Я вернулся домой. И кто это заметил? У кого шнурки встали дыбом? Кто — обрадовался?? Кто?! Ха! Я еще хотел радости? Черт, я ничему не научился! Ничему! Они все напряглись, стоило мне только появиться в дверях! Подпрыгнули! Да! Будто я пришел за долгом! Все сроки прошли! Я их сейчас всех превращу в мух! Точно. Так оно и было! Если б я умер и воскрес — они бы удивились меньше. Это другое! Когда ты умер... Это совсем другое... Да! Они бы, по крайней мере, не забыли бы мое имя. Как меня зовут! А тут... Я видел — они пытались вспомнить! Особенно дядя! Он так тужился! Он кряхтел! Их можно понять! На лицах все написано! Пусть с ошибками. Не важно. Всегда написано! Всегда и все. И крупно. Здесь тоже, да! Это были не просто лица, нет! Плакаты! Красным по красному! Кто это? — было написано. Кто? Не важно. Насрать три кучи! Не вспоминайте. Назовите — сами. Миша?! Коля?! Ваня?! Жора?! Петруха?! Гена? Черт! Пусть Гена! Даже на Гену согласен!

Они от меня избавились? Спровадили и все! Перекрестились! А вот и нет. Нет и нет! Трижды нет! Не так все легко. Я стоял на пороге, а они бегали как тараканы! Туда-сюда, а потом снова туда! Соседка! Ей не повезло! Она попала под раскрутку! Хо-хо! Да когда демоны спустятся за ней, она не так наложит в свои рейтузы! Я уверен! Они смогут договориться! Всегда можно уладить! Утрясти. Между своими. Даже когда сильная боль! Да. Всегда что-то есть! Можно орать! Выть! Звать всех! Маму! Маму! Что?! Какая разница, что она уже давно в земле! Звать ее никто не запретит! Никто! Можно все! Лезть на стены! Ссать кровью! Где попало. Вырваться из тела! Убежать от боли! Вперед, назад! Принять снотворное! Успокоительное! Исхитриться! Засунуть башку в печку, а зад в колодец! Смыться от боли! Отрубиться! Да! В конце концов, отключиться! Это тоже хорошо! Это даже лучше! Самое то! Погасить свет везде! И все! Да. Без света боль тебя не найдет... Найдет, найдет. Да. Но не сразу. Нет. Еще пару минут в темноте и все. Пару минут в прихожей у смерти и все. Она защитит. Возьмет под крыло. Да. И что? И все. Потом уже все...

Ну а со мной это было невозможно. Со мной нельзя договориться! Я на все согласен. На все сразу! Оптом! И еще дальше! Любые обещания! Все, какие можно! Я согласен заранее! Ха-ха! В меня можно провалиться! Да! Как в горизонт! От меня им не удалось смыться. Я стоял на пороге. Да. Как верный кот. Именно. Как пес, которого выбросили с машины. Но я вернулся. Я нашел дорогу. Черт! Я не требовал любви! Господи! Боже мой! Я идиот, ну конечно да, но нет... Нет. Не до такой степени. Я просто стоял. Без слов, без вопросов. Во мне не было вопроса. Нигде. Ни впереди, ни сзади! Мне не надо было ни любви, ни денег. А что? Что?! Хороший вопрос. Все ясно. Мне надо спать и жрать. Да. Все просто. Имей я другое место — нет проблем! Пишите письма! Но в том- то и дело, в этом-то и соль! Не было никакой другой крыши. Да, черт меня раздери! Никакой! Только — эта! Только здесь... Я был готов на все. Если я вернулся, это значит — я готов на все! Не правда ли — логично, нет? Именно. Я был готов к перемириям и уступкам. К постоянному миру! Любой ценой! Не важно! Мыть, стирать, слушать, молчать, смеяться, говорить, икать, чесать дяде спину, говорить «будь здоров!», когда чихнет! Именно после! Да! Не до! Не ломать ему кайф! Пришивать пуговицы! Убирать за ним постель! Искать работу! Кем? Сторожем в ларьке? Насрать! Спать в сапогах? Прекрасно! Это же хорошо — спать в сапогах! Да просто шик! Я и не думал! Согласен? Да конечно! Еще бы! Уже давно согласен! Всю жизнь был согласен! Киваю башкой, того гляди отвалится! Да! Все правила игры! Любые! Даже без правил! Как левая нога захочет! Да! Как ваша левая нога захочет! И правая! Именно так все и будет! Я умею слушать. Ведь надо есть! Спать! Надо где-то греть ноги! Нет? Ведь правда же? Мыть морду! Где-то жрать! Нет? Ну пусть не за столом! Не важно! На полу? Пусть на полу, не суть! Только бы жрать и все. Поэтому — как скажете! Я весь ваш. Весь. Не верите? Вывернуть карманы? Они набиты смирением! Полные карманы «да»! Не верите? Смотрите! У меня не осталось «нет»! У меня только «да»! Только «да»! Вот оно!.. Вот... Одно большое «да»!..

Ну, эти в сенях — ладно! Мать... Да. Она меня удивила. Она одна не прекратила есть. Нет. У всех кусок в горле застрял. Я видел, как он встал! Поперек! И провернулся. Они так разинули пасти! Стало видно все-все, что сожрали!

Она на меня не смотрела. Нет. Она меня узнала. Это не перепутаешь! Меня не провести! Если я видел — я видел. И я знал мою мать! Она ждала меня? Она все знала? Заранее знала? Черт! Может быть. Так оно и есть! Это близко к может быть. Очень близко. Здесь — «тепло». Да! Горячо! У нее так блеснули глаза. Она меня ждала. Ждала! Будто я должен был ей что-то сказать! Что-то принести! Да, принести знак! Я и был этот знак. Я ведь вернулся. Она ждала, и я — вот... Я вернулся. Это и был знак.

Она вышла из-за стола. Так... Да... Поставила тарелку для меня. Ложку. Потом села. И все задвигались. Я имею в виду — заработали челюстями! Радостно! Это было приветствие! Хо-хо! Да! Наше семейное! Наша фамильная радость! Наша марка! Наша подлинная марка! Да! Жрать, греметь челюстями! И еще. Рыгать, ковырять в ушах, фыркать, пускать слюну в стаканы! Это было наше! Родное! Точно. Я вернулся! Наконец! После долгих скитаний — я дома. Наконец-то! В родном гнездышке! Как хорошо. Как хорошо... Да. Прекрасно... Просто чудо! Бзди — не хочу! Рыгай сколько влезет! Сколь душеньке угодно! Везде! Свобода! Волюшка! Воля без стен! Без дверей! Ссы где хочешь! Да! И спать! Вались под стол! Чудо! Это и есть родные стены! Родина! Родная кровь! Наша! То самое! Открытость! У нас все нараспашку! Душа? Ха! Да она вообще не закрывается! Нет замка. Тело? Какое? Что это? У нас одно тело! Я же говорил! Рыгай-бзди-ссы-чешись где хочешь! Да! Это оно и есть! Это и есть семья! Родная земля! Уют! Разве нет? Разве семья — это не то? Нет? Оглядитесь... А? Нет? Принюхайтесь... Вот, вот... А я о чем...

У нас ведь так хорошо! Посмотрите! Подойдите ближе! О-о-о! Прелесть, нет?! Разве нет?..

***

Дома все было стабильно, хорошо. Та же вонь. Нерушимость вони! На это можно было опереться. Перевести дух. Вонь не подведет. Ведь родина не предаст. Если только нос забит, тогда — да. А так — родина, она всегда в ноздрях! Дыши глубже! Она у тебя под ногтями. Да. В корнях мозолей. Ты просто воняешь ею. Родиной.

Дружба? Друзья? Сейчас-сейчас! Сейчас будет «дружба»! Хо! Я вернулся, а вино разбавили! Все изменилось! Да! Конечно, раньше вода была мокрее! Ведь так, нет? Снег белее, вода мокрее, сахар слаще, соль солонее! Гоша, Костыль... Если бы я их встретил чуть раньше, да, в городе... Господи... Я бы подумал, что это сон. Да. Что я умер... Они стали призраками... Я уже был в совсем другом мире. Такое чувство... Да. Будто меня унесло из их жизни. Какая-то сила...

Они курили и смотрели на меня, как в небо! Потряхивали остатками пива в бутылках и смотрели! Да, как в небо! Я должен был двигаться! Как минимум, да, чтоб меня заметили! У них была музыка! Плееры! Кроссовки!.. Бейсболки! Черт! Они изменились до корней волос! Вернее, наоборот! Начиная с корней волос! Они все побрились наголо! И карты... Мы сели перекинуться в козла, и что я слышу?! Они говорили как в кино! Вместо виней — появились пики! Да! И так далее! Кто теперь говорил «козыри крести»?! Кто? Никто кроме меня! Теперь я слышал: «Трефы! Трефы!.. » Вы понимаете! Хорошо хоть — у меня были глаза, да! Иначе я ни черта бы не понял! И цвет! Цвет! Надежность! Опора! Да! Он тоже остался! Ха- ха! Карточные масти не так-то легко перекрасить, нет? Но это еще ничего, карты... Это ладно! Они отводили глаза. Что-то во мне стало не то. Уроды! Что им было надо? Сладкого говна? Что для них — то?! Я тоже должен был побриться?! А?! Нет?! Или что? Какого хрена им было надо? Вареного? С поджаркой? Я все понимаю! Все, да... Моя вина, моя вина... Только моя. Я должен был сидеть и нюхать их потные ноги в кроссовках! Смотреть на их белые носки! А трусы? А плавки?! Это был восторг! Я должен был водить хоровод вокруг! Джинсы! Футболки! «Уши» их плееров! Да-да, «уши»! Это было оригинально! Так ново! Талант бродил повсюду! Мотался, как святой дух! Это ж надо было так назвать — «уши»?! Я сам во всем был виноват! Всегда сам! Надо было их облизывать! Со всех сторон! Их шмотье! Начиная со шнурков и кончая самым крошечным швом в их бейсболках! Да! Я должен был качать мускулы рта! Сидеть разинув рот и уши! Слушать, впитывать их гули-гули! И ни слова! Нет! Ни-ни! Ни слова, ни звука, ни молчанья! Ах! Они совсем чокнулись! Сдвинулись на городе! Они хотели туда, откуда я смылся! Туда, где я жрал говно! Туда! Туда! К кобыле под муда! Не важно, насрать, только в город! Большой город! Они бредили! Говорили одновременно! Да! С наушниками! С этими «ушами» в ушах! Уроды! Ах какие уроды! Они уже ничего не слышали! Абсолютно ничего! Что они жрали? Слово «город». Что они пили? Пиво. Да. Пиво со вкусом города! О-о-о-о! Они меня извели! Недоумки! Но это я! Я сам во всем виноват! Никто кроме...

Что их бесило? Что? Они видели, да, неясно, но все-таки... Их бесило что то во мне. Они видели меня. Даже лучше, чем друг друга! Они видели что-то...

Я помнил то, что они забыли. Да! И они это увидели! Можно понять, как это злит. Как беспокоит! Но они были ленивы. Да. По идее, они должны были из меня сделать такое же. То же самое. То же блюдо! Даже больше! Больше перца! Больше соли! И на огонь! На огонь! Стань как мы! Стань как мы!.. Ну и что? Нет, ну и что из всего этого?.. Да ничего... Совсем ничего... Они просто ушли куда-то. Да. Говоря спокойно — они куда-то ушли. Да. Они ушли туда, куда мне не хотелось. Вот и все. Им там было лучше. Да. Они там были дома, проще говоря. Было пиво, в бутылках, нет, не в банках, оно дороже... Что еще? Вино для девчонок. И еще? Ну и все остальное. Кроссовки, титьки, девчонки, запахи девчонок и весна, весна... Много весны, сплошная весна! И что еще? Прыщи, чирьи, фурункулы, первая щетина, да, и все на этом. Пока все. А я? Да что я... Все сидел и сидел здесь, тут, на месте, ну и еще как там?.. Сидел не двигаясь. В самом себе. Кувыркаясь, плавая в своем супе. Литературно говоря — покоясь сам в себе. Я остановился, как часы. Трясти меня было бесполезно. Уже абсолютно бессмысленно. Завести снова? Это было уже невозможно. Да. В этом-то все и дело. Да. Именно в этом. Только в этом и ни в чем другом. Люди это понимают, да, люди это чувствуют. Когда часы остановились и когда часы остановились насовсем. Вот. В этом-то все и дело. Часы шли-шли и встали. Встали и все. Когда они встали навсегда — они встали навсегда. И все. Точка.

В сущности, мне было наплевать. И сверху, и сбоку, и снизу! На них, на их чувства. Куда они, что они... Смотреть им вслед? Да мне и на свое-то чувство было наплевать... Не то что смотреть им вслед. Без друзей? Ну и что? Я и был без них. Да. С самого начала. С самого-самого нуля. И все. Понял это и все. Точка. Мне стало все равно. Я мог спать рядом с этим все равно. В обнимку. Да. Оно не жглось, не кусалось. Я мог уйти отсюда и все. Оно не просило ни есть, ни пить, мое все равно... Просто теплый холод, да, просто остывший опыт. Его можно было взять в руки, положить в карман, забросить далеко-далеко в реку. Да. Кусок равнодушия и все. Не более. Очередная попытка сближения. Остывшая попытка...

Меня мутило от всего этого. Город, Васильевка, мать, дядя, Ольга... Туда-сюда, туда-сюда... Работать, работать, работать... Жить, жить, жить... Искать! Вечно копать, рыть норки! А потом все эти разговоры! «Ты должен вернуться в город! Учиться! В техникум... Думай о жизни! Нужен стаж! Пенсия! А как же?! Как ты хотел? Между ебаных сквозануть?! Ну уж нет!.. Заха- а-а-ател!.. Пахать на тебе надо! Пахать!.. »

У меня от дядиных выступлений мозги высохли. Во всех костях, включая ребра! Он меня выстирал и высушил! Осталось только отгладить! «Ты должен начать новую жизнь! Твои приятели? Да они все кончат в зонах! Помяни мое слово! Рвань, голь перекатная! Галахи!»

О-о-о!.. У меня от его разговоров шумело в ушах! Я даже жрать стал в одиночку. Мог терпеть, только не вместе с дядей! Мог терпеть час, два, три... Долго. Сколько надо. Да. Иначе, если б не выдержал — то убил бы его. Серьезно. Он извел меня, как война невесту! Я даже не мог ни о чем думать! Черт! Именно в тот момент я начал разговаривать вслух. В полный голос. Да. Конечно, не с ним. С собой.

Действительно, я мог бы его убить! Легко! Я ждал часами, пока он наконец набьет брюхо! И не только! Если б одно брюхо!.. Он еще и говорил за столом! И не просто о погоде, нет! Эти разговоры... Я сидел, вытаращившись, за курятником, а он все плел и плел! Казалось, перед глазами проходят бесконечные поезда! Вагоны, цистерны, полные тоски! Доверху налитые пустотой! Мне стоило большого труда его не убить. Да. Правда. Ведь это легко. Так легко. Вспышка и все... Борьба и все... Напряжение, возня, тяжелое дыхание... И не только! Нет! Азарт, еще и азарт!.. А потом все. Да.

Новая жизнь... Да от одних этих слов меня уже полоскало! Надо было сразу бежать на двор! Новая жизнь... Какая тоска... Все уже прожито с самого начала. Мать, дядя, Ольга, я сам... Вся наша безумная семья... Все прожито изначально. В утробе. В животе. Все было, да, уже было с самого начала. Уже все прожевано, выпито, высосано, высрано... Я так и думал. Так все и было. Так все и есть. Стоит переворачивать кусок мяса во рту? Стоит поднимать язык для этого? Свежая жизнь?! Новое вино?! Хо-хо два раза!.. Я кидал в кого-то землей, и в меня кидали землей! Да нет никакой свежей жизни... Не было. Опивки. Только опивки, уже прожеванная жизнь, выплюнутая жизнь... С самого начала, с самого-самого!.. Да. Все кончено с самого начала... Все протухло... Сгнило... Вот это и есть новая жизнь... Это она и есть... Свежая новая жизнь. Дядя еще надеялся. Да. У него была вера. У него были две вещи. Две необходимые для жизни вещи. Две такие маленькие штучки... Совсем маленькие... Жар и вера. Жар... Такое тепло... Всего-навсего... Самое необходимое «всего-навсего», нет? И эти две лошадки тащили изо всех сил его тележку. Изо всех сил, да, обливаясь пеной. Он ведь успел нажрать брюхо. Авторитет! Пучок нервов! Он отяжелел, да, но эти две волшебные лошадки все тащили и тащили... Вперед, вперед! Выбиваясь из сил. Жар и вера... Вера и жар... Все вперед и вперед...

Я загрустил здесь совсем. Стал глух и нем. Глух, слеп и нем... Разбаловался и загрустил.

А Ольга? Она любила двигаться. Она поступила на подготовительные курсы в мединститут. Она хотела стать врачом? Наверное. Никто у нее не спрашивал. При мне — никто. Все ведь решается так? За спиной. Нет? Пока сидишь себе, жрешь — уже все решилось. Спишь, а жизнь уже повернула налево. Тебя предупредят? Держи карман шире! Да! Сам увидишь. Все сам увидишь. Сплошные сюрпризы. Можно подумать, вокруг одни праздники! Жизнь — сама сплошной праздник! Один большой сгнивший праздник! А вокруг подарки! А вокруг сюрпризы!.. И все уже развернуто, да, только протяни руку! Все для тебя! И попробуй только не посмотри! Только попробуй! Только подумай об этом! Только попробуй подумать о том, чтобы попробовать! Тебе устроят! Не соскучишься! И не думай отказаться от подарков! Да! Ты есть и все! Будь добр — бери! Для тебя! Для тебя!..

Ольга приезжала на выходные — и снова туда. Ей было наплевать. И на город, и на нашу Васильевку. Кучно наплевать. Оптом. Начхать. Просто, без усилий. Она кивала. Делала все, что говорили. Да. Наоборот, но делала. В том-то и дело. Она слушала! Да. Именно в этом все и дело. Слушать. Мать говорила то, Ольга делала по-своему. Дядя ворчал се, Ольга молча кивала, и все повторялось. Но она слушала. Она участвовала! Она вкладывала свою долю во все это! Она была в игре! Могла орать, но это было по правилам! В этом было сердце! Нерв! Ее сердце! Ее печень, легкие, оба, и ногти, красные ногти! Все ее тело! Все ее существо сражалось! Все ее существо участвовало! А я? Где я-то во всем этом?..

***

Как только она к нам не приходит, эта дама с серпом... На поля свои, полные тяжелых колосьев... И море пшеницы колышется! Море наших душ склоняет тяжелые зрелые головы! Урожай горит! Мы сгораем от нетерпенья и зрелости! А потом только свист серпа! И падение колоса... Черт! Я заговариваюсь? Меня несет? Возможно... Даже очень... Просто я приблизился к месту боли... К этой точке...

Смерть приходит мальчиком в грязных сапогах, птицей, осенней птицей, молча кружащей над яблоней... Она смотрит на нас незнакомой женщиной в окне... Она приходит во сне. Эти быстрые предрассветные сны, полные знаков и тайн... Смерть с запахом чеснока изо рта. Запах хлорки... Белый чистый запах... Парфюмерия смерти... Завораживающий запах. Средоточие тревоги. Блеск никеля и пустота... Пустая пустота...

К моей прабабушке смерть пришла в грязных сапогах. Старуха умерла и так и не узнала об этом. Среди выкриков, суеты она все продолжала говорить внуку! Бормотала, крутила головой, как ослепшая от солнца сова. Она крепко-крепко прижимала к сердцу сапожки своего внука. Мать дяди Пети, моя бабка, даже уговаривала ее, уже мертвую... Как ребенка. «Ну отдай! Дай сапоги... Мы их тебе потом положим! Пожалуйста! Мама... Ну мама!»

Этого я не видел. Это были наши легенды. Я видел другую смерть. В щелку на чердаке. Давно-давно, мы тогда еще были маленькие. И тогда еще никто не казался старым. Ни мать, ни дядя. Мы с сестрой еще не начали расти. Без снов мы спали в теплой черной земле. Над нами едва-едва показалось солнце.

В один год я стал свидетелем двух смертей. Сначала дедушка Ваня, а потом его жена. Это была двойная смерть. Как круги на воде. Такая законченность! Такая чистота...

Дедушка Ваня всегда был старый. Я его застал уже с палкой в левой руке. Он был левша. Это было чудесно. Я никогда не видел левшей. Он все делал левой. Кроме писать. Он не умел ни писать, ни читать. А правой он не умел ничего! Ничего! Это было тоже чудесно! Я не верил! Он не мог бросить камень. Он бросал его, как девочки. Из-за спины!

Он собирал палочки по двору и вечером звал меня. Через забор. Я слышу его тихий голос. До сих пор... Да.

Я шел к ним на двор. Не через забор, а вкруговую. Этот путь... Мы разжигали костер. Неуклюже, долго. Я не умел, а он еле-еле ходил. Он руководил со стула. Старый стул. Красивый, тонкий. Из других жизней, из других домов. Мы и его сожгли. Потом.

Это очень странно — разводить костер весной, во дворе. Мы его разводили просто так. Чтоб видеть огонь. Мы были счастливы.

Дедушка ежился в своих вечных ватных штанах. Он даже на печке не мог согреться. А у костра он забывал о холоде. Я спрашивал: «Холодно, деда Ваня?» — «Ничего, — говорил он тихо. — Ничего... » Он смотрел в огонь. Я чувствовал, как он далеко. Его глаза были светлые-светлые, когда мы разжигали огонь, а потом с темнотой они темнели тоже. Он сидел не вздыхая, молча; он будто оставил свое тело, свою палку. Иногда он внезапно просыпался и тер лоб. Он никак не мог вспомнить. Он забывал свою жизнь. Он забывал самого себя. Он так далеко уходил... Да. Раз за разом. Вечер за вечером. Иногда он улыбался пустым ртом. Долгой улыбкой. Спроси я его: «Ты что, дедушка?» — он бы удивился. И продолжал бы все так же улыбаться. Так прощаются с тем, кого никак не могут разглядеть. В тумане...

Он прощался с жизнью. Она медленно, без боли, без крика покидала его. Он смотрел в огонь так пристально, так отрешенно... Будто огонь помогает нам вспомнить нашу жизнь. Моя еще не разгорелась, а его угасала, как наш маленький костер. Каждый вечер в том мае я разжигал для него этот костер. Костер его жизни.

Стоило только отвести глаза, полные слез... От дыма. И пламя все меньше и меньше. Костер все тише...

Щепочки, палочки, пучки соломы, собачья шерсть и немного высохших за зиму мертвых кленовых веток. Он подметал потихоньку, в течение дня, с перерывами, садился передохнуть, потом снова вставал, и снова мерный шорох метлы... Сам я не приносил дров. Ни разу. Нет. Это был его костер. На его земле.

Эти полные тайны вечера... В нас было что-то спокойное и торжественное. Мы почти не разговаривали во все сгущающейся темноте. Майская ночь, полная запахов земли и распускающейся сирени... Майская прохладная ночь, а в ней одинокий свежий звук пронизывает темноту... Звон ведра. Разговор моей матери. Смех дяди далеко в комнатах... И вокруг ночь, молодая и торжественная, как невеста.

Он готовился к встрече. Он вышел к этой невесте. Наверное, он сам все понял. Пришло время. Он так и говорил — придет время и все... Оно пришло.

С утра я не слышал его метлы. Мать удивилась. Обычно он выходил рано-рано, шел в уборную. Потом, постояв на крыльце, перебрасывался словом с моей матерью и снова заходил: «Пойду погреюсь... » Ничто не могло его согреть. Ни земная печь, ни солнце. Часов в девять обычно он снова выходил и говорил сам с собой: «Э-э-эй! Кто угнал моих лошадей?!.. » Когда я был на каникулах и вставал поздно, я ему отвечал: «Это не я, дедушка! Я не воровал их... » Я боялся, что он подумает на меня! Я не трогал его лошадей! Честно! Он смеялся. Он насаживал одного и того же червяка! Всегда! И я всегда попадался! Каждый день! Я боялся быть вором в его глазах.

Они были бездетные. Он и баба Настя. Никто не знает, почему у одних есть дети, а у других — нет. Мы приходим уже на все готовое. У этих стариков было что-то другое. Что-то, чего никто не видел. Ни мы с Ольгой, ни наша мать, ни дядя, ни соседи. Никто. Мы с Ольгой вылезли из матери, когда они уже смотрели в землю...

В то утро мать послала нас зачем-то в центр. Что- то купить. Она впервые мне дала деньги. В кошельке. Ольге не нравилось носить этот старый гаманок. Она любила свободные руки. Я наматывал авоську на кулак, в другой руке — кошелек, и мы шли в гору. Я сзади, а она всегда чуть впереди, и не просто впереди, а так, будто не со мной. Я не думал, что она меня стесняется. Просто она была моя сестра. Я не видел ни себя, ни ее. Может быть, мы были одним телом? Мы будто еще не разлепились, выйдя из матери. Она нас вылизывала обоих! Без разбора! Не разделяя... Вся эта свистопляска под названием «детство» еще не началась.

Я вернулся один. Ольга смылась на речку. Сворачивала, косилась, косилась и все. Нет ее. Мать не удивилась. Она не дрожала над нами. Тогда ее страхи были далеко от реки. Мы были с Ольгой как два малька. Мать больше боялась суши. Асфальтовых дорог. Этих бешеных дорог, полных плохих новостей.

Я был на чердаке. Да. Не помню, что я там забыл. Не в этом дело. Я оказался у этой щели. У моего капитанского мостика, откуда я смотрел во двор. На них. На людей. Так, как они есть.

Хлопнула дверь в его доме. И дедушка появился на крыльце. Что-то меня смутило. Он был без палки! Он стоял. Он был как мы! Он даже сделал пару шагов. На месте. Он вспоминал, что это такое — ходить.

И вдруг он вздрогнул. Будто ветер его толкнул. Он смотрел по сторонам. Он был удивлен. Я думаю, это был первый удар. Смерть прошла и задела его... Он стоял будто в невидимой толпе... Смерть играла с ним. Это было видно! Она кружилась по двору! Пританцовывая... Странный ветер вдруг поднялся под его ногами. Маленький вихрь! Смерч... Он смотрел под ноги! Будто наступил на змею! Как во сне... Он поднял голову в небо. Она с ним играла... Она бросила серп ему под ноги! Она сделала первый круг! Первое па! Да. Она начинала круженье. Все быстрее и быстрее! Она ему вскружила голову! В какой-то момент я увидел его глаза! Они были пусты... Он знал, знал! И все-таки не мог поверить... Вот оно... Вот...

Наступила секунда, и она отошла от него. Как соседская кошка Дымка бросает оглушенную мышь. Как кровожадная ласка, выпачканная в голубиной крови, вдруг бросает птицу. Агония.

Она его оставила, чтобы вернуться. Еще сильней. Еще глубже! Я увидел, как у него изменилось лицо. Да. Это был уже кто-то другой! Совсем чужой человек. Чужой. Если б смерть в тот день отошла от него... Хотя бы на час, да, — никто бы его не узнал. Ни жена. Ни я. Никто.

Но она отошла ненадолго. Она его отпустила! Как в танце, отбросила и снова закружила! Я смотрел в щелку на все это. Нельзя! Это было нельзя! Я знал! И смотрел... Смотрел...

Он упал, лицом в землю, с размаху, и будто кто-то его потащил за ноги! Потом он вывернул руки, выгнулся. Доооолго выгнулся! Как раскаленный прут! С него слетела одна калоша. В эту секунду я услышал его хрип.

Он все выгибался и выгибался, все невозможнее, пока не получилось так, что он уже доставал макушкой пяток. И снова стон... Снова... Да. Ещееее... Я увидел, как он дергает рукой. Гребет землю. Я не мог оторваться от этой взбесившейся руки, которая копала пыль! Он замер потом еще раз провел скрюченными пальцами по земле... И после распрямился, как пружина. Я ждал.

Все кончилось. Он был неподвижен. Он больше никогда не пошевелился.

Стало холодно, будто дохнуло Севером. Дрожа, я все никак не мог встать. Может быть, я не должен был этого видеть. Может быть, надо забивать все щели в домах... Я смотрел смерть человека. Как он умер. Да. Почему я никуда не помчался?! Не закричал?! Не позвал людей?!.. Не знаю. Я просто успокоился.

Все, что я видел, все, что было вокруг, вошло в меня разом и стихло... Это было много. Сразу столько...

Я, не мигая, все сидел и сидел, и никак не мог отвести глаз от двора, от тела на земле. Эта щель стала огромной. Никому на свете я не сказал, что' видел. Никому. Ни его жене, ни Ольге. Никому. У меня не было языка. Спустившись с чердака, я ушел в самый дальний угол дома. Я ждал, когда поднимется крик!

И что? Ничего. На следующий день распустилась черемуха. После криков, после ночи безмолвия наступило утро, и в полдень вдруг я увидел. Зеленое дерево стало белым.

Мы гадали и жрали пятилистные цветочки! Копались в гроздьях, разыскивали их, как вшей. Как обезьяны, мы искали блох! А потом их жрали. Стоит кому-нибудь найти — сразу кидал в рот! На зубок! И продолжал искать! Еще! Еще один! На всякий случай! Удача не помешает! Чтоб наверняка!.. Мы не верили и искали. Уже готовые бросить все, отбросить ветку... Ну, последний взгляд. Еще один, последний-предпоследний!

Ему подвязали подбородок. Платочек в горошек! Белый платок его старухи. Она сама подвязала. А кончики спрятала за уши. Будто у него болят зубы.

Мы переглядывались с Ольгой и хихикали! Нам было щекотно! Хотелось упасть и кататься! Мы чуть не пританцовывали! Это была щекотка! Чих! Нас так пробрало, что мы смотреть не могли друг на друга! Стоило только поднять глаза — и все! Я бы выскочил из себя через нос! Мы бы вычихали себя!

Все вокруг были так серьезны. Так серьезны. Нам бы точно вложили крапивы! Затянули бы шнурки! Выдрали бы как Сидоровых коз! Наделали бы нам дырок в календаре!

Мы не понимали смерти. Нет. Что происходит? Что?! Почему у всех такие лица?! Где эта боль?! Почему мы ее не чувствуем?! Где она?! Научите нас?!.. Вы же ее чувствуете!..

Кто нас мог научить этой боли? Понимать ее?! Только во сне... Да. Только во сне дети понимают, что это такое. Только во сне... Там они согласны со смертью... Там они попадают в самое сердце этой боли... Они даже бросают землю в яму! Во сне! В этом кошмаре, в котором взрослые живут! Так привычно...

Кто-то должен был нас занять. Карты! Нас передали бабе Наташе. «Детей надо держать под контролем! — приговаривала она. — С самого начала!.. Надо все знать!.. Где они... Что и с кем!.. Все!»

Она играла во все. В дурака простого, переводного, подкидного — они не играли. Зато — в буру вареную, в тыщу, в нос, в буру на четверых и в буру на двоих, в козла на четверых, в сику-американку, в сику простую, в итальянский храп, в дулю, в храп простой, в очко! И еще в бридж простой, королевский, в Генриха-свистуна, в покер, в префер, в кинга!

Она была гений! Она знала карты! И не только. Она знала кое-что покруче! Да! Клады! Она их чуяла! Будто сама закопала! Ха! Вдохнула и все! Повела ноздрей, и он здесь! Она могла ткнуть пальцем!

***

Баба Настя сама его обмывала, в бане. Ночью. Сама его одела. Костюм в складках. Темно-синий костюм. А носки? Старухи летали, как ангелы, вокруг! «Носки! Не забудь носки! Ох... Прости Господи душу его грешную... »

Они крестились, косясь по сторонам. Как самозванки! Да. Они надеялись, что им что-то перепадет кроме смерти! Они вертели носом! Чуяли свадьбу! В том, как они, подпрыгивая, летали по дому, выбегали к себе посмотреть на щи, всплескивали руками, крестили свои рты, — во всем этом было что-то веселое! Что-то щекотное! Казалось, стоит одной старухе хихикнуть, и все они запляшут! Подхватят вдову на руки и закружат в танце! Унесут в поля! Завяжут ей глаза! И начнутся — жмурки! Они даже помолодели! Стали розовыми не только носы! Даже щеки! Ха! Видели бы их мужья! Эти разбитые тележки воскресли! Они превратились в девушек! В призраки девушек! Две даже сняли платки! Они причесывались полукруглыми гребнями, зажав шпильки в зубах! Как девушки! Они прихорашивались!

Если б не занавесили зеркала, они бы в очередь выстроились! Столпились бы, гомоня, как девчонки в раздевалке! А так все чинно! По двое, почти без слов. Без вздохов и слез. Ра-а-а-а-аз пробор — перекрестились. Два пробор — еще щепотью помахали! Они чуяли угощенье...

Вдова ничего не видела. Она не плакала. Ни капельки. Только лоб вытирала кончиком платка. И все. Ничего больше. Между нею и мужем был договор. Он будто заранее все ей сказал. Что как делать. И теперь она просто собирала его в дорогу. В далекую дорогу. Нельзя ничего забыть. Ни портсигара, ни пояса с молитвой.

Мы с Ольгой как приклеились к подоконнику, так и простояли до самого выноса. До того, как он отправится в путь по просохшей от гроз дороге.

Наши зады обдувал майский ветерок, а морды горели от суеты. Там набилось столько старух, что удивительно, чем они дышали! Но по ним и не скажешь! Это настоящие амфибии!

На нас никто не обращал внимания. Все бегали вокруг дяди Вани. Все кроме вдовы. Она спокойно выходила в сени, там что-то брала, возвращалась. Туда, к мужу. Она чувствовала себя совсем одна. Это сразу видно — если человек — один. Да. Вокруг были просто призраки. Просто смех призраков. Она их не видела. Собрать его в дорогу! Ничего не забыть! И самой приготовиться! Она бы могла выйти вслед мужу и захлопнуть дом! Закрыть его вместе со всеми призраками! Она бы не обернулась! Ничего не было! Ничего! Она бы не узнала дом! Она все забыла... Все. Только портсигар нельзя забыть. И черный пояс, на котором молитва. Осмотреться, подумать, посидеть на дорожку. И все.

Закрыть дом и пойти с ним вместе. В гору. Все дальше в гору. Все выше и выше. До самого ремонтного завода. Потом мимо продмага. А потом только провода высоковольтные и горизонт... Только опоры стальные, похожие на скелеты гигантов, уверенно расставивших ноги... Ветер, круглые плоские голыши и течение тока над головой... Ни насекомых, ни птиц. Тишина. Да. Тишина степи. В ней всем есть место...

Это была его свадьба. Он лежал так торжественно, так спокойно под белой сиренью. Все было готово. Он знал. Он просто ждал прихода невесты. Старухи столпились, но подойти не смели. Они приготовились встречать Красавицу. Они отдавали самое дорогое. Самое лучшее, что у них было.

Они терпеливо стояли, опустив головы. Да. Никого не было прекрасней Красавицы, которая придет. Сейчас, вот-вот. Придет и возьмет его. Никто не мог поднять на нее глаз.

