С.Я. Боровой. ЕВРЕИ В ЗАПОРОЖСКОЙ СЕЧИ (По материалам сечевого архива)

[1]

Запорожская сечь является уже давно предметом пристального исторического изучения. В научном обороте находится большое число документов, освещающих отдельные моменты жизни этого своеобразного общественного организма. Всеже, все это кажущееся богатство материалов оказывается явно недостаточным для разрешения или даже постановки существеннейших проблем истории Запорожья.

«Евреи и Запорожье» и весь круг вопросов, примыкающих к этой теме, еще никогда не был предметом специального изучения. Отсутствие интереса к этой теме легко объясняется царившим в великодержавной российской и националистической украинской историографиях традиционным взглядом на Запорожье, как на своеобразный военно-монашеский орден, форпост православия и украинской (или русской — в зависимости от политико-национальной ориентации историка) национальной идеи.

Известный историк Запорожья, типичный представитель украинской национал-народнической историографии, Д. Эварницкий дал, в полном соответствии с историографической традицией, ответ на этот вопрос: «Резать, вешать, казнить и всячески истреблять ляхов и неразлучных с ними жидов составляло одну из существеннейших задач запорожских низовых казаков, всегда питавших симпатии ко всем заветам простого украинского народа и всегда твердо стоявших за предковскую православную веру и малороссийскую народность».

Националистическая еврейская историография остается полностью на почве этой же схемы, внося от себя естественно иные оценки. Проводя свои наивно-апологетические тенденции, она оперировала тем же материалом…

История еврейско-запорожских «отношений» сводится, таким образом, для одних к летописи подвигов, для других — к горестному мартирологу.

Общеизвестные исторические факты давали обширнейший материал для обоснования традиционной схемы еврейско-запорожских отношений. Аналогичный материал в большом изобилии поставляли и произведения так наз. «народного творчества». Нетрудно подыскать ряд достаточно выразительных цитат, напр.,

или

Не менее характерные параллели можно подыскать и в еврейском фольклоре.

Запорожская сечь была теснейшим образом связана с хмельничиной и гайдамачиной, и это полностью определило трактовку нашей проблемы.

Украинская крестьянская война XVII в., использованная в классовых интересах казацкой старшиной (хмельничина), и крестьянские восстания XVIII в. (гайдамачина) были направлены против польского дворянского землевладения и соучастников его в деле крепостническо-колонизаторской эксплуатации украинского селянства*— евреев арендаторов и еврейской торговой буржуазии. В этой жестокой и кровавой войне представители еврейских командующих классов были не «мучениками», а воюющей стороной. Их интересы полностью совпадали с интересами польских магнатов. В исторически сложившейся обстановке Украины той эпохи основной социальный конфликт осложнялся национальными и религиозными моментами. Социальная война обращается в национальную, и жертвой крестьянской войны становятся не только (точнее, не столько) социальные верхи еврейского общества, а вся масса еврейского населения.

Реакционно-романтическая украинская, великодержавная российская, шляхетско-крепостническая польская и наивно- апологетическая националистическая еврейская историографии дали нам донельзя искаженную концепцию истории евреев на Украине. Характер дальнейших еврейско-украинских отношений (антиеврейские тенденции украинского народничества, рост еврейского национализма, петлюровщина и т. д.) придавал этой теме всегда актуальное значение. Только историк нашего — послеоктябрьского — поколения, вооруженный марксистско-ленинским методом исследования, сможет впервые правильно вскрыть социально-исторические корни и дать подлинно-научную историю евреев на Украине в XVII–XVIII вв.

Представляется, что с этой точки зрения материал, положенный в основу дальнейшего изложения, имеет особое значение. Впервые извлеченный из архива Запорожской сечи и еще никогда не бывший в научном обороте, этот материал дает возможность по-новому построить историю еврейско-запорожских отношений. Еще неокончательно изжитая буржуазно-националистическая концепция истории евреев на Украине оказывается разбитой на одном, представлявшемся наименее уязвимым, «запорожском участке». Но эти найденные нами в кошевом архиве документы, думается, имеют не только такой общий интерес — они внесут ряд не лишенных значения социально-экономических и бытовых деталей в еще не написанную подлинно-научную историю Запорожской сечи.

** I **

К северной, западной и южной границам земли, заселенной запорожскими казаками (так наз. Запорожским Вольностям), примыкали страны, в торговой жизни которых еврейский элемент занимал заметное место. Еврейское купечество, испытывая все возрастающую конкуренцию на внутренних рынках, сохраняет главенствующую роль во внешних торговых операциях в Польше и в Крыму и вместе с тем, в поисках барышей, пренебрегая опасностью, попадает в самые отдаленные углы юго-востока Европы. Раввинская литература того периода сохранила немало известий о гибели такого рода торговых предприятий. Раввинов-современников занимали только, конечно, каноническо-ритуальные проблемы, вызванные таким исходом дела (напр., можно ли объявить жену безвестно исчезнувшего купца вдовой и, значит, разрешить ей вторичный брак), но для нас эти разрозненные упоминания, затерянные в грудах схоластическо-казуистического материала, приобретают ценность непосредственного и точного свидетельства.

Среди еврейского купечества польских и украинских земель было много отважных и предприимчивых людей. Они занимались иногда опасными, в особенности для них, как евреев, предприятиями, торгуя как маркитанты в войсковых обозах и армейских лагерях. Там они встречались не только с польскими «жолнерами», но и с украинскими казаками, в том числе и с запорожцами, принимавшими в ту эпоху деятельное участие во всех главнейших польских военных предприятиях (напр., московский поход 1610 г.). Здесь могли завязаться первые торговые связи, мог установиться некоторый контакт; здесь, наконец, они могли услышать некоторые подробности о мало доступных и мало известных землях за Днепром с их большими природными богатствами, о том весьма выгодном, но и очень опасном рынке, который представляла собой Запорожская сечь.

В самой Сечи евреев-купцов в этот период мы не встречаем (во всяком случае в известных нам материалах не находим сведений о них). Но мы можем предположить, что еврейские купеческие маршруты пролегали где-то в непосредственной близости к запорожским землям.

Если на заре европейской истории (особенно в восточно- европейских странах) среди внешне-торговых операций еврейских купцов видное место занимает торговля «живым товаром» — рабами, то сейчас, в особых условиях быта польско-украинско-татарской пограничной полосы, выкуп пленных, попавших в «бусурманскую неволю», представляет собой очень выгодное купеческое предприятие.

Выкуп пленных евреев был делом не только промысла, но и «благочестия», выкуп же христиан из мусульманского плена был, конечно, для еврея-купца обыкновенным торговым предприятием, весьма опасным, но сулившим, очевидно, значительные барыши.

Имеются сведения о еврее-купце, занимавшемся выкупом пленных, который погиб где-то совсем близко от земель сечевых казаков.

Некий Иегуда из Червонной Руси отправился в Крым в Кафу (Феодосию) «чтобы разыскать польских пленных, с ним ехал один мусульманин, чтобы покупать пленных». Иегуда был убит «в пустыне, где живет татарский народ», т. е. очевидно, в ногайских степях, граничивших с запорожскими владениями. Это происходило в первые десятилетия XVII в.

Мы можем напомнить об одном интересном факте этого же периода, уже непосредственно относящемся к занимающей нас теме, на который до сих пор не было обращено никакого внимания. В феврале 1594 г. в Прагу, столицу императора Священной Римской Империи, Рудольфа II, явился некий Станислав Хлопицкий, именовавший себя запорожским полковником. Он предложил императору от имени запорожских войск союз в войне с Турцией. Казаки за известное вознаграждение обязывались, по его словам, переправиться через Днепр и напасть на татар, союзников Турции. Император решил воспользоваться этим предложением и отправил в Сечь своего представителя Эрика Лассоту, который должен был окончательно оформить союз. Союз, однако, осуществлен не был, так как против него высказалось большинство сечевиков. Все это хорошо известно в исторической литературе. Записки Эрика Лассоты, в которых описано его путешествие в Запорожье, внимательнейшим образом изучаются, как ценнейший источник для истории Запорожья. Но почему-то украинской историографией полностью игнорировался один факт: здесь наряду с полковником Хлопицким фигурирует также некий таинственный «еврей Мозес», он вместе с Хлопицким принимает присягу на верность императору; он же вместе с Хлопицким уезжает из Праги. В Сечи в описании Лассоты Моисея мы уже не встречаем Кто был этот Моисей и в чем заключалась его роль?

Как я уже отмечал, украинская националистическая историография сочла почему-то удобнее вовсе умолчать об этом таинственном еврее. Единственное вообще известное нам упоминание в исторической литературе о Моисее имеется в книге консервативного польского историка Равиты-Гавронского, который, не входя в дальнейшие рассуждения, объявляет Моисея… шпионом.

Об этом «еврее Моисее» мы не имеем решительно никаких сведений, кроме упоминания в записках Лассоты (какие-нибудь дополнительные данные о нем можно найти, возможно, в пражских или венских архивах), поэтому на вопрос: кто был этот еврей и к чему сводилась его истинная роль — не может быть дан окончательный ответ. Был ли он только переводчиком? Но тогда почему он должен был принимать присягу одновременно с полковником Хлопицким в такой торжественной обстановке? Лассота вспоминает еврея и запорожского полковника, как совершенно равноправных лиц. Более вероятно предположение, что Моисей принадлежал к той категории предприимчивых и отважных странствующих торговцев-предпринимателей, о мелких представителях которой мы упоминали выше. Он здесь мог выступить как комиссионер, посредник, а может быть и инициатор весьма выгодного «дела».

Такой еврей, уже не только торгующий с казаками, но находящийся в каких-то близких отношениях с высшими представителями запорожского войска, участвующий в предприятиях военного характера, может показаться фигурой совершенно неожиданной и мало Вероятной на фоне социально-бытового строя польско-украинского еврейства той эпохи. Однако при более внимательном изучении можно будет подыскать для такого «еврея Моисея» и некоторый социально-исторический контекст. Он покажется уже не таким одиноким и неожиданным в еврейском обществе того века.

Мы очень недостаточно знаем социальную структуру польско-украинского еврейства рассматриваемого периода. Официальные акты и раввинские респонсы (наши основные источники) отразили весьма полно жизнь и быт верхов еврейского общества: духовенства, купцов и, главное, арендаторов. О мелких торговцах и ремесленниках у нас уже совсем мало сведений, и мы почти ничего не знаем о жизни низов еврейского общества, о тех деклассированных элементах, которые не нашли себе места в иерархически построенном еврейском социальном организме: они почти не имели дел с польскими канцеляриями и весьма редко появлялись перед раввинским судом.

В эту пору расцвета кагальной организации цепкая паутина привилегий (хазак), произвол верхов общины и строгий иерархический строй общества сильно осложнял и затруднял борьбу за существование и свободный выбор экономической деятельности для отдельных членов общины, не нашедших для себя общепризнанного места на социальной лестнице. А вне еврейского мира перед ними стояло густым частоколом суровое антиеврейское законодательство, обширнейшая коллекция мелких и крупных ограничений, жестокая конкуренция с нееврейскими торговыми и ремесленными организациями. Внутри еврейских обществ, за густою завесою формул о братстве, солидарности интересов и т. д. происходят все время глухие, в значительной части закрытые от наших взглядов столкновения разных социальных группировок. Суровая конкуренция выталкивает многих за узкие пределы традиционного еврейского социального быта. Они не находят себе применения в ограниченной среде обычных еврейских промыслов и дел. Еврейское население польско-украинских земель находится в значительно более тесном контакте с иноверными соседями, чем это принято было думать. Отдельные элементы еврейского населения, особенно в выдвинутых в глубину Украины сельских поселениях, подвергаются значительному ассимилированию, причем не только внешнему. Вытолкнутые в результате экономической борьбы за пределы еврейского общества, они часто втягиваются в нееврейский социальный быт; находят себе применение в совсем не «еврейских делах». Для многих такой путь к необычной в еврейской среде или недозволяемой антиеврейским законодательством деятельности лежит через крещение, другие же, порвав связи с кагальным обществом, сохраняют все еще свои внешние связи с еврейством.

Среди еврейского населения польско-украинских земель XVI–XVII вв. мы встречаем, напр., представителей такой профессии, как военной.

Респонсы р. Иоеля Сиркеса (1561–1640) сохранили рассказ об одном польском еврее Менделе Хаите, который умер в лагере Валленштейна, где и был похоронен.

«У него была кличка Хаим Цимбалист, — свидетельствует респонс, — потому что он играл на инструменте, называемом цимбалы: потом он крестился и стал служить в армии Валленштейна».

Очевидно к армии Валленштейна имел отношение и другой польский еврей Самуил сын Самсона из Брод, получивший после крещения имя Фердинанда Драдецкого, который явился к венскому раввину, желая дать развод своей жене, оставшейся в Бродах, так как он отправляется в далекий поход.

Сохранился еще ряд свидетельств о евреях польско-украинских выходцах, солдатах-наемниках, сражавшихся далеко от своей родины.

Но значительно больший интерес для нас, в связи с нашей темой, имеют известия, свидетельствующие о том, что отдельные евреи из польско-украинских земель подвизались на военном поприще и у себя на родине. Вот рассказ о некоем Мадруссе, называвшемся после крещения Александром, служившем в войсках у Потоцкого. Он был в конце концов повешен по обвинению в краже лошади.

В этой же связи нужно напомнить неоднократно цитировавшееся показание из респонсов р. Иоела Сиркеса об еврее — рыцаре Берахе, сыне мученика Аарона из Тышовец, погибшего в рядах казаков во время Московского похода 1611 г. Его гибель оплакивалась его товарищами по оружию. «И многие казаки говорили: О, боже, как жалко, что рыцарь еврей Бераха так печально погибнул: он был разрублен и расколот бердышами… По прошествии нескольких недель многие казаки из войска Наливайки рассказывали также о геройстве Берахи и условиях его смерти». Но всего интереснее то, что Бераха был в том войске не единственным евреем. Респонс так и начинается: «Нас было одиннадцать хозяев, служивших в войске».

Из этого интересного факта нельзя делать, конечно, таких широких выводов, как это попытался сделать в свое время А. Гаркави, преследуя в данном случае явно публицистическо- апологетические цели.

Евреи-воины, принимавшие участие в казачьих военных предприятиях (надо напомнить, что в польском походе на Москву принимали участие как украинские, так и запорожские казаки); евреи-маркитанты, сопровождавшие польско-казачьи армии в ее походах, евреи-купцы, отправляющиеся в далекие и опасные странствования, — все эти факты помогут объяснить, из какой социальной среды мог появиться наш «еврей Моисей». Для нас все эти разрозненные факты свидетельствуют о значительно более пестром социальном составе польско-украинского еврейства той поры, чем это принято было думать.

** II **

Начало XVIII в. было в истории запорожского казачества годами чрезвычайных и бурных событий. В 1709 г. совершается давно назревшая «измена»: запорожцы порывают с московской ориентацией и вместе с Мазепой переходят на сторону Карла XII. В наказание за измену русские войска берут штурмом Сечь, разоряют ее, предают казни взятых в плен запорожцев. Ушедшие казаки основывают Сечь в Каменке (1710), однако, им не удается здесь закрепиться, и эта Сечь очень скоро разоряется русскими войсками. Запорожцы в ответ «углубляют» еще более свою измену; они идут «під турка» — передаются под власть Крымского хана (турецкого вассала), поселяются и основывают Сечь в Алешках (1711). Петр приказывает совершенно прекратить запорожцам доступ в пределы России, на их старые места поселения и хозяйствования; запорожцы, пойманные за турецко-русской пограничной чертой, должны быть казнены.

Отрезанные от своих насиженных земель, от привычных районов хозяйственной деятельности, попавшие в новую политическую и бытовую обстановку, испытывая и некоторые притеснения со стороны татарской администрации, казаки не долго уживаются «під турком». Использовав первую удобную внешне-политическую ситуацию, когда они оказываются весьма нужны России (войны за польский престол 1734–1736 гг.), они добиваются амнистии, бросают татарские земли и возвращаются в старый район поселения, где и основывают в 1734 г. так наз. «Новую сечь» на р. Подпольной.

Кратковременная история Алешкинской сечи принадлежит к наиболее темным страницам истории Запорожья и не может быть до сих пор восстановлена в ее самых существенных подробностях; но для нас этот период представляет большой интерес. Здесь, в Алешкинской сечи казаки попадают в новые и непривычные экономические условия. Здесь они несомненно входят в связь с еврейско-крымским купечеством, игравшим, как известно, весьма заметную роль в торговой жизни Крыма. Для этого периода у нас уже есть точное свидетельство о наличии еврейских торговцев в самой Сечи.

Князь Мышецкий, саперный офицер русской службы, посетивший Новую сечь в самые первые годы ее основания (1736 г.), рассказывая о жизни сечевиков под татарским владычеством, сообщает между прочим: «оному же войску от татар и турок запрещено было, чтоб в Крыму и в Очакове ничем не торговать, и они не торговали; токмо позволено им было всякой товар в тех местах покупать, и до Сечи отвозить, а крымцы, очаковцы, греки и жиды у них в Сечи торговали всякими товарами мелочными».

Но надо думать, мелочной торговлей не ограничивались экономические отношения крымско-еврейских купцов с запорожцами. В этот период, очевидно, создались довольно прочные торговые связи между казаками и крымскими евреями- купцами, ведущими крупные внешние торговые операции. Эти связи получили свое развитие в следующее десятилетие, когда Новая сечь стала важнейшим транзитным пунктом на путях крымской торговли с восточной Европой; торговли, в которой еврейское купечество Крыма занимало с давних времен видное место.

Новая сечь (1734–1773), эта последняя глава истории Запорожья, может быть лучше всех остальных освещена подлинными документами. Перелистывая и просматривая множество опубликованных и неопубликованных актов и документов, мы не находим и намека на пресловутое запорожское социальное и экономическое равенство, на какой-то своеобразный чуть ли не коммунизм, — а видим общество, достаточно сильно социально дифференцированное, с явными признаками столкновений интересов классов и с подлинной классовой борьбой. Военная деятельность занимает в этот период в жизни Запорожья скромнейшее место, по существу, она сводится к участию далеко не всех сил запорожцев, в качестве вспомогательных второстепенных войск, в русско-турецких войнах. Запорожье в ту пору имеет вид какой-то своеобразной военной фактории, транзитно-перевального пункта на важнейших торговых путях, ревностно охраняющего свои торговые привилегии и выгоды. Значительный рост населения на так наз. «Запорожских вольностях» и экономическое развитие Сечи, выделение из среды казачества зажиточных и материально сильных элементов превращают, в свою очередь, и самое Запорожье в весьма важный рынок, где может найти сбыт весьма значительный ассортимент товаров и откуда могут вывозиться товарные излишки разворачивающегося запорожского хозяйства.

Достаточно бросить беглый взгляд на географическую карту, чтобы уяснить себе чрезвычайное экономическое и геополитическое значение запорожских земель. Через Запорожье проходят торговые пути из Крыма на Север. Запорожье владеет важнейшими переправами через нижний Днепр, стоя на путях, соединяющих Польскую Украину, а через нее польское королевство, с одной стороны, Гетманщину и Слободжанщину, а значит и Российскую империю, с другой стороны, с берегами Черного моря. Беря в свою пользу сбор за переправу (что составляло значительную часть сечевого бюджета) и, главное, извлекая значительные выгоды как страна транзита, Запорожье очень ревниво оберегало свое монопольное положение на торговых путях. Добившись прощения грехов, Новая сечь с первых шагов своих добивается у правительства всяких торговых привилегий. Во всех прошениях и просьбах забота о торговых правах и преимуществах выдвигается на первое место. Когда в «Законодательной комиссии» 1767 г. депутат города Харькова предложил установить торговый путь в Крым в обход Сечи, то это предложение встретило самый резкий отпор со стороны запорожских депутатов, вообще не проявлявших на заседаниях никакой активности.

