Монастырь Гейлигштейн, где Леона стала аббатисой, располагался в десяти милях от резиденции короля. Однако сообщение с городом было очень удобным, так как железная дорога проходила рядом. Так что Леона часто меняла уединение монастырских стен на шум столичной жизни.

Прежде чем продолжить наш правдивый рассказ, следует сказать, каким образом графине Понинской удалось завладеть документом, о котором она говорила камергеру по пути из башни у пруда в замок.

После смерти отшельника Иоганна фон дер Бурга Эбергарду, носившему фамилию старика, досталось в наследство его небольшое имущество. Все оно состояло из нескольких старинных стульев, шкафов и дорогого письменного стола редкой работы, свидетельствовавшего о том, что старый Иоганн жил прежде в роскоши и.богатстве. Вероятно, несчастия или угрызения совести довели его до того, что он стал искать спокойствия в лишениях и нужде.

Часто обстоятельства заставляют человека стремиться к такого рода жизни, и мы узнаем впоследствии, что прошлое Иоганна действительно дало ему повод бежать от житейской суеты и поселиться в уединении, где он мог найти душевное успокоение.

Много ли нужно было отшельнику, добровольно подвергшему себя самым суровым лишениям.

Очевидно, старый Иоганн оказал сильное влияние на развитие Эбергарда. Живые, исполненные правды слова старика заронили благодатное семя в душу юноши, открытую всему прекрасному и благородному. Но это семя могло вполне созреть только при столкновении с жизнью после долгой и тяжелой борьбы — лишь она одна может возвысить и облагородить душу человека до той высоты и совершенства, какого достиг Эбергард.

С трогательным благоговением смотрел Эбергард на каждую вещь в хижине своего воспитателя, в котором он привык видеть отца. Всякий предмет, до которого дотрагивался старик, был для него священным.

Тяжело было Эбергарду уносить эти вещи из старой хижины, близкой к разрушению, но он не мог ничего оставить: все, что находилось там, было ему одинаково дорого, одинаково близко. Похоронив своего верного воспитателя, единственного человека, которого он мог назвать своим, Эбергард взял с собою всю его старую утварь: стулья, шкафы, письменный стол — единственный ценный предмет во всем наследстве.

Мы знаем, что в то время Леона причиняла много горя Эбергарду, обманывая его самым беззастенчивым образом. Но у нее, был его ребенок, которого он не мог отнять, и ради него он перед отъездом из Европы прислал ей как святыню наследство старого Иоганна.

Тщеславная графиня Понинская, в то время носившая еще фамилию фон дер Бург, но хлопотавшая уже о том, чтобы поменять ее на свое громкое родовое имя, конечно, осмеяла грошовую посылку Эбергарда и не сочла нужным беречь ее.

Да и не могла иначе поступить женщина, без угрызений совести отдавшая свое родное дитя чужим людям, чтобы без помех предаться страсти властвовать над людьми. Было бы неестественным, если бы Леона, обманывая мужа, с любовью приняла это воспоминание о днях его юности. Люди, подобные ей, неспособны на глубокие чувства; ради своих эгоистических расчетов они готовы пожертвовать всем и всеми.

Если даже допустить, что Леона действительно любила молодого итальянца, с которым обманула мужа, то и тогда можно утверждать, что эта любовь была только первым проявлением страсти, разгоревшейся позже, после знакомства с камергером Шлеве. Она не столько любила этого итальянца, сколько радовалась, видя его коленопреклоненным перед ее красотой!

Не заботясь о сохранности наследства Иоганна, Леона раздарила стулья и шкафы прислуге, оставив себе только письменный стол, конечно, не на память об отшельнике, которого она знала в юности, а потому, что этот стол своей искусной старинной резьбой обращал на себя внимание всех посетителей салона тщеславной графини. Старая графиня, мать Леоны, к тому времени истратила свое громадное состояние, теперь она была так бедна и так низко пала, что молодая графиня стыдилась называть ее своей матерью.

