Когда я появился на свет, дед посадил у реки в конце огорода веточку ивы. Посадил сразу после полуночи, при красном свете железнодорожного фонаря, "позыченного" для такого случая у знакомого путевого обходчика. Он знал, когда я приду в этот мир и ждал, боясь не дождаться. Двенадцать мучительных лет таскать в голове осколки снаряда, чуть не похоронившего его под Сталинградом - это очень и очень много. Даже для него, для Хранителя. А на Земле свирепствовал месяц белояр, розоватой пеной клубился абрикосовый цвет, шел 746З-й год от Сотворения Мира. Почти сразу же пошел дождь, то, чуть утихая, то, вновь переходя в ливень. Молнии вспыхивали так часто, что напоминали рвущееся из-за туч солнце. В их свете воздушные пузырьки солдатскими касками плавали в необъятных лужах, а речка грозилась выйти из берегов.

  Когда под порывами ветра упала старая яблоня, дед надел дождевик и выкопал из-под оголившихся корней бочонок дубовой клепки. Унес в дом. Там изрядно хлебнул зеленой, дурманящей жидкости, выскочил на крыльцо и кричал, грозя кулаками сумасшедшему небу:

   Я родился в стране вулканов, где в ежесекундной вековой борьбе изнемогают все четыре стихии, терзая мою неокрепшую психику приступами необъяснимой болезни. Ни с того ни с сего, чаще всего пасмурным днем, в голове раздавался повышающийся до визга звон. Легкие переполнялись кислородом настолько, что невозможно становилось дышать. И я не дышал, а только вибрировал телом в такт этому звону. Откуда-то, из черной холодной бездны, нарастал огромный огненный шар. Накатывался, как возмездие, застилая собой горизонт, потом - подминая все сущее. Я сжимался в маленький, пораженный ужасом дрожащий комочек боли. Крик застревал в горле. Пот и слезы текли по лицу. И я припадал к тому, кто успевал подхватить меня на руки. Да так, что не оторвать...

   Такие приступы случались все чаще и чаще. Врачи дружно разводили руками, выслушивая рассказы взрослых о внешних симптомах болезни. Меня же никто ни о чем не расспрашивал. Да я ничего и не сумел бы объяснить. Весь этот ужас существовал тогда где-то за гранью моего понимания. Потом нашелся гениальный эскулап, справедливо посчитавший, что никто ничего не потеряет, если он посоветует непонятному больному просто поменять климат. Вот тогда, наконец, родители и вняли неоднократным увещеваниям деда. Дети, мол, воспримут грехи и слабости наши, и "щадя их, держи в отдалении".

   Это было незабываемое путешествие! Через всю страну я был препровожден в маленький южный городок и в определенные звездами сроки, ступил на порог дома, которому суждено было стать отчим.

   Первое же лето буквально ошеломило жарой. Весь этот зеленый мир существовал под знаком всепроницающего солнца и света в моей душе. Приступы прекратились. Я бегал в трусах, босиком по мягкой прохладной пыли. Вот только сильно страдал от ожогов. Но вечером возвращался с дежурства дед и снимал боль. Кажется, я полюбил его еще до того, как впервые увидел. И он отвечал тем же, но обращался со мной, как с взрослым, как равным себе. А еще, потихоньку, исподволь, учил понимать суть.

   - Тошка, - говаривал дед, когда мы сидели вдвоем в зарослях виноградника, и пили холодный компот, - а ну-ка представь, что ты - бабочка.

   Я закрывал глаза и старательно прислушивался к внутренним ощущениям. Все мысли улетучивались. Оставались лишь плещущее через край, ни с чем несравнимое счастье полета и железная сила инстинкта, влекущая в этот полет.

   Не представляю, как все это выглядело со стороны, но, возвращая меня в реальность, дед оставался доволен.

   - Когда-то, - пускался он в поучительные размышления, - все люди, сызмальства, учились подражать животным, птицам, растениям...

