…Первый выстрел был в меня, пуля ударила в подгрудье резко и почему-то почти безболезненно, вот только ноги подкосились. Я еще не упал и не потерял сознание, поэтому, медленно оседая на асфальт, видел, как черный ствол в руке убийцы полыхнул еще дважды. Эти пули предназначались не мне — и обе попали в цель.

В следующее мгновение я уже понимал, что произошло, и со смертной жаждой ожидал еще одного выстрела, еще одного удара пули, черноты — которая гораздо лучше света, в котором их не осталось…

 

1

Если вы выйдете на станции метро «Петроградская» и проследуете по Каменностровскому проспекту мимо скверика с памятником А.С. Попову, что напротив Дворца культуры имени Ленсовета, в направлении Аптекарского острова, то вскоре непременно упретесь в Пионерский мост через закованную в гранит речушку под названием Карповка. После моста поверните направо. Сразу за мебельной фабрикой «Интурист», слева, вы заметите старомодную арку, сквозь которую откроется панорама обычного ленинградского, простите, петербургского дворика, представляющего собой небольшую заасфальтированную площадку, ограниченную грязно-серыми корпусами дома под номером 25, в котором я провел «детство, отрочество и юность». Впрочем, и зрелость тоже.

Правда, не этим, вернее, не только этим знаменит наш дом. Перед тем, как шагнуть в арку, обратите внимание на мемориальную доску, прикрепленную сбоку от нее на серой потрескавшейся стене: «Здесь, в квартире Марии Васильевны Сулимовой, в 1917 году скрывался от преследования властей Владимир Ильич Ленин».

Следует ли уточнять, что именно в этой исторической квартире под номером восемнадцать посчастливилось жить мне?

Захватив власть, благодарные большевики поселили в квартире полдюжины семейств. После чисток и после блокады их осталось меньше. Во времена моей юности мемориальную квартиру разделяли всего четыре семейства. В мемориальных квартирах нередко тоже живут — возможно потому, что в старом Петербурге каждый дом и каждая квартира по-своему знамениты, и если в каждой квартире делать музей, то где же людям жить?

До тех пор, пока я не расселил соседей, купив для них кооперативное жилье в других районах города, это была обычная коммуналка из четырех комнат и общей кухни, главной достопримечательностью которой являлся стоявший в коридоре шкаф, через который вождь мирового пролетариата при угрозе ареста проникал в соседнюю, девятнадцатую квартиру, где пересиживал нашествие жандармов. Если же в подъезде забывали оставить шпиков, Ильич, слегка загримировавшись, незаметно выскальзывал на лестничную клетку, чтобы оттуда пробраться на чердак, или просто спускался по ступенькам во двор, совершенно не изменившийся с того времени.

То ли по особой бдительности питерского ЧК или НКВД, весьма не одобрявшей всякие лазейки, укрытия и запасные выходы (в самой свободной стране на свете, гласно или негласно считалось в те годы, граждане должны находиться под постоянным присмотром), то ли по элементарной бытовой предосторожности (квартирные кражи под десницей самых бдительных питерских сыщиков все же случались, и нередко), то ли из-за перманентной вражды соседей, но в мое время «запасной выход», через шкаф, не действовал, хотя мне, в пацанские свои годы, очень хотелось поиграть именно так… Даже много позже, когда я уже слишком хорошо знал, что от проблем через шкаф не убежишь, все-таки оставалось какое-то зернышко детской веры, казалось, что можно пройти сквозь какую-то тайную дверь и выбраться в новый мир, в новую жизнь…

В 1997 году старый шкаф окончательно рассыпался. Рассыпалась и моя жизнь, доселе казавшаяся не только со стороны, но по большому счету и мне самому, такой безоблачной и счастливой. В сорок лет я остался без семьи: любимой жены Натальи и дочери Кристины.

В одно мгновение неизвестный киллер лишил меня счастья, моих девчонок, моих единственных, которые жили для меня, — и ради которых жил я.

Сколько раз потом я клял судьбу за то, что она пощадила меня, не дав погибнуть рядом с ними…

Сколько раз вставлял голову в петлю с твердым намерением покончить счеты с опостылевшей жизнью, — но в последний момент собирал волю в кулак и продолжал тянуть.

Я боялся смерти?

Нет.

Боялся отвратительной мучительной агонии?

Нет. Умел, научен выживать — значит, сумел бы и умереть как надо.

Боялся, что по христианским ли, по мистическим ли теориям, которых в силу легальной своей профессии я проштудировал достаточно, самоубийство не простится мне нигде и никогда и разлука с любимыми станет действительно вечной?

Нет. У меня и так накопилось достаточно грехов.

И совсем не таких, обыденных, которые набираются у каждого взрослого человека.

Сквозь многие годы моей взрослости тянулось за мною, как шлейф, такое, что по большинству знакомых мне заветных норм считалось не прощаемым, не искупаемым, таким тяжким, что самоубийство ничего бы не прибавило и не убавило.

И все же то, что произошло со мной, я не считал воздаянием за грехи. Заповеди — не догма, а руководство к действию. Все то, что я делал все эти годы и продолжаю сейчас, я считаю правильным — по тайному, но главному счету.

Существует особая мера всех наших поступков, отличающаяся от большинства принятых норм и законов. Назвать ее порою очень трудно, а порою и вовсе невозможно. Не все написано даже в самых сокровенных книгах, быть может потому, что прочесть их может каждый. Кто угодно. Прочесть — и понять по-своему, и оправдать собственную низость.

Но это — философия, об этом я если и думал, то так, вскользь. Была одна уважительная причина, удерживающая меня на белом свете. И эта причина — месть.