И когда пропавший без вести Эбергард завоевал себе славу и богатство в отдаленных частях света, приобретая своей энергией и отвагой громкое и благородное имя, Леона, казалось, по стопам матери готова была взяться за суму, расточив последние остатки своего когда-то большого состояния.

Но графиня Леона Понинская, дочь властолюбивого корсиканца, дух которого она отчасти унаследовала, искала и нашла случай удовлетворить свою страсть к господству, а вместе с тем и к богатству.

Когда у нее не стало средств, чтобы блистать в обществе под именем графини Понинской, она решилась пристать перед этим самым обществом в обличье мисс Брэндон, давая не виданные до тех пор представления.

Леона играла со львами, купленными ею на остатки средств, как с котятами. В глазах этой женщины была какая-то магическая сила. Она одним взглядом могла укротить царей пустыни и заставить их смиренно лежать у своих ног.

Распродав все свое имущество, Леона сохранила по какой-то странной случайности письменный стол Иоганна. Она так привыкла к нему, что оставила его у себя даже и после того, как снова разбогатела. Она купила роскошный дворец в столице, где мы уже однажды побывали вместе с принцем и его тенью. Леона и теперь, будучи аббатисой Гейлигштейнского монастыря, владела этим великолепным дворцом.

А письменный стол старого Иоганна, это чудесное наследие прошлых веков, стоял во дворцовой зале рядом со спальней графини Ионинской, убранной с восточным великолепием и роскошью. Это был тот самый салон, где мы уже однажды видели прекрасную Леону, когда она, утомленная танцами и музыкой, полулежала на диване с бокалом шампанского в руках.

Незадолго перед той ночью, когда она упомянула Шлеве об открытии документа, Леона ожидала у себя во дворце приора монастыря. Он должен был доставить ей кое-какие сведения; она желала завлечь его в свои сети, так как он был человеком благородного происхождения, пользовался известным влиянием в определенных аристократических кругах и был в родстве со многими влиятельными духовными лицами в Риме.

Она была почти уверена, что этот приор, господин фон Шрекенштейн, надев рясу, не совсем отказался от своего прошлого и по-прежнему принадлежал к числу тех, кто преклоняется перед красотой.

Ожидая поздно вечером посещения приора, Леона готовилась принять благочестивого брата как можно лучше. И хотя она надела темную монашескую рясу, под нею скрывался обольстительный, хотя и недорогой туалет. Белое шелковое платье облегало ее роскошный стан, соблазнительно обрисовывало высокую грудь, дивные мраморные плечи были обнажены, придавая Леоне неотразимую прелесть. По ее приказанию был сервирован роскошный, изысканный стол. Здесь же, в ярко освещенной зале, украшенной цветами, стоял и письменный стол старого Иоганна.

Леона осмотрела все приготовления и только тогда вышла навстречу монаху, уже догадавшемуся о расположении к нему прекрасной аббатисы. Барон фон Шрекенштейн взялся за поручение к Леоне, как за средство достичь своей цели; он очень скоро сообщил ей все нужные сведения и встал, чтобы откланяться.

Аббатиса пригласила его разделить с нею ее скромную трапезу, и благочестивый брат, конечно, не мог не согласиться на ее предложение, заранее предвкушая удовольствие от ужина наедине с прекрасной аббатисой.

— Я не могла тебе доставить никакой радости в монастырских стенах,— заговорила она, сопровождая свои слова столь же покорным, сколь и кокетливым взглядом,— но здесь я могу доказать, как велико мое желание идти с тобой рука об руку.

— Ты ко мне слишком благосклонна, благочестивая сестра! Признаюсь, мне очень нравится этот светский дом, который ты добровольно сменила на монастырскую келью.

— Пойдем со мной, оставь тут свою рясу, она будет мешать тебе.

— Позволь мне остаться в ней, благочестивая сестра, я сниму только капюшон, но ты не обращай на меня внимания! Если тебе жарко и тяжело в темной рясе, сними ее, я помогу тебе.

