В воскресенье Грин был приглашен в гости к Александру Ивановичу Куприну в Гатчину. Праздновался не то день рождения, не то именины кого-то из членов семьи Куприна, да Грина это и не интересовало, – ему льстило то обстоятельство, что известный, уважаемый читателями и критикой писатель, отличный художник и прекрасный человек Александр Иванович Куприн пригласил его, Александра Степановича Грина, на семейное торжество.

Куприн обитал в бельэтаже русской литературы, печатался в толстых ежемесячных журналах, с ним считались, и если он появлялся, и весьма часто, в мансардах и подвалах современной ему беллетристики, то делал это не по снисходительности, а потому, что сам вышел из журнальных низов и любил беллетристов бульвара и железнодорожного чтива.

В просторном доме Куприна на Елизаветинской улице встретились представители высокой и низкой литературы, передовые и просто пишущие, кумиры и известные, популярные и безвестная богема. Грин приехал с приятелем своим Андрусоном, был представлен тем, кто лично не знал его, расцеловался с хозяином, неуклюже приветствовал хозяйку, весьма сконфузился перед разодетыми особами женского пола. Они окружили Грина и наперебой потребовали от него остроумного разговора, новостей и личного мнения о всевозможных книгах и театральных премьерах. Грин одной сказал: «Я, сударыня, только-что из провинции», другой поцеловал руку и ухмыльнулся, третьей шепнул на ухо: «Я сяду рядом с вами и буду пить из вашей туфли», четвертой прочел двенадцать строк из «Графа Нулина», пятую попросил оставить его в покое и шестую обозвал Пышкой.

Дамы решили, что Грин оригинален, несколько провинциален и что следует обождать конца ужина, когда будут выпиты все пятьдесят бутылок коньяку, водки, мадеры и малороссийской запеканки.

Грин пожимал руки, знакомился, говорил «очень приятно» и «весьма счастлив», чувствовал себя неловко; он искал хозяина дома, но хозяин дома, окруженный литературными столпами и влиятельными писателями, был для других гостей недосягаем, и они, махнув на него рукой, пробрались в комнату, отведенную под буфет, и там поближе друг с другом познакомились и подружились.

Здесь первоприсутствовали Ходотов и его постоянный спутник Вильбушевич, поэт Андрусон и клоун Жакомино. В руках у них были пробочники, которыми они орудовали неустанно. Сюда забрались какие-то незнакомые Грину журналисты, адвокаты и врачи. С минуту потоптался подслеповатый беллетрист Борис Розов, сунулся на мгновенье не сильно пьющий. Ясинский. Куплетист Руденков привел авиатора Уточкина, критик Измайлов просмаковал рюмочку киевской облепихи, закашлялся, утерся розовым платочком и пошел докашливать в коридор.

Грин одиноко, потерянно стал в сторонку. К нему подошел Будищев под руку с бледным, просто, но безукоризненно одетым человеком, сказал: «Знакомьтесь, господа: Бунин, Грин» – и скрылся. Новые знакомые улыбнулись друг другу, закурили и молча разошлись. Бунин степенно и неторопливо прошел к дамам, Грин примкнул к тем, в руках у которых были пробочники и стаканы. В разгар предварительной выпивки в комнату вошел хозяин и пригласил дорогих гостей к столу.

– А мы, Александр Иванович, набедокурили тут, – повинился Уточкин. – Что будешь делать?

– Я-то знаю, что я буду делать, – засмеялся хозяин, – но вот что будет с вами утром – это мне неизвестно, ибо вы громите опохмелочный фонд, самое дорогое, неприкосновенное и священное.

– Раньше надо было сказать! – взмолился Ходотов. – Я уже истребил мою долю!

– Шучу, шучу, – успокоил хозяин. – Буфеты вокзалов Балтийской и Варшавской линии в нашем полном распоряжении. Боюсь, что не хватит пива: заказано ничтожное количество в сотню бутылок.

– Качать Александра Ивановича! Качать! – предложил кто-то. Куприна спасла специальная дама, приглашенная в качестве надзирающего ока в часы трапезы. Она произнесла: «Внимание!» – и когда все умолкли, взяла Куприна под руку и увела, предупредив оставшихся, что через минуту все гости сядут за стол, а потому следует поторопиться.