В годы мира эти, находящиеся под контролем Запорожья, торговые пути очень оживлены. В 1744 г. полковник князь Путятин, описывая все эти шляхи и переправы, писал: «И по вышеозначенным дорогам проезжают купецкие всякие люди из польской области, жиды и польские обыватели, в турецкую область, в Крым и в Белгород и Очаков, и в Российскую Запорожскую Сечь и из турецкой области из оных же мест греки, армяне и волохи в Польшу с съестными и питейными разными припасами и с виноградными винами, сукнами и прочими разными товарами». В этом торге не менее заинтересована была конечно и ханская администрация. Так, в 1762 г. хан Крым-Гирей специальным ярлыком, адресованным запорожскому полковнику, ведающему главнейшей переправой (Бугогардовской), напоминал: «следственно по требованиям вечного мира надлежит проезжающим от вас к сторонам Очакова, Бендер, Балты и Тумбасара с купечеством и товарами без опасения паки по прежнему…».

Итак, мы имеем подтверждение того, что торговыми путями, следующими через запорожские земли, двигались и еврейские купцы из Польши. Напомним, однако, что необходимо строго различать два вида купеческих шляхов, находившихся под контролем Сечи: пути, идущие в самую Сечь, и пути, проходящие по запорожским землям или пролегающие через речные переправы, на которых находились запорожские посты. Приводимое свидетельство относится явным образом к путям второго рода.

Просматривая внимательнейшим образом опубликованный документальный материал о Сечи той эпохи и, главное, ценнейший и недостаточно до сих пор изученный архив Новой сечи, мы не находим решительно никаких прямых свидетельств о наличии евреев-купцов в Новой сечи в первые десятилетия ее существования. Ряд источников, перечисляя национальности торговавших в ту пору в Запорожьи иностранных купцов, как будто бы, наоборот, ясно свидетельствует об отсутствии там представителей еврейского купечества. Вот, напр., характерная в этом смысле цитата: «Что было в Новой сечи торговых камор, армянских и греческих и прочих, все же крамы запорожцы разграбили и всякие шинковые напитки распили, а помянутые армяне и греки побежали из Сечи в Крым». Очень хорошо осведомленный автор статьи о Сечи в «Словаре географическом российского государства», перечисляя приезжающих в Сечь за товарами купцов, вспоминал «приезжающих из Польши и Малороссии греков, турок и армян»… Интереснее всего, что заслуженный историк Новой сечи, посвятивший всю свою долгую жизнь изучению ее архива, А.А. Скальковский на всем протяжении своего 3-х томного труда «История Новой Сечи» ни одним словом не упоминает о какой-либо связи Запорожья с еврейским купечеством, хотя как раз он в отличие от большинства историков казачества — его современников — довольно четко уяснил себе роль торговли в жизни Сечи и уделил этому вопросу достаточно много внимания. Никаких упоминаний о евреях-купцах в Сечи мы не находим и в многочисленных работах Д. Эварницкого, равно как и в новейших исследованиях экономической истории Запорожья М. Слабченко…

Все это дает как будто бы достаточные основания для утверждения, что до тех пор, пока документы не говорят прямо о наличии евреев-купцов в Запорожской сечи (а найденные нами документы такого содержания, как будет видно из дальнейшего изложения, относятся только к 70-м годам XVIII в.), — мы можем с полной категоричностью утверждать, что среди многочисленного и пестрого по национальному составу купечества, посещавшего и торговавшего в Запорожской сечи, не было евреев. Argumenta ex silentio могут быть, по моему мнению, истолковываемы только в отрицательном смысле.

Значит, должны были быть какие-то особые обстоятельства, препятствовавшие проникновению евреев-торговце в в Сечь — а priori как будто бы неизбежному, если вспомнить, с одной стороны, роль торговли в жизни Запорожья, и с другой — видное участие евреев во внешней торговле прилегающих к Сечи стран.

В те годы среди еврейского населения Украины еще ярко жило воспоминание о годах хмельничины, роль запорожцев в кровавых (с еврейской точки зрения) событиях, конечно, не забывалась. Но было бы ошибкой думать, что только исторические реминисценции заставляли еврейское купечество Украи- ны, осваивавшее вновь потерянные перед этим экономические позиции, воздержаться от торговых связей с Сечью. Это делалось вовсе не в силу особой осторожности или боязливости. По путям, ведшим из Сечи в «крессы» Украины, все время просачивались ватаги гайдамаков, которые уничтожали и разоряли еврейские поселения: грабили и убивали встречавшихся на пути евреев. Шляхи, ведшие в Сечь, в ту пору для евреев были почти непроходимы. Еврейское население, жившее на окраинах Украины, не делало, конечно, особого различия между запорожцами и гайдамаками. Они ясно ощущали теснейшую связь между теми и другими, общность их интересов и настроений. Гайдамаки для них это, очевидно, только запорожцы вне Сечи. Но почему же Запорожье, ведущее такую оживленную торговую деятельность, оказывается так долго не заинтересованным в том, чтобы связаться с еврейским купечеством и создать для него возможность торговых сношений с Сечью? Мы подчеркивали уже выше роль торговли в жизни Сечи XVIII в. (что в исторической литературе еще совершенно недостаточно освещено): Сечь стремится монополизировать в своих руках всю торговлю юго-востока Европы с южными портами (с Крымскими и Очаковом, через которые шел транзит товаров из Константинополя и всего Средиземноморского бассейна), используя свое выгодное географическое положение. Вытеснение с этих торговых путей еврейского купечества, которое, как мы видели, специализировалось в течение ряда веков на продвижении левантийских товаров на польско-украинские рынки, является, таким образом, насущнейшей задачей запорожской торговли. В своих, отмеченных такими жуткими эпизодами, столкновениях с еврейским населением Украины запорожское казачество не было только бескорыстным защитником эксплуатируемого хлопа (выполняя, таким образом, роль выразителя украинской национальной идеи и дела, как это принято было изображать), а преследовало свои собственные, вполне реальные цели, подсказываемые экономическими интересами.

Конечно, на этот базис напластовывалась соответствующая идеологическая оболочка, где фигурировали обычные национально-религиозные моменты; очень сильно чувствовались также отголоски хлопской ненависти к еврею-арендатору, шинкарю и т. д., что совершенно естественно, если вспомнить, что Запорожье заполнялось главным образом выходцами из Польской Украины, с которой все время поддерживалась связь. Но у Запорожья были свои собственные специфические стимулы для антиеврейских эксцессов. Они лежали в плоскости торговой конкуренции.

В эти же десятилетия упорная борьба с еврейским купечеством, но уже в легальных рамках антиеврейского законодательства, а не погромными выступлениями, ведется на Левобережной (Российской) Украине. Застрельщиками и инициаторами еврейского изгнания являлось несомненно местное купечество, состоявшее в заметной части из выходцев из Запорожской сечи. Местное купечество так же, как и российское, которое в это время жадно осваивает новый богатый рынок, в равной степени в данном случае заинтересовано в устранении такого опасного конкурента, каким является еврейский купец, более опытный и связанный с другим, польско-балтийским рынком. В борьбе с еврейской конкуренцией интересы украинского и российского купечества, в ряде других случаев антагонистичные, явно совпадают. Никак нельзя поэтому присоединиться к утверждению М.Е. Слабченко, а за ним и Т. Гейликмана, «что украинская буржуазия не только не сопротивляется, но всячески идет навстречу тяге еврейского торгового капитала», что единственным врагом еврейского купечества в Гетманщине было российское купечество, а «украинцы» (как пишет Слабченко без дальнейшей социальной дефиниции) хлопочут и добиваются свободного допущения евреев-купцов. Доводы, приводимые М. Слабченко в защиту его точки зрения (письмо помещика Мартоса, в котором он пишет, что евреи-купцы продавали товары дешевле, чем местные купцы, либеральное распоряжение Алостола и др.), подтверждают только тот хорошо известный, хотя бы из документов, опубликованных в свое время С. Дубновым или совсем недавно проф. В. Рыбинским, факт, что землевладельцы левобережной Украины, в противоположность купечеству, были прямо заинтересованы в привлечении евреев, с одной стороны, в качестве арендаторов, шинкарей и т. д., а с другой — в качестве купцов; крупные помещики, как главные потребители ввозимых из-за рубежа товаров, были, конечно, против протекционистской политики и связанного с ней роста цен. Антиеврейское законодательство российского правительства шло, таким образом, на пользу украинскому купечеству, но было против интересов представителей землевладения, с которыми М. Слабченко идентифицирует, в данном случае, всю Украину.

Итак, в свете приведенных соображений и данных, то обстоятельство, что для украинско-польского еврейского купечества был фактически прегражден доступ в Сечь, не должно вызывать никакого недоумения. Это полностью подсказывалось соображениями торговой политики Запорожья.

Приведенными выше соображениями нисколько не решается вопрос об участии еврейского купечества Крыма и Черноморских портов (Очакова, Белгорода, Аккермана и др.) в торговле Сечи. Стремясь захватить в свои руки продвижение товаров с юга в прилегающие к Запорожью с севера земли, тесно связанные с купечеством Гетманщины, запорожцы замещали на украинских рынках евреев-купцов, торговавших товарами Черноморского бассейна, но это же обстоятельство делало их особенно заинтересованными в том, чтобы иметь на юге своих контрагентов, поставляющих им товары. В Запорожье идет все время усиленный ввоз из Крыма и Черноморья (частью водой, — в Сечи был порт на глубокой речке Подпольной, где приставали корабли, идущие из Очакова). Точные размеры торговли Сечи с Крымом и Очаковом (как и вообще всей торговли Сечи) при современном состоянии разработки проблемы установить нет возможности.

По расчетам М. Слабченко, которые являются чрезвычайно неточными и могут приниматься только как совершенно ориентировочные, размер годовой торговли с турецкими портами достигал 200–250 тыс. руб., а с Крымом — 60 тыс. (последняя цифра очень преуменьшена, так как по имеющимся сведениям запорожцы покупали в Крыму одной соли ежегодно на эту же сумму), в то время как, по его же расчетам, торговля с Польшей не превышала 20–30 тыс.

Среди многочисленного турецкого и крымского купечества, которое вело оживленные торговые операции с Сечью и посещало ее с торговыми целями, были несомненно евреи. Внешне в ассимилированном на тюркский манер крымско-турецком еврее-купце не было ничего от того польско-украинского «жида», с привычной, в ее внешних особенностях, фигурой которого ассоциировался весь юдофобский идеологический комплекс. Тем более, что у сечевиков не было даже часто возможности отличить татарина или турка-купца от еврея. Все эти крымско- турецкие купцы в актах сечевой канцелярии фигурируют как «турчины». И в этом для нас заключается полная невозможность установить точно размер и роль еврейского элемента в крымско-турецком торге Запорожья.

Просматривая многочисленные акты запорожского архива, относящиеся к торговле с Крымом и Черноморскими портами, мы явно чувствуем среди этих «турчинов», разных Юзефов, Дувидов и т. д. — евреев, но лишены возможности точно доказать это. Вот, напр., переписка о «турчине Дувиде Юзефовиче», купившем у казаков в польском местечке Жиговцы 58 лошадей. Его имя как будто с достаточной ясностью говорит об его еврейской национальности, но документальных доказательств этого у нас нет. Мы знаем далее, что аренда и эксплуатация солончаковых и соленых озер на севере Крыма находилась и в XVIII в. главным образом в руках евреев. А торговля крымской солью, как известно, занимала видное место среди торговых операций Запорожья. Евреи арендуют также постоялые дворы в предместьях Очакова, столь часто посещаемого запорожцами.

Забегая несколько вперед, мы скажем, однако, что в следующем изложении у нас будут уже более прочные доказательства представляющегося нам несомненным участия евреев — турецко-крымских купцов в торговле с Сечью. А пока, быть может, достаточным покажется, в качестве косвенного доказательства, такой любопытный факт.

В 1766 г. по поручению российского правительства с разведывательной целью отправляется в татарские владения переводчик войска запорожского Андрей Константинов. Он едет под видом купца. Чтобы не возбудить подозрения в истинных целях своей поездки, Константинов должен, естественно, поступать так, как полагается обычному запорожцу-купцу в ханской Украине. И вот интересно, что, прибыв в город Олту, он отправляется к одному «жиду», с которым ведет беседу на интересующую его тему. Очевидно, встреча купца-запорожца с евреем, тоже, вероятно, купцом, не могла возбудить ни в ком никакого подозрения.

В донесении этого же Константинова есть еще и другой интересный для нас факт. Донося о результатах осмотра так наз. Ханской Украины, он писал: «Из Палеева Озера возвратился я в Сечу, а во всей моей поездке нигде я российских подданных в татарских слободах не нашел, но оные населены волохами, армянами, польскими украинцами и жидами… Оные жиды не орют, не сеют, однак за торговый промысел со всякой продажной вещи по два процента платить должны».

Представляется, что это еврейское купечество ханской Украины, т. е. страны, непосредственно прилегающей к Запорожью и вовлеченной в значительной степени в ее хозяйственную орбиту, должно было в крымско-турецкой торговле с Сечью занимать заметное место, точные размеры которого не могут быть однако учтены при настоящем состоянии материалов.

** III **

«Едва ли сыщется такой народ, из которого бы не было между ними [запорожцами] его уроженца», — писал современник Сечи. «Селения их [запорожских казаков] есть сборище многоразличнейших народов», — свидетельствует генерал Манштейн, близко познакомившийся с запорожцами во время своего участия в походах Миниха.

О пестром этническом составе Запорожья говорил в 1736 г. и лорд Рондо, английский посол в России. «Запорожцы допускают в свое братство всех вообще без различия национальности, если поступающий принимает греческую веру».

В пестрой по племенному составу Запорожской сечи XVIII в. были и евреи. Много ли их было? Русский эмиссар, посетивший Сечь в 70-х гг. XVIII в., которому, по ряду политических соображений, важно было доказать, что большинство запорожцев есть «природные российского престола» подданные, писал: «Говорят при том запорожские старшины, что у них в войске есть разного рода иностранные люди и наполняют его с разных сторон; но однако же великого бы им труда стоило, если бы они во всей своей земле отыскали несколько человек прибегающих к ним иногда армян, греков и жидов». Итак, если верить автору этой записки, евреев-сечевиков могло быть совсем ничтожное число, несколько человек, но у него, как мы отмечали, было особое основание приуменьшать число иноплеменных элементов в Сечи.

Если до сих пор ведутся споры о точном числе населения Запорожской сечи, отдельных куреней, поланок и т. д., то, естественно, совершенно безнадежным было бы попытаться установить, претендуя даже на самую приблизительную точность, число евреев в Сечи. Полных списков казаков у нас нет, а имеющиеся мало могут помочь. Как мы увидим дальше, большинство евреев-казаков фигурирует под именем, которое не может свидетельствовать об их еврейском происхождении. Кое-какие биографические данные о запорожце можно получить только тогда, когда вокруг него возникает какая-нибудь официальная переписка или же он, желая переменить место жительства, получает от войсковой канцелярии рекомендацию-аттестат.

В нашем распоряжении имеются биографические данные о восьми запорожцах еврейского происхождения (о пяти из них сведения извлечены нами из архивных источников, причем о двух из них были некоторые данные и в литературе, о трех других наши сведения почерпнуты из печатных источников по истории Запорожья). Эти красочные биографии с несколько варьирующимися деталями оказались бы типичными, вероятно, и для остальных, оставшихся нам неизвестными казаков из евреев.

Выше мы уже говорили о тех деклассированных элементах, которые, утратив еврейские социальные связи, находили себе применение в нееврейской среде. После жесточайшего экономического разгрома, с особой тяжестью обрушившегося на низы еврейского общества (Хмельничина и гайдамацкие погромы), среди еврейского населения Украины появляется таких деклассированных и ассимилированных элементов не в пример больше. Надо напомнить, что отдельных евреев мы встречаем даже в гайдамацких бандах.

Больше того, мы знаем даже о действовавшей на Украине в годы, непосредственно следовавшие за «колиивщиной», шайке евреев — вооруженных грабителей, состоявшей из 10 человек (в 1772 г. ее жертвой был офицер русской службы капитан Цыган). Пусть все это будут единичные факты, но как они ломают созданное еврейской апологетической историографией представление об украинском еврействе той поры.

Очевидно, из этой же деклассированной, утратившей обычные еврейские социальные связи среды вышли евреи-запорожцы.

Объявленное ныне легендой, но распространенное когда-то представление о том, что безбрачные и, значит, не имевшие потомства, запорожцы готовили себе «смену» путем кражи детей, имеет под собой все же некоторые основания: запорожцы часто уводили или сманивали мальчиков, которые сначала служили им в качестве «джур», а потом, достигнув зрелого возраста, производились в казаки. Большинство, однако, приходили в Сечь уже взрослыми и вполне сознательно определялись в казаки.

В аттестате казака кущевского куреня Василия Перехриста говорится: «родился он польской области губернии Чигринской в местечку Чигрине от евреина Айзика и в 1748 году будучи и тамо по купеческому промислу войска запорожского низового казаком куреня пластуновского Яковом Коваленком его Перехриста с Чигрина з добровольного его согласия в Сечь Запорожскую вывезенное где в Сечи Запорожской, будучим в то время начальником киево-межигорского монастыря иеромонахом Пафнутием… окрещен и т. д.». Несколько менее подробно рассказано про однофамильца и тезку этого Перехриста — Василия Павлова Перехриста, казака Ираклиевского куреня: «еще с малых лет во время крымских походов в Сечь запорожскую с Польши запорожскими казаками вывезен, что породы был жидовской окрещен и грамоте обучен и достигший в возраст совершенный начал служить е. и. в. в войске Запорожском и Низовом». Весьма интересные детали имеются о третьем их однофамильце — Иване Перехристе, о котором точно сказано, что он был просто похищен. «Отец его и мать народа были жидовского, жительство имели в г-рстве Польском в городе Збораже, а в прошлом-де 732 г. в бытность в Польше российской ее имп. велич, армии, взят он, Иван, из местечка Микулец, где он учился в жидовской школе, набежавшими туда запорожскими казаками, которые-де возили его с собой, по окончании войны с поляками и провезен в Запорожскую Сечь, а в котором году не упомнит, где и окрещен в православную веру запорожскими казаками, где и грамоте российской читать выучился».

Остальные известные нам евреи-запорожцы пришли в Сечь уже совершенно взрослыми людьми. Так, казак Шкуринского куреня Семен Чернявский «был закона еврейского в коем у Запорожскую Сечь полковым асаулом Василием Рецетовым вывезен в прошлом в 1765 году, где в Сечи з охотно греко-российскую веру и святое крещение восприняв записался в шкуренский курень в казаки и на верную службу присягу принял». Этот же асаул Рецетовый привел в Сечь и другого еврея, получившего при крещении имя Степана Заведовского. «Он Степан Заведовский, — написано в аттестате, — родился в турецком городе Хотине в законе еврейском, в котором он жительствовал до 763 году, когда случился он Заведовский в турецком городе Очакове, то бытностию тамо слободской украинской губернии господин абшитованный полковой асаул Василь Рецетовый по выданному ему, Рецетовому, в силу е. и. в. указа Киевской губернии о секретной экспедиции наставлению к вызову в Россию людей иностранных, его, Заведовского, в Россию вызвал и провел в Запорожскую Сечь, где с того еврейского закона в веру кафолическую по желанию его Заведовского выкрещен и в числе протчих казаков войска Запорожского низового в курень Bедмедовский принят». Встречающаяся в этих двух аттестатах фраза «выведен в Сечь и т. д.» — не должна толкать на мысль о каком-нибудь специальном сманивании, уводе или, тем менее, похищении. Это обычная, встречающаяся в большинстве известных нам аттестатов, формула, свидетельствующая о вполне традиционном порядке.

Причудлив был жизненный путь польского еврея Моисея Горлинского, приведший его в конце-концов в Запорожскую Сечь. «1762 году мая 31-го дня вывезенный из Крымской области из Бахчисарая жид, зовемый Муся Иосифович, показал: родился он в Польской области в г. Барахте от жида Иосифа Горлинского, при коем мало подросши, оставя его, жил в волостном городе Богдане, при жиду тамошнему Якову, четыре года, а после того, отошедши от того жида, пристал до лекаря ханского, при коем с ним в Бахчисарае в найму жил два года, а от лекаря отошедши служил там же в Бахчисараи у резидента прусского генерала, коего по имени прозвания не знает, за толмача по турецкому языку полтора года, с коим ездил в прусский город Бреслав, где с ним быв шесть месяцев, паки обратно с ними в Крым поворотился, и за поворотом зараз из Бахчисарая с бывшим тамо из Сечи запорожцем толмачем Семеновым сего мая 30-го приехал в Сечь с намерением, чтоб крещение здесь принять. И сие показал правидно».

