Глава первая. Прозвище всех Губановых

Ну вот, затеяли потасовку! В такой неудобный момент приходится знакомить читателя с героями нашей повести. Санька Губанов — настырный забияка — скосил под ножку длинного и неповоротливого Валерку Никитина, молотит ему в бока конопатыми кулаками.

Руки у него до самых локтей краплены конопушками и лицо — тоже. Волосы светло-рыжие, напоминают пересохшую августовскую траву, уши большие, оттопыренные, шелушатся от загара, но больше всего заметны на Санькином лице толстые, будто распаренные губы. Такие у всех у них в роду.

— Постой, Губан, дай только вырваться! Пусти, говорят! — Валерка пытается приподняться на четвереньки.

— За Губана еще получай! — пуще злится и сопит Санька, воинственно раздувая ноздри.

Валерка выше ростом, но узкоплеч, бледнолиц, все время застенчиво моргает, словно не может промигаться. Трудно ему вывернуться из-под цепкого Саньки, елозит по молодой траве коленками и локтями, зазеленился.

— Будешь еще обзываться? Будешь?

— Да ладно тебе!

— Нет, скажи! Мне торопиться некуда, еще покатаюсь на тебе верхом.

— Ну, не буду.

Поплатился Санька за свое великодушие. Вскочив на ноги, Валерка со всей обиды влепил ему звонкую оплеуху и кинулся наутек, когда очутился на безопасном расстоянии, снова принялся за свое:

— Губан! Все равно — Губан! Я больше не вожусь с тобой, понял?

— А я — с тобой. Ты еще у меня получишь.

— Испугал!

— Попробуй подойди к нашему дому!

— Сиди теперь один.

— Вечером мне папка даст самому на мотоцикле проехать, позавидуешь, — хвастливо заявил Санька.

— Я не хуже твоего на легковой машине прокачусь, — не сдавался Валерка, имея в виду «газик», на котором ездит его отец, агроном.

— Машина-то совхозная, а мотоцикл у нас свой.

Они бы пререкались и дальше, если бы Валерку не позвала мать. Не подумайте, что Санька с Валеркой всегда так недружелюбны, напротив, и дня не могут прожить друг без друга. В школе сидят за одной партой, нынче шестой класс закончили. У себя в Заболотье их только двое сверстников, ребят постарше нет, с малышней самим не интересно водиться. В том, что они — друзья, мы еще убедимся, а драка, как всегда, получилась из-за пустяка.

Отец Санькин привез к избе столбы для нового тына; Санька с Валеркой помогали копать ямы — неподатливая работа, весь час пропыхтишь над одной ямой: сначала надо снять черную дернину, потом пойдет плотный, как халва, ил, а в самом низу — красная глина. Как только попала она мальчишкам в руки, тотчас сломили они по рябиновому пруту и давай пулять глиняными шариками — знакомая каждому забава. Налепил глину на кончик прута, размахнулся — просвистит разрубленный воздух, шарик взовьется так высоко, что потеряется из виду, словно ты наделен какой-то чародейной силой. Ребята старались докинуть до пруда, который в низинке, под огородами, иногда это удавалось, и на фольговой глади воды вспыхивали белые бурунчики, возмущавшие ее спокойствие. Занятно. О драке и не думали, но как-то получилось, что, замахиваясь, Валерка нечаянно хлестнул прутом Саньку, тот сразу набросился с кулаками…

Одному стало не интересно и ямы копать и обстреливать пруд, присел на столб, перекатывая в ладошках глину. Ухо горело, как ошпаренное.

Из дому вышел погреться на солнышке дед Никанор, тихонечко ширкает коротко обрезанными валенками по тропке, подпирается отполированным, как кость, падого́м. Длинная сатиновая рубашка подпоясана узким ремешком. Древний старик, кровь потемнела в жилах, муть оседает в глазах, волосы сивые с прожелтью. Говорят, Санька похож на деда. Губы-то уж точно дедовы, только у того потрескались, высохли.

— Опять с Валеркой поцапались?

— Да ну его!

— Ухо-то покраснело, видно, крепко он тебя причастил. Ничего, битая посуда дольше живет.

— Я ему тоже навтыкал, будь здоров! — Санька храбрился, но все-таки испытывал некоторый стыд перед дедом. Больше всего досадно, что нет у Валерки прозвища: из его фамилии ничего не сочинишь. Никитин.

— Дедушка, придумай какое-нибудь прозвище Валерке, — вдруг попросил он.

— Кхе! Чудная ты голова! — ухмыльнулся дед. — Это зачем? Старику уж совсем не пристало заниматься этим.

— А чего он дразнит меня Губаном?

— Ну и пусть дразнит! Хоть горшком назови, только в печку не ставь. И меня эдак обзывали: у нас природа такая и фамиль-то не зря взялась. Это прежде, еще при моем прадедушке, было, приехал в Заболотье барин, собрал по какому-то делу сход, стали мужики голосовать — половина не поднимает рук. В чем дело, спрашивает. Почему не голосуете? А мы, отвечают, батюшка, поротые, стало быть, не имеем на то права. С сегодняшнего числа, говорит, я отменяю порку, и стал спрашивать фамильи мужиков: все повторяют одно и то же — Евдокимов, Евдокимов, Евдокимов… Не понравилось это ему, взял и придумал разные фамильи. Прадеда моего, Никиту Филимоновича, Губановым записали. Видишь, отколе оно пошло? — Дед Никанор потряс в воздухе крюковатым пальцем, причмокнул с сожалением.

— Значит, барин тот виноват, не мог уж придумать получше, — огорчился Санька, сознавая непоправимость положения. Позавидуешь Валерке, его прадеды не жили в то время в Заболотье.

И представилось, как смирно стояли Заболотские мужики перед приметливым барином, а тот, ровно бы в насмешку, давал им фамилии-прозвища. Сколько Губановых было, сколько еще будет, и всем страдать из-за него.

— Да ты не тужи, — обнял за плечо дедушка, — вот выучишься, может, станешь большим человеком, будут величать Александром Степановичем. Время теперь справедливое: по делам ценят человека.

«Легко рассуждать ему, сам-то совсем не учился. Не дождешься конца этой учебе. Валерка перешел в седьмой без хвостов, а мне осенью пересдавать русский, — тоскливо подумал Санька. — Еще раз изложение придется писать, можно засыпаться, тогда оставят в шестом».

Каникулы только начались, впереди целое лето, да не погуляешь без заботы: надо долдонить правила. Разве полезет что-нибудь в голову, если манит на улицу, если за деревенской околицей играет серебристым стрежнем Талица? После паводка она присмирела, течет степенно, не подминая густые ивняки, не вспениваясь под глинистыми кручами. Вода высветлилась, прогрелась на песчаных плесах, стайки ельцов и плотвы, томившиеся всю зиму в тесноте омутов, поднялись на мель к перекатам. По берегам черемуха роняет цвет, в иных местах запески будто снегом припорошены. Самый клев. Гуляет, плещет на зорях рыба, искушая мальчишек.

Нет, в такую пору лучше не брать в руки учебники, лучше спрятать их с глаз долой, чтобы не портили настроение.

 

Глава вторая. Изложение про степь

Из-за рыбалки и завалил Санька русский язык. В тот день, не ведая, что класс пишет изложение, он преспокойно удил возле бывшей плотины ельцов: запамятовал про контрольную. Клев, как на грех, был отменный, проворные ельцы с лета хватали ручейника: с десяток Санька отправил уже в полиэтиленовый мешочек, прижатый камнем. Да младший брат Андрюшка поймал штуки три, у того то и дело рыба срывается, пришлось разок стукнуть по шее, чтобы рот не разевал.

— Шевели своими граблями! Силешки, что ли, нет? Вытягивай навыхлест. Только рыбу пугаешь, как чучело огородное. Уж которая сорвалась, та ни в жизнь не клюнет больше.

— Хватит тебе! Всегда так, когда ты злишься, хуже бывает. Я бы твоей-то удочкой…

— «У-гу-гу»! — гнусавым голосом передразнил Санька. — Дрыхнул бы себе дома, а то напросился.

Андрюшка упрямо хлопает белесыми ресницами, с волнением ожидая следующей поклевки, подталкивает кверху козырек кепки, сползающий на глаза. По правде разобраться, какой спрос с такого рыбачка? Взял его Санька с собой, потому что в последние дни учебы Валерку Никитина на реку не отпускают — зубрит. С Валеркой, конечно, интересней, тот знает толк в рыбалке, и снасти у него хорошие: жилки и крючки отец привозит ему из города, когда бывает там по совхозным делам.

Оседлав бревно, Санька внимательно следит и за своим и за братишкиным поплавком; солнце, отражаясь с воды, резко бьет в глаза, но заметно, как мелькают черные спинки ельцов, и все кажется, что самая крупная рыбина еще не клюнула. В этом ожидании какой-то необыкновенной удачи и заключается рыбацкий азарт.

Сладко пахло черемухой. Березняк, где всегда срезали удилища, окутался мелкой, в копеечную монету, светло-зеленой листвой. Прилетевшие на лето птицы хлопотливо обживали берега Талицы: ни на минуту не умолкали их голоса. От быстрины набегала мелкая волна, размеренно всхлипывала под бревнами, сосала берег.

Вдруг возле ивы в заводюшке точно камень бултыхнулся. Саньку как ветром сдуло с бревна, нацепил только что пойманного живца на трехкрючье, осторожно подкинул туда, под куст. Заметался поплавок, стригнул сначала в сторону, потом медленно пошел в глубину. Санька весь напрягся затаив дыхание: вот-вот ударит в руки знакомая дрожь. Надо дать ходу и не спешить, чтобы щука наверняка села на крючок.

— Взяла? — спросил полушепотом подбежавший Андрюшка.

— Ага.

— Так тащи!

— Погоди, заглотит как следует.

Напрасно не послушал Санька совета. Когда наконец решился потянуть удочку на себя, леска немного подалась — в этот момент он ощутил, как на ее конце бьется крупная рыбина, — и вытянулась в струну.

— Никак не вытащить?

— Зацеп получился, наверно, в коряги увела.

— Чего теперь делать?

— Ты держи удочку, а я попробую нырнуть и отцепить.

— Не выдумывай! Вода-то как ледяная, да и глубоко тут, — опасаясь за брата, сказал Андрюшка. — Наплевать и на щуку.

— Ну нет, я ее не упущу просто так! — решительно заявил Санька, скидывая с себя одежду.

Попробовал ногой воду — жгучая. А нырнуть каково? Если бы летом, это просто. Рассусоливать некогда, набрал в грудь воздуху, бултыхнулся прямо с берега, держась одной рукой за леску. Колючий холод и страх сжали тело, так что Санька едва не рванулся обратно, но вытерпел: и перед братишкой стыдно трусить, и щуку хочется выудить.

Открыл глаза — растворенное желтой мутью в воде солнце просвечивало глубину омута, он пугал и заманивал Саньку. Рука, скользившая по леске, наткнулась на сучок коряги, сумел отломить его и тотчас увидел, как совсем рядом сверкнула белым брюхом щука и затаилась справа от бревна-топляка, словно бы нацелилась на Саньку выпученными зелеными глазами. Здесь, под водой, она показалась страшной, как акула. Метнулся кверху, лихорадочно подгребая руками, будто зубастая щука могла цапнуть за ноги.

— Скорей! Вырывается! — суматошно призывал на помощь Андрюшка.

Санька выхватил у него удилище, пятясь на берег, протаранил щуку по запеску и траве, подальше от воды. И тут пружина, сжимавшая Саньку, словно бы сорвалась: он подпрыгнул, энергично рубанув в воздухе кулаком, как это делают по примеру Пеле все футболисты, когда забивают драгоценный гол, и выкрикнул, шалея от восторга:

— Ура-а!

То же самое повторял Андрюшка, по-дикарски прискакивая вокруг щуки. Что там ельцы! Мелюзга. Санька посмотрел по сторонам, ища в свидетели кого-нибудь повзрослей братишки и — надо же так случиться — заметил подбегавшего Валерку: легок на помине! У Саньки рот до ушей, приподнял щуку — на, полюбуйся! Но Валерка только рукой на нее махнул, запыхавшись, еле выговорил:

— Бросай все! Годовая контрольная по русскому сегодня! Неужели забыл?

— Как это? Я думал, завтра.

— Рехнулся, что ли? Уже изложение пишут, а я за тобой побежал. Так и знал, что ты на плотине!

Это было подобно грому средь ясного дня. Сразу померкла радость, и почему-то вспомнились слова дедушки о том, что увидеть щуку во сне — не к добру, «что-нибудь ощучит». А тут живую вытащил, и вовсе жди беды.

— Андрюха, забирай удочки и рыбу, мы в школу побежим, — распорядился Санька.

От плотины до села километра четыре, скоро ли дотопаешь? На крыльях бы лететь. Санька мчался впереди, впопыхах охлестывал лицо и руки ветками деревьев.

— Потише ты, — сдерживал Валерка. Он умотался, пыхтел будто паровоз; лицо совсем побледнело, как с испугу, жидкие волосы прилипли ко лбу, новая голубая тенниска взмокла. Без передышки бежал от села до реки и обратно.

«Прогорит он из-за меня, зря только мучается, — виновато думал Санька. — Может обоих не допустить Виктория Борисовна до контрольной».

Девчонки из их класса уже суетились возле школы, обступили встревоженно:

— Ой, мальчишки, что вам будет! Виктория Борисовна такая сердитая! Идите, пока она в классе.

У дверей попереминались, чтобы малость выровнялось дыхание. Санька, как перед нырянием, набрал в грудь воздуху и шагнул через порог, прикрывая кепкой разорванную на коленке штанину. Видок у него был не ахти: потертая вельветка, драные кеды, замызганные речным илом.

— Где это вы пропадали, голубчики? — строго изломила брови учительница. — И почему в таком виде, Губанов?

— На рыбалке был, Санька, потупившись, шмыгнул носом. — Думал, что завтра — контрольная.

— А ты, Никитин?

— Я за ним бегал.

— То, что хотел выручить товарища, похвально, но и сам себя наказал: обоим поставлю по двойке.

— Виктория Борисовна, разрешите написать изложение сейчас. Честное слово, не знал!

— Разрешите…

Учительница стоит около подоконника в какой-то горделиво-неумолимой позе: руки скрестила на груди, тонкие губы ржала в ниточку, взгляд холоден. Отвернулась к окну, точно они раздражали ее одним своим видом, но после некоторого размышления сказала:

— Садитесь. На разные парты.

И стала читать отрывок из какой-то книги про степь, потом еще раз повторила текст, выделяя интонацией каждое слово. Красиво было рассказано о том, как просыпается утренняя степь, как наполняется она красками, запахами, звуками. Казалось бы, что хорошего, если вокруг — ни кустика, ни деревца? Пока читала учительница, картина утренней степи представлялась Саньке заманчивой, яркой, но лишь кончилось чтение, все расплылось, стерлось. Так бывает, когда смотришь и удивляешься на разноцветный, многообразно меняющийся рисунок в калейдоскопе, а после по любопытству разберешь его и разочарованно высыплешь в ладонь щепотку обыкновенных битых стекол.

Трудно писать о том, чего в жизни не видел. Вот об утре на Талице Санька сумел бы, потому что встретил на реке сотни зорь. «В степи душисто пахнет чабрецом, — писал он, не зная, каково собой это растение. Подумал и поправил: — Чебрецом». Пошевелил ноздрями, будто хотел почувствовать этот ароматный запах: в классе пахло лишь духами Виктории Борисовны.

Надо было написать, как над степью появляется солнце. В Заболотье оно всегда встает из-за реки, из темного бора, и по-иному представить себе его восход Санька не может. Странное дело, писал он одно, а видел другое, да еще не шла из головы щука, почему-то вдруг взяло беспокойство, что Андрюшка упустит ее: живая ведь осталась на берегу.

Жарко. Пот гонит после такой пробежки. Крупная капля стряхнулась с носа прямо на страницу. Клякса! Что торопись, то хуже; пришлось начать изложение заново.

Валерка — тот строчит вовсю, только успевает утираться рукавом. Сидеть бы, как всегда, вместе. Учительница прошлась между партами, предупредила:

— Закругляйтесь!

Куцее получилось у Саньки изложение, всего полторы странички. Закончил кое-как, впопыхах. Если бы без ошибок, может быть, и сошло бы. Виктория Борисовна тут же прочитала его и, покачав головой, вздохнула:

— Тебе, Губанов, придется летом заниматься русским языком, в конце августа настоящий экзамен устрою. Если не хочешь стать второгодником, учи всерьез.

Когда вышли на улицу, солнце будто бы потускнело. Как побитые поплелись домой, даже разговаривать не хотелось. «Угораздило меня с этой рыбалкой! — досадливо думал Санька. — Щука тут, конечно, ни при чем: русский у меня всегда хромал. Валерка вот сумел написать, этого хоть разбуди да спроси — любое правило знает».

— Дома что скажешь? — спросил Валерка. — Давай пока молчать.

— Все равно не скроешь, потому что отец каждый день бывает в селе: доложит ему учительница.

Посидели в поле на старом телеграфном столбе. Ничего не смогли придумать утешительного.

 

Глава третья. Шоссейка

В прежние времена Заболотье славилось охотниками. Дедушка рассказывал Саньке:

— Бывало, купцы из самого Нижнего Новгорода приезжали в деревню по первому снегу. Помню, мне с твое годов было, у отца останавливались. Вечером полна изба мужиков, на столе — бочонок с вином. Я сижу на печке да поглядываю на пирование: шумят, спорят, дыму понапустят, что лампа задыхается. Тут и договаривались почем будут брать шкурки, птицу и прочее. Несколько дён охотники ходят в лес, а купцы примают у них всякую дичь. Рябчиков, тетеревов, глухарей, пушнину целыми санями-розвальнями увозили. Богато было в лесу.

Санька гордился тем, что они, Губановы — только вот фамилия досталась скверная, — самые коренные Заболотские жители, а дед Никанор — один из тех охотников, которыми славилась деревня. Когда спросишь его, много ли добывал он птицы и зверя, только головой помотает: дескать, бессчетно. Помнил одних медведей — двадцать шесть. В войну ему разрешено было бить даже лосей, потому что он снабжал мясом солдат; прямо на дом привозили соль и порожние бочки под лосятину и медвежатину. Пользуясь своим особым положением, дедушка выручал в те голодные годы однодеревенцев, и сейчас все относятся к нему почтительно, будто к старейшине.

Должно быть, первым заболотоким поселенцем был тоже охотник: подходящее облюбовал место среди нетронутого леса. Строились прадеды вольготно, рубили просторные пятистенки и ставили их кому где вздумается, поэтому нет в Заболотье определенной улицы, словно какая-то неведомая сила встряхнула избы и смешала, как кубики. Поля вокруг деревни ровной лепешкой легли, будто по циркулю обведены и сжаты лесом. Немного пашни у заболотцев, потому что лес был неподатлив, да прежде и кормил их. Нынче все поля засеяны рожью, светло зеленеет она за гумнами, лишь кой-где простроченная тропинками. Одну протоптали ребята: там, у заполицы, петляет густым ивняком Талица, ненадолго выбегает в луга и снова прячется в зарослях.

Разделяя пополам поля, через Заболотье тянется проселок; раньше машины по нему ездили редко, разве что в сухую погоду, чтобы спрямить путь до станции. Нынче зачастили, потому что именно сюда сквозь боровой лес ведут новую шоссейку: километра два осталось до деревни. С каждым днем все явственнее доносится глухой, как бы подземный, гул бульдозеров, грейдеров, тракторов, работающих на дорожном строительстве.

Как все лесные жители, заболотцы недоверчивы ко всему новому, настороженно прислушиваются они к этому тревожащему гулу. Что-то сулит шоссейная дорога? Не изменит ли она круто их привычную жизнь?

Сегодня мужики собрались на завалинке у Губановых, разговор завели об этом. Летнее время дорого, но иногда по вечерам они подходят к деду Никанору, чтобы послушать его бывальщину и самим перемолвиться словом.

Дедушка сидел, как всегда, посередине завалинки, тут его падогом высверлена глубокая ямка в земле. Напротив, на толстом березовом корне, примостился электромонтер Володька Чебаков, непоседливый чернявый парень с маслянистыми вылупленными глазами и задорно вздернутым кверху носом. Он то ерзает по корню, гляди того, штаны протрет, то привскакивает на корточки — спокойно разговаривать не может. Тут же были лесник Захар Малашкин, Санькин отец, и поодаль, у самого угла, закинув ногу на ногу и облокотившись на колено, дымил папиросу за папиросой тракторист Леонид Евдокимов, по-деревенскому — Леня Жердочка. Ему уж виски хватило сединой, а за глаза все называют его так: крепко прилепилось прозвище — не пылинка, не стряхнешь. Санька сочувствует Евдокимову, застенчивый, безответный он человек, такого просто обидеть. Лицо у него узкое, бледное, шея длинная; замасленный беретик детского размера на острой, макушке. А в руках сила есть, ладони неестественно большие, размятые работой, железом, когда идет, мотает ими, как маятниками.