Бабушка Настя стояла у него в ногах. Она наклонилась очень низко, так низко, будто целовала его укутанные саваном ноги. Хотела шепнуть что-то на дорогу. Она не ревновала. Нет. Положив голову на спеленутые саваном ноги, она закрыла глаза. Одна рука лежала на краю гроба. Может быть, она хотела его качать. Как в колыбели. Как в колыбели, висящей на невидимых цепях... Ее губы двигались. Она раскачивалась. Она пела колыбельную. Сначала мы смотрели на все это со двора, в окно. Как на сцену. А потом, когда его вынесли, мы оказались все вместе. Мы даже взялись за руки с Ольгой! Я хотел смыться! Спрятаться! Не видеть! Нет! Оставить все так! Как есть. Запомнить все так!

Я искал глазами, куда бы слинять! Невеста приближалась! Я ее чувствовал! И в какой-то момент как гром грянул! Порыв ветра, и кусты сирени завибрировали. Еще и еще! С них полетел цвет! Во все стороны! Как снег! Будто кто-то тряс деревья! Весь двор был усыпан белым сиреневым цветом. Невероятно. Она только зацвела. В это утро. Все улеглось быстро. Старухи не могли проморгаться.

Ни ветерка. Ничего. Тишина. И голое черное дерево. Мы с Ольгой так сжали руки, что потом синяки остались. Он лежал покрытый белым цветом. Весь. Белыми лепестками. Красный гроб был засыпан снегом. Вдова не подняла голову. Она встала и отошла от него. Все было готово. Все.

Невеста была здесь.

***

Несколько дней мы ее не видели. Только закрытый дом. Затихший дом, без запахов, без звука шагов, без шороха веника. Мы говорили тихо.

Мать начала беспокоиться. Наконец она решила пойти утром. Сварила картошку, я нарезал хлеб, она была нетерпелива, а тут вообще потеряла терпенье! «Ну давай! Давай! Да не мельчи ты! Режь нормальные куски!» Она чуть не побежала через двор и столкнулась с бабой Настей. Та стояла на пороге, открыв дверь, без платка, в тулупе мужа. Она будто только- только проснулась. Она не понимала, что происходит! Почему мать так несется! «Ты что, горишь, что ли?! — сказала она, пропуская ее в дом. — Или я горю?!»

Мать принесла обратно холодную картошку. Баба Настя ни к чему не притронулась.

Все. Скоро и она. «Она уйдет, — сказала мать. — Со дня на день. Она уходит... »

Мать поставила картошку на стол, сказала: кто хочет, пусть ест... Она вышла, и я остался один. Я ел и думал, что это значит — уходит. Почему она отказывается от еды. Она не выходит на улицу. Я размышлял и сам не заметил, как опустошил всю чашку.

А потом — баба Настя стирала. Я носил воду, она полоскала и, стряхнув, развешивала. Рубашки деда Вани, пара брюк, носки, кальсоны.

С того дня она выходила все меньше и меньше. Я видел ее однажды, позвал, а она оглянулась, посмотрела на меня и поклонилась! Да! Она меня не узнала. Наверное, она была уже далеко отсюда. От всех нас, от деревни, от реки...

Потом ее видел дядя. Еще раз. Она пыталась распилить чурбан. Двуручной пилой. Дядя ее окликнул, но она даже головы не подняла. Она передыхала. Присела в тенек. Он остановился и снова позвал. Бабушка Настя не подняла глаз. Ей и это было уже тяжело.

Шли дни, и единственным моим занятием было битье мух.

У дяди было сердце. И кроме сердца у него была еще бензопила «Дружба». «Я ей напилю, а ты будешь оттаскивать».

Она вслепую сварила для нас щи. В печке. В горшке. Мы и не входили в дом. Она сама печку раскочегарила. И выходила к нам. Постоит, посмотрит и снова в дом. Не уверен, что она нас видела.

Мы пилили сначала такой, двуручной. «Дружба» не заводилась, а потом вдруг начала чихать, пукать! И давай подпрыгивать по двору, как живая.

«Давай пока этой, — показал дядя на двуручную. — Пусть «Дружба» отдохнет. Жеклер уже старый. Потом попробуем еще». Я всматривался в него. В лицо. Очень внимательно. Пилу на себя, потом отпускаешь. Опять на себя и опять отпускаешь. У него пот тек со лба. Я смотрел ему в глаза. Действительно, у него было сердце! Не только руки, но и сердце! Это было открытие! И в его глазах я не обнаружил ни одного бревна! Ни полена! Ни захудалой щепочки. Это было удивительно! Ни соринки, ни единой жалкой опилочки!

Я и сам проморгался! Мы были как мясники! Это была настоящая резня! Поленья падали, пахло осиной, кленом, и мы не останавливались до тех пор, пока они уже на ноги не падали! Потом я их оттаскивал и снова. К пиле.

К обеду она махнула рукой. «Да хватит мне. Все равно уже недолго. Потом что с ними делать? Вы же не возьмете. Снова в землю сажать?»

Она все рассчитала. Все точно рассчитала.

Мать хотела ее подстричь. «Нет. Ты мне лучше косы заплети. Я в баню к вам схожу. Погреюсь».

После бани мать ее расчесывала, заплела косы, уложила вокруг головы. «Надо бы собрать волосы... » — сказала она, когда мать закончила.

Я помню, как она сидела на табурете, на самом пекле, а мать расчесывала ее седые длинные волосы. Они обе молчали.

«Давно я не чесалась... Поди, падают волосы- то», — сказала, задумчиво глядя вперед, баба Настя.

Мать улыбалась. Она была сильной. Очень сильной. Они обе были сильны.

Дядя еще долго носил эту белую рубашку. От дедушки Вани.

***

Черт, как все быстро! То лето... Когда Ольга пропала. Когда она утонула... Как все быстро! Как давно все было и как быстро...

Наверное, мать что-то чувствовала. Она совсем изменилась... Стала нежной, очень ласковой... Она перестала спать. Слава богу — это был отпуск! Она сидела на стуле, посреди двора... Почти закрыв глаза. Да. Прикрыв глаза. Долго так сидела... А потом, вздрогнув, начинала осматриваться! Искать что-то глазами! Она даже привставала!

Я пожирал ее глазами. Выдержка в моих зенках раскрылась дальше некуда! Она будто искала глазами то, что вывернуло нашу жизнь наизнанку... Пальцы. Эти пальцы, что сломали ее жизнь. Ольгина одежда. Ее принесли потом. Уже после. Ее красное платье... Босоножки. Мне пришлось их смочить. Рельеф ее пальцев. Я близко-близко поднес их к лицу. Запах кожи, настоящая кожа, дорогие, единственные кожаные босоножки. Она их так любила. Отпечаток большого пальца. Средний, безымянный и мизинец...

Мать их припрятала. Но от меня ничего не спрячешь. Я тоже был одержим. Нас терзали одни и те же демоны. Почему я украл эти платья... Почему? Так было надо. Да.

Мать постанывала во сне. Прислушиваясь к ее дыханию, я намечал себе путь. Обходил взглядом ловушки, ножки стола, половицы-предательницы.

Моя мать спала крепко. «Спи. Спи... » — шептал я и крался. Ее лицо, освещенное слабой луной. Оно было спокойно. Такое... Умиротворенное. Усталое. Истерзанное демонами и брошенное... Я прошел мимо, без звука, без мысли.

На чердаке в ящике из-под сахара лежали эти платья. Красное, желтое и выцветшее голубое. Ольга уже выросла из желтого. И синее, она его так заносила, что оно потеряло цвет. Я любил ее красное платье. Да. Я так к нему привык. По выходным... В бане, с матерью...

Вздрагивая, я никак не мог попасть ногой в это платье. Я, наверное, надевал его так же, как Ольга. Я спешил. Как она. Но девочки бегут в жизнь быстрее...

Платье потеряло ее запах. Теперь пахло мною. Мать не стирала, специально не стирала, и когда я входил в нем в предбанник, она улыбалась, стоя на коленях, прижималась лицом к моим коленям. Вдыхая запах своей мертвой дочери.

Я был грязен, от меня воняло, как от всех мальчиков в пятнадцать. Еще бы! У меня выросли волосы в паху! А под мышками! Мужские гормоны! Рядом со мной надо было стоять с прищепкой на носу! Мухи теряли сознание на подлете!

Слава богу, хоть прыщей не было. Хо-хо-хо! У меня не было ни прыщей, ни девушки! Надо думать! Я мастурбировал, как молодой гиббон, до обеда, а потом ложку ко рту не мог поднести, так руки тряслись. От меня так несло юностью, взрослением... Неужели все так и останется?

А теперь все вместе! Громко! Музыка! Вонь, бег с дрочбой, тоска, сны, сумасшедшая мать в бане, пропавшая Ольга, первый отвратный пух над губой, волосы на бороде, волосы в паху, кусты под мышками... Я бродил по двору, как курица, склонив голову, кругами. Это были каникулы.

Мыться в бане?! Там мне было не до того. В конце концов, вся шея и лоб были в разводах, как в родимых пятнах. От меня несло, как от свиньи. Но для матери это был волшебный запах. Ее было невозможно провести. Ее демоны держали нос по ветру! Ушки на макушке! Хвост пистолетом!

Стоило мне только подойти к умывальнику, она начинала стучать зубами!

Я вышел в ночь. В безоблачную, полную пустоты и звезд ночь. Ветра не было. Все будто замерло во сне. Шшшш! От холодного дыхания оврагов побежали мурашки. Я будто вошел в волшебную горячую реку, где бьют ледяные родники. Тихо... Тс-с-с! Ни собака, ни кошка, ни птица не вздыхали во сне. Казалось, я слышу, как в глубине реки, в Чертовой яме, седые сомы шевелят плавниками. По влажной теплой траве я пошел к дороге.

Правда или нет, но в Чертовой яме живут огромные, как бревна, слепые от старости сомы... Я представил себе, как Ольга лежит в глубине, в темной пустоте, и слепые сомы тыкаются в нее, ощупывают своими усами.

Без теней, там, в этой яме, наверное, нет теней, размышлял я. В том мире, где нет теней и где жители ослепли... Я поежился. Холодок этой ямы, этого мира без теней скользнул по шее.

***

Паутина на солнце блестит, как слюна... Стрекозы... Мы их называли «ниточка-иголочка». Они склеивались на лету. И так летали.

Я нашел Ольгу утром. Когда самый клев. Наверное, это был пятый день, а может и девятый, я не помню, да и не замечал я дней. То лето — как один день.

Я увидел ее в камышах и остолбенел. Но не от страха, нет, я не испугался. Только сердце сжалось и забилось. Я прищурился. Будто луч солнца ударил мне прямо в зрачок. И тут у меня все задрожало! Черт! Весло вывалилось и поплыло. Я не мог пошевелиться! Я не мог на нее смотреть! И смотрел не отрываясь!

Камыши... Тело девушки в белом платье. Ее тело... Я перестал слышать. Беззвучный мир. Волосы, ее волосы, да, они переплелись в травах. И белые лилии. Эти белые лилии меня здесь нагнали и прикончили.

Журчание воды, плеск тихой волны, как язык облизывает губы. Я по пояс в воде. Ил проглотил меня до колен. Я не мог двинуться.

А она лежала. Качаясь в волне. С закрытыми глазами. С закрытыми глазами! Она будто задремала здесь... Еще секунда, и она улыбнется! Могу поклясться, она мне улыбалась! Легкая, в белом платье. Оно сбилось. Казалось, она в него просто завернута. Как мертвая невеста. Уснувшая невеста. И ни раки, ни змеи к ней не смели прикоснуться. Только травы. Да. Обвили ее ноги и волосы.

Ее платье колыхалось, открывая бледные снеговые ноги. Ее скрещенные белые ноги и колени, наверное такие холодные-холодные... На вид. Да. Я к ней не прикоснулся! Нет. Еще не прикоснулся... Темные зеленые травы обвили и шею, и ноги. Ей было так спокойно в этих водах. Так хорошо.

Я смотрел во все глаза. Казалось, она видит хороший сон. Она улыбалась.

А река все ближе и ближе толкала меня в камыши, к ней. Все сильнее и ближе. Я видел ямочки на щеках! Она улыбалась...

Я не боялся. Весь страх кончился раньше, когда мы совсем пацанами смотрели, затаив дыхание, на то, что пожарники вытаскивали бреднем на берег. Утопленники... Они были все как один. Да. Как братья. Как сестры... Я не вру. Так и было.

Я уже видел мертвых с реки. «Лопнет — сам всплывет... » — говорили мужики. А водолазы-пожарники молча, снова заходили медленно в реку. Сначала они пробовали с баграми, на лодках. А на третий день они приезжали на красной машине вечером и на глазах всей деревни облачались в свои чудесные костюмы. С трубками, со шлангами, странные существа, как пришельцы из другого мира, они уходили в реку. Они были посланниками в тот мир. А утопленники не хотели возвращаться, и приходилось снова и снова входить в ту реку, будто уговаривая мертвых вернуться.

Мужики стояли на берегу, вглядываясь в воду. «Раньше стреляли из пушек, а теперь надо ждать, пока лопнет пузырь... Чё лазить-то... Через трое суток сам вынырнет... — Они не любили пожарников. — Спят двадцать четыре часа в сутки и еще хочется! Бля! Они никогда не успевают! Надо заранее вызывать! Вот соберусь поджечь тещу, так вызову, а они приедут, когда уж картошку и ту не испечешь! Точно, Витек, когда жопа у них задымится, тогда пошевелятся!» Они ржали, глубоко, по локоть засовывая руки в карманы. Презрительно.

Их вызывали по телефону. А телефонов было два. Один на почте, другой в аптеке. Почему-то я помню: тот, который в аптеке, был красный, а на почте — синий-синий. Никогда я не видел телефон такого цвета.

«Уберите детей! Еб вашу в душу мать! Уберите детей! Это не цирк!»

Ну и ор поднимался, когда водолазы выходили на берег! Когда орут «уберите детей» — это знак, что происходит что-то по-настоящему интересное. Да. Что-то важное.

Нас пробовали убрать, но мы не убирались. Да и кому это было надо? Взрослые ошарашенно смотрели по сторонам, избегая того, что было в сети. Их самих надо прятать!

Ха! Наоборот! Надо было нас звать! Собирать со всех оврагов и уборных. Со всех чердаков и деревьев! Ловить и приводить сюда, на этот берег. Идите сюда! Бегом! Шевелитесь! Смотрите, дети! Не жмуриться! Не закрывать глаза! Кучнее! Кучнее! Чтоб всем было видно! Маленькие в первые ряды!

Мы уже кое-что видели. Мертвые ласточки; окуни бледные и твердые, выброшенные волной; воробьи, растерзанные кошками; сами кошки, оскаленные и раздавленные на дорогах; синицы в январе, замерзшие на лету; старые собаки, уползающие умирать на гору и замершие на полдороге к вершине...

Надо собрать на этот берег весь класс, всю школу! Это было бы потрясающе!

Ведь мы забудем многие имена и лица... Да! Но этого мы не забудем никогда...

«Тащите в тень! В тень его! И детей уберите! Уведите их! У вас что, в ушах мухи ебутся?! Оглохли, что ли?!»

Но нас невозможно убрать. Утопленники приходили с раками. Мы быстро ловили их, расползавшихся. Без девчонок. Складывали в ведро. Взрослые стояли, окаменев, отвернувшись. У них были брезгливые, торжественные лица. И все-таки они смотрели на Это. Там, в тени ив. Затылками смотрели на утопленника, как на чудо.

Ну, а мы варили этих раков. Уже вечером, поздно, в темноте строили большой костер и начинался пир. Он был быстрый, этот пир. Разделив поровну, каждому своя доля. Да, это было так, справедливо и молча. Мы пожирали раков, как вкусно, ах, каким вкусным было их мясо, их плоть... Мы выедали все. Печень. Жир с внутренней стороны панциря, пальцем, раз- раз... Потом — хррруп! Ломаешь хвост. Высасываешь кишки, сок. А потом гора красной шелухи, нитки укропа и наши морды, да, такие тупые и сытые. Руки, исколотые и соленые.

Ольга никогда не ела с нами. Ни разу. Я приносил иногда солдатам. Совсем немного, половину своей доли. Обычно по пятницам, прямо в казарму. Передавал в окно, там, где бытовка. Перед субботой у них было как-то полегче. Как перед праздником. Они даже брали пиво. «М-м-м-м, — пели они, слизывая с губ пену. — Раки! Раки! А что так мало?!.. » Ну, это было потом, когда я их узнал. А до этого — никому не носил. Ни Ольге, ни матери, ни дяде. Мы все сами сжирали. На берегу, в пламени, молча. Собакам? Да они к нам не подходили. Не знаю почему, но это так. Ни одна не приближалась.

Можно было даже не смотреть в ту сторону. Туда, в тень, где лежал утопленник. «Он» был здесь! Когда начинали распутывать бредень, многие отбегали. Раки! Эти ленивые рыцари! Они выползали из сети и расползались по берегу. Это было еще интереснее смерти.

Мы ходили пешком под стол, а девчонки зрели, как в тропиках! А мужики? Они ржали, ржали, когда девчонки, визжа, носились от раков по этому зеленому мягкотравому берегу, а он водил клешней и мотался на платье, ха-ха, он хотел схватить живую!

Раньше не вызывали водолазов. Был один старик, и когда кто-то тонул, к нему приходили с бутылкой и сидели на завалинке, терпеливо ждали, пока он проснется. Жены, матери, мужья и сестры утопленников. Это была надежда. Может быть. Да. Искать их в реке. И не найти.

Я старался обходить их. В их ожидании, в молчаливом сидении, в этом прошении было что-то такое тоскливое, такое обреченное. Утром старик выходил, красный и злой с похмелья, и с багром на плече шагал на работу, на берег. Он жил один, не считая старой фотографии жены. Она висела над столом, где он ел.

Дядя Петя чинил старику крышу. Он рассказывал матери, а я слушал.

Никто тогда не знал, что придет такое время, такое утро, когда мать сама возьмет багор. Выпьет слабого «побеленного» чая с хлебом и маслом и пойдет на реку. И будет плавать на лодке, разговаривая сама с собой.

В первое утро она пошла одна, а на следующий день уже я нес за ней багор. Я стал ее оруженосцем.

***

Река была не просто нашим домом. Она вошла в кожу, в кровь, в наши запахи. Я уверен: тому, кто живет в лесу, снятся горы, реки, поля! Все кроме леса! Нам снились пустыни! Горы. Но река — никогда. Никто не видит во сне воздух.

От нас пахло рекой. Рыбой. Речными травами. Ивой. Осокой. Корнями камышей, которые мы очищали и жрали прямо с лодки. Когда я рыбачил, от рук пахло червями.

Исколотые ершами, окунями руки. Ноги в цыпках. Еще бы! В конце мая мы не вылезали из воды! Мы там жрали, стоя по пояс! Нащупывали ногой рачих, которые сворачивались и ждали икру! Мы их нащупывали ногой, захватывали, как обезьяны, и подносили на поверхность. Развернув хвосты, поедали гроздья черной икры и бросали рачих обратно. Они не успевали понять, что к чему!

А было и другое. Мир другого берега. Там жили цыгане. Их прибили гвоздями к земле! У них забрали все, что намекало на бродяжничество! Один мотоцикл «Иж» с люлькой и все! На пять семей. Это был совсем другой берег.

Мать ненавидела цыган. Она говорила «та сторона». Цыгане никогда не появлялись у нас, а мы никогда не выходили на их пологий глинистый берег. Ха! Мы были как пингвины и белые медведи! Только в зоопарке мы смогли бы встретиться.

Мать рыбачила в затонах, там, где брал крупный бодрый окунь и жерех. Самая красивая рыба. Была еще красноперка. Она потом совсем исчезла.

Меня она не брала с собой. Я не приносил удачи. Поэтому первой с цыганами познакомилась Ольга.

Все цыгане мне казались старыми. Даже дети! Они уже рождались задумчивыми! Они хмурились и смотрели на горизонт! У нас были игры. У них была жизнь. Это было видно невооруженным взглядом. Даже с нашего берега! С нашего далекого вражеского берега! Конечно! Еще бы! Если тебя все ненавидят — шуточки кончились! Уроды становятся еще злее! Еще взрослее! Да. Так все идет.

Я заплывал на нашей синей лодке так далеко, что потом вертел башкой, а меня сносило все ниже и ниже. Прямо к ним. К берегу, о котором ходили «плохие слухи». Мягко сказано! Плохие слухи! Про них нам такое пели, что волосы на заднице дыбом вставали! Они не только воровали детей! Они их варили и жрали! Всей толпой! Даже их дети! А?! Не хило? Если хотите научить ненависти, начинайте с детства! Самая беззаветная ненависть — родовая. Любовь тут отдыхает. Дети ненавидят беззаветно! Всей кровью! Всем сердцем и костным мозгом! Их никуда не свернешь. Учить любви бывает уже поздно. Это долго. Убить — быстрее.

Нам внушили идею! Идею чудовищного народа! В нас вдохнули жажду справедливости! «Они не вкалывают, как мы, ваши отцы и ваши матери! Они не въебывают по восемь часов! Гитара, гармошка, сапоги и баба! И все! Они вору-у-уют! Суки! Смерть им! Смерть!»

И кто это говорил?! Кто?! Дядя. Ну, мать ладно... Она просто рвала волосы на голове, стоило только поймать меня неподалеку от «того берега». Она могла обнюхивать Ольгину голову. Волосы! Платье. Руки! Она чуяла цыган за тридевять земель! Стоило только услышать «А да-ри-да-ри-да-дай, дри-дари-да- дай!» — мать впадала в кому! Дядя тоже был тип! Еще тот. Что касается ненависти. Для него это было лекарство! Он сразу просыпался! Он даже мог не заметить, что суп остывает! Это было выше голода! Он входил в штопор! А вывести его могла только мать. Он приземлялся за стол и начинал дуть на холодный суп. Это снова заводило! «Мы еще им покажем! — Он грозил кулаком невидимым цыганам. Огромному Цыгану. — Есть еще похер в похеровницах!! — Он воздевал руки в небо. Но похер уже кончался. Дальше шло просто бормотанье с пережевыванием. — Падлы... У нас на лесопилке одного поймали... Окурки стрелял. Так мы его привязали и шнурки циркуляркой давай пилить! А потом не поймем... Вроде воняет... А он и орать перестал! Поверишь?! Он в штаны наложил! Сам дрожит и срет! Срет и дрожит! Падла! Как будто в толчок пришел!.. Никогда не видел такого! Чтоб от страха человек в штаны наложил... — В его голосе слышалось восхищение! Да! Человек испытал такой ужас! — Эти сволочи воруют детей! Чтоб продавать! Не веришь? Точно! Я тебе говорю!»

Я не верил. Идиотство. У них и так полно детей. От страха плодятся быстрее. Детей у них полны вагончики. Двери не закрываются.

«Они рождаются от грязи! Комок грязи с цыганского сапога, и все готово!» — распалялась мать.

«Кто нас купит? — думал я. — Кто?! Кому мы нужны?! Дети... Ищи дурака... Мать сама бы продала. Всех бы нас продали... »

Если б мне цыганка сказала, что мать сойдет с ума, а сестра утонет, — я бы поверил. Так нам засрали головы насчет цыган.

Мы не умели нюхать руки, которые нас этим кормили. Мы не знали даже слова «идея»! Мы не знали, что эта поебень — всего-навсего чучело справедливости! Любая идея. Любая. Да! Именно! Ебаное чучело ебаной справедливости! Этого зверя, которого никто в глаза не видел! Никто. Ну, черт с ней! Едем дальше.

Ольга мне сказала, что научит целоваться. За это я должен украсть у цыган глиняного человечка. Сколько нам было? И при этом она никогда не играла в куклы. Скорее уж я разглядывал этих пластмассовых брюнеток. Раздевал, снимал трусики. Везде было голо и гладко. В них был воздух. Пустота. Я заглядывал в дырку на спине. Ничего. Пустота. Розовая пустота. Равнодушие — это страсть в сравнении с тем, что я испытывал! Безразличие?! Нет. Беспамятство. Я забывал, что там ничего. И снова в тысячный раз раздевал их. Заглядывал в розовое полое тело. Ничего. Пустота. В конце концов я забыл, зачем их раздевал. И больше никогда не лазил на чердак.

Мать привязала на лодку цепь. А на цепь замок. Три раза я искал ключ у нее в халате и три раза не находил. Потом нашел. Она его перепрятала.

Все должно было быть шито-крыто. Никакого подозрения! Ни тени. Ни грамма. «Где Олег? Куда слинял?» — «На речке. С удочками». Так должно было быть. Ольга обещала.

Я наловил мух. В кухне, на столе. Они приклеивались, и я ловил их во время любви. Парами. Мать что- то заподозрила. «Куда это ты собрался? На лодке?» Я сказал: нет. С берега. Я умел врать. Зажав мух в кулаке, я медленно подносил их к банке. Я был занят. В этом-то и уменье. Отсутствовать по-настоящему в момент лжи. Выйти из нее.

Пустив леску внахлест, я медленно греб. Я был очень занят. Да. Занят. Во всех движениях сквозила ложь. Мать смотрела с берега. Она всегда нас провожала. Теперь она грозила кулаком. А потом просто качала головой. Я ее обманул. Провел. В очередной раз. Она привыкла. Она уже не будет меня ловить.

Главное не переборщить! Я начал ковырять в носу. Полное сосредоточенье! Стать прозрачным... Вокруг — пустыня! Ни одной пары глаз. «Делать вид» — настоящее искусство.

В какой-то момент происходит чудо. Я увидел голавлей. Их темные быстрые спины. Они поднялись ко мне, и один взял муху. Я начал играть. Я их дразнил. Эти были мелкие. Я звал крупных. Потом меня отнесло в камыши. Руками подтягивая камыши, я отплыл в самые заросли. Встал в лодке и посмотрел. Берег был пуст. Подождав немного, я выскочил на открытую воду и полетел к цыганам. Там, у берега, я затаился. Только плеск воды. Да. Убаюкивающий плеск воды.

Белоголовый, я замер в лодке, как змея, и наблюдал. Их жизнь. Непонятная. То медленная, то быстрая. Странные крики, смех. Вышли две цыганки, похожие на кучи. Поднимая юбками пыль, они тыкали пальцами в мою сторону. Я обернулся. Небо! Оно было устрашающим! Огромная черная туча! Она была живая! Она клубилась, будто кто-то поджег рай! Тетки тревожно махали руками и плевали на землю. Притопывали. Хлопнула дверь вагончика. Я их увидел. Этих детей. Эту девочку и пацана.

Они несли в руках мешок. Ко мне. Я лег. Прямо щекой на дно лодки.

В этом мешке они и были. Человечки. Мальчик остановился. Одна из женщин что-то ему приказывала. Всегда одно и то же! Ни на одном языке приказы не звучат музыкой!

Она кричала и тыкала пальцем в тучу. Мальчишка заложил руки за спину и уставился в землю. Он заупрямился. Он был мне ровесник. Да. А девчонка помладше. Пацан что-то сказал. Тетка опять плюнула, а другая громко заржала. Мальчишка посмотрел в мою сторону. Он осматривал реку. Внимательно, не мигая. Он свистнул, девочка подтащила к нему мешок. Он был старше. Он был сильнее. Это он заказывал музыку. Я начал его ненавидеть.

Девчонка потащила мешок к воде. Она смотрела на воду, подтаскивала, снова смотрела. А этот хуй стоял руки в боки! Девочка наконец остановилась и уже без мешка подошла к самой воде. Она опустила руки в воду. Сидя на корточках. Низко-низко склонив голову.

Пацан выложил человечков из мешка. Они должны были просохнуть. Он крикнул что-то девчонке. Та кивнула и снова, как лошадь, опустила голову. Пацан расстегнул штаны и коротко помочился. Потом он начал трясти член! Я обалдел! Оказалось, он стряхивал последнюю каплю! Для меня это была новинка! Надо будет спросить у солдат.

Я, как змея, впился глазами в девочку. Она жмурилась от солнца. Боязливо погружала руки в реку. Она боялась воды. Это была другая жизнь. Манящее царство.

Потом они принялись за дело. Она поправляла уже слепленные фигурки, обмазывала их глиной, а он раскладывал человечков на берегу. Они работали молча. Не смеялись. Это было подозрительно. Меня надували! Они меня засекли! А теперь притворялись!

Еще бы немного, и я не выдержал! Я бы вскочил и помчался обратно! С позором!

Но я не мог. Ольга мне приказала. За это я научусь целоваться. Я только на миг представил! Вернулся ни с чем! Она бы меня убила! Она могла сделать со мной все! Ведь я же любил ее... Если б она сказала: «А давай подожжем дом! Ничего не будет. Не бойся. Зато как красиво! Вот увидишь... Давай. Бензин в сенях». Я бы пошел, как пьяный, и притащил бы канистру. Она имела надо мной власть!

Со мной это случалось. Я вставал ночами... Она рассказала. Я не верил. Ни на грамм! Но это было так. Она лежала и смотрела. Как я брожу по комнате. Подняв руки. Будто ища кого-то...

В тот момент я понял, что не смогу вернуться. Я должен буду умереть... Я умру. Не доплыв до своего берега. Что-то случится... Со мной. Или с лодкой. Она еле дышит. А там на пути Чертова яма. Глубина... Что-то случится...

Все. Я решил украсть самого свежего. Девочка снова подошла к воде, присела и подняла глаза. В них было удивление. Еще бы! Я стоял во весь рост! Ей мешало солнце! Она щурилась. Я был хитер как летчик! Зашел со стороны солнца. Я был враг. И она смотрела на меня как на врага. Как на пришельца.

Она не кричала. Она даже не поднялась! Я видел ее темные щели! Темные щели глаз на грязном лице. Она дернулась. Раз. Второй. Она увидела врага! Врага их рода! Чужого! Но у меня хватило ума! Я медленно приложил палец к губам. Ха! Она застыла! Видела только мой силуэт. Только черные очертанья. Она впала в транс! Как лягушонок. Как крольчонок! Я ее усыпил! И тут... Черт! Она заорала! Да так, что я обомлел! Чуть не оглох. Это была сирена. Да еще какая! Хо-хо! Все перевернулось вверх дном! Из вагончиков выскакивали тетки! Как сери-бери-ешки из козьей жопы! Дети! Они орали все хором! А эти двое, пацан и девчонка, подскочили на месте! Ноги провернулись, как в мультике! Да. А потом — только пыль.

Когда у людей воруют, они всегда орут одно и то же. Даже глухой обалдеет! Всегда одно и то же.

Но кто меня остановит? Как на крыльях, я подлетел к фигуркам и замер над ними. На одно-единственное мгновение. Я их увидел всех. Сразу. Одна была чуть больше. Я схватил человечка и, как в танце, — обратно! Безумная полька! До берега было три шага, но мне они показались долгими-долгими... Я бежал и никак не мог прибежать! Туда! К лодке. Ворам знакомо это странное чувство. Волшебное и страшное. Я летел, прижимая к груди добычу. На этого парня ушло глины, как на пятерых! Я боялся, что у него отвалится рука! Нога! И он колется! Из него торчит солома!

Качается лодка. Я видел, как она качается! Она мне говорит: ну давай, давай, еще немного... Еще бы чуть-чуть, и она сама побежала навстречу! Позади была тишина.

Я влетел в лодку и так хватил веслом, что оно треснуло! Человечек лежал передо мной. Раскинув руки! Как живой! Я греб, как псих! Когда немного успокоился, то, глядя на фигурку, я вдруг почувствовал присутствие чего-то живого! Чего-то постороннего! То, что украл, становится живым. Всегда. И все воры это знают. Потом трудно от этого отделаться. Чужая тень, тень без тела лежит на всем, что ты делаешь!

Я греб не оглядываясь. Потом — не смог. Медленно повернул голову. Они сгрудились на берегу. Толпа. И они смотрели! Но не на меня. Нет. А туда, куда я гребу! Еще бы! Там клубилась туча. Она распускалась, как черный цветок, как парус. По спине бежал холодок. Поднимался ветер и лодку начало качать.

«Давай-давай!» — шептал я, подгоняя руки. Но казалось — лечу на месте! Меня даже сносило обратно!

Тут я сделал то, от чего до сих пор покатываюсь! Я снял штаны! Да! Развернулся и показал им зад! Моя задница высунула язык! Черт! В меня вселился бес! Ха! Это был не язык! Нет! Хвост! Длинный, с кисточкой! Я им крутил, как кнутом! Как ковбой своим лассо! Он летел по ветру. А копыта?! Мелкие, звонкие копытца! Я и сейчас слышу их цокот! Еще бы! Они гремели по дну лодки. Я готов был пуститься в пляс! В лодке! Над этой фигуркой! Как молодой свин! Как поросенок! Я хрюкал от радости! И пел! Не без этого... Это моя задница тараторила! Скороговоркой! «Цыганочка Надя, чево тебе надобно?! Чево тебе надобно?! А ни хрена не надобно! — отвечала Наденька, отвечала жалобно! Ни хрена не надобно, все мне шоколадобно!.. »

У-у-у! Ну и голосок у моей филейной части! Хо-хо! Точно, только и годится, чтоб в толчке кричать «Занято!». Шут! Клоун несчастный... И в эту секунду на мою счастливую задницу рухнули первые плевки грозы. Я остолбенел! Это было почище пука в нос! Я задрал пятачок в небо! И тут прямо в морду! Огромный горячий плевок. Ха-ха! Прямо — с неба! Вот уж кому-то было действительно плевать на меня...

***

К берегу я пристал в другом месте. Не как обычно. И под градом она могла выскочить меня встречать! Материнская любовь... Никто не знает, что такое их ярость! Их месть!

Я даже лодку не привязал. Просто втащил ее подальше. И помчался к Ольге. Фигурка была со мной. Вернее, на мне. Да. Я завернул ее в рубашку. Если б она была маленькая... Я бы спрятал ее в рот! Как настоящий контрабандист! Как похититель алмазов! Я читал, как они прятали алмазы в Африке. В раны, в зад, в пупок!

Никогда я так не бежал к дому. Никогда. И никогда я не был так рад. Никого не было. Разочарованье? Наоборот! Пустой двор — моя мечта! Никого! Полнейшее одиночество! Ни запаха, ни звука! Ни матери, ни дяди, ни кастрюль, ни тазов, ни мебели! Голые стены, да, и дыры от гвоздей затянулись... Место без слов, без прошлого. Чистота. Благодать, которая лежит на покинутых домах. Я не думал об Ольге. В этой мечте не было никого. Ни одного человека.

Прижимая к груди фигурку, я остановился перед калиткой. Полнейшая тишина. Только ливень. Как будто все ушли. Мать, дядя, куры. И Ольга.

Все было оставлено. Меня бросили. Меня обманули. И как все обставили?! Комар носа не подточит! Никто бы и не заподозрил! Меня выпустили на берег! А сами тихо смылись. Тихо подняли паруса. И вышли в открытое море... Я остался один на берегу! Ни дымка, ни паруса. Только мы вдвоем. Глиняный человек и я. Боже!