   - Зачем?

   - Чтобы лучше их понимать. Чтобы легче было охотиться, различать лечебные травы...

   - А людям? - перебивал я, - людям тоже подражали?

   - Только воинам чужого, враждебного племени. Потому их и брали в полон, даже, если не было толмача, понимавшего новый язык. А как иначе составишь представление о целом народе: на что способны, в чем сила, слабость, как на сечу идут, не дрогнут ли? Если да, то в какой момент? Есть ли уязвимые места в тактике, индивидуальной подготовке?

   - И мы всех их потом побеждали? - заряжался я воинской гордостью.

   - Мы до сих пор не поняты, а значит, непобедимы! Потомки великого племени утратили Звездные Знания, но до сих пор славятся "непредсказуемой русской душой". Мы Иваны, не помнящие родства, зовущие "мамой" сиротскую корку хлеба. Нация с усеченным, тысячи раз переписанным прошлым. Но даже в таком, исковерканном виде, это прошлое подавляет. Заставляет бояться и ненавидеть. Наша Троица - пот, кровь, да неволя. Наши святцы - история войн на своей территории. Одни нас хотели покорить, чтобы понять, другие, - понять, чтобы покорить. Дальше всех пошли самураи: стали копировать у себя мелочи нашего быта. Отсюда у них внешний вид боевого искусства: стиль богомола, стиль обезьяны, стиль змеи... Вид, но не суть. Они не смогли оторваться от привычного, приземленного. А потому, до сих пор далеки от звезд.

   - А мы близки?

   - Мы близки. Скоро и ты научишься заряжаться энергией Космоса, овладеешь секретами времени, сможешь им управлять только силой своего разума.

   - Скоро - это когда?

   - Скоро - это осенью.

   - У-у-у!

   Кажется, я был способным учеником. Иногда, от нечего делать, я пристраивался "в кильватер" человеку, к которому испытывал интуитивную антипатию. Старательно копировал жесты походку, потом проникал в его внутренний мир: читал скучные, взрослые слова, срисовывал образы и картины, постепенно вживался в них. И вдруг, представлял, что спотыкаюсь и вот-вот упаду...

  Когда "объект", матюгаясь, поднимался на ноги, восторгу моему не было предела.

   Как-то за этим занятием меня и застукал дед. Тогда я впервые узнал, что такое "березовая каша". Очень неприятная штука. Даже, если заблокировать боль.

  Впрочем, дед, или, как его еще называли, Степан Александрович, и сам был хорош. Он никогда не выписывал газет. А между тем, ежедневно появлявшийся в три часа пополудни хромой почтальон, исправно закладывал в наш деревянный почтовый ящик "Правду", "Гудок" и "Сельскую жизнь". То ли потому, что воевали на одном фронте, то ли опять виновато дедово "колдовство"?

  Ознакомившись с прессой, он разносил ее ближним соседям, по принадлежности, привычно ругая почтовое ведомство, которое "вечно все путает". Я ему этим глаза не колол. Ведь взрослым не делают замечаний. Дед очень любил читать, но не мог позволить себе что-нибудь выписать. Он тащил нас с бабушкой на свою мизерную пенсию. А она почему-то не получала совсем ничего...

   Осень! Я ждал ее пуще Нового Года! И вот, наступил этот день. Дед привел под уздцы лошадь, запряженную бричкой. Лошадь была рыжей и очень смирной, с белой звездой во лбу. Звали ее Лыской и мы друг другу очень понравились.

   Бабушка Лена собрала нас, как на Северный Полюс. Столько пирожков напекла, что, кажется, за месяц не съесть! Сумка, да еще и целый мешок!

   Выехали на рассвете, пока не так жарко. Дед держался за вожжи, а я клевал носом, потому, что первый раз в жизни проснулся за час до рассвета...