Моя жена и дочь не были отмщены, и я поклялся честью, что не уйду в небытие, пока не поквитаюсь с убийцей…

 

2

В камере я один. Хотя она рассчитана на два человека. Как и многие томящиеся в тюрьмах граждане, я считаю себя невиновным — ну, подумаешь, подровнял нос одному негодяю? Однако наши доблестные органы всегда иного мнения. А не было ли здесь злого умысла, а не превысил ли ты пределов самообороны? Для того, чтобы найти ответы на такие «непростые» вопросы, иногда им необходимо несколько месяцев. Это только дураки надеются, что все решится за пару часов. Нашим «следакам» торопиться некуда!

Питерские «Кресты» — тюрьма непростая. В основном она выполняет функции следственного изолятора «СИЗО-1», здесь ожидают отправки на этап многие уголовные авторитеты нашего города и региона. Впрочем, основной контингент спецучреждения, как и всюду, составляют вполне безобидные «мужики» да глуповатые и поэтому не способные к инициативным действиям «быки». В одиночках в целях безопасности не содержат никого, разве что приговоренных к смерти. За что мне такая «милость»?

Уже неделю я парюсь на нарах, размышляя про житье-бытье. Наша демократическая пресса постоянно поднимает вой по поводу перегруженности тюрем, а я все семь дней один — не с кем даже перемолвиться словом, но администрация не торопится подсадить ко мне напарника! Следователь Перфильев, адвокат Поровский да сменяющие друг друга «вертухаи» — вот и все разнообразие. Эти лица давно примелькались и ничего, кроме раздражения, не вызывают. В том числе и лисья мордашка адвоката, от которого пока я не слышал ничего, кроме набивших оскомину слов утешения: «Потерпи немного, не сегодня-завтра ты выйдешь под залог!»

Ему легко рассуждать — «немного», ведь в камере сижу я, а не он. Неужели он, проработав столько лет, еще ничего не понял и надо поменяться со мной местами, чтобы почувствовать, что даже неделя, проведенная в местах лишения свободы, — это очень много?..

Лязгнул засов, тяжелая, несокрушимая дверь камеры скрипнула и словно нехотя приоткрылась.

— Семенов, к следователю!

Снова приперся, гость долгожданный. Что ему надо на этот раз? Какие-такие новые обстоятельства откроются? Может, дозреет наконец, чтобы подпустить мне в камеру напарничка, да такого, чтобы несговорчивый К.Ф. Семенов не обрадовался — я же знаю, сидит подходящий в «Крестах», который день сидит в одиночке осужденный в ожидании этапа…

Закладываю руки за спину и, сопровождаемый скалоподобным контролером (слово-то какое придумали — «контролер»! — будто мы в троллейбусе без билетов катаемся!), уныло бреду по слабо освещенному, мрачному коридору в следственный кабинет.

Наручных часов я никогда в жизни не носил, но всегда мог определить время с точностью до десяти минут, благодаря исправно работающим часам биологическим. Лишившись связи с внешним миром, здесь, в «Крестах», я стал утрачивать свою уникальную способность; поэтому, войдя в следственный кабинет, первым делом уронил взгляд на руку Перфильева.

Маленькая стрелка часов указывала на цифру «девять», большая — на двенадцать. В еле заметном квадратике на циферблате с трудом можно было различить буквы «ср» и число 14. За окном — темень. Новый 1998 год по старому стилю!

Оказывается, в этих застенках легко можно потерять счет не только часам, но и дням! Хорошо хоть, моя многолетняя подготовка не позволяет так просто сбить с толку…

— Присаживайтесь, гражданин Семенов. В ногах правды нет, — голос следователя непривычно вкрадчив и тих.

Интересно, какой сюрприз на сей раз он приготовил для меня?

— Присаживайтесь, — повторил Перфильев.

— Спасибо. Я в камере насиделся.

— Боюсь, не скоро вы ее покинете, — с интонацией, в которой сочетаются и угроза, и злорадство, и некий намек, сообщает следователь.

— Это почему же?

— Новые обстоятельства открылись, — сообщает господин следователь таким тоном, что мне, услышав, положено непременно содрогнуться и ужаснуться. — Раньше мы могли подозревать вас только в превышении пределов необходимой самообороны, в крайнем случае — в нанесении увечий гражданину Кравченко, а теперь запросто можем предъявить обвинение в незаконном ношении оружия, да еще и с угрозой применения оного!

Что за слог у этого господина? Просто дикая смесь современных бюрократических терминов со словесными атавизмами и рудиментами из далеких допушкинских времен!

Но комментировать (а также содрогаться и ужасаться) я не стал, только вежливо констатировал:

— Это интересно.

— Сейчас я зачитаю вам кое-какие документы. «В ночь на Рождество гражданин Семенов Кирилл Филиппович, находясь в состоянии алкогольного опьянения, нанес умышленные легкие телесные повреждения гражданину Кравченко Юрию Сергеевичу, 1968 г. рождения, что влечет за собой ответственность, предусмотренную статьей сто двенадцать уголовного кодекса Российской федерации. При этом Семенов угрожал потерпевшему автоматическим пистолетом Стечкина…»

— Стоп, стоп, Яков Михайлович… О каких «умышленных легких» телесных повреждениях идет речь? Я ударил его только один раз, вступившись за женщину! Повреждать я его не умышлял, так просто — отодвинул, чтобы дорогу женщине не загораживал.

— К сожалению, эту женщину так и не удалось найти, и у нас имеются серьезные сомнения — а существовала ли она вообще, не является ли порождением ваших алкогольных фантазий… А одного вашего удара вполне хватило, чтобы раздробить человеку нос и причинить ему сотрясение мозга… Ведь вы когда-то были хорошим боксером!