Жизненная карьера этого пришельца смутила даже редко удивлявшихся сечевиков. Об этом еврее в сечевой канцелярии были уже некоторые сведения еще до его прихода в Запорожье. Дело в том, что приезд в Крым посланника Фридриха Великого, стремившегося втянуть в семилетнюю войну и крымское ханство, и его деятельность там вызвали большой интерес и настороженное внимание русского правительства. Русское правительство, естественно, имело основания опасаться, что вовлечение Крыма в союз с Пруссией, ее недавним военным противником, может иметь нежелательные последствия для России. По сложившейся традиции запорожцы в этом случае выполняли поручение русской разведки в Крыму. Запорожец, посланный для разведки, донес в кош, что прусского посланника не видел, а видел только «при нем бывших служителей, едного пруссака, а другого жида». Каким способом удалось сманить этого слугу посланника в Сечь, неизвестно; тем более, что не вполне ясно, действительно ли Горлинский был приведен в Сечь толмачем Семеновым, как сказано в цитированном документе, или пришел сюда по собственной инициативе. Во всяком случае приход его вызвал большие подозрения. Он не был оставлен в Сечи, и его казачья карьера таким образом не удалась. Его отправили в Киев. В сопроводительной бумаге на имя киевского генерал-губернатора говорилось, что посылается он к «надлежащему с ним исследованию за сумнительством, может быть, под видом принятия крещения с каким другим умышлением сюда зашел и не имеет ли за собой каких ухищрений». Отправили его в Киев с осторожностью под крепким караулом, и конвою наказали следить «дабы в пути бежать не мог». Горлинский был доставлен благополучно в Киев, был окрещен и получил прозвище Семенова.

Не в пример более удачливо сложилась в Запорожье карьера другого еврея, получившего имя Ивана Ковалевского. Он, в отличие от всех остальных, пришел в Сечь уже крещеный. Как сообщают источники, был он «еврейской породы», «христианскую веру принял в польской области в городе Смелой малолетним, оттуда вывезен в местечко Кременчуг, где грамоте славянской изучен, а потом проживал в войске запорожском низовом при войсковой канцелярии и произведен в полковые старшины». Однако Ковалевский, несмотря на свои служебные успехи, не задержался на военном поприще, а пошел по линии духовной. Тридцати четырех лет он женился и был посвящен в священники. Духовная карьера ему удалась: он умер протоиереем. Еврей, ставший на Украине в XVIII в. видным православным церковным деятелем, не был фигурой совершенно необычного порядка. Можно вспомнить о таких представителях украинского духовенства того времени, как архимандрит Владимир Крыжановский, игумен Иннокентий, Яков Маркович и др., бывших, как известно, по происхождению евреями.

Духовная «карьера» выпала на долю и другого еврея — запорожца, Ивана Перехриста. Он уволился из казаков, чтобы поступить в услужение к священнику Покровской церкви (в Сечи) Павлу Марковичу. Когда последний выехал из Сечи, чтобы занять должность наместника Киево-Межигорского монастыря, Иван Перехрист отправился вместе с ним. Дальнейшая его судьба неясна. Он был потом (в 1742 г.) привлечен к следствию по делу об убийстве в монастыре шляхтича Д. Лясковского.

Более нормально прошли свой жизненный путь остальные известные нам евреи-казаки. В аттестатах Заведовского и обоих Василиев Перехристов говорится, что каждый из них «по засвидетельствованию и представлению куринного атамана и других старых товарищей…. в государственных службах и войсковых посылках, случающихся партиях по наряду с того куреня находился и все куринные надобности и службу выполнял верно, радетельно и т. д.»

Чернявский, по словам аттестата, не только ревностно выполнял обычную службу, но несколько раз исполнял и специальные поручения войска запорожского; так, он провел в Москве более полутора лет вместе с запорожскою делегациею в комиссии по составлению Нового уложения, затем участвовал в войне с Турцией и «в том войска числе будучи и по разным крымским степам даже до Очакова доезжал». Потом он был отправлен в почетную командировку в Петербург (препроводить ко двору пленных турок).

Все они, однако, в Сечи не задержались. Кончается их биография одинаково: они отправляются с аттестатами и рекомендациями, полученными в Сечи, в левобережную Украину, чтобы там записаться в купцы. Заведовский и Чернявский обосновываются в Ахтырке, один Василь Перехрист в Ромнах, а второй Василь Перехрист получает рекомендацию, адресованную вообще к малороссийскому начальству. Не следует думать, что запорожский казак, обменивающий «вольную жизнь» в Сечи на мирную торговую деятельность, — редкое явление и что в приведенных случаях сказалась «еврейская кровь». Украинское купечество Левобережья состояло, вообще, в некоторой части из выходцев из Запорожья. Но, конечно, для еврея, которому тогда, в силу существовавшего законодательства, торговый промысел да и просто легальное жительство не были доступны, возможность стать там купцом имела особое значение. Можно предполагать, что и живя в Сечи они занимались торговлей. Во всяком случае, о Василе Перехристе нам точно известно, что он был связан какими-то денежными делами с крупнейшим купцом в Сечи, с самим кошевым атаманом Петром Калнышевским.

Никаких биографических данных у нас нет о последнем известном нам еврее-запорожце, крестном последнего кошевого сечи, Калнышевского — Якове Крыжановском.

Если эти евреи-казаки уходят из Сечи ради купеческого промысла, то поворот торговой политики Запорожья приводит в Сечь уже подлинных, не замаскированных — ни под «турчина», ни в платье казака — евреев-купцов из Польши.

** IV **

Торговая политика Запорожской сечи последних десятилетий ее существования представляет большой интерес. Именно здесь, в области торгово-политических интересов, завязывается тот клубок неразрешимых внутренних и внешних противоречий и столкновений, который определяет исторические судьбы Запорожья и предопределяет его политическую гибель.

Русское купечество в то время наступает на украинские рынки, прорываясь дальше к югу, к незамерзающим портам Черного моря. Запорожская сечь, лежавшая на пути этого наступления, представляла собой наиболее выдвинутый на юг форпост, защищавший степные границы Российской Украины, и в то же время стратегически ценный плацдарм для дальнейших наступлений. Вместе с тем русское и украинское купечество широко использовали налаженные запорожцами торговые связи с Крымом и турецкими портами побережья. Они не оспаривали пока гегемонию Запорожья на этих еще трудных и опасных торговых путях. Запорожье получило ряд важных льгот и привилегий торгового и таможенного порядка, которые оно ревниво оберегает от всяких поползновений, как основную «Запорожскую вольность».

Однако при растущих торговых связях с крымско-турецкими портами русскому, а вместе с ним и украинскому купечеству начинает казаться немотивированным привилегированное положение Сечи. Сечь, с ее архаическим политически-бытовым укладом, представляется им основным препятствием для нормального развития торговых отношений на этих важных путях обмена. Российское правительство, чувствовавшее себя уже достаточно прочно в этих местах, ждало только подходящей политико-стратегической ситуации для окончательной фактической инкорпорации Запорожья и ликвидации этого исторического анахронизма. За Сечью перестают ухаживать: ее земли раздаются новым поселенцам, ее торговые и таможенные привилегии урезываются.

Торговля Запорожья с Польшей начинает привлекать особое внимание русского правительства, хотя в эти годы (до конца 60-х годов XVIII в.) торговые обороты Запорожья с Польшей были очень незначительны. В правительственных кругах возникает подозрение: не перевозят ли запорожцы в Польшу товары, которые они получают без пошлины из России. Особый указ сената 1760 г. оговаривал, что товары, идущие через Запорожье только транзитом, подлежат оплате пошлиной.

Из Польши в Запорожье ввозилась главным образом водка, что было запрещено указом 1762 г. Это запрещение очень больно ударило по интересам Запорожья. В наказе депутатам в «комиссии по составлению новых законов» (1767 г.) этому вопросу посвящен особый параграф (5-й): «С привозимого с Польши в Запорожскую Сечь горячего вина немалая пошлина недавно взыскиваться начала, чего прежде никогда не бывало», поэтому они просят «с ввозимого в войско запорожское горячего вина и протчего пошлину снять… яко войско запорожское тем довольствовалось всегда с области польской».

Но несмотря на то, что торговля Запорожья с Польшей начинает встречать все более сильные препятствия, как раз в эти годы торговые связи его с Польшей начинают расти и особенно крепнуть. Казалось бы, намечается какой-то поворот в торговой политике Сечи, делается какая-то попытка оторваться от российских рынков и торговых связей, которые, как уже начинают инстинктивно чувствовать в Сечи, несут им политическую и социальную гибель.

В 1761 г. в Умани, при торжественной обстановке, происходил церемониал закладки нового города. Выдвинутый вглубь украинских степей торговый польский городок — Умань — был разгромлен и разорен гайдамаками. Граф Потоцкий, владелец Умани, решил отстроить город наново, оградить его крепостными сооружениями от привычных в украинско-польской пограничной полосе «неприятностей» и, желая оживить в нем торговлю, учреждает на особо заманчивых условиях ярмарку. Переведенное на украинско-русский язык (написанное церковно-славянскими литерами) приглашение явиться на торжество закладки получают и в Сечи.

В 1762 г. об уманской ярмарке гр. Потоцкий пишет специальное письмо кошевому: «А как в наследственной моей вотчине Умани, моими стараниями и по высочайшему государя моего утверждению, зановлены мною ярмарки с предоставлением разных преимуществ торговцам всех пограничных народов, то и прошу вас, ясновельможный пане, чтобы вы целому кошу объявили, чтобы запорожцы, которые в Польшу ездят с лошадьми, скотом, войском, салом, мехами и другими товарами, отправлялись за вашими паспортами в Умань на ярмарки». Кошевой благодарил за приглашение, и у нас есть достаточно данных, свидетельствующих о том, что запорожцы были привычными посетителями уманских ярмарок. Вероника Кребс, дочь трагически погибшего «губернатора» Умани Младоновича, вспоминала запорожцев, которые приходили в Умань на ярмарку святого Павла: «они привозили множество возов с громадной рыбой различного рода, с солью, вязигой и рыбьим жиром. Продавая товар, они долго веселились в Умани». Умань привлекает и значительное еврейское население; в 1765 г. перепись отмечает там уже 103 еврейских дома. Кребс вспоминала: «Этот период был периодом все большего и большего заселения Умани. Тогда уже была построена и большая деревянная ратуша, в которой помещались турецкие, греческие и жидовские лавки».

Между запорожцами, посещавшими по торговым делам Умань и другие места польской Украины, и польско-еврейским купечеством не могли сейчас не установиться торговые связи. Старый запорожец вспоминал между прочим: за шкуру выдры «платили дорого не только запорожцы, но и ляхи и жиды». Очевидно, речь идет о тех мехах, которые запорожцы, по словам Кребс, продавали на ярмарках Умани. Вот еще отрывок из завещания запорожца-купца, умершего в эти годы, во время поездки по торговым делам в польскую Украину, где он говорит о каком-то еврее, с которым имеет какие-то тортовые дела: «За росписку, которую дал покойный Иван к отсылке до Сечи, имеющуюся от жида Зятковского, то прошу, чтобы сюда назад была прислана через Ивана Шаргородского, яко жид просит». Но все эти торговые связи возникали пока, насколько нам позволяет судить материал, за пределами Запорожской сечи.

Ближайшая судьба Умани достаточно хорошо известна. Во время колиивщины город подвергся жесточайшему разгрому. Но проходит немного времени, и требования жизни делают свое. По торговым дорогам, при первых признаках успокоения, мы видим торговые обозы предприимчивых еврейских купцов, энергично продвигающиеся к новому богатому и заманчивому рынку, бывшему для них в течение десятилетий наглухо закрытым: еврейские купцы из польской Украины впервые проникают в Сечь.

Во время кампании против турок и татар 1769–1774 гг. к устьям Днепра и Буга был послан отряд запорожских казаков. Эта «низовая команда» захватила в ногайских степях в октябре 1770 г. часть табора крымского хана Крым-Гирея. В числе пленных было свыше 500 волохов и более 100 евреев из местечка Янова с женами и детьми (не ясно, как они попали в ханский обоз. Надо думать, это имеет связь с событиями «колиивщины», когда, спасаясь от гайдамаков, часть еврейского населения Польской Украины бежала в ханские владения). Кошевой распорядился: волох отпустить, «а жидов от громады годовать, а иначе они все от голоду сгинуть». Все это делается вовсе не из одного человеколюбия, а казаки надеются получить за евреев богатый выкуп от их единоверцев. Они выбирают «шесть человек таких, у которых здесь оставались жены и дети, либо родственники, а паче отцы», и отпускают их в польскую Украину в родные места с тем, чтобы они там собрали денег на выкуп. А выкуп с них требуют большой: 8000 руб. Деньги должны быть собраны в течение 5 месяцев, иначе «оставшиеся жиды и все их родство имеют окрещены быть и по неволе, или самой смерти преданы будут без всякого пощадения, неприменно». Проходит много времени, почти целый год, посланцам такой суммы собрать не удается. В письме, посланному кошевому, они извещают, что смогли собрать всего 600 рублей, каковой суммой просят ограничиться. Их ходатайство энергично поддерживает также специальным письмом фельдмаршал Румянцев. Он просит снизойти к обнищавшим от войны и болезней евреям, которые не могут большим помочь своим попавшим в плен единоверцам. Кош собирает сходку, которая соглашается ограничиться указанным выкупом в 600 руб. Оставшиеся 77 евреев с женами и детьми (остальные очевидно погибли в трудных и непривычных условиях плена, а, может быть, кое-кто и спасся в индивидуальном порядке) передаются уже в польских пределах еврейским уполномоченным: Самуилу Марковичу, Марку Лазаревичу и Мошке Осиповичу, которые вносят эти 600 руб. и 40 аршин тонкого сукна в подарок кошевому. Они посылают из Умани также благодарственное письмо и подношение в 8 голов сахару. В этом письме уполномоченные среди разных комплиментов пишут: «да и впредь ясневельможность вашу всенижайше упрашиваем, если, по воле всемилосердного бога, еще под случай наш род в запорожское низовое войско попадется, не оставлять…» В свете дальнейших событий эта фраза получает особое значение. Весь этот эпизод, такой стильный и так легко укладывающийся в рамки привычных рассказов о Запорожье, был сообщен уже давно, еще в 1884 г., на страницах «Киевской Старины» неутомимым историком Новой сечи А. Скальковским. Он, однако, не рассказал, потому ли, что это ему осталось неизвестным, либо не желая ломать представление о запорожцах, как о «извечных» и «принципиальных» врагах евреев, что этот эпизод был только началом весьма любопытных событий. Это осталось неизвестным и всем другим историкам Сечи.

Томясь в плену, ведя переговоры о своем выкупе, еврейские уполномоченные не теряют, однако, времени и решают использовать свое невольное пребывание на запретной территории с максимальной эффективностью. Они завязывают здесь связи, знакомятся с обстановкой и добиваются успеха, открывая этим еврейскому купечеству двери в Сечь. Тот самый казак, который привозил в кош цитированное выше благодарственное письмо, 8 голов сахару и сообщение о том, что он благополучно доставил пленных евреев, привозит с собой также официальное послание, подписанное тем же Самуилом Марковичем (уполномоченным пленных) и еще двумя евреями. Самый текст послания достаточно убедительно говорит за себя и не нуждается поэтому в комментариях. Евреи писали: «Да еще уведомились мы, что при запорожском войске, в Сечи Запорожской же и в прочих тамошних жительствах во владениях вашей вельможности купцам с навозом разных товаров, яко сукон, материи и протчего, также и горелки, довольно нет. А здесь ныне по воле божией благополучно. Для того вельможность вашу упрошуемо, з нашею покорностью повелеть нас в Сечь Запорожскую и во все тамошние места отсель горелку, з сукон и с прочих разных товарей и людей препровождать и тамо то продавать, ежели тако позволение от вельможности вашей сделаете [известите] своим писанием через своих нарочных казаков… Не оставить для опровождения дабы в пути обид следовать не могло. Также, когда и непозволение уведомить же с нарочными теми…» Послание было получено в кошевой канцелярии в самом начале 1772 г. (вероятно в конце февраля).

Предложение попало на подготовленную почву, оно явно шло по линии уже четко наметившихся торгово-политических интересов Сечи, которая искала новых торговых связей и новых рынков сбыта. Кошевой атаман Петр Калнышевский, которому было адресовано это послание, близко принимавший к сердцу, как лидер так называемой «торговой партии», торговые интересы Сечи, а, как крупнейший купец, достаточно сильно непосредственно заинтересованный в них, ответил быстро. Надо думать, что для П. Калнышевского это предложение не было неожиданно; если не он его сам вызвал, то, во всяком случае, очевидно, он был подготовлен к нему за время переговоров с уполномоченными пленных (интересно отметить, что ответ его адресован не тем только трем евреям, которые подписали цитированное письмо-предложение, но и другим «уполномоченным»).

В своем весьма любезном ответе кошевой пишет не только о том, что он удовлетворяет ходатайство еврейских купцов, вместе с ними «в представляемых товарах признавая здешним казакам надобности», он указывает также, каким способом можно обставить совершенно безопасно их поездку в Сечь (предоставляя им специальный караул с Бугогардовой переправы) — он предлагает им также не ограничиваться только импортными операциями, а сообщает: «здесь же вы можете доставать лошади, рогатый скот, рыбу и прочее». П. Калнышевский вовсе не хочет, чтобы торговля с Сечью стала монополией именно этой группы еврейских купцов. Он считает нужным подчеркнуть, что Сечь вообще становится ныне открытой для евреев-купцов. Он просит их объявить, что «и из других мест ваши братья могли сюда приезжать с товарами». Им будет оказано такое же покровительство.

Кошевой проявляет большую энергию, и в тот же день, того же 12 марта 1772 г. он отправляет также ордер начальнику Бугогардового поста-переправы (через эту переправу шла вся торговля с Польшей), в котором он его извещает, что «уманским жидам… в здешние места привоз товаров позволен, то и повелеваем вам, когда начнут к вам приходить оные к вашим перевозам через реку Буг, стараться переправлять со всякою скоростью и [без]опасностью, чтобы притом никакой траты следовать не могло; и по требованию их давать им из ваших казаков для препровождения в путь людей достойных и верных, посколько надобно человек, коим приказываете, чтобы они до надлежащего места оных жидов со всякою справностью доставляли».

Словом, принимаются все меры к обеспечению безопасности еврейских купцов на новых местах их торговой деятельности. Если вспомнить, что еврейские купеческие обозы должны идти из Умани всего через четыре года после ее разгрома, следуя через степи, где недавно рыскали ватаги гайдамаков, то эти заботы не кажутся излишними. Неудивительно поэтому, что в своем ответе на письмо кошевого от 25 марта 1772 г. купцы уделяют главное внимание именно вопросу о безопасности в пути. А пока они посылают небольшой презент кошевому: «штуку швабского сукна да сахару две головы».

Наконец, в Сечь является первый еврей-купец: это был Майорко Майоркович. Он приехал, очевидно, еще в значительной степени с целью рекогносцировки. Он привозит от имени своих компаньонов и всего уманского кагала новый гостинец кошевому (полотно и т. д.) и получает от кошевого новое, еще более решительно формулированное, разрешение и приглашение еврейским купцам вступить в торговые связи с Сечью. В письме подчеркивается, что для них открыты не только пределы запорожских земель, но и сама Сечь, что они могут здесь как продавать, так и покупать и менять товары. Кошевой писал (в апреле 1772 г.): «что ж предлежит до продолжаемого з вашей стороны в запорожские приделы купечества, то как прежде от нас к вам писано, так и через сие подтверждаем, дозволяем чтоб все з вас желающие внутр приделов запорожского войска комерцию иметь в оные запорожского войска приделы [приезжали]. Коли ж ви паче в самую Сечь запорожскую надобние разных рук товары привозили, так там не только сходственно збувать будут, но и вдалую себе з тамошнего продукту разность выменою и за деньги доставать и в свои места отвозить могут… и хто из уманського кагалу сюда соберется с товарами, тот должен взять провожатых». Очевидно, у кошевого явилась даже мысль сделать этого Майорку чем-то вроде уполномоченного или посредника в этом торге. В черновике этого письма зачеркнута фраза, где сказано, что «желающие жиды ехать в Сечь с товарами могут явиться в оного Майорка».

