Глава I
Полуночная свадьба
(Стефан Цвейг)
Шестьдесят четыре человека осужденных, мужчин и женщин, сидели, забитые в беспорядке, под низкими сводами погреба, в темноте, с запахом винных бочек и гнили.
Жалкий огонь в камине скорее тускло освещал, чем согревал.
Большинство в оцепенении лежало на соломенных матрацах.
Некоторые писали на единственно разрешенном деревянном столе, при колеблющемся свете восковой свечи, прощальные письма.
Они знали, что жизнь их прекратится, раньше чем угаснет в этом холодном месте синеватый, дрожащий огонек свечи.
Неподвижно и безмолвно уставились они в темноту, как в преддверии могилы, ничего больше не ожидая и ни с чем не обращаясь больше к живущим.
Вдруг послышались тяжелые твердые шаги, загремели ружейные приклады и заскрипел ржавый засов.
Все вздрогнули.
— Неужели за нами?
От притока холодного воздуха через открытую дверь всколыхнулось синее пламя свечи.
Но скоро улеглась внезапно вспыхнувшая тревога.
Тюремщик только что доставил дополнительную партию человек в двадцать осужденных и безмолвно, не указывая места в переполненном помещении, свел их вниз по лестнице.
И снова застонала тяжелая железная дверь.
Только что доставленные почувствовали враждебность своих предшественников.
И раньше под сводами царила ужасная тишина, теперь она стала еще мрачней.
И звонкий, ясный, как будто из другого мира попавший, внезапно прорезал эту тишину крик, светлый, сверкающий крик, который непреодолимо разрушал безучастность, подавленность этого покоя.
Айрис, прибывшая вместе с другими, вдруг встрепенулась вся, протянула руки и с восторженным криком:
— Джон, Джон, — бросилась к молодому человеку, который в стороне от других стоял, прислонившись к решетке окна и, в свою очередь, рванулся навстречу к ней.
И как два пламени одного огня горели они телом к телу, губами к губам, так тесно сжимая друг друга, что, когда внезапно слезы восторга полились по их щекам, рыдание, казалось, рвалось из одного горла.
На одно мгновение отделились, не веря, что в действительности чувствуют друг друга, и, испуганные избытком невероятности, снова сжали один другого в еще более пламенном объятии.
Они плакали, говорили, рыдали, кричали, одним общим дыханием потонув в бесконечности своего чувства, совершенно не обращая внимания на присутствовавших изумленных, и изумление это вернуло их к жизни и заставило приблизиться к действительности.
— Ты, это ты, Айрис, не умерла, ты жива!..
— Я измучилась, Джон, от двойственности вас… измучилась. Один ненавистный, нелюбимый, враг семьи, другой любимый. Помнишь, Джон, когда я пришла в первый раз?..
— Ты была тогда в платье с красными слонами…
— Милый!..
И снова слились в объятии.
— За что арестовали тебя, Айрис, за что?
— Это все он. Он измучил меня, издевался, как над кокоткой, я его ударила, Джон, кинжалом, жаль, не убила, но мне казалось, Джон, что, быть может, это ты. Я терялась, я бежала. На улице натолкнулась на труп. Это был мой брат Джеральд.
— Убит?!
— Нет, он дышал, но я не знаю, ничего не знаю. Меня арестовали сейчас же, обвинили в братоубийстве и теперь…
— Нас ждет казнь, Айрис.
— Джон, мы вдвоем сейчас, вместе живем в этот час, не будем думать о казни. Расскажи, Джон, как ты попал сюда?!
— Я бежал из дома, Айрис, а на другой день твоя записка, твоя записка, Айрис, свела меня с ума. Я бродил по городу, играл в казино, выиграл бездну денег, и тут меня арестовали за убийство Строма, за грабеж, и меня то же, как и всех здесь находящихся, ждет казнь.
— Так это вы, Бертон, — подошел к нему старик с глубокой белой бородой, трясущийся от старости.
— Да, это я, Джон Бертон.
— Прошу вас, мистер Бертон, только на пару слов.
И они отошли вдвоем в угол и о чем-то тихо разговаривали.
Айрис видела, как изумление поразило Джона, она видела, что старик сунул ему в руку какие-то бумаги.
Она вся в напряжении ждала, ждала, когда Джон, ее Джон, подойдет к ней.
Джон подошел, еще полный впечатления от разговора со стариком. Айрис пристально глядела на него, как бы еще не веря в его присутствие, и снова прижималась к нему, не покидая его объятия. И этот трогательный вид молодой искренности странным образом потрясал их товарищей по несчастью.
Недавно еще все оцепенелые, усталые, равнодушные, недоступные никакому ощущению, обступили они так странно со страстным пылом соединившуюся пару.
При этих чрезвычайных обстоятельствах каждый забыл про свою собственную семью, каждый чувствовал потребность выразить им свое сочувствие или сострадание.
С гордым видом пылкая Айрис не допустила никаких соболезнований.
— Нет, что вы, я счастлива. Бесконечно счастлива только от одного сознания, что умру в один и тот же час вместе с ним. Не надо печалиться, не надо, только жаль, что я не жена его.
Айрис сказала это простодушно, без всякого намерения и, почти уже забыв сказанное, снова отдалась объятию любимого, но высказанное желание глубоко растрогало ее. Между тем старик, говоривший с Джоном, скользнул к какому-то пожилому человеку и тихо начал шептаться с ним. Того сказанные шепотом слова очень смутили, он быстро поднялся и направился к Айрис и Джону.
— Леди и джентльмены, мое крестьянское платье скрывает патера, и если у меня отсутствует одежда, то я чувствую, что пастырское достоинство и сила не изменились. Я готов совершить обряд.
— Но я замужем.
Старик, посмотрев ласковыми глазами на Джона, сказал:
— Мисс, вы не правда ли замужем за человеком, похожим на нашего товарища? Это верно, Вы юридически жена Строма, но, как мне кажется, церковного брака у вас не было.
— Да, церковного обряда не было. Но, мистер, я замужем за Стромом.
— Стром — это я, — сказал Джон.
— Значит, мисс, церковь осветит ваш брак с мистером Стромом и только.
— Айрис, помнишь, я сказал: «Будьте моей женой, Айрис». Я жду твоего решения, жду.
Айрис беспомощно оглянулась вокруг.
— Вы не бойтесь, Айрис, вы правы. И церковь должна осветить вашу любовь к этому человеку, — сказал Старик.
Айрис с любовью и тоской взглянула на Джона.
— Я согласна! — сказала она.
Она преклонила колени на твердых плитах и поцеловала руку патера.