Грина посадили между Буниным и женой первой скрипки из оркестра Мариинского театра, которая в течение длительного, обильного и разнообразного ужина безотказно выполняла обязанности первой скрипки в сумбурном, кто в лес, кто по дрова, оркестре. Грин, не обращая внимания на то, что делали все другие гости, немедленно же приступил к насыщению и выпивке. Первая скрипка произносила речи, устанавливала порядок тостов, к ней ежеминутно подбегали, прикладывались к ее ручке, именовали божественной, восхитительной, дивной. Кто-то предложил бить бокалы. Скромный, молчаливый Бунин запротестовал, уверяя компанию, что посуду бьют только на свадьбе. Бунина поддержал Уточкин и после этого с размаху трахнул бокал о спинку стула. Андрусону приготовили американского ерша – дикую смесь из шампанского, пива, лимонада и водки, всыпали в стакан ложку молотого перца, влили рюмку уксуса и полсотни валерьяновых капель. Грин попросил слова. Пирующие смолкли.

– Друзья! – сказал он. – Господа! Писатели земли русской, Петербурга и его окрестностей! Я кое что смыслю в ершах, принимаемых в мокром виде. Изготовленную для Леонида Ивановича смесь пить нельзя. Леонид Иванович или умрет, или с ним произойдет великий конфуз. Я предупредил вас, господа!

Сел, выпил, закусил, обвел компанию взглядом засыпающей рыбы. Бунин мягко заявил, что Грин сделал доброе дело, пожал ему руку и принялся доедать слоеный пирог с капустой. Андрусон, позабыв об ерше, уничтожал все, что ему наливали и подкладывали.

Некий шутник в смокинге поставил стакан смеси перед Грином, и гости ахнуть не успели, как он взял стакан и выпил. Наступила тишина. Куприн подошел к Грину и обхватил его, ожидая того самого великого конфуза, о котором только что было сказано. Бунин привстал, не дыша и не шевелясь. Измайлов, совершенно трезвый, панически произнес: «О господи!» Андрусон, перегнувшись через стол, освобождал его от посуды и блюд с едой, всерьез полагая, очевидно, что Грин всей своей громоздкой фигурой ляжет поперек стола.

Грин сидел ни жив ни мертв. Куприн шепотом уговаривал его встать и идти баиньки. Но Грин выдержал. Он попросил первую скрипку сделать ему бутерброд, разведенными пальцами обеих рук показал, сколько нужно положить масла. Куприн налил в бокал лимонаду и попросил Грина пить глотками медленными и редкими. Бунин пожал Грину руку и сказал:

– Ничего подобного я не видел, великий мой сосед! То есть видел, но с результатом противоположным. Вы не из Сибири ли, между прочим?

Грин дожевал хлеб с маслом и только тогда ответил:

– Из Зурбагана!

Корректный Иван Алексеевич, чуточку подвыпивший, но не утративший способности нормально соображать и управлять всеми своими чувствами, не в состоянии был всё же припомнить, когда и при каких обстоятельствах посещал он местность, названную его соседом. Иван Алексеевич объездил весь свет, отлично знал все города и страны; он переспросил Грина:

– Простите, как вы сказали?

Грин уже забыл, что именно сказал он минуту назад, – он усиленно заедал ерша хлебом с маслом и был глух и нем. Бунину ответил Куприн:

– Зурбаган – это, мамочка, город, придуманный Александром Степановичем. Разве не читали?

Бунин сконфуженно произнес:

– Нет, не читал. Но теперь непременно прочту. Даже немедленно, сию минуту. Вы мне дадите эту книгу, дорогой Александр Иванович, и я сейчас же познакомлюсь. Господа! – обратился он ко всем сидящим за столом. – Прошу простить меня, я должен вас покинуть.

Вместе с ним ушел из столовой и сам хозяин. В своем кабинете он бережно уложил Ивана Алексеевича на диван, разыскал книгу рассказов Грина и подал ее гостю, указав, где и что именно следует прочесть. Методичный, собранный, элегантный Бунин с благодарностью принял из рук хозяина книгу и приступил к чтению. Куприн вышел, распорядившись в кухне, чтобы Ивану Алексеевичу подали в кабинет кофе, пирог и всё то сладкое, что в изобилии было заготовлено для гостей.

Гости продолжали угощаться. Грин приобрел няньку в лице первой скрипки: она кормила его с вилки и ложечки, нарезала и накладывала, – руки у него словно бы отнялись, пальцы не сгибались, но сознания дикий ерш не погасил. Грин соображал не хуже трезвенника и, увидев входящего Куприна, спросил:

– Неужели он и вправду читает?

– Читает, мамочка! – ответил Куприн. – Иван Алексеевич редкостный экземпляр. А уж талантлив, господи боже мой!

– Я, кстати сказать, тоже не читал его, – признался Грин. – Теперь непременно прочту. Он меня, я – его.

Глубокой ночью начались танцы. Часть гостей ушла и уехала, часть отправилась на прогулку в парк. Танцующих было немного, и среди них Грин оказался не из последних. Он искусно провел свою даму в польке, лихо скакал в мазурке, и только вальс подвел его: закружилась голова, и он отправился на поиски местечка, где можно было прилечь и отдохнуть. Заглянул в одну комнату – там приводили себя в порядок дамы, толкнулся в другую, но дверь, видимо, была на запоре. Грин забарабанил, нагнулся, взглянул в замочную скважину: лежит на диване Иван Алексеевич Бунин, и в руках книга.