Приор галантно помог Леоне снять рясу и с нескрываемым удовольствием осмотрел ее прекрасный стан, освобожденный от некрасивой одежды. Красота Леоны пробудила грешные желания в еще молодом и страстном монахе. Леона провела его в изысканно отделанную залу и пригласила к столу, убранному цветами и плодами в дорогих китайских вазах. Кокетливо одетые девушки подавали изысканные яства и дорогие вина.

Приор с видом знатока хвалил и кушанья, и напитки. Когда же он остался с глазу на глаз с прекрасной Леоной и вино помогло ему отбросить последнюю сдержанность, он приподнял свой стакан, чтобы чокнуться с обольстительной хозяйкой и пожелать ей счастья.

Опытная аббатиса скрыла торжественную улыбку. Она чувствовала, что с каждой минутой приобретала над приором все большую власть: лицо его раскраснелось, глаза сверкали, показывая, как он возбужден. Она была уверена, что теперь может добиться от него всего, чего захочет, и что этот проводивший время в молитвах и, по-видимому, холодный человек будет лежать у ее ног, если того потребуют ее расчеты. Но она хотела неожиданным сюрпризом достойно заключить свое торжество и доставить благочестивому брату еще не изведанное им наслаждение.

Леона привыкла служить страстям и умела изобретать наслаждения, которые своей красотой и чувственностью способствовали достижению ее целей. Она хотела господствовать над людьми, а греху поставить на службу власть над человеком. Леона мастерски умела облечь порок в столь прекрасную и обольстительную форму, что он неотразимо овладевал сердцами.

Ее главным желанием было овладеть несметными богатствами Эбергарда, отправиться в Париж и там, улыбаясь и смеясь, завлекать людей в свои сети, чаруя их наслаждениями, приводившими к неминуемой гибели.

В то время, как Эбергард стремился возвысить и осчастливить человека, Леона, напротив, старалась привести его к гибели. Ее демонические замыслы и основанные на грубой чувственности расчеты не имели ничего общего с благородными устремлениями ее бывшего мужа. Она решила показать приору живые картины, которые устраивала с утонченным искусством. Впоследствии они показывались по всему свету, хотя и не совсем в том виде, что мы опишем здесь. Это было одним из ее изобретений, не прошло и года, как из Парижа оно распространилось повсеместно, найдя восторженных почитателей Леоне хотелось видеть, какое впечатление произведет это зрелище на благочестивого брата.

Монах был разгорячен вином и возбужден красотой Леоны и признался ей в своем желании продать свою будущую жизнь за один миг блаженства с нею.

Леона с удовлетворением выслушала это признание.

— Позволь мне, благочестивый брат,— проговорила она с игривой улыбкой,— показать тебе несколько живых картин. Их любят смотреть потому, что они позволяют восхищаться красотами творения. Я бы желала, чтобы ты оставил мой дом с приятным воспоминанием. Однако не поддавайся обману. Прошу тебя, не приближайся к этим картинам, иначе они исчезнут как фата-моргана. Оставаясь на своих местах за бокалом вина, мы мысленно перенесемся на несколько мгновений на восток — родину картин и сновидений! Позволь мне также, брат, воспроизвести перед тобой некоторые предания и мифы, может быть, ты найдешь в них столько же поэзии, как и я.

— Ты возбуждаешь мое любопытство, благочестивая сестра, и я согласен с тобой — в древних преданиях много поэзии.

Леона привстала, чтобы дернуть шелковый шнур, висевший над одним из диванов, и снова села на свое место напротив приора.

Яркое пламя, освещавшее залу, начало ослабевать; сверху, словно над головой, заиграла тихая музыка, и приятный полусвет разлился по комнате. Вдруг, будто по мановению волшебного жезла, стена, возле которой стоял письменный стол, раздвинулась, и за нею появилась ярко освещенная живая картина, красота и великолепие которой превосходили всякие ожидания. Посреди группы, облокотившись на дерево, стояли две прелестные дриады; их роскошные обнаженные формы казались выточенными из мрамора. У их ног протекал источник, возле которого в живописных позах полулежали четыре наяды.

Прекрасное зрелище произвело неотразимое впечатление на уже и без того возбужденного приора, он не мог отвести глаз от волшебной картины.