Этими документами исчерпывается вся, так сказать, «официальная часть» дела. Но в архиве сохранился еще один документ уже «полуофициального характера», который объясняет энергию атамана Калнишевского, с которой он, как мы видим, устраивал это дело. Упомянутый Майорка должен снова приехать в Сечь с товарами. Так как в это время кошевой находился в отъезде, то он особым письмом предупреждает войскового судью Косапа о предстоящем приезде Майорки, просит оказать ему всяческое содействие, сообщая, между прочим, что водка, которую привезет еврей, «проторгована» им самим. Вместе с тем он дает также дружеский совет судье: попытаться продать Майорке шерсть. «Возна когда у вас есть, то думаю, что сей Майорка заплатит». Из ответа судьи видно, что он воспользовался этим советом.

Начинается еврейский торг с Сечью.

Было бы ошибкой думать, что специальный конвой, предупреждение и т. д. не были в привычном порядке вещей в торговом обиходе Запорожья. Надо вспомнить особые условия «быта» польской запорожской пограничной полосы. «Дикое поле», отделявшее «Запорожские вольности» от польской границы, пугало не только евреев, у которых кровавые воспоминания о колиивщине были еще совсем свежи.

В Сечи еврейские купцы должны были встретиться с довольно многочисленной колонией иностранного купечества, должны были как-то освоиться и приспособиться к своеобразному, сложившемуся здесь, торговому быту, весьма необычному, требовавшему особых навыков и особого подхода.

В самой Сечи, кроме ретрашемента, где стоял небольшой русский гарнизон, и ряда куреней-казарм, в которых жили казаки-сечевики, был форштадт, где в то время было до трехсот дворов и значительное число лавок — не менее ста. Эта часть Сечи называлась «крамным базаром», лавки и шинки, расположенные здесь, принадлежали либо куреням, либо проезжим купцам; тут же на базаре было жилище базарного атамана и войскового кантаржея (хранителя весов и мер). Неказачье население Сечи (купцы и ремесленники и т. д.), так называемые «люди, питающиеся своими промыслами», жили в форштаде.

В многочисленных лавках сечевики находили необходимые предметы питания и обихода. «Претерпевали бы казаки недостаток в съестных припасах, если бы соседи со всех сторон к ним потребного не привозили, или из казаков не было бы таких, кои купечеством промышляли. В крепости на площади построены были торговые ряды, в коих находились, кроме хлеба, муки, круп, мяса, масла, меду и протчих съестных припасов, всякие шелковые и шерстяные товары, полотно, мягкая рухлядь, золотые и серебряные позументы и проч. В шинках продаваемо было вино, водка, пиво и мед».

Все же несмотря на такое большое количество лавок, здесь нередко, из-за трудных условий подвоза, особенно осложнявшихся в частые годы политических осложнений и оживления гайдамацких ватаг, испытывали недостаток в нужнейших припасах. Киевский монах, приехавший в 1764 г. в Сечь за сбором подаяний, жаловался: «Винам новым еще привозу нет, а уверяют, что будут вина добрые, да разве в декабре, старого же отнюдь на нашу руч не имеется. Бакалея у нас очень дорога, а деякой и не имеется». Сейчас в годы появления еврейских купцов в Сечи торговая конъюнктура должна была быть особенно благоприятной. Тянущаяся война с Турцией преграждала доступ в запорожские пределы очаковским и крымским купцам, а русская политика по отношению к Сечи, не прекращающиеся пограничные осложнения с так называемой «Новой Сербией», которая закрыла ряд важных торговых артерий, соединявших сечь с империей, весьма препятствовала развитию торговли Запорожья с российскою Украиною.

Но была ли выгодна вообще торговля в Сечи? Неоднократно цитированный нами прекрасно осведомленный автор статьи в «Новом и полном географическом словаре» (1788 г.) сообщает на этот счет ряд весьма любопытных сведений.

«О лавочниках и шинкарях должно еще объявить, что сии люди имели в Сечи превеликий прибыток, потому что они все товары, казаками либо добычей от своих набегов, или звериной и рыбьей ловлей доставаемые, покупали весьма дешево, напротив того потребное купить казакам продавали очень дорого, чего инако быть и не можно было потому, что казаки покупали и продавали товары свои почти всегда пьяные».

Однако к этому категорическому утверждению надо сделать коррективы. С торговцев, особенно торговавших вином и водкой, брали большие поборы. «Если какой купец привозил в Сечу вино или водку, то должен был давать от каждой бочки, а по их наречию от куфы, по некоторой определенной мере кошевому и старшинам, также доубышу и пушкарю, хотя бы оный товар тут и не продан, но только провезти надобно было, а когда там продавалось вино или водка, то давал купец либо продавец от каждых десяти бочек кошевому и трем старшинам по ведру, или по их названию по кварте, доубышу и пушкарю по полуведру; сверх того на церковное употребление ведро, да на всех атаманов куренных ведро же. После чего назначалась продавцу цена, почему продавать ведро вина или водки. Из других товаров, состоящих из харчу или принадлежащих к одежде и прочим потребностям, должна всякая купеческая ватага от каждого товару принесть несколько в подарок кошевому и старшинам…». Таким образом мы видим, что те подарки, которые делают еврейские купцы кошевому не есть знак их какой-то особой «любезности» или искательства — это совершенно обязательный и нормальный торговый расход. Но, очевидно, одаривать и «любезничать» приходилось не только с высшей старшиной, надо было поддерживать «хорошие отношения» еще с большим количеством людей.

Торговый быт Запорожья знал еще один обычай, который, очевидно, тоже не мог способствовать преуспеянию купцов. «Если же оные казаки обычай имеют, — вспоминал кн. Мышецкий, — ежели шинкари, крамари или мясники будут продавать свои товары дорого, то от войсковой старшины или от атаманов дается позволение оных крамаров, шинкарей и мясников, кто из них будет виноват, грабить» Об этом самом «обычае» говорит и цитированная выше статья в «Географическом словаре». Торговля в Сечи требовала, таким образом, большой изворотливости, постоянной о сторожкости и дипломатического таланта.

В Запорожьи не вели торговой статистики и регистрации приезжих купцов. Поэтому у нас нет никаких способов установить, с приблизительной хотя бы точностью, число еврейских купцов, торговавших в Сечи, размер их торговли и роль ее в общем торговом обороте Сечи. Как всегда, когда мы имеем дело с архивным материалом актового характера, до нас не доходят сведения о нормальном, обычном ходе дел, документы запечатлевают события экстраординарного порядка, на которые обращается особое внимание или о которых возникает специальная канцелярская переписка.

Еврейские купцы приезжали в Сечь, не испрашивая специального разрешения, а ограничивались, очевидно, только просьбой о высылке караула для охранения их обозов. Мы знаем только об одном случае, когда отправляющийся в Сечь купец- еврей заручается еще особым рекомендательным письмом, адресованным самому кошевому. Это письмо дает ему личный знакомый кошевого атамана Калнышевского, известный в то время «уманский раввин и доктор медицины Марко».

Евреи-купцы действуют не только в самой Сечи. Так, мы встречаем Моисея Юзефовича в Новом Кодаке, крупнейшем после Сечи торговом пункте Запорожья.

Чрезвычайный интерес имеют для нас сохранившиеся два документа, которые свидетельствуют о стремлении кошевого обеспечить торговую деятельность Юзефовича всеми необходимыми правовыми гарантиями. Юзефович жаловался, что когда он торговал в Новом Кодаке на ярмарке «лавочным товаром», то какой-то казак, назвав себя слугой кошевого, набрал у него в долг товаров на 68 руб. Этот товар он поставлял в заклады у разных жителей Н. Кодака (очевидно, главным образом, в шинках). Кошевой полагает, что Юзефович, как «сторонний человек в обиде оставаться не должен», а кодацкие жители сами виноваты, «такому плуту поверив в отпуске напитка», поэтому он приказывает отобрать у них оставленные в заклад товары и вернуть их еврею, «чтобы впредь так легко незнаемым не верили».

Не менее энергично он вступает в защиту интересов Юзефовича, когда один ново-кодацкий житель остается ему должен 30 руб. Так как оставленные им в закладе у еврея вещи, по продаже их, не покрыли долга, кошевой приказывает произвести продажу принадлежащей должнику будки и рассчитаться с кредитором. Таким образом, здесь мы имеем дело с типичной кредитно-ростовщической операцией. Деятельность такого рода нуждается, конечно, всегда в специальной правовой защите. Если в нашем распоряжении нет никаких данных о деятельности евреев в самой Сечи, то это очевидно только потому, что, администрируя в своей резиденции, кошевой не имел надобности писать бумаги и ордера. Его действия не запечатлевались в документах и, значит, не отразились в актовом материале.

Много хлопот причинил сечевой канцелярии известный нам из предыдущего изложения Шмуйло Маркович (один из уполномоченных пленных евреев). Он ведет в Сечи весьма разнообразные операции. С ним работают родственники, компаньоны и приказчики. «Приехавши с Польши сюда в войско ради торгового промысла», он задолжавшись «здесь казакам донемала числа денег и не оплатив всего», уехал, оставив в качестве порутчиков «двоих жидов: швагера своего Шулю и Ярашевского жителя Зейлика». Потеряв надежду дождаться его возвращения, кош принимает энергичные меры: в это время из Умани приезжает сюда с водкой шляхтич Орловский, его водка (на сумму 88 руб.) заарестовывается. Об этом ставят в известность уманского губернатора, которого просят взыскать со Шмуйла в пользу поляка, который в данном случае неожиданно выступает здесь как солидарный ответчик, эту сумму. А пока до приезда в Сечь Шмуйлы и уплаты им остальной части долга, войсковой судья постановляет не выпускать из Сечи оставленных им здесь «порутчиков». Выясняется, однако, что Шмуйло вовсе не покинул пределы Запорожья, а шинкует при войске, которое сейчас находится в походе под начальством кошевого (дело происходит во время русско-турецкой войны). Кошевой заступается за Шмуйло, он указывает, что хотя по закону ему надлежало бы приехать в Сечь для уплаты долгов, но так как Шмуйле здесь не на кого оставить товары, то он предлагает всем кредиторам приехать сюда для учинения расчета.

Этот Шмуйло ведет весьма разветвленные торговые операции. Сам он, как мы знаем, шинкует при войске, а его приказчики торгуют в это время его товарами в Сечи и в Кодаке. Кроме того он не ограничивается одними только торговыми операциями, а является еще «по искусству» шмуклером (поэтому в актах он и называется то Шмойло Шмуклер, то Шмойло Маркович), и вот, взяв у разных казаков заказы и авансы на покупку нужного ему для работы шелка, серебра и золота, он опять (и, кажется, уж окончательно) исчезает из Сечи, задолжав многим. Кошевая канцелярия просит уманского губернатора и знакомого нам раввина и доктора Марка содействовать отысканию бежавшего Шмуйла. Ответ раввина нам неизвестен, а уманский губернатор ответил, что упомянутый еврей, оставшись в Умани многим должным, бежал в турецкие пределы, в город Балту, и находится, к сожалению, вне досягаемости.

Тогда возникает любопытный юридический казус. В порядке известной уже нам репрессалии, запорожцы забирают на указанную сумму горелки у находящегося сейчас в Сечи какого-то еврея Хаима Мошковича. Но, приняв во внимание, что какие-то запорожцы остались должны какому-то уманскому еврею, торговцу водкой, некоторую сумму, для восстановления справедливости мудро было решено взыскать этот долг, но не больше, чем половину тех денег, которые остался должен Шмуйло, в пользу пострадавшего еврея, который должен будет таким образом вернуть эти деньги указанному уманскому еврею в случае, если ему удастся взыскать с Шмуйла долг.

Таким образом создается весьма сложная правовая конструкция. Все еврейское купечество воспринимается как единое юридическое целое; все они должны отвечать друг за друга, как солидарные ответчики. Так, помимо, а может быть и вопреки своему желанию, еврейские купцы трактуются как какое-то товарищество, делаются членами какой-то корпорации. Дальнейшее развитие еврейских торговых отношений с Сечью должно было бы вызвать неизбежно какое-нибудь организационное и правовое оформление этой извне установленной солидарной связи еврейского купечества в Сечи.

Как материал, свидетельствующий, что Запорожье являлось местом транзита, где осуществлялась смычка между еврейско- польским и еврейско-крымским купечеством, интересен один документ, к сожалению, написанный очень невразумительно и дошедший до нас в дефектном состоянии. Из документа видно, что между запорожским евреем Моисеем Соломоновичем и перекопским евреем Салсаем были торговые и долговые сношения.

До нас дошли сведения еще об одном деле, ставшем предметом судебного следствия и носившем как будто бы уголовный характер.

Арендатор села Каторницы Уманской губ. Хаим, сын Моисея, приехавший по торговым делам в Сечь, показал под присягою, что у него было украдено 217 руб. Он, очевидно, требовал от коша возмещения убытков. Следствиеי однако, выяснило, что присяга была дана ложно.

Одна подробность судебного следствия заслуживает внимания. Евреи дают свои показания в присутствии свидетелей евреев, которые подписываются под показанием трафаретной фразой по украински, но еврейскими буквами «при сем был у восвидетельство подписался жид» (имя рек). Значит перед судом создаются для евреев-ответчиков некоторые гарантии.

Если прибавить еще показание казака Дрона, в котором он говорит, между прочим, о том, что вез для еврея из Умани в Сечь горелку, а в Умань из Сечи — табак, то этим будут исчерпаны все найденные нами в архиве Новой сечи данные об еврейской торговле.

Материалы наши, таким образом, нельзя не признать скудными, фрагментарными и достаточно случайными. Дело заключается, очевидно, не только в том, что архивной материал по своему свойству отражает только некоторые (и не самые важные) моменты интересующего нас явления; возможно, что часть материалов, относящихся к нашей теме, просто не сохранилась. Поэтому опасно на основании этого материала делать какие-нибудь выводы. Попытаемся только вкратце резюмировать наши наблюдения.

В торговле с Сечью, в которую втягивается еврейское купечество пограничной Брацлавщины (главным образом Умани и Уманского уезда: Ладыжин, Кантаржин и т. д.), главное место занимает ввоз водки — предмета широчайшего потребления в Запорожье. Водка ввозится частью для оптовой продажи, частью продается в арендуемых евреями шинках. Кроме водки, евреи ввозят и так называемый «лавочный товар» (мануфактура и галантерея); очевидно, также и предметы роскоши. Из Сечи евреи-купцы вывозят основные предметы запорожского экспорта: табак, шерсть и т. д. Евреи-купцы встречаются по всей территории запорожских вольностей: они сопровождают казачье войско в походе, имеют постоянные лавки в самой Сечи, Кодаке и других местах. Большинство известных нам евреев-купцов, приезжая в Сечь по торговым делам, остаются на положении приезжих «гостей», они здесь живут только временно, сколько требуют их торговые операции. Но кое-кто поселяется здесь постоянно; это в первую очередь приказчики при лавках, остающиеся в пределах Запорожья до того по крайней мере времени, пока не распродан весь товар. О купце Моисее Соломоновиче, напр., уже совсем определенно сказано: «жительствующий в пределах войска Запорожского низового». Значит, можно предположить наличие в Сечи какого-то постоянного еврейского населения; хотя у нас нет решительно никаких данных, которые бы говорили о существовании здесь чего-нибудь, напоминающего еврейскую общину или общинную ячейку. Синагоги в Сечи, как мы случайно узнаем из одного архивного документа, не было.

Наши материалы свидетельствуют также с достаточной убедительностью о том, что евреи в Сечи в эту пору не подвергаются какому-нибудь особому режиму и не испытывают в своей деятельности каких-либо особых затруднений. Мы вправе, таким образом, говорить об еврейском «равноправии» в Сечи, в тех, конечно, рамках, в каких было равноправно неказачье население Запорожья, не принимающее участия в его политической жизни.

Обороты еврейских купцов больших размеров, по-видимому, не достигают. Все же, наличие приказчиков у некоторых торговцев, разветвленные операций Шмуйло Марковича, о которых мы писали подробнее выше, говорят о наличии в Сечи и более сильных представителей еврейского купечества. Наши документы свидетельствуют также достаточно убедительно о том, что в своих торговых делах еврейские купцы не действуют совершенно изолированно, они связываются прочными нитями общих интересов с местным запорожским купечеством. Рассказанный выше эпизод с Юзефовичем свидетельствует как будто бы и о деятельности в Сечи еврейского кредитно-ростовщического капитала (по-видимому, мелкого). К сожалению, отсутствие материалов не дает возможности задержаться на этом вопросе подробнее. И о чем особенно приходится жалеть — это об отсутствии каких-либо данных об еврейском ремесле в Сечи (где была, как известно, довольно значительная колония иностранных ремесленников). Вполне естественно предположить, что в эти годы наряду с евреем-купцом в Запорожье проникает и еврей-ремесленник. Шмуклер Шмуйло Маркович, как мы помним, берет авансы с казаков на изготовление для них изделий «по своему искусству», однако, этим он собирался заняться, кажется, вне пределов Сечи.

Как мы уже писали выше, современное состояние изучения торговли (и вообще экономики) Запорожья не дает нам возможности с какой-либо точностью установить место и роль еврейского купечества в общей торговой жизни Запорожья. Общие наблюдения (внешнего больше порядка) говорят, что в эти годы (1772–1775) роль его, по-видимому, весьма заметна.

В 1772 г. гайдамаки подвергают разгрому местечко Джурин (Чурилово). В погроме приняли участие, как это обычно бывало, и запорожцы (именно кисляковского куреня). На общем фоне гайдамачины это очень мелкое событие. Но материально серьезно пострадало некоторое количество жителей, евреев и шляхтичей. Финал этого дела был непривычен. Евреи составляют подробные реестры похищенных у них вещей (с точной расценкой). Из этих реестров, которые представляют весьма значительный культурно-исторический интерес, мы узнаем, что Хаим Лейбович пострадал на 5117 руб. 50 коп. (он был, очевидно, торговец драгоценностями, так как у него забрали большое число колец, браслетов и т. д. Номенклатура вещей наводит также на мысль не торговал ли он с казаками, так, как у него было забрано «поясов казацких серебряных — 2 — 30 червонцев»), Гершко Лейбович — 1672 руб. 25 коп., Ицко Асатчий — 504 руб. 60 коп. и Лейба Срулевич — 138 руб. 35 коп.; Калман Есевич — 126 руб. 90 коп.. Пострадавшие евреи поручают взыскать убыток с коша запорожского известному нам Майорке Майорковичу. Он очевидно поддерживает все время торговые связи с Сечью, вероятно, связан даже личными торговыми делами с самим Калнышевским, и естественно было поручить эту роль «ходатая» именно ему.

Свою миссию Майорка выполняет очень успешно. Уступив с искомой суммы в 7559 руб. 60 коп. «з доброй воли без всякого принуждения» 1559 руб. 60 коп., он получает 6000 руб. серебром, в чем и дает соответствующую расписку. Очевидно, в счет этой суммы входят также и отобранные у казаков вещи, среди которых оказались не только принадлежавшие джуринским евреям, но и «несколько ограбленных одной же дороги теми ж грабителями в марковских жидов вещей».

Довольно скоро, впрочем, в Сечи начинают раскаиваться в быстром расчете с евреями. В Сечь дошли слухи, что евреи «весьма увеличили» размер своих претензий. Поэтому решили привести их к присяге, чего раньше сделано не было. Кош посылает специального нарочного войскового старшину, который должен вытребовать получивших удовлетворение евреев и привести их в Сечь, чтобы они «присягу здесь по своему закону в смертельных шапочках и сорочках учинили». Собрать этих евреев оказывается, однако, делом весьма нелегким. Посланный в Джурин войсковой старшина в рапорте жаловался: Хаим куда-то исчез из Джурина, другие евреи тоже увиливают от присяги под разными предлогами. И все это делается при явном попустительстве губернатора. Губернатор счел своим долгом в специальном письме разъяснить, что Хаим «poszedł z wolami na jarmarek do Lenesky» («пошел с волами на ярмарку в Ленески»), что он вернется недели через четыре и тогда приедет для принятия присяги. Евреи дают также расписку (на еврейском и украинском языке) в том, что обязуются — в обеспечение дела — представить в войсковую канцелярию все те вещи, которые уже успели получить.