Близко к дедушке Леня Жердочка никогда не садится, потому что тот сам в жизни не курил, считая, что запах курева мешает охотнику, а Евдокимову говаривал:

— Ну и табашник ты, Левонид, внутри у тебя, поди, как в овине. Другой пропьет меньше, чем ты изведешь на папиросах.

— Считай, года за два мотоцикл прокуриваю. Ничего, Ника пор Артемьевич, прокоптимся — подольше в земле полежим, — спокойно отвечал Евдокимов.

Другого такого курильщика поискать: окурок бросит, а уж пальцы сами собой тянутся к пачке; после него у завалинки хоть метлой подметай.

Санька привалился к подоконнику, посматривает, как Валерка Никитин что-то ширкает напильником на приступке своего крыльца. «Взял бы да пришел, чего дуться-то? Характер выдерживает. Мы тоже потерпим, — бодрился Санька. — У меня братишка все-таки есть, с ним теперь — хоть куда, подрос».

С азартным писком проносится мимо окна эскадрилья стрижей, далее слышно, как шелестят стремительные крылья: сделают круг и снова прочертят воздух совсем близко — это они радуются возвращению на родину. Конечно, благодать им здесь, если бы не зима, птицы вообще не улетали бы отсюда. За Никитиным домом ярко желтели гуменники, как будто специально усеянные бубенчиками купальницы, она всегда зацветает раньше других трав; дальше виднелось поле, словно светло-зеленое озеро, неподвижно лежало оно, окаймленное лесом, но вот темной льдиной поплыла по нему тень от облака — сейчас наткнется на сосняк и подомнет, срежет его. И смолкнет кукушка, не досчитав Санькиных лет; есть что-то вещее в этих однообразных звуках, не зря дедушка примечал: если кукушка залетит в деревню — жди беды.

В окошко тянет дымок от папирос, мужики разговаривают:

— Поди-ка, летом до нас доведут дорогу.

— Много ли тут осталось! Наверно, автобус пустят: захочешь, к примеру, пивка выпить — садись и кати на станцию. — Володька Чебаков прихлопнул в ладоши.

— Ишь ты, какой шустрый! — недоверчиво мотнул головой дедушка.

— Неспроста дорогу-то строить затеяли, чай, не ради нашего брата, — высказал опасение Захар Малашкин.

Этот любит говорить полунамеками, медлительно, со значением, будто известно ему больше, чем другим. Лицо у Захара широкое, нос странно сплюснутый, как бы к стеклу прижался, глаза раскосые, и кажется, смотрит он на тебя, поочередно прищуривая то один, то другой глаз. После дедушки он самый старший из мужиков…

— А то для кого же?

— Секрет какой-нибудь. Видал, что делается в Малом Починке?

— Где?

— Как из лесу поднимешься, так вправо на поле бурильщики сверлят землю, говорят, нефть ищут. Если найдут, считай, все здесь пропадет.

— Да ну, какая у нас нефть?! — недоверчиво усмехнулся отец.

— Чем черт не шутит? Лиха беда — начало… Может быть, насчет нефти только слух, на самом же деле какая-нибудь военная часть расположится, потому что тягачи у этих бурильщиков, как танки, и в защитный цвет покрашены, — продолжал строить догадки Захар Малашкин. — Вдруг в один прекрасный день придет распоряжение ликвидировать наше Заболотье: переселяйтесь, мол, на другое место, дорогие товарищи. А что? Сколько хочешь.

— Не приведи господь! Дали бы хоть век на своем месте дожить, — вздохнул дедушка. — Похоже, что не зря затевают всякую кутерьму.

— Не слушай, Никанор Артемьевич, эти басни, никуда деревня не денется, — успокоил Леня Жердочка. — Для нас доброе дело делают, на большак хотят вывести из глухомани, а мы вроде бы упираемся. И откуда у тебя, Захар, такие сведения: черт, что ли, на бересте пишет?

— Вчера разговаривал с одним человеком в селе, между прочим, инженер, наверно, побольше нашего знает. — Лесник прищурил правый глаз, скосившись на Евдокимова.

— Один сбрешет, всех смутит, — сказал отец.

— По-моему, хорошо, что нефть ищут, может, вот здесь ее миллионы тонн, — Володька Чебаков привскочил с березового корня, потыкал в землю монтерскими пассатижами, обмотанными голубой изолентой, — а мы сидим, как собака на сене, да боимся, чтобы нас не шевельнули. Раз государству надо, пусть хоть завод тут построят!

— Видали сознательного! Ты раскинь мозгой, прежде чем попусту тренькать, — осадил его лесник.

— Сам-то сочиняешь попусту. Спорим, что все — басни! — Володька пялит свои немигающие глаза, тянет руку. Уж если зашел разговор о военных, так он заткнет за пояс любого, потому что недавно демобилизовался из армии.

Леня Жердочка только ухмыляется да мотает коричневым беретиком, как дятел.

— Про охоту и говорить нечего, — не обращая внимания на Володькину горячность, твердил Малашкин.

— Какая теперь охота! Машин нагнали, как псов, завели трескотню на весь лес. — Дедушка сердито ткнул падогом в сторону строительства. — Да-а, дорожка эта встанет в копеечку!

— У государства денег хватит, — заверил Володька и ловко цыкнул сквозь зубы слюной.

— Гравель-то знаешь откуда возят? — Малашкин снова значительно глянул на Леню Жердочку. — Из Калининской области по железной дороге. Я и говорю, наверно, не из-за нас с тобой такие расходы.

— Неужели тут нельзя найти? — удивился дедушка. — Вон на реке.

— Этого мало.

— Есть и много. На Волчихе место знаю, такая осыпь, что все лето не вывезти им оттоле готовый камень да песок.

— Не вдруг подберешься — шибко лесисто.

— Ихние машины пройдут. Ближе всего будет через Колесный брод.

Волчиха — маленькая речка, спрятавшаяся в бору. Санька ни разу не бывал на ней, и вообще Заболотские не заглядывают в тот глухой угол за Талицей, потому что нынче охотников в деревне нет. В самом деле, если дедушка прав, зачем возить гравий по железной дороге, да еще от станции сорок километров?

Пойти бы в поход на несколько дней куда глаза глядят, встретить незнакомые деревни, непуганых зверей и птиц, нетронутую рыбу в лесных речках. Надо начертить подробную карту Заболотья и окрестностей, на карте этой постепенно будут прибавляться кружочки, означающие деревни, и голубые речные жилки. Но если здесь станут добывать нефть, то все изменится, и само Заболотье пойдет на снос. Неужели правда?

Санька не мог представить себе другой жизни, без этой дедовской избы, похожей на большое доброе существо; сейчас она пригрелась на солнышке, а осенью будет дрогнуть под дождем, покряхтывать от наседающего ветра, зимой снег придавит крышу, мороз ударит словно выстрелами по стенам, и все ей нипочем, все выдюжит, не пустит через порог ни дождь, ни ветер, ни мороз…

Между тем солнце прилегло к земле, легкой позолотой покрыло и деревенские березы и дальние увалы; Захара Малашкина кликнула жена, мужики стали расходиться. Санька хотел захлопнуть окно, как вдруг его внимание привлекла Ленка Киселева: идет через гумно, срывая на ходу цветы купальницы, целую охапку набрала. Приседает-то как, будто на голове чашку с водой держит! В сиреневый сарафан вырядилась, русые волосы завязала на затылке в два жестких пучочка, точно рожки топорщатся. Какая-то не деревенская она, кожа на лице тонкая, белая, только зимой робкий румянец проступает на щеках. В сильные морозы, по дороге в школу (до села пять километров), Саньке все кажется, что Ленка обморозится; съежив узкие плечи, она отворачивается от сквозного ветра, прикрывает шерстяной варежкой нос и рот, лишь голубые глаза льдинками стынут в пушистых от инея ресницах, и всякий раз Саньке хочется подышать на них, чтобы они потеплели.

Ленка — единственная отличница в классе, все ее хвалят, ставят в пример. Ясно, девчонке проще учиться, сиди да зубри. Куда ей торопиться-то?

Попробовала бы на рыбалку проснуться в пять часов или, как сегодня Санька с отцом, порубить тычинки для палисадника: залезешь в еловую чащобу — топором не размахнуться, сухие иголки сыплются за шиворот. Две сотни натяпали за утро…

— Ты бы окно-то закрыл, а то комарья налетит, — подсказал снизу отец.

Они сидели вдвоем с дедом, обсуждали сказанное Малашкиным, сомневались.

— Сейчас.

Вот перелезла Ленка через огород. Что это ей потребовалось мимо Никитиной избы идти? Понятно, около Валерки остановилась, попереминалась и села на приступок: он поширкает, поширкает напильником да повернется к ней, а она плетет венок, иногда тоненько хихикает. Интересно, о чем разговаривают? И чего уселась, шла бы своей дорогой? Саньке приходит унылая мысль о том, что, если он застрянет в шестом классе, Валерка с Ленкой сразу станут как бы старше его на год, и возникает желание досадить Ленке и за то, что она отличница, и за то, что подсела к Валерке. Пожалуйста, напялила, как обруч, венок на голову, добро бы цветы были настоящие, а то — желтяки. Наверно, понравиться хочет этому долговязому.

Санька не мог усидеть на месте, выкатил на улицу велосипед, тихонечко поехал по тропке. Ленка, словно желая подзадорить, идет навстречу:

— Привет, Саня!

— Привет!

— Ты Красавку нашу не видел?

— Пастух я, что ли? — обиделся Санька: небось с Валеркой не про корову речь вела.

— Подумаешь, спросить нельзя! — передернула плечиками Ленка.

Поравнялся с ней — цап с головы венок — и ходу, нажал на педали. Ленка пустилась вдогонку, да где там, увертливо шныряет Санька по деревенским тропинкам, на велосипеде он, как казак в седле.

— Бессовестный, Саня! Отдай!

— Перебьешься. Новый сделаешь, этой дряни полно растет.

— Хоть бы серость свою не показывал!

Ах так! Принялся Санька хлестать венком по рулю: желтыми искрами брызнули во все стороны лепестки купальницы. Ленка сжала до белизны тонкие губы, голубые глаза презрительно сузились и, кажется, потемнели, но его это ничуть не тронуло, наоборот, отозвалось каким-то ликующим, мстительным чувством, и, пригнувшись к рулю, он резко взял с места, чтобы дать разгон велосипеду перед Валеркиным крыльцом.

 

Глава четвертая. Разговор с дорожным мастером. Зорька

Только собрались с Валеркой сходить на дорожное строительство, как на грех, Андрюшка выскочил из-за поленницы, будто специально подкарауливал.

— Вы куда?

— Никуда, просто так.

— Смотрите, чего нашел! — разжал кулак, показывая белое в коричневую крапинку яичко.

— Где? — спросил Санька.

— На нашей черемухе, в самом низу в густых ветках.

— Это черемушник вьет там каждое лето, отнеси яйцо на место.

— Их пять штук, жалко, что ли, одного-то? Мне хочется посмотреть, чего внутри, давайте разобьем.

— Я те разобью! — потряс кулаком перед носом братишки Санька. — Сказано, неси обратно в гнездо!

Андрюшка нехотя побрел в гумно и как только скрылся за домом, Санька дернул товарища за рукав:

— Айда, пока не вернулся, а то потащится как хвост.

Перемахнули через низкое прясло огорода и — напрямик к дороге. Вслед понеслась брань. Куприяниха заметила их с повети: никому не пройти, не проехать — обязательно высунется из своей «скворечни», любопытная старуха.

— Куда вас нелегкая несет по покосу?! Траву-то мнете, я вот ужо батькам нажалуюсь!

Нырнули в рожь, она уже поднялась в рост человека, заколосилась и вроде бы слегка поседела, но колосья были еще мягкие ласково касались рук, тянулись к лицу; теперь ребят можно было увидеть разве что с самолета, они бежали пригнувшись, сдерживая смех, точно набедокурили и скрылись от какой-то погони. Вот и дорога, пыль взрывами рикошетит из-под ботинок; навстречу, позвякивая цепью, профырчал бензовоз, белое облако тянулось за ним, как если бы цистерну волокли по земле; потонула в пыли рожь, на какое-то время потеряли друг друга из виду Санька с Валеркой.

Развиднелось. Пошли шагом. Беспокойные пигалицы с настойчивым криком сопровождали их до самого леса. Все слышней становился гул машин.

— Помнишь, в школе говорили, что у нас нет полезных ископаемых? Теперь, оказывается, нефть ищут.

— Лучше бы прислали сюда военных, — сказал Санька. — Представляешь, по этой дороге шли бы с песней солдаты, прямо через Заболотье.

— Сам же говорил, выселят тогда всех из деревни.

— Если в селе станем жить, все равно можно прибежать: в своем лесу никто не поймает, проберемся. Учения у них будут, как на войне.

И чудился Саньке гул не самосвалов, а могучих военных тягачей, крытых брезентом. Здесь, в Заболотском лесу, можно будет увидеть такое, что и в кино редко показывают.

Впереди забрезжила широкая просека новой дороги: бульдозеры потеснили в стороны от обочин молодой сосняк. И эти деревья, которые ближе к деревне, тоже скоро дрогнут под стальным ножом, а пока стоят торжественно и безмятежно, нежные мутовки желтеют на солнце, как свечи.

В самом начале просеки земля была сильно исковеркана, дальше угадывалась насыпь: ровными рядами горбились вдоль нее кучи песка; двое рабочих — один с полосатой рейкой, другой с прибором, похожим на короткую подзорную трубу на треноге, — делали какую-то разметку по колышкам, вбитым в землю; бульдозер углублял кюветы, срезая маслянисто-влажные глинистые пласты; после грейдера громыхал по камням огромный каток, утрамбовывал полотно. Здесь начиналось настоящее шоссе, ровное, прямое, по нему стремительно носились глазастые «ЗИЛы» — подвозили гравий. Кажется, могучая машина, а опрокинет кузов — получается всего небольшая кучка. Неужели правда из Калининской области камень? Спросили об этом одного из шоферов.

— Правда. А наше какое дело? Хоть из Хабаровска пусть гонят платформы, — беспечно махнул он рукой.

Наверно, лихой водитель, видок у него бравый: легкая курточка на «молнии», фуражка с куцым лаковым козырьком, тонкие, в шнурочек, усики, смахивает на какого-то поручика из фильмов о гражданской войне. В кабине — букетик сирени; учетчице, которая отмечает рейсы, шофер тоже положил веточку на тетрадку и что-то веселое шепнул, потому что она долго хохотала, запрокинув маленькую головку, — будто бы щекотливо ей сделалось от тех слов.

— Дедушка говорит, на Волчишной речке много камня, — сказал Санька.

Подошел толстый, меднолицый мужчина в спецовке и кирзовых сапогах, должно быть, дорожный мастер: из бокового кармана торчали две авторучки и записная книжка. Руки у него были короткие, не прилегали к туловищу, а оттопыривались в стороны, как пришитые, шея гладкая, из ушей и ноздрей пучками торчали волосы.

— Вот и показал бы твой дедушка нам то место.

— Он старый, ноги больные.

— Далеко ли это отсюда?

— Вон в той стороне, за рекой. Спросите дедушку.

— А что, Гоша, ведь не худо бы поближе найти гравий? — обратился мастер к шоферу, почесав под кепкой лысую голову.

— Нам километры нужны, Мокеич.

— Вам нужен заработок. Об этом я позабочусь — меньше получать не будете, потому что тут версты не меряные. Наряды закроем без обиды…

Ребята не могли понять разговор дорожников, одно было ясно, им требуется камень, который пропадает на неведомой Волчихе.

Шофер, облокотившись на дверцу, хитро подмигнул из-под козырька учетчице и дал с места газу, машина сорвалась, как пришпоренный конь.

— Ах ты черт, укатил! — спохватился мастер и спросил ребят: — Сами-то заболотские?

— Ага.

— С дедушкой вашим я как-нибудь потолкую. Может, там взять-то нечего, одна канитель?

— Дедушка зря говорить не станет, он — охотник, знает лес как свои пять пальцев, — убежденно повторил Санька. — Мы найдем то место. Правда, Валер?

— Хоть завтра сходим в бор.

— Попытайте счастья, — недоверчиво усмехнулся мастер.

Тяжело ступая по песку и покачивая короткими руками, словно пингвин, он направился к зеленой будке на колесах.

— Эх, на мотоцикле бы рвануть по этой шоссейке! — мечтательно произнес Санька, глядя на легкое пыльное курево, оставшееся после самосвала.

— Ну и полетишь, так костей не соберешь на камнях.

— Ничего не полетишь, меня папка учил — получается. Сначала можно в деревне потренироваться, вот научусь, мы с тобой вдвоем гонять будем.

— Пошли лучше к Феде Косульникову.

Свернули с шоссе в лес, чтобы напрямую пройти к заполью. Тракторная трескотня вначале глушила все звуки, но, постепенно отдаляясь, затихла. Впереди перепархивал пестрый дятел в красной шапочке, будто показывал направление. Коровьими тропами ребята вышли к самой реке.

Стадо лежало возле ольховника, коровы дремотно пережевывали жвачку. Косульников тоже по-царски развалился на плаще, пускает в небо сизые колечки дыма. В изголовье у него — транзисторный приемник: по «Маяку» передают музыку, здесь, в поле, она кажется необычной, дивной — коровы и те вроде бы заслушались.

Ребята завидуют пастуху, потому что в его распоряжении находится верховая лошадь Зорька. Вон, оседланная, пасется вместе со стадом, коровы привыкли к ней, и она — к ним.

— Здравствуй, дядя Федя!

— Здорово, орлы! — Косульников перевернулся на живот, подпер руками щетинистый подбородок. — Садитесь да хвастайте. Каникулы; значит, теперь? Хорошее дело.

Скучно ему целый день одному в поле — приветливо щурит светло-голубые, как будто выцветшие на солнце глаза.

— Купаться, что ли, собрались?

— Не-е, мы просто так… Верхом хочется прокатиться, — простодушно признался Санька. — Можно, дядя Федя?

— Можно, только с уговором; я подремлю часок, а вы посмотрите за коровами.

— Ладно!

— Чур, я первый! — опередил Валерка.

Пусть первый так первый, все равно не умеет ездить, притряхивается, как куль с овсом. Полной рысью ему ни за что не проскакать — свалится. Санька помог Валерке забраться в седло, хлопнул ладонью Зорьку и сам побежал вперегонки с лошадью. Валерка боялся понукнуть ее, словно окоченел, уцепившись за поводья, а Зорька — умница, трусила тихонечко, остерегаясь потерять неопытного седока.

— Сиди свободней, никуда не денешься! — подбадривал Федя. — Полетишь, дак на землю.

Санька едва дождался своей очереди. С бугорка сам забрался в седло, лихо присвистнул, толкая пятками в упругие Зорькины бока — сразу взяла вскачь. Грудь сдавил холодок азарта, как будто мчался в атаку, земля барабаном гудела под частыми копытами; небось со стороны лошадь казалась неукротимой, но Санька-то чувствовал, что Зорька слушается каждого его движения, он даже с уверенностью кавалериста покрутил над головой кулаком, вроде бы сверкающий клинок сжимала рука.

Ах, если бы заиметь свою лошадь! Вот такую, как Зорька, рыжевато-соловой масти, а грива и хвост почти белые, впрожелть. Ее Санька полюбил еще прошлым летом, когда научился ездить верхом: часто прибегал в поле к доброму Феде Косульникову.

Стадо по-прежнему не трогалось с места, пастуха сморил сон. Ребята решили купать Зорьку. Она обрадовалась, когда сняли седло, встряхнулась, вздрогнула всей кожей и сама зашла на песчаную отмель. Стали плескать на нее пригоршнями воду, отпугивая появившихся слепней; Зорька стояла смирно, ей нравилось купаться, только изредка ударяла копытом по воде, словно озорничая. Потом в глубину ее завели — переплывала через реку вместе с ними.

Вода в Талице, что стекло: можно попить, можно нырять с открытыми глазами. По всему дну — белый промытый песок, и всю реку насквозь видно. Устанешь плавать, перевернешься на спину да чуточку шевелишь ладошками, как рыба плавниками, и несет течением будто с пологой горы, медленно поворачиваются ольховые берега, а в них широко разлилась другая река, небесная, и заметно, как верховой ветер сдувает с ее поверхности легкую пену облачков. И кругом — безгранично щедрое солнце, каким оно бывает лишь в июне…

Совсем забыли про коров, опомнились, когда услышали суматошный крик Косульникова:

— Куда вас, окаянных, запропастило с лошадью-то? Коровы в рожь ушли! Э-эй!