Но что же вдруг произошло? Уж не ожили ли нимфы?

Нет, они все так же неподвижно лежали в восхитительных позах; казалось, их прелестные улыбающиеся лица созданы резцом великого художника; но вся картина пришла в движение; она то приближалась, то удалялась от пришедшего в восторг монаха, с наслаждением рассматривавшего эти дивные формы.

Вдруг стена снова сдвинулась, и видение исчезло.

Когда зажегся свет, Леона с вопросительной улыбкой посмотрела на приора.

— О, как это прекрасно, благочестивая сестра! — воскликнул он в восторге.— Ты великая волшебница! Позволь мне взглянуть еще раз!

Аббатиса приподнялась, чтобы дотронуться до шелкового шнура. Свет снова померк, и стена раздвинулась.

Залитые ярким светом, стояли обнявшись три грации. Они были так прекрасны, что глаз, переходя от одной к другой, наконец, останавливался в убеждении, что все они одинаково хороши и что нет другого выбора, как восхищаться всеми тремя.

Грации начали тихо двигаться, показывая со всех сторон божественную красоту своих форм.

Стена снова сдвинулась.

Благочестивому приору показалось, что прелестное видение исчезло слишком рано: он не мог оторвать глаз от прекрасных фигур, и невольный вздох сожаления вырвался из его груди.

— Окажи мне милость, благочестивая сестра,— сказал он,— позволь еще в последний раз насладиться прекрасным видением, вызвать которое в твоей власти. О, как я завидую тебе, как я удивлен твоим изяществом и вкусом. Все здесь прекрасно, все совершенно, начиная с этой мелодичной музыки и кончая прелестными картинами; я у тебя в большом долгу, прелестная аббатиса.

Леона исполнила просьбу монаха. Стена раздвинулась еще раз, и перед глазами удивленного приора явилась и ожила картина, которую он видел на стене, войдя во дворец. Созданная из пены морской Венера выходила из волн. Картина была поразительно естественна; дивная фигура прекрасной женщины отражалась в воде; она стояла в изящной позе, ступив одной ногой на землю, как бы желая подойти к Амуру, что стоял в стороне, натягивая свой лук.

При виде этих дивных форм приор потерял самообладание. Прекрасная фигура Венеры, ее черные, спускающиеся на роскошную грудь волосы, белоснежные руки, стыдливо прикрывающие обнаженные части тела, заставили забыть предостережение Леоны — не приближаться к картинам. Возбужденный монах не смог устоять против искушения. Ничего не видя, кроме прекрасной картины, он бросился вперед, протянув руки к божественному видению.

Леона быстро поднялась; но напрасно звала она благочестивого брата: ослепленный монах, бросившись к картине, сильным ударом оттолкнул разлетевшийся вдребезги письменный стол Иоганна и подскочил к стене. Но Венера исчезла, как по волшебству, и рука приора ударилась о стену.

Внезапное исчезновение картины и стук опрокинутого стола заставили приора очнуться. Из вылетевших ящиков рассыпались бумаги.

— Прости меня, благочестивая сестра,— приор в отчаянии сложил руки, глядя на обломки драгоценного стола.— Позволь мне исправить испорченное.

— Оставь эти обломки, благочестивый брат, тебе не в чем упрекнуть себя, я сама виновата в том, что не поставила стол в другое место. Прислуга уберет все.

— Мне совестно от своей неосторожности!

— Ты должен был послушаться моих слов.

— Я забыл о них при виде божественной красоты этих картин.

— Ты можешь снова увидеть их.

— Так ты не сердишься на меня и позволяешь снова навестить тебя, моя прекрасная сестра?

— Твое посещение мне всегда приятно! — ответила Леона, уверенная отныне, что изобретенные ею картины произвели должное действие.— Да благословит тебя небо.

Приор ушел, горячо поблагодарив аббатису за доставленное ему наслаждение.