Теперь, подписав такое обязательство, они уже, конечно, не могли (и это было бы не в их интересах) уклоняться от явки в Сечь. В Сечи они собираются в сентябре 1773 г., и Калнышевский особым письмом просит также явиться Майорку Майорковича. В самой Сечи, однако, джуринские евреи отказываются принять присягу под тем предлогом, что здесь нет «школы» (синагоги). Тогда решают отправить евреев в сопровождении представителей Сечи в ближайший город Саврань, где кстати, как выясняется, наш Майорка является арендатором. Скоро из Саврани и Сечи приходит рапорт, в котором сообщается, что 10 октября 1773 г. присяга была учинена «в смертельных сорочках и шапочках, держа в руках десять приказаний (заповедей) и реестр их представленной».

Интересно отметить, что значительно больше трудностей возникает в связи с удовлетворением претензий пострадавших при разгроме Джурина шляхтичей, и они остаются, кажется, в значительной степени не удовлетворенными.

Таким образом, создается редкий, очевидно, не повторявшийся прецедент в истории гайдамачины: добровольное возмещение еврейских убытков. Создавшиеся еврейско-запорожские торговые связи открывают как будто бы новую главу в истории еврейского населения в польской Украине. Этому не пришлось получить дальнейшего развития, вследствие наступивших решающих перемен внешне-политического характера.

Все изложенные в этой главе события происходят в самые последние, поистине «роковые» годы истории Запорожья: 1772–1775 гг. Последние документы, относящиеся к еврейской торговле, помечены маем 1775 г., а 4 июня Сечь подвергается знаменитому «атакованию». Войска генерала Текели разгромляют Сечь, арестовывают казачьих вожаков во главе с Калнышевским (который проводит потом, как известно, двадцать лет в одиночном заключении в Соловецком монастыре). Значительная часть казачьих низов, так называемой «серомы», бежит по проторенному уже их предшественниками пути «под турка».

5 августа того же 1775 г. Екатерина II подписывает манифест, который оформляет и дает декларативное объяснение этому давно подготовлявшемуся акту. Торгово-политический повод ликвидации Сечи с предельной отчетливостью формулирован в указанном манифесте: «…торговля с землей порты Оттоманской… не могла бы достигнуть сама по себе того совершенства… если бы вредное скопище запорожских казаков, обративших хищность и грабительство в первое свое ремесло, не было благовременно изъято из тех мест, через которые сия торговля отчасти неминуемо проводить и действовать долженствует». Некоторые обрывочные и фрагментарные данные свидетельствуют о том, что политическою смертью Запорожья не была еще окончательно ликвидирована еврейская торговля с поселениями, расположенными в пределах бывших «вольностей Запорожских».

Овладевшее громадными пространствами на юге российское правительство лихорадочно старается заселить почти совершенно пустынные степи «Новой России». Оно тратит большие средства на привлечение зарубежных колонистов, поощряя в то же время перевод сюда помещиками крепостных крестьян. Новороссия объявляется также единственной из областей империи до разделов Польши — открытой для жительства евреев (неофициально в 1764 г., официально только в 1769 г.).

Известно, что в большом колонизационном движении, которое начинается тогда на этих громадных степных просторах, некоторое, в эти годы еще небольшое место, занимают евреи, выходцы из Польской Украины. Делается попытка переселения значительных групп евреев из Балтского кагала и других мест в районы устьев Ингула, Буга и Днепра, т. е. район бывших Запорожских вольностей. Российская администрация весьма охотно пошла навстречу их предложению, и только категорическое требование переселенцев о предоставлении им права беспошлинного ввоза «горячего вина» помешало реализации этой попытки. Все же район ликвидированной Сечи привлекает и при изменившихся условиях евреев-купцов, главным образом, очевидно из числа тех, кто имел здесь налаженные торговые связи. Евреи-купцы из прилегающих районов, являвшиеся в последние годы политической жизни Сечи главными импортерами «горячего вина», пытаются и сейчас сохранить свои позиции. Так, мы узнаем из донесения славянской провинциальной канцелярии (от 12 июня 1777 г.), что «евреи, записавшиеся в Новороссийскую губернию, из разных мест поприезжали в Покровск (б. Сечь Запорожская) и привезли туда 50 бочек вывезенного горячего вина, за которое нигде пошлины не уплатили». Из ряда документов, опубликованных Ивановым, мы видим, как расширяется ввоз евреями водки в пределы Новороссийской губернии, охватывая как пределы бывших Запорожских вольностей, так и район Екатеринославщины и Таврии.

Очевидно, в эти годы еще сохраняется надежда, что поселение, остающееся на месте Сечи Запорожской, переименованное в г. Покровск, сохранит некоторое торговое значение, и мы встречаем попытку 20 семейств евреев «от разных мест Польской области» получить разрешение «иметь жительство в Покровском в пустых дворах, с которых казаки посходили» (прошение от 13 июня 1777). Их просьба была удовлетворена. Через несколько месяцев (23 сентября 1777 г.) Новороссийская губернская канцелярия постановляет принять на попечение в Покровск еще 5 семейств. Еврейская торговля с Сечью переживает, таким образом, самостоятельность Запорожья, выигрывая, как будто бы, даже на разгроме, получив безвозмездно опустевшие после «атакования» дома. Может быть, впрочем, эти прошения свидетельствуют о другом: о желании легализировать свое пребывание в Сечи при новой политической обстановке со стороны тех, кто уже и раньше нашел здесь себе приют.

Нужно напомнить, что Покровское очень скоро теряет всякое торговое значение. Уже в 1778 г. оно из города переименовывается в местечко, в 1784 г. — в слободу, а скоро обращается просто в село, подаренное потом царицей кн. Вяземскому при 200000 дес. земли.

Перед еврейским купечеством с колонизацией южной Украины, однако, открывается новая и обширная арена деятельности, в сравнении с которой описанная нами в предыдущем изложении торговля с Сечью представляется только мелким, хоть и очень любопытным эпизодом.

 

Йоэль Раба. ПОКОЛЕНИЕ, ВИДЕВШЕЕ БЕЗДНУ

Глава 15 из книги профессора Й. Рабы «Между памятью и отрицанием: Погромы 1648–1649 гг. в хрониках современников и в историографии» (Тель-Авив, 1994).

Переводы цитат из хроники Натана Ганновера в основном принадлежат Боровому.

В семнадцатом столетии, в пинкасе — книге еврейской общины в Кракове — неизвестной рукой была сделана такая запись: «Сразу же после смерти благочестивого короля Владислава в Рутении тысячи и десятки тысяч злодеев, а среди них — казаков греческого исповедания и иных людей той же веры пошли и совершили множество убийств в святых общинах Немирова, Тульчина и Махновки и в иных святых общинах, собравшихся, чтобы спасти свои жизни от греческого меча; и в указанных Немирове и Тульчине пали и мудрецы, и люди дела, и женщины, а малые дети бросаемы были живыми в колодцы. Со времени разрушения Храма не было совершено столь жестоких убийств для святости Имени (подчеркнуто мной. — ЙР.)».

Все еврейское общество быстро осознало масштабы этой трагедии. Беженцы из мест, охваченных погромами, прежде всего оказывались в еврейских общинах собственно Польши, а в общинах Великопольши составлялись специальные молитвы в память мучеников, убитых на Украине. Пережившие катастрофу добирались и до западноевропейских общин, и в Амстердаме и Венеции публиковались описания трагедии польского еврейства. И ашкеназская и сефардская общины выразили готовность оказать помощь. Абрахам бен Шмуэль Ашкенази с благодарностью писал о щедрости еврейской общины Константинополя: «Все как один были щедры и внимательны […] и брали их в свои дома и кормили их долгое время». И далее: «И в Германии заботились о бедных обездоленных».

В первом абзаце своей книги Натан Нота Ганновер подчеркивал: «Куда бы ни обращали свои стопы избежавшие меча, в Моравию ли, в Австрию, в Богемию, в Германию или в Италию — везде к ним относились по-доброму и давали им еду и питье, и кров и одежду, каждому по значению его, и другие вещи предоставляли им. Особенно в Германии делали им больше, чем могли».

Еврейские советы Польши и Литвы выработали специальные правила оказания помощи тем, кто выжил. Было также решено установить траур во всех еврейских общинах Речи Посполитой и вести скромный образ жизни. Двадцатый день месяца сивана, дня резни в Немирове, был объявлен днем поста, молитвы и памяти жертв. Рабби Шабтай Шефтель Горовиц выразил чувства своего поколения в написанной им поминальной молитве: «…ибо известно, что третье разрушение Храма, случившееся в наши дни, в год ТаХ (1648/49), действительно подобно первому и второму разрушениям».

Осознание масштаба катастрофы было настолько остро, что рабби Йом-Тов Липман согласился внести в текст своей поминальной молитвы вместо традиционных фраз, посвященных резне евреев в Блуа в 1171 году, отрывок о бедах, постигших «королевскую землю Польшу, в коей в беспечном покое мы жили так долго». Эта молитва была принята во всех еврейских общинах Польши в память о страшном годе ТаХ (в то время, как в общинах Литвы были приняты молитвы, составленные Шабтаем ха-Коэном). Но все места, прямо касающиеся современных событий, были исключены из нее согласно воле автора, признанного раввинистического авторитета раввина Никольсбурга, Праги, Немирова и Кракова. По его мнению, трагедия середины семнадцатого столетия была звеном в цепи бед, постигших детей Израиля, одной из многих в истории народа: «Все, что случилось с отцами нашими, случилось и с нами, и уже тогда отцы наши составили поминальную молитву и предрекли, что станет. И я сказал: и пойду и возьму [от них]».

Однако не означает ли это, что память о катастрофе, постигшей их современников, расплылась в коллективной памяти о целой цепи трагедий, выпавших на долю предыдущих поколений народа?

Подобный, то есть скорее историософский, а не историографический подход, характерен для еврейских писаний средневековья и начала Нового времени. Отсюда стремление рассматривать события под углом господствующих в коллективной памяти представлений, прежде всего развившихся в средние века в результате погромов 1096 и 1171 годов представлений о выборе судьбы теми, кто жертвует своей жизнью для вящей славы Божией. Но не такова была судьба мучеников 1648–1649 годов. Это была судьба жертв, не имевших выбора; их роль была чисто пассивной, ролью ведомых на заклание. Но интеллектуальные стереотипы были сильнее реального опыта, и идея прославления Божьего Имени (Кидуш ха-Шем) была распространена на все жертвы.

1648 год вызвал к жизни уникальное в этом смысле явление: глубокое впечатление от катастрофы в среде польского еврейства того времени вылилось в ряд трудов, детально описывавших эти события. Фактографическая точность этих работ часто сомнительна с точки строгого исторического анализа, однако их ценность состоит не столько в достоверности отображения событий, сколько в том, что они представляют собой первую и непосредственную реакцию людей, зачастую бывших непосредственными свидетелями катастрофы. Они стремились передать ее своим соплеменникам в общинах Речи Посполитой и других европейских государств. Прямые свидетельства представлялись в формах, традиционных для литературы на иврите. Но использование общепринятых стереотипов и метафор вместо описания конкретных фактов не должно ставить под сомнение важность этих трудов как первых, прямых свидетельств катастрофы.

Для их авторов, как и для тех, кто хотя бы на время ввел изменения в поминальную молитву, написанную Йом-Товом Липманом, трагический опыт их современников не растворился в трагическом опыте предыдущих поколений. Но память о конкретных событиях слабела с уходом поколения, непосредственно их пережившего или узнавшего о них от свидетелей этих событий. Когда требования литургической традиции над ней возобладали, память о днях 1648 года трансформировалась в продолжении прославления Божьего Имени мученичеством жертв крестоносцев. Однако жертвы 1648 года более не выглядели всего лишь очередным звеном в долгой цепи страданий. Почти в каждом поколении выходили новые издания трудов, написанных во время катастрофы, в частности, книги Натана Ганновера, что позволило сохранить эмоциональную реакцию свидетелей. Гибель украинского еврейства в середине семнадцатого столетия стала символом страданий народа.

Для поколения, жившего в середине семнадцатого столетия, книга Ганновера была не единственной, и даже не первой, информацией о трагических событиях на Украине. И конечно же, Яков Шацкий, писавший в 1930-х годах, напрасно видел в других книгах лишь «сухие вирши».

«Сбирайтесь, дети Якова, и внимайте словам слуги вашего; тщательно внимайте, дабы сыновья ваши также знали о том, что стало и чему вы были свидетели, и раздирайте ваши сердца и одежды». Этими трагическими словами Меир из Щебржешина начинает свою рифмованную хронику «ужасов и казней, происходивших год за годом во время периода ТаХ-ТаТ», как говорится в ее заголовке. В кратких стихах он представляет ужас катастрофы, взывая к чувствам читателя: «Во граде [Немирове] взяли они малых детей и невинных младенцев и побросали их живыми в глубокие колодцы. Несчастные дети плакали и по нескольку дней взывали из колодцев. Наполните ваши очи слезами, и Господь, быть может, сжалится над ними».

Лапидарное, но живое описание и призыв откликнуться, чтобы пробудить, «быть может», милосердие Всемогущего. Нет, это не «сухие вирши». Краткая хроника Меира из Щебржешина появилась непосредственно после погромов 1648/1649 годов и была, не считая поминальных молитв, первым произведением, посвященным трагедии украинского еврейства. Автор рисует насыщенную картину событий в еврейских общинах на территориях, попавших под контроль мятежников. Информацию он, несомненно, черпал из слухов и рассказов переживших погромы. Уже в этом труде мы находим мотивы, повторенные в более поздних сочинениях: таких, как рассказ о девушке, которая предпочла самоубийство браку с казаком. Однако число жертв, вероятно, преувеличено; невозможно проверить все детали, касающиеся убийств и других актов насилия. В то же время и автор стремился собрать точные данные, потому что он подчеркивает характер событий в каждой упоминаемой им местности. Влияние этой книги чувствуется почти во всех сочинениях по этой теме, появившихся в последующее десятилетие.

В то же время факты и описания, приведенные Меером из Щебржешина, сохранились в исторической памяти главным образом потому, что они были включены в книгу Натана Ганновера «Пучина бездонная» («Явен мецула»). Йегошуа бен рабби Давид из Львова изменил первую строфу книги Меира, которая является акростихом, содержащим имя автора, и опубликовал ее под своим именем в Венеции в 1656 году.

Книжечка, написанная Габриэлем бен Йегошуа Шусбургом из Жешува и опубликованная в Амстердаме на следующий год после книги Меира из Щебржешина, совсем иная по характеру: ее автор выступает в роли проповедника благоговейного страха, греха и покаяния. Его работа разделена на две части.

Первые строки стихов начинаются буквами, следующими в алфавитном порядке; это рассказ о судьбе еврейских общин, ставших первыми жертвами: Немирова, Животова, Погребища и Тульчина, все на Брацлавщине, на юге более населенной части Украины, неподалеку от границы с Молдавией. Можно предположить, что первые беженцы, принесшие в Жешув вести об этой катастрофе, прибыли именно из этих мест. Шусбург собрал их рассказы и представил некоторые из них от первого лица (например, историю польского предательства в Тульчине). Поскольку не было свидетелей событий в других местах, как, например, в поселениях на восток от Днепра, Шусбург о них не упоминает.

Вторая часть представляет собой поминальную молитву по убитым. Она предназначалась для включения, как говорит Шусбург в своем «Введении», обращенном к «мудрецам, раввинам и вождям Израиля […] в другие поминальные молитвы, произносимые во время Йом Кипура, и в день, когда они берут на себя и своих близких бремя поста и молитвы в польских государствах на двадцатый день месяца сивана».

Молитва содержит много подробностей этих событий, но им не хватает хронологической и географической упорядоченности. Подобно первой части, текст написан рифмованными строфами; стиль его тяжел и выспрен. Рифмованные стихи дополнены комментарием, в котором объясняется их смысл, что несколько напоминает талмудические комментарии. Смысл этот по сути сводится к желанию доказать связь между грехами сынов Израиля и катастрофой, описываемой автором.

В том же 1651 году в Амстердаме вышла еще одна книга, «Мегилат эфа», написанная Шабтаем ха-Коэном (ШаХ), раввином виленской еврейской общины, в качестве введения к книге поминальных молитв, посвященных памяти жертв. Автор не поучает читателей, но настоятельно указывает им: «Оденьтесь в рубище и посыпьте главы свои пеплом […] сокрушаясь о доме Израиля и народе Божьем, ибо погибли они в убийстве и бедствии». В конце он постановляет: «Я назначил для себя и для будущих поколений двадцатый день месяца сивана днем поста, траура и молитв».

В 1655 году «Мегилат эфа» была включена в качестве приложения к широко известному труду «Шевет Иегуда» писателя начала шестнадцатого столетия Соломона ибн-Верда, в котором рассказывается об истории преследований, пережитых народом Израиля. Это подчеркнуло тенденцию ШаХа к трактовке погромов 1648/49 годов как возвращения к веку крестовых походов и к подчеркиванию момента жертвенности.

В 1653 году, через два года после публикации трудов Меира из Щебржешина и Шабтая ха-Коэна, в Венеции была опубликована наиболее значительная хроника событий, вызванных восстанием на Украине. «Пучина бездонная» Натана Ноты Ганновера оказалась наиболее популярным в последующие годы сочинением такого рода. Введение к этой книге кончается словами: «Вот слова автора, Натана Ноты, сына мученика, рабби Мозеса Ганновера Ашкенази (да будет память праведника благословенна, да отмстит Господь кровь его), жившего в святой общине Заслава, близ святой общины Острога в Волынской области, в стране России».

Во время погромов на Украине Ганновер был, вероятно, относительно молодым человеком; он изучил Писание и служил проповедником в общине. Из его фамилии можно заключить, что его семья перебралась в Польшу из Германии во время тридцатилетней войны, хотя других аргументов в пользу этого предположения нет. Однако несомненна его эмоциональная привязанность к стране, где он вырос и жил. В книге сильно чувствуется его любовь к польскому еврейству и отчаяние, вызванное бедствием, постигшем его соплеменников, особенно волынских евреев.

Видя надвигающуюся опасность, Ганновер и его семья бежали из Заслава. После долгих месяцев странствий и сомнений относительно возвращения, после убийства отца в Остроге Ганновер пустился в дальнейший путь и наконец прибыл в Венецию (через Германию и Голландию). Позднее он переехал в Валахию, где был раввином в нескольких еврейских общинах, а в конце жизни стал раввином в Бради в Моравии, где в 1683 году был убит воинами какого-то венгерского дворянина, перешедшего на сторону турок, воевавших против австрийцев.

Помимо «Пучины бездонной», Ганновер написал еще несколько каббалистических трудов, сохранившихся в рукописи. В 1652 году по пути в Венецию он опубликовал в Амстердаме проповедь к празднику Суккот (праздник кущей), включая комментарий, связанный с праздником. Составленный им четырехъязычный словарь (иврит — идиш — латинский — итальянский) «Сафа брура» («Ясный язык») опубликован в Праге в 1660 году. Сборник молитв «Шаарей Цион» («Врата Сиона»), изданный в 1662 году, был очень популярен в свое время, и некоторые из включенных в него молитв можно обнаружить в более поздних молитвенниках.

Однако единственное произведение Ганновера, которому было суждено навсегда остаться в истории еврейской литературы — это его хроника событий 1648 года и последующих лет. Название этого труда произведено от Псалма 69:3 (рус. синод. перевод — 68:3): «Я погряз в глубоком болоте»; автор здесь использует двойное значение слова «Яван» — «трясина» и «Греция», намекая таким образом на украинских последователей греческой православной религии. В период Катастрофы второй мировой войны Яков Фихман в своем предисловии к новому изданию книги Ганновера на иврите подчеркивал, что «Натан Нота Ганновер смог показать в полном объеме ужас, выпавший на долю Израиля, включив его во всю судьбу народа».