— Почему когда-то?

Я скрестил руки на груди и пробуравил Перфильева ненавидящим взглядом. Так, чтобы он почувствовал и понял.

Легкий трепет прошелся по хилому телу следователя. Все в этой мизансцене вроде на его стороне, он должностное лицо при исполнении, я же — зек бесправный, и рядом, за дверью следственного кабинета, маячит пара верзил с дубинками, а за хилой спиной Перфильева возвышается вообще непобедимый и легендарный штат питерской милиции, которая кого угодно укоротит, скомандуй только; но все это — неподалеку, в принципе и потом; а вот прямо сейчас мы с глазу на глаз, и реально защитить его никто не успеет, если…

— И не только боксером, но и пловцом, биатлонистом… — выдержав паузу, говорю негромко.

— Вот-вот, идеальная кандидатура для киллера… — сглотнув слюну, все-таки берет себя в руки следователь. — Кстати, чем вы занимались, на что жили все эти годы? В вашей биографии столько белых пятен!

Началась раскрутка, и ключевое слово прозвучало. По всему, что Перфильев знает и предполагает, — мне сейчас «положено» почувствовать опасность и насторожиться. Вполне приемлемый вариант…

— Кроваво-красных тоже…

— Вы имеете в виду гибель жены и дочери?

— Не ваше дело, что я имею в виду…

— Не хамите, гражданин Семенов.

Несколько секунд мы молчали, вглядываясь друг другу в глаза.

Не всегда словами можно достойно ответить. Правда, и не всегда можно правильно понять, что сказано без слов. Но я старался, использовал профессиональные навыки, и Перфильев понял. Но дело есть дело, и он продолжил с несколько иною интонацией:

— С семьдесят пятого по семьдесят седьмой год вы служили в составе спецподразделения «Дельфин» на Черноморском флоте…

— Да. Я был боевым пловцом и горжусь этим. В Штатах их называют «тюленями», у нас — «морскими дьяволами»…

— Спецподразделение «Дельфин» создало в одна тысяча девятьсот семидесятом году Главное Разведывательное Управление…

— Ныне почившее в бозе.

— Ай, будто вы не знаете, что ничего так просто не исчезает… И из лап последнего вырваться совсем непросто. Говорят, по-хорошему оттуда не уходили вообще… — сообщил Перфильев и сделал паузу, выжидающе глядя на меня, — будто и в самом деле думал, что серьезный профессионал вот так возьмет и «расколется».

— А я туда приходил? Призвали, да и все. Будто не знаете, как все это у нас делалось.

— Я знаю другое: в спецподразделения шли на добровольных принципах. И навсегда оставались если не в них, то на смежных работах…

Что же здесь спорить? Я так и сказал:

— Многие из наших ребят связали свою жизнь с Ведомством… Многие, но не все. Я всегда был против насилия, да и вся эта дисциплина и субординация, все эти армейские навороты надоели… Короче, ушел на гражданку.

— Это не совсем так.

— Разве?

— Вы оставались на сверхсрочную службу в Казахстане. Воинская часть номер…

— Но вскоре демобилизовался. Добровольно.

— Мне это известно. До девяносто третьего года вы преподавали в Институте физической культуры имени Лесгафта, кроме того, насколько я знаю, так сказать, на общественных началах, но полагаю, что не бескорыстно, консультировали бойцов всевозможных спецподразделений МВД, КГБ и даже армии. В том числе и питерского «Грома»…

— Откуда у вас такая информация?

— Все тайное когда-нибудь становится явным… Но с девяносто третьего ваши следы вообще потерялись…

— Я ушел на творческие хлеба.

— Да бросьте вы, Кирилл Филиппович… (Наконец-то Перфильев назвал меня по имени-отчеству, а не «гражданин Семенов!»)… Конечно, мне известно о вашем увлечении живописью. Более того, я знаю, что как художник-эзотерист вы довольно популярны среди поклонников сюрреализма. Некоторые ваши произведения неплохо продавались. Но что такое сегодня сотня-другая долларов?

— К чему вы клоните?

— Чем еще вы занимались в этот период?

— Любил женщин, ловил рыбу, путешествовал. И не забывайте: у меня была семья, домашние хлопоты отнимали немало времени.

— Я посмотрю, как вы запоете сейчас… У нас есть данные, что вы работали на бандитов!

— Да ну?

— Вы натаскивали их в скоростной стрельбе, знакомили с азами диверсионно-террористической деятельности, вводили в мир различных восточных единоборств и так далее, одним словом, — обучали всему тому, что умеете досконально делать сами…

Здесь было положено сорваться, и я «сорвался».

— И сейчас я прямо здесь продемонстрирую один из своих коронных приемов, используя в качестве спарринг-партнера вас, милейший Яков Михайлович! Может, оторву уши, может — яйца, мне это запросто…

Перфильев юмора не понял, дернулся и быстро покосился в сторону громадного «вертухая», мирно расхаживающего по коридору за открытой дверью следственного кабинета. А затем заявил:

— Как чрезвычайно опасного преступника, я прикажу доставлять вас на допросы в наручниках! — и во время этой ламентации голос следователя задрожал то ли от возмущения, то ли от страха.

Я не пошевелился, только посмотрел в глаза Перфильеву. Искренне так посмотрел.

С каким наслаждением я бы врезал ладонями по его слоновьим ушам! Да так, чтобы полопались перепонки.