— Прошу вас в этом недостойном месте совершить венчание.
Остальные, глубоко потрясенные, что это глухое место смерти в одно мгновение будет обращено в храм, невольно были растроганы возбуждением невесты и с трудом скрывали это разнообразной торопливой деятельностью.
Мужчины поставили в ряд немногочисленные стулья, зажгли восковые свечи вокруг железного распятия и таким образом обратили стол в алтарь.
Женщины быстро сплели жалкий венок из тех немногих цветов, что были у них.
Между тем патер с нареченным супругом Айрис вошел в соседнее помещение и сначала исповедовал его, а затем ее. После этого они подошли к импровизированному алтарю, и на несколько минут воцарилась необыкновенная тишина, как вдруг караульный солдат, охваченный каким-то подозрением, открыл дверь и вошел.
Когда он заметил странные приготовления, невольно его темное лицо сделалось серьезным и благоговейным.
Он остался стоять у дверей, никого не беспокоя, и сделался сам молчаливым свидетелем необыкновенного венчания.
Настала такая тишина, что, казалось, слабое пламя свечей не колебалось.
И этим церемония закончилась.
Айрис поцеловала руку патера, а каждый из осужденных старался сказать им особенно сердечные слова. В это мгновение никто не думал о смерти и те, кто боялись ее, не ощущали больше страха. Когда поздравления окончились, Джон с любовью взглянул на Айрис.
— На жизнь…
— И смерть! — прибавила Айрис, целуя его и прошептала: — Красные слоны принесли мне счастье.
Джон еще крепче прижал ее к себе.
Между тем старик стал шептаться с некоторыми другими, и скоро можно было заметить, как началась какая-то особенная деятельность.
Мужчины выносили соломенные матрацы из соседнего маленького помещения. Старик подошел к ним, и, улыбаясь, сказал;
— Я и все товарищи по заключению охотно по случаю бракосочетания преподнесли бы вам подарок, но какой земной дар может иметь значение для тех, кто не в силах удержать собственную жизнь! Так вот, мы все предлагаем вам то, что имеет для вас ценность и радость — тишину отдельного помещения в последнюю брачную ночь.
Айрис не выдержала — крепко и звонко расцеловала старика.
Глава II
Бегство старого Марча
(Герберт Уэльс)
Ночью перед самым рассветом старый Марч проснулся.
Как тихо кругом…
Странная необычайная тишина! Такое отсутствие шума было редкостью для этого места. Было темно, но не совсем.
Палата была тускло освещена лампой с синим абажуром…
Три ближайших кровати были не заняты, а за ними человек, метавшийся и бормотавший почти беспрерывно, затих на время.
Человек, который бредил, умер три дня тому назад.
Человека, который внезапно ужасно вскрикивал, перевели в другую палату.
Через открытую дверь можно было видеть площадку и маленькую, слабо освещенную комнатку за ней, где надзиратель Бранд сидел, скрестив руки и уткнув подбородок в грудь, и спал перед разложенным пасьянсом. У ног валялась газета. Он, по-видимому, был один, он мог так спать.
В незавешенные окна заглядывала ночь: во мраке были видны полоска очень черной тучи и пять бледных звезд.
Под ними можно было неясно разглядеть очертания ветвей и большую верхушку молодого дуба, еще сохранившего свои листья, и деревья вдоль, первой изгороди.
Эти очертания становились отчетливее по мере того, как он вглядывался. Это было похоже на медленное проявление фотографической пластинки в темной камере.
Звезды расплывались. Их было пять. Теперь их осталось только три; две другие растворились в бледном разливающемся свете.
Не рискнуть ли выйти на площадку? Если Бранд проснется, он сошлется на какую-нибудь естественную надобность. Он был с Брандом в хороших отношениях. «Действуй не медля — мудрейшее из правил».
Марч быстро выскользнул из постели и набросил халат и туфли. Тише! Что это? Это просто кто-то храпит. Больше ничего. Он вышел и постоял на площадке. Бранд спал как бревно. Поднял газету.
Каменная лестница была освещена и пуста, а из открытой двери налево, внизу, доносилось громкое дыхание спящего. Казалось, весь мир спал, кроме Марча.
Где-то вдали неистово кто-то кричал, но эти звуки ослаблялись расстоянием и дверьми. Они делали тишину вокруг еще более ощутимой.
Что-то зашевелилось, раздался легкий треск, от которого сердце Марча бешено забилось. Затем звучный удар…
Ничего, это часы внизу били шесть.
Очень спокойно, но очень решительно он спустился вниз. Какая-то интуиция, какой-то инстинкт влек его. Он нащупал дверь, взглянул, она была приоткрыта. Не заперта.
Ни на ключ, ни на засов. Коллега Бранда отправился куда-то по своим личным делам. В лицо Марчу пахнул холодный воздух свободы.
Дверь тихо открылась и закрылась, и Марч очутился на крыльце левого флигеля дома умалишенных, созерцая тусклый мир, освещенный ноябрьской зарей.
Было темно, но ясно — мир черных очертаний и бесцветных форм. Все выглядело так, как будто только что вытерто мокрой тряпкой. Было хотя и холодно, но без резкого пронизывающего ветра.
Он пересек усыпанную песком аллею, остановился и прислушался. Нигде ни звука… Что ему надо было вспомнить?..
— Ах, да, газета… прочту потом…
Он перешел на траву потому, что его шаги гулко отдавались на песке. Трава зашуршала. Она была покрыта инеем, и его ноги оставляли черные пятна на влажной серебристо-серой поверхности.
Он торопился уйти от тяжелой черной массы зданий дома умалишенных на открытое место, в холодный воздух свободы. Он откинул щеколду и прошел через маленькую железную калитку в железной ограде, отделявшей нарядную лужайку фасада от капустного поля. Калитка слегка завизжала на петлях, и он открыл и закрыл ее очень осторожно. Он двинулся через поле. Тропинка скрывалась перед ним в тумане. Она как будто проходила мимо него, между тем как он отбивал такт. Он не мог вспомнить, куда шла это тропинка, ни ее направления по отношению к месту, которое он искал. Но с каждой минутой становилось светлее.
С каждой минутой становилась светлее. В небе было что-то темное и неподвижное, нависшее над ним, казалось, наблюдавшее за ним. Он изо всех сил старался игнорировать это смутное нечто, потому что боялся своего собственного воображения. Но вдруг он ясно увидел, что это были только верхушки деревьев, выступавшие над мглой.
Очевидно, это был ряд деревьев вдоль ограды, параллельной фасаду дома умалишенных. Он должен был пройти между ними, если хотел спуститься вниз по откосу.