Санька в одних трусах поскакал на неоседланной Зорьке помогать пастуху выгонять коров с поля. Федя бегал по ржи, хлопал длинной плетью, будто из ружья. Санька боялся, как бы не стеганул он вгорячах по голой спине. Не тронул, а ругался вовсю:

— Я те, блудне, задам! Ишь, раздула пузо-то, волчье мясо! Э-э, пошли!.. Вот и понадейся на вас, приятелей! Кабы не проснулся, всю рожь потравили бы. Отвечай после. Где седло оставил?

— Вон Валерка тащит.

— Деятели! Купаться вздумали безо время! Живо слезай с лошади!

Оправдываться бесполезно. Провинились перед Косульниковым, пожалуй, больше не даст прокатиться на Зорьке. Сами виноваты.

Нехотя побрели вдоль закрайки ржи, измятой коровами. Стыдно было обернуться назад и встретиться взглядом с пастухом.

 

Глава пятая. Отцовский мотоцикл

Отец Санькин плотничает в Ермакове: село круглый год строится, новые улицы выбежали в поле, где раньше пахали. На работу он ездит на мотоцикле, а сегодня почему-то оставил его, видимо, уехал попутно с Валеркиным отцом: за ним присылают утром машину. Зато мотоцикла у Никитиных нет.

Старый «М-105» стоял в палисадничке у крыльца, давно искушая Саньку, но сперва нужно было сделать свою норму: ошкурить пятьдесят тычинок, чтобы вечером отец мог загородить еще одно звено тына. Пришлось звать на помощь Андрюшку, хватит ему баклуши бить — забавляется на пруду. Караси в эту пору плещутся у самого берега, хоть руками хватай.

— Иди сюда! — Санька поманил братишку пальцем. — Не все бездельничать, так и будешь за моей спиной всю жизнь маленьким прикидываться.

— Тебе велели, ты и делай.

— Ну хорошо, сейчас поеду на мотоцикле, посмотрю, что запоешь.

Вытирая мокрые ладошки о штаны, Андрюшка нехотя подошел к тыну! Губы выпятил, насупленный, лобастый, как бычок.

— Еще попробуй завести.

— Это не твоя забота. Держи вот, — подал Андрюшке тычинку.

Сам Санька ошкуривал тычинки дедовым охотничьим топориком, а братишка — просто руками: кора отстает легко, сок под ней. От этого соку ладони становятся черными, смолисто-липкими. Солнце, обходя вокруг дома, добирается до скамеечки у крыльца, скоро выманит оно дедушку, лучше уехать до той поры, а то дождешься лишней ругани. Осталось подготовить несколько тычинок.

— Доделывай! — уже приказал Санька брату. — Я пока заводить буду.

Он долго дергает ногой заводную педаль, мотоцикл молчит, как упрямое существо, послушное только хозяину. Санька про себя и бранил его и умолял самыми ласковыми словами, рубашка взмокла от переживания. Отвинтил крышку бачка, подергал его — есть бензин. В чем же загвоздка? Стоп! Кажется, нашел. Отец специально снял головку со свечи, чтобы не заводилось. Качнем еще… Вздрогнул, отозвался мотор, словно кот мурлыкнул, а со второго раза взял во весь голос, пулеметной очередью.

Андрюшка спешит, так и рвет кору с тычинок, настороженно поглядывая за братом: как бы не улизнул один, но Санька великодушно подрулил к нему, кивнул назад: дескать, садись. Отбросив тычинку, Андрюшка прыгнул на седло, прижался к разгоряченной спине брата, теперь только давай побольше скорости, жаль, что Санька не умеет пока ездить, как отец.

Они сначала тихо едут деревней, притряхиваясь на березовых корнях; Саньке хочется в этот момент встретить Ленку Киселеву, специально проехал возле ее дома, украдчиво скользнув взглядом по окнам, — нигде не видно. Ну не беда, все лето впереди.

Мотоцикл сам катится под уклон от гумна Чебоковых к полю, тропинка утоптана плотно, ровная и белая, как половица; Санька берет ручку газа на себя, прибавляет скорость, щекотливый ветерок забирается под рубашку, все приходит в движение — зелеными волнами раздвигается в обе стороны рожь, бегут в обгон перелески, солнышко прыгает над ними, как футбольный мяч. Санька весь напрягается, будто теперь уже не суметь остановиться, поэтому и не выезжает пока на большак, где лихо пылят машины. Здесь ничто не мешает, и полетишь, так во ржи не так ушибешься.

— Ну как? — чуть повернув голову, распираемый горделивым чувством спросил он братишку.

— Здорово! Только с папкой не так страшно ездить, как с тобой.

— Чего страшного-то? Сидишь, словно на табуретке. Мы куда угодно можем уехать.

Тропинка уткнулась в овраг, внизу — узкие мостки: рисковать не стоит. Притормозил, дал себе небольшую передышку, не заглушая мотора. Может быть, все обошлось бы благополучно, но в это самое время пробежал мимо кобель Ивана Агафонова, держа в зубах зайчонка. Захотелось догнать собаку. Санька резко сбросил ручку сцепления, мотоцикл рванулся и осекся: что-то лязгнуло у заднего колеса. Сам-то Санька удержался за руль, а братишку смахнуло с сиденья, он сморщился, как старичок, захныкал.

— Больно, что ли?

— Тебя бы так-то, прямо затылком.

— Держись как следует! Нечего ворон считать.

— Что-то сломалось.

— Без тебя знаю. Цепь свалилась. Э-эх, елки зеленые! — ударил с досады кулаком по баку.

— Ну и влетит от папки!

Приуныли. Один вел мотоцикл за руль, другой подталкивал сзади (длинным показалось поле), так бесславно и деревней тащились. Около дома стоял самосвал: тот знакомый шофер с дорожным мастером пили молоко на крыльце, дедушка сидел с ними. Санька стеснительно поздоровался, смахнув кепкой пот с лица.

— Подвела техника?

— Цепь слетела.

— Голову себе когда-нибудь свернешь. — Дедушка сердито пристукнул палкой. — Не знаю, чего батька дозволяет тебе мотоциклет?

— Доставай ключи, помогу, — понимающе подмигнул шофер.

Вот повезло! Видимо, на всякое дело легкая рука у этого чернявого шофера, знает толк в машинах: моментом ослабил осевые гайки, разобрал кожух, ключами крутит будто на ощупь, не глядя.

Тем временем мастер, положив на колено кукольно-короткие руки, вел разговор с дедушкой, про Волчиху спрашивал:

— Где она, эта речка? Правда, там много камня?

— Да ты мне не кричи на ухо-то, чай, не глухой, — отвечал дедушка. Он со всеми привык разговаривать на прямоту, независимо, по праву старшего. — Знамо, много. Это — километров шесть-семь отсюда, в бору: вот так будет Талица, а так — Волчиха, сначала-то вверх от Колесного броду дорожка есть…

Дедушка объяснял, чертя падогом по земле; мастер повторял его чертеж в помятой записной книжке.

— Теперь я представляю, где это место, — сказал Санька.

— Не перебивай. Во всякое дело встреваешь, как клин, — одернул дедушка. — А что верно, будто бы по железной дороге гравель подвозят?

Мастер утвердительно кивнул головой:

— Да, с государственных карьеров.

Дедушка с наивной недоверчивостью вздохнул, никак не мог он найти в этом здравого смысла. Наверно, ему, как Саньке, обидно было за свою Заболотскую землю: что же она, беднее всех? Простого песку да камня нечто не найти?

— Тут слух ходит, будто эта дорога не простого назначения, тогда, мол, и деревню нашу — на снос, — пользуясь случаем, решил уточнить дедушка.

Шофер с мастером усмешливо переглянулись, должно быть, уже слышали такие разговоры.

— Зря болтают, дед, никто не тронет вашу деревню. Наоборот, завидовать будут, потому что автобусную остановку сделают на загумнах. Надо тебе в село или на станцию — садись и поезжай, внучата в школу будут ездить. — Шофер хлопнул Саньку по плечу: — Ну вот и цепь на месте! Кожух сумеешь сам поставить?

— Сумею.

Мастер поднялся, прилепил кепку на гладкую голову:

— Поехали, Гоша. Тебе, отец, спасибо за молоко. Деньги все-таки возьми, — положил полтинник на перилку.

Машина мощно рыкнула и, сверкнув голубой эмалью, скрылась за углом, остался только забористый запах сгоревшего бензина. Дедушка, спрятав полтинник в карман брюк, продолжал журить Саньку:

— Оставь ты в покое мотоциклет! Экая игрушка! Я бы на батькином месте близко не подпустил. Ужо будет тебе рвань!

Нет, не будет рвани, спасибо шоферу Гоше. Санька подвернул последнюю гайку, поставил мотоцикл на прежнее место — порядок! Был бы дедушка молодым, тоже не утерпел бы, прокатился на мотоцикле, завидно ему, вот и ворчит.

Жарко. Надо свистнуть Валерку да поехать искупаться. Санька выкатил велосипед (этот в полном его распоряжении), разогнался по тропинке и руки откинул от руля, словно крылья в стремительном полете.

— Вот пострел! — восхищенно встряхнул бородой дед Никанор.

Андрюшка прошмыгнул в избу, старик только успел коснуться ладонью его мягких, как ленок, волос. Шаркая валенками, вышел на улицу, сел на сосновые столбы, приготовленные для огорода. Жизнь его подошла к такому сроку, когда все дни похожи один на другой, как близнецы, когда все сделано, отпущенное человеку на этой земле, и некуда больше спешить: сиди хоть весь день на солнышке, благо, оно светит всем, и малым и старым. На нынешнюю жизнь грех обижаться, одно худо — разбросала она по дальним краям четверых его сыновей, и мечталось ему, как о чем-то неисполнимом, о том счастливом дне, когда все Губановы соберутся под одной крышей, сядут за один стол: целый взвод сыновей, полроты внуков. Сила великая! А взялась она здесь, на земле заболотской, и крепче всех ощущает эту связь он, старик Никанор, не оторвавший своих корней.

И еще есть одно большое желание у Никанора — побывать в лесу, вроде бы причаститься от него неувядающей свежестью и силой. Оттого так тянет к себе, бередит лесной запах ошкуренных тычинок и смолевых столбов. До лесу рукой подать, посмотришь издалека, размечтаешься — только тоска засосет сердце. Так и получается, сыновья далеко, над ними не его воля, а лес близко, да недоступен, и сидит Никанор посреди деревни, словно околдованный, с немощью в ногах и неутолимой болью в груди.

 

Глава шестая. Где Волчиха?

Искать береговую осыпь на Волчишной речке отправились не с пустыми руками: у Валерки за плечами был рюкзачок с рыболовным и съестным припасом, у Саньки — дедова централка, сумел прихватить тайком. Проснулся он рано. За окном тихо и торжественно разгоралась заря, ее мягкий свет проникал в избу, розовато теплился на переборке, за которой сопел дедушка. Санька подождал, когда мать вышла доить корову, кой-как выпутался из теплой тины сна, долго пританцовывал, попадая ногами в брючины, потому что с трудом разлепил глаза. Андрюшка сладко почмокал губами, но даже не шелохнулся — этого нарочно не разбудишь.

Ружье лежало под дедовой кроватью, не так просто взять его. Затаив дыхание Санька заглянул за переборку, ему всегда казалось, что дедушке тяжело спать: внутри у него что-то клокочет, всхлипывает, иногда вырывается свистящим кашлем. Он лежал, высоко задрав бороду, с приоткрытым ртом, словно бы притворялся спящим, и когда Санька, наклонившись, стал шарить за половицами, то ожидал, что дедова рука вот-вот сгребет за спину. Обошлось. Осторожно, будто взял не ружье, а мину, попятился к дверям…

Тропинка полого ведет под угор; отяжелевшая от росы рожь вблизи кажется темной, застывшими волнами скатывается она к реке, там, в конце поля, белым облаком пухнет туман, закрывая и прибрежный ольшаник, и лес, и солнце, похожее на яичный желток, плавающий в молоке. Ни один колосок не шелохнется, пьет рожь, боится стряхнуть хоть капельку влаги, потому что дни стоят вёдреные.

В лугах кто-то точит косу, будто скворец посвистывает: каждый звук сейчас слышен с особенной отчетливостью. Птицы гомонят в кустах, эти никогда не проспят солнце, встают всех раньше. По запеску хлопотливой притрусочкой бегает куличок — новый день, новые заботы.

Изредка всплескивает рыба. Вода в Талице кажется теплой, туман, сползая с берегов, оседает, как снег, тает в ней. Река то увильнет в сторону, то снова крадется возле самой тропы, ребята хорошо знают Талицу, и она — их: все лето кормят комаров на этих омутах и песчаных плесах.

— Дедушка Никанор влепит тебе за ружье-то, — высказал опасение Валерка.

— Он его и не спохватится, лежит и лежит под кроватью. Зато теперь — хоть куда. Представь, рысь прыгнула тебе на шею! Что делать? А просто, наставлю ей в бок дуло, и — каюк!

— Может быть, на тебя она прыгнет?

Санька несколько замялся, он и не предполагал такого, раз ружье у него на плече.

— Тогда ты трахнешь. В общем, только не отставать друг от друга.

— Я ни разу не стрелял.

— Сегодня попробуешь, — заверил Санька.

Вот и Колесный брод, слышно, как журчит вода на быстрине за густым валом ракитника. Если идти сразу в бор, весь перемочишься, потому что и трава и деревья обрызганы росой, она холодит ноги, глянцем ложится на резиновые сапоги. Решили порыбачить. Ниже переката полно ельцов и плотвы: рыба любит держаться на таких местах. Срезали по березовому удилищу, размотали лески.

Ельцы пасутся на песчаной отмели, иногда скрываются в глубине и снова медленно прибиваются к противоположному берегу, будто дразнят. Течение здесь уже ровное, потому что река скатывается как бы по столу — никакого завихрения со дна; очистившаяся от тумана поверхность воды кажется упруго натянутой, в ней плавится золотисто-оранжевый свет погожего дня, он бьет в глаза, на мгновение прячет поплавок, словно сжигает его.

Первая поклевка заставляет вздрогнуть сердце. Красный конец гусиного поплавка дрогнул, наклонился и стремительно скользнул в сторону, оставляя раздвоенный усатый след. Запоздалая, но удачная подсечка — елец словно бы сам выпорхнул из воды, сверкнул высоко над головой и запутал леску в ракитнике: перестарался Санька.

Валерка успел выудить двух плотвиц. Тут уж не зевай, если пошел клев, рыбалка чем-то похожа на соревнование, а еще — она приучает к большому терпению. Попробуй просто так, без удочки, простоять на берегу часа два-три — изведут, съедят комары, сущей пыткой покажется такой отдых. Пожалуй, на всем свете не найдешь другого места, где было бы столько комарья, как на Талице.

Когда удишь, другое дело, сколько бы ни зудели над ухом эти кровопийцы, им не вывести из терпения рыболова. Нахлобучив кепки на самые глаза, ребята поминутно хлопали себя по шеям. А какая красота была бы без этих тварей! Хочешь — посиди, хочешь — полежи на траве, вбирая в себя особенный крапивно-смородинный запах реки, птичье щебетанье, тихий говор воды, синь неба, еще не слинявшего от зноя.

Одно солнце плывет по реке, другое — над лесом; день разгорается, даже дальние увалы приобретают ясную отчетливость. Роса заметно обсохла, а комаров поубавилось, клев стал затихать — поплавки недвижимо дремлют в затоне.

— Пора топать дальше, — спохватился Санька, — хватит, обрыбились, — и положил в рюкзак полиэтиленовый мешочек, в котором шуршали пойманные ельцы и плотва.

Едва приметная дорожка повела от Колесного брода через забытые луговые покосы, поросшие дурманной таволгой, нырнула в подлесок да вместе с ним и кончилась — ельник стеной загородил ее. Продрались сквозь него (вот бы где тычинки рубить — одна к одной!), дальше начался настоящий бор, просторный и приветливый, и птичьи голоса звучали в нем отчетливей, чем обычно: «Подь сюда… подь сюда…» — бодро зазывали зяблики. «Фьиу-лиу…» — нежно выводила иволга, заметив людей с высоты сосновых крон.

Солнце на открытых местах добралось до земли, пригрело темную зелень брусничника и толокнянки; под ногами то потрескивали шишки и кустики вереска, то мягко проминался бело-зеленый мох. Почему-то чувствовали себя очень маленькими среди этих гигантских сосен; бор велик, можно идти целый день, а он не кончится. Чем дальше углублялись, тем становилось тревожней.

Неожиданно дорогу заступила трясина, покрытая рыжевато-чахлой травкой. Санька уже сделал несколько шагов по ней, но вовремя попятился: прошлый год в таком зыбуне нашли корову Чебаковых, едва вытащили.

— Тут засосет, тогда кричи караул, надо обходить.

— Сидеть бы сейчас на реке да удить рыбу, — признался Валерка. — Пить хочется.

— Дойдем до Волчихи и попьем, наверно, уже близко.

Свернули в обход трясины по березняку. Санька шел впереди, на всякий случай держа ружье под мышкой.

— У тебя заряжено? — спросил Валерка.

— Конечно.

— Не выстрелит нечаянно?

— На предохранителе. И выстрелит — так вперед, не беспокойся.

Санька чувствовал, что Валерка уже не прочь повернуть на попятную, а ему хотелось доказать правоту дедовых слов. Лес, как назло, смешался, поугасла березовая светлынь рядом с мрачными елками.

— Ты представь, как наш дедушка один бродил здесь, да еще медведей гонял! Охотник в любом лесу, хоть днем, хоть ночью, нисколечко не боится, — подбадривал и Валерку и себя Санька.

Из-под самых ног взлетел, мощно хлопая крыльями, глухарь, так что ребята оторопело замерли, а Санька не сразу вспомнил, что у него в руках ружье. Стали осторожно пробираться в ту сторону, куда улетел лесной петух, осматривая на ходу каждое дерево.

— Стой! Тише! — прошептал Валерка. — Вижу я его, вон на голом сучке.

Глухарь настороженно вытянул голову, заметно было, как встопорщилась бородка под клювом, как напряглись крылья с белыми черточками длинных перьев понизу. Сорвался с сучка, не дожидаясь, когда Санька прицелится.

— Эх! — выдохнул Валерка. — Такая махина, как он только летает? Стрелял бы скорей.

— Со стороны-то больно просто. Не успел, а влёт разве попадешь?

Санька и сам на себя разозлился, что упустил редкий момент. Пытались еще раз подкрадываться к глухарю — пропал куда-то.

Дальше потянулся совсем другой бор, неприветливый, сумрачный, накренившийся в низину; теплый запах смолы забивается хвойной прелью. От жажды пощипали, как зайцы, кислицы, ее тут словно специально сеяли — листочки с копейку, на каждой веточке по три.

В самом низу оказался овраг, захламленный валежником, кой-где были заметны промоины от весенней воды.

— Может быть, это и начинается Волчиха? — предположил Валерка.

— В ней даже рыба водится, весной в бочаги щуки из Талицы заходят: дедушка прямо из ружья их бил. А тут воды-то нет.

— Где-нибудь дальше из родника берется.

Пошли по оврагу, все время спускаясь как бы в подземелье; солнце передвинулось за спину, осталось где-то далеко, и никак ему было не дотянуться досюда. Все больше валежнику, сухие сучья на двухобхватных седых елях тычутся, как шпоры, крапива стрекает не только руки, но и лицо, все гуще заросли папоротника, под ними, в буераках, светится торфянисто-темная, а на самом деле чистая вода. Наконец удалось напиться. С каждым шагом усиливалось боязливо-брезгливое чувство, будто овраг кишел какими-то гадами, и, как бы предостерегая ребят, впереди застонало скрипучее дерево.

— Я дальше не пойду, — заявил Валерка. — Повернем назад.

— Сидел бы тогда дома, — с напускным придирчивым недовольством ответил Санька, почесывая покрасневшую от крапивы щеку: ему и самому хотелось в деревню или, по крайней мере, выбраться из лешачьей низины. — На реку этот овраг не похож. В какой же стороне Волчиха?

Валерка задрал голову. Между темных елей была видна промоина неба, как если бы смотреть из колодца.

— По-моему, в той, где солнце.

— Оно ведь не на месте стоит. Айда наверх, там сообразим.

Очутившись опять в редколесье, они почувствовали некоторую беспечность, долго гонялись за подвернувшимся на глаза ежом, а когда потеряли его, Валерка, вдруг войдя в азарт, спросил:

— Саня, дай стрельнуть.