Хроника Ганновера воплощает все характерные черты стиля и дарований автора. Каббалист, он начинает и заканчивает свою книгу перечислением «гематрий» и выражением надежды на возмездие. Ученый ссылается на многочисленные исторические труды и пытается указать причины описываемых событий. Человек глубоких чувств, он выдвигает на передний план человеческое измерение трагедии. И наконец, писатель Натан Ганновер рисует судьбы людей, застигнутых бедствием; именно эти истории воспламеняли воображение многих последующих поколений. Уже в 1686-м в Амстердаме появилось новое издание книги, включая перевод на идиш. Более поздние издания выходили в Амстердаме (1725), Вандебеке (1738), Львове (1851), Варшаве (1872), Львове (1877), Кракове (1896) и пр. По этим датам заметно, что интерес к истории погромов середины семнадцатого столетия усиливался с подъемом современного антисемитизма. Описывая погромы 1919 гада на Украине, Дубнов ссылается на Ганновера; польские евреи обращаются к польскому переводу этого труда (1912 год, после первого забытого перевода 1823 года); французские, немецкие и польские евреи получили переводы книги соответственно в 1855, 1863 и 1878 годах. Возобновление интереса к «Пучине бездонной» очевидно во время Катастрофы, когда появились два новых издания — на иврите и на английском. И знаток Каббалы, и историк, и мудрый, и душевный человек — все стороны личности Ганновера внесли свой вклад в популярность и влияние его книги.

Иная судьба выпала на долю труда Абрахама бен рабби Шмуэля Ашкенази «Цаар бат рабим» («Многая беда»). Хотя Гурлянд считал себя первым публицистом этой хроники, остававшейся в рукописи до его издания, печатный экземпляр ее был обнаружен в библиотеке Фреймана во Франкфурте и опубликован Фридбергом в 1905 году. По-видимому, ее автором был аптекарь, живший во Владимире-Волынском. В своих странствиях он достиг Венеции, где местный раввин рабби Моше Зхут написал предисловие к сочинению Ашкенази. В нем автор пытается следовать стилю и структуре «Цук ха-этим» и «Мегилат эфа». Он приводит некоторые детали и сведения, неизвестные из других источников, но сравнения с Ганновером или ШаХом не выдерживает.

После 1655 года (судя по комментарию) в Венеции было опубликовано произведение Шмуэля Файбиша «Тит ха-явен» (Тинистое болото, название восходит к Псалму 40:3 (39:3 рус. синод. перевод) «И извлек меня… из тинистого болота»). Но это всего лишь список общин, пострадавших от бедствия, к которому добавлено число жертв, сильно преувеличенное (680000 жертв). Упомянуто 276 уничтоженных общин, но в заключение фигурирует цифра в 140 общин. Автор аккуратно отмечает случаи, когда евреи были взяты в рабство татарами или вынуждены были креститься перед угрозой неминуемой смерти. Целью этого «каталога» венского автора было, прежде всего, дать общие сведения о судьбе еврейских общин и их членов, не останавливаясь на судьбах отдельных людей и в подробностях относительно причин событий и их характера.

Плачи и молитвы, написанные непосредственно после погромов на Украине, конечно, были совсем иными. После поминальной молитвы, опубликованной в Праге уже в 1648 году (на идиш) Йосефом бен Элеазаром Липманом, были написаны многочисленные молитвы — признанными авторитетами среди раввинов, например, Шабтаем ха-Коэном или Йом-Товом Липманом, раввинами и книжниками из общин, пострадавших от катастрофы (например, в Шаргороде), из общин, расположенных далеко от Украины (община в городе Лешно). Ученик следовал по стопам учителя, как рабби Мордехай бен Нафтали Гирш, ученик рабби Шабтая Шефтеля Горовица. Были слышны голоса и беженцев — рабби Моше из Нароля, раввина в далеком Метце и жителей больших еврейских центров — Моше Галеви из Венеции, писавшего о Польше как о «месте изучения Торы, где Бог отдыхал».

Естественно, во всех этих текстах упор делался на молитву человека, обращенную к Создателю, на необходимость признать грехи и понять связь между грешными делами и сущностью Божественного приговора. Тем не менее есть и различия. Если Йом-Тов Липман подчеркивает непоколебимость жертв, в молитве из Шаргорода указывается на их неотвратимость. Шабтай Горовиц считает, что эти события были вызваны «забвением Торы», Моше из Нароля оплакивает «милую Польшу, в науке и познаниях древнюю». Другими словами, в каждой молитве отражались личность и позиция ее автора.

В то же время молитва содержит вполне конкретные данные о событиях, которые к этому времени уже стали символами трагедии евреев Украины.

Особенно важны для исследователя данные о событиях, которые произошли во время последующих войн в Речи Посполитой в середине семнадцатого столетия — русской войны 1654–1655 гг. и шведских войн 1655–1660 гг. (главным образом, 1655–1656 гг.). В этот период, однако, перестали появляться работы, подобные тем, которые касались трагедии 1648/49 гг. — возможно вследствие усталости, вызванной годами убийств и эпидемий. Лишь краткие записи и воспоминания зарегистрировали судьбу общин Литвы и Великопольши. Поэтому особую важность приобретают молитвы по жертвам погромов, с одной стороны, и записи в книгах общин, с другой.

Как бы то ни было Ганновер единственный из еврейских писателей обратил внимание на страдания нееврейского населения на землях, опустошенных войной; он также попытался сформулировать свой взгляд на обстоятельства и причины бедствий 1648 года.

«Золотым веком» называли поляки десятилетие перед 1648 годом. На Украине были подавлены восстания казаков, огромные поместья магнатов превратились в полунезависимые государства. В 1640 году в одной лишь Киевской провинции 27 магнатов владели 68 % усадеб на селе и в городах (47678 и 70235); список возглавлялся Еремой Вишневецким, владевшим 7603 усадьбами, В Брацлавской провинции, где еврейские общины, такие, как Немиров и Тульчин, первыми пострадали в 1648 году, могущество магнатов проявлялось еще сильнее. Уже в 1629 году восемнадцать магнатов владели здесь более 80 % сельских усадеб (51—198 из 64—811). Список возглавлялся великим коронным гетманом Станиславом Концепольским с 18548 усадьбами; его роль в судьбе Богдана Хмельницкого подробно описана Ганновером. Права владения Концепольского сократились даже в годы, предшествовавшие восстанию на Украине. Значительные участки земли, принадлежавшие Речи Посполитой, которые он арендовал, были отняты Еремой Вишневецким, самым могущественным среди украинских магнатов. В 1616 году семейство Вишневецких владело лишь 616 усадьбами; в 1640 году князь Ерема уже имел 7600 усадеб. В последующие годы, вплоть до 1645 года, его владения стали охватывать огромные территории к востоку от Днепра со столицей в Лубнах. В 1640 году он владел 38000 усадеб, 230000 жителей которых должны были платить аренду и оказывать своему хозяину различные услуги.

Вместе с аристократами прибыли и их помощники — мелкие дворяне и евреи. Последние пришли в качестве торговцев и ремесленников, а также, подобно мелкому дворянству, выступали в роли арендаторов деревень и поселков, плативших арендную плату магнатам; фактически они управляли хозяйством определенной местности.

«На них [местных жителей] смотрели как на низшие существа, и они становились рабами и услужающими поляков и евреев». В последних словах вводной главы Ганновер напоминает о положении украинцев. Казаки (т. е. реестровые казаки) считались воинами, «имевшими особые привилегии, подобно дворянству, и были освобождены от уплаты налогов. Остальные же украинцы были порабощенными несчастными людьми, слугами князей и дворян. „И делали их жизнь горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами, и от всякой работы полевой, от всякой работы, к которой принуждали их…“ (Исх., 1:14). Дворяне взимали с них тяжкие поборы, а некоторые прибегали даже к жестокостям и пыткам, пытаясь убедить их перейти в католичество. Так несчастны и унижены стали они, что всевозможные сословия, и даже низшие из них (то есть евреи), стали господами над ними».

Причины восстания Ганновер видит в экономическом и социальном положении украинского населения. Вопрос религии, то есть нажима властей с целью заставить его принять церковную унию, был лишь дополнительной чертой польского правления на Украине. После подавления крупного казацкою восстания под руководством Наливайко (1596 г.) «его народ был еще более порабощен», хотя Ганновер и ошибочно датирует это восстание 1602 годом. Подобным же образом он ошибается, датируя подавление восстания Павлюка 1639-м вместо 1638 года: Ганновер пишет, что восставшие «составили совет с целью стереть имя Израиля» и намеревались захватить Варшаву и возвести своего вождя на королевский трон. Это слухи и рассказы, явно собранные на еврейской улице и усугубленные впечатлением от убийства двухсот евреев, совершенным восставшими, голытьбой и отребьем, а не относительно обеспеченных и спокойных реестровых казаков.

Понимание существа проблемы и в то же время готовность верить слухам и цитировать ненадежные сведения являются характерными чертами Ганновера. Очевидно, что он не знал о встрече короля Владислава с представителями казацкой старшины, в том числе с Богданом Хмельницким, целью которой было вовлечение казаков в планируемую королем войну с Турцией. Можно также предположить, что Ганновер ничего не знал и о намерениях старого гетмана Станислава Концепольского сорвать королевские планы. Но некоторая информация о последних достигла еврейской улицы, и Ганновер подробно рассказывает о подозрениях старого гетмана относительно Хмельницкого, «человека, изощренного в совершении зла, человека со зловещими намерениями и могучего в войне». На смертном одре старый гетман взял с сына клятву избавиться от Хмельницкого. Сын вспомнил о ней, когда, испытывая финансовые затруднения (потерю государственных земель, захваченных по большей части Еремой Вишневецким), получил от богатого еврея-арендатора Захарии Собиленко совет конфисковать земли Хмельницкого. Ганновер осудил еврея — советчика магната, не подозревая, кстати сказать, что его гневные слова будут использоваться историками будущих поколений для целей, иногда противоположных позиций их автора: «Он собирал подати для помещика, что было обычным занятием евреев в королевстве [Мало]россии. Ибо они правили повсюду в [Мало]россии, что вызывало злобу крестьян и что послужило причиной резни».

Однако Ганновер понимал, что евреи не представляли собой единого целого. Еврей, носивший ту же фамилию, Якоб Собиленко, предупредил Хмельницкого о нависшей опасности. Но этого было недостаточно, чтобы Хмельницкий изменил свою позицию по отношению ко всем евреям. В тюрьме, во время ночной беседы с пришедшими его навестить казацкими старшинами, будущий вождь украинского восстания сказал: «Знайте, что люди в Польше наглеют с каждым днем. Они принуждают наших людей к тяжкой работе. Не только воеводы их стали нашими господами, но и ничтожнейшие из народов правят нами. Сегодня это стало со мной, завтра это станет с вами. После этого они будут пахать поля на вас, как на волах».

Неважно, были ли эти слова сказаны во время встречи; неважно, была ли эта встреча вообще. Ганновер пытался понять причины восстания, указывая на существовавшие социальные условия и на связь между судьбой украинского еврейства и польским господством на этих землях.

Трое авторов «хроник», писавших ранее Ганновера, не пытались нарисовать исторический фон или дать подробности событий, предшествовавших восстанию. Но и они понимали необходимость начать рассказ с общего обзора событий. Меир из Щебржешина пишет в своем характерном стиле, что после смерти короля и до коронации наследника «греки (то есть, украинцы) объединились с татарами и, вооружившись луками, стрелами и прочим оружием, обрели такую силу, они и крестьяне, пашущие землю […] чтобы убить каждую живую душу и оставить себе женщин для бесчестья». Меир подчеркивает два основных элемента ситуации — союз между казаками и крымскими татарами, с одной стороны, и участие широких масс в восстании с другой. Излагая факты, он подчеркивает цели восставших — убийство и насилие. Общим для него и других авторов является то, что они понимали народный характер восстания. «Люди, жившие в городах, лесах и на селе» соединились с «озлобленными», жившими на границах, пишет Меир; «последовав совета Ахитофеля», Хмельницкий вошел в сговор с извечными врагами казаков, крымскими татарами. «Крестьяне и виноградари, возделывающие землю, — говорит ШаХ, — собираются из близка и далека и подняли руку на короля».

Еще один общий мотив всех еврейских хронистов этого периода то, что они видели общность судьбы евреев и поляков в событиях украинской войны и подчеркивали связь судьбы еврейства с бедствиями, постигшими польскую державу. Открытым остается вопрос, следовало ли это из «про польской» позиции авторов или даже из отождествления своих и польских судеб.

Прямую ссыпку на «польский аспект» можно найти лишь в самых ранних трудах, написанных под непосредственным впечатлением событий. «Смотрите, — пишет Меир из Щебржешина, — когда король Владислав умер, перед тем, как король Казимир был коронован, греки и татары быстро объединились». А Йом-Тов Липман в своей поминальной молитве написал: «Сыны Греции и сыны татарской земли соединились, и, пока не было короля, вошли в страну и разрушили все преграды».

Натан Ганновер точнее всех излагает порядок событий, информируя читателя о том, что привело к беспорядкам, восстанию и войне.

Он также приписывает особое значение смерти короля Владислава IV: «и все польское королевство стало подобно стаду без пастыря». Эта метафора прежде всего выражает зависимость евреев от королевской власти и общую незащищенность при бедствиях и беспорядках. Даже отец Владислава, король Сигизмунд III Ваза, в правление которого процветала антисемитская литература и Польша стала ареной многих еврейских погромов, представлен Ганновером, как «добрый и честный человек. Он любил справедливость и любил Израиль». Шабтай ха-Коэн пошел даже еще дальше: «Владислав, справедливый король, достойный быть среди праведных, ибо он всегда покровительствовал евреям и имел с ними союз».

Не следует, однако, видеть в этих утверждениях нечто большее, чем выражение отношения подданного к правителю. Кроме князя Вишневецкого, ни один поляк не представлен в еврейских хрониках в положительном свете, будь то описания их отношения к евреям, или их политики вообще, или их побед на поле брани.

Распространение власти поляков на левобережье Днепра повлекло за собой усиление еврейской колонизации на этих землях. Когда разгорелись беспорядки и польская власть рухнула, евреи остались безо всякой защиты. В одном из немногих мест, где автор «Тит ха-явен» отходит от своей манеры ограничиваться лишь сухими цифрами числа жертв, он подчеркивает, через десять лет, в имперской Вене, далеко от Украины: «Евреи, жившие в других местах, все убежали и скрывались в глухих углах, а позднее пришли к князю по имени Вишневецкий в стране, называемой Литвою». По-видимому, здесь автор испытал влияние подробною описания Натана Ганновера: «И бежали все паны, имевшие владения в Заднепровье, а также и с правой стороны Днепра до города Полонное, — все они бежали, спасая живот. Если бы Господь не пощадил остатков наших, все бы мы исчезли, подобно Содому. Князь Вишневецкий (да будет благословенна его память) был со своим войском в Заднепровье. Он был другом народа Израиля и воином непревзойденным. Он отступал со своим войском к Литве, и с ним бежало около пяти сотен хозяев-евреев, каждый с женою и детьми. И неслись они словно на крыльях орлиных, пока не привел он их туда, куда они стремились. Когда опасность грозила с тыла, он приказывал евреям идти впереди; когда опасность грозила спереди, он выступал вперед, как щит и панцирь, а евреев оставлял позади».

В свою очередь Ганновер несомненно испытал влияние поэтического описания, вышедшего из-под пера Меира из Щебржешина: «Великий князь Вишневецкий оказывал много справедливости евреям и творил им добро, ибо он был справедливый пан. Повсюду, где он видел опасность, он позволял евреям идти впереди, а он шел вслед за ними, [следуя] за ними, как щит и прикрытие, а если опасность была впереди, он шел вперед с большими силами. Подобно соколу над цыплятами парил он, и рассеивались преследующие при виде его. Подобно отцу, жалеющему детей своих, он оказывал милость, и Израиль и сыны его путешествовали без беспокойства от мятежников, ибо боялись они князя, господина своего».

Но Польша потерпела сокрушительное поражение, и знаменитому герою пришлось отступить, даже бежать с поля боя, Ганновер показал, какую роль сыграло желание Вишневецкого отомстить за уничтожение своей собственности. Однако в конечном счете Вишневецкий является положительным героем его повествования. Именно Вишневецкий рассеял сомнения и страхи других польских политиков, героически сражался в боях при Константинове, Пилявце и Збараже, помогал другим польским воеводам, выручая их в случае необходимости; а когда его назначение на пост великого коронного гетмана было сорвано общими усилиями польских магнатов и Хмельницкого, он был отравлен магнатами.

Еврейские хронисты не питали иллюзий относительно позиции и действий других польских магнатов и панов. Они описывают высокомерие и преувеличенную самоуверенность гетмана Потоцкого перед битвой при Корсуне, а также ужас и панику побежденных, умолявших татар взять их в плен; эгоизм помещиков и крупных землевладельцев по отношению к зависимым от них крестьянам; панику сотни тысяч польской шляхты, отступавших из Пилявец и грабеж покинутых там ценностей. Все это, конечно, не увеличивает симпатию к ним читателей.

Более того, когда прибыли известия о поражении под Корсунем и «бежали, спасая жизнь» «евреи и громадная масса польских шляхтичей», и достигли Немирова, шляхта предала евреев и выдала их убийцам. Ганновер пытается ослабить впечатление от этого предательства, рассказывая об уроках побоища в Тульчине, где поляки разоружили евреев-защитников города и открыли его ворота в обмен обещаниям, что восставших оставят в покое, но были самым жестоким образом перебиты. «Когда шляхтичи услышали об этом, их начали мучить угрызения совести, и с той поры они стали поддерживать евреев и не отдавали их в руки нечестивых. И даже когда украинцы много раз обещали панам неприкосновенность, те больше им не верили». И здесь подчеркивается общность судеб в час беды. Прежде чем их предали, евреи сражались, защищая Немиров и Тульчин, стояли на стенах Полонного, Львова и Замостья; враг был отброшен от Каменца, Сокаля, Брод и других городов благодаря совместным усилиям поляков и евреев. Но когда, по мнению местного воеводы, евреи стали больше не нужны, им не позволяли искать защиты за крепостными стенами.

Более того, как подчеркивал Меир из Щебржешина, когда опасность проходила, баланс сил мог меняться. Когда затихли сражения на Волыни, евреи, укрывавшиеся в окрестностях Острога, «решили возвратиться домой: зачем будем погибать от голода, быть может, все обойдется благополучно». И многие возвратились домой. Между тем паны заключили соглашение с неприятелем, и вместе с ним напали на евреев. Так в этом городе дважды происходило избиение евреев, и «кровь их текла, словно ручей, а их тела стали добычей птиц небесных». Только вмешательство королевских наемников спасло остатки евреев от уничтожения: «Когда об этом услыхали немцы-воины, они отомстили панам и селянам и перебили множество их. Тогда же возвратились рассеянные за рекой Вислой и прятавшиеся в укрепленных городах евреи».

Тем не менее, как признает Ганновер, готовность поляков допустить евреев к обороне, вне зависимости от причин, была для многих из последних единственным шансом на выживание: «если бы не это, не было бы надежды на спасение для остатков евреев». Другими словами, общая судьба соединила поляков и евреев на полях Украины. Восставшие украинцы не делали между ними различия. «Подобных злодеяний, как в этот год, не совершалось от сотворения мира, когда убивали людей из племени Эдом (поляков) и из племени, рассеянного меж иными народами. На полях и дорогах лежали убитые, и смешивалась их кровь, текшая ручьем».

Начиная с побоища в Немирове, жертвами становились евреи, польские шляхта и духовенство. Когда был захвачен город Бар, где укрывались беженцы из окрестностей, восставшие «убили всех евреев и панов в нем». После побоища в Тульчине, «голота…вернулась по домам с большой добычей в виде панского и еврейского золота, серебра, драгоценных камней и бриллиантов; с ними было также много пленных красивых женщин и девушек как полек, так и евреек». В глазах еврейских хронистов трагедией была и участь ксендзов, с которых заживо содрали кожу в Заславе и дворянок, изнасилованных в Баре.

В тотальной войне никто не мог остаться в стороне. Она охватывала все новые и новые местности, даже еще до прибытия войск Хмельницкого. «И во всех местах, где проживали православные, последние, лишь только узнавали о случившемся, как восставали против своих господ и убивали всех панов и евреев, что были там, всеми возможными видами умерщвления». Хронисты понимали сущность общей судьбы жертв как судьбы меньшинства, окруженного морем ненависти. Когда эта ненависть вспыхнула, все различия между господином и слугой, между правящим и управляемым исчезли.