Достал ты меня, господин Перфильев. Роль ролью, но и без того мне захотелось тебя проучить, и пришлось даже сдерживаться — время для серьезного обострения еще не пришло. Ты мне, голубчик, сначала послужишь…

— Ну да ладно, — примирительно пробурчал следователь. — Оставим вашу удивительную биографию на время в покое… Вернемся снова к событиям рождественской ночи. Как они видятся вам?

Опять эти старомодные фразы! Но почему бы не рассказать? С максимальным приближением к истине…

— Я вышел прогуляться перед сном. Ну, естественно, был слегка навеселе, — как-никак такой замечательный православный праздник… Дошел по Кировскому до Большого, свернул направо… Там неподалеку, за магазином «Мелодия», есть ночной бар, не помню уже названия…

— «Розмари», — подсказал следователь.

— У входа стояла ватага пьяных парней. Они никого не впускали и не выпускали. Ей богу, я не собирался связываться с ними. Мало ли ночных точек в городе? И вдруг слышу плач, крики… Молодая женщина додумалась ночью прийти в бар без сопровождения и теперь не могла вырваться на улицу. Вы бы видели, как она рыдала! «У меня ребенок дома один!»… А эти дебилы только гогочут. Я со всею вежливостью попросил выпустить ее…

— Со всей вежливостью — это значит: «А ну, отпустите телку, козлы вонючие, а то я вам хари поразрисовываю!»

Точная цитата. Как с диктофона списанная.

— Ну, приблизительно так, — понуро согласился я. — Разве эти отморозки заслуживают лучшего обращения?

— Сам ты отморозок! И женщину приплел только для того, чтобы оправдать свое безобразное поведение… В тот вечер у бара «Розмари» собралась вполне приличная компания! Кстати, — эту часть фразы следователь акцентировал, — в ее составе был сын одного очень высокопоставленного чиновника мэрии, сотрудник Приморского райотдела милиции, а также добропорядочные граждане Потемкин и Кравченко. Последнему ты сломал нос — как вы об этом мило выразились, «разик съездил по физиономии». А потом выхватил из-за пояса пистолет Стечкина…

Душечка-следователь Перфильев наверняка уже составил представление о личных качествах подследственного Семенова К.Ф., поинтересовался моими документами, собрал высказывания обо мне и знает, что я не только отставной костолом, а по призванию — эдакий трепетный художник-духовидец, дрейфующий меж хрустальными сферами, но и кандидат наук, не светило, но неплохой аналитик, по крайней мере умею извлекать рациональное зерно из несколько завуалированных фраз. «Сын чиновника мэрии», «сотрудник Приморского райотдела милиции» — эти словосочетания должны сказать мне достаточно, чтобы я, как и требуется следователю, понял, насколько плохи мои дела.

И если я, следующим усилием мысли, пойму, почему это меня не просто держат за решеткой, — хотя вроде как такая мера пресечения не выглядит особо оправданной по тяжести проступка; почему ко мне никого не «подселяют», прочему морят в одиночке? Надеются, что у меня сдадут нервы, и я или наговорю на себя всякую несусветицу, или сорвусь и запрошу пощады любой ценой. Или стану искать возможность свести счеты с жизнью раньше, чем выяснится… — и любой из этих малоприятных вариантов вполне устраивает следователя или, можно сказать, входит в его задачу.

«Соглашайся на все, что я тебе предложу, по-хорошему, из дерьма, в которое ты вляпался, не выкрутиться», — вот что должны были означать слова Перфильева.

Но, собственно, что по большому счету означает оценка значительности противников? Что пока сказано? Что должно «выясниться»? Что мне предлагается взять на себя? Что я был инициатором драки? Даже пусть подтвердилось, что при конфликте наличествовал некий пистолет, возможно не столь же эфемерный, как не найденная следствием женщина? Нет, слишком мелкий повод для того, чтобы так прессовать меня, толкать невинного в петлю. Ведь признание меня полностью или хотя бы частично невиновным — вовсе не повод для нашего замечательного следственного аппарата тут же бросить все силы и средства на изобличение и примерное наказание противоположной стороны. Не хотят их трогать — и не тронут. Делов-то!

Здесь нечто иное, есть серьезная причина, по которой дело нельзя попросту закрыть, не преследуя никого, — но по легенде своей я пока что совсем не должен понимать, что же именно не так в этой вроде бы простой ситуации. Ключевые слова еще не сказаны.

Что ж, не стоит торопить события, послушаем, что будет нести дальше господин Перфильев.

— …К счастью, капитану Изотову, тому самому сотруднику милиции, о котором я уже упоминал, удалось выбить пистолет из ваших рук, и оружие оказалось в распоряжении следствия как вещественное доказательство…

Ах, Яков Михайлович, Яков Михайлович. Тезка товарища Свердлова, и по всей видимости, такой же «великоросс», как его знаменитый большевистский предшественник, несмотря на свою исконно русскую фамилию. Сколько ваших предшественников угрожали, блефовали, провоцировали, не понимая или не задумываясь, кому и чему служат на самом деле, и… — и все они плохо кончили. Даже стены «Крестов» помнят кое-кого из этой компании…

Конечно, вслух я свои размышления не выказывал. Спокойно, я бы даже сказал — надменно слушал следователя и своим поведением повергал его в явное уныние. После каждого прочитанного слова Перфильев отрывал глаза от бумаги и переводил взгляд на меня, словно удивляясь, почему я ничего не комментирую. А я будто говорил: «Слышь, следователь, что там у тебя дальше? Кончай ломать комедию!»

— С заключением экспертной комиссии сами ознакомитесь, или зачитать?

— Валяйте!

— Исследовался автоматический пистолет Стечкина, тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года выпуска, номер семьсот двадцать девять…

— Это мне неинтересно. Читай вывод.