— Надо во что-нибудь, чего так-то палить? Валяй, ты — в мою кепку, а я — в твою.

Мушка качалась, руки дрожали, словно ружье должно было разорваться; Валерка, зажмурившись, нажал пальцем на курок — сильно толкнуло прикладом в плечо и скулу, оглушило. Бежал за Санькой к болтавшейся на сучке кепке, как во сне, потому что в ушах стоял шум, но когда увидел несколько пробоин на кепке, расхохотался: все-таки не промазал!

Недолго пришлось ему ликовать. Санька угодил в его кепку чуть не всем зарядом (знай Губановых!), ее сорвало с сучка, вывернуло наизнанку, подкладка вся — в клочья.

— Ха-ха, вот это решето! Умора! — покатывался Санька. Его лицо сияло каждой веснушкой. Прилепил изодранную кепку Валерке на затылок! — Носи теперь по последней моде!

Валерке было не до смеха. Повертел кепку в руках и с нарочитой небрежностью швырнул ее: подбитой птицей закувыркалась в воздухе.

Только теперь вспомнили, что так и не решили, куда идти. Где Волчиха? Может быть, до нее осталось рукой подать?

— Надо было дойти до того места, где она впадает в Талицу, и оттуда начинать.

— После ты всегда такой умный, — упрекнул Санька товарища. — Вот выйдем к Волчихе, тоже скажешь, надо было…

Они дважды натыкались на горельник — совсем мертвый лес, — значит, закружились; панический холодок стал подбираться к ребятам. Вначале, после громовых выстрелов, они почувствовали себя владыками леса, а сейчас растерялись.

— Говорю, пойдем вон туда! — настаивал Санька, облизывая пересохшие губы. — Видишь, просвет какой-то.

И они наобум направились в ту сторону, предполагая, что все-таки выйдут к злополучной речке. Начали выбиваться из сил. Не стесняясь друг друга, кричали, в надежде услышать чей-нибудь отклик. Лес был зачарованно тих, даже птицы примолкли: то ли от их крика, то ли было уже поздно. В этот предвечерний час бор особенно настораживал, пугал своей затаенной неподвижностью — ни малейшего ветерка.

Сели на еловый корень отдохнуть. Умаялись, проголодались, во рту пересохло. Хоть бы ягоды поспели, сейчас бы черницы нахватались.

— Я забыл, ножик ведь у меня с собой! — вспомнил Валерка. — Поедим соку.

Кора с молодых сосен сдиралась чулком, под ней слезился живицей желтоватый сок, смолисто брызгал из-под ножа, за которым тянулись узкие ленточки. Ребята торопливо жевали их, вначале сок казался им слаще меда, но скоро набили оскомину, будто смолы наглотались.

Между тем солнце припало к земле, уколовшись о щетину ельника, и никакая сила не могла остановить его, чтобы продлился день. Ребята надеялись увидеть что-нибудь спасительное, забравшись на высокое дерево: увидели только нескончаемый лес вокруг. Кто знает, сколько километров проделали за день? Если бы каким-то чудом очутиться в деревне!

— Что делать-то будем? — с дрожью в голосе спросил Валерка.

— Не знаю. Ночевать придется.

— От страху умрешь. Вдруг выйдет медведь! Давай еще покричим. Э-э-эй!

Нет ответа. Бестолково мечется по лесу эхо.

— Лучше выстрелить.

— Последний патрон остался, напрасно израсходуем. Он еще нам пригодится, — рассудил Санька. — Надо дров натаскать, пока светло.

Приближалась ночь, и ее предстояло провести в глухом лесу, страдая от жажды и комаров, а больше всего — от неодолимого страха. Не на кого надеяться, кроме как самим на себя.

 

Глава седьмая. Тревожная ночь. Самолет летит на восток

Развели костер. Пригодилась пойманная рыба: нацепив ельцов и плотву на прутишки, стали поджаривать их над огнем. И зеленый лук, и зачерствевший хлеб — все, что нашлось в Валеркином рюкзачке, оказалось необыкновенно вкусным, припахивало дымком. Но негде взять ни глотка воды, и это тем обиднее, что, может быть, неподалеку пробиралась родниковая Волчиха.

— Знал бы, так захватил фляжку, — сказал Валерка.

— Опять — «бы, бы»!.. — раздраженно ответил Санька, размазывая по губам сажу от закоптившейся рыбы. — Думаешь, мне не хочется пить? Как-нибудь перекоротаем до утра.

— Комарья-то здесь еще больше, чем на Талице, наверно, со всего леса налетели на нас.

Поспешил Валерка бросить кепку: едва успевает отбиваться от настырных комаров, всю голову исчесал, волосы взлохматил.

— Тише!

— Чего?

— Сучок хрустнул!

Оба замерли, напрягая слух и всматриваясь в сумерки, подступившие близко к огню. Кто там, зверь или человек? Ему-то все видно, что делается у костра, а тут сидишь как слепой. Санька осторожно потянул за ремень ружье. Ни звука. Широко охватила горизонт заря, небо над ней бирюзовое, так что деревья на этом фоне кажутся аспидно-черными.

— К огню зверь не выйдет, побоится.

— А ведь где-то в бору, говорят, скрывался дезертир во время войны, — вспомнил Валерка.

— Дедушка рассказывал, как помогал милиции ловить его. В землянке жил, летом было проще, а как выпал снег, по следам нашли. У него отобрали хорошую двустволку, так милиционер подарил ее дедушке.

— Где же она теперь?

— Продал, когда кончил охотиться. Давай по очереди поспим, ты ложись, а я подежурю с ружьем.

Валерка улегся на березовые ветки, поджав под себя ноги и прикрыв голову пустым рюкзаком. Долго ерзал, но все же уснул, сморенный усталостью.

Санька подкинул дров, костер ожил, разгорелся сильней, с веселым треском выбросив рой искр. Отсветы огня бойчее заплясали на ближних стволах сосен. В лесу даже июньская ночь кажется темной, пугающая таинственность окружает со всех сторон. В просветах между деревьев звезды начали прокалывать синий полог неба, они участливо подмигивают Саньке, им-то все видно: и Волчиху, и Талицу, и Заболотье. В деревне, наверно, переполох, родители сбились с ног…

Комары донимают, во рту пересохло, сон все больше одолевает, но Санька бдительно несет караул, прислушиваясь к каждому звуку. Вот тягуче пропищала птаха, должно быть, приснилось ей что-нибудь неприятное, вот издалека донесся глухой удар, как будто хлопнула доска о доску, и снова. — безмолвие. Медленно тянется время, его не поторопишь, еще долго-долго ждать, когда наступит утро. Для кого-то летняя ночь коротка и светла, для них — нескончаемо длинна. Часов нет. Пора разбудить Валерку или подождать? Разоспался, свистит носом, как насос, даже завидно.

Будить Валерку не пришлось, сам проснулся, недоуменно огляделся вокруг, будто сова, ослепленная светом, и зябко поежился:

— Холодно как!

— Двигайся ближе к костру, теперь я покимарю. Держи мою кепку. Ружье заряжено.

Настал Валеркин черед считать томительные минуты. Зажав ружье между коленей, он боялся пошевельнуться, точно за каждым кустом и деревом прятались неведомые чудовища; до озноба ощутимо представлялось, что кто-то сейчас схватит за спину, хотелось превратиться в невидимку. Валерка придвигался к огню, мечтая, как о чем-то несбыточном, о теплой домашней постели.

Дрова кончаются. Хватит ли дотянуть до утра? В темноте не пойдешь собирать валежник. Свежо. Так мурашки и бегают по телу. Комары, кажется, стали еще наглей.

Лавируя между сосен, низко прошастала черная ночная птица, будто оборотень какой-то высматривал ребят. Валерка вздрогнул и машинально взвел курок. А птица снова бесшумной тенью вымахнула на свет… Красное пламя рыгнуло из ствола ружья. Гах-ах-ах-а… — раскололся над лесом выстрел.

Санька вскочил словно ужаленный, оторопело вытаращил глаза:

— Чего? А?

— Птица какая-то пролетела!

— Ну и наплевать! Зачем стрелять-то было? Из-за тебя заикой можно сделаться.

— Большая, черная…

— Съест она тебя, что ли? Чай, не волк. Сиди вот теперь с незаряженным ружьем, как с палкой. Пугало ты воронье!

— Сам ты — пугало! — несмело возразил Валерка, понимая свою вину.

Санька взял у него ружье, переломил, чтобы достать гильзу, — едко запахло порохом. Спать больше не пришлось. Подкинув последние сучья в костер, ждали, когда они прогорят.

Огонь убывал, но уже брезжил желанный рассвет, меркли в посветлевшем небе последние звезды. Заря зашла с другой стороны и разгорелась сызнова; казалось, солнце застряло где-то в темных глубинах бора, никак не может вырваться на простор. Даже когда совсем развиднелось, мешала сориентироваться туманная мгла, застилавшая лес, но сидеть на месте было бесполезно. Пошли наугад, стряхивая с себя утреннюю знобкость.

Лес просыпался. Ударил первую барабанную дробь дятел, поторопил заспавшихся птиц. «Чи-иррр!» — недовольно отозвалась синица. По вершинам деревьев хлынуло золотистое сияние, оно озарило и реактивный самолет, летевший на большой высоте, казавшийся стеклянно-прозрачным.

У-у-у… — словно монотонный звук мощной басовой струны плыл над землей запоздалый гул двигателя, то усиливаясь, что приглушаясь.

— Слушай, а ведь самолет летит на восток, прямо по солнышку! — оживился Валерка.

— И что?

— Значит, деревня в той стороне, откуда он летит! Вспомни, по утрам они всегда пролетают над Заболотьем и скрываются за рекой. Идем вот так, чтобы солнце было в спину.

— Погоди, надо разобраться.

— Чего разбираться? Понятно.

Не зря дедушка называет Валерку башковитым. Самому Саньке нипочем не додуматься бы, в которую сторону идти. Приободрились, зашагали уверенней.

И вдруг лес будто бы опрокинулся вниз, а там, за корявым ольховником, ребята увидели то ли ручей, то ли речку: серебряной жилкой пульсировала она по перекату.

— Волчиха! — разом воскликнули они и кинулись к воде.

Пили жадно, торопливо, точно кто-то гнался за ними по пятам. Поотдышались да снова давай черпать пригоршнями: у Саньки даже в животе забулькало и сделалось холодно.

— Теперь можно жить, — с облегчением сказал Валерка.

— Пойдем вниз по реке, она выведет.

Стали пробираться через заросли дикой малины и крапивы, боясь упустить из виду Волчиху. В одном бочажке потревожили утку с выводком. Казалось, она знала о незаряженном ружье, потому что спокойно плыла к противоположному берегу, и утята — за ней, как привязанные ниточкой. Затаились под еловым корнем-выворотнем, думают, их не видно, и в самом деле не заметить бы, если бы пораньше спрятались, только слабые волны еще не устоялись на малиновой воде.

И в этот момент, когда тихо наблюдали за утятами, донесся отчетливый выстрел, через некоторое время — еще один.

— Наверно, нас ищут! — Санькино лицо расплылось в улыбке — рот до ушей, в голубых с ржавыми крапинками глазах вспыхнули искорки надежды. — Жаль, нельзя выстрелить в ответ: Бежим!

Валерка хоть и длинноногий, а едва поспевал за ним, рыжие Санькины волосы жар-птицей мелькали между деревьев. Ветки брызгали росой, так что вся одежда промокла, а в сапогах чавкала вода. Теперь слышно было, как кто-то аукал; откликались на бегу, ни на секунду не останавливаясь, потому что спасение было совсем близко.

Их встретил Захар Малашкин, усмешливо поприщурил раскосые глаза:

— Чего несетесь сломя голову, будто черти за вами гонятся? Где ночь-то были?

— Здесь, в бору.

— Заблудились, что ли?

— Ага.

— Ну и задали задачу! Вчера дотемна всей деревней искали вас вокруг, своих полей: не думали, что: в бор умотали. Это уж утром я надумал сюда. Кто вам позволил с ружьем в такую пору шляться? Вот отберу, будете знать! — пригрозил лесник.

— Это — дедушкино.

— То-то и оно, что дедушкино. Стащил небось без спросу? Ладно, пошли домой, там вам достанется на орехи.

Впереди веселой притрусочкой бежала рыжая лайка Тайга. С собакой нигде не заблудишься. В форменной фуражке с дубовыми листьями над козырьком, в широкой брезентовой куртке, по-медвежьи осанистый Малашкин тяжело давил резиновыми сапогами сухой мох. Санька с Валеркой послушно плелись за ним, как те утята за уткой.

Он вывел к старой вырубке, кой-где поросшей мелким осинником, и показал рукой на видневшееся вдалеке поле:

— Узнаете?

Неуверенно пожали плечами.

— Эх вы, пошехонцы! Свою деревню не узнали!

Ребятам сделалось немного стыдно за такую оплошность: растерялись в лесу. Конечно, это было заболотское поле, виднелась и сама деревня, она преспокойно нежилась на солнышке, как островок в теплом озере. Сразу исчезли всякие огорчения, Санька чувствовал в себе даже геройство, оттого что ночевка в диком бору благополучно закончилась. Жаль только, что не нашли осыпь, про которую говорил дедушка, и вряд ли скоро соберешься еще раз в поход на Волчиху.

Может быть, когда-то они придут сюда, за реку, взрослыми и улыбнутся, вспомнив простреленные кепки, ночные страхи у костра, выручившего их лесника Малашкина. Память не сохранит всех дней детства, но такие останутся в ней на всю жизнь.

 

Глава восьмая. Мухтар-Муха

Давно Санька мечтал приобрести щенка, чтобы вырастить из него хорошую, умную собаку, с которой не страшно пойти в любую глухомань. Смешно ведь, раньше дедушка всегда собак держал, а сейчас ни одной нет. Просил, умолял мать разрешить сходить в Малый Починок за щенком к Ивану Андронову, обещал хорошо учиться, во всем помогать по дому. Вчера за ужином до слез дело дошло, дедушка с Андрюшкой поддержали Санькину просьбу, но мать неумолимо стояла на своем:

— От собаки одна грязь, еды для нее не напасешься, хоть барана целиком подай, так съест. Мне и без того забот хватает.

— Я буду сам за ней ухаживать, я уже имя ему придумал — Мухтар. Помнишь, кино такое было про собаку?

— Вот насмотритесь кино, а потом и выдумываете. Нет, нет!

Конечно, момент для такой просьбы был неудобный: после бесславного похода на Волчиху, доставившего столько переживаний родителям, Санька присмирел. Сенокос как раз начался, все устают, нервничают. Мать каждый день ходит в Малый Починок на ферму — там силосуют, а вечером свой покос ждет. Санька помогает. Сегодня девять копен нагребли по оврагу между Заболотьем и Починком.

Прямо с работы приехал отец на мотоцикле. Стали косить. Место неровное, угористое, много муравьиных холмышков: надо иметь сноровку, чтобы обкашивать их. Зато трава у перелесков густая. Санька первое лето взялся за косьбу всерьез, коса у него в руках еще непослушна: то проскочит по верхам, то воткнется носом в землю. За взрослыми никак не угнаться, у них косы так и снуют со свистом, легко, будто сами собой.

— Тебе, Шурка, пора по-настоящему косить, хватит мять траву. Смотри, какие хохлы оставляешь! Ровней веди косу, пятку прижимай. Вот так! — учил отец, взявшись вместе с Санькой за его косьё. — Я чуть постарше тебя был, когда ходил вместе с колхозниками на речные пожни. Как встанут друг за другом, как почнут жарить, тут уж из покосева не выскочишь — засмеют, хоть жилы порви, а тянись до конца. После войны это было, в голодное время, нас тогда не шибко баловали.

Пока отец держится за косьё, все вроде бы понятно, и коса ровно бреет, только он отошел — снова начались Санькины мучения.

— Ладно вам тренироваться-то: пусть сколько потяпает, — снисходительно заметила мать.

— Он мне по плечо вымахал, а ты жалеешь. Мужик все должен уметь.

Слова отца подхлестнули Саньку, он упрямо продолжал взмахивать косой, представляя себе тот послевоенный покос на Талице, когда за любую колхозную работу брались всем миром, когда отец был подростком и, вместо того, чтобы учиться, зарабатывал хлеб. Ему, Саньке, теперь только учись, а он плохо оправдывает надежды отца.

Мать с отцом успели дойти до леса и вернулись обратно, Санька все еще не мог одолеть первое покосево. Руки онемели, рубашка липнет, в глазах — горячая пелена, и нельзя остановиться, потому что в самое это время вышли из перелеска Ленка Киселева и Танька Чебакова. Наверно, землянику брали, издалека в бидончиках не увидишь. Ягоды раньше всего поспевают здесь, на пригорках, вон ало брызжут в траве, соблазняют: брось косу да наклонись.

Девчонки посматривают в сторону Саньки и посмеиваются, точно подзадоривают. Пустосмешки. Ленка, эта уж наверняка не брала в руки косу — мать оберегает ее от тяжелой работы, дескать, раз отличница, пусть знает одну учебу. Проходили бы поскорей.

Санька принялся замахивать широко, как настоящий косец. То ли зазевался, то ли слишком выхвальнулся перед девчонками — так завязил косу в дернину, что хрястнуло в том месте, где врезан «палец». Он опасливо оглянулся, не заметил ли кто такой промашки, вытер лезвие пучком травы: и пошел к отцу за бруском. Надо было начинать новый прокос.

К счастью, косить пришлось не долго. В перелеске затараторил трактор — это Леня Жердочка возвращался домой после силосования. Отец остановил его, а Саньке с матерью крикнул:

— Кончайте косьбу! Сено повезем.

Отец и дядя Леня подавали навильники с обеих сторон тележки, мать принимала. Санька подгребал остатки после копен.

Быстро управились. Просторно стало на гладко выбритом лугу, зато высоко поднялся воз, как дом, и стояла наверху, счастливо улыбаясь и вытирая платком лицо мать, озаренная мягким светом закатного солнца. Благодарила Евдокимова:

— Смотри, какую луговину подчистили! Спасибо тебе, Леонид. Я еще на ферме хотела сказать про сено, да вижу, ты и без того шибко усталой.

— Тут по пути, это нам — однова покурить.

Евдокимов — мужик безотказный, сговорчивый: кто бы ни попросил привести сено или дрова, обязательно поможет. Когда он только отдыхает? Другой раз уж потемну откуда-нибудь едет, а утром, чуть свет, снова слышно, как завоет на больших оборотах дизельный пускач.

— Как я слезать-то буду? — спросила мать.

— Поезжай, как с горы, не бойся!

Отец с дядей Леней поймали ее на руки да еще легко подкинули, будто маленькую, и всем сделалось весело. У Саньки свое на уме: как бы сбегать в Починок, тут всего с полкилометра. Не очень надеясь на успех, напомнил матери:

— Можно, я сбегаю к Андроновым за щенком?

— Экий ты, Санька, неугомон! Прямо надоел со своим щенком. — Мать говорила без всякой строгости, в серых глазах ее все не гасла ласковая теплота. — Что, отец, делать-то?

— Да уж пусть возьмет.

— Ура-а-а!

Крутнулся Санька на одной ноге и, не помня себя, пустился вдоль оврага. Усталости как не бывало, перелесок и починковское поле пробежал без передышки, лишь к самому дому Андроновых подошел шагом, чтобы дать уняться дыханию. Собаки сворой кинулись ему навстречу, он знал, что надо делать в таких случаях: неподвижно замер на месте, пока не появился на крыльце хозяин. Кобель Тимур, злобно вздыбивший загривок, уступил дорогу, и другие собаки нехотя повернули за ним.

Андронов, беспечно позевывая, скребет пятерней в спутанных черных волосах, будто только проснулся. Годами он моложе Санькиного отца, но весь какой-то неухоженный: стоптанные полуботинки — на босую ногу, под пиджаком, заляпанном смолой, — обвисшая майка неопределенного цвета. Поздоровались. Ладонь у Андронова жесткая, потому что работает он сборщиком смолы. Весь строевой сосняк вокруг Починка — в белых затесах, на каждом дереве висят полиэтиленовые мешочки, куда стекает живица. Все дни Иван Андронов бродит по своим владениям с собаками, охотой совсем не занимается и ружья не держит. Странный человек. В доме — три собаки да два щенка, а корову не держат, молоко берут у соседей.

Щенка Андронов пообещал еще зимой, когда Санька спас его, замерзающего на дороге: шел он из села и уснул пьяный в снегу. Собаки, как всегда, были с ним, да ничем помочь хозяину не могли, только скулили с тоскливым подвыванием. Санька как раз ехал из лесу на лыжах, растормошил Андронова, кой-как поднял и до дому довел.