Он оставил тропинку и медленно двинулся по замершему краю канавы. Он шел вдоль длинных рядов стеблей капусты, черных, съежившихся в растрепанных, похожих на спешившихся казаков, стоящих на часах. Все они склонялись к нему и точно прислушивались к звуку его шагов.
Ему было довольно трудно перебраться через плетень, и терновник расцарапал ему щиколотку. За изгородью участок шел вниз по откосу, и туман стал белее и гуще. Он совершенно окутывал ручей. Марч шел медленно. Он не боялся преследования.
Бранд войдет в палату не раньше чем через час; они еще не скоро хватятся его.
Он глубже и глубже уходил в мягкую мглу. Теперь он шел по высокой влажной съежившейся траве. Он обернулся посмотреть на дом умалишенных, но его уже не было видно.
Что это, кто-то разговаривает или это бьется сердце какого-то неугомонного, волшебного механизма?..
Это был ручей. Теперь все было просто и легко.
Он пошел вдоль ручья. Сухая трава была здесь гуще.
А что это такое, точно более густой и плотный туман внутри тумана? Это была стена.
Марч долго стоял неподвижно у ручья под стеной.
Наконец он встряхнулся и с большим трудом, цепляясь за плющ, вскарабкался на верхушку стены.
Наступил уже день, и туман рассеялся. Над холмом теперь виднелись крыщи строений Кэммердоун-Хилла, лишенные всякого очарования, мрачные, банальные. Откуда-то с той стороны доносился собачий лай.
Развернул газету и стал быстро проглядывать ее… Как давно он не читал этих строк, этих столбцов с объявлениями, среди которых когда-то постоянно было на одном и том же месте его объявление…
И тут сердце Марча забилось… Он вспомнил Строма…
Вспомнил его, и его кулаки злобно сжались.
— Наконец-то я рассчитаюсь с ним…
Но вот его взгляд остановился:
«Казнь братоубийцы… Айрис, урожденная Марч, пойманная на месте преступления, приговорена к казни. На этих днях приговор будет приведен в исполнение…»
Старик побледнел, сжавши газету. Что делать… Что…
Теперь холод пробирал его насквозь, и он так устал, что вся его энергия исчезла. Вдруг он вздрогнул: на холме, с которого открывался вид на парк, стоял какой-то человек.
Кровь снова бурно заструилась в его жилах. Этот человек стоял совершенно неподвижно, глядя вниз на дом умалишенных. Может быть, кто-нибудь из служащих, ищущих его, Марч не был так спокоен и апатичен, как предполагал.
Он дрожал с головы до ног. Он дрожал не от холода, а от волнения. Он чувствовал, что должен так или иначе положить конец этому сомнению. Не сможет ли он обратить на себя внимание этого человека. Он помахал рукой. Затем вынул из кармана халата маленький грязный платок и стал махать им. Вот-вот, человек смотрит прямо на Марча. Соскочил со стены и медленно, точно не веря, он двинулся по направлению к нему. Затем пустился бегом, делая знаки.
— Вы пришли за мной? Спасите, спасите!!
— Дайте подумать, что же нам теперь делать. Это великолепно… Моя мотоциклетка в гостинице. Досадно. Ну идемте. Я должен спрятать вас где-нибудь и пойти за ней. Тогда мы удерем. Жаль, что вы не одеты, ну, ничего, никто этого не заметит. Холодно. Да, возможно. Я достану одеяло. В прицепной коляске есть одеяло.
Он снова поднялся на холм, время от времени оглядываясь на дом умалишенных. Марч бежал мелкой рысцой вслед за ним, спокойно, с безграничной покорностью человека, доверяющего своему слуге.
Взять Марча в гостиницу и напоить его там кофе было невозможно. Как только отсутствие его будет замечено, его наверно начнут искать в деревне.
Всякий обратит внимание на эту странную фигуру в халате, туфлях и с исцарапанными щиколотками. Он должен спрятать маленького человечка где-нибудь поблизости.
В этой буковой рощице за ближайшим холмом. (Какая жалость, что он так плохо одет).
Затем надо как можно скорее пойти и вернуться с мотоциклеткой.
Марч был полон доверия и беспрекословно послушен.
— Вы только поскорей возвращайтесь, — сказал Марч.
— Не уходите отсюда ни на шаг! — сказал незнакомец.
Это было не, самое совершенное убежище в мире — канава и группа остролистника на опушке редкой буковой рода, — но это было лучшее, что можно было найти.
И незнакомец пустился почти бегом к гостинице за мотоциклеткой. Он пришел туда раскрасневшийся и растрепанный. Когда он объявил, что желает немедленно получить счет, отказался от завтрака, кроме чашки чая и ломтика хлеба с маслом, и сейчас же стал укладывать свои мешок, к нему отнеслись с подозрением и делали все нехотя. Откуда-то взялось бесконечное множество дел, отнявших бесконечно много времени. В довершение всех досадных задержек в гостинице не оказалось сдачи, и пришлось послать в деревенскую лавку. Мотоциклетка, всегда капризная, задала много хлопот, прежде чем сдвинулась с места.
Было почти восемь часов, когда он завидел маленькую буковую рощу, и сердце его всколыхнулось, когда он заметил двух приближавшихся к нему тяжеловесных людей.
Он сейчас же узнал в них надзирателей из дома умалишенных; от них веяло той угодливостью и вместе с тем авторитетностью, которая отличает тюремных надзирателей, бывших полицейских и сторожей из дома умалишенных. Когда он, подпрыгивая, проносился мимо них, они вышли на середину дороги и сделали ему знак остановиться.
— Черт! — сказал он и остановился.
Они подошли без видимой враждебности.
— Извините меня, сэр… — сказал один, и он почувствовал себя лучше.
— Этот большой дом, что вы видите там, сэр, дом умалишенных. Может быть, вы это знаете, сэр?
— Нет, Который из них дом умалишенных? Все вместе? — он почувствовал, что в самом деле умен, и его настроение поднялось.
— Да, сэр.
— Чертовски большое помещение, — сказал незнакомец.
— Один из наших жильцов сегодня утром исчез. Безобидный человечек, сэр, и мы взяли на себя смелость остановить вас и спросить, не видели ли вы его…
На незнакомца снизошло вдохновение.
— Как будто видел. Он в коричневом халате и в туфлях, с непокрытой головой.
— Это он, сэр. Где, вы его видели?
Незнакомец повернулся в сторону, откуда приехал.
— Он бежал вдоль края поля, — сказал, — Я видел его меньше… меньше, пяти минут тому назад. С милю или чуть побольше отсюда. Он бежал. Вдоль плетня направо… я хочу сказать — налево… недалеко от каштановой рощи.