— Как сочтете нужным… (Во дает, ретроградище!)… Отпечатки пальцев принадлежат Семенову Кириллу Филипповичу, тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года рождения, временно не работающему, уроженцу города Санкт-Петербурга, проживающему по адресу: Набережная реки Карповки, дом двадцать пять, квартира восемнадцать… Следовательно, — Перфильев устремляет на меня взор, как положено в таких ситуациях, пронзительный, всеведающий и суровый, — теперь вы будете обвиняться за незаконное ношение огнестрельного оружия по статье 218 УК Российской федерации, предусматривающей лишение свободы на срок до пяти лет…

Я пытаюсь изобразить на своей физиономии некоторый душевный трепет. Видимо, получается неважно, потому что Перфильев добавляет:

— Благодари еще, что пока что тебе не вменяется статья двести седьмая — угроза убийством.

Финита! Надеюсь, теперь даже непосвященному читателю понятно, почему меня томят в одиночке. Ждут, что, одичав и потеряв надежду, я все возьму на себя. Пистолет ведь надо на кого-то повесить!

Однако на этом сюрпризы не закончились.

— Кстати, спешу вас обрадовать: экспертизой установлено, что второго января сего года из этого оружия был застрелен криминальный авторитет Гичковский, известный под кличкой Гичка…

Может, он думал, что вот теперь-то я точно паду ниц и начну молить о пощаде? Или целовать ему ноги, умоляя доказать мою невиновность? Но в моих глазах не появилось ни робости, ни страха, ни даже тени смущения.

— Больше на пистолете нет ничьих пальчиков? — хладнокровно спросил я и в очередной раз наградил следователя убийственным взглядом.

— Есть. По всей видимости, капитана Изотова — именно он вырвал оружие из ваших рук!

— А теперь послушай правду, или, если уж очень неймется — мою версию, милок… Кравченко получил по роже, потому что был самым здоровым в этой компании. У меня такое правило — сначала вырубить наиболее грозного противника. И, когда я сделал это, Изотов наставил на меня пушку. У меня не было времени определять: «стечкин» это или какая другая марка. Одно бесспорно — серьезная волына, на вес где-то до килограмма тянет. Это не «клеман» или «зингер» и, естественно, не «макаров», если хочешь знать мнение специалиста. АПС — так АПС, спорить не стану. Я его схватил за ствол, выкрутил из рук и швырнул в мусорник. И в это время кто-то прыснул мне в лицо из газового баллончика. К счастью, подоспели менты, не то бы меня затоптали.

— Насчет баллончика — чистая правда. Наши эксперты пришли к выводу, что его применение было правомерным и не нанесло ущерба вашему драгоценному здоровью. Остальное — чушь собачья. Четыре человека свидетельствуют против вас!

— В следующий раз я буду ходить по городу в сопровождении десятка головорезов. Таким образом, на моей стороне всегда будет большее количество свидетелей.

— Следующий раз может наступить не скоро! Только чистосердечное признание смягчит вашу участь…

Я рассмеялся. Тюремное эхо мигом разнесло мой дикий смех по длинным пустынным коридорам.

— Ты ошибаешься, парень. Я очень скоро буду на свободе. А тебе влепят выговор. Или вообще — неполное служебное соответствие. Потому что я начну жаловаться. На то, что администрация СИЗО, наверняка с твоего благословения, столько времени содержит меня в одиночке, — это раз. И на тенденциозную экспертизу — два!

— Чем же вас экспертиза не удовлетворила?

— Об этом я поговорю с адвокатом. Будьте добры, передайте ему, чтобы зашел сегодня после обеда, — подражая «старообрядцу» Перфильеву, прогундосил я. — И направьте кого-нибудь в пятнадцатую. Немедленно.

— Хорошо, направлю, сегодня же, — как-то злорадно прошипел следователь. — Но, боюсь, ты этому не обрадуешься! Адвокат будет завтра утром. Контролер! Доставить в камеру!

Я гордо разворачиваюсь и ухожу. Сзади топает скалоподобный контролер.

Интересно было бы понаблюдать за реакцией Якова Михайловича, если бы ему каким-то образом вдруг стало известно, что я еще задолго до этого допроса знал фамилию своего будущего сокамерника!

Мысленно я часто возвращаюсь в детство и юность. Стараюсь определить, что же послужило толчком для моего превращения из тихого, застенчивого мальчишки в рискового искателя приключений.

Может, улица и спорт меня выдрессировали?

Летом я плавал. Зимой гонял на лыжах. И летом, и зимой дрался. На улице и в спортзалах, по поводу и без.

Мои ровесники наверняка помнят славные семидесятые, когда «Василеостровцы» сражались с «Петроградцами», то бишь с нами, «Центровые» не давали проходу «Южанам» — жителям Московского, Фрунзенского и Кировского районов. Что бы мне ни говорили, я твердо уверен, что в нынешнее время крепкое хулиганство или, как принято называть, уличная преступность пошла на убыль. Разве найдутся сейчас «герои», способные за полчаса разобрать кованый забор вокруг танцплощадки в Кавголове, как это сделали мы в 1975-м?

Но, как ни странно, покалеченных, а тем более убитых, после наших разборок не было. Никогда и никто не додумался бы пинать лежачего. А провожавший девушку вообще обладал чуть ли не депутатской неприкосновенностью!