— За щенком пришел? — угадал Андронов.

— За щенком. Помнишь, дядя Ваня, ты говорил зимой…

— Как не помнить! Любого выбирай, — щедро предложил он.

Щенки были толстенькие, короткохвостые, неуклюжие, как медвежата, дымчатыми комочками они катались по лужайке, смешно нападая друг на друга. У одного была белая грудка, он и приглянулся Саньке.

— Как понесешь-то?

— На руках.

— Корзину я дам. Пошли, через поветь тебя выпущу, чтобы собаки не увязались.

Щенка посадили в корзину и завязали старым фартуком. Всю дорогу он возился, жалобно пищал. У Саньки грудь распирало от восторга, бежал будто наперегонки с длинной своей тенью, спешил, чтобы поскорее выпустить на волю щенка.

Трактор с пустой тележкой стоял у крыльца. Леня Жердочка с отцом уже успели выпить, как раз вышли на улицу, и вся семья собралась посмотреть на щенка. Санька осторожно вынул его из корзины.

— Да ты не бойся, никуда он от людей не убежит: мал еще, — сказал дедушка. — Ну-ка, поглядим, что за зверь?

— Какое название ему придумал? — спросил Евдокимов.

— Мухтар! — гордо ответил Санька.

— Это как в кино у того милиционера овчарка была, — добавил отец.

— Понятно. Хорошая кличка. — Евдокимов, присев на корточки, в шутку поманил: — Ко мне, Мухтар!

Щенок бестолково и растерянно суетился, окруженный людьми, принюхивался к незнакомым запахам нового места, продолжал пищать. Андрюшка хотел погладить его, он перевернулся на спину.

— Живот-то какой мягкий! Ему, наверно, щекотно: смотрите, как елозит!

— Вынесите молока, чтобы он поуспокоился, — подсказал дедушка.

— Как думаешь, Артемьевич, дельный из него получится кобель? — поинтересовался Евдокимов.

— А шут его знает! Сейчас еще не угадаешь. У хорошей собаки должны быть бугорки над глазами выпуклые и желтоватые пятнышки на них…

Мухтар не обращал внимания на любопытство людей, старательно лакал из блюдечка молоко. Леня Жердочка, закурил вторую папиросу, пустился в рассуждения, вроде бы сам себе объяснял:

— Вот возьми ты его — совсем сосунок, а без матки будет жить, ко всему приспособится. Сравни с ребенком, с тем сколько лет проканителишься, пока на ноги поставишь?..

— А заяц! — перебил дедушка. — Два-три раза покормит мать зайчат молоком и оставляет однех. Сами по себе продолжают существовать.

— Одним словом, природа так распределила, — глубокомысленно заключил Евдокимов.

Посмотреть на щенка прибежали мальчишки и девчонки, каждый норовил приласкать его, но если он начинал слишком лебезить перед кем-то, Санька тотчас с ревнивой строгостью окликал Мухтара, потому что пес должен быть предан только своему хозяину.

Все в этот вечер завидовали Саньке с Андрюшкой. Они и на ночь не расстались со щенком: устлались спать на повети, на свежем сене, и его положили с собой. Мухтар быстро угомонился, будто бы совсем привык к новому месту.

Утром Санька, проснувшись, долго не мог прийти в себя, одурманенный запахами сена. Солнце заглянуло в слуховое окно, против него мелькали ласточки-щебетуньи, некоторые залетали прямо на поветь: под коньком крыши, у стропил, тоже слепили гнездо.

Спохватился щенка — нет его на постели. Заспанные, вбежали с братишкой в избу. Мать с отцом и дедушка сидят за столом, смеются.

— Ну, брат, ошиблись мы вчера, — сказал дедушка, — это ведь не Мухтар вовсе, а Муха. Э-хе-хе!

— Почему — Муха?

— Потому что посмотрел я сейчас, вижу, что Муха.

Щенок доверчиво подошел к своему новому хозяину и ткнулся мокрым носом в босую ногу: дескать, не пойму, что люди смеются надо мной?

Сначала обидно сделалось Саньке. Муха — это все равно что прозвище. Пробовал придумать другие, более красивые клички — ни одна не привилась. И в семье, и в деревне, с легкого дедушкиного слова, стали называть щенка Мухой.

 

Глава девятая. Встреча с Волгой

Удачливые дни приходят всегда неожиданно. Еще утром думал ли Санька, что поедет в город? Нет, конечно. Дальше села он нигде не бывал. А сейчас сидят они с Валеркой в высокой кабине «ЗИЛа», притряхиваются на мягком сиденье, жадно смотрят во все стороны. Машина неутомимо рвется вперед, как бы проглатывая ровную ленту дороги, где-то в конце ее — город, Волга, неведомый мир. От скорой езды, от предчувствия какого-то праздника дух захватывает.

Другой шофер ни за что не согласился бы взять их в город, а Гоша взял, действительно легкий у него характер. С ним и разговаривать можно по-свойски. Весело поглядывая на ребят, он несколько раз принимался напевать песенку про Север:

Он сам жил на Севере, в Норильске, работал и а сорокадвухтонном рудовозе! Морозы, говорит, там — градусов пятьдесят. Гоша еще молодой, а бывалый, в армии генерала возил на легковушке.

— Ну, если спохватятся вас родители, получу я тогда нагоняй!

— Лишь бы к вечеру быть дома.

— К вечеру будем.

Все чаще проскакивали встречные машины, воздух в такие моменты рвался, как полотно; Санька невольно крепче сжимал железную ручку, будто их самосвал могло отмахнуть в сторону.

Вот и железнодорожная станция, вся опутанная электропроводами. Маневровый паровоз бегает по запасным путям, белым, как пар, дымом попыхивает. Пока стояли на переезде, прошел электропоезд, торопливо тарабаря на стыках рельсов колесами. Санька с Валеркой ни разу не видели поездов, принялись наперебой считать вагоны, спутали друг друга. Вагоны были все одинаковые светло-вишневого цвета, с какими-то крупными надписями на боках; пассажиры спокойно, как дома, сидели, облокотившись на столики, пили лимонад, они казались счастливыми людьми.

— В Москву пошел! — сказал Гоша. — Это — скорый, кажется, «Россия», от самого Тихого океана катится.

Поезд, не сбавляя хода, промелькнул мимо станции: конечно, все эти люди торопятся в Москву по очень важным делам, и нет никакой необходимости останавливаться на каждой станции.

Полосатая жердь шлагбаума отпрянула вверх, освобождая путь, машина снова набрала скорость, пожалуй, не тише, чем поезд — стрелка спидометра ползет к восьмидесяти. Одна за другой отстают деревни, совсем не такие, как Заболотье: дома двумя порядками выстроились вдоль шоссе, хвастливо принарядившись в резные наличники. От станции до города еще семьдесят километров, все дальше остается родной дом, подбирается беспокойство, а вдруг что-нибудь случится в дороге? И нельзя поделиться Саньке с Валеркой своими опасениями, потому что при Гоше стыдно заводить такой разговор. Но сильней всякой тревоги манящее чувство новизны, открывающейся перед глазами ребят и ждущей их впереди.

— Чего делать-то в городе будете? — спросил шофер, наверно, и сам вначале не думавший об этом. — Мне на автобазу надо да домой заскочить: часа два у вас в распоряжении.

— Просто так погуляем, посмотрим.

— Первый раз в городе, все равно что в лесу, заблудитесь. Где вас разыскивать? И себя и меня подведете. Давайте так договоримся, оставлю я вас на набережной, и никуда оттуда — ни ногой.

— Ладно, — согласились ребята, желая увидеть прежде всего Волгу.

Начался асфальт, слегка залоснившийся от жары, гладким половиком стлался он под колеса. Лес поредел, отодвинулся далеко в стороны, открывая взгляду покатые поля, речные косогоры, луга, окутанные фиолетовой дымкой созревших трав. С какого-то холма на мгновение показался и сам город — вспыхнул белокаменной окраиной новых домов и утонул за перелеском, осталась маячить лишь телевизионная вышка.

Скоро самосвал очутился в сплошном потоке автомашин, медленно, с остановками тянувшемся по улице, даже гул мощного зиловского мотора потерялся в общем городском шуме. Пестрые толпы людей сновали по тротуарам от магазина к магазину, Санька устал читать вывески. Выехали на площадь, справа возвышалась какая-то башня, слева огородились белыми колоннами старинные торговые ряды, здесь было еще более многолюдно. Машина покатилась под гору и остановилась, тяжело вздохнув тормозами, против столовой.

— Небось попротряслись? — догадливо улыбнулся Гоша. — Пошли обедать.

Он взял всем по борщу, котлетам и бутылке лимонаду; обед казался вкусным, не таким, как привычная домашняя еда, особенно понравился ребятам лимонад, жгуче-сладкий, прохладный, наверно, из холодильника. На янтарные стенки стаканов красиво липли белесые пузырьки воздуха и почему-то не всплывали кверху. Пили не спеша, растягивая удовольствие, не хуже тех пассажиров скорого поезда…

Набережная оказалась в двух шагах от столовой. Гоша вывел на нее ребят, еще раз наказал:

— Гуляйте по берегу и никуда не уходите, часа в четыре я буду здесь.

Волга! Санька с Валеркой замерли у чугунной ограды, оглядывая солнечную ширь воды. Ее рябило, и оттого вдали река казалась светлой, как расплавленное олово, а рядом, под берегом, она пугала медлительной тяжестью зеленоватых волн, набегавших от пароходов; волны чмокали о промасленный дебаркадер, с шипением наползали на промытый песок и скатывались назад взмыленные, с гребешками пены. Течения совсем не заметишь, настолько величава и спокойна она, мать всех русских рек.

— Ракета! Смотри! — Санька привстал на ограду.

— Это — «Метеор»! — успел прочитать Валерка, когда стремительное судно не проплыло, а пролетело мимо, взметая за кормой водяную пыль и, быстро сжимаясь в размерах, скрылось в слепящем сверкании стрежня. — На подводных крыльях, видал, почти все дно торчит.

— Такой мог бы по нашей Талице пройти.

— Там одни изгибы да перекаты. Володька Чебаков попробовал мотор к лодке приделать, и то два винта за лето обрубило.

Они прошлись по набережной сначала влево, где полого горбатился мост — машины и автобусы, как игрушечные, сновали по нему, — потом повернули обратно. С другого конца набережной был виден монастырь, примыкающий своими стенами к самой Волге, над стенами вознеслись золоченые шлемы соборных куполов, жарко отражая солнце.

Громадный теплоход-трехпалубник, стоявший у причала, несколько раз басовито гукнул, подгоняя запоздавших пассажиров. Вода взбурунилась за кормой, но теплоход все не трогался с места, только отбивало и разворачивало его течение. Над всей волжской ширью, над набережной зазвучала музыка, как будто в праздник, потому что люди, плывшие вниз по Волге, действительно отдыхали, любуясь, как медленно разворачиваются все новые и новые берега. Сколько городов встретится им!

Сейчас они стояли на палубах вдоль борта, махали, наверно, просто так, от хорошего настроения, всем, кто остался на берегу, и Саньке с Валеркой.

Белые чайки провожали белый теплоход, они медленно, словно бы в такт музыке, качали крыльями, некоторые отставали, садились на воду отдохнуть. Музыка уплывала вниз по течению, гасла, и почему-то ребятам стало немного грустно, как будто «Дмитрий Пожарский» должен был взять их с собой. Они зачарованно смотрели ему вслед, туда, где река сливалась с небом, и думалось Саньке о том, что Волга вобрала в себя сотни рек и речек, чтобы стать такой могучей, и Талица, и Волчиха пульсируют в ней, добавляют силы.

Забыли про Гошин наказ — потянуло в город. Поднялись по широкой бетонной лестнице на бульвар и дальше — до самой площади, где снуют машины, пыхтят пневматическими дверцами автобусы и множество нарядных людей возле торговых рядов.

— Как будто выходной день и работают одни продавцы и шоферы, — заметил Санька.

— Так кажется. Город-то велик. Смотри, поливалка! Улицу моют, как пол.

Машина с цистерной двигалась вокруг площади, впереди, из узких щелей, били плотные и белые, как молоко, струи воды. Прохожие отшатнулись, зазевавшихся ребят обдало порывом ветра и водяной пылью. Асфальт после такой промывки сделался стеклянно-гладким, от него поднимался теплый парок, так что хотелось сбросить ботинки и прошлепать босиком.

Обошли все магазины в торговых рядах. Чего тут только не было! Особенно заинтересовали принадлежности для охоты и рыболовства. Ружья, поводки для собак, перочинные ножики, спиннинги, бамбуковые удилища, всевозможные крючки, лески, поплавки. Сколько бы всего можно накупить… Пошарили в карманах — лишь двадцать копеек нашлось у Валерки.

А рядом оказался еще один удивительный магазин — «Природа», где продавали певчих птиц и разноцветных, радужно-красивых рыбок со странными названиями: петушки, гуппи, жемчужное гурами, скалярии. Рыбки грациозно плавали в зеленоватых аквариумах, они казались сказочно неправдоподобными.

— Их бы развести в нашей реке, — сказал Санька.

— Что ты? Они сразу погибнут, это ведь южные неженки.

— Щуки да окуни, пожалуй, их слопают.

Насчет рыбок верно, им и в аквариуме неплохо, а вот птиц жалко. Увидел Санька знакомых чижей, щеглов, зеленушек, зябликов, вспомнил, какое приволье им в заболотских лесах. Эти тоже летали на свободе, но попались на приманку птицелова и теперь тоскуют в клетках-тюрьмах. Всех бы, до одной, выпустил.

После магазинов ребята забрели в парк, он был неподалеку. Их внимание привлекло гигантское колесо обозрения: вот когда пригодились Валеркины двадцать копеек!

Дежурная старушка закрыла дверцу качающейся люльки, и она медленно поплыла вверх. Посреди люльки — руль, можно перебирать его руками и крутиться в любую сторону. Выше, выше… Остался внизу парк как на ладони, открылся город с муравьиными потоками пешеходов и машин на улицах-ручейках. Отсюда были видны необозримые волжские дали, терявшиеся в знойном полуденном мареве, пароходы казались неподвижными, словно впаянными в оловянную гладь. Было захватывающее ощущение полета. Впервые Санька так непосредственно почувствовал величие и огромность земли…

Два часа промелькнули незаметно, когда опомнились, было уже четверть пятого. Надо бы пулей мчаться на набережную, да по многолюдным улицам бежать не так просто: вдруг остановит милиционер, скажет, что носитесь сломя голову, будто у себя в деревне? И Гошу подвели и себя наказали. Неужели он уехал? Что тогда делать? Даже когда заблудились в лесу, ребята не чувствовали себя так растерянно, как сейчас.

Гоша не уехал. Он стоял около чугунного парапета, держа в руках два мороженых. Подал их Саньке с Валеркой.

— Ну, друзья, напугали вы меня! Где же пропадали?

— Мы недалеко тут…

— Я уж решил, подожду немного да через милицию объявлю розыск. Ешьте скорее мороженое, а то растает. Теперь по коням — и домой.

Машина поднялась вверх по городским улицам, на каком-то повороте Волга еще раз сверкнула на прощание и скрылась за каменной стеной домов. Скоро и город миновали, единственное, что напоминало о нем, была вафельная корочка мороженого, которую Санька почему-то не съел сразу, поберег. В кабине пахло одеколоном: Гоша успел переодеть рубашку, постричься и подправить свои щегольские усики, словно ехал на свидание.

Снова лента шоссе наматывалась на колеса, плыли стороной косогоры и перелески, оставляя в душе какую-то плавную музыку, похожую на ту, которая сопровождала теплоход. Саньку она убаюкивала. Когда проехали через станцию, и солнце припало к земле, он уже не мог одолеть дремоту. Чудилось ему, будто снова кружатся они с Валеркой на колесе, а внизу стоит и переживает Гоша, машет им рукой, чтобы скорей спускались. Люльку сильно раскачивает: вот-вот оторвется, полетит с грохотом на землю…

— Саня, опять кимаришь? — дергал его Валерка.

— И не подумал.

— А сам валишься мне на плечо, как сноп.

Очнувшись, Санька некоторое время таращил глаза в боковое стекло, сон опять облепил его будто бы ватой, он слышал, как Валерка насмешливо сказал шоферу:

— Во, пожалуйста, снова губы развесил!

Он уже не смог выпутаться из паутины сна, подхватило и понесло каким-то бережным течением; перед глазами кружили белые чайки, солнце переливчато играло на воде, а Волга была настолько широкой, что пропал из виду другой берег. Долго еще будет жить в Саньке это удивление перед городом на великой реке, пока он не станет взрослым и, может быть, сам окажется горожанином.

 

Глава десятая. Пожар

Такого лета не припомнили старики. Дождя не было с середины июня, в прудах вода пошла на убыль, и огороды каждый день поливать надо. Утром траву скосят, а вечером уж сено готово — мечи в стога. И сенокос в разгаре, и рожь пожелтела, пересохла раньше времени, поговаривают про жатву, дескать, зерно потеряется.

Дымной гарью заволокло деревню, даже в избах устоялся какой-то овинный запах — горит Займище, сухое болото в полутора километрах от деревни. Бульдозеристы с дорожного строительства пробили вокруг него просеку, окольцевали земляной полосой. Такую же полосу пропахал на задах поля Леня Жердочка. Если огонь перекинется с болота на лес и доберется до ржи — деревня пропала. Каждый день разговор об этом, в районной газете тоже пишут о пожарах: в Ермакове сгорели три избы, в Судилове — сенной сарай с лошадью.

Сегодня отец взял выходной, чтобы закончить тын, последние два звена осталось загородить; красиво получается, тычинка к тычинке — на подбор, столбы смолевые, кряжистые, сверху затесаны «домиком». Согнувшись над бревном, отец выбирает стамеской пазы, что-то поет вполголоса — это у него привычка, когда работается с настроением. Майку снял, спина красная, как арбуз, такая природа губановская — не пристает загар. Санька сам сколько раз пробовал загорать, никакого толку, лишь кожу сгонит чулком. Он любит работать с отцом, рядом с ним всегда чувствует себя уверенней, взрослей.

Отец садится на бревно к деду Никанору, вытянув правую ногу, шарит в кармане папиросы. Курить он устраивается поудобней, облокотившись на колени и свесив засмолившиеся ладони.

— Все горит? — Дедушка указал падогом в сторону Займища.

— Горит.

— Хоть бы дождя бог дал. Экая сушь! С болотом шутки плохи, в тридцать четвертом годе так-то горело до самого снегу. Дежурит там кто-нибудь?

— Малашкин.

Над лесом пухнет ядовито-густая дымная завеса, что-то сегодня сильней разгорелось. Огня нет, потому что болото горит, изнутри, дышит этой сизой хмарью, как адово место. Дедушка, наверно, не видит дыма, лицо его бесстрастно, а вот отцу будто бы глаза щиплет, прищурился, лоб свел в гармошку, на заветренных скулах ржаво искрится двухдневная щетина. После бани побреется, свалявшиеся волосы станут золотисто-рассыпчатыми, весь он помолодеет.

— Надень рубаху, ужо реветь ночью будешь, — посоветовал дедушка.

— Ничего, в бане отмякнет. Ты пойдешь?

Старик отрицательно помотал головой:

— Без меня идите, я в другой раз.

Ему, конечно, хочется в баню, но она далековато, на задах, без помощи не дойти, чтобы не быть обузой, сам установил — через одну субботу моется.

— Дедушка, тебе жарко, наверно, в валенках-то? — спросил Санька.

— Старая косточка любит тепло. Моим ногам, брат, в свое время досталось и холоду и сырости, теперь ничем не согреешь. Прежде ведь какая обутка была? Мужики, бывало, в Питер поедут на заработки, а я круглый год — в лесу, никуда из Заболотья.

— И Волгу ни разу не видел?

— Нет. Где родился, там и пригодился. Это теперь взяли моду порхать туда-сюда.

Санька не разделял дедовой гордости. Прожить почти век и не побывать на Волге?! Он, например, побывал и нисколько после этого не меньше любит свое Заболотье, он должен знать, что делается на земле, видеть ее своими глазами.

— Сань, а ты кем будешь? — шутливо спросил отец.

— Не знаю.

Он и в самом деле не знал, потому что хотелось стать и охотником, как дедушка, и шофером, и капитаном теплохода — белый китель, белая фуражка с кокардой…

— Ну, ясно, не плотником. Все стремятся куда-нибудь повыше, дескать, зря, что ли, учились. А топорище сумеешь сделать?

— Сумею, — поторопился согласиться Санька.

Недолго думая отец сходил в избу, принес половинку березового кругляша. Пробуй! Может быть, когда-нибудь пригодится.