— Это он, Джим. Где, вы сказали, сэр?
Находчивость его возрастала.
— Если один из вас сядет сзади меня, а другой в это сооружение немножко тяжело, но мы справимся, — я отвезу вас на то самое местом Сейчас же. — И не долго думая, он повернул мотоциклетку.
— Это большая подмога для нас, сэр, — сказал Джим.
— Не стоит об этом говорить.
Незнакомец был теперь на высоте положения. Он помог им втиснуться, подбадривая их любезными словами — даже тот, что потоньше, только-только уместился в прицепной коляске, а другой сидел, точно мешок, на месте для багажа, и отвез их обратно за полторы мили, пока не нашел подходящего плетня у каштанового дерева. Он заботливо высадил их, великодушно отмахнулся от их сердечной, но торопливой благодарности и подождал, пока они быстрым шагом двинулись по полю.
— Он не мог пройти больше мили. И он шел не особенно быстро. Немножко как будто прихрамывая.
— Это он, — сказал один из служителей.
Незнакомец послал их удалявшимся спинам воздушный поцелуй.
Он помчался обратно к тому месту, где оставил Марча, опять повернул свою машину и посмотрел по направлению уголка леса у группы остролистника, где должен был ждать маленький человечек. Но там не было и следа выглядывающей головы. «Странно», — сказал он и побежал к тому месту, где оставил Марча притаившимся в канаве. Там не было и признаков его.
— Эй, вы, где вы…
Ни звука, ни шороха в ответ.
— Он спрятался или, может быть, он уполз подальше и потерял сознание. Что ж, это возможно он так истощен.
Он пошел вдоль канавы до угла леса и за углом в канаве, направо, вдруг увидел маленькую старушку — маленькую старушку, сидевшую согнувшись на подстилке из сухой соломы и крепко спавшую. На ней была погнувшаяся черная соломенная шляпа, украшенная сломанным черным пером, и коротенький черный жакет; на ее ноги был натянут мешок, и другой мешок наброшен в виде шали на плечи. Она так съежилась, что лицо было спрятано целиком, за исключением одного ярко-красного уха, а за ее спиной, на краю канавы, лежали две широкие жерди, связанные в форме креста. Она показалась ему самым удивительным из явлений.
С минуту он стоял в нерешительности. Разбудить ему старушку и расспросить ее о Марче или убраться потихоньку? Расспросы, решил он, ничему не мешают.
Он подошел к ней вплотную и кашлянул.
— Простите, сударыня, — сказал он.
Спящая не просыпалась.
Он зашелестел листьями, кашлянул сильней и еще раз извинился. Спящая всхрапнула, вздрогнула и проснулась; она подняла глаза и обнаружила лицо Марча.
Он на мгновение уставился на незнакомца, не узнавая его, а затем зевнул во весь рот. Пока он зевал, к голубым глазам возвращалось соображение и понимание.
— Мне было так холодно, — сказал он. — Я снял эти вещи с пугала. А на соломе было сухо и удобно сидеть. Положим все это на место.
— О, великолепная идея! — воскликнул незнакомец, к которому вернулось его хорошее настроение. — Это де — лает из вас почтенную женщину. Вы сможете идти в этом мешке. Нет, нам некогда класть его на место. Стряхните мешок с ног и берите его с собой. Мотоциклетка меньше чем в двухстах ярдах отсюда. Вы сможете там опять надеть его. Это великолепно. Чудесно. Мы, конечно, не положим всего этого на место, и, когда между нами и этим местом будет добрых десять миль, мы остановимся и поедим чего-нибудь, и напьемся горячего кофе.
Незнакомец подсадил Марча, поднял верх, поставил ширмы от ветра и таким образом укупорил его. Он превратился в очень сносно-смутную видимую тетушку. А еще через минуту он нетерпеливо завел мотор и вскочил в седло.
Маленькая старая мотоциклетка шла великолепно.
Глава III
Эффект, который производит бомба
(Джек Лондон)
Джеральд Марч оглянулся и долгое время не мог понять, где он находится. Он никак не мог сопоставить вместе чистую постель и себя.
— Это слишком, — подумал он вслух и ущипнул себя, но, к сожалению, все оставалось по-прежнему на месте.
Голова немного болела, когда он приподнялся, но тем не менее, накинув на себя халат, он встал с постели.
В этот момент вошла сестра милосердия.
— Что вы, ложитесь… ложитесь.
— Черт возьми, я здоров совершенно, и, кроме того, я хотел бы знать, кого это угораздило догадаться положить меня в постель.
— Вы были больны, мистер. И находитесь в больнице имени ордена святой Урсулы.
— Ну… Что вы говорите… Так вот… прошу, выдайте мне мою одежду и возьмите ваши халаты…
— Но, мистер…
— Никаких но… Я сейчас ухожу.
Сестра вышла опрометью из комнаты, а Марч принялся приводить в порядок мысли, и к моменту, когда ему принесли одежду, он уже все вспомнил.
Быстро одевшись, не сказав даже «до свиданья», он вышел из лечебницы. Ему было нельзя медлить. О, еще бы, он знает, что правосудие не медлит.
Было далеко за полдень, и Джон, обняв Айрис, смотрел из своего решетчатого окошка на улицу. Улица перед его глазами была пыльной и грязной — потому что с тех пор, как столетия тому назад был основан этот город, питающиеся падалью собаки и сарычи были единственными его ассенизаторами.
Джон отошел бы от окна, если бы несколько оборванцев, дремавших в воротах напротив, не вскочили внезапно и не начали с интересом глазеть вверх по улице. Айрис, поцеловав Джона, отошла в глубь камеры, которая любезно была предоставлена им товарищами по заключению.
Джон ничего не видел, но он слышал грохотание какого-то экипажа, быстро приближавшегося к тюрьме. Затем в поле его зрения ворвалась повозка, увлекаемая вперед закусившей удила лошадью. Седовласый, седобородый субъект, сидевший в повозке, тщетно пытался сдержать животное.
Джон улыбался, удивляясь, как старая повозка еще не рассыпалась — до такой степени подбрасывало ее на выбоинах дороги. Каждое из колес, которые едва держались на осях, подпрыгивало и вращалось в полном разногласии с остальными. Но если экипаж еще кое-как держался, рассуждал Джон, — то уж совершенно загадочно, почему не разлетелась в клочья нелепая сбруя. Как раз в тот момент, когда экипаж поравнялся с тюремным мостом, старик сделал последнюю попытку сдержать лошадь, приподнявшись со своего сиденья и натягивая вожжи. Одна из них была изношена до такой степени, что тут же порвалась. В то время как старик грохнулся обратно на сиденье, он невольно натянул уцелевшую вожжу, и от этого лошадь резко бросилась вправо: Что случилось затем, сломалось ли колесо или только слетело, — Джон не мог определить. Ясно было только одно, что на этот раз экипаж потерпел окончательное крушение. Старик, волочась по пышной земле, но упрямо не выпуская из рук уцелевшей вожжи, заставил лошадь описать круг и стать перед ним, брыкаясь и фыркая.