Нормы кандидата в мастера спорта по плаванию и боксу я выполнил почти одновременно. С биатлоном было сложнее. Никак не давалась стрельба из положения стоя. Вот лежа — все было в порядке, а навскидку — ничего не получалось. Я целыми днями стал пропадать в тире, где упражнялся в стрельбе из разных видов оружия, включая винтовки с оптическим прицелом и автоматы, карабины и пистолеты различных систем. Мальчишеский энтузиазм и труды не пропали зря. Снайперские навыки отмечали не раз, в том числе и сам Иванович…

И при всем этом умудрялся оставаться вполне любознательным, способным к разным наукам парнем. Да, не одну всесторонне развитую личность удалось сформировать в те годы, благодаря неустанной заботе нашей партии о подрастающем поколении!

…Или, может, моя судьба дала крен после того, как я связался с мелкой фарцой? Часами мы простаивали на Невском или у Эрмитажа в ожидании иностранцев, и как только они появлялись, выменивали за значки, медали и часы — джинсы, футболки, кепочки, а также грампластинки и плакаты с портретами тогдашних кумиров. «Битлз», «Роллинг стоунз», затем «Дип Пёпл», «Лэд Зеппелин», «Юрай Хипп»…

Боже мой, как давно, — и как недавно было это!

Так и нахватался всего по чуть-чуть. Был немного фарцовщиком, немного спортсменом (пловцом-боксером-биатлонистом), немного студентом. И нигде не добивался особых успехов, но и не был последним.

Поступил в первый раз в университет без особых проблем; мама была счастлива — еще бы, первый в нашем роду получит высшее образование!

Рано радовалась. Мое доармейское студенчествование длилось недолго — всего несколько месяцев и закончилось после того, как в Университете имени Жданова меня стали заставлять конспектировать работы гениального квартиранта Марьи Васильевны. Лучше б он задохнулся в том проклятом шкафу! Короче, не прошло и трех месяцев, как я вылетел из университета — и тем самым лишился отсрочки от призыва.

Замечательный друг-звездочет, Миша Шабалин, с которым меня пару раз сводила жизнь, говорил как-то, что судьба все время подает некие знаки, надо только научиться их читать. Я в этой жизни уже научился многому, но читать знаки судьбы — нет.

Разве что задним числом, вспоминая развилки и перекрестки жизни…

 

3

Я сразу узнал его. Высокий, стриженный, ладно скроенный мужчина в дорогом спортивном костюме поверх тельняшки, с фуфайкой под мышкой вошел в камеру, как хозяин входит в дом. Неспешно окинул взором свои, то бишь наши апартаменты и, как мне показалось, лишь в самый последний момент заметил меня.

— Чего разлегся? Приветствуй хозяина, — рявкнул лениво.

Я не пошевельнулся.

— Ты что, глухой от рождения?

Я приподнял голову и еще раз как следует рассмотрел вошедшего.

Многие, наверное, побоялись бы встречаться с ним в темном углу. Нет, само лицо моего долгожданного сокамерника было довольно приятным, привлекательным, с правильными, чуть резковатыми чертами. Но вот выражение, которое оно принимало… Узкие и холодные глаза; плотно сжатые, порой презрительно кривящиеся губы; твердый, выступающий мужественный подбородок; рубленые скулы и надбровья в насечке характерных шрамов; нет, все это вместе взятое могло произвести жуткое впечатление на самого смелого человека.

Я знал, что внешние данные полностью соответствуют характеру этого мужчины. Жесткому, решительному и злому. Но знал и другое — я справлюсь с ним без чрезмерных усилий.

— Что, поиграть в болвана вздумал? Сваливай на другую сторону. Я привык спать возле батареи…

Не переча, я перелег на свободное место.

«Незнакомец» завалился на мое и принялся мурлыкать какую-то глупую песенку, наверняка тюремного сочинения:

Да, этот слез лить не станет. Порешит, как овечку, любого, ставшего у него на пути.

Не завидую я также и тем, кому он будет верить и кого любить. Для таких людей нет ничего святого…

Странно, почему Олег Вихренко пришел к выводу, что мы с ним похожи? По сравнению с этим людоедом — я невинный интеллигентный мальчик!

Но мне только хотелось так считать. На самом деле, если бы в камере было зеркало, то я увидел бы в нем такую же точно харю, как и у рецидивиста Сергея Мисютина. Во всяком случае, не менее решительную и наглую.

Правда, надеюсь, не столь тупую и жестокую.

Мисютин тем временем сбросил адидасовскую куртку, оставшись в тельняшке и брюках. Топили в «Крестах» на славу. В камере не прохладнее, чем дома на Карповке!

Я до сих пор не вымолвил ни слова, а сокамернику явно не терпелось почесать язык, и он снова принялся приставать ко мне. Рядом больше никого не было!

— Тебя как звать-то?

— Кирилл.

— Киря, Кирюша, славное имя. Воровское!

(Если бы он знал, как я не выношу подобного обращения, то не будил бы во мне зверя!) Но «зверь» пока что не зарычал, только хмыкнул. А Мисютин продолжил:

— Погоняло?

— Это еще что такое? — я не спешил выказывать свою осведомленность, продолжая прикидываться лохом. — Кличка, что ли?

— Кличка у собаки, а ты человек. Хотя и маленький, — назидательно произнес Мисютин. — Вот я, например, Барон. Слыхал такого?

— Не-а! Это который Врангель?

— Ну ты, вольтанутый! Отныне будешь Тундрой. Тупым, значит, по-нашему…

— По-вашему, это по какому?

— По-блатному! Скажешь, Барон крестил, ежели кто спросит. А сейчас, перелазь бегом к дяде, почеши спинку!

С этого и следовало бы начинать. Я знал, что в последних словах следователя Перфильева таилась не пустая угроза, а, скажем так, предупреждение об опасности, поэтому — даже без всего, что знал сам, даже по официальной легенде, — должен быть готовым к любым неожиданностям.