Даже не стоило входить, чтоб понять, что никого нет. Я не стал зажигать свет. Дом был огромен. Слишком, чтоб остаться в нем одному. Да. Тому, кого бросили, — все кажется слишком большим! Я сразу в сенях развернул рубашку и положил человека под лавку. Там, где ведра. Глина была влажная и теплая.

Но я бы сейчас не смог вдохнуть в него тепло. Я бы не смог... Самому было холодно.

Не входя к матери, я сразу залез на печку. Под тряпье, зарыться и спать... Согреться...

Я засыпал и просыпался... Вставал и шел смотреть на человека... Потом снова на печь и снова спать... Спать... Печка вдруг стала раскаленной... Я стучал зубами! Я смеялся и никак не мог побороть этот стук! Казалось, я горю! Один бок, другой! Я поворачивался и трясся, как холодец. В полусне я решил принести человечка на печь. Пусть высохнет...

А когда я очнулся, дискотека была на всю катушку! Снова! «Чего захотел?! Чтоб бросили?! Раскатал губу! Мечтать не вредно!» Не открывая глаз, я слышал, как мать ругает дядю и весь белый свет. Под локтем лежало что-то сухое и теплое. Мой друг. Мой единственный товарищ на этих танцах! Мой единственный партнер...

Мать замолчала. Она подошла к печке и увидела мою скомканную рубашку. Сейчас будет! Пиздец котенку!.. Но она заплакала. Да. Я не вру! Я сам чуть не заплакал! Я обалдел! Она влетела на печку! Схватила мое лицо в свои руки! За уши! Черт! Мне это не приснилось! Никогда мне такое не могло присниться! Чтоб она меня так любила...

Она плакала и прижимала мою сонную морду к груди! Она, оказывается, волновалась! Подумать только! Может, еще и скажет, что она меня любит?! Что места себе не находила?! Что искала повсюду?! Что она чуть с ума не сошла?! «Как ты мог пропасть?! Так надолго?!» Она раскачивалась, и я чувствовал теплые слезы...

Я не успел бы к такому подготовиться за всю жизнь. Я отдал голову в ее руки. Даже про человечка забыл. Он ворвалась в меня! Ничего не спросив. Вот это был натиск! Я бы от страха сказал правду! Да! Дядя тоже — свой голод! Ложку! Его голова показалась рядом! Они меня что, хоронили?! Я что, чуть не подох?! Или это была любовь? Как вихрь, сбивающий с ног... В конце концов она меня бросила. Оставила лицо, разжала объятья. Дядя просил есть. Его брюхо ворковало, как горлица!

Дискотека продолжалась! Дамский танец кончился! Свет! Может быть, она меня так любила... В этой безумной пляске... В ослепительном свете.

Смерть нас не спросит о любви... Куда мы ее дели... Она протянет руку! Она скажет: «Где?! Где она?!» И все! Все... Она немногословна.

***

Я спрятал человечка. Закопал за сараем. Этот глиняный человек не давал мне покоя! Я ходил вокруг да около! Не стоило даже приглядываться, чтоб понять, что к чему! Того, кто спрятал что-то, — за тридевять земель видно! По лицу! Но все прячут! И никто не видит. Никто.

Ольга его нашла. Ее не проведешь! У нее ничего не было. Ни тайников, ни тайн. Только свежий снежок. Мягкий коврик любви! Она каталась на нем, как щенок перед бурей... Как щенок, не знающий примет! Она ждала, пока я отойду. Подальше. У меня уже ноги подгибались от этого круженья.

Я вернулся посмотреть, как он поживает. Как он лежит. Только горка земли! Ха-ха! Я-то знал, кто ему приставил ноги!

Мы никогда не дрались. Даже смешно подумать. Чтоб я вдруг воспротивился! Показал характер! Да она бы не поняла!

Я нашел ее в сарае. Мы стояли за поленницей. В нашем с нею сарае. Здесь пахло свеженапиленными осинами.

«Вот... А теперь смотри сколько хочешь, — сказала она. — Не закрывай глаза».

Сама она не закрывала. Мои закрылись, и я понял, что целую ее в щеку.

«Не закрывай глаза! — шептала она. — Открой! Смотри!»

Она смеялась. Она высунула язык! Какое-то мгновенье она смотрела выжидающе. Я моргал, как придурок! Будто мне песку швырнули! Я чуть не тер их кулаком!

Шаг. Еще шаг. И ничего. Она отошла! И тут ее язык оказался у меня во рту! Оказывается, я сам его взял! Она застонала. Мое сердце раздулось... Я стал как пустая бочка! А сердце носилось внутри, как зверек.

«Вот, — сказала она спокойно. Отодвинув мое лицо. Как мать, как мать, взяв его в руки. — Вот так... »

Мы молчали. Я не решался открыть глаза. Я боялся! Я мог увидеть демона! Чудовище! Я слышал далекий рык!.. Далекий, как из сна. Как из воспоминания... Чудовище звало меня! Оно шло по следу...

«Теперь я с ним сделаю все что хочу», — сказала Ольга. Она думала вслух. Будто сомневаясь. Она и так могла с ним сделать все что хочет. С этим глиняным человечком. Как и со мной! Да. Я был глиной. Она не могла меня сломать. Но и не оставляла. Этот рык... Этот далекий сон... Это был не страх! Не лягушка и удав! Нет! Я так давно ждал этого... Этот рык... Я ждал его. И теперь он был ближе. Близко.

Видя кошмары, я просыпался не от страха. Я просыпался от грусти. Мне было тяжело на сердце. Дядя так и говорил: «Не трогай его. Не дергай. Ему тяжело на сердце... » Из благодарности я стягивал с него валенки, когда он заваливался ужинать. Склонив голову, я медленно стягивал их, сначала один, потом другой. Как во сне. Может быть, он чувствовал что-то?

После рыка во сне я весь день молчал. Мне было очень грустно. Я не мог никуда смотреть. Не мог ничего видеть. Наш клен доводил меня до рыданий. Все вокруг было без кожи! Наш дом... Наш ад. Наши мокрые следы на грязной земле... Следы матери. Мои. Дяди. Эти отпечатки приводили меня в неистовство! Я мычал! Я начинал заикаться! Мать даже боялась! Сын-заика!

Это проходило, как хорошая погода. От усталости, от затишья я спал как сурок. В школе на моей парте, на моей половине появлялись женские груди. Щели с кудрями, разрисованные шариковой ручкой. Надписи. Переписка.

Я неделю не был в школе. Вторую. Мать меня не трогала. Она ждала. Ждала, когда я встану. У нее было терпенье! Я чувствовал ее взгляд. Она приходила из своей аптеки и садилась на табуретку. У печки. Я лежал на кровати. Она смотрела на меня, опустив руки. Даже с закрытыми глазами это было видно... Ее лицо и руки. На коленях. Она была как гостья. В нашем доме. Да. В своей жизни... Во всем этом...

В конце концов приходил день, и я вставал. Неожиданно. Она сидела и уходила. По делам. Так это называлось! Что-то надо всегда было делать! Сидеть сложа руки?! Это равнялось смерти! Капитуляция! Она уходила, я еще какое-то время слышал удаляющиеся шаги. Все дальше, в сени, на улицу, все тише и тише. Может быть, я боялся, что она уйдет... Навсегда. Махнет на меня рукой. Вернется, чтоб закрыть мне глаза! И натянуть одеяло! Покрыть мое лицо! Непорядок умершему лежать с непокрытой мордой! Она любила порядок. Да. Она бы меня не оставила так. Поверх земли... Но бывают такие минуты! Такие минуты... Такая смертельная усталость. Она ее знала! Когда просто сидишь, повесив руки! Когда уходишь куда глаза глядят. Оставляя все. Все. И живых, и мертвых. Все...

Вот тогда я и вставал. Я это чувствовал! Никогда не перегибал палку! Ни разу ее не сломал! Еще бы! У меня очко так играло! В такие минуты! Стоило только носом повести! В воздухе что-то носилось... Я это чувствовал. Во мне текла ее кровь. Она могла сделать со мной все... Все что захочет. И она делала это.

Теперь я думаю, была ли у меня своя жизнь? А? То, что называется «своя жизнь»? Я не понимаю вопроса...

***

Я даже в штаны не успел наложить! Ужас. Он ведь тоже требует времени, нет? Стоя совсем близко, наверное, я мог дотянуться до нее... Не сходя с места, стоило только качнуться, но с этой рекой ничего никогда не понятно! Качнешься и рухнешь.

Она лежала, и солнце затопляло ее. Она была так бледна... Из другого мира. Такая бледность. И в этот момент я почувствовал, что нет для меня ничего сильнее, чем это место. Нет места для меня могущественнее, чем этот остров... Как огромный магнит, как вихрь, меня захватил и пригнул к себе этот остров. Солнце взошло и встало...

Мне было так хорошо здесь. Так спокойно.

Я вышел на берег и сел с нею рядом. Близко-близко я видел ее веки, ее лоб и губы. Она была не просто бледна. Она была бледна, как первый снег. Этой тревожной белизной.

Положив подбородок на согнутые колени, я смотрел. Впервые я смотрел на нее без всякого желания, без малейшего шевеления. Это было так неожиданно...

Мне никуда не хотелось. Было так спокойно вокруг. Будто мне дали время. Побыть с ней. Да. Все замерло вокруг, успокоилось.

В эту минуту я вдруг подумал, что с тех пор как она исчезла, я не плакал о ней. Тосковать тосковал, но это была не тоска по умершему. Нет.

Это было по-другому... Как человек, попавший во сне в давно знакомые чудесные места... Я хотел там остаться и просыпался. С чувством потери.

Что я понимал во всем этом? Мои мысли — без языка. Без постоянного света. Только редкие вспышки в черепе.

Я не заметил, как расправилось тело, и я скользнул на спине в ил. Я лег с нею рядом. Лег справа. Так странно, я боялся, а вдруг! Вот кааак прикоснется ко мне! Я лежал, затаив дыхание. Я ждал. Будто вторгся в опасную, незнакомую страну и притих, прислушиваясь к ее жителям. Не знаю, сколько мы так пролежали. Без движения, без вздоха, без единого звука, кроме реки. Так мы были... И уже я перестал ждать и бояться, что вот-вот и она ко мне прикоснется... Может быть, все было бы по-другому, если бы она вдруг дотронулась до меня.

Меня размывало, как глину, как того человечка, которого я украл у цыганенка для Ольги...

Ни единого звука. Мне казалось, я умер. Огромные облака. Высокие и далекие, как горы. Я лежал будто в долине, окруженной гигантскими горами в снегу.

Прабабушка говорила, что Бог живет на небе. «Он там», — показывала она на потолок. И теперь я смотрел на эти могучие облака, властные и задумчивые, и будто по снегу, по снежным вершинам скользил вниз молодой бог на санях. Молодой бог смерти на санях, запряженных парой белых медведей...

Может быть, я даже задремал, не знаю. Прохладные воды ласкали наши тела. Я слышал свое удивительное дыхание. Издалека-издалека. И плеск воды, как пульс реки в виске. Набегает волна, заливает уши, и глохнешь. Отхлынет волна, и ты снова слышишь.

Я напевал. Да. Мне было так спокойно...

Я вздрогнул. Сколько раз она напевала ее? Невнятно, да, но я слышал именно это место. Сколько вечеров она, сидя перед зеркалом, смотрела остановившимся взглядом себе в глаза и напевала? А я сидел за ее плечом, неподвижно, забыв, как дышать, как загипнотизированная морская свинка, смотрел смотрел смотрел смотрел...

Я встал на колени и смотрел на нее. Уже другую. Такую одиноко красивую и равнодушную. Ее белое платье и травы... Травы как волосы. Они развевались, качались, замирали, плыли. У меня голова закружилась. Мы с ней будто летели. Нас кто-то нес на спине... Кто-то, чьи волосы вот здесь развевались. Ее белое платье и бедра. Матовые бедра. И белое-белое, как новое, платье...

До этого я не знал красоты. Я был как немой, с вытаращенными глазами. Я чувствовал восторг, особенно когда видел маки! Совсем маленький. Мать рассказывала, что я их срывал и сжирал! Я тоже кое- что помню.

Пшеничное золотое поле. Подвижное, оно волновалось, и тени облаков ползли по его золотой шкуре. Красные маки. Мать меня поднесла к цветку.

«Ты задрожал! Затрясся как сумасшедший! И ухватил цветок! Ты не моргал, смотрел на него, а я считала раз-два-три... Ты не моргал минуту! Тебя будто паралич разбил! А потом ты его взял в рот и... сожрал! Не моргая! А я думаю: ну, нажрется мака и уснет... »

Она-то знала: самые красивые цветы — самые ядовитые. Точно знала. Всегда. Помню это особенное содрогание... Я будто выпил что-то отравленное.

И действительно, спал потом трое суток. Не ел, не пил. Врач сказал, что все пройдет. Пройдет... Он проснется...

Ха. А ведь я все слышал! Все абсолютно. Я и не спал! От доктора пахло умиротворением и новыми ботинками. Я слышал его спокойное коровье дыхание. Это было оцепенение. Да. Я стал как камень. Не мог ни рукой, ни ногой пошевелить! Даже слезу не мог пустить! Скажу честно, мне не хотелось просыпаться. Это было так приятно. Так ново.

А здесь было другое. Другое...

Красота без содрогания. Красота без желаний, без прошлого, без воспоминаний... Мой мир был узким, и только смерть, ее смерть сделала его безграничным...

И если бы в эту секунду здесь с нами был тот, кто мог бы снова сделать ее живой... Тот, кто сказал бы: «Встань! Встань!» — я бы валялся на земле, умоляя его не делать этого... Умоляя его не произносить этих слов! Умоляя его уйти и оставить нас одних. Да. Как раньше...

Только остаться с ней. Здесь, на этом месте, на берегу. Остаться с нею, быть рядом. Так. Быть так.

Не прикасаясь взглядом к ее телу, я смотрел только на платье. Оно ласкало мой локоть. Прикасалось и отходило, как живое.

Я закрыл глаза от этого прикосновения...

Вся моя жизнь до этого была сном. И только в этот момент, лежа со своей мертвой сестрой, я почувствовал себя дома. Дома... Подождите... Да. Побудьте здесь. Еще немного... С нами...

Это место стало моей тайной. Моим храмом. Да. Так тяжело... Ох, как тяжело владеть тайной! Так трудно ее выносить... Я уже не мог ее забыть. А что нужно, чтобы стать властелином тайны?! Нужно ее забыть. А что я мог поделать?! Что?! Я ведь понимал, что уже не смогу, не смогу забыть эту тайну, это место... И я со всем этим должен был жить.

Возвращаться на этот остров в своих снах... Мысли вертелись — как она там, что там случилось, раки, может, туда уже добрались?! Точно! Сколько можно? Учуяли и медленно теперь скользят по дну! Приближаются! Раки нашли ее! Щелкают хвостами! Я видел их клешни! А ее платье из белого стало серым! Они рвали ее плоть!

***

Я уже говорил, что мать любила рыбачить? И не просто рыбачить, а рыбачить именно в этом месте, именно здесь, в затоне, где я и нашел Ольгу! «Хороший клев, красноперка... »

Перед выходом на реку — заплетение кос. Две любимых косы вокруг головы. Это не так-то легко! Я долго учился. Каждые выходные летом.

Сначала ее надо было еще и расчесать. Про Ольгу не было и речи! Встать в четыре утра?! Да только случись пожар. Расчесывать волосы матери... В четыре утра? Да в эту пору у петуха нашего в глотке еще першило! Он начинал распевку, когда я переходил уже ко второй косе!

Мы сидели молча, в предрассветном молоке. Тихо. Мы не зажигали свет.

Ее руки неподвижно покоились на коленях. Торжественно. Она смотрела в открытое окно. Ее волосы теплы, они пахли сном. Особенно там, где шея. Там, где они самые тонкие. Я расчесывал, а она сидела с закрытыми глазами. Она не дышала.

Все замирало. Ни ветерка. Ни шороха. Мы попали в другой мир. В страну абсолютной тишины. В пустую страну покоя.

Только на второй косе пел наш петя-петушок! Потом я уже слышал только этот убаюкивающий шорох гребня в ее волосах. И все.

«Так нормально?.. Не туго?» — спрашивал я хрипло. Она открывала глаза. «Нормально. Да. Все... Давай собираться... » Она ни разу не сказала «спасибо», не посмотрела на меня, ни разу не вздохнула.

Я бы удивился. Да. Я бы не поверил своим ушам! Настолько мы были далеки от нас самих в те минуты.

Она никогда не запасалась червями заранее. Плохая примета. Мы рыли их утром, быстро и молча. Будто искали клад. Под нашей старой яблоней. Не знаю как насчет клада, но червей здесь было море. Это был их клуб. Питомник. Жирные самки! Вялые спросонья. Розовые, полинявшие, еле-еле шевелятся, как тетки после бани. Они вздыхали! Этим червячихам было на все начхать! Они едва-едва двигали хвостом! Дескать, ну что?! Опять?! Гос-с-споди!.. И падали в консервную банку. Там было немного земли. Совсем немного влажной утренней земли. Она оставалась на пальцах.

Мать молчала. Она поглядывала изредка, когда я неосторожно разбивал комья. Тогда она принималась сама. Оперев локоть о колено, она медленно рыхлила, расчесывала землю пальцами, разминала комки в ладони. Потом она опускалась на колени. Это было так странно. Она задумывалась, медленно- медленно перебирая землю пальцами. Мать будто всматривалась в нее. Как в воду, как в глубину.

Может быть, она видела действительно воду, реку, те заливы, где клев?

Их было три основных места. Там, где окуни, — недалеко от Чертовой ямы, и голавли внахлест — у острова, где дядя основал свое капустное королевство. Третье — дальше, на другой стороне. Сначала вдоль берега, а потом затон. Лагуна, полная кувшинок, тишины и красноперок. Да, тишины там было хоть отбавляй! Казалось, ты попадал в ухо уснувшего в реке глухого гиганта! В ухо без звуков, без эха! И плывешь в этом чудовищном ухе, погруженном в воду, по его извилистым закоулкам, по каналам тишины, все ниже и ниже. Стоило нам с матерью только войти в этот затон, как у меня башка шла кругом! Меня начинало тошнить! Мы будто попадали в воронку! И главное — тишина! Да. Она была без берегов, без голоса. Стоило нам кашлянуть, и звук разносился во все стороны! От него в Китае могли полопаться стекла! Мои барабанные перепонки вибрировали! Будто на них исполняли боевой марш! И еще! Голова при этом была сама по себе. Она будто отделялась и летала над этим затоном, кружила-кружила, пока наконец снова не вскакивала на плечи! Черт! Я всегда вцеплялся в борта, стоило нам только войти в лагуну! Бросал весла! И они кружились вместе с нами, вместе с лодкой, среди кувшинок и распускающихся белых лилий. Как в танце. В танце без музыки, без единого звука, в этом волшебном ухе гиганта, спящего глубоко, без снов.

Во всем этом была тайна. Да. Чувство священного. Мать никогда не разговаривала во сне. Никогда. Я знаю. Я подходил и смотрел. Как она спит. Только ровное дыхание. Молчание и ничего вокруг. Ни меня, ни Ольги, ни дяди... А перед рыбалкой она всегда просыпалась первой. Сразу. Я открывал глаза, а она уже тихонько выходила в уборную. Тихо-тихо. Легкий шаг человека, который один. Стоило ей войти, я сразу притворялся спящим. Мертвым! Я не должен был видеть ее лицо! Это был страшный запрет! Но она не знала... Нет. Слава богу, она не подходила проверить! Сплю я или нет. Она не склонялась надо мною.

У нее было другое лицо. В такие моменты. Да. Я не могу сказать, видела ли Ольга это лицо. Такое лицо матери. Не знаю. Не могу сказать. Я был парализован. Только спокойные дыхания дяди и сестры. И мать совсем-совсем другая. Незнакомая, пугающая. Совсем-совсем чужая. Ночная мать. Мне казалось, она никогда не умрет... Да.

И она была одна. Мы спали. Нас не существовало. Да. Вообще никого! Ни соседей, ни дыма из трубы, ни кур, ни мальвы, ни свиней! Она легко скользила между дымом из нашей трубы и теплым запахом свинарника. Она сама становилась просто запахом. Утренним запахом... В такие минуты она была недосягаема. Совсем одна. По-настоящему одна.

А потом все! По коням! Чем раньше, тем лучше! Я думал, а на хуй мы вообще ложимся?! Рыба и та еще плавники не расклеила, а мать уже тут как тут! Черви еще не поняли спросонья, куда есть, а куда срать, а мать уже в брюках! И не просто в брюках. Дядины холщовые. Безразмерные, как парашют. Мать в них влезала только если шла на рыбалку. Два раза в неделю. Но не суть. Она их не стирала. Ни разу. Мать! Моя мать! Это что-то. Я вам говорю — ни разу я не видел, чтоб она их замочила или просто вытряхнула! Ни разу. Как придет с речки, вылезет из них и повесит на гвоздь за баней. И все. От них не просто воняло. Они стояли колом! Покрытые панцирем слизи, плевков, ила, сгнивших и засохших водорослей.

Но она, со своим нюхом, будто ничего этого не замечала.

Дядя бесновался! Еще бы! Кто-то оказался грязнее, чем он! Месть! Она его третировала! «Чистить зубы! Уши в бане мой! Волосы в носу стриги! Побрей под носом! Вот, не видишь, что ли? У ноздрей! Как дикобраз стал!»

«Ну а ты! Сама-то! Ну на кого похожа?! Куча! Ну и штаны! Я их у себя на заводе постираю! Вместе с робами! Невозможно! Как только рыба от тебя не шарахается?! У сомов, наверное, усы дыбом встают! Да я их выкину! Сожгу! Когда спать будешь! В печке! Ты еще говоришь — за эти брючки деньги предлагали! Уу! Да я тебе сам заплачу! Сам! Чтоб сжечь! Тоже мне, ловучие брюки!»

Мать на него даже не смотрела. Открывала калитку и выходила. Я за ней. Рюкзак в руке тяжелый, с грузилами. На спине — неудобно.

***

Она смотрела на воду. Может быть, она там искала покоя? Голавли, красноперки и язи могли в такие моменты спокойно жрать червей! Мать даже моргнуть не могла! Она смотрела в глубину. Пожалуй, это единственное, что она мне передала по наследству. Да. Если не считать склонности к безумию.

И вот именно в этом месте, где гуляет красноперка, я нашел Ольгу. Сколько раз мы здесь проплывали с матерью?! Каждый раз мать почти свешивалась, вглядываясь в глубину.

Пожарники говорят, что они всплывают утром. Ранним утром. Они поднимаются со дна. Голос матери деловит. Будто она говорила о сазанах или налимах. Я думал: а как они всплывают. Как? С открытыми глазами или нет?

Меня это так поразило, что ночами, лежа с ней, закрыв глаза, я представлял, как утопленники, скрестив руки на груди, начинают медленно подниматься со дна. Как они отталкиваются и медленно, меланхолично скользят вверх. Меня это так завораживало... Успокоенный, я лежал, скрестив руки, как они... Но об этом потом. Да. О нас с матерью. Потом...

А теперь, что нужно было сделать теперь? Спрятать ее! Укрыть Ольгу! Я вскочил из воды как ошпаренный! Меня осенило. Лодки! Старые лодки! Накрыть ее старой лодкой!

Попятившись, я бросился бежать к своей лодке. Громко сказано! Бежать по пояс в воде! Я должен был ее спрятать. Спрятать, сохранить для себя! Не знаю, как я вскочил в свою лодку. Весло само вскочило в руку! Я скользил, не касаясь воды! Так долго и быстро... Махал веслом в воздухе. От меня шел пар! Стрекозы шарахались! А я летел в этой тишине, в этом раю, как демон, сорвавшийся с цепи.

Я летел к Волчьей яме. Она была недалеко. Здесь. Рядом с Островом. Здесь сажали капусту. Поливать легко — одна нога на грядке, другая в речке.

Полузатопленные тополя, старые, скользкие, одни умирали и ложились в реку, потом другие, и так без начала и конца. Мы ныряли здесь за раками. В корнях и ветвях сначала было страшно, да, а потом — нет. Потом мы все ниже, все глубже опускались в этот медленный мир.

На этом кладбище тополей были захоронены еще и лодки. Треснувшие от жары, со сгнившими ребрами, отшлифованные ветрами и нашими телами. Мы на них грелись, спрятав посиневшие губы в колени.

Я видел их спины издалека. И уже издалека начал выбирать одну, ту единственную, которая станет гробом для Ольги. А вдруг вернусь, а ее уже не будет?! Она исчезнет! Ее кто-то найдет!

До этого островка было уже недалеко. Я мог до него добежать! Черт! Я носился между лодками, как взбесившийся таракан, и никак не мог выбрать! Они все были слишком старые! В одной не хватает трех досок, у другой корма вся сгнила, а третья совсем вросла в берег, трава торчит сквозь щели! Я не смог ее сдвинуть. И кроме! Сквозь щели ведь все видно! Ее могли увидеть. Какой-нибудь рыбак, старикан, наткнется, увидит лодку брюхом кверху, глаз у них — «А... раньше ее здесь не было... ». И подгребет, они все любопытные, а потом так заорет на всю деревню, что сомов слепых разбудит...

Мечась по острову, я никак не мог найти подходящую. Пока наконец не заметил одну совсем ржавую плоскодонку, она была из листового железа, деревянные лавки сгнили, и окантовка по бортам так высохла, что отваливалась кусками. Мы на ней никогда не сидели. Железо так накалялось, что в заднице у нас в три секунды все закипало!

Одному это было трудно — перевернуть железную, вросшую в берег лодку. Попробуйте-ка с гробом побегать! Да еще и с железным! Ничего. В тот момент у меня сил было как у шестерых. Я смог ее перевернуть и спустить на воду. Осталось только привязать, и можно снова лететь. У-у-у! Когда дело за малым — все может рухнуть! Точно! Ни веревки, ни цепи!

Пришлось у ивы отломить ветку, а это еще та работенка! Крутишь-крутишь, ни ножа, ни гвоздя! Сырая ветка, одним словом. Вернее — двумя. Я все-таки ее открутил и, просунув в кольцо этого ржавого гроба, положил на корму, а сам сел сверху. Так. Ловко. Вуаля.

Я испугался, а вдруг вернусь — ее нет, она исчезла! Но нет, она была здесь. Дома. В нашем с нею доме. Она ждала меня...

***

Я тоже ждал. Да. Долго-долго...

Точно так же, когда я решил — все. Умру! И, как медведь ворочает ульи, — я переворачивал урны с окурками возле тубдиспансера. Закурил один, глубоко-глубоко затянулся. Я-то думал, вот сейчас сейчас сейчас умру! И это было так удивительно... Такое чувство ожидания... Что — вот-вот... Сейчас. Или нет. Сколько? Сколько надо ждать? Те, которые бросали бычки, — умрут скоро. Эти худые дядьки с блестящими глазами. Значит, и я умру. Я мечтал о старших братьях, и думал об этих смертниках как о братьях. Я не знал, что они могут выздороветь. Они для меня были умирающие братья. А старшие братья созданы, чтобы умирать.

Но не получилось. Я не сдох. Окурки не действовали. Еще бы! Знал бы я свое здоровье! Меня надо было расстреливать из пушки! Засунуть в задницу мешок пороха и поджечь! А я окурки пробовал! Ха! Я играл. Да. С жизнью. Бросал ей мячик. Слишком много здоровья... Все — слишком.

«Ешь мух, — советовал мне Сенька. — Мой одноклассник так сдох. Ему муха в рот залетела! Правда. Не вру».

С Сенькой мы давно-давно играли в куклы.

Муха?! Он подох от мухи?! Я не мог себе этого представить! Как?! Неееееет. Я бы так не стал. Так не очень хотелось. Чтоб в меня муха залетела? И там летала внутри?! Нееет. Это не годилось. Но умирать- то все равно было надо! Надо было что-то придумать! Так хотелось играть... И мяч. Жизнь была так весела! Так кругла. Дайте пацану мяч — и вы увидите!

Надо мною глумились мужики. Я ведь всем в округе растрепал, что хочу умереть. Мужики трепали меня по щеке, а пацаны постарше катались со смеху!

Я не понимал, откуда такое презрение. И до сих пор не понимаю. Кто я был для них?.. Отброс, шлак, еж без иголок, волчонок, который не переваривает мясо! Мужик, который не может поднять перышко! Баба без пизды! Водка без горечи!

***

О-о-о... Я бы хотел быть так далеко! От этого места! От этих снов! От этой могилы! Я бы хотел забыть... Забыть это место на берегу. Да. Закрыть глаза, и все исчезнет! Это все только сон! Ведь так? Сон и все! Пусть все это — сон! Пусть ужасный, но сон! Ведь так? Этого не было на самом деле!

Но я просыпался во сне, ни черта не понимая, где я, что я... И раки были здесь, ползали по простыне! Эта их тяжесть! Проклятые! Отвратительные рыцари разложения! Я вскакивал и начинал их стряхивать с простыни, махал ею и просыпался... И что? Я не мог пожаловаться. Я же хотел, чтоб все это было сном...

Это был далекий стон, зов земли, которая сонно пережевывала нас с Ольгой... Меня и ее. Там, в нашем найденном доме. И ничто не могло разбудить землю от этого сна.

Меня это сводило с ума. А тут еще мать.

«Ну что ты возишься?! Давно пора затопить! А ты еще и воды не натаскал!»

И это в такую жару! У меня мозги плавились, а она хотела баню, она хотела согреться, она хотела, чтоб «ее красавица» потерла ей спинку! Мы с ней были из одного теста. Она тоже хотела видеть сны!

Я вдруг заметил, что она превратилась в старуху. Нет, не в бане! Когда я тер ей спину, я ничего не видел. Нет. Когда она обнимала меня ночью, чтобы уснуть, я тоже ни черта не замечал.

Только однажды ночью — она начала бормотать свои заклинания, я отодвинулся, она расслабилась, смотрела в потолок, а я все отодвигался, и свет луны попал на ее лицо, проник внутрь, под кожу, затек в морщины, и я почувствовал, как у меня волосы зашевелились! Рядом со мною лежала старуха! Незнакомая, страшная... И волосы седые падают на мои губы.

Стоило мне только пошевелиться, она была начеку! Цап-царап!

«Ну куда ты? Спи-спи... Моя красавица... Ну полежи еще... Холодно мне... холодно. Согрей свою мать... »

И прижимает меня к себе. Она была такая сильная! Ни за что бы не подумал! Как только я напрягался, как только начинал сопротивляться, совсем немного, чтоб она не злилась, это и не назовешь сопротивлением, это, наоборот, напротив, еще больше ее возбуждало! Она становилась как фурия! И откуда только силы у нее брались?! Я был опутан, связан, в ход шли и руки, и ноги, и волосы! Что я мог сделать? Что? Стоило мне пошевелиться на кровати, стоило только вздохнуть, кашлянуть — она открывала свой глаз.

Я бы не удивился, если б утром она застучала костяной ногой! Я не шучу. Я боялся. Кто знает, что она выкинет? Она ведь стала чужой! Совсем-совсем!.. Что от нее ожидать? Подойдет и отъест мне руку!

Мне было не до шуток! Абсолютно! Она превратилась в другого человека! Что у нее на уме? Захочется ей чего-нибудь вкусного и подумает, что я — свинья! Да просто увидит меня свиньей! Удивится, почему это свинья в постели лежит? А? Связанная, спящая свинья! Ага! Связанная... Готовая к употреблению! Оденется она и пойдет к своему братцу, ведь у него есть кое-что. Что?! Ручная пила «Дружба»! И, вернувшись, поставит большую кастрюлю на газ греться. Дернет цепь и заведет пилу!

Я всегда спал крепко под утро. И глазом не моргнет, отрежет ногу или руку! И потом сварит ее в большой кастрюле, и сядут они, сестра и братец, есть мою ногу...

О-о-о... Я бродил в лесу своих кошмаров. И все- таки шел с нею в баню, ложился с нею в постель... К стенке. Может быть, я был заколдован? Как курица. Она несется без головы по двору, истекая кровью. Не знаю. Я жил в этом лесу, в этом доме, как в сказке, и сказка эта была без конца.

Потом она решила меня привязывать. Она устала меня пасти. Ведь даже сумасшедшие устают. Не поспи-ка три ночи!

Я спал так крепко, что, когда очнулся, был уже пристегнут! Ремень, тонкий, сыромятный. И все это во сне! Раньше, как только она меня обвивала руками, ногами, я мог еще надуваться, пыжился, а потом, когда она дремала и расслаблялась, я мог шевелиться. Даже удавалось перевернуться на другой бок! Представьте себе! Перевернуться на другой бок в объятьях человека, который тебя может спокойно придушить!

А теперь я не мог пошевелиться. Вернее мог, только чего мне это стоило! Ремень был узкий, для чемодана, и врезался в щиколотки и кисти!

Почему я все это терпел? Почему? Почему не пошел в аптеку, в ментовку, куда-нибудь, к людям, на берег, где мужики пьют пиво, и сказал бы, что — все!.. Да! Крышка! Люди! Люююди! Спасите меня! Спасите... Это ведь ничего не стоило! Я ведь был свободен по утрам, целый день, только баньку истоплю, надену платье красное и захожу...

Почему я принимал все это? Почему я жил все это? Даже не удивился, когда увидел: моя мать — сумасшедшая. Никаких чувств. Я просто это увидел. Да. И что? И ничего.

Раньше вставали с правой ноги, теперь с левой! Раньше варили щи, а теперь борщ! Не больше и не меньше. Почему? Я даже не думал, что может быть иначе. Я будто спокойно ждал. И когда это произошло, когда она мне сказала: «Надень свое красное платье», — я с пустой головой начал шарить в шкафу. И когда примерил его, то и тогда ничего не чувствовал. Будто всегда, всю жизнь носил платья! Да-да, я знал, что с ним делать. Оно лежало на полу красным кругом. Здесь. И я вошел в этот круг.

Я нашел Ольгу... И теперь каждое утро — с ней. Спускал лодку, петлял, надо было проверить, не следит ли мать... Она была такая... Все могла скрыть, а потом внезапно — раз, и ты просыпаешься связанный по рукам и ногам!

Я отправлялся к ней, как в храм. В одно и то же время. В конце концов, может быть, я был еще более сумасшедшим, чем наша мать... Я же обхитрил ее! Ведь это я каждое утро видел Ольгу. Я, а не она! Мать сошла с ума от горя, а у меня не было горя! Она потеряла все! Все! Свою дочь! Свою любовь... Свою надежду! А я... Я ничего не потерял. Нет. Наоборот.

«Эй! — кричит мать мне в ухо. — Где твои месячные?! Что, опять?.. Опять не пришли?!»

Она боится. Она думает, что я — беременна! Я не могу с ней говорить. В носу щиплет, из глаз льется. Мы в бане. Я тру ей спину. Ей уже ничего не докажешь! Ничего...

«Не прики-и-дывайся, дочка! Опять с солдатами гуляешь? Ты что, оглохла?! А? Я с кем говорю?!»