В этот момент, когда злосчастный старик вскочил на ноги, толпа оборванцев уже окружила его. Но их грубо отогнали жандармы, выскочившие из тюрьмы. Джон продолжал стоять у окна, и по тому любопытству, с которым он смотрел и прислушивался к происходившей на улице сценке, трудно было сказать, что ему оставалось всего несколько часов жизни.
Передав повод лошади одному из жандармов, даже не очищая приставшей к его одежде грязи, старик поспешно заковылял к повозке и принялся осматривать большие и маленькие ящики, составлявшие ее груз. Об одном из ящиков он особенно беспокоился: даже попытался его приподнять и стал прислушиваться к тому, не разбилось ли что внутри.
Когда один из жандармов обратился к нему, он выпрямился и заговорил поспешно и многословно:
— Я, увы, джентльмены, я старый человек, и мой дом далеко. Меня зовут Леопольде Нарваец. Что правда, то правда, моя мать была немка, да сохранят покой ее души все святые, но отец мой был Балтазар де-Иезус-и-Серваллос-э-Нарваец, сын доблестной памяти генерала Нарваеца, который сражался под начальством самого великого Боливара. А теперь я почти разорен и далеко от дома.
Поощряемый вопросами, ободренный выражениями сочувствия, в которых не бывает недостатка даже у самых презренных оборванцев, он был преисполнен благодарности и охотно продолжал свой рассказ:
— Я еду со своей фермы. Это отняло у меня пять дней, а дела теперь очень плохие. Но даже благородный Нарваец может стать торгашом, и даже торгаш должен жить, разве это не так, джентльмены? Скажите мне, нет ли здесь Томаса Ленча, в этом прекрасном городе?
— У нас Томасы Ленчи так же многочисленны, как песок морской, расхохотался помощник смотрителя тюрьмы, — опишите его подробнее.
— Он двоюродный брат моей жены по второму браку, — с надеждой ответил старикашка и был изумлен тем, что толпа ответила на это громовым хохотом.
— В самом городе и его окрестностях живет добрая дюжина Томасов, продолжал помощник смотрителя. — Любой из них может быть двоюродным братом вашей второй жены, мистер. У нас есть Томас — пьяница, у нас есть Томас вор. У нас есть Томас — впрочем, нет, его повесили месяц тому назад за грабеж и убийство. Еще есть богатей Томас, собственник двух домов. Еще есть…
При каждом из называемых Томасов Леопольде Нарваец отрицательно качал головой. Но когда был упомянут домовладелец, надежда ожила в сердце старика, и он перебил:
— Извините меня, сэр, но это, вероятно, он. Я разыщу его. Если бы мой драгоценный груз мог быть где-нибудь сложен в безопасности, я отправился бы на поиски сию же минуту. Я, конечно, смогу доверить его вам, ибо вы, это можно видеть и с закрытыми глазами, — человек честности и чести.
Говоря так, он вынул из кармана две серебряных монеты и передал их тюремщику.
— Вот, я хотел бы, чтобы вы и ваши люди получили немного удовольствия за то, что поможете мне.
Джон ухмыльнулся про себя, когда заметил, что интерес и уважение к старикашке заметно увеличились в жандармах после денежного подарка. Они отогнали наиболее любопытных из толпы от разбитой повозки и начали переносить ящики в помещение тюрьмы.
— Осторожно, осторожно, — умолял старикашка, страшно забеспокоившись, когда они взялись за большой ящик. — Несите его бережнее. Он очень ценен и хрупок, чрезвычайно хрупок.
В то время как содержимое повозки переносилось в тюрьму, старик снял с лошади всю сбрую, оставив только уздечку, и перенес ее в экипаж. Но смотритель приказал внести внутрь и сбрую, объяснив, указывая на толпу оборванцев:
— Здесь не останется ни одного ремешка через минуту после того, как мы повернемся спиной к повозке.
Взобравшись на развалины экипажа и поддерживаемый ззо тюремщиком и его людьми, старый торгаш кое-как влез на спину своей лошади.
— Так, хорошо, — сказал он, добавив с признательностью, — бесконечно благодарен вам. Мне посчастливилось встретиться с хорошими людьми, в чьих руках мои товары останутся целы. Это ничтожные товары, товары, вы понимаете, которыми торгуют вразнос, но для меня это все. Я чрезвычайно рад, что встретил вас. Завтра я вернусь с моим родичем, которого я, конечно, найду, и сниму с вас тяжесть оберегания моего ничтожного имущества.
Он приподнял свою шляпу.
Он начал удаляться, давая животному идти только шагом, опасаясь его как виновника только что происшедшей катастрофы.
Вдруг смотритель окликнул его. Старик остановился и повернул голову.
— Поищите на кладбище, мистер Нарваец, — посоветовал тюремщик. — Добрая сотня Томасов лежит там.
— Особенно будьте осторожны, прошу вас, мистер, с большим ящиком, — отозвался торгаш.
Джон увидел затем, как улица снова опустела, потому что и жандармы и оборванцы поспешили скрыться. «Удивительно», — думал Джон, — какие-то интонации в голосе старого торгаша смутно показались ему знакомыми.
Сделав это заключение, Джон перестал думать дальше об инциденте, отошел от окна и подсел к Айрис.
В комнате сторожа, в каких-нибудь пятидесяти футах от камеры Джона, происходила сцена ограбления Леопольда Нарваеца.
Началось это с того, что смотритель произвел внимательный и всесторонний осмотр большого ящика. Он приподнял один конец, чтобы судить о содержимом по весу, и понюхал, как нюхает след ищейка в тщетной попытке разрешить загадку обонянием.
— Оставь его в покое, — засмеялся один из жандармов, — тебе заплатили два шиллинга за то, чтобы ты был честен.
Помощник смотрителя вздохнул, отошел, сел, продолжая оглядываться на ящик, и снова вздохнул. Разговор пресекся, но глаза жандармов неизбежно обращались в сторону ящика. Засаленная колода карт оказалась бессильной отвлечь от него их внимание. Игра была скоро брошена. Жандарм, который надсмехался над смотрителем, сам подошел к ящику и понюхал.