— Вставай, Тундра, чего разлегся?

В голосе Мисютина-Барона послышалось плохо скрываемое раздражение, и я решил не испытывать далее судьбу. Поднялся с места и спокойно спросил:

— Где чесать-то, господин Барон?

Ни слова не говоря, сокамерник спустил ноги на пол и повернулся ко мне вполоборота. Так же молча я обхватил его шею левой рукой, а правой резко надавил на известное мне место. Мисютин поплыл куда-то вдаль и быстро обмяк. На губах запузырилась пена.

Я забарабанил в двери ногой:

— Человеку плохо!

Если бы «вертухаи» прибежали на несколько мгновений позже, боюсь, Барон бы никогда не вернулся с того света. А так все обошлось, — несколько крепких пощечин и ушат воды, экстренно выплеснутый на голову уголовника, постепенно привели его в чувство.

— Что это с ним? — недоумевали контролеры (через несколько минут в камере их собралось трое — не знаю, положено ли так по их правилам, или Барону уделялось особое внимание).

— Не знаю. Наверное, эпилептический припадок, — пожал плечами я.

Мисютина на время выволокли из камеры, оттащили в дежурку и вызвали врача. Вчерашний выпускник мединститута, крепкий парень без особых проблесков врачебной мудрости на русопятой физиономии, полностью подтвердил мой диагноз.

Процедура окончательного приведения в чувство заняла примерно час; затем, как я узнал позже, состоялась беседа Мисютина со Старшим Кумом и только потом врач счел возможным препроводить «эпилептика» на место.

Впоследствии я узнал, что Барону почему-то страшно не хотелось возвращаться в пятнадцатую камеру, но администрация тюрьмы не нашла серьезных оснований для его перевода в другое место. Так что вскоре Мисютин вернулся в мои «объятия».

 

4

Несмотря на утверждение моего сокамерника о том, что жить воспоминаниями нелепо, оставшись наедине с ним, я окунулся мыслями в далекие армейские будни…

Моя судьба по-настоящему определилась там, в дальневосточном гарнизоне морской пехоты, по собственной воле я избрал один путь из нескольких, которые были возможны; прочти в свое время я ее, Судьбы своей, знак, все сложилось бы иначе. Не было бы в моей жизни ни Ивана Ивановича, ни Дела, ни любимых моих девочек…

История не терпит сослагательного наклонения, все получилось так, как получилось; вопрос в том, что жизнь еще не закончена и, быть может, сейчас судьба подает мне очередной знак, и мне надо его прочесть — или не прочесть…

Вопрос в том, хотел я или хочу сейчас, чтобы что-то в жизни сложилось по-другому.

Я не хотел их потерять и до сих пор не хочу, а по-настоящему — и не могу жить без них. Я готов на все, чтобы сохранить любимых своих — но знаю, что такое Необратимость… Их уже нет и не будет нигде, кроме как в моем сердце и в моих воспоминаниях. Они потеряны мною — но и были обретены только мною. Поверни в прошлом я свою судьбу хоть чуть-чуть по-другому — их бы просто не было.

Для меня.

Я их потерял — но прежде я их нашел. Они сотворены моей судьбою. Если существует предназначение, то мне было предназначено их обрести и потерять — но это в самой полной мере предполагает мщение тем, кто их отнял.

«Если собираешься мстить, вырой сразу две могилы». Неужели китайцы правы?

…Исторический призыв на действительную военную службу состоялся 26 октября 1975 года.

В Ленинграде в тот год было еще тепло. Вынужден упомянуть об этом, так как моя пробивная мамочка за небольшой магарыч договорилась с «покупателем», что ее сокровище-сынок будет служить неподалеку — во Пскове. Но вместо того, чтобы отправиться автобусом в соседнюю область, нас погрузили в самолет и зафутболили на Дальний Восток, жителей которого в том году погода не баловала теплом.

Собираясь на службу в Псков, я был одет в польские джинсы «Одра», чрезвычайно популярные в середине семидесятых, и домашний свитер, связанный руками заботливой бабули. На ногах — легкие остроносые туфли; а во Владивостоке было минус двадцать и пронзительный ветер, — словом, обычный «мягкий морской климат». Чтобы как следует вкусить его прелестей, нас почти два часа промариновали в насквозь продуваемом аэропорту до подхода автобуса, пока, промерзших и голодных, привезли в поселок К.

Только там отец-командир изволил сообщить две новости, одну — не сразу оцененную нами как следует, зато вторую — совсем хорошую. Мы узнали, что нам предстоит служить в морской пехоте, но что в части функционирует горячая баня, куда нам и надлежит проследовать.

Обрадованные призывники рванули в баню; вот так, в клубах пара, чувствуя, как воскресает каждая клеточка промерзшего тела, и началась служба…

Я тогда еще, естественно, не знал, что в моем личном деле военспецы-секретчики намалевали массу всяких знаков и допусков, наставили «птичек» и прочих закорючек. Это означало, что меня можно использовать в самых секретных войсках, возлагать на меня всевозможные рискованные задания и вообще использовать на все сто где угодно и как угодно. На земле и под ней, на суше и в море. Как же иначе? Происхождение: из рабочих и крестьян. Кандидат в мастера спорта по плаванию и боксу. Неплохой биатлонист. Аттестат на 4,5. Отменно здоров. А то, что забияка и фарцовщик — писать в личных делах было не принято; впрочем, возможно, и это было как-то зашифровано и отнюдь не мешало моему использованию.