Оказалось вытесать топорище не так просто. Вертит Санька заготовку и той и другой стороной: тут древесина задирается, тут выщербнулся сучок, тут слишком глубоко взял. Надо сделать пологий изгиб, на конце — выемку и скос и чтобы все было гладко, овально. Не получается как следует, хоть семь потов пролей. Отец уж к последнему пряслу прибил поперечины, Санька сопит, торопится навести лоск, соскабливает неровности осколком стекла.

— Ну как, готово?

Отец перекладывает из руки в руку неуклюже-шероховатое топорище, смеется, морщинки сбегаются к краешкам глаз:

— Таким топорищем враз кровяные мозоли набьешь.

Дедушка тоже запрятал под лохматыми бровями усмешку, еще более сурово оценил Санькину работу:

— Первоучину в печке жгут. Вон подай матери на растопку.

Подошла мать. Они с Андрюшкой сушили сено и топили баню.

— Три копны нагребли, принести надо. Как раз к тому времю баню скрою.

В глазах матери много доброты, она довольна новым тыном, довольна тем, что вся семья в сборе, всяк при своем деле, что скоро — баня, которая сулит небольшой роздых в хлопотливом беге летних дней.

Санька с отцом несли вторую копну, когда деревню взбудоражил испуганный крик Марьи Сударушкиной:

— Лес горит! Бабы-ы, гори-ит!

Бросили носилки. Возле тына народ собирается, размахивают руками, галдят. Огонь то спрячется, то зловеще взметнется над лесом, отталкивая густой черный дым, как будто время от времени подплескивают керосину. Дважды донеслись выстрелы: Захар Малашкин звал на помощь.

Отец подхватил топор, побежал. Санька устремился было за ним, но мать остановила его:

— Помогать, в случае чего, будешь. Дедушку-то хоть на носилках неси.

— Сгорим ведь, если до поля дойдет! Рожь кругом! — слезливо причитала тетка Марья.

Леня Жердочка, ссутулившись в кабине, погнал «Беларусь» к Займищу; из села пропылила пожарка. Чем они там помогут?

Горящий лес водой не зальешь, и нет ее поблизости. Огненные языки угрожающе выхлестываются из-за леса. Жутко. Но так и подмывает сорваться с места, пуститься вдогонку за мужиками.

Появился председатель сельсовета Крюков Михаил Васильевич, сохранивший во всяком деле фронтовую хватку и распорядительность, принялся раздавать команды:

— Чего рты разинули? Сгореть хотите? Живо соберите старух и ребятишек, сюда, к машине!

— Как же деревню-то оставим?

— Хватит разводить турусы на воде! Я сказал, стариков и ребятишек, в крайнем случае, вывезем. Остальные — все на пожар! Лопаты захватите!

Паника началась: причитания старух, суматошные крики. К машине подносили узлы с одеждой, корзины с посудой, ведра, а кто-то додумался прихватить даже грабли.

— Куда тащите всякое барахло! — горячился Крюков. Подбежал к тыну Губановых, поторопил деда Никанора: — Чего, дед, не шевелишься? Пойдем-ка в мою машину!

— Ты бабам указывай, а меня оставь в покое: с места не стронусь!

Крюков хотел взять его под руку, старик враждебно кольнул его взглядом и палкой пристукнул:

— Не тронь! Здесь останусь, и — шабаш!

— Вот поговори ты с ним, чертом сивым! — сердито тряс кулаком председатель. — Если шибко артачиться будешь, силой посадим в машину.

С решительной готовностью ко всему старик стоял, опершись обеими руками на палку, не испытывая ни малейшего страха за себя. Не будет Заболотья, значит, и ему пришел срок… И все-таки в нем была не понятно чем подсказанная уверенность, что, если он останется здесь, тогда и дом сохранится.

Деревня притихла, точно участь ее была уже неотвратима. Ребята и те присмирели, забравшись в кузов машины. Старухи кучкой стояли возле, загипнотизированно смотрели, как выхлестывается над лесом огонь и чадит черным дымом. Вздыхали:

— Ветер-то в какую хоть сторону?

— К Починку, кажется.

— На деревню бы не повернул.

— Я гляжу, ка-ак пыхнет…

— Ой, матушки мои, что будет? Прогневили бога, — пророчествовала Куприяниха.

Знойно. На небе — ни малейшей тучки. Бедой пахнет. Чего торчать со старухами? Санька поманил пальцем Валерку:

— Бежим на пожар!

— Бежим!

— Ты куда? Или не обойдутся там без вас? — окрикнула мать.

— Я с папой приду.

Ничего не сказала, значит, разрешила. Санька земли под собой не чует, так хочется поскорей скрыться во ржи, чтобы мать уже не могла удержать его. Оглянулся — Ленка Киселева прискакивает за ними, этой только и не хватало на пожаре!

Опушка леса. Сильно пахнет гарью, пепел крупными снежинками оседает на землю. К Займищу первым, наверно, пробился бульдозер с дорожного строительства — видны гусеничные следы. Пожарная машина и трактор дяди Лени прошли за ним.

Осталось пробежать совсем немного, сердце взвинчивается на какую-то предельную высоту и, кажется, вот-вот сорвется. Сквозь тракторный скрежет слышны крики людей; елки вспыхивают как порох, с яростным треском, пламя гудит, будто внутри пожара мечется ветер.

Здесь и шофер Гоша, и дорожный мастер, он по старшинству распоряжается, размахивая короткими руками. К нему подбежал растерянный тракторист, молодой парень, чуть не со слезами на глазах, губы дрожат.

— Мокеич, бульдозер я бросил! Огонь обошел меня, совсем задохнулся в дыму, на дерево напоролся. Чего делать?

— Э-эх! — с досадой поморщился мастер. — Куда тебя, недотепу, черт понес?

Леня Жердочка облился с головы до ног водой около пожарной машины и метнулся на выручку бульдозера.

— Стой! Бак может взорваться! — кричали ему, но не остановили.

На какое-то мгновение все отвлеклись от пожара, ждали, что будет, переживая за Евдокимова. Медлительно-долгие минуты. Пожирающий треск огня. И, наконец, мощный бульдозер вырвался из дыму, стряхивая с себя обломанные подгоревшие сучья. Евдокимов выпрыгнул из кабины, как из жаровни, от мокрой одежи валил пар. Еще раз облили водой…

— Просеку надо прочищать, валите деревья! — пытался перекричать дорожного мастера Захар Малашкин. — Бабы, лопатами шуруйте! Низовой огонь только землей и остановишь.

Кажется, по всему лесу стучат неутомимые топоры. С тяжелыми вздохами падают на землю еще не успевшие вспыхнуть елки. Бабы торопятся вскопать неподатливый дерн лопатами: куда ни ткни — везде корни. Огонь подбирается близко к ним, дважды отбивали его из пожарного шланга. Кончилась вода, только в деревне из пруда можно опять накачать цистерну.

Все же не успели соединить новую земляную полосу, и как раз в этом месте рухнула горящая сухара. Трава от нее тотчас взялась, огонь стал распространяться в разные стороны, грозил перекинуться через прогал к березняку.

Отец Санькин рубил еловые лапы, а Малашкин, повесив ружье за спину, совал их каждому в руки и ребят поставил держать фронт против огня. Ползет, извивается языкасто-красная волна, Санька хлещет ее, как гадюку; духотища, дым выедает глаза. Неподалеку Ленка орудует еловой лапой — ну и пигалица!

У Саньки лапа обтрепалась, схватил другую. Увлекся и не заметил, как огонь подкрался по траве к самым ботинкам, опомнился только тогда, когда ошпарило ноги — загорелись брюки. Он заметался в дыму, закричал от боли на весь лес:

— А-а-а!

— Саня! Саня! — Валеркин голос.

Кинулся к нему, уже выскочил на чистое место, а огонь кусается, терзает ноги, словно стая разъяренных собак. Леня Жердочка оказался раньше всех возле Саньки, когда он катался по земле, своей мокрой спецовкой прикрыл ноги. Отец растолкал столпившихся вокруг Саньки людей, взял его на руки.

— В больницу надо, неси скорей к трактору! — велел Евдокимов.

Тесно в кабине, отец посадил Саньку, а сам бежит за трактором. «Беларусь» старательно тарахтит, встряхиваясь на корнях и валежниках.

Слезы застилают от Саньки весь мир, он ревет в голос, испытывая адскую муку, словно огонь еще сильней продолжает терзать ноги. Хочется выпрыгнуть из этой тесноты, какой-то спасительной прохладой успокоить боль, броситься бы в воду.

У дороги пересели в машину директора совхоза, приехавшего на пожар. Отец не ругал Саньку, он все хотел успокоить его, гладил по голове, как маленького. Стыдно было перед ним и шофером, обидно за свою оплошность, но слезы невозможно было унять, а когда очутился в больнице, и совсем испугался, будто врачи должны были сделать еще больней. Саньке казалось, что теперь он навсегда останется калекой, именно эта безысходная мысль душила его обидой.

 

Глава одиннадцатая. В больнице

Фельдшер Болдырев Илья Фомич, принимавший в отсутствие врача, был невозмутимо спокойным человеком, этакий пухлый, как будто под халатом фуфайка, краснолицый, щеки выпуклые, нос, как редиска. Санька закусывал губы, лежа на кушетке, а Илья Фомич, осматривая ожоги, пыхтел над ним, гудел что-то в нос, словно ничего особенного не случилось, даже пошучивал:

— Ты, брат, натуральный потоп устроишь в перевязочной. На-ка, утри лицо, — подал клочок ваты.

Санька утерся, вата стала черной.

— Шевелюру тоже, что ли, огнем хватило? — Щеки Ильи Фомича наливались, как яблоки, когда он усмехался.

— А что? — Санька пощупал волосы.

— Да рыжая шибко, натурально — лисий хвост, — простодушно отвечал фельдшер. — Сразу видно: Губанов. Значит, внук Никанору Артемьевичу? Так, так… Успокойся, голубь, до свадьбы все заживет.

Илья Фомич без суеты смазывает Санькины ноги какой-то мазью, шумно сопит, раздувая широкие ноздри: рукава засучены по локоть, руки толстые, густо опушенные ядреным волосом, такими не людей лечить, а ковать лошадей.

— Сейчас все изладим — приходи кума любоваться! — приговаривал он, опутывая Санькины ноги бесконечным бинтом. — Где пожар-то?

— В Займище…

— Ну-у! Просто беда нынче! Вот все толковали: дожди, сеногной каждое лето, дескать, морей понаделали. Брехня, оказывается! Дедушка бродит?

— Бродит, — отвечал Санька, понемногу успокаиваясь от слов фельдшера, от его обыденной рассудительности.

— Вот старик — кремень! Если бы ноги не болели, он еще бегал бы с ружьем. Я прошлой зимой был у вас в Заболотье, слушал его — сердце здоровше, чем у некоторых молодых, до ста лет проживет, — убежденно сказал Илья Фомич. — Ну вот, готово! Теперь лежи спокойней, повязку не сбивай, потерпеть придется… В четвертую палату его к Васильеву!

Узкая белая комната, распахнутое окно в больничный сад. Саньку положили на койку в левом углу, справа располагался Васильев. В палате его не было.

Ноги по-прежнему жгло, будто горячим варом облепили, хотелось содрать все бинты, но Санька терпел, уныло шаря глазами по потолку. Думал о дедушке, неужели он остался один в деревне? Может быть, пожар не остановили, и огненная волна, слизывая рожь, катится уже к самым гумнам? Нет, конечно, Крюков вывез дедушку вместе со старухами за поле. А Заболотью — конец! Надо же в такой момент попасть в больницу! Снова обида пухла в груди, горечью травила глаза, представлялось, как все деревенские, словно беженцы, бедуют сейчас на берегу Талицы, не смея приблизиться к своим домам…

Двухстворчатая дверь вздрогнула, Санька подумал, что вернулся с прогулки Васильев, но совершенно неожиданно вошла мать, почему-то на цыпочках, осторожно. Села на табуретку возле кровати, лицо заплаканное, землисто-бледное, платок скомкался на плечах, русые волосы встрепались, наверно, бежала без памяти. Санька впервые видел ее такой испуганно-растерянной, он отвлекся от своей боли, желая ободрить мать.

— Что же ты натворил, сынок? Я ли тебе не говорила? — Часто заморгала, дрогнули губы. — Надо ведь, как угораздило! Боже мой!

— Илья Фомич сказал, заживет.

— Ожоги-то долго болят.

— Не потушили еще?

— Кажется, остановили огонь-то. Леспромхозовские на двух машинах подоспели, теперь удержат.

— А дедушка?

— Дедушка дома. Никого из деревни не вывозили.

Мать осторожно провела рукой по бинтам, прижалась губами к Санькиному лбу:

— Жар у тебя поднимается, милый мой! Окошко-то закрыть бы.

— Не надо, душно.

— Завтра отец перед работой зайдет к тебе. Ягод с ним пришлю.

Успокаивает, а сама переживает, вон испарина снова проступила на лице.

— Когда вы побежали с Валеркой, у меня сердце чуяло, что плохо кончится. Ну куда вас собака понесла? Нечего встревать во всякое дело, как будто не обошлось бы без вашей помощи. Ночью-то тяжело тебе будет, я бы посидела, да надо поскорей домой, там все брошено.

Мать ушла, и боль вернулась к Саньке, зудливо затосковали ноги. Нечем было отвлечься. Духота на улице, духота в палате, даже вечером. Его раздражал потолок, подсвеченный красным, как из печного устья, накалом закатного солнца, он казался горячим, и простыня накалилась под спиной.

Медсестра ставила градусник, потом сделала укол, слабый, как комариный укус, а прежде Санька боялся уколов. Пришел с прогулки Васильев, вполголоса, хрипловато бубнил, разговаривая с сестрой; лица их расплывчато прорисовывались в сумерках, будто отражение в неустоявшейся воде, потому что жар плавился в Санькиных глазах.

Ночь была пыткой для него, не чаял дождаться утра, молчаливо давил зубами боль. Васильев тоже почти не спал, сдержанно покеркивал в своем углу, иногда подходил к Санькиной койке или, перегнувшись через подоконник, курил.

 

Глава двенадцатая. Васильев

По-настоящему своего соседа по палате Санька разглядел только утром. В серой пижаме, с полотенцем через плечо, добродушно улыбающийся Васильев оседлал табуретку и осведомился, как будто они давно знали друг друга:

— Ну как, Шурик, полегчало?

— Немного лучше.

— С огнем, парень, шутки плохи. У вас нынче рожь вокруг деревни — опасно.

Васильев сидел, по-крестьянски свесив тяжелые ладони с бугристыми ногтями; лицо бронзовое, пористое, как хлебная корка, а виски сделались матовыми после бритья. Редкие волосы приглажены назад, еще не просохли, лоб просторный, с залысинами, очень выделяются на нем брови, похожие на траву ежовник. По этим бровям, скорее всего, и догадался Санька, что перед ним — известный на весь район комбайнер из колхоза «Верный путь».

— Мне это знакомо: два раза в танке горел. Видишь! — Васильев задрал пижаму, кожа на животе в белых сгладившихся рубцах, местами стянута как бы в узелок. — Зато после давал я фрицам жару, сполна рассчитался! И ничего, жив-здоров! Так что не горюй, у молодого все заживет. Я, считай, с войны в больнице не леживал, а тут приперло. В прошлое воскресенье бродили мы с бреднем по Талице, видать, застудил спину — отнялась, первое время пошевелиться не давала. Четыре дня пролежал здесь, со скуки извелся, проснешься утром — ничего делать не надо, не привычно как-то. Не пойму людей, которые могут по целому месяцу на курортах отдыхать.

Васильев искренне страдал от вынужденного безделья. С озабоченным лицом он прошелся между койками, словно ища выхода из очень трудного положения, толкнул створки окна, впустив в палату утро: оно влилось березовым шелестом, азартным писком стрижей, запахом лесной гари.

— Вот читаю про пятнадцатилетнего капитана — фантастика. Дочка принесла из здешней сельской библиотеки. — Васильев взял с тумбочки книгу и, как бы оправдываясь, продолжал. — В детстве не успел прочитать. Я больше люблю про что-нибудь жизненное. До книг руки никак не доходят, все — работа, работа… Кстати, мне ни одной книги про танкистов не попадалось. Пехоте больше всех повезло, потому что она — на виду. Я вот всю Европу прошел, а видел-то ее лишь через смотровую щель. Вступим в освобожденный город, жители забрасывают нашу колонну цветами, и опять же все почести достаются пехоте, которая сидит на танках. Мне, водителю, нельзя бросить рычаги управления и хоть на минуту высунуться в верхний люк. Так вот и в книгах танкист получился незаметным.

— А я вас сразу узнал, — сказал Санька, — вы комбайнер Васильев, про которого часто пишут в газете.

— Пишут. Правда, и другие не хуже меня работают, но у меня есть простой и надежный секрет, — с ласковой хитрецой улыбнулся Васильев. — Технику надо знать назубок. Дали тебе машину — прощупай ее, прослушай, как врач прослушивает этой самой трубочкой, чтобы — ни сучка ни задоринки. Скажу без хвастовства, в любой машине разберусь: у меня это — от отца. Тот был первым трактористом здесь в Ермаковском эмтээсе, работал на «фордзонах» да «джонзирах». Кажется, году в тридцать втором получили комбайны «оливер», тоже из Америки, в разобранном виде, так, кроме него, никто не мог собрать.

Санька болезненно поморщился, поворачиваясь на бок, Васильев помог ему и, сунув в пижаму папиросы, направился к двери:

— Пойду покурю на вольном воздухе, а то разговорился, одному-то не с кем было словом перемолвиться.

Тихо стало в палате. Большущая сизо-черная муха ворвалась в окно, загудела, слепо тычась в потолок. Разговор с Васильевым развеял удручающую безысходность вчерашнего дня, Санькины мысли приобрели какую-то устойчивую ясность. Васильев не успокаивал его, он просто по-мужски серьезно и доверительно отнесся к Саньке, как к ровне, и это оказалось более всего убедительным. Шутка сказать, два раза горел в танке! И воевал еще после этого, и в колхозе работает за двоих; другой бы прикрывался тем, что пострадал на войне. Теперь Санька знал, что его беда поправима, с этого дня, с этого часа он решил воспитывать в себе волю.

 

Глава тринадцатая. Ленка Киселева

Кончили тосковать ожоги, началась тоска по дому. Лежит Санька, слушает, как лопочут за окном березы, и видится ему Заболотье, поспевшая раньше обычной поры рожь, дедушка Никанор возле нового тына, Андрюшка… За ужином собирается вся семья, пьют чай, делятся дневными заботами — без него, без Саньки. Так бы и махнул напрямик больничным садом, через забор — да в чистое поле…

— Кукареку-у! — Голос тоненький, девичий.

Кто это забавляется?

Оглянулся и оторопел от удивления: Ленка Киселева скалит мелкие беличьи зубы, озорно выглядывая из-за подоконника. А рядом торчит Валеркин вихор.

— Длинный, вылезай! Вижу.

Валерка тоже блаженно сияет, словно пришли они не больного навестить, а позвать на рыбалку или по ягоды.

— Как ты тут? Все лежишь или можно вставать?

— Нельзя, бинты еще не сняли.

Санька приподнялся на локте, торопливо застегнул болтавшуюся на нем пижаму, почему-то конфузясь перед Ленкой за свой больничный вид, будто арестант.

— Больно? — спросила она.

— Теперь прошло.

— Хочешь яблоков? Вкусные, это мы у Малашкиных наколотили с той яблони, у бани.

Нет такой яблони в Заболотье, которую Санька не помнил бы на вкус: стоит откусить яблоко, безошибочно скажет, откуда оно. Сладкой показалась Саньке малашкинская боровинка, редко удается отведать ее, потому что весь август Захар спит в предбаннике по неприхотливой лесниковой привычке, и ружье при нем — для острастки.

— Малашкин не пугнул вас?

— Он эти дни на Займище дежурит: лес потушили, а болото чадит.

— Покажи газету-то! — Ленка подтолкнула локтем Валерку, тот достал из кармана помятую районку. — Тут про Леню Жердочку, как он на пожаре отличился, и про тебя сказано.

Санька мельком глянул на портрет Леонида Евдокимова и на заголовок «В борьбе со стихией», положил газету на тумбочку:

— После прочитаю. Что в деревне нового?

— Камень и песок дорожники возят с Попова ручья! — спохватился Валерка и возбужденно заморгал глазами. — Дорогу туда наладили. Прямо против деревни сгружают.

— До малинников, где украинцы рубили лес, можно на машинах ездить, — добавила Ленка. — Чебаковы вчера бидончик набрали.