— Ничем не пахнет, — объявил он. — В ящике абсолютно нет ничего такого, что имело бы запах. Что может там быть?..
— Вот идет Вильсон, — указал смотритель на входящего в эту минуту привратника, чьи заспанные глаза говорили о только что прерванной сиесте. — Ему не платили за то, чтоб он был честен. Эй, Вильсон, удовлетвори наше любопытство и скажи нам, что в этом ящике.
— Откуда я могу знать? — сказал Вильсон, глядя мигающими глазами на интересующий их предмет. — Я только сейчас проснулся.
— Но ведь тебе не было заплачено за то, чтобы ты был честен? — спросил смотритель.
— Но ведь, матерь божия, где есть такой человек, который мог бы мне заплатить за то, чтобы я был честен? — воскликнул привратник.
— В таком случае возьми вон там топор и вскрой ящик, — округлил свою мысль смотритель. — Мы не имеем права. Вскрой ящик, Вильсон, или мы помрем от любопытства.
— Мы поглядим, мы только поглядим, — нервозно пробормотал жандарм, пока привратник отрывал доску с помощью лезвия топора. — Затем мы снова забьем ящик и… сунь туда руку, Вильсон, что там такое? А, на что оно похоже? Ах!..
Рука Вильсона нырнула в ящик, зацепила что-то и появилась вновь, вытянув какой-то предмет цилиндрической формы, обернутый картоном.
— Сними покрышку осторожно, ее нужно будет снова поставить на место, — предупредил его тюремщик.
И, когда сначала картонная, а потом бумажная оболочки были сняты, глазам всех присутствующих представилась большая бутыль виски.
— Как изумительно она упакована, — пробормотал смотритель тоном священного ужаса. — Напиток, очевидно, очень высокого качества, если его так бережно пакуют:
— Это виски-американо, — вздохнул один из жандармов. — Лишь один раз в своей жизни пил я виски-американо!..
Жандарм взял бутылку и приготовился, отбить ей горлышко.
— Стой! — закричал смотритель. — Тебе заплатили за честность!
— Мне заплатил человек, который сам был бесчестен, — был ответ. — Эта штука — контрабанда. Пошлина за нее никогда не была заплачена. Старикашка торгует запрещенными товарами. Мы можем не только с признательностью, но и с чистой совестью завладеть ими. Мы их конфискуем, мы примем меры к их уничтожению.
Не ожидая продолжения, Вильсон и жандарм распаковали две новых бутылки и отбили им горлышки.
— Три звездочки — высший сорт, — возгласил Вильсон, при всеобщем молчании указывая на марку. — Видите ли, все сорта виски, вырабатываемые янки, хороши. Одна звездочка показывает, что сорт очень хорош. Две звездочки, что он превосходен. Три звездочки — что он великолепен, божествен, лучше всего лучшего и даже еще лучше. Ах, я знаю это, янки очень крепки на крепкие напитки.
— А четыре звездочки? — спросил смотритель, у которого результаты пробы уже сказывались в блестящей влажности его глаз.
— Четыре звездочки, друг? Четыре звездочки означают или же немедленную смерть, или же вознесение живьем на небо…
Уже через четверть часа смотритель, обняв другого жандарма, называл его братом и заявил, что очень мало нужно для того, чтобы люди на этом свете были счастливы.
— Старикашка круглый дурак, трижды круглый дурак и еще трижды, — выпалил вдруг угрюмый жандарм, который во все время до того не произнес ни слова.
— Старикашка просто бродяга, — сказал смотритель. — И когда он вернется завтра за своими тремя звездочками, я арестую его как контрабандиста. Это только даст нам повышение.
— Но ведь мы уничтожаем вещественные доказательства — вот так, — спросил Вильсон, отбивая горлышко у новой бутылки.
— Мы сохраняем вещественные доказательства — вот так, — ответил смотритель, бросая пустую бутылку на каменный пол и разбивая ее на тысячу кусочков. — Слушайте, товарищи, ящик был очень тяжел — это все подтвердят. Он упал. Бутылки сломались. Жидкость вылилась, и таким образом мы узнали о контрабанде. Ящик и разбитые бутылки будут достаточным вещественным доказательством.
По мере того как уменьшались запасы виски, увеличивались шум и гам. Один жандарм поссорился с Вильсоном, вспомнив давно забытый долг в десять долларов.
Двое других, сидя на полу и обнимая друг друга за шеи, горько оплакивали свою несчастную семейную жизнь.
А смотритель сентиментально рыдал о том, что все люди братья.
— Даже мои арестанты! — вопил он плаксиво. — Я люблю их как братьев. Жизнь так печальна…
Поток слез заставил его сделать паузу, и ему пришлось глотнуть немного виски, чтобы осушить слезы.
— Мои арестанты все равно что мои дети. Мое сердце обливается кровью из-за них. Видите, я плачу. Давайте поделимся с ними. Дадим им хоть минуту счастья. Вильсон, брат моего сердца, окажи мне услугу. Видишь, я рыдаю у тебя на плече. Снеси бутылку этого эликсира новобрачным. Скажи им, что горюю о том, что их должны завтра казнить. Передай им мой привет, и пусть они пьют и будут счастливы хоть сегодня.
Внимание Джона было вдруг привлечено насвистыванием за окном знакомого мотива. Он вскочил и быстро бросился к окну. Но в дверях раздался звук вставляемого в замочную скважину ключа, и это заставило его опуститься на пол и притвориться спящим.
В камеру вошел нетвердым шагом Вильсон и протянул Айрис с самым серьезным и торжественным видом бутылку.
— Привет от нашего доброго смотрителя, — прошептал он. — Он хочет, чтобы вы выпили и постарались забыть, что завтра вам придется умереть.
— Мой почтительнейший привет смотрителю, и передайте ему от меня, чтобы он убирался к черту вместе со своим виски, — отвечал Джон, резко становясь между Айрис и Вильсоном. Привратник выпрямился и перестал шататься, словно внезапно отрезвившись.
— Очень хорошо, сэр, — сказал он, оставил камеру и замкнул за собою дверь.
Одним прыжком Джон достиг окна и нос к носу столкнулся с Марчем, просовывавшим ему револьвер через решетку.
— Привет, — сказал Марч. — Я вытащу вас отсюда, как дважды два — четыре.
Он показал два динамитных патрона с прикрепленными к ним фитилями.
— Я захватил с собой эту милую игрушку. Стань с Айрис в самом дальнем конце камеры, потому что через момент в этой стене будет дыра таких размеров, что через нее сможет проплыть сам «Титаник». Теперь отходи. Я зажигаю. Фитиль очень короток.