Беседуя с монахом, Леона мельком взглянула на сломанный письменный стол и обнаружила в нем новое отделение, которого прежде не замечала. Оставшись одна, она быстро нагнулась, чтобы удостовериться в своем открытии. Действительно, за задней доской, сломавшейся во многих местах, находился потайной ящик, о существовании которого она до сих пор и не подозревала. Он открывался пером, что лежало на полу. Леона сломала остатки доски, скрывавшей потайное отделение, отворила его и вынула связку старых, пожелтевших бумаг. Кроме них, там ничего не было. Столь бережно сохраняемые бумаги должны были иметь весьма важное значение.

Она быстро просмотрела находку. Бумаги были написаны рукой Иоганна; крупный, несколько нетвердый почерк не оставлял в этом сомнения. Это были его тайны, которые, наконец, по прошествии стольких лет попали в руки Леоны. Она спрятала драгоценные листы и приказала вошедшей прислуге подобрать остальные бумаги и унести стол.

Придя в спальню, аббатиса принялась читать записи. Сначала она мельком проглядывала рассказ о прошедшей жизни старика, о причинах, побудивших его сделаться отшельником и посвятить молитве половину своей жизни. Ее мало интересовали тайны пустынника, воспитателя Эбергарда. Однако скоро бумаги приковали ее внимание. Она стала читать с усердием, не пропуская ни единого слова.

«Я был,— писал старый Иоганн,— веселым офицером. Беззаботно проводил я время в кругу богатых и веселых товарищей, предаваясь самым необузданным удовольствиям, отказаться от которых редко кто бывает в силах. Состояние моих родителей позволяло мне вести некоторое время такой образ жизни; но деньги вскоре стали быстро исчезать. Я не обращал на это внимания и не чувствовал в себе достаточно твердости, чтобы оторваться от этой жизни, не растратив последних остатков значительного прежде состояния.

Пиршество следовало за пиршеством; бал сменялся балом. С особенным наслаждением посещали мы те сомнительные вечера, на которые страсть к удовольствиям привлекала толпу молодых девушек-мещанок. Они стремились туда, словно бабочки на огонь, не предчувствуя своей гибели.

В открытых для нас дворцах царила холодная вежливость, и родители смотрели на каждого молодого человека, как на жениха своей дочери; на тех же вечерах, отправляясь на которые мы должны были снимать мундиры, господствовала самая непринужденная веселость и простота.

В аристократических домах барышни, завидуя друг другу, притворно веселились, пуская в ход все средства, чтобы отбить поклонника у своей подруги; бюргерские дочери, посещавшие наши вечеринки, привлекали нас неподдельной веселостью, радушной улыбкой и непритворной радостью. Мы были еще очень молоды, должен сказать я к нашему оправданию, и не думали о последствиях этой веселости: мы наслаждались, не задумываясь над последствиями.

Одно из лучших танцевальных заведений помещалось летом за городом, недалеко от рощи, на краю которой стоял чей-то маленький уютный домик. Проходя однажды мимо него, я нечаянно заметил в окошке прелестное женское личико, выглядывавшее из-за куста душистых роскошных роз. Я остановился в изумлении — так прекрасно было это лицо: темно-каштановые волосы спускались локонами, и голубые нежные глаза светились кротким блеском.

Милое личико девушки произвело на меня глубокое впечатление. Она, должно быть, тоже заметила меня, так как наши глаза встретились. Но в ту минуту я даже и не подозревал, какая страшная судьба постигнет нас обоих! Каково же было мое удивление, когда, придя в одну из суббот на танцевальный вечер, я увидел там прелестную девушку, что заметил в окошке уединенного домика. Она сидела прямо против входа и, увидев меня, покраснела и опустила ресницы.

Жозефина, так звали эту стройную, прелестную девушку, уже не в первый раз приходила на бал; я тотчас же заметил это с проницательностью, присущей человеку, когда любовь еще только начинает овладевать его сердцем. Она была окружена толпою поклонников; я наблюдал за нею и за всем, что делалось вокруг нее; она также по временам украдкой взглядывала в мою сторону. Наконец я нашел случай поговорить с нею наедине; я пошел проводить ее до дома, и она подарила мне на прощание розу, приколотую к ее груди.