Завидовал Санька своим одноклассникам: вольная им воля, лес, река — все для них. Захотели — прикатили в село, вон и велосипеды приставлены к березе. Каково вместо каникул валяться на больничной койке? Лето день за днем уходит, а их уж не так много остается. Тоже оседлать бы сейчас велосипед да промчаться под угор по ермаковскому полю, чтобы — ветер в ушах.

— Как вы нашли окно?

— Дядька сказал, тут на скамейке сидит. Спину подставил солнышку, а она вся в лиловых пятнах от банок.

— Это сосед мой комбайнер Васильев из Телегина. Он мне рассказывал, как горел в танке, — горделиво сообщил Санька и, желая похвастаться знакомством с известным человеком, добавил: — Мы с ним в шашки режемся, вчера двадцать конов сыграли. Принесите мне учебник по русскому и тетрадку, буду готовиться, чем зря время убивать.

— Принесем завтра. До свидания, поскорей выздоравливай.

Покатили березовой аллеей, колесо в колесо, вровень друг с другом. Солнце весело перебирало спицы, пестро мелькало по синему Ленкиному платью, ее короткие косички-рожки встряхивались с каким-то задорным вызовом. Скрылись из виду. У Саньки запершило в горле, почувствовал себя птицей, отставшей от стаи. Глазам сделалось горячо, слезы как бы запеклись и не вышли наружу — их больше не будет, хватит! Что он, девчонка, что ли? Пусть катаются на пару, хорошо им, не знают, как томительно ему в этих белых стенах.

Разглядывая свое отражение в оконном стекле, он уныло сравнивал себя с Валеркой: у того и волосы не рыжие, и губы как губы, и ростом взял. Правда, если разобраться, в нем тоже ничего особенного нет: тихоня, сопит под нос да глазами моргает. Таким всегда везет.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Санька развернул газету. «Механизатор совхоза «Ермаковский» коммунист Леонид Перфильевич Евдокимов не растерялся в трудный момент, рискуя своей жизнью, он вывел из огня горящий бульдозер «С-100», а затем спас пострадавшего на пожаре школьника Сашу Губанова, своевременно доставив его в больницу на своем тракторе, — читал Санька. — Леонид Перфильевич производит впечатление очень скромного, даже застенчивого человека, такие люди готовы на подвиг без всяких лишних слов, ежечасно, а в решающую минуту становятся героями во весь рост».

Перевел взгляд на снимок — не узнать Евдокимова: в хорошем пиджаке, белая рубашка застегнута на все пуговицы, нет на голове замасленного беретика, и волосы кажутся густыми, черными. Очень подмолодил его фотограф. Вот тебе и «табашник» Леня Жердочка! Вряд ли у кого теперь повернется язык назвать Евдокимова по прозвищу. Еще вчера не очень-то замечали его даже у себя в Заболотье, а сегодня — у всего района на виду.

Санька смотрел в окно, размышляя о том, как бы самому избавиться от прозвища. Может быть, позднее, когда станет взрослым, оно отлипнет само собой? Вряд ли. Надо сделать для людей что-то очень значительное, доброе, вот так, как Леонид Евдокимов, как Васильев.

Листья на березах сухо шелестели, казалось, знойная полуденная тяга вот-вот сорвет их и унесет в поднебесье; там, за березами, — полевая дорога, едут по ней Ленка с Валеркой, разговаривают, пересмеиваются. Глаза у Ленки голубые, теплые, с ласковым прищуром. Все-таки обидно было Саньке, будто обманули его в чем-то. Досадливо смахнул с подоконника яблоки, малашкинскую боровинку, раздобыть которую стоило риска.

 

Глава четырнадцатая. Воспитание воли. Фельдшер Болдырев

— Все, выписался! — торжественно объявил Васильев, вернувшись от врача. — Спина, конечно, побаливает, но это — пустяки, дома долечу.

Он наскоро собрал свои вещицы и «Пятнадцатилетнего капитана» хотел взять, передумал:

— Ладно, дочитывай. Отнесешь в библиотеку сам. Ну, счастливо оставаться! Поправляйся.

Тиснул Санькину руку своей жесткой ладонью и вышел, обрубил хлопком двери выморочную тишину. А ведь какой-нибудь час назад Васильев не собирался домой, они сидели в саду на скамейке, играли в шашки. Случайно взял он у проходившей мимо почтальонки газету, вслух, для себя и для Саньки, прочитал постановление райисполкома о создании чрезвычайной районной комиссии по борьбе с пожарами.

— Из области представителя прислали. Много горит лесу в районе, — озабоченно потыкал пальцем в газету. — Вишь, даже печки топить запрещено и в лес ходить, если не по службе. У нас-то в Телегине все ли добро-здорово?

Но не это сообщение подхлестнуло его, а коротенькая заметка, что началась жатва.

— Ты смотри, ваш Володя Антипкин уже смахнул пятнадцать гектаров! Сегодня еще июнь! Да-а, рожь нынче рано пересохла, к тому же — пожары. Шабаш! Хватит мне здесь прохлаждаться, пойду к врачу.

В палате у Саньки появился новый сосед, незнакомый пожилой мужик, Иван Спиридонович. Он жаловался на ломоту в боку, все прижимал к нему ладонь, вздыхал и морщил темное, как печеное яблоко, лицо, прислушиваясь к своей боли.

Санька от нечего делать чертил на развернутом тетрадном листе карту. Заболотье на ней обозначено самым крупным кружком, как столица, вокруг него — редкая россыпь знакомых деревень, редкая потому, что многих деревень уже нет, остались одни названия, что толку наносить их на карту? С угла на угол по диагонали протянулась Талица, она впадает в Вексу, та еще в какую-то реку чем дальше от Заболотья, тем меньше знает Санька. Но Волгу начертил — небольшой отрезок, что возле города. Постепенно все нашло свое место на небольшом листке: Волчиха волоском прилепилась к левому берегу Талицы, новый гравийно-песчаный карьер, шоссейка и железная дорога… А если взглянуть на настоящую карту, ничего этого и в помине нет, там городам и то тесно.

Прошлой зимой их класс решил заняться краеведением, в основном, сбором материалов по истории села Ермакова; разослали письма известным землякам, комсомольцам довоенных лет, спрашивали как создавался колхоз, как воевали односельчане. Интересно, конечно, но почему-то никто не предложил составить подробную местную карту. Повеселевший от такой догадки Санька откинулся на подушку, взял было «Пятнадцатилетнего капитана» и тотчас положил обратно: надо учить грамматику, если хочешь ходить в седьмой вместе с одноклассниками.

Принялся терпеливо заучивать слитные и раздельные написания приставок в наречиях. Хоть бы правила были понятные, а то, легко сказать: проверяйте по словарю. Где его возьмешь, словарь-то? В конце учебника тоже приведены слова, для которых нет правил. Пожалуй, надо переписывать их в тетрадку, так лучше запоминается. Не было бы этого хвоста, читал бы сейчас в свое удовольствие книгу.

На самом интересном месте остановился, где Дик, потеряв отца, принял командование судном, вдали от земли, в открытом океане. Ведь он немного старше Саньки. О таком даже мечтать невозможно. Да еще на судне — опасный негодяй кок Негоро. Что он замышляет? Зачем потребовалось сбивать с курса корабль? Так бы и подсказал Дику…

Опять лезет в голову книжка, а не учебник. Может быть, плюнуть на все да в сторону всякие правила? Плохо запоминается в такую жару, рассуждал Санька, но все-таки стал переписывать наречия и повторять их вслух:

— Набок, на глазок, надвое, на лету, нараспев…

Скучный перечень, только Санька дал слово, что не прикоснется к роману, пока не повторит еще предлоги и союзы.

По коридору изредка прошлепает кто-нибудь из больных, прострочит каблуками проворная медсестра Надя. В палате — немота, каторга, горячий полуденный воздух колышет занавеску; прихваченные ранней желтизной березы поникли — все нет дождя, высохла земля, трава в саду измученная, пожелклая. Настоящая жизнь совсем рядом, за линялым зеленым забором, где каждый день гоняют в футбол сельские ребята, и сейчас слышны тугие удары по мячу, взрываются крики, когда забивают гол. Э-эх!

— Пишутся раздельно следующие производные предлоги: в течение, в продолжение, по причине, в целях…

Дверь пробренчала старинными медными шпингалетами, по-хозяйски уверенно вошел Илья Фомич, раскрасневшийся, с потными подтеками на мясистой шее.

— Ты чего тут долдонишь? С грамматикой, что ли, не в ладах? — понятливо кивнул на учебник.

— Скоро пересдавать.

— Оно, брат, зимой-то сноснее учиться, чем летом. — Вытер рукавом халата лоб, присаживаясь на табуретку. — Значит, дела твои пошли на поправку. Перевязывали утром?

— Ага.

— Денька через два снимем бинты. — Болдырев повертел в руках Санькин учебник, с пренебрежением бросил его на тумбочку. — Кто у вас преподает?

— Виктория Борисовна.

— А-а, знаю-знаю! Моей Иринке тоже все тройки ставит. Я так скажу, ум-то нужен не только в учении, а и в натуральной жизни. Верно, Иван Спиридонович?

— Известное дело, — согласно кивнул Санькин сосед.

— Возьму с себя пример, не учением — практикой взял. Грамоты не шибко много, четыре ступени.

— Всего четыре? — удивился Санька.

— Четыре.

Болдырев затрясся от смеха, в глазах появился какой-то загадочный блеск, словно он показал Саньке ловкий фокус. От фельдшера попахивало спиртным, потому он был сегодня особенно разговорчив. Грузно повернулся на табуретке к другой койке, спросил мужика:

— Ну, что вздыхаешь, Спиридонович?

— Да не вовремя занедужил, прихватила какая-то лихоманка. У пчел нынче взяток богатый, едва успеваем качать мед, а теперь не знаю, как там без меня управится матка? Мало ли с ними возни.

— Сколько ульев-то держишь?

— Двенадцать. Этта из райпотребсоюза приезжала ко мне машина: больше, чем на тыщу сдал меду. Коли потребуется, в любое время приходи, Илья Фомич.

— Спасибо.

— Только бы поправиться.

Болдырев неторопливо переминал пальцами впалый живот мужика, тот с надеждой следил за лицом фельдшера, как будто он мог сию минуту нащупать злополучный недуг и самым легким способом обезвредить его.

— Как схватило, я думал, пендицит.

— Нет, аппендицит в другом боку. Мне кажется, поднял лишнего.

— Всяко приходится. Неделю промаялся, говорю зятю; вези в село, Илья Фомич посмотрит. А тут вроде слышно было, что ты на пенсию пошел?

— С весны уж оформил, только думаю поработать еще. Тридцать лет на своем месте, попробуй копнуть — глубоки корни. Некоторые пытались, дескать, образование по нынешним временам не соответствует, пора посторониться, да осеклись. Больница натурально держится на ком? — хвастливо заявил Болдырев. — Думают, врач всему голова. Сколько их сменилось? Этот тоже не надолго зацепился здесь, уедет. А Болдырев останется!

— На молодых, конечно, какая надежность! — поддержал пчеловод.

— Я практику натурально проходил на войне, в медсанбате, поскольку к строевой был не годен — плоскостопие у меня, нога, как доска. Изъян невелик, но, видишь, выручила такая природность: живой-невредимый остался. Пришел с фронта — сразу взял прицел на больницу, потому как в колхозе тогда зарабатывали дырку от бублика. Вон сосед мой, Степанович, тянул эту лямку без побегу, хором каменных не нажил, а лежит теперь здесь, — показал большим пальцем за стенку, — натурально плох. Многие тогда кинулись в город — решетом звезд ловить. В жизни можно иметь разумение и без этого самого, — снова убежденно поколотил по учебнику. — Не от всякой учебы — прок. Приехал сын у Ивана Петрушина, спрашиваю, как жизнь. Хорошо, отвечает. А зарплата? Сто десять рублей. Нынче доярка вдвое больше получает, дак нешто стоило до тридцати годов учиться, мозги сушить? Эх, думаю, инженер ты — одно название!

Илья Фомич насмешливо сузил глаза и, покачивая головой, словно бы жалея незадачливого инженера, вышел из палаты.

Раньше Илья Фомич успокаивал Саньку своим присутствием, сейчас же он почувствовал облегчение, когда фельдшер захлопнул дверь. Представилось умное лицо молодого врача с внимательными черными глазами в тонкой оправе очков. Почему фельдшер с таким злорадством говорил о нем? Сам остался неучем, вот и завидует, других на свою мерку примеривает. Расхаживает, как боров, по больнице, считает, самый главный тут. Еще книги пошвыривает, уже с раздражением думал Санька, снова открывая учебник.

— В предлогах «в течение, в продолжение, вследствие» на конце пишется… — продолжал упрямо заучивать он.

Гулевая тучка пригасила солнце, крупным дождем окропила больничный сад, по железной крыше будто бы горох посыпался. Березы сначала встрепенулись на ветру, но быстро угомонились, и дождь выдохся, сеялся скупо, лениво, не дотягиваясь до пожухлой травы, зато листья на деревьях вспыхнули глянцем, призывно дохнуло в окно минутной свежестью.

Все азартнее нарастали крики ребят, соблазнявшие Саньку посмотреть, хотя бы через забор, на игру в футбол, а на тумбочке лежала книга про пятнадцатилетнего капитана — протяни руку и возьми.

 

Глава пятнадцатая. Здравствуй, Заболотье!

Настал долгожданный день. Вышел Санька за больничную ограду и прямо-таки ослеп от счастья, будто из плена вырвался, даже растерялся на какое-то мгновение: куда идти? Вспомнил про книгу, прежде всего отнес ее в библиотеку Дома культуры — это в пяти шагах от больницы. Потом завернул на работу к отцу — на самом выезде из села плотники ставили двухэтажный дом: для четырех семей сразу. Тут, можно сказать, совсем новое Ермаково, много белых домов под шифером построил отец со своей бригадой. А старое село горбится по склонам оврага, избы там налеплены густо, как ласточкины гнезда.

Двое плотников сидят высоко на срубе, кланяются друг другу, топоры сверкают на солнце и словно липнут к бревну, потому что звук запаздывает. Остальные — внизу, тоже машут топорами, только щепки брызжут.

— Папа-а! — крикнул Санька издалека.

Отец сбросил с плеча пучок реек, шагнул навстречу по хрусткой, янтарной щепе, радость плескалась в его серых глазах, как будто не виделись долго-долго. От рук его, от одежды сладко пахло смолой.

— Ну, здравствуй! А я хотел в обед за тобой идти.

— Пораньше отпустили.

Смолкли топоры. Загорелый, как арап, Толя Бабушкин, широконосый, подслеповатый Павел Акимович, Федя Петух, двое приезжих мужиков — все подошли к Саньке, разглядывавали его, точно он был теперь совсем другим. И вот что значит, беда миновала — тотчас начали подтрунивать:

— Значит, отквартировал в больнице. Что-то похудел ты с казенных харчей?

— По какое место обгорел-то? Счастье твое, что огнем выше не хватило.

Расхохотались, рады любому случаю, чтобы потешиться; больше всех Федя Петух напыжился, вот-вот лопнет, грудь у него вздутая, как зоб, потому и прозвище получил.

— Нашли над чем зубоскалить! — одернул плотников Павел Акимович. — Ты, Федя, опять закурил! Ступай к бочке, неужели не понятно, что стружка — все равно как порох?

Нынешнее лето всем дало страху. Поодаль на луговине мужики врыли бочку с водой и скамеечку — место для курения.

— Давай-ка отвезу я тебя, — предложил отец.

— Не надо, лучше пешком пройдусь.

— Андрюшка там заждался, худо, говорит, без тебя. Сегодня я пораньше приеду.

Шел Санька потрескавшейся от жары тропинкой: на машинной колее пыли по колено, обочинная трава задохнулась под ней, поседела. Все горели леса, пахло гарью, заволакивало сизым маревом горизонт. Впереди бежал льнокомбайн, словно бы расстилал за собой бесконечный половник; лен тоже пересох раньше обычного, порыжел.

Далеко укатилось лето, пока Санька лежал в больнице. Особенно удивили его свои Заболотские поля: вся рожь была сжата, вокруг деревни выросли золотистые скирды соломы, и это было главным признаком приближающейся осени. Наверно, здесь убрал первые гектары Антипкин, чтобы не отдать хлеб огню в случае пожара. А за рекой водит комбайн Васильев. Сумеет ли он нынче догнать Антипкина?

Встреча с деревней взволновала Саньку, как если бы уезжал куда-то. Ведь могло не быть ни самого Заболотья, ни этих сверкающих на солнце скирд: серое пепелище, черное поле. А избы как стояли, так и стоят под сенью берез и лип, и, вспомнив тот страшный день, Санька вдруг с гордостью понял, что деревня уцелела и с его помощью.

Он свернул с дороги к своему огороду, у сарая похватал наскоро малины и смородины, заглянул в пруд, из которого поливали капусту, — наполовину высох, дернина обнажилась на берегах, обвисла; карасей можно простой корзиной черпать.

На огороде, как на насесте, сидели в ряд серо-рябенькие, пушистые птенцы черемушника, совсем не похожие на своих родителей, у тех коричневая спина и светло-серое брюшко, а вокруг глаз и на хвосте — черные пятна. Мать подала из зарослей черемухи голос, и птенцы тотчас вспорхнули. Их было бы на одного меньше, если бы тогда, в начале лета, Андрюшка полюбопытствовал и разбил яйцо. Может быть, повезло этому, который с доверчивым любопытством уставился на Саньку черной бусинкой глаза?

— Живи теперь, летай сколько хочешь! — сказал Санька птенцу и самому сделалось легко и радостно.

Прибавил шагу к дому. Навстречу выскочил Андрюшка, повис на шее. Клубком подкатилась под ноги Муха. Выросла как за это время! Хвост начал вытягиваться в прутик, мордашка заострилась, и голос появился: визгливо тявкает.

— Му-уха! Ах ты малышка! Что, соскучала? Теперь мы с тобой все дни будем вместе, — пообещал Санька.

Дедушка поджидал у крыльца, когда подойдет Санька, глаза у старика заслезились, провел сухой ладонью по виску и щеке, облегченно выдохнул:

— Ну, слава богу, вернулся! А то я уж не верил, что поправляешься.

Санька задрал штанину, показал красную, будто ошпаренную, ногу. Дедушка сочувственно причмокнул:

— Больно уж ты совок! Живьем мог сгореть, голова бедовая, и праху бы не осталось.

Сели на скамейку. Андрюшка возбужденно поерзал возле Санькиного плеча и убежал разыскивать мать.

— Я в тот раз решил: деревня сгорит, дак и мне, старому пню, туда дорога. За всю жизнь не припомню такого пекла. Дождя и в помине нет, что стряслось в природе?

— Тебе Илья Фомич привет передавал, — вспомнил Санька.

— Фершал?

— Ага. Он говорит, у тебя сердце крепкое, до ста лет проживешь.

— Ни пса не понимает! — пренебрежительно отмахнулся дед, о людях он всегда судил без обиняков. — А поди ты, кои годы работает в больнице, забился, как колос в волос, не выкуришь.

— Он хвалился, что главнее врача. Говорит, Виктор Сергеевич долго тут не удержится.

— Ясно, всякий кулик на своем болоте велик. Знаю я его, черта толстомясого, расхаживает по селу, что воевода. Ведь скольких врачей пересидел, шельма. Те — народ приезжий, а он — тутошний, попробуй его одолеть? Хоть бы на пенсию гнали… Тоскуют ноги-то?

— Нет. Я молока попью да сбегаю к Валерке.

— Никуда он не денется, успеете повидаться, лучше отдохнул бы, — с обидой на Санькину торопливость ответил дед. — Ужо сделаю тебе калгановую мазь, хорошо заживляет.

Всего на минутку заглянул в избу, одним духом опрокинул полкринки молока и сразу — на улицу: разве усидишь дома, если столько дней не видел свою деревню? Валерку нашел на песчано-каменном холме, который навозили к загумнам дорожники стоит, будто капитан на мостике, небось скучно одному-то, хоть и не в больнице. Завидев Саньку, опрометью съехал на землю; поздоровались, размашисто хлопнув ладонь о ладонь.

— Сегодня из больницы?

— Только сейчас.

— Видал, какая горка! Зимой хоть на лыжах катайся. Это они про запас возят, на распутицу. Автобус здесь разворачивается, будку хотят мужики поставить, как положено на остановке.

Подъезжали самосвалы, взгорбливали спины, с шумом сбрасывая тяжелые ноши, до нового карьера недалеко, быстро оборачиваются. Будто бы по волшебству шоссейка оказалась около самой деревни, потому что не видел Санька, как ее строили. Автобус уже успел накатать широкий поворотный круг, сюда тянутся теперь пассажиры даже из-за реки, и словно для утверждения нового значения деревни на обочине врыт столбик с голубым железным щитом, на котором крупными белыми буквами написано: «ЗАБОЛОТЬЕ». Неподалеку — другой указатель с цифрой 43, это означает, что от станции — сорок три километра, а не сорок, как принято было считать. Повезло заболотским, завидуют им соседи.