Я усмехаюсь. Лицо само по себе. Оно что-то делает само. Мать гладит меня по ноге. Она закрыла глаза. Сейчас начнет шептать свои заклинания. Она уже ничего не слышит. Ничего. Никто ей ничего не скажет. Никто...

***

Соседи... Соседи...

«У тебя выросла красавица дочь... Но... Прости меня. Она себя ведет как блядь. Ты посмотри только, какой у нее купальник? Ты смааатри. Она станет сукой! Извини. Да-да. Я хочу ей добра. Солдаты! Она же к ним ходит. К ним! А они хуже цыган! Хуже гонщиков!»

И так в оба уха матери. В левое, потом вздох, перекур, а потом с новой силой в правое... Эти кобры окружали мать и так раздували свои капюшоны, что она становилась невидимой! Эта наша-то мать! Она стояла как зачарованная! Едва-едва не закрывала глаза! Они шипели ей в ухо, соседушки, а мать стояла, и пыльная юбка полоскалась устало. Теплый хлеб остывал в сумке. Она стояла, опустив голову. Как на страшном суде. Я скрипел зубами, в животе бурлило от голода.

Я их проклинал. Мечтал, пожирая корку, что вот мать перекинется черной свиньей! И покажет им, чей козырь старше! Уведет их мужиков, мужей, помахивая юбкой, блестящей от звездной пыли, и насмерть укачает! Я видел все это так четко, что сам подпевал матери! «Толпой! Кучней, мужички! Бабы в сторонку!»

И тут начиналось. «То не туман поднимался с болот... То не облако черное легло на гору... То красота сошла с неба... Сошла и села и распустила косы и запела и волосы расчесывала... Откуда она взялась, никто не видел... Только теперь у реки сидит девушка и поет, глядя в воды... И зовет душу... Не смотри ей в глаза... Синий огонь... Не смотри в ее воды... Там души спят... Не смотри на отражение ее... Его нет... А посмотришь... Потеряешь душу свою... Засмеешься — не проснешься... Не проснешься — все забудешь... Мимо пройди... Мимо пройди... Но не пройдет мимо парень... Не пройдет мимо красавец... И душу свою отдаст... И в черные воды смотреть будет... И пропадет навеки... »

А? Нравится песенка? Вот бы мужички-то ее послушали! В речке бы столько корма ракам! А то отощали! Давно никто не тонул! Ни человек, ни лошадь, в крайнем случае! Да так бы просто утречком послушали бы, как мать за водой идет в колодец! Идет и напевает! Да волосы бы не просто дыбом встали! Полысели бы у них шапки!

Соседи... Вот и напели! Мать и так была вне себя, каждый раз она обнюхивала Ольгу! Ходила вокруг и обнюхивала зажмурившись! От нее эти проклятые солдаты отрывали дочь! Кусок ее тела!

А когда Ольга побрила голову... Она подстригалась наголо! Ее пшеничные тяжелые волосы! Она решила уйти к ним! В казарму! Она молча, зло надевала галифе. Не попадала в штанину! Снова! Она подворачивается, перехлест! Потом гимнастерка!

Я не верил. А кальсоны! Она даже кальсоны надела! Со щелью впереди! Чтоб писать! Черт, это была не шутка! И ремень, меня добил ремень! Широкий, настоящий солдатский! Вот когда она им перепоясалась — я понял, что все.

Я закрыл глаза. Это была настоящая война, настоящая воздушная тревога! Дело было за малым! Не хватало воя сирены! Она всем нам, матери, дяде, мне, всей деревне объявила войну! Горе, реке, полям, цветам и травам! Хотя я перегнул! Наплевать ей было на поля и травы! Ха! Она их уже и так победила! Они сдались без боя!

Мать остановилась, как будто увидела... Что? Она увидела своего мужа! Того самого! Моего отца! Черт! Она так была на него похожа! Ужас! Откуда я знал?! Откуда?! Да не важно! Стоило только посмотреть на мать! Сразу все ясно! Как божий день! Я сел на пол, разинув рот! Передо мною стоял мой отец. Ни больше ни меньше!

Мы трое были среди развалин! На глазах, за пару секунд жизнь превратилась в пепелище! А мать, она ведь строила, поправляла, чинила все это. Она чувствовала — уже витал запах гнили, запах пожарища! Уж кому-кому, как не ей было знать этот запашок! Все вокруг и раньше было полно плохих предзнаменований!

И вот теперь она смотрела на меня, на Ольгу, на меня, на Ольгу... Мы, как огромные тараканы! Она никак не могла поверить! Все рушится!

Она даже успокоилась. Нужна ведь передышка. Но ненадолго! Нет. Она нас прожевывала! Как тигр! И теперь снова готова для следующего куска! Ольга... Сначала она, а потом мать примется за меня! Точно! Все! Пиздец!

Но я-то ладно. Я мог уползти в угол. Прикинуться глухим слепым немым! Я мог все переварить! Все! Меня можно кантовать бить толкать перетаскивать! Да. Через меня можно спокойно перешагивать! Я даже ухом не поведу! Надо разгребать снег? Пожалуйста! За водой? Пожалуйста! Помои вынести на морозе, ковылять по двору, а потом на дорогу, в колею? Всегда пожалуйста! Белье нести на реку? Стоять, прыгать на одной ноге, потом на второй, мороз, ждать, и обратно с кучей простыней, белых простыней, а для чего, для кого? Но все равно! Всегда готов! Снежки жарить? Поджигать дождь? Да пожалуйста! Мне это ничего не стоит!

Она смотрела на меня не мигая, не отрываясь. Она втягивала носом воздух. Конечно, потянуло человеческим духом! Среди этого пепелища внезапно она уловила запах человечинки. Сквознячок... Откуда-то дует, пробормотала она, дует... И поежилась.

Мы все могли уползти, подохнуть, утонуть, исчезнуть! Смыться! Это была развилка! Перекресток! Камень! Пустой камень! Никакой надписи! Мы могли переглянуться с сестрой и тихой сапой, на полусогнутых съебаться в переулочек! Тоже могли пойти на запах! Довериться своему нюху!

А вот мать... Она не могла уползти. Она не могла закрыть глаза. И даже! Свет был такой ослепительный! Он ослеплял даже закрытые глаза! Да. Вот так это было. Вот так...

***

Мне было так хорошо с ней здесь. В ее могиле. В реке... Она вернулась домой. Может быть, в этот день, впервые, в первый раз за всю жизнь, я был в мире с самим собой. Может быть... Да. Под этим небом. Странным, цвета лазури... Цвета кристалла...

Идолы юности не знают ни зла, ни пощады. Я не дотрагивался до ее тела. И в голову мне это не приходило. Так здесь было спокойно, так неподвижно. Я лежал рядом, с открытыми глазами, и вода то набегала, то отходила... В небе стояло огромное облако. Оно напоминало гору, гигантскую гору, вершина которой была недосягаема. Как гора, покрытая туманом, утренняя, пророческая гора... От этого облака, от этой горы веяло тревогой, исполнением судьбы. Меня начала бить дрожь.

И тут, в этот момент, я обнял свою сестру! Свою мертвую сестру! Повернулся к ней лицом и обнял! От нее веяло холодом!.. Холодом и рекой! Темной рекой! Я отскочил, и она снова, взбив фонтанчик, погрузилась в воду. Туда, к себе...

Я будто обнял свою испуганную душу. Она так не хотела в смерть... В свой дом. Она кричала: «Нет, не надо! Смерть! Так холодно! Не надо смерть, не надо! Оставь меня здесь! Боюсь боюсь боюсь!»

Я едва смог отдышаться.

Душа?! Да у меня не было этого слова! Не было ни слова, ни души. Я его и не знал. Дожил до восемнадцати и не знал! А ведь у всех оно было! Торчало изо рта! Как зубы! А я в пятнадцать еще ходил без клыков! У матери, у ее братца — у всех были клыки! Все знали это слово, кроме меня! Ольга, водолазы-пожарники, все, все, вся деревня! А я не знал ни слова «душа», ни души... Хотя, наверное, водолазам было насрать. У них, может, тоже нет души?

Все, кого я знал, были уже помечены, уже начали гнить. Ольга, все солдаты, все старухи, все старики, даже собаки, полумертвые от старости, и те — знали это слово!

Теперь все на меня смотрели: «Ах, придурок недоделанный, он и не знал, что такое душа! И слова этого не знал... Недоносок бедный, несчастный... »

А еще эти лилии! Да. Стоило только заметить белый цветок, неподвижный и одновременно будто плывущий, я каменел. Эта полутьма, куда стебель уходит, и ты его видишь, видишь вот-вот, и внезапно он исчезает в глубине! Я становился неуправляем! Лилии меня включали, как елку! Ночами я видел головы девушек- утопленниц, вместо белых цветов это были головы с застывшими улыбками, и глаза их были закрыты...

Так же закрыты у нее. Ольга... Еще когда она была жива, уже тогда у нее были так закрыты глаза! И в те ночи, когда мать уходила на смену, на дежурство в аптеку, Ольга шепотом, шепотом звала меня. Шепотом, хотя никто нас не мог услышать! Никто кроме нас самих.

«Пошли пошли сюда. Иди ко мне. Ты где хочешь? У стенки?»

Я вставал и шел к ней, широко раскрыв свои глазищи. Я весь превращался в глаза! Но ничего, ничего в полной темноте! Я ложился к ней. На ее нагретую сторону, к стенке, с ковриком, с темным ковриком, на нем, помню, какие-то узоры, линии, они складывались в странные маски, в лица...

И только тогда, рядом с ней, совсем рядом, я видел... Она лежит закрыв глаза. Она ждала меня с закрытыми глазами. «Ух, какие лапы ледяные!» — шипела, обвивая меня худыми ногами.

Она всегда говорила, чтоб я замотал голову шалью! Материнской шалью, она ее специально снимала заранее с вешалки и клала под подушку! «Вот. На! Замотай голову!.. »

В такие ночи она не хотела видеть мое лицо. Она не могла на него смотреть. Не знаю почему, но я это понимал. Да.

А утром она просыпалась первой, рано. На будильнике было четыре часа. Она зажигала свет повсюду, а сама исчезала. Ни звука, ни шороха, ни дыхания. Залитые светом две комнаты, я знал, что она исчезла, но все равно обходил весь дом. Я не звал ее: нет. Как в волшебном дворце, в заколдованном доме, я был один. Или она следила за мной? Где-то пряталась и смотрела?

А потом — моя собственная холодная постель. И сон, легкий, беззаботный, уже до утра.

Сколько так продолжалось? Мне кажется, сколько себя помню. Всю жизнь. Всю жизнь с замотанным лицом...

Я так привык. Ночами, в полной тьме, под этой маской, под шалью, я слышал свое дыхание... Оно казалось чужим. И огонь, захлестывающий, когда она оплетала меня ногами... Я так сжимал кулаки, что ногти впивались в ладонь. Руки сводило. Голова была полна облаками...

Она выскальзывала из-под кучи, которую мы сгребли в постели, и убегала. Еще какое-то время я сидел так. С замотанным лицом. Пока небо в голове не переставало крутиться. А потом я разбинтовывал голову, лицо, расправлял сведенные ноги. Как раздавленный скорпион, как двухвостка. Я приходил в себя.

И в тот момент, лежа обнявшись с ней, мертвой, в реке, я знал, что вернулся в свой настоящий дом. В свою настоящую жизнь... Да. Наши лица обнажились.

***

Конечно, я чувствовал: что-то было не так. Наша семейка, мать, сестра, дядя и я, — мы были другие. Мы жили совсем незаметно. Мало ли женщин сходит с ума?! Да повсюду, везде властвовал один закон. Один-единственный закон, перед которым мы все, все были слепы. Да. Слепы. Слепы... Как один гигантский сон, и все в нем ворочались, кряхтели, пукали, храпели, чесались и плакали. Смеялись и плакали... И что нам снилось? Только иногда, редко-редко, улыбка освещала наши лица... Так хорошо... Благодать все-таки нисходила на нас. Да. Как бы мы все от нее ни прятались.

Наша семья... Моя мать, моя мертвая сестра, дядя, который загадочно избавился от моего отца...

Я чувствовал, что мы все идем в ад. Размахивая руками, веселясь, ухмыляясь, мы жрем друг друга на ходу... Уехать, смыться? Бросить все, свалить, пусть все весело ковыляют в сон, в ад, в бесконечную битву, где все бессмертны! Где отрубленные головы снова прирастают, где мы и есть — самые страшные демоны!

Ладно. Не важно... Наплевать! Другие смывались. Один возьмет чемодан с огурцами, с салом в полотенце и уйдет на рассвете на станцию. Сядет в поезд и, протирая глаза, очнется в городе. В огромном городе, где его деревенские демоны притихнут поначалу, а потом со временем наберутся городских штучек и давай с новой силой! Точно. Я покатывался со смеху! Нет уж! Мы и так веселы! Все вместе маршируем в ад! Танцуя! По колыбельной! «Баю-баюшки-баю! Не ложися на краю!.. »

Хо-хо-хо... Уж точно, я предпочитаю теперь, чтоб мне пели наоборот! Баю-баюшки-баю! Ты ложися на краю! И никто к нам не придет! Ни волчок, ни старый кот!..

Моя мать, любимая сестра, дядя, мы гнием, мы тлеем. Мы вырождаемся и исчезнем в конце концов. Пока в нашем роду не было уродов. Ни кривых, ни горбатых! Наоборот! Все здоровые, живучие! Как змеи. Но уже началось! Этот легкий томительный сон! Полудрема вырождения, полуулыбка... Усталость. Лень. Жир. Эти лилии...

В нашем роду еще не было ни слепых, ни мертворожденных. Но уже дед мой любил горбатеньких, хроменьких! Он находил их красивыми, до дрожи красивыми! Он и женился на таких. Здоровый семидесятипятилетний лось! Он ржал, подбрасывая меня к небу: «А-а-а! Наша кровь! Живучий! Сластена и молчун!»

Даже когда дед ослеп. Все равно брел на этот зов вырождения, на этот пустырь, на эти развалины, где все угасает...

А если мы все-таки проснемся... Мы проснемся не от любви. Нет, нет и еще раз нет! Мы проснемся от смерти. Она нас разбудит! Она.

Мать была в ужасе, когда ложился первый снег. Но это было еще ничего. Пару часов. Три часа. Она заматывала голову полотенцем!

«Ну и грохот! Он так грохочет, как гвозди с неба валятся! Быстрей бы кончился! Оооо! Проклятая зима!»

С искривленным лицом она металась по дому. Меня это забавляло. Дядя Петя с удивлением следил за ее траекторией. Он нормален. Если сыт. Но он боится! Мою мать, да, свою сестренку. А она входила в раж! Как будто на третий день зубной боли!

Постанывая, мать затихала перед окном. Всегда, сколько бы она ни носилась, сколько бы ни пряталась от снега за печку, всегда в конце концов оказывалась перед окном! Она сидела, раскачиваясь, подперев голову кулаками, с остановившимися глазами.

Ее кулаки! Мы потом разжимали их с Ольгой! Мать стонала, а мы разжима-али потихоньку! Во-от. Еще-е-е... Мы все принимали как должное! Я бы удивился, если б узнал, что, кроме матери, никому в деревне не надо разжимать кулаки! Ну, кулаки — ладно! Вот глаза! Это было нечто! Они становились прозрачными! Совсем прозрачными, как стекло! Хрустальными!

Она затихала. Да. Я ее рассматривал. В такие моменты я видел ее настоящее лицо. Она будто умирала! Сидя у окна! Окоченев! Казалось, от нее оставалась только эта оболочка, твердая, как свиная шкура на морозе! Может, душа покидала ее в такие дни? Кто знает... Это слово по крайней мере не сходило у нее с языка, стоило ей очнуться!

Иногда снег валил сутки, иногда меньше. В конце концов, это были дни свободы для нас с сестрой! Это был праздник! Вся деревня становилась как картинка! Все замирали! Кого где застал снег! Кто, скрючившись, сидел в уборной! А кому повезло, тот так и продолжал спать на печке. Некоторые мужики засыпали на тракторах. Солярка кончалась, они сидели с открытыми глазами, руки на руле, теплые, мы с Ольгой дотрагивались: их руки были теплые! Вся деревня была зачарована! Слава богу, никто не мог работать в такие дни. Мать бы точно выгнали из аптеки! Подумать только! Сиди перед окном, сжав кулаки, пока весь мир вкалывает! Вся деревня! Но, слава богу или кому там еще, кто насылал это волшебство на нас, — все были в одинаковом положении. Абсолютно. Другое дело, что на нас с Ольгой это не действовало! Мы были так рады! Бродили по уснувшей, заколдованной деревне, заходили в дома, свинарники, щекотили окаменевших поросят, такие смешные и одновременно печальные, так ведь привычно, что они носятся с визгом, а тут окаменели, как умерли... Первое время нам становилось грустно от этого, от их неподвижных глаз, от ресниц, покрытых инеем, а потом мы поняли — они не умерли. Они проснутся...

***

Я и не воспринимал ее как сестру. Девочка, с которой никогда не было обычной близости, какая бывает с сестрами. Мы не дрались за внимание. Мы не рвали друг друга. Все было поделено сразу. Она пришла первой. Так странно было чувствовать, что мы совсем одни на земле. А потом она стала превращаться в девушку.

Черт! Это пришлось на такой вот сон. Когда в деревне все, как обычно, окаменели. У нее пришли первые месячные. Я был в шоке! Она легла в постель! Этот вечный двигатель устал! И потом она уже не вставала с постели и только стонала! Я подумал, что сон в конце концов и на нее начал действовать! И что я останусь совсем один! Я не смогу разогнуть кулаки матери! Даже заколдованная она была хитрая! Стоило разжать левый и начать разжимать правый, как первый был уже сжат с новой силой!

Но нет! Это не сон! Это была кровь! Кровь! Коричневая!

Я поднес полотенце к глазам и понюхал эту коричневую, уже спекшуюся кровь. Мне стало жутко! Я нес в руках полотенце, а коленки ходили ходуном! Я думал, она умирает! Умирает! Она уходила! Уходила улыбаясь! Именно эта ее улыбка меня доконала. «Ведь она умирала умирала умирала!» — твердил я, бродя по дому. Я не знал, что делать! Куда бежать?! Ведь все уснули! А снег все валил и валил!

Что, я до этого не видел крови? Видел. Но эта кровь была совсем другая. Совсем. Дядя Петя всегда хорошо чуял, когда надо заваливаться на печку! Он так подгадывал, что с первыми снежинками вспрыгивал на печь и заваливал себя фуфайками! Кто из них был быстрее, он или снег?!

Куда бежать? «Никуда, успокойся, успокойся, — твердил мне голос. — Это не смерть, она встанет, встанет... » — «Но ведь от полотенца так пахло смертью!» — «Да, они носят смерть в себе, — твердил голос, — не бойся... Она будет жить». Легко ему было говорить! А она, скорчившись, лежала на боку.

«Живоооот! Ммммм... Меня рвет на части! Он сейчас разорвется! О-о-о! Я умираю!»

И так в течение часов и часов. Смерть выходила из нее по капле. В конце концов я сел на пол под ее кровать. Там стоны казались далекими, пару раз я даже набил шишку об пол. Наверное, уснул. И уснул с этим полотенцем в обнимку. Во сне я прижимал его к лицу. Оказывается, все это время, пока метался по дому, носил его в руках.

А тут еще все окостенели! Меня это выводило из себя! Сколько можно?! Мать так и сидела у окна! Я несколько раз принимался ее тормошить, хотя и знал — бесполезно. Она смотрела смотрела смотрела! Да. Ни разу не мигнула! Ни разу! Не пила и не ела. Ни разу! И во двор?! Не выходила! Ни разу!

Мы с Ольгой не обращали на нее внимания в такие дни, но теперь! Теперь! Я остался совсем один в этом мертвом царстве! И я хотел жрать! Может, в такие моменты я жил за всех! Кто знает. Только казалось, да, мое тело живет не так, как обычно. После этого сна под кроватью я больше ни разу не сомкнул глаз. В меня будто вдохнули силу!

А тем временем снег все падал и падал. Я и сам начал косить! Я обалдел от этой белизны! Еще бы! Когда он падает сутки, двое, трое, поневоле будешь косить. Казалось, ты жрешь снег, спишь в снегу и во сне видишь снег! Казалось, ты срешь снежками! А? Разве это не волшебно? Какать снежками!

Прошло три дня. Да. Три. И вот на кончике третьей ночи, утром, она меня поцеловала в губы. Она так устала, что едва-едва держалась на ногах. Она будто только что родила! И только едва-едва коснулась губами моих дрожащих губ. Этого было достаточно! Да.

***

Мать мне сказала: «Выстирай платья. Все платья. Все. Какие найдешь! А теперь на речку. Воду носи. Много воды... » Я спросил, сколько — много. «Много-много-много... Возьми коромысло. Мое».

Я шел, а ведра качались. И по ребрам меня, по ребрам, с каждым шагом стук в ребра. Раз, раз... Эту штуку, коромысло, надо уметь носить. Ольга и мать умели.

У нас раньше были детские ведра, а теперь я нес нормальные, взрослые. Начал я носить, ношу-ношу, выливаю в бак, а мать стоит и все показывает, мотает головой, мало-мало, еще давай. Всю реку принес в баню, а ей все мало! И бак все никак не наполняется! Час носил, два, уже качать начало, ноги подгибаются. От реки иду медленно, чтоб не расплескать, обратно тоже бреду, чтоб отдохнуть. Наконец возвращаюсь, а мать уже развела огонь в печке. Я обалдел и выпалил, что не буду мыться. Жарко.

Она обернулась и так посмотрела, ну, думаю... «Помолчи! Нечего трепать языком! Тебя никто не спрашивает... »

Мы с Ольгой всегда мылись вместе. Я забивался в угол. Там, где щели, туда, где не жарко. Я смотрел, как она раздевалась. Она напевала. Помню, она всегда что-то напевала. Сколько нам было?

Мать подходила к окошку, я видел ее тень, она приближалась, а потом появлялось ее лицо. Оно говорило: ну как? Ольга высовывала мне язык. «Мам, скажи ему! Чё он смотрит?! Чё он так смотрит? — И тут появлялся материнский кулак в окне. Ольге было мало. — Мам... Чё он мыло не дает?.. Вали отсюда!»

Я сидел тихо, переводил глаза с матери на сестру. В мой темный угол не попадало ни света, ни воды. Я смотрел, склонив башку, как она намыливается. Ольга была костлявая и плоская, как молодая курица. «Ну что ты вылупился?! Отвернись! Убери глаза!» Она прятала руку между ног. Между худеньких загорелых ног. Ей не надо было раздеваться, чтоб загореть. Она загорала на бегу! Через три километра солнца она была уже черная! «Черенок — лопаты», называл дядя Петя.

Были такие моменты. Я хочу только их помнить. Время полдня, время ослепительного полдня и кристальной тишины. Когда нам всем нечего было сказать. Когда мы все ничего не делали. Может, это и есть жизнь? То, что делаешь тогда, когда ничего не делаешь... Ледяная стальная кружка молока из погреба, от которой мерзнут руки, под душераздирающим солнцем июля...

«Посиди в холодке», — говорила мать и сажала меня под дерево. У меня в руках деревянный автомат. Я охранял. Что я охранял? Мне казалось тогда все это необычайно важным. Я охранял старый наш клен?

Сестра залезала на него с куском хлеба. Она мочила одну сторону, а потом макала в caxap, и получалось пирожное. У меня никогда не выходило! Я просил ее: сделай мне, сделай мне, и она делала, если левая нога захочет. Я сидел под этим старым кленом с автоматом в руках. Задрав голову, следя за ней в ветвях. Мне были видны ее ноги, тень-свет, тень- свет... Ветер гладит листву.

Ветер нас успокаивал. Это было наше море. Да. Говорят, что прибой успокаивает. Это был наш прибой. Незаметно я скользил в траву, выпускал автомат и лежал с открытыми глазами. А Ольга была в ветвях надо мной, как птица, как молодая худая кошка... Иногда на меня падали хлебные крошки. Я их съедал. Ольга вытягивалась на ветке и замирала, неподвижная, только платье, самый кончик, движется. Шум листвы, тени, порыв прохлады, ее ноги, худое обугленное июлем тело, острые коленки, трусики, съехавшее платье. Она меня еще не стеснялась.

Куда она смотрела тогда? Куда? Не знаю. Мне становилось холодно в такие минуты. Разве мог я понять тогда, что происходит?! Вообще меня легко было превратить! В свинью! Ничего не стоило заколдовать! Завяжи глаза, и я бы начал хрюкать! Она мне их завязывала и крутила, крутила, а потом пряталась. Качаясь, я находил верх, низ, небо, землю. Все кроме нее. Никогда я не мог ее найти! Она нарушала все правила! Смывалась в поленницу!

Запах поленьев, береза, липа, тополь... Мы их пилили с матерью двуручной пилой.

Там, в сарае, я бродил, вытянув руки, как слепой в поисках чуда! Меня она находила легко. Так странно было смотреть на нее, идущую прямо ко мне с платком на глазах.

От нее невозможно было спрятаться. Ты сидишь тихо. Так тихо, что сразу ясно, где ты. Здесь.

Я никогда не выигрывал. Ей в конце концов надоело все время побеждать. Хотя все-таки она больше любила искать, чем прятаться. «Давай теперь ты» — и поворачивалась спиной. Я завязывал ей глаза материнским платком, осматривал все возможные щели и начинал крутить ее... Куда я мог спрятаться от нее? Куда? Под землю?! Как червяк, как семечко, как ее секретик. Зеленое стеклышко и красная фольга от конфет. Эти конфеты, эти сокровища, которые приносил дядя Петя... Носитель сокровищ! Ненавистный носитель сокровищ! Я жрал их сколько влезало в рот! И от ненависти конфеты были сладкие-сладкие... Обжираясь, на следующий день я покрывался прыщами, на морде, на шее и даже под мышками! За это я удостаивался презрения. Ольга смотрела на меня молча.

Чтобы понять себя, не нужно отдавать жизнь. Ха! Разве нет? Нет? Но чтобы понять это — нужна целая жизнь. И что?! Ничего. Я ни черта не знал! Что я мог отдать?! У меня была сестра, которую я любил больше всего на свете.

Это не была любовь. Нет. Жажда. Свирепая! Я понимал это. Я видел, как старая Дымка-крысоловка терзает крысу. Дымка, урча, запыхавшись, душила, каталась, обняв крысу! Эта открытая ярость! Эта искренность! Это было страшновато... Потом — мало что оставалось. Только мягкий, как тряпочка, крысиный труп. И Дымка, облизывающая свои бока.

Если б Ольга сказала, я бы прыгнул с моста. Если б она захотела. С нашего огромного горбатого моста! Мог бы даже пойти на кладбище. Спокойно. Мог бы там лечь ночью в старую могилу, в яму, если б она сказала! Это меня приводило в ужас! Но ни черта! Я бы сделал! Если б она сказала. Все бы сделал. Все.

Так это было. А потом все больше и больше. Если б она сказала: выпей кровь, эту вот кроличью кровь, — я бы выпил. Тот самый кролик, с которым она играла.

Всегда быть с ней. Всегда. Пусть привяжет к себе! Посадит на спину! Я бы привязал себя к ней! Изолентой обмотал в шесть слоев! Я бы спал у нее на спине! Как ребенок. Как демон, сосущий ее молоко! Стать таким маленьким, чтоб забраться к ней в карман! Быть с ней. Всегда. Там, в кармане, сидеть среди крошек, в пыли, в темноте, ничего не видеть, только вдыхать ее запах. Закрыть глаза. Только дышать и покачиваться в этой колыбели. Да. И она унесла бы меня с собой. Туда, куда она смотрела тем летом, замерев, неподвижно лежа в ветвях! Как молодая кошка...

Мать сама взялась перестирать ее платья. Я стоял и не знал что делать. Куда-то надо себя девать. Она на меня — ноль внимания. Даже при кошке мать стеснялась раздеться! Даже при закрытых ставнях! А при мне — нет.

Это из-за сестры она сошла с ума. Не из-за меня. Нет. Никто еще не свихнулся из-за меня! И никто никогда не свихнется! Меня это успокаивает.

Я чувствовал, будто моя мать ушла! Передо мною стоял, согнувшись над тазом, совсем другой человек. Мать оставила своего двойника, а сама ушла. Она ушла искать свою дочь! Может быть, она сошла с лодки в реку, к лилиям, и теперь они вместе?! Может, мать нашла ее на берегу?!

Передо мною была незнакомая задумчивая женщина.

Тогда я еще ничего не знал по-настоящему. Только так... Легкие удары. Что с нею происходило тогда? Что со всеми нами происходило?.. Так все вдруг стало печально. Будто вся жизнь наша предстала совсем голой... Да. До нее нельзя было дотронуться... И смотреть. И смотреть было больно... Очень. Что было у нас, чтоб укрыть эту наготу?! Что?.. Мы не могли даже двинуться. Как в кошмаре. Как парализованные этим сном.

Мать, сходящая с ума... Я думаю, как дико, наверное, чувствовать, что ты сходишь с ума... Я уже говорил, что сначала почти ничего не заметил. Ничего и не было. Только вот с ведрами кое-что было не так. Ну, не так, как обычно. Да. Для бани, стирки и огорода у нас были оцинкованные ведра. Для питья — эмалированные. Одно почти голубое, а другое — белое как снег. Только черные сколы внизу. Нарушать ведерный закон позволялось только Ольге. Она могла принести в оцинкованных ведрах и только потом перелить в те, что для питья. Мать даже и глазом не успевала моргнуть. Она даже не вздыхала! Ольга установила свой личный закон. Без слов. Будто так и должно было быть. Так и все. А я? Всегда, каждый раз думал — пройдет. На сей раз! И каждый раз мать меня ловила на полдороге! Я возвращался и брал те. А не те ставил на место. Без шума. Да. Спокойно. Каждый раз.

Мать была бдительна. У нее была не только тысяча рук! У нее повсюду были глаза! Проскользнуть?! Ха. Не тут-то было! Каждый раз я пробовал, упрямо, как баран, как осел, — и каждый раз попадался! И никому это не надоедало! Ни мне, ни матери! Эта игра могла продолжаться всю жизнь. Да. До самой смерти одного из нас! А может, и дальше! В качестве памяти! Или до того дня, когда я уеду отсюда. Или... когда нам наконец-то проведут воду. Но уж скорее всего — до самой смерти.

Думаю, в тот момент я почувствовал это. Что-то изменилось. Я прошел мимо, помахивая банными ведрами. Без единого стука. Осторожно и одновременно развязно. Как мимо чужой дремлющей собаки. Мать даже не подняла головы. Да. Я мог пройти хоть сто раз! Неся ведра в одной руке! Гремя, как взбесившаяся корова колокольчиком! И ничего! Ничего бы не было! Она бы меня не заметила... Понимаете?

Я шел медленно, прогуливаясь. Будто давал нам шанс. Нам обоим. Проснуться...

Она посмотрела вслед. Так. Что-то пронеслось... Как далекий шум. Она будто прислушивалась. Да. К нему. Что-то было не так. Она это слышала, да. Что- то не так. Относительно ведер... Но нет. Ничего. Потом все прошло...

Ее лицо. Что-то с ним случилось... Она стала... как не она. Будто мама перестала быть той, которая была раньше. Всегда. Будто я застал вора в нашем доме. Вора очень быстрого, тень которого только мелькнула... Он унес что-то. И теперь все, что было раньше, — кончилось. Наступило не просто другое время. Теперь это было время чужого.

Тогда это был первый знак изменения. Да. Первый толчок. Еще все было цело. То, что осталось. Ничего не треснуло. А за моей спиной из тела мамы уходило что-то. Будто это она. Сама. Уходила... И, вернувшись с реки, я ее никогда не найду.

***

Платья высыхали мгновенно. Еще бы! Под таким солнцем нашу речку уже можно перейти вброд! В пупок не зальется! Ни одного дождя с начала мая! Ни единой капли! Наши вишни стали как мертвые. Трава по обочинам дороги выгорела, высохла так, что — рассыплется! Огромные листья нашего клена свернулись, как сгоревшая бумага, они осыпались, черным ковром покрывали двор. И все это — под ослепительным, убийственным солнцем! В поисках тени я мотался по двору, спотыкаясь о дремлющих в пыли кур. Мне хотелось зарыться в землю, в прохладную землю по пояс, по плечи, еще глубже, с головой! Нырнуть в землю! В реке не было спасенья.

Было что-то траурное в этих днях. Тишина. Дни без птиц, без голосов, только свирепое, равнодушное солнце вокруг... Как безумный веселый кузнец — оно раздувало горн! Еще! Еще!

Ни единого шевеления в воздухе. Лишь когда начинало темнеть, до нас доходило огненное, воспаленное дыхание степи. Это было хуже. Этот ветер сводил с ума!

Оно длилось бесконечно, это лето, когда Ольга утонула.

Мать исчезла. Она не бродила по двору. Это было подозрительно. Странно! Оказалось, она затопила печь! И не просто затопила, она еще и уснула на ней! В доме был не просто ад! Ни один черт здесь бы не выдержал и секунды! Здесь была Сахара! Гоби! Плевок испарялся на лету! Она закуталась в шаль, в платок, наложила сверху гору тряпья! Какие-то рубашки, я их никогда у нас не видел! Зеленые, солдатские. Будто у нас жила рота! Так их было много. И она еще дрожала, постанывала! Ей было холодно! Я открыл все двери, все окна, и главное — заслонку. Да. Мы бы передохли, как клопы!

Хорошо, что она наконец уснула, иначе была бы драка — ей было хо-ло-дно! Она была способна сейчас замерзнуть насмерть!

Хорошо, вот она уснула... Уфф. Хорошо. Я сел на ступеньки. Если б я не открыл заслонку... Что бы осталось? Только платья, синее, красное, желтое. Только платья бы развевались! Когда бы мать хватились?! Дядя уже заходил. Значит, только завтра. Или послезавтра. Или никогда. Ну и что, если дым из печи в июле? Каждый с ума сходит по-своему. Пошептались бы и все. Вскочив, я помчался в дом и сразу по лестнице — на печку. Мать все еще дрожала. Она еще не согрелась! Она бы и в аду мерзла! Я сам начал дрожать. От своих мыслей. От их быстроты. Потихоньку, как контуженный, я спустился сначала на одну ступеньку. Потом на другую. Потом еще. Очень трудно отвернуться от такого подарка...

«Не-е-е, это непорядок! — Мать проснется и заведет... Про платья. — Почему не снял?! Они все как кол! Пересохли! Сам гладить будешь! Идиот! Где тебя черти носили!»

Надо себя занять чем-нибудь!

Не думать. Не думать. Она тан спит. Так крепко спит. Она стучит зубами во сне! Она спит в сугробе! Она плывет на льдине! Для нее уже март! Ледоход. У нее в голове распустилась верба! Не думать не думать. Все было бы хорошо. Все было бы хорошо. Просто задвинуть заслонку. Раз. Одно движение. Она уснула. Навсегда бы уснула. Одно движение! Только раз и все! Закрыть заслонку! И все! Все бы кончилось. Не думать не думать...