   Когда под колесами громко захлопали настилы деревянного моста, солнце стояло уже высоко. Мост был длинный, с высокими перилами и заботливо отряженной пешеходной дорожкой. На другой стороне реки начинался хутор. За хутором приютился погост. К нему дед и правил.

   Около старенькой деревянной часовни остановились. Дед сноровисто распряг Лыску и, стреножив, пустил пастись. Минуту-другую он постоял, выбирая нужное направление и решительно шагнул через беззубый заборчик. Я тащил тяжелую сумку с припасами и еле поспевал за ним, уверенно лавировавшим между бессистемно разбросанными частоколами оградок. Даже могильные кресты в изумлении разводили руками.

  У расползшегося, придавленного временем холмика, дед присел на траву. Он долго смотрел в никуда, шевеля беззвучно губами. Когда я подоспел, он взял у меня тяжелую сумку, расстелил под крестом рушник и выложил на него первую попавшуюся закуску. Налил "мензурку" и опростал. А мне есть не хотелось. До сих пор, спустя много лет, и крошки не могу проглотить на кладбище. Наверное, еще не пора.

   Вот и тогда я только глазел во все стороны. Здесь всюду кипела жизнь. Из полого железного креста припадали к земле дикие пчелы. Им тоже, наверное, нравились пирожки со сладким повидлом. На акации у часовни хрипло горланило воронье. Где-то на той стороне дурными голосами орали козы...

   Дед "приложился" еще пару раз, и тихо запел какую-то грустную, тягучую песню, исполненную еле сдерживаемой внутренней мощи. А я опрокинулся на спину, пропускал сквозь себя слова и рисовал на глубоком голубом небе причудливые образы, навеваемые мелодией. Песня еще звучала, когда налетевший откуда-то ветер поднял, закружил над моими глазами успевшую нападать листву. Потом, как это обычно бывает на юге, изо всех небесных закутков высыпали тучи.

   - Это не ты песнею своею дождь накликаешь? - спросил я, когда "акын" сделал короткую паузу, чтобы наполнить очередную "мензурку".

   - Это он, - показал дед кивком головы, - говорит, что будет с нами, пока не вернемся домой. - И снова кивнул в сторону креста.

   Я в недоумении огляделся:

   - Ты не пугай. И так страшно. Он это кто?

   - Мой дед. Ты представляешь? У меня когда-то тоже был дед.

   - Разве он до сих пор не умер?

   - Как не умер? - умер. Ста семнадцати лет от роду. В день, когда получил "похоронку" на меня. Что же его заставило больше поверить бумажке, чем сердцу?

   - Значит, тебя... чуть ли не похоронили?

   - Видишь дырку? - спросил дед, указывая на углубление над переносицей. Оно было затянуто шелушащейся красной кожей. - Так вот: там, внутри, три осколка. Доля миллиметра в сторону любому из них - и смерть. Понял? Там стреляло все: небо, земля, деревья... и даже вода.

   - Ты мог бы замедлить время, чтобы уйти...

   - Куда, глупыш? - дед ласково потрепал меня по стриженой голове. - Замедлить время - то же самое, что выдать себя. Посеять панику, вызвать ненужные слухи и, в конечном итоге, оказаться на допросе у "особистов". А там разговор короткий. В лучшем случае - лесоповал.

   - Зачем же тогда ты лез в самое пекло?

   - А как же? И ты бы полез. Мы - рысичи, значит - воины! Порядочность, честь, чувство долга - для каждого воина эти понятия святы! К тому же, у меня есть такая способность... восстанавливаться, насколько это возможно. И выживать. Даже после такого ранения. Весь персонал эвакогоспиталя считал, что оно смертельно...

   Вечерами все сильней холодало. Постепенно горные кряжи заполнили горизонт. Дорога все круче стремилась наверх изнурительным тягуном. За два с половиной дня мы успели посетить еще пару могил. Ночевали в открытом поле, пропитались дымом костра. Вприкуску со свежим воздухом все казалось замечательно вкусным. Потому и домашняя снедь решительно улетучилась. Разве что дедов бочонок булькал еще достаточно басовито.