Едва Джон прижался с Айрис к самому дальнему углу камеры, как чьи-то нетрезвые руки с трудом отомкнули дверь и в нее ворвался гул криков и проклятий.
— Бей проклятых!..
В руках у них были ружья, а сзади напирала на них пьяная толпа, вооруженная чем попало — от кортиков и карабинов до пустых бутылок включительно. При виде револьвера в руках Джона они остановились.
Но Вильсон не стал ждать. Он выстрелил наобум из шатающегося в пьяных руках ружья, промахнулся на добрые пять ярдов и в ту же секунду свалился под пулей Джона.
Остальные быстро улетучились в тюремный коридор, откуда, оставаясь невидимыми, открыли ожесточенный обстрел камеры.
Благодаря свою счастливую звезду за толщину тюремных стен и надеясь, что они не станут жертвой случайного рикошета, Джон оставался в указанном ему углу и с ми — нуты на минуту ждал взрыва, пряча за своей спиной Айрис.
И он пришел. Окно и примыкающая к нему стена обратились в одно громадное отверстие. Осколок ударил Джона в голову, и он упал почти без чувств. Когда осела поднятая взрывом пыль и рассеялся пороховой дым, его затуманенный взгляд заметил фигуру Марча, входившую через образовавшуюся дыру в камеру. Как сквозь сон он видел, как тот вывел испуганную Айрис. Но лишь только его выволокли на воздух, Джон быстро пришел в себя.
— Где Айрис? — прошептал он.
— Айрис, да я ее вывел… — Марч обернулся, но не увидел никого. — Айрис! — крикнул он, — Айрис…
Джон вскочил.
— Айрис…
— Вот она… Ее несут…
Джон увидел, как мистер Стром с Мильфордом укладывали в автомобиль Айрис… Бросились к ним… Но мистер Стром, вскочив в авто, насмешливо раскланялся с ними, исчезая за поворотом улицы… Оба бросились бежать, спотыкаясь об обломки обрушившейся стены… На углу, увидев автомобиль, они вскочили в него и совсем затолкали шофера, объясняя ему, кого надо преследовать.
Навстречу им к тюрьме скакали конные жандармы.
Глава IV
«Very good!»
(К. Крок, Р. Стивене, Я. Вассерман)
Джону пришлось скрыться в одном из бесчисленных домов на окраине, так как он не мог поместиться с Марчем, чтобы не подвести его под ответ. Скотленд-Ярд сбился с ног, разыскивая неуловимого преступника.
Джон скитался как дикий волк по улицам, тщетно желая увидеть хоть мельком Айрис или где-нибудь встретиться с Джеральдом.
Но увы! Он не мог нигде с ними встретиться. Он не знал того, что целые дни Джеральд Марч хлопотал около своего отца, ухаживая за ним и приводя его в человеческий вид.
Он не знал того, что Айрис была заперта Стромом в его особняке и целые дни томилась в одиночестве.
— Айрис… Айрис… — шептал он при виде какой-нибудь женщины, похожей на нее.
Его сердце начинало трепетно биться, и он принужден был останавливаться, чтобы прийти в себя.
Но с каждым днем образ Айрис постепенно тускнел, и другой занял его место — голод. Терпя неудачи за неудачами, в поисках работы и денег Джон переживал душевную драму, уныние перешло в отчаяние, досада в возмущение.
При долгом истощении организма рассудок обычно возбуждается до крайней степени. Так было и с Джоном. В его мозгу зарождались разнообразные мысли.
Пробовал даже писать книгу, но не мог. Мечты об Айрис мешали работать, и он наконец решил идти напролом, прямо, чтобы занять свое место рядом с ней, ведь они обвенчались в тюрьме.
Так думал измученный Джон, когда узнал, что мистер Стром снова занял свое место в фешенебельных кругах Лондона.
С большой осторожностью, избегая полисменов, он пробрался к особняку Строма.
В течение нескольких часов он пытался разузнать, находится ли Стром в доме, но все было тщетно.
Опущенные шторы на окнах не давали возможности разглядеть обитателей особняка. Там царила тишина.
Лишь раз заметил, что из дома Строма торопливо вышел Макс. Это подсказало Джону, что в доме должен быть сам Стром, и он продолжал выжидать.
Через некоторое время подъехал грузовик, с которого возчики стали снимать небольшой зеленый несгораемый шкаф. По-видимому, спустить шкаф на землю было не легко возчикам, а потому он подошел к ним и стал помогать.
Вид несгораемого шкафа, принадлежавшего его заклятому врагу, толкнул Джона на отчаянное решение.
Он решил во что бы то ни стало пробраться в дом.
В ту же ночь Джон пробрался в дом. Вооруженный инструментами для вскрытия несгораемого шкафа, он осторожно пробирался по знакомым комнатам кабинета Строма.
— Я ограблю грабителя, — думал он, — и убегу с Айрис.
Стоя за тяжелой портьерой у окна, он направил электрический луч фонаря в комнату. Яркий луч прорезал мрак комнаты и, быстро описав круг, на секунду остановился у двери и погас.
Наступил мрак и тишина.
Бесшумно отделившись от портьеры, он осторожно ощупью направился через комнату туда, где при свете заметил несгораемый шкаф. Добравшись до него, он осветил потайным фонарем диск комбинации и приступил к вскрытию кассы.
Время от времени он прекращал работу и чутко прислушивался.
Потом снова приступал к работе. Через несколько минут все было сделано. Легкое щелкание затвора — и дверь несгораемой кассы бесшумно открылась.
Направляя свет то в одно отделение кассы, то в другое, он лихорадочно стал все просматривать.
— Я так и думал, ящик с драгоценностями, французские акции на предъявителя, как раз то, что мне нужно, а вот еще лучше — пачка тысячефранковых банкнот. Тут, должно быть, не менее ста тысяч.
Свет потайного фонаря играл на шуршащих бумагах.
Из мрака протянулась рука и легла на плечо Джона.
В тот же момент холодная сталь дула револьвера коснулась его правого виска.
— Руки вверх!.. — раздался приказ.
Он поднял руки кверху и в темноте старался разглядеть своего врага.
— Держи руки кверху, иначе отправишься к своим праотцам!.. Встань и повернись лицом ко мне!..
Комната сразу осветилась. Джон осторожно повиновался приказу и обратился лицом к тому, кто приказывал.
Он узнал Строма в фрачном костюме, угрожавшего ему браунингом. В его глазах играла дьявольская улыбка, и среди громовой тишины Стром заговорил трескучим протяжным голосом:
— Рассчитывал на легкую поживу, не так ли? Мне едва удалось спрятаться за шкаф. Как тебя зовут?