«Надо бы ему чаю предложить, – подумал Грин, переполняясь чувством уважения и почтения к высокому читателю своих рассказов. – Снесу ему чайку с пирогом, потолкуем. Любопытно, что скажет Иван Алексеевич обо мне».

Стал припоминать, на случай, названия рассказов Бунина. Грин и в самом деле не читал его. О Бунине мало писали. Критика обходила его, упорно помалкивая и, очевидно, выжидая чего-то. Грин знал, что есть у Бунина «Деревня», «Суходол», известно было ему, что Бунин перевел «Гайавату» и написал много стихов, но всё как-то не собраться было прочесть его. И ему казалось постыдным это незнание. Ему и хотелось и боязно было войти в комнату, – а вдруг Иван Алексеевич спросит: «Скажите, пожалуйста, как вы находите мой рассказ…» – и назовет что-нибудь такое, чего у него и нет, единственно ради того, чтобы поймать невежественного человека. Грин еще раз заглянул в замочную скважину: Бунин лежал вытянувшись, в руках его подрагивала книга.

В кухне соорудили для Бунина на подносе целую витрину: поставили два чайника – один с кипятком, другой с заваркой, положили несколько апельсинов и яблок, огромный кусок халвы, которую он любил особенно, в хрустальную вазу доверху насыпали карамели с начинкой, мятных пряников.

– Несите и не опрокиньте, – сурово произнесла кухарка, недоверчиво провожая пошатывающегося человека со взъерошенными волосами, с галстуком на боку. – Набьете мне стекла, так сами и отвечайте.

Грин остановился перед закрытой дверью, постучал концом ботинка и попросил, чтобы ему открыли.

– Чайку испейте, Иван Алексеевич! – сказал он и в ответ услыхал:

– Покорно благодарю, Александр Иванович! Не хочу!

– А вы дверку откройте, Иван Алексеевич, – сказал Грин.

Поднос в его руках покачивался, конфеты и печенье сыпались на пол.

– Откройте, Иван Алексеевич, я вам халвы и яблочек принес, – продолжал Грин. – У меня целый магазин в руках, держать тяжело!

Сонный голос из комнаты:

– Вставать лень, дорогуша! Рассказы моего храброго соседа нагоняют сон, сейчас усну!

Грин обозлился. И за Куприна его принимают, и не пускают в комнату, и глупости по поводу рассказов говорят. «Сон нагоняют»… Грин еще раз постучал в дверь:

– Откройте, пожалуйста! Это я, Грин Александр Степанович. Ваш храбрый сосед. Автор рассказов, которые на вас сон нагоняют.

Выждал минуту и, не получая ответа, заглянул в щелку.

Книга на полу, Иван Алексеевич на боку… Сам хозяин, проходя мимо, подошел к Грину и спросил, с чего это Александр Степанович так вдруг погрустнел. Грин поставил на пол поднос со сладостями, взял кусок халвы, сунул себе в рот. Голосом обиженного ребенка признес:

– Иван Алексеевич оскорбил меня. Не заслужил я этого, Александр Иванович! Не может того быть, чтобы от моих рассказов в сон потянуло. Не может того быть! А он – «сон нагоняют»… И в самом деле – спит. Поглядите в замочную скважину.

Куприн принялся утешать его. Поднос пустел, – и гость и хозяин за разговором незаметно съели все апельсины, яблоки и конфеты.

– Это вы, мамочка, кстати с подносом. Вы подите в кухню и скажите, что Бунин всё съел и еще просит. Побольше коньячку, ветчинки! Колбаски попросите! Сырку.

– Не пойду, Александр Иванович! Для него не пойду! Для вас схожу куда угодно, а для него никуда. Гордое сердце! Не может быть того, чтобы от моих рассказов спать хотелось! Это ему показалось, ей-богу, показалось!

– Совершенно верно, мамочка! Он выпил и ничего не понимает. И вообще он не любит фантазии. Ему, понимаете ли, подавай быт и русскую деревню. Барскую усадьбу. Он, мамочка, и Гофмана не любит… И вообще не обращайте внимания. Дайте я вас поцелую, дорогой мой!

Грин едва сдерживал слезы. Он троекратно облобызался с Куприным, закурил; Куприн, желая утешить гостя, рассказал, как однажды выругал его за рассказы один влиятельный критик.

– А я взял да и наплевал. Вот так – тьфу, и – ногой растер. Ну, подумаешь, Бунину не понравились ваши рассказы! Льву Николаевичу Шекспир не нравился!