— Как совсем выздоровею, надо сгонять на карьер.

— Через Талицу мост сделали.

— Вот здорово! Теперь уж в бору не заблудишься — машины гудят… Ты чего с ведром-то?

— Мать песку велела принести.

Валерка насыпал песку, и они пошли к домам, взявшись вместе за ручку ведра.

— Про пятнадцатилетнего капитана читал?

— Нет.

— Приходи сейчас к нам, я тебе расскажу эту книгу.

В душе Санькиной еще не остыл восторг от встречи с деревней, хотелось сегодня же побывать везде, поздороваться со всеми, и каждый приветливо улыбался ему, даже Захар Малашкин, который прежде проковылял бы медвежьей походкой и не заметил, приостановился, перекинув с плеча на плечо ружье, дружелюбно кивнул. Наверно, опять направился к Займищу: хлопотливое у него нынче лето.

 

Глава шестнадцатая. Круча над Волчихой

Вот уж думали, дождались! Туча громадным синяком вспухла в ермаковской стороне, поползла к деревне, все увеличиваясь, будто бы пригнетая своей неодолимой тяжестью лес. Резвый хлынул дождик: Санька с отцом чистили пруд в огороде, едва успели добежать до крыльца.

— На двое бы суток подряд такого дождя — земля, как кипень, — сказал отец. — Кажется, мусор с крыши смыло, надо бачок подставить.

Вынес бачок, поставил под сострек, а дождь, как тогда в больнице, затих, тучу пронесло, и солнце выпросталось из-под нее.

— Ну что это? Только пыль поприбило, — разочарованно развел руками отец.

Земля тотчас впитала влагу. На просыхающих крышах, как на теплых противнях, курился легкий парок. Но все-таки сморенные жарой деревья и травы успели немного вздохнуть, и вроде бы прибавилось в деревне зелени.

— Папа, можно я прокачусь на мотоцикле? — попросил Санька.

— Только поаккуратней.

Проехал туда-сюда по деревне, захотелось вырваться на шоссейку, а навстречу — Ленка:

— Саня, прокати.

— Садись, — кивнул он, точно это было привычным делом.

Теперь Санька умел водить мотоцикл, не испытывая робости за рулем. На шоссейке дал газу, так что ветер завыл в ушах. Ленка вцепилась в его рубашку, дышит в самый затылок: легонькая она, гляди того, сдует, как пушинку.

— Не гони так!

— Не бойся!

Зря, что ли, дорогу построили? Где же дать волю мотоциклу? Воскресенье, машин встречных нет — жми на всю катушку. Ни разу не ездил на такой скорости. Ветер сечет лицо, забирается под рубашку, холодит и сжимает грудь, останавливая дыхание. Застоявшийся воздух взбудораженно рвется в клочья. Какая все же сила в моторе мотоцикла!

— Я хочу на новый карьер съездить. Сгоняем? — перебарывая ветер, крикнул Санька.

— Поехали.

Свернули к реке — дорога песчаная, укатана самосвалами, только едешь будто бы по волнам. Мост сверкнул тесаными перилами, поиграл под колесами каждым бревнышком. Спасибо дорожникам. Бывало, за реку по ягоды и грибы редко ходили, а теперь все кинулись по малину в делянку, где рубили лес.

Дорога уводит все дальше и дальше. Треск мотоцикла гулко отдается в сосняке, где-то здесь плутали с Валеркой, а сейчас не собьешься, и нисколько не пугает Саньку эта боровая глушь. Ощущая прикосновения Ленкиных рук, он представляет себя Иваном-царевичем, вместо серого волка ему надежно служит мотоцикл. Удивительно, как это получилось, что они едут вдвоем? Сосны заслонили солнце, лишь над самой просекой — голубая полынья неба.

Быстро добрались до карьера: лес расступился, выросла желтая стена береговой осыпи. С этой стороны стояли вагончик на автоколесах, бульдозер и погрузчик с ковшом, задранным кверху, похожий на ископаемое животное. Еще была оборудована эстакада из накатных бревен на тот случай, если грузить прямо бульдозером.

— Это и есть Волчиха? — спросила Ленка.

— Она. Мы с Валеркой заблудились вон в той стороне. Давай наверх заберемся.

Ленка едва поспевала за ним, он держал ее за руку, стараясь помочь, где тропинка забирала круто. Задышались так, что слова не могли вымолвить, когда поднялись на берег. Вид открылся захватывающий — внизу раскинулся лес, обвальная высота, песок и мелкие камни сползают к речке. Вдоль русла положили бетонную трубу, засыпали ее, и Волчиха как бы ныряет под землю, потом снова родником выбивается из нее на простор, обрадованной притрусочкой бежит по вымощенному камнем дну. Если взглянуть на лесные увалы, сердце приостанавливается от непонятного восхищения перед немым величием природы. Саньке подумалось о том, что на земле, наверно, немало таких уголков, которые ждут человека, храня свою вековечную первозданность.

— Э-ге-гей! — торжествуя, взмахнул он кепкой, точно на них, как на отважных покорителей какой-то вершины, смотрели люди.

— Оказывается, Волчиха совсем как ручей, — сказала Ленка.

— Пересохла она, в начале лета была больше. Жаль, нам не удалось тогда найти это место. Красиво, правда?

— Очень уж дико, будто тайга вокруг.

Отзвенело лето. Тишина в бору. Сосны обреченно придвинулись к самому обрыву: устоят ли они? В лощинах между увалами после дождя накапливается туман, кажется, стекает сюда, к непреодолимой круче. Горизонт отступил далеко, тянешься к нему глазами, и словно бы подхватила тебя какая-то сила и плавно несет над безмолвной землей.

— Ночью здесь, должно быть, жутко.

— У нас ружье было.

— Все равно.

— Мы тогда израсходовали патроны попусту, а после покаялись. Видишь, кепка пробита дробью. Я Валерке совсем сделал решето, так что он ее бросил.

— Говорите спасибо Малашкину.

— Мы бы сами вышли.

Разве признаешься, что пришлось натерпеться всяких страхов? Вот бы сейчас ружье-то! Он бы показал Ленке, как бьет дедова централка. Чем стоять пеньком, хоть камни побросать: набрал Санька полную кепку и давай запускать их с кручи — далеко летят. А Ленка и не смотрит, собирает в брусничнике розовато-фиолетовые цветы — девичье занятие.

— Думаешь, как эти цветы называются? Вереск. Они долго живут даже без воды.

По сухим местам полно растет жилистых вересковых кустиков, идешь — хрустят под ногами, как сухие макароны. На цветы Санька почему-то и внимания не обращал: мелконькие, невзрачные, даже собранные в букетик, застенчивы, но именно этой ненавязчивостью они и трогательны, как прощальный привет уходящего лета.

— Поехали домой.

— Поехали, — согласился Санька, хотя ему еще хотелось побыть в лесу.

Мотоцикл не подвел, быстро прочихался и затарахтел. Снова покатили машинной колеей, оставляя на просеке синий дымок. Вспомнилось Саньке, как придавила его обида, когда Ленка с Валеркой уезжали на велосипедах от больницы. Напрасно. Ведь беда могла случиться с любым из них.

Около деревни, на автобусной остановке, встретились с учительницей русского языка. Сквозь землю бы провалиться! Если бы ехал один, а тут — Ленка, да еще с букетиком вереска. Санька почувствовал, как кровь прихлынула к лицу.

— Здравствуйте, Виктория Борисовна!

— Здравствуйте! Постой, Губанов.

Ленка спрыгнула с мотоцикла, пошла тропкой к дому — ей и дела мало.

— Я говорила твоему отцу, в среду буду экзаменовать тебя. Готов? — спросила учительница, загадочно улыбаясь.

— Пока в больнице лежал, весь учебник повторил. Опять изложение будет?

— На этот раз — сочинение, например, как ты провел каникулы.

— Я сочинение лучше люблю, — признался Санька.

— Вот и хорошо! В среду к десяти приходи в школу.

Крутнул Санька ручку газа, чтобы остудить лицо, чтобы на радостях ворваться в деревню, как если бы уже пересдал русский. Почему-то уже сейчас он понял, что Виктория Борисовна не оставит его на второй год в шестом классе, не зря и тему сочинения подсказала. Ему есть о чем написать как искали осыпь на Волчихе, как ездили в город, о лесном пожаре, рыбалке, строительстве дороги. Это не про степь, все свое, знакомое, ничего не надо выдумывать.

 

Глава семнадцатая. Всем миром

Бригадирка тетя Оля Карпова обошла деревню, напомнила, чтобы выходили строить будку на автобусной остановке. Плохо без нее, потому что, когда ждешь автобус, негде посидеть, укрыться от солнца или дождя, а зимой будет того хуже торчать на открытом ветру.

Вскоре под окнами у Губановых собрались мужики, все с топорами, как в тот раз, во время пожара. Только никто не суетился, степенно посидели на завалинке, покурили для порядка, как перед началом большой и важной работы.

Вместе с бригадиркой подошли тетя Катя Никитина, тетя Люба Киселева, Марья Сударушкина — словом, вся деревня была в сборе: редко такое случается. Санька тоже не усидел дома.

— Что прикажете, товарищ начальник? — с шутливой готовностью спросил бригадирку Малашкин.

— Без приказу знаете, что будку надо поставить. Директор разрешил взять доски от летней телячьей кухни.

— Жаль, Евдокимова нет — доски-то дернуть бы на тракторе.

— Он в Ермакове клевер семенной убирает.

— Да на руках перетаскаем, только пусть кто-нибудь из мужиков доски отколачивает. Дружно — не грузно.

— Ломать — не строить, пожалуй, я в плотники не гожусь, — с улыбкой согласился Андрей Александрович, Валеркин отец.

— Эх, постукаем, побрякаем! — Володька Чебаков задорно потряс топором. — Все — на субботник!

— И верно, как будто субботник! Поди-ка, с того время, как был колхоз, не работали всем-то миром? — заметила Марья Сударушкина.

— Хватит митинговать, пошли, мужики.

Отец Санькин взял ящик с инструментом, повел Малашкина с Володькой Чебаковым на загумна к шоссейке. Остальные двинулись в другой конец деревни, где был огорожен загон для телят. Больше их в Заболотье держать не будут, и кухня-времянка, сшитая из тесу, не потребуется.

Лиха беда — начало. Андрей Александрович отдирал топором тес, Санька и Валерка таскали его через деревню вместе со взрослыми: вереница людей с ношами — как муравьи.

Главное — поставить каркас будки из брусьев, останется только обшить его со сторон да покрыть. Отец сам приколачивает перекладины и доски, опиленные по размеру, ловко это у него выходит: три раза стукнет по гвоздю — готово. Прикинет что-нибудь карандашом, снова сунет его под кепку. Малашкин на много старше отца, а все советуется с ним, как подручный.

Санька готов работать без устали, впервые он видит свою деревню такой дружной; никто ни на кого не сердится, наоборот, люди перекидываются веселыми словами, смеются, будто заняты подготовкой к празднику.

Тетя Люба Киселева бросила доски, отдуваясь, присела на бугорок.

— Укатали сивку крутые горки, — сказала в шутку.

— Ты отдохни, тетя Люба, — позаботился Санька, — мы дотащим твои доски.

Солнце перевалило за полдень, пора бы обедать, но решили в один прием закончить работу. Володька укладывает последние тесины на крыше будки и пришивает гвоздями.

— Вот и готов наш автовокзал! — победно пристукнул молотком и окинул своим бойким взглядом однодеревенцев. — Хоть из ведра лей — не промокнет крыша.

Каждому хотелось заглянуть внутрь будки, представить на минуту, словно бы поджидаешь автобус. Всем хватило в ней места.

— Вот как славно от дождя спрятаться! — сказала тетя Люба. — Только лавочки надо.

— Сейчас сделаю, — пообещал отец.

— Молодцы, мужики! Спасибо.

— За спасибо солдат три года служил, — отозвался с крыши Володька. — Положено спрыснуть новые углы.

— Больно прыткий! Субботник — это тебе не шабашка.

— Пока не разошлись по домам, давайте заровняем большую-то яму.

— Верно, Ивановна. А то как свернул с шоссейки в деревню, так и увяз.

— Нынче сухо, не увязнешь.

— Вон машина подошла, попросите шофера ссыпать туда песок.

— Это наш знакомый, Гоша! Я скажу ему.

Санька подбежал к самосвалу, объяснил Гоше, в чем дело. Тот попятил машину к высохшей луже, высыпал в нее песчано-каменную смесь.

— Еще один кузов опрокину, и тогда к вам в деревню хоть на «Жигулях» поезжай.

— А что? Продам мотоцикл да куплю машину! — моментально загорелся Володька.

— Толково, Володюха! Пригодится машина-то, за водкой в Ермаково ездить, — подзадорила Ольга Михайловна.

Все захохотали, не веря в серьезность Володькиной болтовни, а он самоуверенно заявил, точно уже имел машину:

— Это моя забота — куда ездить: мы тоже не на руку лапоть обуваем.

Пока разравнивали песок, отец смастерил в будке лавочки. Мужики сели покурить, как на беседу собрались. В дверной проем видно было сжатое поле, над ним не успевала оседать пыль от самосвалов.

— А дождя все нет, — озабоченно сказал Захар Малашкин. — Посмотри, что делается, как в пустыне.

— Сейчас бы грибам — самая пора.

— Да, грибков нынче не дожидайся, совсем не будет, — авторитетно определил Валеркин отец.

— Или дождей не обещают?

— Вчера прогноз на сентябрь получили: сухая погода удержится.

Жаль, что не придется побродить по грибным местам; прошлым летом Санька набирал по целой корзине одних белых. Но Андрей Александрович зря говорить не станет.

— По-моему, в этом американцы виноваты, — рассудил Малашкин.

— Ну, полно!

— Как слетали оне на луну, так и сбилась погода.

— Правильно, дядя Захар, вполне может быть, — поддержал Володька. — Я читал где-то, что спутники влияют на погоду.

— Дело, конечно, не в них.

— А в чем? В циклонах да антициклонах? Тоже больно уж просто научились объяснять.

— Засухи и прежде случались, когда понятия не было о спутниках, — спокойно возразил Андрей Александрович.

— Это верно.

— Все-таки диву даешься, как это люди до луны добрались? Вон ведь куда дорогу торят! — продолжал свои мысли Малашкин. — По одну ночь, когда оне летали, я долго наблюдал, авось, думал, замечу что-нибудь. Нет, луна как луна, сияет над яблонями совсем нетронутая, даже сомнение взяло: не надувают ли, что люди туда долетели?

— За этим, брат, следят, приборы есть всякие.

— Яблоки-то не околотил? — спросил Андрей Александрович Малашкина.

— Я всегда до успеньева дня жду.

— Зря, нынче все на две недели раньше поспело, теперь только червей кормить.

— Падалицы много, утром посмотришь — вся земля усыпана.

Хорошо было сидеть на свежестроганных лавочках вместе с мужиками, слушать их неспешный разговор, да вдруг Малашкин признался, что из опавших яблок настоял вино, и, движимый чувством артельного согласия, повел мужиков к себе. После этого гостеванья Володька Чебаков вынес на улицу гармонь. Сначала пилил «махоню», потом, высунув от старанья язык взялся за «Подмосковные вечера». Врет, сбивается то и дело. У Саньки своей гармошки нет, а сыграет лучше: у дяди Юры научился, тот приезжал прошлый год на все лето с баяном. Теперь Санька играет, когда придется, на Чебаковой «хромке».

Володька помучал гармошку и передал Саньке:

— Ну-ка, Саня, оторви что-нибудь по заявкам односельчан!

Начал играть про веселых коробейников Володюха одобрительно притопывал ногой, сидя на ступеньке крыльца, словно гармонь была у него в руках.

— Молодец! У тебя дядькин слух. Давай вальс!

Поплыли над деревней медлительные звуки вальса, далеко-далеко, до самого леса разносились они в тихом вечернем воздухе. Саньке казалось, что все, от мала до велика, слушают гармонь, ласточки и те замерли ровным рядком на электропроводе. Игралось с настроением, легко и вдохновенно, видать, и Володьке понравилось, потому что неожиданно изрек, придавив мехи пятерней:

— Забирай-ка ты себе гармонь.

— Как? — не понял Санька.

— У меня все равно нету способности.

— Потом передумаешь.

— Я вроде не пьяный. Говорю, бери! — убежденно повторил Володька и ушел в избу.

Санька постоял в нерешительности, не зная, что делать с гармонью. Не верилось Володькиным словам, да и родители не поверят в такую щедрость. Но и отказываться от столь желанного подарка не хотелось: с чувством боязливого восторга понес «хромку» домой. Было желание пуститься во всю прыть — едва сдерживал себя. Как предполагал, так и получилось. Мать сразу же велела поворачивать обратно, дескать, стыдно брать даром дорогую вещь. Санька было приуныл, хорошо, что отец заступился, пообещал поговорить с Володькой и, в случае чего, заплатить деньги.

Ночью Санька долго не мог уснуть: не давала покоя гармошка, стоявшая на подоконнике. Маняще поблескивала она планками, и казалось, не от луны, а от гармони исходит призрачное сияние на всю избу. Луна висела прямо против окна, похожая на серебряный глобус, на котором можно было различить контуры материков. «Если она покрыта пылью, то почему светится? — вспоминая слова Малашкина, гадал Санька. — Неужели правда люди побывали на ней? Что они чувствовали, когда смотрели оттуда на землю? Позавидуешь».

Иногда срывались звезды, словно мелом кроили темную синь неба, представлялось, что вот-вот произойдет чудо, стоит только терпеливо прислушаться — уловишь какую-то дивную музыку. Санька боялся закрыть глаза, как будто гармонь тотчас могла исчезнуть с подоконника. Никак не укладывалось в голове, что теперь можно будет играть сколько душе угодно, хоть каждый день.

 

Глава восемнадцатая. Зарубки на косяке

Оставив над деревней высокий простор, солнце скатилось за Евдокимову избу, светит откуда-то снизу, как из погреба, и свет этот теплится на березах, будто бы истлевают они в безмолвной торжественности. И во всей природе уже чувствуется утомление, воздух над опустевшими полями прояснился. Август на исходе.

Сдал Санька русский язык. Понравилось Виктории Борисовне его сочинение, и ошибок сделал всего три. Выскочил на школьный двор — в глазах радуги, как гора с плеч свалилась. Пожалел, что кончилось лето: сызнова бы каникулы.

Раньше родители не отпускали в кино в Ермакове, дескать, обратно идти темно, а сегодня разрешили. Санька надел темно-синий костюм: совсем новый и уже тесен, брючины и рукава стали коротки. Весной они с Валеркой заметили свой рост на косяке у крыльца, сейчас смерились еще раз: Санька сантиметра на три вырос, Валерка — поменьше.

— Тебя догоняю, — пошутил Санька.

— Это ты в больнице вытянулся. Говорят, когда болеют, быстро растут.

— У тебя расческа есть?

— Только зубья смотри не сломай, на твои волосы надо железную.

В костюмах оба испытывали неловкость, потому что за лето привыкли к какой-нибудь одежде попроще, посвободней. Когда шли деревней, Володька Чебаков попался навстречу, не упустил случая подметить:

— В кино, что ли, женихи?

Любит он посмеяться, глаза так и вертятся, зубы все время напоказ. Сам небось каждый вечер в Ермаково бегает. Если бы не встретили его, может быть, позвали бы Ленку, а после этого постеснялись.

— Я знал, что ты сумеешь написать сочиненно, так что вместе пойдем в седьмой, — сказал Валерка.

— Конечно, нам надо вместе.

— Знаешь, я обещаю, что не буду больше дразниться: хватит уж, не маленькие.

Вот он какой, Валерка Никитин! Другого такого друга у Саньки нет. В самом деле, пора за ум браться. Нынешнее лето останется памятным для Саньки, он вдруг с некоторой грустью понял, что уже переступил тот порог, за которым остается детство.

Возле будки стоял автобус. Скрипнул дверцами, покатился вроде бы сам собой, без мотора; стекла поблескивали, отражая низкое солнце. Санька с Валеркой повернули к Ермакову, пока еще по проселку.

Никакой военной части здесь не будет: все разговоры оказались болтовней. Нефти тоже не нашли, бурильщики давно уехали из Малого Починка. И Заболотье останется стоять на своем месте, скоро через него пойдут автобусы дальше; дорога как бы придвинула деревню ко всему большому миру, за несколько часов по ней можно доехать до города, до Волги, а Волга — это самая сердцевина России.