Но была ли трагическая судьба этих «меньшинств», то есть польской шляхты и преследуемых евреев Украины, единственным предметом интереса хронистов? В их трудах можно видеть, что судьба несчастных жертв регистрируется без учета национальной и религиозной принадлежности. Осенью 1649 года, после зборовского соглашения и возвращения польской шляхты на Украину, вернулись и «жалкие остатки евреев. Осиротевшие более чем настоящие сироты, они были неимущи и бедны, однако евреи и дома не нашли успокоения, потому что была чрезвычайная дороговизна и совершенно не было средств пропитания. Беднота из православного народа умирала тысячами и десятками тысяч от голода» Возможно, среди этих голодающих нищих были и украинцы — жители Барышовки, которые дали евреям убежище во время погрома, и те жители Тульчина, которые пожалели уцелевших после резни.

Хроники не сообщают, что месть поляков — Вишневецкого в Немирове, Радзивилла в Пинске, Фирлея в Остроге — затронула только виноватых. К несущим возмездие войскам Фирлея присоединилось несколько сот храбрецов из еврейской бедноты «они также выступили отомстить своим врагам… они воевали против них и нанесли православным тяжкие поражения».

И все же осознание трагической судьбы украинского населения связано со степенью его вовлеченности в события. Жители Пинска были наказаны за то, что впустили мятежников в город; украинское население Немирова — за измену и участие в резне. После зборовского соглашения татары выступили в поход на территорию, населенную украинцами. «По дороге татары жестоко расправились по городкам и деревням с православными, бунтовавшими против короля… Вся местность в округе двадцати верст была разорена и сожжена, а православные, которые жили там, частью были убиты, а десятки тысяч были уведены в плен. Остались только те, которые спрятались в лесах и оврагах… И отдыхала страна от войны весь 5410 год вплоть до Пасхи 5411 г.».

Такова была цена мира, который был иллюзорным в стране, полной противоречий; в стране развивавшейся и заселявшейся, но полной ненависти и отрицания возможности сосуществования. Натан Ганновер пишет об украинцах: «Так они представляются любящими евреев, ведут с ними дружеские речи, утешают и увещевают мягкими словами и льстят им устам и своими и языком своим лгут перед ними, сердце же их неправо перед ними, и они не верны своему завету». Меир из Щебржешина написал о том же, но в своем стиле: «Высокомерные и жестокосердные сыны жестокосердных, лицемерные и двуличные (вот они прикидываются любящими вас, словно друзья детства, а в тайниках души они замышляют пролить вашу кровь)». Когда поток известий и слухов о побоище увеличился, ШаХ страстно писал: «Православные, называемые казаками — мерзкий народ жалких негодяев, разбойников и злодеев… Проклятая страна, называемая Украина». Известия о жестокостях прибывали отовсюду. Уцелевшие рассказывали о нападениях и грабежах, о том, как людей предавали в руки убийц, как погребали заживо.

Постепенно стиралась грань между свидетельствами и слухами. Ходили абсолютно идентичные рассказы о событиях, которые якобы происходили в разных местах. Впрочем, такие события действительно могли происходить в нескольких местах (как, к примеру, убийство детей и «испытание их мяса на кошерность», или удушение еврейских детей скамейками из синагоги в Тамошове и Бершади).

Описания жестоких убийств 1648-49 гг. содержатся во всех еврейских описаниях события, в хрониках и молитвах. Вот только одно из описаний, иллюстрирующих грандиозность и ужас трагедии, постигшей еврейские общины. Те из евреев Заднепровья, кому не удалось спастись, присоединившись к отступающим войскам Вишневецкого, «погибли смертью мучеников от различных жесточайших и тяжких способов убиения: у некоторых сдирали кожу заживо, а тело бросали собакам, а некоторых — после того, как у них отрубали руки и ноги, бросали на дорогу и проезжали по ним на телегах и топтали лошадьми, а некоторых, подвергнув многим пыткам, недостаточным для того, чтобы убить сразу, бросали, чтобы они долго мучились в смертных муках, до того, как испустят дух; многих закапывали живьем, младенцев резали в лоне их матерей, многих детей рубили на куски, как рыбу; у беременных женщин вспарывали живот и плод швыряли им в лицо, а иным в распоротый живот зашивали живую кошку и отрубали им руки, чтобы они не могли извлечь кошку; некоторых детей вешали на грудь матерей, а других, насадив на вертел, жарили на огне и принуждали матерей есть это мясо; а иногда из еврейских детей сооружали мост и проезжали по нем. Не существует на свете способов мучительного убийства, который бы они ни применили; использовали все четыре вида казни: побивание камнями, сжигание, убиение и удушение».

Сообщения уцелевших жертв, естественно, крайне редки. И снова Натан Ганновер дает нам свидетельства из первых рук, личные и человечные, трогающие своей безыскусностью. Беззащитная, приходящая в движение от слухов и надежд, управляемая сильнейшей из эмоций — страхом — такой нам предстает человеческая масса, среди которой оказался Ганновер во время бегства из Заслава. «Мы не были уверены, что местные жители — сплошь православные — не нападут на нас сами… У кого была своя телега — уезжал на ней; у кого не было ни лошади, ни телеги — хоть у него и были средства, чтобы приобрести их, — не успевал это сделать, и с женой и детьми уходили пешком, оставив все добро дома».

Три всадника нагнали толпу беглецов, сообщив ложные известия, будто их преследует враг: «Сейчас же наступило невероятное смятение среди евреев. Все они побросали со своих телег серебро, золото, платья, книги, подушки, перины — для того, чтобы быстрее бежать, спасая свои жизни… Некоторые бросали все — и лошадь, и телегу со всем, что было на ней, даже жен и детей — и бежали в страхе в леса, а многие мужчины и женщины, когда наступило это смятение, побросали своих детей и спасались по лесам и оврагам».

Но их никто не преследовал. Разве что страх, дурные известия и память о страшной судьбе собратьев, поглощенных пламенем ненависти. Они продолжали двигаться, каждое утро благодаря Господа за еще одну ночь, проведенную в нееврейском постоялом дворе. Когда беженцы достигли собственно Польши — к западу от Вислы, — они стали жертвами голода и болезней и потеряли остатки своего имущества. Когда пришла весть о польском наступлении, они вернулись вслед за войсками, но не пошли далее Заслава. Ни один еврей или польский пан не отважился двинуться дальше на восток.

Это свидетельство беженца, в панике покинувшего свой город, свой дом и имущество, является уникальным. Судьба же тех, кому не удалось покинуть осажденный город (Люблин в 1655 году), описана в книге, опубликованной в 1669 году в Амстердаме раввином Шмуэлем Кайдановером (МаГарШак): «Все мое имущество было взято у меня, деньги, золото и домашние мои. Две моих дочери были убиты для святости Имени… И все мои святые писания отняли проклятые православные… И бросили меня на улице избитого, и мазали меня кровью убитых… Голоден и алчущий, наг и бос я, ибо сорвали с меня одежду и сейчас, в одной лишь рубахе, гол я. И много раз выводил враг меня на смерть и протягивал я шею свою, как скот на бойне».

Зять Меира из Щебржешина, Цви, вместе со своим братом, Давидом, пытались похоронить тела убитых во время резни. Когда они это делали, их захватил отряд мятежников. У Давида не было денег, чтобы откупиться от пленивших его, и он был зверски убит. Цви же смог откупиться и дожил до вечера, когда его «владелец» стал играть в карты с приятелем. На кону стояла жизнь еврея. Если бы он проиграл, он убил бы его собственными руками. К счастью, он выиграл, и Цви смог сам рассказать о своих приключениях.

Авторы хроник и молитв писали о несчастьях еврейских общин в восточном пограничье Речи Посполитой. В западных провинциях, в еврейских общинах, которые вскоре тоже пострадают от шведов и поляков, книги записей зафиксировали подробности событий и имена убитых. В восточных общинах таких записей не сохранилось.

Только молитва «Эль мале рахамим» («Боже милосердный») и заметки аббата местного монастыря свидетельствуют об избиении евреев, изгнанных из Могилева московской армией, которая должна была бы их защитить (1655 г.). Лишь судебные записи содержат данные о борьбе и судьбе евреев, изгнанных из Витебска.

Так как прямых свидетельств не было, видимость фактографии часто создавалась повторением мотивов, известных по событиям в других местах. Рассказ Меира из Щебржешина о еврее, убитом в то время, когда, накрывшись талесом, он предавался глубокой молитве в синагоге, может быть непосредственным свидетельством. Но тот же образ встречается и в «Цаар бат рабим» — в описании резни в Полонном, и даже в повествовании самого Меира, когда он рассказывает о смерти раввина в Лубнах (далеко в Заднепровье), встретившего свой смертный час, завернувшись в свитки Торы. Рассказ о девушке, покончившей самоубийством, чтобы избежать брака с казаком, проник сперва в еврейский фольклор, а затем даже в художественную литературу. И хотя не было свидетелей смерти рабби Йехиэля Михеля в Немирове, появилась запись разговора между рабби, его матерью и их убийцей; молитва, написанная Эфраимом бен Йосефом из Вжесня, говорит о том, что рабби был убит после того, как его руки и ноги были отрублены. Но та же молитва, в которой описывается и резня в Немирове, начавшаяся с убийства тысячи человек и смерть жен, пришедших оплакать своих мужей, создает впечатление того, что авторы ее полагались на свидетельства очевидцев. Иегуда из Шнейдемюля (Пила) сделал краткую запись о судьбе еврейских общин в Великопольше весной 1656 г.: «…и когда разлилось уничтожение, оно не отличало добра от зла. Убивали всех, кого встречали, многими разными ужасными способами». Меир из Щебржешина написал об изнасиловании еврейских девушек и женщин в его городе и том, что после насилия их бросили нагими. Эти же образы вновь появляются в описании событий в местах, где авторы не могли иметь прямых свидетельств. В одно и то же время пришло подтверждение, что татары брали в полон «мальчиков, девочек и красивых женщин». Это случилось в Немирове, Баре, Нарале и других местах. В Щебржешине трупы бросались в грязь вместе со свитками Торы, и земля была покрыта порубленными телами. В каждой общине сыны Израиля погибли «от различных жесточайших и тяжких способов убиения».

Татарский плен или переход в христианство часто были единственным спасением от жестокой смерти, и хронисты не скрывают этого факта. Натан Ганновер и Габриэль Шусбург рассказывают о целой еврейской общине Животова, сдавшейся в татарский плен. Меир из Щебржешина, Натан Ганновер и Шмуэль Файбиш Файдель упоминают о случаях отступничества, и не только женщин. Однако у большинства жертв такого выбора не было. Убийцы расправлялись со своими жертвами, сначала пытая их. Однако в массе своей евреи отвергали искушение спасти свои жизни ценой отступничества. Йом-Тов Липман записал в своей поминальной молитве: «И мужчины, и женщины со рвением славили Имя Божье; они взывали друг к другу, говоря: „Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь един; мы хотим воспеть его“, говорили все, пока никого не осталось [в живых]». Это произошло со многими еврейскими общинами на Украине.

В отдельных случаях «несчастные сами предлагали себя в жертвы». В других местах евреев убивали только после того, как город был захвачен. Когда евреи-защитники Тульчина были предательски разоружены своими союзниками-шляхтичами, рабби Элиэзер убедил их не пытаться отомстить шляхтичам, так как это могло бы отразиться на судьбе остальных евреев. Перед лицом скорой смерти от рук осаждавших раввины «призывали святой народ прославить Имя и не изменять своей вере. Все ответили: „Слушай, Израиль, Господь Бог наш, господь един“». Меир из Щебржешина добавляет, что родителей убивали раньше детей, и что дети погибали только тогда, когда отказывались отступить от веры отцов. Абрахам бен Шмуэль Ашкенази, автор «Цаар бат рабим», приводит подробности, неизвестные из предыдущих описаний, но особенно подчеркивает готовность умереть «во славу Имени». Услышав слова рабби Элиэзера, евреи обнялись и поцеловались, прося и получая прощение друг у друга. И когда пришли палачи, евреи воскликнули громкими голосами: «Да не будет у тебя иных богов, — и произнесли: „Слушай, Израиль“… и были и такие, кто, взяв детей на спины, прыгали в глубину реки, дабы после них они не стали бы отступниками».

В своем описании гибели евреев Гомеля Ганновер упоминает, что «бесчисленные тысячи умерщвлены во славу Имени». Габриэль Шусбург и Шабтай ха-Коэн подчеркивают твердость еврейских жителей Гомеля, когда им предложили спасти жизнь ценой обращения в христианство. Меир из Щебржешина даже приводит ответ членов общины на призыв своего раввина: «Если мы грешили против Бога и Закона, как же мы можем просить милости Божией, если не жертвою крови нашей. Отдадим же себя на смерть, и, быть может, он простит нам наши прегрешения».

В час смерти убийцы сказали: «Вы сами повинны в пролитии своей крови и сами создаете повод к тому, чтобы вас убивали…» На это отвечали евреи: «Вы напрасно мешкаете и не убиваете нас… Господь наш един на Земле и на небесах, а вы только являетесь его посланцами. Ведь Господь взыскивает с нас долги руками таких грешников, как вы, наши враги и неприятели!».

В подобных фразах выражено желание понять сущность бедствия, постигшего народ Израиля. Оно сравнивается с разрушением Второго Храма и уничтожение 744 общин делает размер бедствия еще большим, чем разрушение Иерусалима. Йом-Тов Липман, упоминая несчастья 1648 года, вспоминает о делах Амалека. Рабби Моше из Нароля после долгих странствий поселился в Метце, далеко от Польши. Там он написал элегические строки о гибели польского еврейства: «О, нежная Польша, в учении и в знании древняя, и теперь блуждающая в изгнании, в печали и одиночестве».

Естественно выступает вопрос — почему? Простейшим непосредственным ответом было: «за прегрешения наши». Меир из Щебржешина в этом был убежден. Габриэль Шусбург, само название книги которого «Врата покаяния» («Петах тшува»), объясняет его позицию в этом вопросе, подчеркивая, что и Второй Храм был разрушен из-за зависти и ненависти. Простым заключением отсюда было: «каждый кто мог воспротивиться и молчал, и не привел Израиль на пути праведные, может считать всю кровь, пролитую во Израиле, как бы пролитою им».

Эта позиция становится еще более ясной в молитвах, сочиненных в связи с бедствиями польского еврейства. Шабтай Горовиц сказал в своей поминальной молитве на 20 число месяца сивана о «забвении заповедей и животворящей Торы», а Мордехай Гирш из Кремзира подчеркивает в рефрене своей молитвы: «Горе нам, ибо мы грешили».

К этому ответу пришли и сами жертвы. Вопрошающий о грехах младенцев и других невинных страдальцев может найти ответ в словах Абрахама Ашкенази: «Они были наказаны такой страшной смертью не за свои грехи, но за грехи поколения в нашей или иной стране».

Но уже Натан Ганновер понимал, что объяснение такого типа не дает исчерпывающего ответа. В заключительных строках своей книги он бросает иной свет на главную причину трагедии, признавая чистоту тех, кто пал ее жертвой: «а ведь известно, что со дня разрушения Святого Храма праведники несут наказание за грехи современников».

Эта формулировка очень близка к отождествлению жертв резни середины семнадцатого столетия с мучениками времен крестовых походов; такое отождествление было сделано официально путем принятия соответствующего решения еврейскими советами Речи Посполитой и, что было более важно, санкционировано мнением авторитетных раввинов. Бедствия годов ТаХ-ТаТ были лишь звеньями в долгой истории страданий еврейского народа, суть которых заключалась в жертве для вящей славы Божьей. По этой причине упор делался на выборе, стоявшем перед жертвами украинской трагедии, которые, в сущности, не имели выбора и свободы решать и выбрали смерть и жертву не по своей свободной воле. Отсюда постоянно повторяющееся утверждение, что смерть их была «во славу Имени» даже тогда, когда источники показывают, что такой возможности свободы выбора не представлялось. Если людей убивали лишь потому, что принадлежали к еврейскому вероисповеданию, этого было достаточно, чтобы считать их мучениками святой веры и погибшими во славу Господа.

Каким же рисуется образ еврея и еврейской общины в трудах, написанных ее членами в трагические годы, о которых идет речь? «Народ как рассеянное стадо», «племя, рассеянное между народами». Среди евреев были люди, умевшие обращаться с оружием и готовые сражаться, но они были преданы и брошены своими временными союзниками в беспомощном положении; если бы евреи стремились к мести, это вызвало бы лишь дополнительные страдания еврейской общины. Беспомощные родители видят, как их детей пронзают копьями; пережившие резню и скрывающиеся в лесах безропотно сдаются убийцам. Только гордость и надежда остаются им — гордость смерти с достоинством и надежда, что эта смерть послужит какой-то цели. Когда не было возможности бегства, жители Полонного, «не защищаясь, шли на заклание». И, не видя возможности бегства, они спасали свое достоинство, достоинство преследуемых и убиваемых евреев. Лишенные всего и изгнанные в поля вокруг Гомеля, они призывали убийц прийти и сделать свое дело.

Гордость преследуемой жертвы, гордость членов рассеянной общины… И во имя этих жертв, рабби Йом-Тов Липман взывает в своей молитве: «Боже милосердный собери рассеянных, в память о мучениках»; в далекой Венеции рабби Яков бен Моше Галеви пишет: «Да смилостивится Бог над изгнанниками и над всем народом своим с ними вместе, и да исполнятся слова пророка, и да пошлет Господь избавителя Израилю». В завершающем предложении «Пучины бездонной» Натан Ганновер выразил надежды своего поколения — поколения жертв, переживших трагедию и ее свидетелей: «Как воздаяние за это, да внемлет Господь нашим молениям, соберет воедино рассеянных по всем четырем концам земли сынов Израиля и пришлет скоро, еще в наши дни, праведного Машиаха Амен».

Одним из немногих доступных советскому издателю исследований еврейских хроник была давняя статья С.Я. Борового. И способ представления прошлого, и сделанные в этой статье выводы предопределены господствовавшим в то время в советской историографии методом. Однако более внимательное рассмотрение статьи позволяет увидеть и другие аспекты. Кроме попыток публикации исторических источников, прерванных в конце двадцатых годов «реорганизацией» исторической науки, статья впервые давала советскому читателю возможность получить подробную информацию о еврейских источниках, посвященных событиям 1648–1649 годов. Хотя Боровой и подчеркивает их про польский характер, он также показывает их значительную ценность для исторического исследования и большую степень достоверности по сравнению с польскими или даже украинскими источниками. В потоке слов, доказывающих верность исследователя предписанной линии исторического анализа, находится место для указания на роль общераспространенного в народе антисемитизма в судьбах евреев в период массовой социальной и национальной борьбы украинского народа, на «пропаганду со стороны духовенства, отравлявшую сознание народных масс ядом антисемитизма, а также враждебное отношение к евреям со стороны украинского мещанства и дворянства, в основе которого лежали экономические причины. Все это поставило значительную часть еврейского населения Украины вне антипольского и антифеодального движения. В этом причина огромной трагедии, постигшей еврейские народные массы в это время, и ее бесчисленных жертв, понесенных ими». Эти слова помогают увидеть в ином свете обязательные декларации автора относительно социального расслоения еврейского общества на Украине в годы восстания.

И еще одно. В начале своей статьи, не цитируя дословно, Боровой напоминает слова Маркса о польском еврействе и делает из них вывод о невозможности написать историю Украины, не принимая во внимание роль и значение еврейского элемента. Другими словами, если полностью осознать политическую действительность СССР 1940 года, Боровому удалось сказать своим читателям о том, что они не могут и не должны забывать или способствовать забвению истории евреев.

 

Избранная библиография (Составил Владимир Левин)

Издания и переводы:

Впервые хроника Натана Ноты Ганновера «Пучина бездонная» была опубликована в Венеции в 1653 г. (репринт — см. Литература, № 85) и переиздана в Дигернфурте в 1727 г. С тех пор она неоднократно переиздавалась; последнее научное издание на иврите вышло в 1966 г. под редакцией И. Гальперина (№ 71). Первый перевод хроники на идиш появился в Амстердаме в 1686 г.; современный перевод был выполнен З.-В. Лацким-Бертольди и напечатан в 1938 г. в книге Я. Шацкого (№ 86). Перевод на французский язык был сделан Д. Леви в 1855 г. (№ 34), на немецкий язык С. Кайзерлингом в 1863 г. (№ 32), на польский — М. Балабаном в 1912 r. (№ 25), на английский — А. Мешем в 1950 г. (№ 28).