Я чуть не заорал! Пот заливал глаза, а я стоял с красным платьем в руках. Меня трясло! Я сам замерзал!

Ну-ну, иди полежи со своей мамочкой. Еще не поздно, еще не поздно, ничего не потеряно, ляг с ней рядом, побудь с ней, никогда не был, полежи рядом, посмотри, как она спит, взгляни на нее один раз, всего один раз, запомни ее. Запомни ее... Такую. А потом задвинь заслонку. Да. Тихо-тихо... Ра-а-аз и все. Потом — все.

Дрова уже все прогорели. Печка раскалилась докрасна! Пока она остынет, пройдут годы! До следующего лета нам не надо дров. От нас и так растает шапка на полюсе! Белые мишки станут бурыми от загара! Они снимут шубы! Они будут ходить голые, на задних лапах! Тюлени исхудают, истекут жиром! Их можно будет скатывать, как коврики, и носить под мышкой! Если б я знал, где у меня половицы, я снял бы свою кожу! Если б они были! Черт! От этой жары в деревне все набекренились! Солнце все перебекренило, все мозги и даже! Те, кто еще недобекренился, — бекренились быстро и в один день! Ха! Мы превратились в солнечные батареи! В цветы, что повернулись рожами к солнцу! А лепестки — набекрень! Как бескозырки! Да.

Ни кусочка тени во дворе. Ни листика тени! Куры, затянув глаза пленкой, грязными кучками застыли в пыли. Я снял с себя шорты, сандалии, рубашку. Я стоял в трусах посреди двора. Свесив голову, как подсолнух! Посреди нашего двора, где безумие затянуло пленкой глаза. Безумие спало на печи. Оно дрожало от холода в сорокаградусную жару! Оно топило печь в июле! Но даже оно устало.

Красное платье, будто мокрое, да, яркое, как от свежей крови... Оно вяло лежало на пороге. Там, где я его оставил. Но если б оно ушло — я бы не удивился! Нисколько.

Я был ниже сестры. Она всегда выше. Выше и старше. Я ее никогда не догоню. Там, где она сейчас, она всегда старше. Я поднял платье и пошел на задний двор. Никогда я не видел это платье так близко. Ткань. Красные нити... Есть вещи, которые мы никогда не увидим близко. Если не судьба.

Я его нюхал. Так странно... Оно еще пахло немного Ольгой. Или мне это почудилось? Только почему внутри у меня все сжалось?

Я опустил его на землю. Так, как делала Ольга. Получилось что-то вроде кольца. Красный круг. И потом я начал в него заходить осторожно, так осторожно, как входят в незнакомую реку, где дно неизвестно... Так странно: ночь делает вещи похожими. Реки, города, людей... Да. Ночи в этом платье были еще впереди.

Надев платье, я стоял. Не мог ни сесть, ни сделать шаг! Я стоял как громом пораженный! На самом солнце! Не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Даже появись змея — я бы не пошевелился! Если б подо мной развели костер, я так бы и стоял, как горшок!

И тут я увидел мать. Она шла на меня удивленно. Ее руки. Ее расставленные руки, широкие, как будто она дождалась кого-то! И хочет обнять! Ее огромные глаза! И улыбка! Да! Улыбка, широкая, приветливая! Она ждала! Она спала в ожидании! Ведь так время быстрее проходит...

«Черт черт черт! Если ждешь солнца, то даже молния станет светом!»

«Нет, нет! Оставайся так! В этом платье!»

Я, не шевелясь, смотрел на нее. Это было так странно... Я как будто оказался в театре. И в эту секунду я вдруг подумал, что вижу сон.

Мать решила, что я хочу снять платье. Она подумала, что я прячусь! Какой идиот! Она меня приняла за сестру! Перед ней стояла ее дочь!

В этом красном платье. В своем красном платье!

Я хотел стать ею. Ольги ведь больше не было? Разве нет?.. Нигде! Она выиграла в прятки! Я стоял посреди ее вещей, как в развороченном храме. Все стало плоским и мертвым. Ее платья оставалось только пустить на тряпки.

Что мне оставалось? Что было позади? Что передо мною? Раньше я купался в красоте, как дикая свинья в болоте! Красота была повсюду! Это было слишком! Ее было слишком много! Охо-хо! Ее никогда не бывает слишком! И что? Что теперь?..

Я стал самозванцем. Я стал ею...

***

«Нужно помыться, — сказала она, все так же долго улыбаясь. — Пойдем, дочь моя. Нужно быть чистыми. Завтра мы найдем твою душу. Поплывем на лодке и найдем... »

Она взяла меня за руку. Вернее сказать, она взяла мою руку! Конечно, чтобы найти душу, надо быть чистыми! Черт. Чтобы найти свою душу, нужно долго отмываться. Черт. Уж не говоря про то, чтобы найти чужую! Дважды черт!

Я даже не удивился! Нет! Нисколько! Удивление сродни чему-то свежему. Ведь так? А у нас в то лето не было ничего свежего. Ни ветра, ни дождя. Баня так баня! Тридцать девять в тени? Ну и что? Как сумасшедший, я носился с ведрами. На речку и обратно. Будто у нас загорелся дом! Мать приготовила чистое белье. Я увидел, как она вынесла синее Ольгино платье! Для меня! Все было как положено! После бани ведь нужно одеваться в чистое! Ведь так, нет? Особенно если поплывешь искать пропавшую душу!

С тех пор каждый день я надевал эти платья. Красное, синее, желтое... И дни мои стали красного, желтого и синего цвета.

Я поворачивался, когда она звала меня дочкой. Она боялась, что ее дочь снова уйдет на реку! Она не отходила ни на шаг! Я постоянно слышал ее дыхание! Казалось, я снова попал в ее чрево! Да. И я привык к этому...

Я сидел в уборной, а она стояла рядом и напевала. Она стала чрезвычайно чутка! Нельзя же так просто стоять, сторожить молча!

«Корабли под парусами... Молодость моя... Корабли уходят в море, в дальние края... » К ней вернулось хорошее настроение! В ее сердце поселилась любовь!

Она напевала так тихо, так спокойно... Она будто попала на маленький остров счастья, в маленький сад посреди безумия! Это была передышка!

Я злился! В маленьком раю ты можешь спрятаться и петь! Уж лучше бы мы молча продолжали каждое утро искать Ольгу! Сталкивать лодку и плыть, глядя в воду... Плыть, плыть и смотреть. Искать ее в длинных густых травах...

А потом все пошло еще хуже! Передышка кончилась. Маленький остров ушел в темные воды.

Она закрывала ставни и разбирала постель. Она кивала головой на место у стены. «Ложись туда... Не ложись на край... Ты что стоишь?.. Иди ко мне. Иди ко мне, дочка... Простыни какие... Дочь моя. Белые-белые... Чистые. Иди ко мне... »

Она даже хотела взять меня на руки! Маленький рай, передышка придают сил! Точно. Уверен: подыхая, мы сдвинем горы!

Она меня поднимала легко. Как младенца. Да. А кто я был? Младенец, дитя ее любви, дитя, зачатое на маленьком острове. На мягкозеленом островке посреди седого океана ее безумия! Океан... Океан...

Она меня схватила, как щенка! Как девочка, укравшая щенка, и потащила в свою нору!

Ее глаза. Полуприкрытые. Она даже рукой поправила волосы! Мы прошли мимо зеркала. Я никогда не думал, что моя мать так сильна! Такая мощь... Именно мощь. Но эта обезумевшая от горя ведьма могла и не такое!

«Вот... Вот так. Не-е-ет! Сюда. Не на край... »

Она боялась, что дитя опять исчезнет! Свалится! Упадет из ее рая! Ну уж нет! Теперь ее не проведешь!

Мы лежали. Она долго приходила в себя. Дышала, как старая лошадь. У нее даже слезы полились. Но она улыбалась! Победоносная женщина. Она улыбалась и плакала от счастья! Она внесла свое дитя в чистилище.

Мы не спали. «Никак? Не можешь заснуть? А? Моя красавица? Сейчас, Оль. Сейчас. Подожди. Я пошлю тебе сон... »

Она начинала что-то шептать. Я слышал: «Спи, моя красавица... Мммм-мм... Моя красавица... Вот так. М-м-м... » И все. Только легкое покачивание. Ничего больше. Я спал.

Вот тогда, в ту ночь, мне был знак. Да. Я впервые услышал «Спящую красавицу». Это был знак. Устами моей сумасшедшей матери судьба сказала мое имя...

«Спи, моя красавица! Спи! Завтра будет день! Завтра будет жаркий день! Самый жаркий... »

***

С тех пор я спал с нею. Меня ничто не трогало. Уже. Да. Уже ничего.

Удивительные ночи! Пустые, как ямы. Я в них проваливался до утра! А что день? Может быть, с тех пор, с той самой ночи, и не было дней?! А? Все во мне развязалось... Все узлы. Со мной можно было делать все что душе угодно. Все. Пусть делают что хотят. Все. Я и пальцем не пошевелю. Мать пусть дом подожжет... Пусть повесится... Я не двинусь с кровати. Все.

Так странно... Дядя пришел, склонился, смотрит. Мать молча меня укутывает. Она меня по утрам раздевала! Предусмотрительная, осторожная, как старая сорока! Чтоб ни у кого ничего! Ее братец, само собой, ни черта не понимал! Ничего не изменилось! Мать все так же орала, гремела посудой!

Это потом она немного сорвалась. Потом. Она присмотрела себе крюк в сарае! И тут она не выдержала. Ее голова разрывалась от любви! Ни одна веревка не могла скрепить ее раскалывающийся от любви череп! Она не знала, что делать! Крюк! Он был так соблазнителен! Этот оазис. Эта маленькая ручка в двери, за которой волшебная страна! Она примеряла эту железяку в сарае! Поднималась и спускалась. Она дрожала от напряжения. Еще немного и все. Один шаг! И ууу! Шаг вниз — и все! Все плохое — кончится! Сколько можно! Давно пора!

Открыв окна, я смотрел, как она застывала в сарае. Задрав голову, она смотрела на крюк. Как на икону, неподвижно. С застывшей надеждой. Может, она молилась?

В ней появилась надежда. Крюк! Как подземный ход! Возможность побега! Да! Она задумала смыться!

Дядя увидел этот крюк. Фууух... Мать не успела! Да, и она не смогла спрятать свою железную икону! Она обычно набрасывала шмотки на крюк. Он молчал. Он всегда боялся. Даже на голодный желудок! А уж про после еды молчу! Он превращался на глазах во флегматичную молекулу. Мог храпеть с открытыми глазами! Он даже не дышал! Замирал, как суслик перед закатом солнца! Смерть превращала его в камень. В его ноздрях муравьи прятали соломинки! Стоило ему только увидеть крюк. Одним глазком. Брови вставали дыбом! И все. Он — камень. Под него бежала вода — он и не чесался! Уши могли отвалиться, если заденешь! Об его глаз можно было открывать бутылку с пивом! Жизнь ставила его раком! Да! Употребляла сзади, спереди! Сбоку и снизу! Он щурился от ужаса! За всю жизнь он так и не успел окопаться! Это его сестренка, моя мать строила блиндаж! Там он мог жрать свои ледяные щи и смотреть телек. А потом? Когда все кончится?! Он бы коньки отбросил от одной фантазии! Что будет после?! Солнце никогда не взойдет! Если она умрет — все! Нихт!

Он иногда называл ее — «мама». Чаще, чем иногда! Все чаще и чаще.

Спасти дядю могла только она. Стоило ей только мелькнуть на дворе. «Я жива! Не ссы, братишка! Кто же твои трусы стирать будет?!» Стоило ей только махнуть подолом! Стоило ему только вдохнуть эту вонь. Этот свирепый аромат рода! Эту вонь родной крови. Клан. Он сразу воскресал! Да и если он ласты склеит, достаточно ей помахать подолом над его могилкой — он выйдет! Потирая глаза! Улыбаясь от света! «Чё ж ты меня раньше-то не разбудила? На работу проспал?!»

Конечно, если она первая не уснет в землянке. Кто первый сыграет в ящик? В этой гонке — он не мог себе представить, кто придет вторым. В этом он был уверен. Как в том, что старше ее. Этого у него не отнимешь! За это он был готов умереть! Ха! Хоть на сытый желудок, хоть после обеда! Вот так!

***

Я отодвигался от нее. Но куда отодвинешься?! Я не умел проходить сквозь стены!

А впереди — она. Рядом. Повсюду. Она спала, а я смотрел, как в окно входит свет. Фонарь горел и становился все невидимей и невидимей от рассвета. Ее лицо проступало. Трещины на потолке. Я думал о том, что скоро в армию...

Сон приходил под утро. Засыпая, я слышал петухов, первый грузовик, в окно била ветка. Обугленная ветка вишни... Было даже прохладно. Я прижимался к матери. Я улыбался.

А просыпался в ее объятьях. Она казалась огромной. Это была какая-то субстанция. Я обнимал дым! За неделю она покрылась жиром! Она належивала жирок, как тюлень! На этом лежбище. На этом диком берегу безумия.

Она не дышала. Нет. Первые секунды. Потом вдруг вздыхала и от этого просыпалась. Я успевал за этот вздох отодвинуться. Отскочить от этого невидимого огня. От костра ее безумия.

Она начинала меня искать губами. Везде. Где бы я ни спрятался! Я завидовал хлебным крошкам. Муравьям! Она находила меня и начинала целовать. Сначала лицо. Я задыхался и пробовал вырваться. Но это только в первые дни. Потом я не двигался. Она могла сделать со мной все! Все что душе угодно! Я и сам не заметил, как думаю о ее душе. Вот и я уже сгнил...

Она целовала меня, закрыв глаза. И ты... И ты закрой. Закрой. Так будет легче. С закрытыми глазами... Но я не мог. Мои глаза не закрывались! А мать возилась под одеялом. Она гладила меня везде... И волосы! Они меня чуть не прикончили! Душили! Путались, обвивались вокруг шеи. Я задыхался! А она... она не нуждалась в воздухе. Ни во вдохе, ни в выдохе.

«Ох-ох-ох, — шептала. — Моя любовь. Моя красавица. Ты вернулась... А-а-а! Теперь вижу — ты вернулась, дочка! Теперь мы тебя спрячем. Укроем... Никто не найдет! Никто-никто!.. »

Она мяла и целовала меня. Резинки в моих трусах были тугие. Они скатывались в жгут. А она... Она ни на секунду не останавливалась! Ей было так хорошо... Очень хорошо... «Она вернулась... Ей было тепло. Так жарко... Жар вернулся к ней». — «Мама... » — «Она бегала по мне, как девчонка! Она стала маленькой... По лугам, по полям, по траве... Она бросалась на траву и кувыркалась, как собака! Да. — Она чуть не плакала от восторга! — Она вернулась!»

А потом я перестал слышать. Она спускалась все ниже и ниже. По мне. Пока не исчезла под одеялом! Я перестал слышать. К моим ногам прихлынул огонь... Так долго. И так быстро...

В один момент что-то произошло. Она вылезла из- под одеяла. И волосы... Волосы были на лице. Они упали и закрыли полностью ее лицо. В эту секунду у нее не было лица.

Все вдруг стало таким медленным. Таким тягучим... В том, как она, откинув голову, медленно-медленно-медленно убирала волосы с лица... Так долго, дольше чем долго...

Это было как во сне. Снова как во сне... Я мог встать и выйти во двор! Я мог пойти прогуляться! Да! Мог закрыть окна! И снова вернуться. Все замерло. Все встало. И так продолжалось... Да. Как сон. Как сон... А мы... Что с нами было? Где мы были? Где мы в этом сне?!

Я дрожал. Она принялась пеленать меня! В одеяло! Ей казалось, что я дрожу от холода! Ее сокровище погибает!

Это был утренний ритуал. Теперь так стало каждое утро. Она снимала свою ночную рубашку. Спускала ее до пояса. Она начинала гладить свои груди. Маленькие твердые груди. Сморщенные, как абрикосовые косточки, соски. Она была удивлена! Впервые их видела! А что дальше? Ничего. Я старался не смотреть на нее. Ни на нее и вообще никуда.

«Вот, доченька. Сейчас. Сейчас тебя покормим. Мама тебя покормит. Вооот. Ну-ну! Потерпи!»

Она зажимала сосок и крутила его... Мяла.

«Посмотри... Сколько молока! Полно! А теперь давай! Открой рот! На! Во-о-от! Да у тебя полон рот зубов! Ха-ха! Полон рот!»

Она смеялась. Да. Смеясь, наклонялась ко мне. Смеясь, держала грудь одной рукой. Смеясь, откидывала волосы правой. Я смотрел и медленно открывал рот. Не отводил глаз. Нет. Как бы дико все ни было... Все равно. Все равно. Были мои глаза. Я стал глазами. Отдай, отдай свое тело. Отдай... Руку, лицо... Кожу. Ноги... Все. Все. Да. Я знал чистоту... Это была она. Все было очень сильно и чисто. Раскаленно и чисто. Огонь слился с огнем. Огонь не боролся с огнем...

Она всовывала сосок мне в рот. Может быть, она действительно превратила меня... Превратила в младенца. Я стал уменьшаться! А она... Она становилась все больше и больше. Она закрыла потолок! Она закрыла небо! Я увидел другую мать! Ту, от которой вечерами у меня волосы шевелились, когда она тихо входила со двора и медленно, без света шла к нам с Ольгой. Она приближалась! Крак! Половицы... Я слышал, как колотится мое сердце! Все ближе и ближе! Еще немного, и она появлялась на пороге. Ее глаза сверкали! Да! В полной темноте! Я боялся двинуться! Я не знал, что у нее на уме! Это был совсем другой человек! Совсем другое существо! Она вышла из темной горы! В ней была такая мощь, такая тьма, что и самые страшные сны могли исполниться! Я натягивал одеяло на глаза. Она не издавала ни звука. Только тяжелое дыхание. Будто она проделала большой путь в этой ночи.

Я боялся ее! Она могла выкинуть все что угодно! Она могла меня съесть! Эти белые зубы... Этот немигающий взгляд! Она меня видела насквозь! От ужаса я начинал заикаться! Эта незнакомая мать наводила на меня полнейший столбняк.

Слава богу, такое случалось не каждую ночь. Бывали определенные дни. Я их никогда не мог предугадать. Это было в воздухе. Да. Повсюду. Вокруг. Это было средоточие тревоги. Это была сама тревога. Сердце хаоса! И тревога пожирала своих детей.

«Вот, вот... Столько молока! Не кусай, ну что кусаешь! Оййй-ой, щекотно! Не надо выплевывать! Воооот. Так. А теперь спи. Спи, моя красавица. Спи... »

Я лежал с открытыми глазами у нее на руках. Маленькая сухая грудь. Я слушал песню. На меня будто наложили мягких кирпичей. Мягких теплых кирпичей. Меня будто замуровали в горшок. Но все это ничего. Ничего. Если б не ее запах. Если б не запах, я бы смог закрыть глаза. Я бы смог уснуть.

Это был запах, к которому нельзя привыкнуть. Потом, когда она уже была в больнице, я его чувствовал не так остро. Или я уже сам пропитался... Этот запах меня преследовал! Я мчался от него со всех ног! Но разве от вшей можно убежать?! Разве можно убежать от шума в башке?! А потом, в какой-то момент, этот запах исчез. Я перестал его чувствовать! И вот именно тогда меня охватил настоящий ужас! Да. Именно в тот день трамвай повез меня к матери в больницу.

Мне казалось, мы уснули оба. Она покачивалась со мной вместе. Как живой корабль. Без слов и без чувств. Никто уже не пел песен, никто не плакал.

Она кормила меня тишиной... Я сосал пустоту из ее груди. Космическую пустоту.

***

Любовь, да, их любовь... Моя мать и одна женщина. Мать той девочки, помните? В начале? Музыкантша.

Их любовь... Она была как цветок, который так скромен. Который пахнет только ночью. Который цветет только одну ночь в году.

Когда я появился, все уже случилось. Все уже кончилось. Да. Ну, или почти все. Я пришел уже к титрам. К шапочному разбору! И теперь смотрю назад, что там?! Что там было? Перед моим приходом? Тайна? Секрет? Ведь все возможно. Нет? И так легко бывает забыть тайну. Когда-то такую горячую! Такую, что невозможно дотронуться! Да. Поставишь ее остыть немного — и все! Все. Потом — забыл.

Прошлое так скользко... Им столько пользовались... Этим обмылком...

Все уже случилось, и мне ничего не надо делать. Ни жить, ни говорить, ни придумывать. Все было готово к моему приходу. Только повернуться и стать лицом. Да. И все. Стать лицом и смотреть.

Мать в нее упала. Влюбленность? Не знаю, может быть... Да. Как все протекало? Кто знает. Может, это была болезнь. Все может быть. Мать осталась жива. Наверное, это было очень сильно и быстро. Как болезни молодости. Они ведь все были молоды. Все. И дядя, и Лена, и мать. Все. Еще до меня и до Ольги. Так странно... Общее отсутствие тоже роднит. В своем роде. Да. Нас тогда не было вместе.

Баня. Мытье. Все крутилось около чистоты. Около тела. И в холод, и в жару. Вокруг бани, да. Как вокруг царского дворца. Как вокруг замка.

Я потом многое увидел. Свободное время и воображение. Горы, леса, поля свободного времени! Ха- ха! Досуг? Да. Именно это слово! Ведь лучшая жратва для фантазии — свободное время. Нет? Она так жиреет... Так быстро. Такая шкура у нее потом... Лоснится. Такой мех... А сейчас? Что у меня сейчас? В левом кармане? Да то же самое, что и тогда! Угадайте! Сдаетесь? А подумайте, да, у вас тоже карманы полны этим самым! Ну?.. Что это? В моем левом кармане — свободное время. А в правом? Что там? А в правом у меня — выживание. Да. Именно.

Мать ее обольщала по-своему. Все по-своему! Все и всегда. Ничего напрокат. Ничего взаймы. Ни одного жеста в долг. Все свое. Со своей земли. Как вишня. Как яблоки. Все. Взгляды, слова и шепоты. Да, шепоты в ее ухо, когда они вдвоем, обнявшись, переплетясь, шли в баню. В сумерках, в августе? Да. Скорее всего. В жарком августе...

Баня недалеко. Совсем близко, но так долго, можно столько прошептать... Да, в нашем сердце, в наших сумерках она так длинна... Эта тропинка объятий...

Я хорошо вижу их. Ничего не изменилось с тех пор. Ни дом, ни дорожка, ни баня. Все как было. Мне нужно только повернуться туда лицом и смотреть. Вот они идут, медленно, почти в ногу. Молодые ножки, ни плоскостопия, ни мозолей. Легкие ножки юности. Круглые ноготки. Мать и она. Лена. У матери левая рука в кармане, а правая в действии. На талии Лены. Да. На талии, и так прижимает, сминает ткань... Я так ясно вижу эту левую руку мудрости, она спрятана в кармане. Ведь я забыл. Да. Совсем забыл, а это важно! Мать ведь была левшой. Настоящей, и писала тоже левой. Быстро-быстро. Так всегда кажется, что левши пишут быстрее... Хотя... Ну, не суть. Так вот, именно поэтому у матери на правой руке ногти были аккуратные. Хорошо подстрижены, ровненько, кругло. Да, такая легкая тень гармонии...

Правая рука была хитрой. Лживой и правильной. Без колец. А то, с гранатом, кольцо она носила на левой. Да, кажется, так. На левой... Такое просто кольцо. Крестьянский алмаз.

Когда это было? Когда?.. Я разогнул золотые когти оправы и вынул кровавое зернышко. А потом вставил опять. И снова сжал эти когти, ключом, каждый отдельно, по очереди. Мать все равно что-то заметила и уже вынула гранат навсегда. Стоило мне взять камешек в рот — сразу засыпал. Я брал?.. Мать мне вкладывала. И я сразу успокаивался.

Мне это так хорошо, так внезапно вспомнилось... Она прилегла и задремала, наверное, а я встал на цыпочки, да, ведь кровать ее была высокой, и дотронулся до этого кольца. Только до камня. Да. Не касаясь ничего другого. Ни золота, ни кожи. Чтоб она спала. «Спи... Спи». Я хотел побыть с этим камешком. Близко, далеко, подышать, куснуть. Но мать! Он принадлежал ей. И я не имел права ни снимать его, ни трогать. Так странно... Я трогал и отдергивал палец. Но разве пальца достаточно? Это только дразнит. Прикосновение говорит мало. Особенно мало, когда можно попробовать все. Да. И я начал потихоньку, как мать делала, — покручивать его, так тихонько, как что-то живое. И снимать. Так... Так...

Я будто снимал кольцо с мертвой. Что-то здесь было от стыда. Будто я боялся, что она не умерла. Наверное, так же у тех, кто разоряет могилы. Но и еще... Да. В этом было что-то... королевское. Именно. Где я это видел уже? Где? Какой-то смутный рисунок. Как гравюра. Там мальчик и спящая женщина. Я думал почему-то: она королева. Вот, думал я, королева спит. А он... А он снимает с нее волшебное кольцо... И, затаив дыхание, ничего не видя на этой картинке, я смотрел только на нее. На ее нарисованное лицо. Оно так оживало... Да. И глаза. Прикрытые королевские глаза... Вот сейчас, сейчас... она проснется! Да! «Берегись!» — чуть не орал я в голос! И мальчик, будто почувствовав опасность, замер, и его рука, лежащая на волшебном кольце, окаменела... Сколько я ни листал потом, взглядывая внезапно, стараясь оживить все снова, — ничего... И мальчик, и королева так и остались. Да. Там, где я их настиг.

Во что они были одеты? Да. Когда идешь в баню с девушкой, которую любишь, во что одеваешься, если ты сам — женщина? Во что? Думаю, мать могла пойти и голой. Правда. Недалеко ведь. Пойти совсем голой, свободной походкой, которая тоже была голой. А может быть, и нет. Может, они шли в легких ситцевых платьях. Да, в таких, как я видел в кино. Что тогда носили? Ведь это все так складывалось... Из кино. Из миллионов любовей. Миллионы сердец тебя заставят надеть мешок.

Все-таки она, думаю, была в платье. И рука левая в кармане. Там, на руке, — кольцо. Да. Рука левая в кармане. Это же так ясно... А правая? А правая — здесь, на Лениной талии. И пальцы так... Перебирают ткань... Будто пять языков, пробующих на вкус эту плоть. Молодая плоть. Мясо. Задыхающееся от прикосновений... Я будто слышу дыхание Лены. Да. Я все слышу. Как бурчит у кого-то из них в животе...

Мать бросила в эту молодую печь все свое обаяние. Все-все. Голос, шепоты, знаки, приветы, «садись-ка, городская моя... Вот клубника и свежие сливки... И тела все ближе, как приглашение к танцу, первое па... » И запах подмышек, волненье, «вот опять он, он, его запах, вот пропал, ох, господи, какая у меня рожа! Как я покраснела! О-о-о-о! Опять он, опять... О-о-о... »

Мать пела, нашептывала... То далеко, то близко. Эта страсть сделала ее птицей. Большой тяжелой птицей. Она нигде не могла сидеть спокойно без Лены. Далеко от нее. Когда прожилки в белках глаз видны — уже далеко! И мать срывалась с места. Взлетала... Тяжело, большой птицей, серым Фениксом она гневно кружила рядом, хлопала крыльями, рыхлыми и бесшумными, и никак не могла приблизиться, выбрать место и сесть наконец... Она будто охотилась за Леной. Или она потеряла инстинкт? Да. Инстинкт охоты... Крови. Мяса. Она будто волновалась... Большая птица... Моя мать... Я увидел ее большой серой птицей... Она была в опасности. Ей что-то угрожало. Да. Она потеряла свою силу. Силу своего сердца. Наверное, так же тревожно бывает в раю... Когда тигр смотрит на ягненка... И ходит вокруг него, да, на мягких лапах, и никак не может на него наглядеться... Никак не может найти свой инстинкт. Свою жажду. Такое адское чувство. Нет? В самом сердце рая... В самом укромном его уголке. Там.

Мать шептала ей в самое сердце. В глаза. Она так смотрела на нее. Так, да, будто в глаза. Словно Лена вся была усыпана глазами. Все тело. Везде. Под трусиками. Шея. Да. Там. И волосы. Мать смотрела в глаза каждому ее волоску! И запах... Запах. Отовсюду. Мать вдруг поднимала голову и прислушивалась. Она втягивала воздух. «Что это?! Что?.. А... Вот... Это она! Она!.. Нет... Это я... Я так пахну... Ею!.. »

Мать открыла ее сердце. Она говорила туда, шептала... Капала свой сок, свое зелье... Как мы. Да. Как мы, прямо как мы капали уксус в ракушки-беззубки. Они свиристели. Сжимались. Да. Будто содрогнувшись. Мы все слышали этот стон. Я уверен — все. Кто нас этому научил? Откуда мы набрались этой кухни? Из какого фильма?

А мать... Она даже переходила на немецкий! Шептала ей по-немецки. Сначала было даже смешно. Я представляю! А потом жутковато. Я ведь знал свою мать. Да. Еще до того как родился — уже знал. Потом — я к ней привык. Конечно. А тут!.. Я вижу это. Она обнимает Лену и начинает... Прямо как в школе. «Майне кляйнес швайнщен... Майне кляйнес фюгельщен... Майне кляйнес атменщен... Майне кляйнес кэтщен... » Это была ее гордость. Этот шепот. Она входила тихо-тихо в сердце девушки... Шепотом. На всех языках. По-немецки. Она дышала на слова. Она их разминала в ладонях. А потом все было близко-близко... Слова не успевали остыть! Немецкие тихие слова... Еще бы! Такая чувствительность к языкам! Да. «Я чувствую языки, — говорила мать, — я сделана так... Для этого... Не то что ты!.. » Это был камень в дядю. При его невесте. Да. В дядином яблоке всегда был червяк! Ему всегда доставалось такое. Ха-ха! Даже яблоко он вынужден был делить с червяком! Он приходил вторым! Да. А это не так уж забавно.

Мать пустила в ход все! Ну или почти. У жажды тоже свое терпенье. А резервы любви?!.. Они неисчерпаемы?.. Правда?..

Это была настоящая партизанская война. За нежность! За минутку глаз! Все пошло на этот фронт! Все силы! Все людские ресурсы! И не только! Все демоны предсердий и клапанов! Черные ангелы почек и розовые нимфы легких! Русалки лимфы были тоже мобилизованы! Все попали под раскрутку! Все! Все тело! Вся жизнь и вся кровь! Все обаяние! Все запасы улыбок. Все приветы и запахи. Все слова и весь шепот... И кроме, да, вся горячая вода. Да. После них в бане не было ни капли горячей воды! А мыло?! Да! Мыло?! И мыло тоже. Земляничное, душистое, дешевое-дешевое... О-о-о! Мать доставала зеленый брусок, так бережно, так нежно! Распаковывала и протягивала Лене. Понюхать. А потом — сама! Закрыв глаза, вдыхала... Да стоит только представить все это — я вижу, как дядя бегает по потолку! Что он мог сделать?! Что?! Бесноваться?! Он ведь не мог пробудить Лену от материнского гипноза. Нет. Он бегал по потолку, как беременная паучиха! Куда он мог деться?! Он носился, воздевая руки, как карлик в опере! Ха-ха!..

Мыло... Нам-то приходилось пользоваться одним куском на всех! Одним на всех! Как в больнице! Как в чистилище! Как у нее в аптеке! А потом — снова в обертку. Да. Обмылок — в обертку. И не мочить ее. Ни в коем случае. Мыльница? Ха! А конфету со вкусом селедки не надо?! А говна самовар?! Мыльница... Да дядя в командировку брал в газетке. Серьезно! Абсолютно! На нем потом буквы оставались! Смешно! Да, мы потом мылись, и они на нас переходили. В разные места. А обертка оставалась. Когда все помоются — мыло нырк туда и все шито-крыто. Все довольны и чисты. Все смеются, и все розовые...

Но страсть!.. Жажда! От нее не смоешься! Где ноги, чтоб сбежать?! Ха-ха! Надо учиться ходить по- другому! Все заново! Новое сердце, новые ноги и другой язык! А слова? Тоже. Никакого словаря под рукой! Ни одного! Все на живую! Как есть!

Их любовь... Ее не смоешь. Мыло? Какое? Душистым мылом? А что, да, может быть! Именно душистым мылом! Тем самым! Тем лепестком земляничным! Да- да, я об этом не подумал... Можно попробовать... Как мать не догадалась? Она ведь попробовала все. Все. И теперь пришло время мертвой воды. Смыть любовь мертвой водой... Она ведь взяла все что могла. Она взяла сердце Лены. Да. Всю тайну, всю силу... Осталась только жажда. Она оказалась в самом начале. Да. Она будто проснулась от сна, в котором она разматывала клубок, да, и теперь она держала в руках ниточку. Она могла ничего и не начинать. Все ведь кончилось тихо. Все проснулись там, где заснули! Но мать снова бросилась в эту реку. Еще сильнее, всем телом, всей грудью! «Воды! Водички!.. — кричало ее тело. — Холодненькой! Глоток! Ручей! Пить! Пить!.. » И она никак не могла напиться.

И странно... Так неожиданно... Все, что еле двигалось, страсть делает быстрой... А все, что казалось сильным, — умирает... Да. Так легко, как медуза под солнцем.

Запахи Лены... Они раскачивали все опоры! Они сажали сердце матери на качели... И она впадала в неистовство! Это наше семейное. Да. От запахов мы можем сойти с ума. Мы можем поверить во все! Во все! Это как загадочная незакрытая рана... Стоит вложить туда пальцы... Да. Как колдовство. Как яд. И уже нет границ между тобой и ядом. Ни границ, ни памяти о том, как было до...

Ее запах изменился. Теперь мать вдруг чувствовала, что это она пахнет Леной. В любой момент! Посреди обеда! На работе. На речке. Когда она купалась. Да. Там, в реке, наверное, это было страшнее всего. Далеко от Лены, от дома, от всех... Там, на другом берегу, под черемухой... Прижав колени к подбородку. Там, под солнцем, прикасаясь мокрым лицом к коленям... Там это было мучительнее всего. Мать срывалась с места! Она бросалась в реку! С разбегу! Грудью, всей массой, всей жаждой! Как кобылица! Как обезумевшая кобылица... И плыла, плыла, плыла...

Борясь, ругаясь с водой! С этой массой... Избивая ее! Так! Так! Так...

Выползая на берег, она оставляла ноги в реке. Она не могла победить. Нет. Она бы поползла туда... Сейчас, вот сейчас, прямо из реки... Прямо так, на животе. По улице. В пыли. Туда, туда, к ней... И вползла бы в нее.

Наверное, тогда был ветерок? Опустилась прохлада... И она высыхала, а волна набегала, покачивая ноги. Легкие, как плавники. И все. Все. Так она лежала в траве, как старая змея.