С этих пор я стал видеться с Жозефиной почти каждый день; я стал отдаляться от общества товарищей, чтобы чаще проводить время с нею. Наконец я признался ей в любви, и она ответила мне искренней и глубокой привязанностью. Моя любовь скоро достигла таких размеров, что я убедился в невозможности жить без Жозефины; мысль, что она может принадлежать кому-нибудь другому, приводила меня в отчаянье, и я старался уверить себя, что Жозефина любит меня так же сильно. То были блаженные дни и ночи. Только раз в жизни можно любить так горячо и так нежно, как любил я простую девушку, которую хотел сделать своей женой, жертвуя всем за обладание ею.

Жозефина казалась счастливой в ту незабвенную ночь, когда я менялся с ней кольцами; она с любовью и жаром целовала меня, я сгорал от любви; сердце мое трепетало. Действительно, какое наслаждение может быть выше любви прекрасной женщины? Она лежала в моих объятиях, я достиг высшего желания моей жизни, она принадлежала мне одному.

Но через некоторое время мне показалось, что Жозефина чем-то огорчена: она была молчалива, а ее мать, прежде встречавшая меня весьма любезно, сделалась холодна. Что могло случиться? Я напрасно старался проникнуть в эту тайну и узнал ее только впоследствии, когда уже было поздно; тайна эта должна была совершенно разбить мою жизнь. Мать продала свою дочь. Она пожертвовала ею ради золота, которое ей предложил один из моих товарищей, граф фон Ингельштейн. Жозефина была обречена на гибель, обесчещена и навсегда потеряна для меня, а я тем временем ничего не подозревал и ни о чем не догадывался.

Да и мог ли я подозревать, мог ли я допустить, чтобы девушка, ради которой я хотел пожертвовать своим положением в свете, которую я хотел сделать своей возлюбленной, обожаемой женой, изменила мне из послушанья матери, предпочитавшей бесчестие дочери супружеству со мной. Мог ли я подумать, что Жозефина так скоро забудет слова любви и преданности и изменит своей клятве принадлежать мне в этой и той жизни.

Я оставил военную службу, чтобы перейти в штатскую, надеясь хорошим жалованьем обеспечить Жозефине счастливую жизнь. Я рисовал себе картину нашей будущей блаженной жизни; насмешки товарищей не сердили меня: я думал только о счастье обладать любимым существом, на котором сосредоточивались все мои желания, надежды и мечты; я был уверен, что время осуществления их близко.

Я был слеп, я не замечал, что Жозефина была бледна и расстроена, что она болезненно улыбалась, когда я говорил ей о нашей свадьбе, и что мать не позволяла мне долго сидеть с ее дочерью, ссылаясь на ее слабость. Я молился за нее и с любовью делал все нужные приготовления к нашей свадьбе. Найдя удобную квартиру, я убрал ее как можно красивее, чтобы достойно принять обожаемую мной женщину.

Вдруг Жозефина сильно захворала; мать, которую я в душе ненавидел за ее подлость и низость, не позволяла мне входить к больной. Но я все еще был далек от подозрений. Я и не предполагал об ударе, который вскоре должен был сразить меня.

Тем временем граф Ингельштейн праздновал получение майората, сделавшего его одним из богатейших дворян страны. Он так убедительно просил меня явиться на этот праздник, что я, наконец, уступил его просьбам, хотя мне было тяжко отправляться в общество, когда Жозефина лежала больной. Я опасался, чтобы смерть не похитила у меня моей возлюбленной, не предполагая, что она уже давно похищена у меня тем, кто пригласил меня на праздник, может быть, даже для того, чтобы похвастать своим торжеством и своей жалкой сделкой. Ничего не подозревая, явился я в общество моих беззаботных товарищей, за это время сделавших такие громадные успехи на поприще так называемой легкой любви, что я чувствовал себя среди них стесненным. Когда неумеренное употребление шампанского разгорячило головы присутствующих и я, пользуясь этим обстоятельством, хотел незаметно уйти, графу фон Ингельштейну вдруг вздумалось похвастать победой.