Пересказы хроники Ганновера на русском языке впервые появились в середине прошлого века (№ 7, 15). Первый же перевод на русский язык был сделан Соломоном Манделькерном в 1878 г. (№ 6).

Книга Мейера бен Шмуэля из Щебржешина «Бедствия времен» впервые была напечатана в Кракове в 1650 г. (перепечатана Х.-Й. Гурляндом (№ 66), том 4, с. 11—129. Репринт — № 85), затем в Салониках в 1652 г. В 1656 г. книга была издана в Венеции под именем Йегошуа бен Давида из Львова (перепечатана Х.-Й. Гурляндом (№ 66), том 4, сс. 130–146). На русский язык она была переведена И. Берлиным в 1859 г. (№ 17).

Литература на русском и украинском языках

1. Боровой, Саул, «Национально-освободительная борьба украинского народа против польского владычества и еврейское население Украины», Исторические записки, 9 (1940), сс. 81— 124.

2. Вишницер, Марк, «Общий очерк политической и социальной истории евреев в Польше и Литве. Десятилетие погромов (1648–1658)», История еврейского народа, т. XI (I), Москва, изд. «Мир», 1914, сс. 67–74.

3. Вишницер, Марк, «Хмельничина», Еврейская энциклопедия, т. 15, СПб., [1913], сс. 645–647.

4. Владимирский-Буданов, М., «Передвижение южно-русского населения в эпоху Богдана Хмельницкого», Киевская Старина, 1888, 7, сс. 92–94. Рецензия: Дубнов, Семен (псевд. С. М.) Восход, 1889, № 8.

5. Талант, Илья, «К истории поселения евреев в Польше и Руси вообще и в Подолии в частности», СПб, 1897.

6. [Ганновер, Натан Ноте], Богдан Хмельницкий. Летопись еврея-современника Натана Ганновера о событиях 1648–1652 годов в Малороссии вообще и о судьбе своих единоверцев в особенности, Пер. Соломон Манделькерн, Одесса, 1878 (репринт — Тель- Авив, 1986, второе издание — Лейпциг, 1883).

7. Гинстлинг, В., «Резня на Украине во время Богдана Хмельницкого», Приложение к «Гакармель», 1861, № 33, сс. 1–2.

8. Гретц, Генрих, «История евреев», СПб, 1888, т. 10, сс. 48–75 (Второе издание: Одесса, 1909 — т. 11, сс. 48–74).

9. Дубнов, Семен (псевд. С. Мстиславский), «Бедствия евреев на Украине в 1648–1652 гг.», Рассвет 1882, № 24, сс. 915–919, № 25, сс. 956–961, № 37, сс. 1434–1436, № 39, сс. 1498–1500, № 40, сс. 1532–1534.

10. Дубнов, Семен, «История евреев в Европе», т. 4, Рига, 1937, сс, 9-33.

11. Ефименко А. Я. Бедствия евреев в Южной Руси в 17 в. (По поводу кн. Гретца «История евреев от эпохи Голландского Иерусалима до падения франкистов»), Киев, 1890. Отт.: Киевская старина, 1890, № 6, сс. 397–408.

12. Затуловский, М., «Раввинские книги времен Хмельницкого», Киевская Старина, 15 (1896), сс. 98—100.

13. Костомаров, Николай, «Богдан Хмельницкий», тт. 1–2, СПб 1904 (репринт — Гаага 1967).

14. Легкий, В.И., Крестьянство Украины в начальный период освободительной войны 1648–1654 гг., Ленинград, 1951.

15. Летопись самовидца о войнах Хмельницкого. Издание Императорского Общества Истории и Древностей Российских, Москва, 1846, сс. 11–12.

16. Маггід, Давид, «Події 1648–1656 на Україні і Польщі в єврейській літературі 17–18 ст.», Збірник праць єврейської історично-археографічної комісії, 2 (1929), сс. 247–271.

17. [Меир бен Шмуэль из Щебржешина], Бедствия времен. В память бедствий, постигших евреев в 408 и 409 гг. (1648 и 1649) в Украине, Подолии, Литве и Белоруссии от соединенных бунтовщиков (под начальством Богдана Хмельницкого). Составлено Егошею, сыном львовского раввина, праведника Давида (из Замостья), Пер. Моисеем Берлиным, Чтения в Обществе Истории и Древностей Российских, 1859, кн. 1 (отдельное издание — Москва, 1859).

18. «Народная песня о казацкой резне в Баре 1648 г.», Пережитое 3 (1911), сс. 378–379.

19. «Освободительная война 1648–1654 и воссоединение Украины с Россией», Киев, 1954.

20. Петровский, H., «Богдан Хмельницкий», Москва, 1944.

21. Скальковский, А., «Наезды гайдамаков на западную Украину в XVII столетии», Одесса, 1845, сс. 155–159 (Молитвы евреев в память убитых в Немирове и в Баре в 1647 и 1648 гг.)

22. Шевченко, Ф.П., «Участь представників різних народностей у Визвольній війні 1648–1655 pp. на Україні», Український історичний журнал, 1978, № 11, сс. 10–22.

23. Эттингер, Шмуэль, «Правовой и социальный статус евреев Украины в XV–XVII вв. (до погромов 1648 г.)», Эттингер, Шмуэль, Россия и евреи, Иерусалим, 1993, сс. 27–85. (Пер. с иврита, см. № 59).

24. Эттингер, Шмуэль, «Участие евреев в колонизации Украины (1569–1648 гг.)», Эттингер, Шмуэль, Россия и евреи, Иерусалим, 1993, сс. 86—154. Пер. с иврита, см. № 57.)

Литература не европейских языках:

25. Bałaban, Meir (ed.), Jewein mecula t. j. bango gebokie — Kronika zdarzeń z tot 1648–1652 napisana przez Natana Hannovera z Zasławia, Lwów, 1912.

26. Ettinger Shmuel, «Chmelnicki, Bogdan», Encyclopedia Judaica, vol. 5, pp. 481–484, Jerusalem, 1972.

27. Ettinger, Shmuel, «Jewish participation in the Settlement of Ukraine in the 16th and 17th Centureis», H. Aster and P. Potichnyj (eds.), Ukrainian — Jewish Relations in Historical Perspective, Edmonton, 1988, pp. 23–30, (Перевод на иврит см. № 56.)

28. Hanover, Nathan, Abyss of Despair (Translated by Abraham Mesch), New York, 1950.

29. Hunert, Gershon and Bacon, Gershon, «The Jews in Poland and Russia. Bibliographical Essays», Bloomington, 1984, pp. 47–48 — Аннотированная библиография.

30. Hrushevsky, Michael, «History of Ukraine», New Haven, 1941.

31. Kamienski, Andrzej, «The Cossack Experiment in Szlachta Democracy in the Polish-Lithuanian Commonwealth», Harvard Ukrainian Studies, 1 (1977) pp. 178–197.

32. Kayserling, Simon, Jewen Mezulah, Schilderung der polnisch-kosakischen Krieges und Leiden der Juden in Poland während des Jahre 1648—53, Hannover, 1863.

33. Krochmalnik, Daniel, «Juden und Kosaken», Diskussiosbeiträge aus dem Jüdischen Lehrhaus in Frankfurt am Main — Eine Sammelschrift, Frankfurt/M., 1986, S. 88–99.

34. Levy, D., «Quatre années de guerre des polonais, Contre des russes et les tartares», Tlemcen, 1855.

35. Mackiw, Т., «Jews, Khmelnytsky and the Treaty of Zboriv 1649», Ukrainian Review, 15 (1968), pp. 63–70.

36. Mackiw, Т., «Die Situation der jüdischen Bevölkerung in den Konflikten um die Ukraine im 17 Jahrhundert», Studien zur Nationalitätfragen, 2 (1986), S. 56–69.

37. Mackiw, Т., «The Ukrainian — Jewish Relation in the 17th Century», Ukrainian Review, 29 (1891), pp. 40–47.

38. Nadav, Mordechai, «The Jewish Community of Nemirov in 1648: Their Massacre and Loyality Oath to the Cossaks», Harvard Ukrainian Studies, 8 (1984), pp. 376–395. (См. также № 80.)

39. Pelenski, Jaroslaw, «The Cossack Insurrections in Jewish — Ukrainian Relation», H. Aster and P. Potichnyj (eds.), Ukrainian — Jewish Relations in Historical Perspective, Edmonton, 1988, pp. 31–42.)

40. Possony, S.Т., «The Ukrainian — Jewish Problem», Ukrainian Quarterly, 40 (1984), pp. 360–381.

41. Raba, Joel, «Das Schicksal der Juden in der Ukraine während des Aufstands von Chmelnyckyj im Spiegel zeitgenössischer Veröffen tlichungen», Jahrbücher Jur Geschichte Osteuropas, 37, 3 (1989), S. 387–392. (См. также № 83.)

42. Ravita-Gawronski, F., «Straszne dni — kartka z dziejów żydowskich, 1648», Lwów, 1906.

43. Ravita-Gawronski, F., «Żydzi w historii literature ludowej na Rusi», Warszawa, 1923.

44. Rosman, Moshe, «Jewish Perceptions of Insecurity and Powerlessness in 16th—18th Century Poland», Polin, 1 (1986), pp. 19–27.

45. Schall, J., «Role 1648 i kniaź Jeremi Wisniowiecki w świetle współczesnych historyków żydowskich (na marginesie walki o rzeczywistosc historyczna „Ogniem i mieczem“)», Miesięcznik żydowski, 4 (1934), s. 265–268.

46. Shmeruk, Chone, «Yiddish Literature and Collective Memory: The Case of the Chmelnicki Massacres», Polin, 5 (1990), pp. 173–183.

47. Shulvass, Moses, «From East to West: The Westward Migration of Jews from Eastern Europe during the Seventeenth and Eighteenth Centuries», Detroit, 1971.

48. Sysyn, Frank, «A Contemporary Account on the Causes of the Khmelnytsky Uprising», Harvard Ukrainian Studies, 5 (1981), pp. 245–257.

49. Sysyn, Frank, «A Curse on Both Their Houses: Catholic Attitudes toward the Jews and East Orthodox during the Khmelnytsky Uprising in Father Pawel Ruszel Fawor niebieski», S. Almog (ed.), Israel and the Nations. Essays Presented in Honor of Shmuel Ettinger, Jerusalem, 1987.

50. Sysyn, Frank, «The Jewish Factor in the Khmelnytsky Uprising», H. Aster and P. Potichnyj (eds.), Ukrainian — Jewish Relations in Historical Perspective, Edmonton, 1988, pp. 43–54.

51. Sysyn, Frank, «Seventeenth Century Views on the Causes of the Khmelnytsky Uprising — An Examination of the „Discours on the Present Cossack or Peasant War“», Harvard Ukrainian Studies, 5 (1981), pp. 430–466.

52. Weinryb, Bernard, «Hebrew Chronicles on Bohdan Khmelnytsky and the Cossack-Polish War», Harvard Ukrainian Studies, 1 (1977), pp. 153–177.

53. Weinryb, Bernard, «The Jews of Poland. A Social and Economic History of the Jewish Community in Poland from 1100 to 1880», Philadelphia, 1973, pp. 181–205.

54. Vernadsky, G., «Bohdan, Hetman of Ukraine», New Haven, 1941.

55. Widacki, J., «Kniaź Jarema», Katowice, 1984.

Литература на еврейских (иврит и идиш) языках:

56. אטינגר, שמואל, ״חלקם של היהודים בהתיישבות באוקראינה במאות ה- 17–16", אטינגר, שמואל, בין פולין לרוסיה, ירושלים, 1995, עמ׳ -148 143

(Шмуэль Эттингер, «Участие евреев в колонизации Украины в 16–17 вв.». Пер. с англ. яз. См. № 27.)

57. אטינגר, שמואל, ״חלקם של היהודים בקולוניזציה של אוקראינה (-1648 1569)׳׳, ציון 21 (1956), עמ׳ 142–107. (אטינגר, שמואל, בין פולין לרוסיה, ירושלים, 1995, עם׳ 142–107).

(Шмуэль Эттингер, «Участие евреев в колонизации Украины (1569–1648 гг.)». Пер. на русский яз. см. № 24.)

58. אטינגר, שמואל, ״חמלניצקי, זינובי בוהדן״, האנציקלופדיה העברית, ירושלים, 1969, כרך י״ז, עמ׳ 571–565.

(Шмуэль Эттингер, «Хмельницкий, Зиновий-Богдан».)

59. אטינגר, שמואל, ״מעמדם המשפטי והחברתי של יהודי אוקראינה במאות הט״ו — הי״ז(עד גזרות ת״ח)״, ציון, 20 (1955), עמ׳ 152–128. (אטינגר, שמואל, בין פולין לרוסיה, ירושלים, 1995, עמ׳ 173–149).

(Эттингер, Шмуэль, «Правовой и социальный статус евреев Украины в XV–XVII вв. (до погромов 1648 г.)», перевод на русский яз. см. № 23.)

60. אידלברג, שלמה, ״רבנים מהגרים מפוליו לאשכנז במאה הי״ז״, דברי הקונגרס העולמי החמישי למדעי היהדות, כרך 2, ירושלים 1972, עמ׳ -54.49

(Шломо Эйдельберг, «Раввины эмигранты из Польши в Германию в 17 в.»)

61. איזראעלסאן, יעקב,״נתן-נטע האנאווער, זיין לעבן און ליטערארישע טעטי- קייט״, היסטארישע שריפטן, 1, ווארשע, 1929, ז׳ 26-1.

(Яаков Израэльсон, «Натан-Ноте Ганновер, его жизнь и литературная деятельность».)

62. בלבן, מאיר, ״המלחמה הגדולה 1666–1648׳׳, ישראל היילפרין (עורך), בית ישראל בפולין, א׳, ירושלים 1948, עמ׳ 90–81.

(Меир Балабан, «Великая война 1648–1666 гг.»)

63. בלקי, פנחס, ״רישומן של גזירות ת"ח ת"ט במקורות העבריים״, בר-אילן, א' (1985), עמ׳ 202–186.

(Пинхас Балки, «Отражение погромов 1648-49 годов в еврейских источниках».)

64. בקון, גרשון; רוסמן, משה, ״קהילה ׳נבחרת׳ במצוקה: יהודי פולין בעקבות גזרות ת׳׳ח־ת״ט״, רעיון הבחירה בישראל ובעמים, 1991, עמ׳ 219–207.

(Гершон Бэкон и Моше Росман, «„Избранная“ община в беде: евреи Польши после погромов 1648-49 гг.)

65. ברנפלד, שמעון, ספר הדמעות, כרך 3, ברלין 1926, עמ׳ ק״ט־קפ״ד.

(Шимон Бернфельд, «Книга слез)

66. גורלנד, חיים יונה, לקורות הגזרות על ישראל, כרכים 7–2, פשמישל-אודסה, 1892-1886

(Хаим Йона Гурлянд, «К истории бедствий Израиля».)

67. היילפרין, ישראל, ״עזרה וסיוע לקהילות פולין בעקבות גזירות ת״ח ות״ט״, ספר יובל ליצחק בער ׳ ירושלים 1961. (= היילפרין, ישראל, יהודים ויהדות במזרח אירופה, ירושלים 1968, עמ׳ 262–250.)

(Исраэль Гальприн, «Помощь общинам Польши после погромов 1648-49 гг.»)

68. היילפרין, ישראל, ״קבץ שבכתב-יד על גזרות ת״ח-תט"ז׳׳, קרית ספר, 29 (1954–1953), עמ׳ 283–282, (= היילפרין, ישראל, יהודים ויהדות במזרח אירופה, ירושלים 1968, עמ׳ 265–263).

(Исраэль Гальприн, «Рукописный сборник о погромах 1648–1656 гг.»)

69. היילפרין, ישראל, ״שביה ופדות בגזירות אוקראינה וליטא שמשנת ת״ח ועד שנת ת״ך", ציון, 25 (1960), עמ׳ 56–17. (= היילפרין, ישראל, יהודים ויהדות במזרח אירופה, ירושלים 1968, עמי 249–121).

(Исраэль Гальприн, «Плен и выкуп из плена во время погромов на Украине и в Литве с 1648 по 1660 гг.»)

70. הנדל, מ׳, גזירות ת״ח-ת״ט, ירושלים, 1950.

(М. Гендель, «Погромы 1648-49 гг.»)

71. הנובר, נתן נטע, יון מצולה, עורך י׳ היילפרין, תל אביב, 1966.

(Натан-Ноте Ганновер, «Пучина бездонная». Под. ред. И. Гальприна.)

72. הערץ, יעקב, די ײדן אין אוקראינע, ניו-יארק, 1949.

(Яаков Герц, «Евреи на Украине)

73. ואהרמן, נחום, מקורות לתולדות גזירות ת"ח ות״ט, ירושלים, 1949.

(Нахум Варман, «Исторические источники о погромах 1648-49 гг.)

74. וויינרייך, מאקס, בילדער פון דער ײדישער ליטעראטור געשיכטע, ווילגע, 1928, ז׳ 218–192.

(Макс Вайнрайх, «Очерки истории литературы на идиш».)

75. יערי, אברהם, ״לקוטים ביבליוגרפיים. ל״ג", קרית ספר, 16 (1938-39), עמ׳.377-375

(Авраам Яари, «Библиографические сообщения».)

76. כהנא, אברהם, הספרות ההיסטורית הישראלית, כרך 2, ורשה, 1923. (מהדורת צילום: ירושלים 1969.)

(Авраам Кагана, «Еврейская историческая литература».)

77. כהנא, י״ז,ספר העגונות, ירושלים, 1954, עמ׳ 26.

(И.-З. Кагана, «Книга вдов»)

78. כ״ץ, יעקב, ״בין תתנ״ו לת״ח ות״ט״, ספר יובל ליצחק בער, ירושלים 1961, עמי 337–318.

(Яаков Кац, «Между 1096 и 1648-49 гг.»)

79. מלאכי, אייר, "רושמי גזירות ת"ח", ספר השנה ליהודי אמריקה, 11–10 (1959), עמ׳ 444–425.

(A.-Р. Малахи, «Хроникеры погромов 1648 г.»)

80. נדב, מרדכי, ״למשמעותה של שבועת אמונים של יהודים לקוזאקים בגזירות ת״ח בנמירוב״, ציון 47 (1982), עמ׳ 153–196.

(Мордехай Надав, «Значение клятвы верности евреев козакам во время резни 1648 г. в Немирове». См. также № 37.)

81. קפלן, יוסף, "פליטים יהודיים מאשכנז ומפולין באמשטרדם בימי מלחמת שלושים השנה ובימי הגזירות שבין ת״ח לת״ך", בן ששון (1989), עמ' 622–587.

(Йосеф Каплан, «Еврейские беженцы из Германии и Польши во время тридцатилетней войны и погромов 1600–1648 гг. в Амстердаме»)

82. רבא, יואל, בין זיכרון להכחשה. גזירות ת״ח ות"ט ברשימות בני הזמן ובראי הכתיבה ההיסטורית, תל אביב, 1994.

(Йоэль Раба, «Между памятью и отрицанием. Погромы 1648- 49 гг. в хрониках современников и в историографии».)

83. רבא, יואל, ״גזרות ת״ח-ת״ט בראי העתונות הגרמנית של אותם הימים״, גל- עד, 11 (1989), עמ' כ״ה — ל״ד.

(Йоэль Раба, «Погромы 1648-49 гг. в отражении современной им немецкой прессы». См. также № 41.)

84. רבא, יואל, ״תמורות ההשתקפות גזירות ת״ח-ת״ט במקורות פולניים של המאה ה-17״, גל-עד, 13 (1993), עמ׳ ט״ו — מ״ב.

(Йоэль Раба, «Изменения в отражении событий 1648-49 гг. в польских исторических источниках 17 в.»)

85. רוסמן, משה, סיפורי הגזירות ת״ח ות״ט, מבוא, ירושלים, 1981, עמ' 10-2.

(Моше Росман, предисловие к изданию «Рассказы о погромах 1648-49 гг.» На сс. 11–12 — краткая библиография.)

86. שאצקי, יעקב, ״היסטאריש-קריטישער אריינפיר צום יון מצולה״, גזרות ת"ח, ווילנע, 1938, ז׳ 159-9.