***

Мать все отрезала. Да. Она знала, где надо резать, а где завязать. Вытащив, заманив Лену на свою землю, — она исчезла. И теперь она смотрела на свою любовь, сама оставаясь невидимой. Наш дом, наша баня, сад, цветы, смородина, земля и даже небо здесь — все это было ее. Все. Лена оказалась в заколдованном месте. В чудесном лесу, где уже другие и боги, и законы. Она будто оказалась один на один сама с собой! Мать ее просто оставила! Отвернулась! Смотрела уже в другую сторону! Ведь нет ничего страшнее, когда тот, кто любит, — вдруг видит только себя! Да. Только себя! Везде. Этот оживший труп живее всего живого! Он дергается! Посмотрите-ка! Он содрогается! Прыгает! Мечется! Ему не хватает воздуха! Глоток! О-о-о! Глоток воздуха! Немножко жизни! Совсем чуть-чуть! Капельку!.. Как раньше! Сделай как раньше! Посмотрите-ка! Он танцует! Нет? Нет. Это агония. Да! Ужас! Ужас! Я умираю... И он начинает умирать... Во второй раз. В третий. Все чаще и чаще. А потом все. Потом все тихо. Никого. Только воспоминания. Да. Какой странный сон... Какой странный... Неужели все это приснилось? Эта женщина... Да, это был сон...

Я говорил уже об этом? Что мать умела замораживать свои желания? У нее была такая сила. Она так быстро двигалась. Быстрее любого желания! Быстрее самой сильной жажды! Она уходила одна, туда, в погреб... спускалась вниз... осторожно, быстро... не спеша... махала мне рукой... а я был уже тут. Да. Я закрывал крышку. Я задвигал за ней крышку. Всего лишь. И все. Я оставался почти на солнце! Я видел каждую пылинку! Они летали, летали, кружились, плясали... Мать. Там, внизу, все было тихо. Никогда ни звука. Я боялся повернуть голову! Не дай господь скрипнуть костями! Все тихо... Да. Ни шороха, ни кашля, ни дыхания.

Не спи, не спи, говорил я себе, так нет! Я просыпался, а она уже стояла спиной ко мне в дверях. Лицом к солнцу. А черной спиной ко мне. И все. Нет, там еще был запах пыли. Такой бархатный, оглушающий запах пыли на солнце...

Она была новая и еще молчала. Всегда после того как спускалась. Она откашливалась, будто молчала пять лет и три года! А голос? Голос... После первого раза у меня волосы встали дыбом! Это был низкий, да, такой низкий голос. Не ее голос. Чужой. Она будто приносила его снизу. Как холодные руки. Да. Как холод в руках. Они были ледяные, ее ладони! И голос! О-о-о... Именно он, этот чужой, второй голос матери... Как ее второе лицо... Он приводил меня в ужас! Я замирал в любом положении! Я видел его во сне! Голос! Я спускался вместе с ней! Туда... вниз... в ледяной зал... но не тут-то было! Я всегда просыпался, стоило только услышать ее голос. Стоило только вспомнить о нем...

Мать знала свою землю. Хорошо знала. Как то, что помогает от гриппа, а что только сбивает температуру. Она изучила это заколдованное место. И она чувствовала дистанцию, на которой игра будет интересней. Эти местечки, где щекотно! Где до смерти щекотно! Она оказывалась вдруг далеко. Сидела задумчивая, будто совсем незнакомая. Где- то в глубине сада. Где-то в синей тени сирени... Она будто вызывала душу Лены... Будто неслышный свист! Да! Такой странный, такой печальный звук... И Лена, как зачарованная, шла на этот свист... Ее душа шагала, закрыв глаза... Сквозь заросли, по цветам... Бесшумно скользила, только листья, так... так... шорохи. Как ветер, как тихий ветер, ее душа летела к моей матери. И ложилась у ее ног...

У них были такие долгие минуты. Мать брала ее за руку. Она шептала, шептала... Переворачивала ладонь, потом снова шепот, да, ни смеха, ни тишины, только смуглые шепоты... Кисть Лены... Только руки и шепоты... «Покажи мне свою ладонь, поверни руку кистью вниз, а ладонью вверх, животом, животиком к солнцу... Вот так... Видишь, видишь, у руки тоже есть и спина и живот... »

Мать шептала, поглаживая ладонь-животик, закрыв глаза, не дыша. Ее демоны, молодые демоны выходили и начинали кружиться вокруг... Все быстрее, все легче! Серебряные колокольчики! Запах свежего снега! А вокруг раскаленный август... «Кружись, кружись и спрячь хозяйку! Укрой их в танце! Раствори!.. » И мать, и Лена становились невидимыми ни для кого. Ни для дяди, ни для соседей.

Да, я уверен, у них были такие минуты...

А потом, когда все позади сгорело, — все уставились вперед. В будущее! Все так быстро забывается. Даже вспомнить не успеешь! Даже мать. Она уже не смотрела в сторону своей любви. Только дядя еще вздрагивал, как от плохого сна. Он и впрямь стал совой. При этом совой, которая не спит ни днем, ни ночью. Он задумывался и смотрел, как свинка. Косился, как гусь на закат. Еще немного, и он впал бы в настоящее отчаянье! Повесился? Утопился бы? Нет. Думаю, нет. Еще хуже. Он вырулил на большую дорогу Привычки. Он говорил словами Лены. Что она любила есть, как спала, как плавала... Она вошла в его голову. Она там уселась на мозжечок, как кучер. Дядя уже не мог посрать без того, чтобы выступить! Как она мяла бумагу. Как она шла. Как она стирала. Как она мыла посуду. Да. Не три ведра, а два. Даже нет. Полтора. Как она вешала одежду. Легко, с первого раза. Как она читала. Какие книги. «Пойду в центр, — сказал протяжно дядя. — Завтра пойду и возьму в библиотеке... »

Мать молчала. Какое-то время она изучала его лицо. То, что теперь из дяди смотрит. Она ждала момента. Последнего удара.

Дядя спрятал Ленины трусики в поленнице. Он вдохновлялся! А как бы он иначе столько продержался? Выйдя, оглядываясь — есть кто? — и потом туда. В наш старый сарай. К поленнице. Наверное, его лицо становилось таким печальным в этот момент... Он разворачивал эту тряпочку и смотрел вдаль. А мать? Она все знала. Да. Все. Она ждала его бунта. Ждала, когда он начнет искать виновного! «Почему?! Почему?! Кто все это сделал?!.. »

И тогда мать сломала сразу все. Она перебила хребет его воображению. Всем фантазиям! И что? Она сожгла эти трусики. Да. Бросила их в печку. Там, в бане. Дядя парился, покряхтывал! Он был совсем далеко от интриги! Он всех перехитрил! Всех! И скажи ему, что вот они! В печке! Рядом! Совсем близко! И от них такой жар! Посмотри! Какой от них жар! Посмотри, отчего тебе так тепло! Так хорошо! Только одним глазком! И что? Да он бы только рассмеялся! Вытолкал бы! Нечего жар выпускать!.. Да! Так он был далеко в тот момент.

А потом, такой горячий, такой розовый, такой резиновый, пошел в сарай. К своему сокровищу. Да. Так все и было.

«Ничего... Ничего», — сказала тихо мать. Глядя ему в глаза так, чтобы не загнать в угол. Она ведь даже не умела пожарить картошку... И таз. У нее был узкий таз. Не для детей...

Дядя впал в истерику. Да. В бешенство. Но это был уже последний раз. Только эхо памяти. Только холод прошлогоднего снега. И все. Его сестра ведь была хорошей врачихой! Молодой врач, полный оптимизма! Нет? Она кое-что в этом понимала. Уже тогда, а может и еще раньше... И она дала дяде волю. Он бесился! По всем правилам! Он ведь не видел Лену такой! Таз?! Ха! Где ему увидеть! Она его к себе не подпускала! Бегала от него, как черт от портянки! Еще бы! Дядя от любви стал совсем тяжелым. Да. Неподъемным! Как ведро свинца! И что он мог увидеть?! Какой таз? Она не допускала его в ближний бой! Он и щиколоток ее не разглядел! Поэтому-то дядя и впал в экстаз. Но это была уже последняя волна, остатки бешенства. В конце концов, он ведь доверял сестре! Как же без этого! Никуда! Без доверия даже кошка мышку не изловит! Мух на муху не залезет! И кроме! Сестра дала ему свои глаза. Да. Чтоб он посмотрел на Лену именно так. Начиная с таза. В последний раз. Именно в тот момент! Последний раз! Хо-хо! Смех! Это ведь она, сестричка, решила, вот все, теперь это — последний раз! Начиная с этого! Не выше, не ниже! Именно здесь. И дядя, взбесившись, уже примерил ее глаза. Всё. Потом он смотрел на свою любовь уже ее глазами.

Мать все рассчитала. Она сразу попала. Тронула именно там, где надо! Она всегда этим отличалась! Могла сразу найти выключатель в незнакомом доме! В полной темноте! Да. Сразу. Там, куда она протягивала руку, — там он и был! В том-то все и дело. И здесь она знала, что все зарастет. Почешется- почешется и успокоится...

***

Это лето войдет в историю. Такой жары никогда не будет. Никогда! Те, кто выжил... На них будут показывать пальцем! Продавать билеты!

Мать сидела в предбаннике. Здесь хотя бы можно было дышать! На улице мы вдыхали огонь! Мы превратились в факиров! Мы жрали пламя!

Она начала распускать волосы. Она даже что-то напевала. Так обычно, так обыкновенно... Я носился как ошпаренный. Я так радовался, что не убил ее!

Заливая ведро за ведром, я никак не мог наполнить этот ебаный бак! Будто все выливалось в дыру! Я не мог ее заткнуть!

Не думать. Ни о чем не вспоминать. Только ведро. Одно, второе. И снова к речке. Когда же оно наполнится?! Раньше в него столько не влезало?! Вперед, вперед. Зачерпнул одно, второе. Вперед, вперед...

Засохший лепесток мыла. Мать, мурлыча, начала раздеваться. Я все это так хорошо помню. Каждую секунду.

Я отвернулся. Я стоял не двигаясь. Не мог ни моргнуть, ни проснуться...

Никогда я не хотел этого! Нет. Никогда. Даже не смешно! Спать с ней? Да мне ни разу и в голову это не приходило! Никуда не приходило! Ни в одно место! Даже когда я меланхолично плавал в мошонке своего отца! И тогда мне это не мерещилось!

Никогда ее запах не вползал в мои сны. Никогда я не молился, чтобы мой отец умер! Никогда! А теперь она раздевалась. Она напевала. «Котик серенький коток... котик се-е-ренький лобок... при-и-иди котик ночевааать, нашу Оленьку качааать... » Меня еще не было, когда у них была эта песня. Я был еще в отцовской мошонке! А мать уже пела Ольге «Котик, серенький коток... ».

Сестренка всегда была впереди! На плечо, на грудь впереди! Мне эта песня досталась уже поношенной! Я ведь все носил за всеми! И не только! Я и так спал как убитый! Без котиков! Еще надо было трясти! Таскать меня вниз головой, чтоб разбудить! А ее — нет. Ольга просыпалась мгновенно. Как от толчка.

Мать села ко мне спиной. В тот день она мне приказала надеть красное платье.

Я не мог двинуться. Запах разогретой бани меня сводил с ума.

«Лягушка-лягушка... Ты вышла замуж за жабу... » — бормотала мать.

У меня волосы на голове зашевелились! Она бредила.

«Жаба-жаба. Царь-жаба... Забери моего сына, верни мою дочь. Верни мою любовь. Положи ее в полночь на полок. В сухом месте... Там травка свежая... Мягко будет моей доченьке... Отдай мою душу! Возьми лучше его душу! Его душу! Возьми сына!»

Дальше я не понимал. Она перешла на инфразвук! А потом снова:

«Сон-трава распускается. Сон век не приходил ко мне. Всю жизнь не спала. Царь-жаба, а царь-жаба, принеси мою дочку. Положи мне на грудь... Унеси сына моего, верни дочь. Царь-жаба, а царь-жаба — кто мне спинку потрет? Кто мне глаза закроет? Кто мою дочку возьмет? Кто внуков мне поднесет? Кто ноги мои согреет? Я вся грязная... Дочка! Твоя мать грязная... Кто космы эти расчешет?.. »

Она раскачивалась и приговаривала. Осталась только в юбке. Все это время я смотрел на ее худую спину. Я не видел ее лица... Я бы этого не хотел. Видеть ее лицо. Нет.

И тут она замерла. Молча повернулась ко мне. Ее подозрительные, хитрые глаза. Я понял, что все. В эту секунду она перешла по канату на другую сторону безумия. Совсем. Вся. Она меня не узнавала! Окончательно.

Я понял — надо бежать! Бежать, бежать и не оглядываться! Бежать через реки, через степи, через города на другой конец земли! Туда, где сейчас ночь! Бежать, бежать...

Я очнулся в мертвой стране. Надо было смываться.

«Ну! Что встала, дочка?! Заходи, мне спинку потрешь... »

Я никогда не видел ее такой.

«Не стой на пороге... Ты что? Брезгуешь своей мамкой? Входи... »

Я наклонил голову и вошел. Я уже перерос эти низкие двери...

Она сидела сгорбившись и левым глазом косила на меня. Она была как старая лошадь, испуганная старая лошадь! Она боялась идти на бойню.

Если б я вздрогнул, мы все бы, наверное, проснулись. Все. И что было бы? Не знаю. Пробужденье от кошмара бывает еще страшнее.

«Ну что ты, доченька?.. Ну?.. Я замерзаю... Намыль меня. Помой спину. Мой живот. Мою грудь... »

Я искал глазами мочалку. Потом наклонился к ее груди.

«Я тебя ею кормила-поила... Вот. Вот так. Спасибо тебе. Спасибо, царь-жаба, что вернул мне мою доченьку на ночь. Только на ночь... »

Она вдруг приложила палец к губам и насторожилась. Она прислушивалась. Так, будто слушала ответ. Будто слышала эхо.

«Не бойся, доченька! Не бойся! — шептала она. — Я не отдам тебя обратно! Не получит никто мою доченьку! Пусть возьмет сына! Мы всех обхитрим! Ты же знаешь, какая я хитрая! Как я могу! Я наряжу сына в твое платье, и пусть царь-жаба его возьмет! Пусть он его забирает! Мы его причешем! Он станет как ты! Он пойдет вместо тебя! У нас еще ночь впереди... Вся ночь... Да, моя красавица?! Да? Ну что ты молчишь?! Да?.. »

И, хихикая, она начала креститься и кланяться. «Спасибо тебе... Царь-жаба! Спасибо! Спасибо! Отпустил ты мою душу-доченьку на одну ноченьку! Спасибо тебе! А как светать начнет, возьмешь ее! Только дай нам проститься... Проститься с моей красавицей доченькой... »

Дрожа, я взял в руки сухой лепесток мыла. Он был такой острый, как нож, как бритва, как осока. Им можно было перерезать горло! Опустив руки в таз, я принялся медленно намыливать мочалку.

«Тихо! Тсссс! Тихо! Не двигайся! Вот... Вот... Сейчас. Сейчас я его возьму».

Мать смотрела во все глаза на мое плечо! Она протянула руку! Приказала: «Нагнись ко мне! Ближе! Ближе, дочка!»

Я весь чесался! Платье облепило, кожа зудела.

«Вот. Все!» — сказала она, улыбаясь. Я увидел в ее пальцах волос. Длинный белый волос. Она его вытянула, просматривая на свет. Это был волос Ольги.

«Так, — сказала она. — Посмотрим».

И начала наматывать его на мизинец. Так сосредоточенно. Так внимательно. «А... Б... В... Г... Д... Е... Ж... 3... И... К... — Она замолчала. — Дальше ты знаешь? Как дальше... Всегда после «К» путаюсь... Проверим. Кто жених твой будет... »

Мы хором проговорили Л... М... и на О волос кончился.

«Его будут звать... Какие бывают имена на «О»... Так-так... Совсем немного. Почти и нет. Олег только. Да. Только Олег».

Он остался на платье. Ее волос. Вот он. Вот. Мать тем временем дула на него. Он высох и трепетал в ее пальцах. «Все», — сказала она и выпустила волос.

Склонив головы, мы оба пытались проследить его путь. Одними глазами. Куда он упал... А вода все лилась и лилась из моего ковша.

***

Не знаю почему, мне было так грустно... Может быть, это была любовь? Любовь, медленно падающая с неба, как стервятник. Как ворон. Любовь, которая крадется лисицей к умирающему в степи...

Я не хотел отвернуться. Ее ребра. Ключица. Груди, как яйца на сковородке. Она улыбалась: «С гуся вода! С меня худоба... »

Намыль меня так. Руками. Не мочалкой. Не бойся... Не бойся...

Она была права. Она наблюдала за мной. Я пытался намылить мочалку лепестком мыла.

Теперь я намылил руки. Лепесток-бритва исчез. Лепесток, который остался от Ольги. Теперь он был в моих руках. Мой фетиш, который я тайком подносил к лицу. Который я тайком нюхал. Чем я отличался от матери? Ничем. Я тоже сошел с ума.

Я намыливал ей руки. Плечи. Я был близко-близко. Кожа. Да. Волоски... Много волосков... Она сидела, опустив голову. Молча. Я слушал ее ровное дыхание и намыливал.

В маленькое банное окошко падал оранжевый вечерний свет. Ни пара, ни дыма. Баня остывала.

Мне стало спокойно-спокойно. Все больны. Мы все больны. Все. Мать, я, дядя, солдаты. Все тела. Одежда — она тоже больна. У тела все болит. Оно смеется и плачет. Оно серьезно. Да. От боли. Мы все больны. Все.

«Ты что сопишь? Теперь холод собачий! Я замерзла!.. »

Она, вздохнув, наклонилась. За мочалкой. Да! За мочалкой! Она ее подняла с пола! Это был непорядок! Полный бардак! Мочалка на полу! Где у меня глаза?! И руки? Руки у меня под хуй заточены! Дырявые! Я щелкаю ебалом и мышей не ловлю! Боже! Началось...

В ней было столько трезвости! Столько практичности! Она-то следила за порядком! Даже не надо закрывать глаза! Не надо колдуна! Стоит только уронить мочалку на пол и все! Все становится как раньше! Казалось, уже ничто не разбудит ее! Ха! Не тут-то было! Беспорядок способен воскрешать! Поднимать из пепла! Хаос — это изнанка чуда! И вот благодаря чуду она на меня смотрит, нахмурившись. Серьезно.

«А теперь давай живот... — сказала она требовательно. — Сама не могу наклоняться. Шея болит».

Она расставила ноги. Как для упора. И выпрямилась.

«Ты здесь лежала. В животе. Здесь была... Ну давай! А то я продрогла! Давай! Согрей меня... »

Я намыливал ее живот. Потом поднял осторожно грудь и намылил под ней. Мать смеялась беззвучно. Открыла рот, прекрасный рот, и смеялась. Черт, ей, видно, было щекотно! Она вздрогнула и спрятала груди, закрыла их большими ладонями. Так странно, я заметил черноту под ногтями. Остатки земли с нашего огорода. Они всегда были такими, ее пальцы, даже в аптеке. Даже после хлорки.

Загорелые по локоть руки, почти черная шея, черное лицо, мутные карие глаза и прекрасный рот. Белые ровные зубы. Ее сокровище. Молодой рот, полный жемчуга.

«Ох, какие! Какие у меня ручищи! У тебя совсем другие. А какие титьки? Это вы! Все высосали из меня! До донышка! Раньше они были как пирожки. Маленькие белые пирожки... Такие белые, как пирожки. И соски — вишни... »

Ее тело. Старое тело. Я будто мыл ее перед смертью. Без запаха тело. Как старая застиранная и очень чистая рубаха. Да. Тело без сил. Без огня...

Она замолчала. Я смотрел в пол. Вода стекала у нее между ног. По волосам. Тонкой молочной струйкой. Худые ноги с отвисшей кожей.

«Ох, как горячо! Как хорошо, дочка!» — приговаривала она, закрыв глаза. Если б я мог тоже закрыть глаза...

«Ну вот. Теперь я совсем чистая. Теперь окати меня... Щелоком».

Я зачерпнул воду, такую горячую, такую чистую, что она казалась сухой, и потихоньку вылил ей на голову. Ковш очень чистой сухой воды. Она сидела, наклонившись вперед, сгорбившись, как на приеме у врача. Как будто я прослушивал ее легкие. Длинные седые волосы прилипли к спине, к плечам, свисали вперед. Я все поливал и поливал, а она вздрагивала, приговаривала: «С гуся вода! С меня худоба», — и опять вздрагивала... Она смеялась. Она запела... А я все поливал и поливал... И сам не заметил, как улыбаюсь. Я чуть сам не запел. Напевать, смеяться, болтать... Я будто купал ребенка... Я будто мыл свое тело.

Все поливал и поливал. Будто делал это каждый раз, каждое воскресенье! Да! Каждое воскресенье в красном платье мертвой сестры! Поливал и напевал... Мы смеялись...

Я думал: вот такая она была раньше. Такая она была молодая. Еще до меня.

И тут она взмахнула рукой. Жест тишины. Как будто она хотела произнести речь! Я замер. Ковш был пуст. И в эту секунду я услышал журчание! Она мочилась! Прямо так! На пол! Раздвинув ноги!

В ту ночь мы спали, как камни. Без кошмаров. Чистые и спокойные. Мы устали. Даже безумие устает. Ей было наплевать, в платье я лег или нет. Так она устала. Может быть, эта ночь и была вершиной? Вершиной нашего сумасшествия. В эту ночь все было возможно. Нас вынесло приливом. Мы могли бы найти сушу. Но мы не проснулись в эту ночь. Я стал своей сестрой. Превращение закончилось.

На следующий день мы очнулись уже на другом склоне. Мы пролетели точку. Дальше все полетело еще быстрее...

***

А утром мы шли к лодке. Выходили из дому. Как все вокруг изменилось! Мы не выходили сто лет! Мы проспали полжизни!

Чистое свободное утро... Никуда не надо спешить. Мать проснулась в отпуске. Действительно. Днем над нами всходили нормальные планеты. Она могла делать все что душе угодно. По крайней мере в течение месяца! Ура! Она даже получила отпускные. Теперь сходи с ума сколько душе угодно! Сколько влезет! Она имела право! Это ведь отпуск?! Нет? Этот июль стал отпуском от жизни...

Мы кипятили чайник. Мы пили чай. Молча, никуда не глядя. Как нормальные люди. Это было свободное время! Оно из нас так и лезло! Оно поднималось, как тесто! Оно стекало с хлеба! Оно валилось крошками изо рта! Мы потом его сметали, и мать выносила курам во двор.

Это только так казалось! Мать была тиха. Она должна была или победить, или умереть!

Весь мир был в отпуске! Вся деревня! Деревья, собаки на цепях, воробьи, даже петухи хрустели пачкой отпускных! Они не подавали голос. Они молча пялились на небо. Их жен топтали гуси! Те вкалывали без отпусков!

Все отдыхали! Пыльные травы, наш клен, вишни, сирень, наш дом, все бревна в нем, шифер на крыше дрова в сарае и сам сарай!.. Но это еще ничего! Вот люди! Их надо было привязать к постелям! Отдыхать?! Да ни за какие деньги! Вкалывать, въебывать, топтаться, протирать посуду, чесаться и моргать! Да только три метра грунта заставят их отдохнуть! Вдохнуть и расслабиться! А так — никаких отпусков! Чесаться и тереть полы! Широко открыть глаза и смотреть! Смотреть! Смотреть! Весь мир — один громадный сюрприз! Огромный торт с розочкой! Скатерть-самобранка! Два волшебника! Мы могли делать чудеса, как пельмени! Легко!

Перед такими глазами отступает все! Все болезни! Цирроз! Триппер! Даже диарея! Все затихает! Старость! Время! Даже смерть останавливается.

Все подыхают от любопытства! Но никто от него еще не умер! Так и здесь! Им нечем было заняться. Не хуя делать! И вот мы! Подарок! Неожиданные деньги! Премия! Горячий поцелуй в холодном коридоре! Нами можно было забить память на весь отпуск! На все лето! Память будет нас жевать еще годы! Да. Мы вышли, как в театре! Кто бы нам помешал! Это был наш выход. Только наш! Мы их спасли! Именно! Иначе у всей деревни в башках бы замкнуло! Они бы все чирикнулись на счет три! От скуки. Скука! А теперь они таращились! Ничего не упустить! Ни грамма драгоценного зрелища! Ни крошки! Ни капли!

Мы бы могли повторить! Все! Все с самого начала! Да. Нас можно было отмотать назад! Прокрутить немного вперед! Сделать паузу! Остановить нас, пойти полить помидоры и снова включить!

Нас жрали. Потихоньку! И отрыгивали. Нами можно было накормить всю деревню! Весь год! Всю долгую зиму! Нас можно было откладывать, как сало! На боках, на загривке! Нас можно было сосать и снова прятать в фантик! Намазывать на хлеб и задумчиво жрать! Братья и сестры! Мы обеспечили этих сукиных котов и кошек на всю зиму! Нас будут отрыгивать еще полгода. Экономно! Скармливать нас внучка'м! Понемногу! Как шоколад! Как печенье! Как мед! Как лекарство!

На нас смотрели, как на карликов! Будто я вел на цепи комара! Ха! То есть это комар на цепи вел меня! «Не дергайся! — шипела мать. — Все нормально! Придурок! Да не верти ты башкой! Сегодня мы ее найдем! Я чувствую! Я тебе говорю! Сегодня мы ее найдем! Я видела сон! Вчера не нашли, а сегодня найдем! Я тебе говорю, я видела сон! Здравствуйте, тетя Паша. Да вот пошли порыбачить. В отпуске... Наконец-то взяла. Что? Да. Где Ольга? Где она? Была в городе. Да. А как ваши ноги? Еще бы! Надо думать! Даже запчасти у машин меняют... А наши кто заменит? Вот и я говорю. Ну... До свиданья, тетя Паша... »

Она будто говорила по телефону. Тетя Паша молчала, оперевшись на забор. Вытаращив слепые глаза. Как разбитая статуя. Мать кланялась во все стороны. Мы продолжали шествие. Обезумевшая королева и ее оруженосец. Да. Паж с багром на плече. Мы шагали в еще прохладной утренней пыли...

Все это было так похоже на сон... Без музыки, без песни... Только человеческий голос... Так похоже! Как жизнь...

От такого режима у меня в башке тоже мухи завелись! Я напевал, пыхтел, надувал щеки! Лоф-лоф- лоф-лоф-стори! Положи ты хуй на горе! Положи на все ты сразу! На мазе, на фазе и бразе!..

Неудивительно, что муравьи в моем мозжечке плясали джигу! От меня остались только глаза и челюсти! Я жил, как землеройка с тигриными клыками! Только два глаза и кишечник! Из рук все валилось! Точно, дядя был прав! «У него мухи в руках ебутся! Каким концом они вставлены?!»

Мне было по барабану! Все равно! Я ел и смеялся. Смеялся и ел! Уже стоя по пояс в яме! В теплой земле. Здесь было хорошо... Меня ничто не трогало. Ничто не приближалось. Мы с матерью меланхолично пожирали друг друга. Глядя в никуда.

Только взрывы моего хохота нарушали покой. Я смеялся. Вот и все, что нас отличало.

Мать начала курить! И не просто вдыхать и выдыхать дым! Какое там дым! Она смолила, как тепловоз! Да! Как завод! Я должен был тибрить сигарки у дяди! Это для нее-то! «Где мой «Пегас»? — удивлялся дядя. — Где? Вчера открыл новую пачку! Кто увел моего «Пегаса»?! Кто?! Кто приделал ноги моим сигаретам?!»

Ха! Мы с матерью стали коногонами! Особенно я! Уводил его «Пегаса»! Конокрад! Мы были в заговоре! В этой игре без правил!

Дядя орал не слишком долго! Я знал точно. После трех ложек супа — он уляжется, как пыль! Главное — чтоб суп быстро остывал! Тогда все нормально! Точно. Три минуты и все. Мир не вывихнет сустав! Ни палец, ни ресницу! Если суп остывает — мир спасен!

Это был удивительный человек... Он ничем не болел! Никогда и ничем! Он даже ни разу не траванулся! Стоит повести носом — и он чуял! «Так... Опять вовремя салат не убрали... »

Он не знал ни риска, ни удачи! Это был блистающий тип! Если он умрет, то только от голода... Да! Если ему не дадут вовремя супа! Он был как цветок... Как он выжил?..

Мать его, конечно, поливала! Регулярно. Это ведь ее дорогой братец! Ее аленький цветочек! Ее флокс в горшке! И при этом требовательный флокс! Говорящий цветок!

Мать его кормила! Подкладывала свежей землицы. Удобрения! А как же?! Она знала, как накормить волков и уберечь баранов! Еще бы! Три минуты и уже поздно! Три минуты просрочки, три минуты урчанья в пузе — и он бы насторожился! Он бы принюхался! Что-то не так! Где-то что-то провоняло! Что-то забыли спрятать в холодильник! А дальше — больше! Что-то сошло с рельсов! Что-то не так! И он бы увидел, что лежит под откосом! Что сошло с рельс! Все сошло, дядя! Все летит в кювет! И уже давно! Он бы сразу пронюхал, что пиздец! Что сестренка уже давно не здесь! Да еще как не здесь! Он бы все увидел! Они ведь стоили друг друга! Брат и сестра...

А так... Он ел борщ. Теплый борщ. Уткнувшись в глубокую тарелку. Прихлебывая, отпыхиваясь, дыша и дуя. От этого мы с матерью начинали клевать носами! Он нас гипнотизировал! Как если б бормотал! Как если б молился! Его можно было перенести на табуретке в лес! На речку! Он бы и ухом не повел! Только вовремя меняй тарелки! «Первое! Второе! Побольше подливки! Луку!»

Мать не теряла навыков. Ни одного. Она никогда не переваривала! Ни борщ, ни со своим братцем! Борщ получался даже вкуснее! Еще вкуснее, чем раньше! С каждой ночью все вкуснее и вкуснее! Этому не было предела! С каждым днем, погружаясь все глубже в свое безумие, она готовила все лучше! Какой это был бульон!.. Он был густой, как кисель! Как студень!

Дядя замолкал. «М... м... м... » — постанывал он, зажмурившись. Мать стояла, прислонившись к печке. Сложив руки на груди. Она смотрела на нас. Как мы жрем. Она-то сама и не притрагивалась! Это выглядело, как в какой-то трагедии! Она нас будто хотела отравить! Это был безумный заговор! Заговор всех против всех! В ее молчании, в остановившихся глазах... В неподвижной фигуре было действительно что-то трагическое! И руки... Особенно. Как они были на груди.

Она была неподвижна! Абсолютно! Казалось, она сейчас упадет замертво! Вот-вот! В эту секунду она сорвется с места! Раскроется тайна! Все раскроется! Она взорвется! Еще немного, и она подпрыгнет, запоет или свистнет! Еще чуть-чуть! Ну! Еще немного! Еще немного молчания! Еще каплю! И она повиснет на бельевой веревке! Среди наших трусов! Она начнет раскачиваться! Хохотать! Сделает такое, отчего дядя проглотит ложку! Засунет ее в ухо! Пронесет мимо рта! А этого еще никто не видел! Чтоб он остановился метать жратву! Никто! Для этого его надо было удивить! Да. Потрясти! Очаровать! Только для того, чтоб он поднял глаза!

Я замирал с ложкой на полдороге! Я боялся нарушить это равновесие! Качнуть чашу. Но все это казалось только мне! Дядя наворачивал за обе щеки! Ему надо было смазать челюсти! Они уже скрипели! За столько лет... А мать смотрела на пол. Сквозь дядю Петю она смотрела на пол! Как все это было... Где мы все были в ее мире?! Что с нами со всеми случилось?!..

Она стояла над нами, как статуя. Да. Она будто не выдержала! Оглянулась! И окаменела... Что она увидела?! Что там было за ее плечом?..

***

Потом приехали врачи. Они дали два часа на сборы. Кто их вызвал? Это не имеет значения. Теперь — не важно.

Мать ходила по дому. Везде заглядывала. Ничего не забыть... Нельзя ничего забыть... Так... Так... Она заглядывала во все углы. Она хотела взять все свое. Ничего другого. Ни воспоминаний. Ни улыбок. Ни утр. Ни сумерек. Ни скрипа половиц. Ни свежей краски со стен.

Она делала обыск. Везде! Заглядывала даже в ведра в сенях! В старые, покрытые паутиной ведра! Она навела панику среди пауков! Она ничего не искала! Нет! Она прощалась. Она прощалась с домом. Она знала, что никогда сюда не вернется! Она его увидела заново! Да. Весь сразу! На одну минуту он стал незнакомым! До такой степени, что она его вывернула наизнанку! Осмотрела! Она будто собиралась его купить!

Я стоял в сенях. Помню холодное хмурое утро. Я смотрел на сухую траву под потолком. Сухие пучки, похожие на корни. На высохшие корни.

Она проверяла все шпингалеты на окнах.

«Чем пахнет? — донеслось до меня. — Ты ничего не чуешь?!.. Огурцами как будто свежими... А?.. Нет?.. »

«Нет», — откликнулся я. Мой голос показался таким далеким...

«Правда не чуешь?.. » — переспросила она. Я промолчал. А потом сказал, что пахнет.

«Цветами пахнет, мама... Цветами... »

«Точно... Точно... — приговаривала она, приближаясь. — А я думаю, чем пахнет?.. Так хорошо... Так свежо... »

Она была так рада!

«Все», — сказала она, наконец выйдя в сени. Она улыбалась! Ее ждало что-то новое! Впереди была новая жизнь!

У нее в руках ничего не было. Она не взяла ничего! Ни фотографий, ни белой сумки с документами, ни зубной щетки. Руки у нее были свободны. Она их скрестила на груди! Так странно, до сих пор у меня перед глазами ее платье... Белое, с коротким рукавом... С огромными пионами.

Она его ненавидела! Никогда не надевала! Даже не смотрела на него в шкафу...

«Если что — все здесь. — Она показала подбородком на белую сумку на диване, в сенях. — Все документы. Паспорта. Сберкнижка. Квитанции за свет... »

Я кивнул. Я знал, что все здесь. Мы сели на диван. Она так хотела — перед дорожкой. Врачи стояли отвернувшись. Они не сели. «Посидим», — сказала мать, но они не сели. В стекло билась муха. Она хотела вырваться. Я посмотрел на мать. Она улыбалась.

Когда я закрывал дверь на ключ, она даже не оглянулась. Она повернулась к дому спиной. Она даже не проверила, как я закрыл! На сколько оборотов!

Она была спокойна... Она спокойно сгорала от нетерпения... Она ждала.

Впереди была новая жизнь.

***

А дядя? Он унюхал старость издалека! Его жизнь съедалась, как серебряная ложка! И он уже ничего не мог зачерпнуть своей жизнью. Сначала он поднял бунт. Серьезно! Ни минуты покоя! Он не мог быть один ни секунды! Общество! Ему подавай общество! И не просто! Он разглагольствовал в курятнике! Перед тремя пыльными, как веники, несушками! Петух давно уже свинтил в суп! Их женишок! Ха-ха! Муженек! Дядя варил его часов пять, мешал, подливал воды и снова!