   В сельмагах, встречавшихся на пути, мы теперь покупали хлеб. Все остальное - рыбу, зайцев и "заблудившихся" кур - добывал дед. На ночь он хитро запутывал озерные камыши с выходом в сторону мелководья. А утром мы вместе хватали руками жирных, неповоротливых карпов и небрежно выбрасывали на берег. Излишки улова я убирал в мешок из толстого джута. Дед перекладывал рыбу свежей крапивой, чтобы она подольше не "засыпала". С зайцами было похуже. Не бегают они по ночам. Только один попался в силок из капроновых нитей.

  Итак, мы доехали, нисколько не похудев. Лыску поставили на подворье у бабушки Оли - дальней родственницы по трудноуловимой линии. Гости в горной глуши - нечаянная радость. Поэтому разговор затянулся. Невыносимо скучный разговор двух взрослых людей о погоде, о видах на урожай, повседневном житье-бытье...

   Я выскользнул за открытую дверь. Огненная черепаха солнца устало клонилась к рваному горизонту. Где-то внизу шумела река. Шум этот кашлем отдавался в ущелье, небрежно раскроившем горный хребет. По левой, отвесной его стороне кое-где чудом повырастали огромнейшие деревья. Они, как за жизнь, цеплялись за щели и трещины щупальцами обнаженных корней. И так от подножия - до самой вершины. Чуть выше, под самыми облаками, парили орлы.

   Правый берег реки казался почти пологим. Над ним поработали люди. Примерно по центру горы была вырублена рукотворная ниша. По этому "тоннелю в разрезе" деловито сновал паровоз "кукушка". Он тащил за собой несколько игрушечных вагончиков. Кавалькада, время от времени, скрывалась в брызгах, летящих через нее, водопадов.

   Вскоре меня покликали "вечерять". Посидев за гостеприимным столом соответствующее правилам приличия время и отдав должное кулинарным изыскам хозяйки, мы стали собираться в дорогу. Оделись как можно теплей. Захватили с собой удочки и прочие ингредиенты, необходимые для ухи. Дед, между делом, раздобыл где-то в сарае алюминиевую фляжку солдатского образца. Наполнил ее жидкостью из бочонка.

   Мягкая вечерняя прохлада, сопровождавшая нас до ущелья, огрызнулась откровенным холодом. Шпалы узкоколейки были проложены очень неровно. Быстрого, размеренного шага не получалось. У меня сбивалась "дыхалка". А идти по обочине дед не рискнул. Мало ли что? В горах не бывает сумерек, сразу же - ночь.

   - Ты будешь приходить в эти места уже без меня, - сказал он, остановившись, чтобы я перевел дух. - Так что запоминай главные ориентиры. Даже если пойдешь по другой стороне, они пригодятся. Учись все, всегда, с первого раза запомнить.

   - И тогда я стану последним Хранителем?

   - Если станешь.

   - А почему "последним"? Интересно, кому же последний сможет передать что-нибудь, если он самый распоследний последний?

   Вопрос, по моим понятиям, получился довольно каверзным. Хоть я задал его просто так, чтоб немного потянуть время, и еще хоть чуток отдохнуть.

   - Ты оставишь все, что мы сохранили, людям.

   - Как оставлю? Возьму и отдам?

   - Время покажет как. Но это будет не скоро, в канун Утра Сварога.

   - А это когда?

   - Давай посчитаем, - дед ненадолго задумался, - если отбросить сегодняшний день, то ровно через двести сорок семь лет по земному календарю. Это же надо!

   Мне показалось, он сам удивился тому, что сказал.

   - А утро? Когда же наступит утро? - в нетерпении выкрикнул я.

   - Это, Антон, зависит только от двух человек - от меня и тебя. Если хочешь точнее, запомни: двадцатое декабря две тысячи двенадцатого года.