– А вы ему понравились, – всхлипнув, произнес Грин. – Правда, Александр Иваныч, что Толстой вас молодцом назвал? Было дело, а?

– Было, да, – умиленно вздыхая, сказал Куприн. – Граф сказал, что ему нравятся мои рассказы. Было дело, да, верно. Хвалил меня старик.

– А Бунин говорит, что мои рассказы на него сон нагоняют! И ведь, смотрите, уснул! Спит, а?

– Выпил, ну и ослаб, мамочка! А никакие не рассказы. Поцелуйте меня, родной. Очень я вас люблю.

– А поклянитесь, что любите меня?

Куприн перекрестился, поднял правую руку и торжественно произнес:

– Клянусь, что люблю Александра Степановича! Не сойти мне с этого места!

После этого и гость и хозяин снова обменялись поцелуями. Грин несколько успокоился. За дверью похрапывал Иван Алексеевич Бунин. В буфетной комнате играли в карты и лото. Уточкин показывал фокусы. На железнодорожных путях перекликались первые утренние поезда.

С полудня гости Куприна начали расходиться и разъезжаться, к пяти часам вечера остался один Бунин. Хозяин и гость приняли ванну; невысокий, деликатного сложения Иван Алексеевич с нескрываемым восхищением оглядывал плотное, крепко сбитое тело Александра Ивановича, его мышцы атлета и грудь борца.

– Увесистый вы мужчина, – сказал Бунин, помогая другу своему растираться мохнатым полотенцем. – Вас надолго хватит.

– А это никому не известно, родной мой! Желательно пожить подольше, само собою. Ну а для продления бытия я ежедневно занимаюсь гимнастикой, плаваю, летаю, бегаю, верхом езжу, стреляю в цель. Вас, друг мой, берусь положить на обе лопатки на третьей минуте. Впрочем… – Куприн ощупал мускулы гостя, – н-да, виноват, придется минуты три добавить. С вами повозишься… Эх, батенька! – воскликнул Куприн восторженно и молодо, – художник вы, дай бог каждому! Намедни читал «Антоновские яблоки» ваши. Дивно, уму непостижимо! Поверите ли: читаю, и так захотелось яблочка! А дома и компотного, сушеного нету. Прочел рассказ – и на вокзал. «Дайте антоновское яблоко», – прошу. Взял я его, кусил, – не то! Ваши, в рассказе, вкуснее!

Бунин конфузливо улыбался. За обедом пришлось и хозяину слушать комплименты по адресу своей работы. Бунин хвалил «Листригоны», особенно нравился ему «Гранатовый браслет».

– Я, Александр Иванович, как прочел рассказ, так весь день сам не свой был. Ни за что приняться не мог, поверите ли! На душе тоска и боль, словно это я умираю, словно это я так бессмертно люблю. Выпьем, Александр Иваныч, за русскую литературу, за подлинное искусство! Мастеров в ней немного.

Хозяин и гость чокнулись. Куприн вспомнил Грина, рассмеялся:

– Обиделся вчера Александр Степанович на вас. Чуть не плакал из-за того, что вы над его рассказом уснули.

Бунин оживился. Он уверял, что, хотя рассказ Грина ему и не понравился, все же уснул он вовсе не поэтому.

– Человек он безусловно одаренный, но – я его совсем не знаю. Что еще он написал?

– Немного, но это первоклассный талант, батенька мой, – сказал Куприн. – Вот увидите, из него выйдет крупная величина. Волшебный талант! Жалею, что он не понравился вам. Совсем напрасно.

– Где он печатается? – спросил Бунин. – Что-то я его нигде не встречал.

– В разнокалиберных журнальчиках, – ответил Куприн. – На верхах его не понимают. Там всё больше ананасы кушают. А у нас и наверху много таких, которым я посоветовал бы вовсе покинуть литературу. На пенсию уйти, что ли. Ну-с, ваше здоровье!

Чокнулись. После обеда расположились на диване в кабинете хозяина. Заговорили о литературе западной, о влиянии ее на русскую литературу. Куприн вслух прочел гостю маленький рассказ, не называя имени автора.

– Ну, как на ваш вкус? – спросил Куприн.

– А хорошо! – сказал Бунин. – Голову пьянит. Кто написал эту превосходную вещицу?

– Грин, – ответил Александр Иванович, и гость рассмеялся. – Ежели что от вас зависеть будет, дорогой мой Иван Алексеевич, так вы помогите этому человеку. Золотой в копилку спрячете, – вот какое это дело!..

Поздно вечером Бунин уехал.

Куприн немедленно скинул пиджак, воротничок, галстук, надел русскую рубашку и сел к столу. В голове копошились приятные мысли о предстоящей работе. Попросил жену всем приходящим говорить, что его нет дома.