«Тихий огонь! Учись, пока я жив! Ти-и-их огонь!» Он мог так разварить подметку! Ха-ха! Ему подавай курочку! В доме море старых сапог! Но его не проведешь! Он не отходил от кастрюли с петухом все пять часов! Стоял и смотрел на крышку! Он ждал! Да! Будто петух может смыться! Как бы не так! Что бы он придумал? Закукарекать? Отвлечь внимание? Дядю не обманешь! Он только помешивал, закрывал и снова стоял.

Ну, это еще ничего. Все-таки понятно. Он должен был с кем-то разговаривать. Вступать в контакт. Делиться. Это понятно. Да. Но вот он притащил всех трех вдовушек в дом. Серьезно! Ему было лень выходить! Куда там! Тащиться в курятник?! Переходить двор?! Да вы что?! Это же даль несусветная! У черта на куличках!

И дядя их перенес в дом. Не в сени. Нет. В дом. Я не оговорился. Он пока знал разницу между сенями и домом. Пока...

«В сенях?! Ты что хочешь?! Чтоб они замерзли? Такой ветрило! Ты этого хочешь? Чтоб они отморозили яйца?! Сам-то спишь где?! В сенях?! Нет? В доме! В кровати!»

Он вошел в штопор. Пророчествовал! У него внутри все развязалось! А потом и дом наш свихнулся! Набекренился! Все окна раскрылись. Все узлы развязались! И простые, и бантиком! И дальше! Если гора пошла — то камни на ней — побежали! Шнурки у дяди развязались! Он их закинул и оставил ботинки так. И кроме! Гвозди вылезли из забора! Они прислушивались к пророку! Пуговицы попрыгали с его штанов! Ширинка рот разинула!

Я приезжал из города не так часто. Он хотел, чтоб я спал в сенях? На пороге? Я и так перебрался на печку! Что ему еще было надо?! Я не входил на его половину! Туда, к курам! Он устроил там куриный рай! Кроме шуток! Натащил перьев, лоскутков! Он резал ножницами простыни! Бормоча! По всей длине! Вж- ж-жик! Вжж-ж-ик! Звук ножниц его успокаивал! Все может быть. Он вил им гнезда! «Вот, теперь у вас тепло... Вот так. Так. Куда ты?! Глупышка! Дурочка! Вот гнездо! Сиди здесь! Не ходи туда! Там — этот!.. »

Черт! Я был старый лис! Он пугал мною своих курочек! Свой отряд старых вдов! Думаю, еще немного, и он стал бы святым! Да. Куриным святым! Еще одно усилие! Я кусал язык на печке! Меня так и подмывало!

«Ну! Еще одно усилие! Потужьтесь! Куры! Дядя! Ну! Старый курощуп! Последнее усилие!.. »

Я никак не мог наступить себе на язык! Там, на печке, было скучно! Да, знаете ли! Не развеселишься! Я высовывался по пояс! Это тоже был своего рода раж! Это ведь заразно!

«Ну-ну, дети мои! Еще! Еще! Фас! Взять! Еще одно усилие! Дядя! Взы! Взы! Еще немного!.. »

Всем было наплевать на меня! Всем! Ха-ха! Я имею в виду дядюшку и его паству! Я оказался заключенным на нашей печке! Узник! Да! Это переполняло все чаши! Все горшки и тарелки! Ну а дядя? Он кайфовал, он дирижировал, он впадал в горе, в слезы, в смех, он вещал и кормил кур из кармана!

А потом еще и зрение! Он заразился от кур! Несомненно! Куриная слепота! Он теперь ни черта не видел после пяти вечера! Бродил по своей половине, наступая на одуревших подружек! Он стал все больше походить на петуха! Такой задумчивый! Склонит голову и идет! Кругом, кругом! Я протирал глаза! Я не верил! Ему не хватало еще чуть безумия, да, ложечку сумасшествия, и он бы начал разгребать ногой вокруг, как петух! Я никак не мог поверить! Нет! Он мог закукарекать! Да! Перейти на их язык! Быть ближе к пастве! Он и так уже бормотал на черт знает каком наречии! Ха-ха! И самое смешное — это был не его бред. Серьезно! Он не говорил о своей жизни! В его гулюканье не было ни сестры, ни меня, ни Ольги, ни его самого! Но это ладно. Да. Вот зрение — это меня всерьез беспокоило. Он стал воинственным и ревнивым, как крот! Я был вынужден пришивать ему пуговицы к кальсонам! И еще не все пуговицы ему нравились! Подавай ему стандартные! Именно для кальсон! Понимаете?! Настоящие пуговицы для кальсон! Черт! Он не хотел ни от брюк, ни от пальто! Нет! Только белого цвета и маленькие! Он что, сошел с ума?! «Я что, похож на чокнутого?!» — орал дядя. И это стало последней каплей! Я оторвал от рубашки матери. У нее была такая смешная и грустная сорочка. Я открутил две, и мы уселись! Снять кальсоны?! Ну уж нет! Этого он не мог себе позволить! Этот старый бздун был в гневе! Я ему такое предлагал! Снять кальсоны! Каково? Перед курами! Этот пердун был еще и недоволен, когда я сказал ему: прикуси язык! Да! А то память пришью! Он это воспринял как вызов! Я ему затыкал рот! Ему! Ну, это еще ничего! Он только молча дышал! А когда я пошел за ножницами, он уперся как осел! Нет! Никаких колюще-режущих предметов! Он думал, что мне нужна его женилка?! Что я хочу его обезглавить?! Что сплю и вижу во сне?! Ну нет! Вы только посмотрите! Я ему пришиваю пуговицы, а он еще и недоволен! Он еще и ругается! Поносит меня не только на чем свет стоит! Нет! На чем он лежит — тоже!

«Куда ты тычешь?! Проткнешь мне там все! Эй! Ну- ну... ой! Господи! Кто из нас слепой! Я или ты?! Под что у тебя руки заточены?!.. » — и так далее, да, со всеми остановками! Дошло до того, что я должен был откусывать нитку! Серьезно! Абсолютно! Под самый корень! От ножниц он наотрез отказался! Ни в какую! Легче было его кур заставить покончить с собой! Да! Черт! Мне ничего не оставалось делать! И еще! С ним пришлось бороться! Вы только посмотрите на такого! Стоило мне только склониться! Он взвизгивал! «Мне щекотно! Ой! Что у тебя такие руки! Вот здесь! Здесь! Ой! Ты меня смешишь! Не смеши меня!.. » Он даже закрыл глаза! Нет! Вы только представьте себе! Что он возомнил?! Ноги ему волосами вымыть! В конце концов я откусил эту нитку! Перетер ее зубами! Его рожа! Он стал как свекла! Что он думал?! Его запах? Ему было стыдно? Он сидел с закрытыми глазами. Да. Когда «все» кончилось, он сидел с закрытыми глазами. И все. У него между ног пахло хорошо. На удивление приятно. Я подумал в тот момент, что вот так он умрет. Этот запах... Свежий, чистый запах. Он будто переоделся в чистое. В белое-белое. Он будто готовился, сам не зная к чему. Я подумал: вот так он умрет. Да, так.

Он странно на меня посмотрел в тот раз. Серьезно, да. С любопытством. И с какой-то храбростью.

«Не смейся... Ты смеешься надо мной? Да?» Ему было грустно и просто. Все вдруг стало просто. Очень просто. Как смирение. Да.

«Почему ты смеешься надо мной? Почему?.. Не надо. Не смейся... Не Надо так... »

Вот так он сидел. Склонив ко мне голову, руки на коленях. Да. Голые ноги. Разбитые голые ноги. Я подумал: ну вот, все, правда он скоро умрет. Так же, ничего не меняя, он откинул голову к стене. Он закрыл глаза. Ему, видимо, стало на самом деле все просто. Не двигаясь, я видел его небритую шею, там жилка, да, она билась, живая ниточка... Его кожа. Почти черная на лице, и белая шея. Сморщенная, как у птенца, шея.

«Что с тобой?! Что? Дядя! У тебя болит что-то?! Скажи! Где?! Дядя, где болит?!.. »

Я испугался! Он умрет! Вот сейчас! Сию минуту! Что я буду делать со всем этим? Что?! Я начал его трясти! Обнимать! Шептать, спрашивать! Да! Как с ребенком! Что?! «Скажи, дядя! Где болит? Где?!.. »

Он молча открыл глаза. Его глаза! Полные тумана! Молочные глаза! Я увидел, господи, как у него приоткрывается рот! Да! И глаза! В них было все больше и больше тумана! А потом они начали закрываться! Ресницы задрожали, тонко-тонко, и веки... веки начали натягиваться на глаза! Я был в ужасе! Вот- вот! Он был на грани! Совсем на краю! Все! Вот... еще, еще... Он умирает! Он умирает! Отходит! Его тело! Оно все напряглось! Он сейчас выйдет из тела! Рука! Тверже камня! Он весь замер! Весь! Все-е-е! Я едва успел закрыть глаза! Черт! Он со всего размаха чихнул! Серьезно! Меня отбросило к стене! И потом он чихал не переставая! Без перекуров! Больше обычного. Да. На три раза. Обычно все кончалось на пяти. А теперь нет. Нет. Теперь было восемь. Я сидел у стенки, а он все чихал! До слез! Как долго молчавшая пушка! Как простывший слон! Как святой Гробиан. Как бородатая девушка! Он чихал размеренно, в обычном ритме. Да. Как колол дрова. И как я мог забыть? Его чих. Со своей святостью он ведь и чихать перестал! Совсем перестал чихать... А тут он даже письнул! Пустил немного.

Когда наконец дядюшка прочихался, на меня смотрел другой человек. Абсолютно другой! Он меня не узнавал! Он будто вернулся из долгого путешествия! Конечно! Не знаю, как он, а я успел за это время обогнуть земной шар! И что я увидел, вернувшись? Он смотрел на меня, моргая, как сумасшедший! Будто первый раз видит. Не только меня! Нет! Вообще все! Будто только родился! Воды отошли, и он выполз, моргая, жмурясь! Хорошо еще, что он не начал орать! Ну, как они обычно начинают! Сразу жрать просят! Сразу им что-то не нравится! Тепло подавай! Титьку! А он? Он приходил в себя. Ни быстро, ни медленно. Смотрел на меня, извиняясь. Ха-ха! Конечно! Я ждал большого конца, а что получилось?! Новорожденный дядя! Наверное, на моей роже было написано жирно «Разочарование»! На самом лбу! А вокруг — его чихи! Черт! Он даже застеснялся. Смутившись, опустил глаза. Ему хотелось есть. По всей видимости. Он всегда так перед тем как сказать: «Есть-то хо-очется... »

Все, надоело! Наплевать! Я решил окончательно спуститься с этой дурацкой печки. Тоже хотелось жрать, да, и в дядиной светелке уже так воняло, что глаза резало! Надо было все здесь заливать спиртом! И дядю! А его вообще замочить в хлорке! Я б его убил, скажи он хоть слово! Хоть слог! Только кукарекнул бы и все! Пиф-паф по шарикам, он больше не летун!

Действительно, в нашей семейке было не все в порядке. Начиная с малого. Да. У нас не все были дома. Во всех смыслах, да, со всех сторон. Но жрать-то хотелось. Вот в чем дело. И не только мне. Святому дядюшке тоже. И еще как! Стоило только моей пятке показаться на ступеньке, дядя был тут как тут! Он встал на задние лапы! Скажи я ему: «Дружок! Служи! Голос! Сидеть!» — он был бы быстрее любого пса ученого! В нас с ним пропадали таланты! Не правда ли?! Нет? В нас так часто они пропадают. Только мелькнет загривок таланта — как уже проехали! Все! Уже проехали! А ведь надо назад, назад, отмотать назад... Присмотреться.

На сытый желудок трудно быть святым. Нет? Дядя даже не стал страдать. Он легко вошел на мою половину. Ему хотелось супа. Нет, не вру! Куриного, толстого супа, бульона, золотого бульончика! С курочкой! О-о-о! Он только успел закрыть глаза, картошку я уже почистил! Дело было за малым. Да. За курочкой. В ней был источник благословения! Центральная субстанция! Жертва! Да! Эссенция! И что?

Пока я резал лук, дядя пошел к своим вдовушкам. Легкой походкой пьяного бога. Веселого от голода бога. Да. Они как чуяли! Духовными своими ноздрями! Все забились под дядину кровать и ни гу-гу! Затянули пленкой глаза! Но дядя их уже не узнал. Они стали просто супом. Еще живым. Да. Хорошо хранящимся супом. Но в его брюхе будет надежнее! Все- таки! Для всех! И для него, и для курочек! Такой же легкой походкой он вышел. Он помахивал курицей, как выжатым бельем! Хорошо, почти насухо выжатым бельем! Так легко. Так изящно. Да. Как веточкой белой сирени. Как вам такое нравится? Каково? В нас на самом деле было много талантов.

***

Он с тех пор как надел туфли матери, так и не вылезал из них. Никто ему не мешал. Никто на него не орал. Эти туфли... Они стали по его ноге. С шишкой, где большой палец. Он ведь упал и разбил свою гордость! Я не говорил? Свою левую маленькую ножку. Так вот. Теперь сустав опух. Появилась шишка. Теперь он узнал, что такое бессонница! Он ворочался и сучил ногами! Как щенок! Он взвизгивал от боли! С закрытыми глазами! Он ведь не хотел меня будить! Понимаете? Он не хотел меня беспокоить! Вот это да!

В конце концов я сам вставал и приносил ему таз с холодной водой. Он, постанывая, садился в кровати и спускал туда ноги. Казалось, вода сейчас вскипит! Он будто горел в аду! И действительно, после него вода становилась горячей! Его поднесли к адским печам! Ногами вперед.

Он морщился, я поливал и осторожно гладил его раскаленные ступни. Дело было плохо.. Шишка появилась и на правой ноге! Как будто его ноги нагоняли то, что упустили! За ночь! Он будто всю ночь маршировал!

«О-о-о! Мои лапы... Я совсем разбит! За ночь я не сомкнул глаз! Ни секунды! Я прошел от Москвы и обратно! До Владика! А потом в Туркестан! По пустыне! О-о-о! Ноги как в костре! И так всю ночь! Все ночи... Все ночи... »

Он стал стариком. Да. Совсем стариком. Сразу. Я его не узнал. Украдкой смотрел, пока он читал свою энциклопедию, и никак не мог понять, что этот старик — мой дядя. Прежний дядя. У него все было новым! Да. Новое лицо старика! Руки. И наклон головы. Я не говорю про морщины. Больше-меньше — не делает погоды. У него все было новым. Ему будто выдали новое тело. Тело старика. Походку. Привычку не раздеваться в гостях. Ха-ха! Какие гости?! Ну все-таки, все-таки... Он приходил к соседкам и садился на порог. В пиджаке. Откинув полы, как у фрака. Склонив голову, он выпускал дым. Курил, накренившись, как баржа, да, как лодка, набирающая воду. И пиджак! Он его не снимал! Ни за какие коврижки!

«Ничего, ничего, я так! Так! Да что вам всем дался мой пиджак?! Сижу, никого не трогаю!»

Пиджак его охранял. Давал чувство дома. Родной запах. Будто он дома. Да. Всегда дома. Везде — дома.

Ему выдали все как положено. Старость. Кашель. Бессонницу. Он теперь часами лежал без сна. Глаза открыты. Да. Перед тем как уснуть. Вечером. Ложился и лежал. Он даже не пытался их закрыть. Шли минуты, час, второй. Уже в полусне я слышал, как он начинал ворочаться. С боку на бок. Устало. Да. Он устал. Я не спрашивал, как зовут эту усталость. Иногда я просыпался рано-рано, выходил из за перегородки, — у него были открыты глаза. Все так же. Ни слов. Ни привета. Мне казалось, он может так умереть. Утром. С открытыми глазами.

Я не спрашивал имени этой бессонницы.

А потом была эпоха губной гармошки! Я не шучу! Он учился! Кто дал ему этот самоучитель? «Пять уроков для дебютантов». Ни много ни мало! Пять уроков! Он так лечился! Дул в нее и этим лечился! Тянул тихо-тихо одну ноту... Долго-долго. И потом это движение... Да. Особенное движение гармошкой... Долгая нота конца. Быстрая волна... Мне это нравилось. Этот звук в конце мне нравился больше всего. Дядя взбодрился! Я не успевал за ним! Он уже выдыхал усталость, а мне это только-только начинало нравиться. Да. Так оно и было... Это была самая лучшая его нота! Самая его нота... Я бы слушал ее бесконечно! Только ее! Ноту выдоха. Ноту конца... И еще. В эти моменты он забывал себя. Все-все... Он будто перескакивал через себя! Перепрыгивал! За эти дни он убрал за собой. Подмел свою жизнь. Да.

Он ел все, что я поставлю! И кроме! Иногда он даже не притрагивался к ложке! Он играл. Шел к этой ноте конца... Он был сыт. Да. Он съел самого себя. Съел и не заметил...

Не чувствовалось ни его страха, ни сожалений. В какой-то момент он понял, что все кончилось. Жизнь кончилась... Он начал ласкаться ко мне. Последняя жажда тепла. Уюта. Он начал есть медленно. Внимательно. Он начал вспоминать вслух. Он проверял, помню ли я его бабушку. Рассказывал снова и снова, проверял.

Он даже решил испечь пирог! Но нет. Это слишком! Нет. Он передумал. Зато лепешки! Те, что пекла моя мать. Она уже стала нашей матерью! Да! Он уже давно говорил: «Мама придет... Вот мама — то, вот мама — се... »

А сейчас она будто умерла... И эти лепешки... Их можно было назвать в ее честь! Да, потом всегда говорят: «Сделай пирожок, как мать готовила... Она всегда так готовила. Не так, а так!»

Такой знак памяти... На языке. На нёбе. На самом верху нашего нёба. Языком только прикоснуться... Так и для него. Эти лепешки. Так он ее помнил. И такими вкусными стали эти простые гречневые лепешки.

Он пошел по соседям. Советоваться. Тесто... Он знал — это самое трудное. Старухи смотрели на него так, будто он остался один. Будто он схоронил жену. Ему предлагали испечь! Да. Соседки.

А он — нет. Одно большое НЕТ. Он был неприступен. Он хотел сам. Я вижу, как он раскатывает тесто. Не знаю, что он наколдовал. Не знаю, как он смог. Он прошел самый трудный этап. Теперь вот напевал и раскатывал. Раскатывал и напевал. Он наслаждался. В его движениях гармония. Такая легкость. Как женщина, которая может все. Легко, и все чисто. Все само к нему прыгало. Стакан, чтоб нарезать кружочки. Ложка. Солонка сама шла.

А потом я увидел, что он раскатывает бутылкой! Да! У него в руках была бутылка из-под «Очаковского»! Он был горд! Так, будто изобрел бутылку! Еще бы! Он никогда не знал, где в доме скалка! Но это еще ничего. Он напевал. Точно! Он был сосредоточен, как настоящая хозяйка! Он хотел одного — накормить свою память. Чтоб она наелась! Эта прорва! Какой голод! Накормить ее воспоминаниями! Самыми вкусными!

Он даже зарумянился. Ему только этого не хватало!

«Засучи-ка рукава мне! Да. Здесь. Выше! Еще! Вымазался как свинья!.. »

Он почти смеялся! Такой румяный... Такой счастливый!

Он был хозяином своего теста. Мог с ним играть! Мять. Покатать его. Всласть! Сжимать, сколько хочет! Сделать колбаску! А потом снова превратить в шарик. Как дети... Потрогать пальцем этот мягкий комок. Помять тихонько. Так приятно... Ты — хозяин своего теста...

И потом. Он смотрел на меня, подперев кулаком щеку. Он только поклевал одну лепешку. Самую подгорелую. Я спросил, почему он не ест. Он махнул рукой. Будто я ему предложил купить новое платье. Да. Он махнул так. Как женщина. Она наелась. Напробовалась. Пока готовила... Первую лепешку. А потом уже не хочется...

Думаю, в этот момент он стал женщиной. Прекрасно помню тот вечер. Я это заметил. Он вел себя как мать. Как наша мать.

Со временем он взялся меня кормить. По-настоящему. По будням. Его память уже была сыта. Теперь он кормил меня.

Суп. Он варил суп. Все перекипало! Горело! Он ругался с кастрюлей. С водой! Это его сильно занимало. А когда мы садились есть вдвоем, друг против друга...

«Ну как? — Он смотрел мне в глаза. В самое сердце. — Вкусно? А? Соли нормально? Вот. Да. Нет. Я ее уже на стол поставил. Ешь... Ешь... Там много. Подливай... » Вечером он жарил картошку. Он смотрел на меня. Я не узнавал его глаз. Это были глаза любящей матери. Он превратился в женщину! Даже его смех! Все стало другим!

Он сам уменьшился. Стал маленьким-маленьким! Он нуждался в любви и защите. А его слезы?! Он смахивал их и вздыхал. Он был полон любви! Будто сам себя маленького укрывал от дождя... Укутывал себя. Совсем ребенка... Он даже отнес увеличить свои детские фотографии! У него перевернулось лицо! Да. Он увидел себя. Сколько прошло. Сколько всего было... Он будто нашел себя маленького. Почти забытую, когда-то пропавшую вещь.

Дядя досматривал жизнь. Да. Воспоминания кончились, а жизнь еще нет. Еще что-то было...

Он уходил все дальше и дальше. Он был уже так далеко... Очень далеко... Теперь он видел вокруг себя только океан. Ни островка. Только океан... У него осталось совсем немного земли. Совсем чуть-чуть. Это и была его жизнь.

Территория мужчин в старости — это маленький остров. Любая женщина может накрыть его своей ладонью. Да. А потом под рукой уже ничего не останется... И это ничто принадлежит женщине. До самого конца.

Те, кто похоронил своих жен, знают это. Эту память о чем-то, чего будто никогда и не было...

***

Мать лежала в больнице. В этом городе. И не было ничего как будто. Ничего не было... Только сон. Все это только сон. Долгий сон.

Мать звонила в общагу. Она что-то просила. Говорила, что у меня изменился голос. Да.

Я отвечал, что это от молчания. Я думал: а может, она меня на этот раз не узнает? Я был готов говорить с ней тысячью голосов. Лишь бы она говорила не со мной.

«Знаешь, а ты мне приснилась, дочка. Сегодня. Сейчас. После обеда».

Я кивал головой.

«А я? — волновалась она. — Ты меня видишь во сне?!»

«Да, — сказал я. — Да. Вижу».

«Ты врешь! Ты меня совсем забыла! Неблагодарная! Я тебя так любила! А ты?! Ну почему ты врешь?! Мне! Матери! Почему ты меня не видишь во сне?! Почему... »

И она положила трубку. Я слушал гудки. Долго- долго. Очень долго. Далекие гудки. Я не мог положить трубку. Не мог отвести сухих глаз от этого длинного поезда гудков... Я не знал, когда этот поезд кончится. Я думал, он бесконечен. Я не видел ни начала, ни конца. Все началось без меня. Да. И пусть так же кончится.

Сначала ей разрешили выходить во двор. Сначала во двор. А потом и дальше, в сад. Постепенность — вот был девиз этого дома. Да! Постепенность и еще раз постепенность! Здесь умели ждать. Подкладывали под больных удобрения, как в цветы! За ними ухаживали, как за новым сортом баклажанов! Тот из них, кто хотел двигаться, — мог начать! Но потихоньку! Да! Постепенность! Самое главное — не форсировать события! Им выдавали сначала игрушечные лейки! Они ходили, как дети! Прижимали эти желтые лейки к груди! Это был хороший знак! Просто прекрасный! Первый зов собственности! На втором этапе были ложки. Серьезно! Суповые ложки. Те, кто овладел лейками, получал в собственность ложки. Не две! Нет! Не сразу. Одну. Чтобы копать землю! Кропотливость — второй кит, на котором стоял этот дом. Терпение! Первый раз я не поверил, когда увидел! Точно! Две тетеньки сидели на корточках и шевырялись в земле! Это не я придумал! Это было их слово! Я даже не спросил, они сами сказали! «Шевыряемся в земле». Да. Они подняли головы. Как дети. Они подняли глаза, как дети, которые ждут свою мать. Они выглядели если не счастливыми, то... Очень и очень занятыми. Они были в шапках. И халаты. Черные стеганые халаты. На спине хлоркой написан номер. Я искал глазами мать. На улице ее нет.

Женщины смотрели на меня. Я не знал, что сказать, и отошел. Они продолжали копать землю. Шевыряться в земле. С этими ложками. Так терпеливо. Я видел их руки в земле. Я смотрел на их руки. Пальцы... У этих рук были лица. Да. Эти лица смотрели на меня...

Здесь было плохое финансирование. Врач мне так и сказал. У него было усталое лицо. Он всем это повторял.

«У нас плохое финансирование. Очень плохое... Тяжело. Сами понимаете. Живем вот... На подножном корме... »

Он смотрел на меня внимательно. В глаза. Не так, как эти женщины. Трудно сказать как. Он был в очках. Мне он понравился. Маленького роста, он был спокоен. Да. Я подумал: он так устал, что уже забыл свой рост. Повторяю, мне это очень понравилось. И еще! Он сказал мне «вы»! Это меня вообще покорило.

Я спросил про мать. Как она.

«Ничего. Пока все идет нормально. Надо ждать. Она не выходит. Да-да. Из палаты. Нет, ну конечно! В туалет — да. Она там не одна. С ней вместе женщина. Кажется, они уже общаются. Что? Ну, дружить — это громко сказано. Нет. Пока нет. Ну, или я не заметил. Хотя что-то есть... Знаете, у женщин это бывает как-то совсем по-другому. Как-то неявно. Очень откровенно и неявно. Нечего сказать. Вчера я был на обходе. У вашей матери очень красивые волосы. Она их так заплетает. Так плотно. Так хорошо. Вот... Я и сказал ей. И говорю: как вы заплетаете волосы? Оказывается, это ее соседка. Они по утрам друг другу заплетают. Я вот дочь когда в школу собираю, никак не могу заплести. Все рассыпается. Что? Неужели! Правда? Вы можете меня научить?! Удивительно. Сами? Вы сами научились?!»

Я вдруг остановился. Уже было такое. Да! Это чувство сна... Я стоял как истукан. Ни слова. Я бы не смог сейчас вспомнить свое имя! Я видел перед собой близко-близко волосы матери. Я снова их заплетаю. Две косы. Три пряди. Средняя всегда в середине. Всегда. И туго. А потом обе косы вокруг головы. Да.

Глаза врача. Он что-то говорил. Губы, по крайней мере, шевелились. Я бы правда его научил заплетать косы. На своей матери. Показал бы, как надо. Главное — не слишком тянуть, но чтоб получилось плотно. Это не трудно. Дядя Петя говорил: «Глаза боятся, а руки делают... »

Тем, кто выходит, — дают лопатки. Маленькие-маленькие, чуть больше детских совков. Нет! Не ложки! Настоящие лопатки! Только с круглым лезвием. Да, круглое, из толстого листа стали. Когда моя мать впервые вышла — ей дали ложку! Все начинается с ложки! Она ходила под общими правилами! Ну и что, если она приглянулась врачу! Тем более! Еще строже! Пусть она ему и немножко понравилась! Так... Чуть-чуть! На кончике ложечки! Это ничего не меняет! Он стал еще тверже!

Так вот — ей выдали ложку. Мать повертела ее в руках. Я так и видел ее с этой ложкой! Она, наверное, решила, что их сегодня будут кормить на воздухе! Тем более погода! Какие дни! Какое солнце! Потом она возмутилась. Да! Ей — и ложку! Чтоб шевыряться в земле?! Занять руки?! Ей! Которая плюнь на асфальт — прорастет абрикосовое дерево! Ну, я преувеличиваю! Ладно! Не абрикос! Но огуречная рассада — точно! Ей, которая знала все травы! С закрытыми глазами! Которая могла собирать их во сне! Да! Ей — и ложку! Да воткни она ее, и ложка заколосится! По крайней мере, так было раньше. Здесь, конечно, никто и не догадывался об этом. Никто! Она была как все. Ничем не выделялась. Чуть громче, чуть тише — это не повод, чтоб доверять! Ну, еще не жрала собственное дерьмо! Ну и что?! Это еще ни о чем не говорит! Да здесь пока никто не жрал. Никто. Несмотря на плохое финансирование.

«Постепенность — это наш конек! Наш главный козырь. Пятый туз в колоде, так сказать... »

Я понимал врача. Он мне понравился. Никакого риска! Зачем тащить, когда все катится само! Мы вместе, хором пожимали плечами! Действительно! Мельник был прав! Спешить некуда! Ха! Вы уже пришли! Точно! Стоит ли искать на жопу приключений?! Да нет, нет и еще раз нет! Всех на цепь и пусть копаются в саду! Погодка ведь! Какое солнце! И это в ноябре-то?! А воздух?! И чтоб никто никому не чесал спину! Справляйся сам! Выкручивайся как можешь! Чешись, как кабан о дерево! А если только трава?! Валяйся и повизгивай! А чтоб чесать спину — ни-ни! Ну, это ладно! Еще понятно! «Ласка? Что? Чесать спину — ласка?! У них нет этого. Да. Чтоб ласкать друг друга. Да о чем вы говорите... »

Он был такой чувствительный! Правда! Все время трогал очки — это раз! И два — он мне говорил «вы». Да так часто, что я даже привык! Я захлебнулся гордостью, как оголодавший клоп кровью! В два глотка! Еще бы! На «вы»! И кроме!

«У нас есть комната. Специальная, для визитов. Вы можете там остановиться. Конечно, ненадолго. И стоит — недорого. Так... С этими долларами... Ну и черт с ними! Три дня — десять долларов. Да-да, три дня и три ночи. Конечно. Что? Можно и больше. Доплатить и все. Но, знаете, у нас это редкость. Почти никогда. Чтоб больше чем на три дня. Некоторые и двух не проживают. А мы не можем возвращать деньги. Что? Сами понимаете. Вот-вот. Не выдерживают. Три дня и три ночи — это много. Здесь это очень много. Люди ведь сюда привозят родных, чтоб не быть с ними. Если уж честно. Так что три дня и три ночи — это иногда больше чем просто три дня и три ночи. А так никаких проблем!.. Я вам обещаю — никаких!»

Он был такой милый! Я мог увидеть свою мать когда захочу! Даже привезти ей еду. Да. Ведь люди любят домашнее!

«Ну конечно, еду тоже можно. Правда, есть маленькое «но». Мы проверяем пищу. В каком смысле? В прямом. В самом простом смысле. Да, нет, что вы! Мы же не в тюрьме! Нет-нет! Не протыкаем еду, нет! Ну и юмор у вас, молодой человек... Молодой человек... С едой — это просто необходимая мера. Что? Как проверяют? Просвечивают. И все. Ну, еще пробы берем. Знаете, всякое бывает. Несвежие продукты. Или лекарства. Это запрещено. Да и глупо как-то. Нет? Отправить к врачу, а потом лекарства носить тайком. Конечно-конечно, я ничего не говорю! Сейчас везде плохо с медикаментами. Вот если потребуется — то другое дело. Особенно снотворные. Дочь принесла матери пачку снотворных. Слабые-слабые. Громкое дело было. Нас тут всех чуть не пересажали. Принесла и прямо передала. Никто из наших не заметил. Глупость. Но за всем ведь не уследишь. Так вот... О чем я? Да! Мать выпила. Потом еще. Она никак не могла уснуть. А потом уснула. Мы ничего не смогли. Нет-нет! Не думаю, что это было самоубийство. Не все так просто! Поверьте! Не все. Что-то всегда остается в тени. Особенно здесь. С ними. Что-то уходит, и мы не можем это узнать. Я не знаю и поэтому сделал акцент. Эта женщина очень хотела спать. Просто очень-очень хотела спать. Уснуть. Знаете, такое чувство... не усталость. Нет. Когда человек хочет мира. Она тоже хотела мира... Мне кажется, так. Что? Да. Именно мира... »

Я приезжал к ней на трамвае и привозил хлеб. Она всегда просила привезти хлеб.

«Не клади в мешок. Просто в сетку. Пусть подсохнет. Пусть! Не важно... Это хорошо. Пусть подсохнет... »

Она ломала его руками. Не торопясь, задумчиво. Она смотрела через мое плечо.

Я сидел тихо, спокойно. Я ждал, пока она поест. Иногда мне казалось: она забыла, что я здесь. Она задумчиво жевала, глядя, не отрываясь, мне за спину.

Мы были с ней в одном городе, но казалось, мы за тридевять земель друг от друга. Так далеко друг от друга... Мне тоже хотелось этого хлеба, но мать ни разу не предложила. А сам попросить я стеснялся. Она и не думала об этом. Может быть, она и не видела меня. Был только хлеб. Ржаная буханка, изломанная в ее руках. Только хлеб. Только хлеб. Да.

Однажды я протянул руку. Хотел отломить кусок. Маленький, совсем маленький! С краешку! Он выступал! Он так и просился мне в руки! А мать?! Она отодвинулась так быстро, что я рот разинул! Так быстро! Она прижала хлеб к себе! К животу! Она схватила его, будто я отниму! Ее глаза! Я увидел ее глаза.

Я чувствовал, как она далеко. Когда она жадно прижала к себе эту разрушенную буханку. Вдавила ее себе в живот! В халат. И жевала, жевала, глядя на меня, будто я сейчас отниму.

За окном шел снег. Очень чистый и белый. Я подумал, что из него можно слепить человека. Снежного мальчика. Перед ее окном. Я подумал, что тоже в башке муравьи завелись. Тоже сошел с ума.

Из этого снега можно было слепить все. Я бы хотел слепить из него мать. Большую мать... Снежную женщину. Просто женщину. Белую-белую... Да. И быть с ней.

Она, открыв рот, оказывается, тоже смотрела туда. Наружу. В белое. В углу рта высыхали крошки. Она смотрела на этот снег. Мы могли бы выйти туда. Да. В самое сердце зимы... Выйти и слепить эту снежную женщину. Вместе. Вдвоем. И там с ней быть. Вместе. Все вместе... В мире. Да. Я опустил голову. Опустил руки. Да. Это было как благодать... Да. Как мир...

Я даже подумал: а что она наденет?! У нее не было варежек? Перчатки? Она сразу промокнет! У нее замерзнут руки! Валенки и теплый халат есть! А вот на руки? Что на руки?

Потом за ней пришли. Мыться. «Мы-ыццца! Де-е- евочки-и-и-и! Все в душ!» — кричит санитарка. Мать встала. Это было хорошее время. Между обедом и полдником. Она была тиха. Казалось, она просто задумалась. Отвлеклась немного. Поэтому... Да. Мне хотелось, чтобы ее никуда не звали. Ни на полдник, ни в душ. Никуда. Чтобы ее забыли. Совсем. Чтобы нас оставили так. В мире.

Мы пошли вместе. Это громко сказано. Вместе... Не знаю, как мы пошли. Я просто видел ее спину. Она спешила! Да! Она спешила быть одной из первых! «Там, как всегда, будет очередь!» Черт! Да она была абсолютно здорова! Здоровее многих! Она была нормальна! Она хотела быть первой в очереди! И теперь она почти бежала! Я едва успевал! И то быстрым шагом!