Джон мрачно стиснул зубы и пристально смотрел на Строма. Потом вскрикнул:
— Стреляй же, подлец!..
Стром указательным пальцем коснулся курка, но не выстрелил и, отойдя за дубовый стол, стал у стены.
— Ты мне нравишься, Бертон, — иронически произнес он, — я не хочу убивать тебя, а…
Рука Строма что-то нащупывала на столе. Взор Джона сразу же увидел там кнопку звонка, которым Стром, по-видимому, собирался созвать слуг. Быстро сообразив, что делать, Джон незаметно и ловко опрокинул ногой стол на Строма. Тот выстрелил.
С криком ярости и боли Джон бросился вперед и навалился на Строма. Между ними началась отчаянная борьба. Стром все же как-то ухитрился выскользнуть изпод Джона и отскочил в сторону.
Джон с молниеносной быстротой успел погасить электричество. Борьба продолжалась во мраке, но преимущество было на стороне Строма. Дважды успел он выстрелить, и одна пуля попала в Джона.
Джон почувствовал удар в плечо, и по его руке потекло что-то теплое. Ему казалось, что он в состоянии продержаться еще только несколько минут. Он старался придумать что-нибудь такое, что могло бы спасти его. Случайно он натолкнулся рукой на бронзового Будду.
Схвативши эту вазу, он размахнулся и бросил ее в том направлении, где по его расчету стоял Стром. Раздался глухой удар, стон, звук падающего тела — и потом снова тишина.
С трепетом душевным Джон прислушался. Ни звука. Слуги, по-видимому, спали в отдаленной части дома и ничего не слыхали. Дом был погружен в гробовую тишину.
Не считаясь с опасностью промедления, Джон нагнулся над лежащим на полу телом. Ни движения… ни звука. Сердце не билось, Стром был мертв.
Схватив бездыханное тело Строма, он потащил его по ковру.
Очутившись против окна, Джон замер.
Из-за портьеры выскочила черная тень. Напряжение нервов Джона достигло крайних пределов, ему хотелось громко крикнуть, но в горле у него пересохло, и с глухим хрипом он высоко поднял труп и бросил его на таинственную тень.
— Руки вверх, Стром!.. — произнесла тень, зажигая свет.
Перед Джоном стоял Джеральд Марч, направив на него револьвер.
— Джеральд!..
— Молись богу, Стром, отец уже у Айрис и, наверное, звонит в Скотленд-Ярд, чтобы…
— Джеральд, это я, Джон, Джон Бертон…
— В чем дело, Джеральд? — раздался звучный голос Айрис, вошедшей в комнату обнимающей своего отца.
Джон метнулся к ней.
— Айрис…
— Ни звука, Стром, сейчас мы тебя будем судить, сказала она и, увидя распростертый на полу труп, испуганно вскрикнула: — Джеральд, Джеральд, он убил Джона.
— Айрис, — воскликнул в отчаянии Джон, — я жив, вспомни свадьбу в камере, вспомни, ты шептала мне: «Красные слоны принесли мне…»
— …счастье, — докончила Айрис и бросилась в объятия Джона.
Джеральд в недоумении опустил револьвер.
— Неужели это Джон?
— Что случилось? — спросил вошедший в комнату полисмен. — Я слышал выстрелы…
Джон, оторвавшись от Айрис, повернулся к полисмену.
— Прошу вас составить акт о новой попытке ограбления меня знаменитым Джоном Бертоном. Я его, кажется, убил.
— Тем лучше, сэр, нам меньше будет возни.
Старый Марч, Джеральд и Айрис переглянулись.
Джон резко позвонил Мильфорду и, не глядя на него, сказал:
— Приготовьте, Мильфорд, ужин полисмену.
— Есть, сэр, — и Мильфорд исчез в дверях.
— Мы вам не нужны? — обратился Джон к полисмену.
— Нет, сэр, вы только потом подпишите акт.
Все вышли в гостиную.
— Милый, — прошептала Айрис, — сколько у тебя находчивости.
— Айрис, я должен сказать, что я от рождения ношу имя Строма, и Джон протянул Айрис бумагу, полученную от старика в тюрьме. — Вот прочти!
Айрис взяла бумагу.
«Находясь перед лицом смерти, я не могу унеста в могилу тайну, которая мучит меня всю жизнь. В 1890 году, в октябре месяце, я подменил сына мистера Строма своим, желая дать ему возможность сделаться человеком. Но когда моя жена ушла, бросив меня одного с ребенком, она, издеваясь, сказала, что я подменил ее сына, прижитого с ее любовником. Шли годы. Отдав сына Строма, носившего имя Джон Бертон, в колледж, я потерял его из виду. Кончая свои счеты с жизнью, прошу вернуть Джону Бертону его имя, т. е. Стром.Джонатан Бертон.
Удостоверяем подлинность показания
Мер города Гейдельбурга Саркациус.
Цайли. Секретарь»
— Так, значит, ты все-таки Стром?
— Да, дорогая!
— И наша свадьба в тюрьме не шутка?..
— Нет, дорогая, она поистине законна!
Их объятия прервал вошедший полисмен.
— Подпишите, сэр!
— С удовольствием, — сказал Джон, подписывая акт. — Джеральд, дай, пожалуйста, ему за труды пару билетов из кассы.
— Very good, спасибо, — пробормотал полисмен, пряча вместе с актом деньги.
Мудрое и великодушное время доказало прочность всего: свободно избирающего чувства любви, возвышенной честности, которая должна жить и в страсти, и благородного самоопределения, которое подобно соку в живом стволе дерева, из слепого стихийного побуждения несет жизнь к радостным лучам солнца.
Створки экрана закрываются, медленно удаляя перспективу общего плана вдаль, до того момента, когда фигуры действующих лиц обращаются в силуэты…
В силуэты на знойном небе…
Вот они, красивая парочка, идут дружно под руку, радостно смотря вперед, а за ними катит детскую колясочку старый Марч, который стал совсем дряхлым, а за дедушкой такую же колясочку катит Джеральд. А позади Джеральда растроганно бережно катит детскую колясочку раскаявшийся на старости лет Мильфорд.
Коляска Мильфорда прокатилась, створки закрылись, и только через мгновение можно видеть два молодых лица, молодых супругов, горящих любовью, пылко и нежно смыкающих губы в поцелуе…
Но мы не увидим поцелуя, этого последнего кадра, начала любви и конца этого романа.
— Happy end!.. — шепчут губы раскаявшегося Мильфорда.- Happy end!