   - Это сколько ж мне будет?

   - Сколько б ни было - все твои.

   - А если со мной вдруг что-то случится, знания не исчезнут? - осознав, что такое, возможно, я съежился и застыл в ожидании слова.

   - Не говори глупостей! - дед ни с того ни с сего рассердился. - Не для того двенадцать поколений Хранителей несли свою ношу сквозь долгую ночь! Если б ты мог только представить, сколько людей на земле родилось, и сколько еще родится, только лишь для того, чтобы во время тебя поддержать!

   Мой рот раскрылся от изумления:

   - Люди рождаются ради меня? Что, ради меня одного?!

   - Я не совсем правильно выразился, - теперь уже дед прислонился к скале, присел поудобней на корточки, закурил. - Видишь ли, Тошка, все в мире взаимосвязано. И люди приходят в него, чтобы исполнить свою данность на этой земле. По большому счету, вся наша планета и звезды вокруг нее - единое игровое пространство. Все в этом пространстве гораздо сложней, чем в объемных шахматах, в которые люди еще не умеют играть. Есть только две силы, способные осмысленно двигать фигуры на этом гигантском поле. Два разума, два интеллекта, схлестнувшиеся в напряженной борьбе. Они друг от друга по разные стороны, но в пространстве - они везде.

   Я слушал, раскрыв рот, затаив дыхание.

   - Это я образно выразился, - продолжал дед, - что они "по разные стороны". Всяко бывает. Они переплетаются, плавно перетекают друг в друга и, даже, представляют собой единое целое. Причем, не в каком-то одном месте, а во многих одновременно. Разные принципы у них, бесконечно великих. И совершенно непохожие способы ведения борьбы. Борьбы без сроков и правил, где каждый ход просчитан и точен потому, что необратим. Тот, что для нас выше - это Добро, или Явь. А тот, что царствует на Земле - Навь - Вселенское Зло. Только и это вовсе не значит, что один исповедует добро и только добро, а другой, соответственно - зло. Когда любое из действий просчитываются на миллионы ответных реакций, все средства борьбы хороши. Они моделируют ситуации, заставляющие людей совершать немыслимые поступки, очень тонко влияя на инстинкты и подсознание. Иной потом разводит руками, да чешет в затылке: "Сам не пойму, и как оно вышло?! Бес, понимаешь, попутал..."

   В разверзшейся пасти ущелья каждый звук порождал эхо. Я сидел на коленях у деда, зарывшись лицом в пропахшую дымом, фуфайку и совсем ничего не боялся. Даже этой, не очень понятной сказки. А он продолжал:

   - В чем же прелесть этой игры? В том, что каждый из тех, кто пришел в этот мир, был и будет всегда уверен: он свободен в своем выборе и сам совершает поступки. Каждый мнит себя главной фигурой. Чуть ли ни эпицентром, вокруг которого свершается то, что действительно достойно внимания.

   - Неужели никто из них ни о чем не догадывается? - удивился я.

   - Посуди сам, - дед старательно раскурил погасшую папироску, потом почему-то выплюнул и достал из пачки другую. - Посуди сам: одному из Великих, для каких-то далеких целей однажды понадобится, чтобы Колька Петряк, например, стал редактором на краевом радио.

   - Нет, не получится! - отпарировал я, - Колька хочет стать космонавтом!

   - А кто его будет спрашивать, коли другого такой вариант тоже устраивает? Влюбится Колька в Танюху из соседнего дома. И поедет с ней за компанию, поступать, например, в МГУ... что, невозможно такое?

   Тут я понял, что крыть совершенно нечем. За Танькой из соседнего дома я тоже готов хоть сейчас на край света!