Она действительно была одной из первых. И кабин было три. Так что — все нормально. Да. Мы с ней могли быть спокойны! Она успела! Черт! Она действительно успела!

У них была еще и теплица. Зимняя, теплая, в ней воздух был густой, зеленый... Рассада помидоров. Кусты смородины. В первый раз я даже не понял, где я. Здесь прекрасный свет. Такой, как бывает летом. Наверное, в июле. Да. В конце июля. Когда в деревне по вечерней пыли гонят коров... Я вошел туда на минуту. Здесь были даже стулья! Как в саду! И постоянное журчание воды. Я подумал, что мы с матерью нашли свое место. Мы могли бы сказать, что мы счастливы. Ей тоже здесь нравилось.

«Это ее облегчает... » — сказал врач. Так странно сказал. Будто он тоже во всем этом как-то участвовал. Будто он был частью нашей семьи... Наверное, он бы не удивился, расскажи я про Ольгу. Да. Не знаю, верил ли он матери. Она ведь рассказывала ему что-то. Не знаю... Как в игре. Тепло-холодно... И, наверное, поэтому я ему верил. И он тоже. Сказал, что я могу приходить и заниматься с ней здесь. В теплице. Он называл ее «зимний сад».

«Вы можете приходить где-то между полдником и ужином. Она почти всегда там. В зимнем саду. Что? Одна? Когда как. Иногда, когда день спокоен, то да. Одна. А бывает, они вдвоем. С подругой. Из палаты. У них там есть все что нужно. Но знаете... Они просто копаются в земле. Даже иногда нет. Просто сидят и смотрят на нее. Что-что? Да. В землю... Там, где она совсем пустая. Без травы, без рассады. Ну, для них это, я думаю, как река. Нет? Вы не находите? Да. Они смотрят как на воду. Как на берегу реки... »

***

Весной я приходил чаще. Я стал здесь своим. Совсем! Меня уже знали даже на станции! А женщины? Они просто расцветали от меня! Серьезно! Мы все оживлялись от весны. До какой степени? До самой крайней! Мы играли в подвижные игры! В догонялки! Кидались землей! Да еще как! Да. В такие дни никто бы не подумал, что у нас что-то не так... Никто.

Ах так!.. Они были в ударе! Кидаться землей?! Вам захотелось покидаться?! Поиграть?! Ну-ну! Полные горсти?! Без правил?! В глаза тоже можно?! Да? Ах так! Ну, держитесь! Чертовки! Я вам устрою! Ха! Черт! Оп! Эй! Не так часто! Оп-па! Бьют кучно, заразы! Ну и руки у них! Как лопаты! Да! Две лопаты! По две на каждую! Представили? А колдуний семь! Семь! Да это целая толпа! Шабаш! И четырнадцать лопат сразу! Черт черт черт! Они меня закопают! Да! Если так пойдет дальше — они меня зароют! Не успею глазом моргнуть! Тут они меня и прикопают! Серьезно! Надо моргать заранее! Конечно! Ха! Легко сказать! Теперь уже поздно! Я уже по колено в земле! Теперь уже — все! Ну и рожи! Они совсем не играют! Ну и хари! Старушки?! Да эти бандитки вкалывают без перекура! Мыши-землеройки! Свихнувшиеся кроты! Да им надо рыть фундаменты! Три минуты и все! Даже меньше! Ну и скорость! Ну и ну! Надо двигаться! Шевели булками! Иначе завалят! Черт! Бегать бегать бегать! Ни секунды на месте! Туда-сюда-обратно! Как мишень! Да! Уууфууу! Я стал как мишень! Абсолютно! Живая мишень! У них стрельбы! Мишень «бегущий кабан»! Снайперши! И они еще ржут! Да! Смеются! Беззубые рты! Ведьмяры! Старые вешалки! И моя мать во главе! Только посмотрите! Уложить их в гроб?! Ха-ха! Да легче дождь загнать обратно в тучу! Перо упавшее воткнуть обратно в куру! Они давно не бегали! Застоялись старые кобылки! Духа человечьего не нюхали! Давно такую мишень не видели! Конечно! Это их взбодрило! Не то слово! Старые пердуньи! Чокнутые бздюшки! Старушки-снотворнушки! И мамаша моя впереди! Да! Атаманша! Без нее никуда! Где пахнет жареным — она тут как тут! Ха! Пять раз ха-ха! И еще пять по пять! Мне не до смеха! Полные глаза земли! Но это ладно! Это — ничего! Ничего не говорю! Это была игра, нет? Игра! Просто такая игра и все! Да! Просто побегать! Почему нет?! Размять косточки! Разогнать кровушку! Все нормально! Мирно! Никто никого не укусил! Ни разу! Никто никого не напугал! Я подчеркиваю — никто никого! Все в пределах правил. И даже когда мы начали играть в другую игру — все шло нормально. Даже эти хорьки медбратья высунули носы! Им было интересно! Вы только подумайте! Им было интересно! И еще! Они забыли о себе! О жратве! И не только! О футболе по телеку! Они высунули свои тупые плоские рожи и смотрели! Ха! Они даже забыли мигать! Можно было вынести всю аптечку! Зайти сзади и все! Приделать ноги всему запасу снотворных! Точно! Это был потрясающий момент! Вы только представьте себе эти рожи! Только решитесь на это! Игра стоит свеч! Щеки! Подбородки! Даже лбы! О боже! Я никогда не видел жирных лбов! Серьезно! Никогда и даже еще реже! Они толстели лбами! Эти животы на головах лоснились, как потное коровье вымя! Именно! С их лбов можно было соскоблить жир и согреть все Приморье! Да! Они бы там просто схлопнулись от жары! Замахали бы руками: «Откройте форточки!.. » Такая энергия на лбах! Такой слой тепла! Я не преувеличиваю! Вокруг люди склеивают ласты от холода! А эти?!.. Да просто соскоблить ножом со лба! Пару движений! И мы спасены! Ха-ха! Я не смеюсь! Нисколько! Ведь я на другой стороне! Да! По другую сторону! Среди старух! Девчонки! Мои прибздешки! Не забывайте об этом! Я серьезен! Да! Все очень и очень серьезно! Все зависит от ритма! От ритма! Ни больше ни меньше! Ритм, в котором думаешь! Не важно о чем! Ритм — это все! Любую трагедию можно превратить в смех! А потом вывернуть снова! Туда-сюда! Не важно, где лицо, где изнанка! Потом уже не важно. Достаточно думать в другом ритме! Это билет в два конца! Туда и обратно. Всегда! Даже в самый далекий плач! Всегда есть билет обратно! Кроме шуток! Я серьезно. Да. Вот сейчас все серьезно. И любой смех станет слезами. Все в ритме. Я уже говорил? Да? Неужели! Не важно... Ритм и ничего кроме ритма! Все от него. Да. И вот я думал в серьезном аллюре. Мы здесь вообще все серьезны! Начнем с этого! Здесь вообще редко кто хихикнет в нормальном ритме. У всего здесь сломан ритм. Да. Я нащупал вывих. Именно в этом все дело. Здесь у всех сломан ритм! У всех и у всего! Начиная с людей и кончая ими же! Через деревья, через травы, со всеми остановками! Даже у штукатурки что-то не то с ритмом! Про деревья и говорить нечего. А земля? Сама земля... У всего что-то сломалось. Что-то внутри. Что-то проворачивается впустую! И этот вывих кричит! Да! Во все горло! Все здесь орут молча! Одновременно! Каждый поет свою песню боли. Свою. Никто ничего не слышит. Все шито-крыто. Да. И что? Но внутри у существ все плачет! Рыдает! Боль кричит диким голосом!

«Ндс-ндс-ндс... Ро-ро-ро... Ху-ху-ху-хунг!.. А-а- а-а!.. Хо-хо-хо-хо!.. »

Представляете, какой хор! Нас здесь семеро! Шестеро старух и я! Мать я тоже считаю. Она и руководит этим хором! Она дирижирует этой песней! Кто ее слышит? Кто?! Кому мы поем литургию?!.. Кто нас спасет?! Кто?!.. Здесь все поют свою песню.

«Но-но-ндс-ха-ху-хунг-то-то-то-то!.. Ах-ха-ах- ха!.. »

Кто даст этой боли ясный язык?! Кто вложит в эти раны пальцы?!.. Кто положит прохладное?.. Кто спустится в нас и тронет эту боль?!.. Вынести ее на свет... Поднести ее к нашим глазам... Пусть она заговорит чистым голосом... Да. Ясным голосом... Кто?..

Здесь все сломалось... У вещей кончился бензин! Тела кричат что-то бессвязное!

«Где я?! Где я?! Где я?!.. »

Язык выпал из тела... Ни верха, ни низа. Ни голоса, ни тишины! Только сумеречное кипение! Только глухое бормотание боли... Оставленность... Воспоминания... Призраки запахов... И жратва! Жратва! Жевание... Переворачивание кусков во рту... Переваривание... Телевизор... Вскрики во сне...

Но это все потом. Без меня. Да. Когда я уйду. Все начинается в палате. Когда один на один. С телом. Да. С телом, у которого выпал язык. Вдвоем с немым телом. С телом, потерявшим где-то язык... Это все без меня. Без меня. Конечно, без меня. Превосходно без меня. Восхитительно без меня. Я не оставался так надолго! Самое позднее — после полдника. Да. Когда это начиналось. Не сразу, нет. Когда их усаживали перед телевизором. Именно в тот момент. Пока телевизор нагревался. В тишине. Он был старый, черно-белый и просыпался долго. Они сидели молча перед черным экраном... И я видел, да, как ноги этих старух уже захлестывает тоска... Прилив тупой звериной тоски... И они начинали беспокойно крутить головами! Как собаки перед катастрофой!

«Что происходит? Что это?! Где я?! Где я? Кто кто кто здесь?!.. »

И все — сначала. Вся эта немая песня. Мать подходила к дежурной медсестре. Она пыталась завязать контакты. Она пыталась установить хоть какую- то связь. Я ее знаю! Да. Это в ее стиле! Она спрашивала разрешения выйти со своей подругой. С той, да, с которой они заплетали друг другу косы.

«Можно? Нет? Почему? Мы недалеко? Нет. Рядышком. Да. Здесь-здесь. Близко-близко. Вы сможете до нас дотронуться! Никуда дальше. Совсем рядом. Мы подышим. Просто подышим... Здесь невозможно... Вы же понимаете... Как вы это выносите... Как вы дышите?.. Вы просто герой... Да. Вы смелая женщина... »

Смелая женщина открывала им дверь. Им двоим. Смелая женщина ничего не могла поделать! Она не могла устоять перед моей матерью. Нет. Не могла. Мать это умела. Умела войти в человека и вынуть то, что нужно. Она умела заразить человека собой. Да. Именно так. Осторожно, бережно войти в человека... Она будто переворачивала спящего. Осторожно, чтобы не разбудить... Я знал и не удивлялся. Наоборот! Я был только рад! Мать могла выйти на воздух! Могла сидеть, закрыв глаза, и дышать! Это не так уж мало! Нет! Совсем не мало! Сидеть с закрытыми глазами и дышать...

С этого все и началось. Мать однажды так сидела и вдруг поняла, что поет! Что поет песню! И не просто! Нет! Она пела песню, которую никогда не знала! То есть полностью незнакомую песню. Ни слов, ни музыки, ни даже эха! Ничего! Мать мурлыкала ее для себя. Да. Это ее успокаивало. Ей становилось хорошо. Даже с открытыми глазами. Она могла петь сколько хочет. Тихим голосом... очень тихим. Да. Она будто пыталась заразить собой все вокруг. Так осторожно... Никто ничего не замечал. Нет. Она ведь это умела — петь тихо. Так тихо, что другие тоже... Тоже начинали подпевать. В этом ей не было равных. Нет. Она кривое делала прямым. Она будто переворачивала больного... Человека с содранной кожей... И она ни разу не причинила боли. Нет. Ни разу никто не проснулся... Я же говорю — она это умела. Дышать в одном ритме с другими... Сначала... А потом изменить дыхание... Потихоньку согнуть ритм... И увести за собой... К себе...

Теперь об этой игре. Тот, кто в нее сыграл впервые, уже пасет тараканов на том свете. Давным-давно... Да. Именно отсюда растут уши у этой игры. Из жирного, плодородного Давным-давно. Но не суть. Кто принес эту игру в больницу? Ха! Да вы только подумали о том, чтобы подумать спросить — кто, ответ уже готов! Проварен, посолен, поперчен! Конечно — мать, конечно она... Вожак этих старух. Их мозг. Их сумасшедшее сердце. Да. Она. Только она могла такое придумать. Нетрудно ведь предположить, нет? Так вот, это называлось «рассмешить Горбатую». Вернее, «рассмеши Горбатую»! Именно так, с таким уклоном.

Никто не знал, кто такая Горбатая. Кто она на самом деле. Никто не знал, и все догадывались. А теперь еще дальше — все знали, что чешется, но никто не знал точно — где. Именно так. Имя Горбатой никто не произносил. Никто не чесал именно то место, которое зудело. Это было нельзя. Нет! Мать так и говорила: «Это — нет. Нельзя. Произносить ее имя... » Мать играла с нами, давно, тоже давным-давно... Когда все были или молоды, или еще совсем дети. Все. Дядя, Ольга, я и она. Да, и она тоже. Она тоже была молода, моя мать. Мы играли, но я плохо помнил, в чем там соль. Помню, мать стояла к нам спиной. Мы делали все, чтоб она рассмеялась. Вот это я помню. Да. Своего рода свобода. Мы могли использовать все! Абсолютно! Любой предлог и любой предмет! Орать, пукать, свистеть. Плясать, кряхтеть, попердывать. Чирикать, ухать и урчать. Все. В ход могло идти все. Только не щекотить ее. Нет. Это было запрещено. Прикасаться к Горбатой было нельзя. Это был запрет, и я его помню очень хорошо. Почему? Все просто. Очень хотелось прикоснуться к матери. Очень. Невыносимо — очень! Хотелось увидеть ее лицо! Заглянуть в лицо матери. Да. Увидеть лицо Горбатой. Но это было нельзя. Наказание я тоже помню. Это был полный проигрыш! Провал! Тот, кто прикоснется к Горбатой раньше чем она рассмеется, — должен три дня и три ночи грызть белые кости. Вы только представьте себе?! Три дня и три ночи! Кости! У меня от ужаса волосы на голове ходуном ходили! Стоило только представить себе! Да! Три дня и три ночи сидеть на кладбище! Одному! И грызть белые кости! Ха-ха! Я никогда не нарушал этого правила. Ни разу. Ольга — один раз, кажется. Один. Ну и что? Чем все это кончилось? Она даже не заметила, что нарушила правило! Страшный запрет! В конце концов, с ней было неинтересно! Она даже не поняла, в чем дело! Хмыкнула и все! Какое кладбище?! Кости?! Да сами вы глодайте ваши кости! Ха! Еще чего! Она и суп-то не всякий ела! Кости! Еще ха-ха! Ольга уже переросла супы! Только второе! Она уже перезрела для костей, кладбищ... Она уже была далеко от всех наших игр! Только изредка еще смотрела в нашу сторону. Под настроение! Бросит презрительный взгляд и все! Снова в себя! В свой расцветающий мир. В свой ранний сад.

Думаю — мне повезло. Да. Я ни разу не нарушил запрет. По-настоящему. Ни разу. В фантазиях — да. В снах — да. Повсюду, везде, кроме самой игры. В ней — нет. Думаю, мать бы исполнила наказание. Отправила бы меня на кладбище. Снарядила бы. Чтоб я бродил там три дня и три ночи... Она бы это сделала. Я уверен. Не знаю почему, но это так. Она бы пошла на это. Со мной — да. Я видел все это. В снах, в плохих снах... Мое нарушение и потом — мое наказание. Я все это видел. Да. И я бы не удивился, случись это на самом деле. Я уже перебоялся в снах. Уже освоил территорию запрета.

Ну ладно. Не важно. Наплевать! Дальше!

Вот здесь, в больнице, мы и взялись смешить Горбатую. Это всех завело! Какое-то изменение! Да! Движение! Свежий ветерок! Что-то новое! Даже персонал оживился! А то ж! Они тоже хотели свежую струйку! Развеяться! Перекинуть жизнь из левой руки в правую! Начать что-то с другой ноги! Не важно — что, все дело в другой ноге! Конечно! Медсестры нуждались в сквознячке! Попробовать жевать свои дни на другой стороне! Сменить руку! Они все просто запрыгали! Да! Как заскучавшие дети, когда что-то происходит! Ура-а-а-а! Пожар! Наводнение! Первое сентября! Новый год! Умерла соседская кошка! Ур-ра-а-а! Хоть что-то случилось!

Так и эти! Они так носились по коридору! Бедным старухам пришлось закрываться в палатах! Они прижимались к полу, как камбалы! Они вдруг увидели, что это такое — сойти с ума! Они увидели, каково это — быть в возбуждении! Не знать, куда бежать от радости! В какую сторону! Ха-ха! Это было до колик смешно! Еще немного, и персонал начал бы кусаться от радости! Они спускались вниз! К бактериям! К грудному периоду! Их радость не могла промычать ни слова! Их нельзя упускать из виду! Ни на минуту! Ха! Люди в минуту радости! С ними надо быть настороже! Держать ухо востро! Они могут покусать от радости! С радостными людьми вообще надо быть в три раза осторожней! Какое там в три! В пять, семь и еще раз в три! От них надо держаться подальше! Они могут попортить шкуру! Легко! Легче легкого! Они живут на другой скорости! Они потеряли руль! Беги на обочину! Спасайся кто может!.. Да! От радости можно и свихнуться! Легко! Обрадуйте человека и свяжите его! Оставьте его! Оставьте его одного! Совсем одного, и вы увидите! Еще как увидите!..

***

И вот здесь что-то началось... Да. Что-то серьезное... Это коснулось меня. Что-то странное... И я остановился. Что-то в воздухе... Пронеслось что-то в воздухе... Я замер. Происходило что-то важное. Я будто начал всплывать...

Я чувствовал что-то тревожное. Вот оно... Вот... Я это ощущал, как во сне. Да. Что-то тяжелое... Как обман. Все нормально, все идет своим чередом... Но что-то не так. Что-то уже изменилось... Будто меня пытались обмануть во сне. Отвести мне глаза...

Старухи... Они будто притворялись. Они со мной играли! Мягкой лапой! Так легонько! Втянув когти! Раз-раз!.. Как кошки с мышью! На самом деле все не так!.. Нет! Меня не проведешь! Попробуйте! Если я заметил, откуда эти уши, — уже все! У них было другое на уме... Они были готовы броситься! Вот-вот! Они кинутся на меня!.. Разорвут! Пока они играют, так, легонечко... Но вот сейчас... Сейчас... И мать! Она с ними! И она тоже там! Она готова броситься на меня! Как и все другие! Как и все! Как все! Да! Как все вокруг!..

Я не видел ее лица, нет, ни разу за этот вечер не видел ее лица. Вы только подумайте! Ни разу она на меня не посмотрела! Ни разу! Ни полраза! Ни четверть. Это должно было меня насторожить! Сразу! Да! Почему я не понял этого! За весь этот вечер я ни разу не видел ее лица! И кроме! Она ведь ни разу не заговорила со мной! Ни разу не подала голоса! Не странно?! Нет?! Боже... Почему я не сразу это увидел?! Я ведь так хотел, да, так хотел с ней поговорить! Ну, не поговорить, так просто... Услышать ее голос! Ее слова ко мне! Звуки в мою сторону! Не тут- то было! Да ладно! Пусть и не ко мне! Пусть она скажет себе что-нибудь! Не хочет мне — не надо! Пусть скажет себе! Да! То, что хочет! Но чтоб с голосом! Да. Только пусть будет голос! Только голос! Не важно — что! Услышать ее голос и все! Если не могу увидеть ее лица — пусть! Если она не дает увидеть свое лицо — пусть! Но голос! Только убедиться, да, что это — она! Именно она! Да! Она и никто другой! Только голос! Даже песня... Еще лучше... Несколько слов... Только мелодия... И немного голоса... Я хотел знать, что это — она! Только несколько звуков... Только тень, тень голоса... Совсем немного... Мне хватит. Хватит. Да. Я сразу увижу! Ты ли это... Скажи что-нибудь... Спой! Дай знать — что это ты! Дай знак!..

А теперь поздно! Теперь — все. Тс-с-с-с! Теперь — тихо! Тише! Замрите! Вот оно!.. Вот...

Они бросились на меня! Со смехом! Жуткое уханье! «Аха-ха-ха-ха-ха!» С диким хохотом! Ужасающий хохот фурий! Это не игра! Совсем не игрушки! Они себя выдали! Да! Наконец-то! Теперь они себя раскрыли! Теперь они показали свои клыки! Открыли свои лица! Они бросились уже в открытую! Вскрыли все козыри! Кинулись на меня со всех сторон! Сразу со всех четырех сторон света! А потом сверху и снизу! Они схватили меня и подняли вверх! Да! Просто! Как платок! Легко! Они потащили меня! В воздухе! На вытянутых руках! Какая сила! Черт! В них вселился дьявол! И не один, нет! В каждую по семь! И еще раз по три! Ну и мускулы! Да они бы разорвали быка! От нечего делать! Как мокрую газету! Какой тут бык! Бедолага!.. А я?! Что со мной! Я ничего не мог поделать. Ни бзднуть, ни пернуть, ни вздохнуть! Они несли меня на руках и все! Да! Несли меня, как ветер перо!

Я успел даже что-то подумать. Да. Куда они меня несут. Я просто это вдруг узнал.

К яме. К той яме, которую я обходил за тридевять земель! Даже дальше! Свежая земля... Она так пахла... Я всегда обходил ее. Я даже закрывал глаза. Да. Не видеть! Но запах... Свежая ленивая земля... Равнодушная земля... Пустая... Еще раньше, впервые, когда пришел сюда, — уже что-то меня тронуло. Около этой ямы. Что-то. Как плохой знак. Как предзнаменование. Я старался не смотреть в ту сторону. Я уводил глаза. Смотри туда... туда... К людям. Вон они... Видишь? Фигурки... Туда... Смотри в ту сторону...

Я повторял это и кружил вокруг ямы. Всегда вокруг. Далеко, но всегда по правильному кругу. Я ее не видел, нет. Но я всегда знал, где яма в данный момент. Будто у меня тоже было другое лицо. Да. Как у матери... Второе лицо. И оно было обращено к яме. Туда, где она. Туда...

Они бросили меня. Не сильно, нет, бережно, осторожно. Да. Опустили меня в эту яму... И разжали свои когти! Такое мягкое скольжение! Ни единой преграды! Ни удара! Только скольжение. Да. Неожиданно долгое. Все дальше и дальше... Когда же — все?! Когда я упаду?.. И все. Я уже на дне. Я уже здесь.

Их смех наверху. Я спасен! Сейчас я вылезу! Выберусь и устрою вам! Чертовы старухи! Адские пердуньи! Точно дырок вам календаре наделаю! Всем вам свяжу шнурки! Отправлю всех к кобыле под муда! Подождите! Вот только выберусь! Будете у меня бегать, все! Да! Как черт от портянки! Заелозите, как бес у Христа за пазухой! Будете все как одна искать пятый угол! Но нет... Нет... Что это... Тишина? Нет. Голоса? Нет. Ничего. Теперь я один. Они — там! Они меня оставили! Карканье! Они перешли на свой язык! Они уже не стеснялись! Стесняться мертвеца! Ха! Они меня похоронили! Уже присыпали! Осталось только закончить! Прикопать как положено! Черт! Но ведь это игра?! Нет?! Скажите?! Это что — серьезно? Вы что, хотите меня убить?! Нет, вы что?!.. На самом деле?!.. Это ведь просто такая игра! Ну, только подмигните! Я сам люблю играть! Особенно так! Ведь я прав — это все только игра? Только сон?.. Да? Сон... Плохой, хороший... Но — сон?.. Скажите! Ведь все это только игра?!.. Это была только игра?.. Сейчас все кончится? И еще! Позовите мать! Да! Позовите ее сюда! Мою мать!.. Она-то что?! Где она? Почему нет моей матери?! Позовите ее! Скажите ей! Скажите ей все! Она не знает! Просто не знает... Так бывает... Да. Вы ей просто скажите! Что я здесь. Вот здесь. Что я рядом... Что вы молчите?! Что каркаете?! Ну, мало я за вами сопли подтирал?! Когда у всех хором приступ грусти! Тоски! Сожалений! А ваши горшки?!.. А слезы в три ручья! Это ведь не так-то легко! Сами попробуйте! Когда у шестерых старух меланхолия! Вернее у пятерых! Моя мать не в счет! Она другая! Да! У нее все по-другому! Ну а вы-то?! Вы!.. Когда я вас катал на спине! На закуторках! Вы так и клянчили «Покатай нас на закуторках... Ну пожалуйста... ».

Черт! Вы только подумайте! Я даже слова такого не слышал! Это с вами я научился! На вашем дырявом языке! Надо было постоянно бегать к матери и спрашивать у нее! Какое это слово? А это? Что они хотят? Что это значит?.. Да! Когда я вас всех по очереди катал! На себе. Верхом! Как пони! Ебаный осел! Вы что — забыли?! Конечно! Вы смеялись, как дети! Как беззубые дети! Как счастливые дети! Меня чуть не рвало от вас! Я был готов блевать! Именно поэтому я не смотрел! А вы еще и просили: «Ну повернись... Повернись... » И мать мне говорила: «Не смотри на них... Не поворачивайся... »

Вы это забыли! Да?! Ну конечно! Стоит только выйти солнышку — и все! Дождики забыты! Меланхолия побоку! А жратва? Естественно! Это вообще главная партия! В этой опере жратва — это прима! А как же! По субботам — яйцо! Вам давали вареные яйца. Какой праздник! Какая роскошь! Да просто обосраться и не жить! И котлетки! Да. Как я про них забыл?! Ведь они способны утереть слезы кому угодно! Веселящее мясцо, не так ли?! Это же не каша! От мяса глаза блестят! Руки трясутся! Сердце колотится! Как перед свиданием! Весна! Весна! Конечно! Хорошая жрачка проветривает мозги! Продувает все косточки! Открывает все форточки в сердце! А потом еще и прогулки! Свежий воздух!.. Песочек. Совочки! Лопатки! Ведерки! Покопаться в земельке! Вы ведь так любите! Пошевыряться в земельке! Она ведь такая мягкая! Да. Она вся вздыхает! Она вас понимала, она была с вами, она тоже успела все позабыть, она играла с вами в дочки-матери!.. Это ведь возбуждает, нет? Вы моргали, как дети! Бегали, падали, делали вид, оп-п- па! Что падаете! Как дети! Земля ведь так возбуждает! Ну, разве нет?! Я вру?! И кроме! Вы начинали хныкать! Земля вам сыпалась в глаза! Как это могло быть?! Как?! Каждую минуту она вам попадала в глаза! Старые тележки! Чертовы клюшки! Вы забыли?! Как я вам протирал глаза! Вы еще хныкали! Не давались! Били меня по рукам! Чертовки! Вы тайком кидались землей! Вам это так нравилось! Исподтишка! Чтоб я не видел! Чтоб втихаря! Чтоб никто ничего не заметил! Вы только подумайте! Кидаться землей друг в друга!.. А потом ворчать! Хныкать! Пускать слюни: «У меня что-то в глазу! И у меня! И у мне что-то попало! Я ничего не вижу! И я! И я! А что они кидаются! Скажи-и-и-и им!»

И что?! Я носился как угорелый от одной к другой! Как охуевшая несушка от одного протухшего яйца к другому! И обратно! Я не понимал, в чем дело! Вы сошли с ума во второй раз! От весны! От мяса! От яиц! От земли! От совочков! Охохонюшки-хохо! Вы свихнулись еще раз! Вам это понравилось! Топтать дорожку в безумие! Конечно! Это ведь приносит облегчение! Расслабил сфинктеры и все! Освободил избушку! Да! Вытряхнул своих демонов в песочницу и вперед! Играй с ними! Какая компания! Стоит только попробовать и все! Один-единственный разок! Потом пошло-поехало! И запрягать не надо! Без седла! Да! Не остановишь! Стоит только лизнуть безумия! Хоть на кончике иглы! Потом за уши не оттащишь!.. И вы все это забыли! Как я был с вами... Отгонял чужих демонов... Прогонял ночь... Закрывал окна. Поправлял одеяла. Да. В ногах. Вы же так мерзнете! И как вам пел... Это вы забыли? Пел тихо- тихо... Сам засыпал... А вы все просили: ну еще, еще! Не останавливайся! Закрывали глаза и снова... Пока вы не заснете... Пока вам не станет все равно... Да. А я-то оставался здесь! Рядом! Пока вы улетали! Пока вы спали! Да. Я-то был здесь! С вами... Вы это забыли?!.. Нет?

Кто еще так вами занимался?! Медсестры? Ха-ха три раза! Губная помада! Вот чем они занимались! Идет — не идет! Собственной дыркой! Задницей! Волосками! Глазами! Да! Своими зенками! Подмышками! И снова дыркой! Снова жопой! Губной помадой! И так по кругу! Они даже у меня спрашивали! «Идет — не идет?! А так? А если так?.. » Они занимались всем, кроме вас! Они считали мух на хую у врачей! Сколько уместится у этого?! А у этого? Надо проверить! Раааз, двее, триии... Не сбивайте! Не говорите под руку! Еще раз! И еще! И снова!..

Вы это забыли?! И все остальное — тоже?! Кучей?! Оптом?! Все забыть! Ах вы кошелки дырявые! Эх вы — старые дырки! Хорошо устроились! Да. А мать?.. Она? Нет. Она — нет. Она не забыла. Нет. Она меня видела. Она смотрела в мою сторону. Так что она не в счет! Нет... У нее был я. Да. Я был с нею. Всегда. И здесь. Здесь тоже. Здесь мы подошли друг к другу... Очень близко. И кроме! Она — другая... Да. Я ведь и ее катал. Без вас. Без ваших морд! Ей стало не по себе. Голова... Она села на землю! Посреди двора! Прямо в грязь! Прямо в грязь! Она обессилела! Стала мягкой, да, и дрожала... На чем все держалось?.. На чем?.. Все вот-вот могло порваться... Ведь ничего не видно. Ничего нельзя сказать точно... Все на самом кончике.

И я взял ее на руки.

«Нет... Нет... На спину... Возьми меня на спину... Как их... » Она так сказала. Да. И забралась на меня. Очень легкая. В отличие от вас — очень легкая! И запах! Да! От нее так хорошо пахло! Так хорошо и чисто! Как перед смертью... Да. Как перед смертью. Такой запах... Это сразу знаешь. Сразу. Этот запах... Его нет никогда. А когда он есть — то сразу узнаешь. Сразу... Да. И чистота. На ней была эта старая юбка. Старая-престарая. И она — тоже. Она так пахла. Она была чище всех самых чистых юбок! Старая, совсем в дырах... Новее всех самых новых юбок! Самых новых... Точно... И в ней был тоже этот запах. Здесь ведь вы сами все стираете. Одежду. Белье. Платки. Ваши платки... Они же должны быть чистыми! Белее снега! Да. И вот она тоже... Я знаю, как пахнет чистое белье. Знаю. Но это не так. Нет. Это по-другому. Как перед смертью... Только один раз — такой запах... Да. Я нес ее на спине. По молчаливому, мокрому двору. Все было мокро... Я это помню, помню. Все вокруг нас было мокро... Капли на кустах. Боярышник. Все блестело, да, и еще... Все было неподвижно. Как хрусталь. Я помню. Все переливалось, как хрусталь. Я почти ослеп от этого. От этой неподвижности. Такой странный мертвый блеск вокруг... И тихо. Да. Было очень тихо. Очень тихо и даже тише... Как в другом мире. Как не здесь... Мы шли так долго... Я нес ее. Я видел нас со стороны. Меня и ее. Как она прижимается ко мне... Да. Я видел все это. А потом она начала сжимать меня все сильнее! Горло! Она будто испугалась! Да! Что я сброшу ее! Она этого не хотела! Нет! И она прижала меня к себе! Сильно-сильно! Я чуть не свалился! Она могла меня задушить! И еще... Она будто не хотела, чтоб я ее донес. Чтоб я ее оставил. Она не хотела, чтоб это кончилось... Да. Она хотела взять меня с собой. Туда... Так она меня сжала! За горло! Молча! Ни слова! Она все время молчала... Только ее дыхание. Только оно... Она была еще жива. Да. Ее дыхание мне говорило, что она жива... Но скоро... Да. Уже близко... Она это знала. И она не хотела никуда прийти! Она хотела, чтоб все длилось! Продолжалось! Чтоб я нес ее долго-долго! Она так прижалась! Это было отчаянье... Да. «Пусть так! Тогда я заберу его с собой! Туда! К себе!» Так говорили ее объятия... Я весь вымок. Я уже спотыкался, а она все понукала и понукала! Вперед! Вперед! Без слов! Молча! Только сжимала все крепче и крепче! И только когда появился врач, она меня оставила. Она поняла... Да. Все безнадежно. Все кончено... И она меня оставила...

«Ну вот, — услышал я ее голос. — Вот так... Так... »

И теперь я увидел ее лицо. Я увидел ее лицо снизу. На меня сыпалась земля. Мать осыпала на меня землю! Ногами! Ее ноги осыпали на меня землю! На шею, на грудь...

Ее ноги в теплых чулках... Полуспущенные, безумные чулки... Зимние, безумные чулки. Ей ведь было холодно. Теперь ей всегда было холодно... Теперь... Ее тело забыло тепло... Оно уже не кричало. Не требовало. Нет. Все иначе... Оно отвернулось. Да. Мама вошла в долгую-долгую тень...

Я видел ее чулки. Потом она задрала почему-то юбку. Вообще. Да. Будто хотела встать. «Ну вот и все сказала она. — Теперь все».

И она поднялась. Во весь рост. Надо мною. Выше неба! Выше всей этой синевы. Да. Ее лоб... Ее губы... Я их уже не видел! Они были уже не здесь!.. Она отодвинулась. Помедлила. Еще... А потом я услышал — она уходит. Ее шаги... Она уходила. Уходила. А на меня все сыпалась и сыпалась земля... Моя мать, она нисколько не изменилась. Нет. Ее даже могила не исправит. Она умела уйти. Вот так спокойно уйти... Всегда умела. Выпустить из рук и уйти...

Я лежал тихо-тихо. Я так хотел. Да. Я сам все устроил? Все это? Да, наверное. Может быть... Может быть... Я так хотел здесь остаться. В этой яме. Быть вот так. Именно так... В этом доме... В этой яме. И что теперь? Что? Только шорох земли... И все. Паденье земли. И все. Осыпание... Как шепот. Как тихий зов. Шепоты земли... Она права. Моя мать. Ты права, мам... Так и есть. Теперь все... Пусть так... Мне все равно. Пусть. Мне хорошо. Теперь только шепот земли... И тихо. Потом все тихо... Да. И еще раз да...