— Фон дер Бург! — воскликнул он.— Что думаете вы о маленькой Жозефине? Ведь это интересная история, не правда ли?

Сидящие офицеры украдкой улыбались и перемигивались между собой.

— О маленькой Жозефине? — спросил я еще спокойно.— Кого вы имеете в виду, граф Ингельштейн?

— Вашу невесту, фон дер Бург. Разве вы не собираетесь на ней жениться? Нам бы следовало праздновать свадьбу и крестины на половинных издержках.

Уже более полувека прошло с тех пор, но руки мои и теперь дрожат при воспоминании об этих словах.

Я побледнел, сердце мое замерло. Я быстро вскочил, не зная, на что решиться, что делать.

— Что это значит? — спросил я, глядя на весело смеявшегося развратника.

— Разве вы не знаете, что прелестная Жозефина больна? — спросил он с издевкой.

— Знаю, что же дальше?

— Разве вы не хотите жениться на ней, господин фон дер Бург?

— Хочу, но довольно вопросов, я вас попрошу ответить на мой.

— Вы говорите в странном тоне.

— Он будет еще более странным, если вы не объясните мне ваших последних слов.

— Это нетрудно сделать. Вы собственными глазами можете увидеть мальчика хорошенькой Жозефины, незаконнорожденного Ингельштейна.

— Вы с ума сошли! — вскричал я вне себя.

— Ого? — Вас это поразило?! Неужели вы так и не заметили этой штуки?

— Ни слова более, граф фон Ингельштейн, иначе я пущу вам пулю в лоб.

Офицеры вскочили со своих мест, чтобы броситься между мной и моим смертельным врагом, отнявшим у меня сокровище, которое было мне дороже жизни.

— Пойдемте со мной,— сказал граф рассерженно.— Прощаю вам ваш гнев. Вы собственными глазами убедитесь в истинности моих слов.

Граф повел меня ночью через город к маленькому домику. Он погружен был в совершенную темноту; только на задней стене ставень одного из окошек был чуть приотворен. Граф подвел меня туда и отодвинул ставень. В глубине комнаты возле колыбели со спящим ребенком сидела Жозефина.

Кровь застыла у меня в жилах; мне показалось, что вся земля погружается в вечный мрак, я едва не упал в обморок. Я любил погибшую женщину!

На следующий день на лесной опушке за милю от города происходила дуэль между мною и графом фон Ингельштейном. Он промахнулся, а моя пуля раздробила ему череп. Я сам отдался в руки правосудия, и меня приговорили к нескольким годам заключения в крепости. Когда я вышел оттуда, мне сказали, что Жозефина умерла.

Итак, я не видел ее более. Должно быть, терзаемая угрызениями совести, она впала в чахотку. Обо мне была ее последняя мысль, ее последнее воспоминание; она умерла с моим именем на губах, сожалея, что не может получить прощения за свою измену.

Ее кончина была так печальна, так мучительна, что я не мог не простить ее и с тяжелым сердцем поспешил на ее могилу. Тут, молясь за нее и за себя, я поклялся удалиться в уединение, чтобы строгими лишениями искупить прошлую жизнь и найти покой, к которому так стремилась моя измученная душа.

Мне сообщили также, что мать Жозефины ловко воспользовалась письмами графа Ингельштейна и с их помощью ввела ребенка умершей во владение майоратом. Итак, веселый, исполненный прекрасных надежд, горячо любящий и счастливый юноша превратился в угрюмого, ненавидящего свет человека, который искал клочка земли, чтобы в уединении снова обрести спокойствие и забвение прошлого.

Не скоро обрел я мир и внутреннее спокойствие, позволяющие человеку твердо и без боли смотреть на прошлое и будущее. Нужна была крепкая надежда на Бога и немало силы воли, чтобы спасти мою душу от отчаяния и выйти победителем из тяжелой борьбы, на которую я был обречен по вине других.

Теперь я уже настолько спокоен, что молюсь Богу за этих людей. Я простил им и со спокойным сердцем вышел из бурь и треволнений прошлой жизни.