   - Уж поверь мне, Антон, мечты очень редко сбываются. Если написано на роду, Колька редактором будет. Хоть ненадолго, но будет. А уже на дальнейшее есть у Великих свои варианты событий. После целого ряда "случайностей", "совпадений" и "неувязок", которые одновременно являются и звеньями каких-то других комбинаций, Колька получает образование, устроится на работу. Разве он может догадываться, что вся его прошлая жизнь, весь путь по карьерной лестнице - всего лишь прелюдия, а нужен он, по большому счету, ради одного какого-то часа?

   Когда этот час придет, одинокая женщина, единственная из многих, вдруг почему-то вспомнит, что у одной из подружек скоро праздничный юбилей. К этому ее подведут другие цепи воздействий. Как же давно мы не виделись! - скажет она про себя. - Надо бы Светку поздравить, песню для нее заказать. Она тоже ни за что не поверит, что телефонный звонок в редакцию - это не ее прихоть.

  Вот и все. Круг замкнулся. Дальше можно моделировать все что угодно: встреча, свадьба, совместное путешествие. Или другой вариант: просто телефонный звонок. Но что-то неуловимое в голосе этой женщины заставит нашего Кольку подумать о той, другой, которую он когда-то очень любил. Заставит вспомнить день встречи и песню, под которую они танцевали. И опять он будет уверен, что это его личные, никому не доступные воспоминания. Посчитает, что этот голос, мелкий дождь, аромат духов, мимолетно дохнувший из прошлого - следствие, а не причина.

   Не нужно быть великим провидцем, чтобы угадать его действия. Он зайдет в дискотеку, попросит доставить к себе в кабинет пластинку с нужной мелодией, пару раз, для души, прослушает песню и включит ее в одну из ближайших программ. Да еще со словами: "своя рука, мол, владыка". А уже кто-то третий, услышав ее по радио, пойдет на работу другой дорогой и попадет под автобус...

   Ситуация, которую я развернул - одна из тончайших паутинок величайшей сети причинно-следственных связей, многократно дублирующих друг друга. Ты хоть понял, насколько все это сложно?

   Вот это я точно понял.

   Дед тяжело поднялся на ноги и, болезненно морщась, принялся растирать раненую ногу. Пора было идти дальше.

   - Так значит, не мы куда-то идем, а нас куда-то ведут? - выдавил я сквозь надутые губы.

   - Никто никого никуда не ведет, - усмехнулся дед, - если не хочешь, можешь остаться тут.

   Он обнял меня за плечи и слегка потрепал по щеке:

   - Ты шибко, Антон, не расстраивайся. Все, что я рассказывал, нас с тобой не касается. Мы ведь тоже... в какой-то степени, игроки. Не гении, конечно, но кое-что еще можем. Пошли, что ли?

   - А можно еще вопрос?

   - Можно, если только один.

   - Мы с тобой за добро или зло?

   - Гм-м... видишь ли, - дед почему-то замялся, - пока что мы друг за друга.

   - Это, дедушка, не ответ.

   - Понимаешь, Антон, есть еще один, самый Великий, третий игрок. Но он сейчас, скажем так, отдыхает. Ведь еще не закончилась ночь...

   - Ночь Сварога! Это Сварог?

   - Сварог - это только лишь имя. Одно из имен.

   - Но что, же тогда, что?! - я в нетерпении топнул ногой. - Что еще может быть, помимо добра и зла? Пока не ответишь, никуда не пойду!

   - Правь!

   - Правь? Что такое правь?

   - Ну, ладно! Если коротко, Добро считает, что день - это хорошо, а ночь - плохо. Зло утверждает, что ничего кроме ночи, и не должно существовать. А Правь знает, что за ночью должен приходить день и если этот круг разрывается, то все в этом мире не так. Понял? Пошли, почемучка! Обещаю тебе, что больше никогда ты не будешь задавать таких глупых вопросов...

   Перевернув последнюю страницу, адмирал поймал себя на мысли, что делает это с большим сожалением.

   - Кто бы ты ни был, - прошептал он в неизвестность, - но я искренне желаю тебе удачи!