Ныне я уже старик, меня называют отшельником Иоганном; я пользуюсь редким счастьем помогать словом и делом моим ближним. По прошествии стольких лет я снова стал любить людей, сделался их другом и помогаю им по мере своего достатка.

Я уже чувствую приближение смерти и потому закончу эти записки открытием тайны. По всей вероятности, я не успею сообщить ее устно тому, кого она касается, так как этот человек теперь далеко от меня.

Она касается тебя, мой возлюбленный Эбергард, и в твои руки должны попасть эти бумаги. Все, что я здесь опишу — истинная правда; клянусь в том моим вечным спасением.

Ты называл меня своим отцом, но ты не сын мне, той дорогой Эбергард! Кто были твои родители — я не мог знать. Непроницаемой тайной покрыто твое рождение; ты явился как бы сверхъестественным образом, сопровождаемый небесными видениями.

Войска Наполеона наводнили всю страну, неся за собой разорение и несчастье. И тут на огненно-красном небе внезапно появилась светлая, блестящая комета с огненным хвостом, которая затемнила своим блеском звезду алчного корсиканца. Мужчины и женщины молились, распростершись на коленях, и с благоговением смотрели на чудную звезду, которая казалась ниспосланной самим Богом. В ту же ночь внезапно пронеслась по городу карета, запряженная четверкой черных коней. Животные взбесились и понесли во весь опор, давя стариков и детей; из кареты выпала одетая во все черное дама, а следом за ней и кучер, который при падении разбил голову. А кони все несли и несли и скоро исчезли во мраке ночи.

Пораженный народ с испугом и молитвой толпился вокруг прекрасной, облаченной в черное дамы. Никто не знал ее, никто не мог узнать, откуда и куда она ехала. На ее груди лежал маленький мальчик. Она поцеловала его в последний раз, обратив свой взор к небу; ее прекрасные глаза закрылись; благородное лицо подернулось смертельной бледностью. Ее погубил сильный удар, полученный при падении.

Тем мальчиком, которого бедные люди положили на только что распустившиеся цветы и на которого чудесная звезда проливала свой яркий свет, тем мальчиком, как бы явившимся с неба, был ты, мой Эбергард. Я взял тебя к себе и дал тебе имя в честь дня, когда я обрел тебя. Мы похоронили неизвестную даму, твою мать, под сенью цветущих деревьев.

Драгоценный амулет, который я тебе дал,— камень с изображением креста, солнца и черепа,— был единственным наследством, оставленным тебе.матерью. Может быть, он поможет тебе отыскать твоих родителей. Никто не мог узнать имени твоей матери; я заметил только, что на платке, который она держала в руках, была вышита королевская корона. Никто не слыхал, что сделалось с дикими конями и со сломанной каретой…

Мне тяжело открывать тебе эту тайну, но я считаю себя обязанным сообщить тебе перед смертью, что Эбергард фон дер Бург — это не твое настоящее имя, дабы ты мог отыскать своих подлинных родителей и принять имя, которое принадлежит тебе по праву.

Все, что здесь написано,— истинная правда, клянусь в том вечным моим спасением.

Иоганн фон дер Бург

Теперь Леона знала о тайне, скрывавшей рождение Эбергарда; в умелых руках это послание могло послужить грозным оружием против ее бывшего мужа.

Леона отдала записку камергеру Шлеве, который не только не был наказан за преступление, совершенное им против Маргариты, но приобретал все больший и больший вес при дворе; через несколько месяцев по воле королевы он стал членом тайного королевского совета, так что влияние его распространилось не на одних только министров, но и на всю страну. Народ скоро на себе ощутил последствия этого могущества и копил гнев, так как жизнь под управлением камергера становилась все тяжелее и тяжелее.

Этот хромоногий сотоварищ Леоны, этот барон, который сбил когда-то каретой ребенка могильщика при церкви Святого Павла, обладал достаточным могуществом, чтобы привести в исполнение самые гнусные свои намерения. Он умел ловко скрывать их от короля, который, не без помощи своей супруги, благочестивой королевы, совсем отошел от дел и отдалился от своего народа.