Но это так, теория, а надо проверить человека на практике. Истинное лицо человека нагляднее всего проявляется где? Правильно, в экстремальных условиях. А служба в наших доблестных Вооруженных Силах и есть самая настоящая сплошная экстремальная ситуация длиной в два-три года. И в первую очередь здесь проявляются отнюдь не добродетели человека, а его пороки. Например, драчливость.

Первым под руку мне попал сержант, слишком настойчиво предлагавший почистить ему сапоги. Вместо обуви я начистил ему рыло. Ночью «деды», как водится, устроили мне темную: накрыли спящего шинелью и как следует отдубасили сапогами…

Под одеялом в это время лежал мешок со списанным обмундированием, а я неистово стонал и смачно матерился под кроватью. О всевозможных экзекуциях, практикуемых в Советской Армии, меня неоднократно предупреждали на гражданке знакомые дембеля.

Утром рота была немало удивлена, когда рядовой Семенов за сорок секунд оделся и встал в строй, — ведь по всем неписаным армейским законам он должен был не подниматься с кровати еще как минимум неделю.

Жаловаться я не стал, сопли не распускал, поэтому быстро удостоился доверия со стороны старослужащих и лично сержанта Трофимова. Мне, зеленому салаге, иногда стали позволять неслыханные вольности — например, находиться в ленкомнате у телевизора после отбоя и даже отхлебывать иногда глоток-другой из фляги «дембеля», в которой, разумеется, находилась вовсе не вода.

В те застойные годы в армии еще служили настоящие «деды». Их слово являлось законом не только для «молодых» солдат, но и для всех взводных. Да что там желторотые лейтенантики? Ротные и то прислушивались к голосам этих славных воинов! Короче, продолжалась славная традиция «цукания», против которой взбунтовались некогда кадеты Александровского училища; давно это было, но смысл прежний… «Деды» были суровы, но справедливы, того, что десятилетием спустя называли «дедовщиной», у нас не водилось; «дедом» я, разумеется, стать еще не мог, но уже вошел в определенный авторитет. И это заметно раздражало командира роты, капитана Атикова.

«Если он так борзеет с первых дней службы, то что можно ожидать от него в дальнейшем?» — рассуждал бравый капитан. Перспектива моего «постарения» настолько испугала ротного, что он начал подумывать над тем, как бы спровадить меня с глаз подальше.

Надо сказать, в те годы это было несложно. Я мог запросто загреметь куда-нибудь на сопки Спасск-Дальнего или на Курилы; но над ротным дамокловым мечом висели те самые военспецовские допуски, проставленные в моем личном деле. Поэтому следовало попробовать воспитывать меня собственными силами. В один из предновогодних дней капитан вызвал меня к себе в кабинет и, тяжело вздохнув, начал проводить воспитательную беседу:

— И откуда ты такой шустрый взялся?

— Из колыбели.

— Какой еще колыбели, мать твою так?

— Революции, какой же еще? Питерский я!

— Ленинградский, рядовой Семенов! Ленинградский!

— Ага.

— Не «ага», а так точно.

— Так точно, товарищ капитан! Разрешите идти?

— Ты что, издеваешься надо мной?

— Так точно!

— Что «так точно»? Что «так точно», я спрашиваю?

— Все, что вы сказали, товарищ капитан!

Если бы его родная мама, будучи беременной, могла заглянуть в будущее и увидеть перекошенную рожу своего заботливо вынашиваемого чада, она бы ни за какие деньги не согласилась рожать и всем остальным бабам заказала!

Я выслушал, стараясь сохранить спокойствие, длинную командирскую тираду, в которой, помимо самых изощренных ругательств, можно было разобрать только:

— Я тебе покажу кузькину-мать, хрен-голова, недоумок питерский!

— Ленинградский, товарищ капитан! — уточнил я…

Если бы я мог тогда заглянуть в будущее, я бы понял, что эта «воспитательная беседа» и ее итоги — знак судьбы. Один из знаков. Но ничего изменить бы не смог и не захотел. Для этого пришлось бы говорить и действовать иначе. А ломать и перестраивать себя можно только с какой-то серьезной целью…

 

5

Мисютина доставили в камеру вместе с ужином. Я еще на воле приучил свой организм к одноразовому питанию, поэтому тюремная скудость меня не очень угнетала. От бурды, гордо именуемой чаем, я отказался. Мой сокамерник — тоже.

Если приглядеться, не такой он уже и страшный, этот самозванный Барон. И глаза у него не столько злые, сколько печальные. Видимо, тоже хлебнул горюшка…

Словоохотливость у Мисютина не пропала. Только вежливости в его речах стало побольше. Тихонько вошел и почтительно спросил:

— Где ваше место?

— Мне все равно. Мы люди не гордые. Раз ты привык у батареи — спи там…

— Прости засранца. Погорячился, с кем не бывает. Думал, подсадили к лоху…

— Над лохами можно издеваться?

— Почему — нет? Слабые, безвольные людишки, не способные постоять за себя… Разве они достойны жалости?

— Если не жалости, то сочувствия слабые достойны всегда. Учти, сильные только тогда могут чувствовать себя таковыми, когда рядом есть слабые… Иначе не будет с кем сравнивать!

— А ты философ.

— Приходится.

— Хоть среди нашего брата и не принято таким интересоваться, все же — за что сидим?

— Сам не знаю. Заступился за телку, а она слиняла. Меня сделали инициатором драки. А так как драться я умею, то кое-кому было очень больно. Сейчас еще «волыну» хотят повесить. Ею мент меня пугал, а я — возьми да вырви. Пальчики, естественно, остались.

— Значит, три двоечки наклевываются?

— Что еще за чудо?

— Двести двадцать вторая УК Российской Федерации. Незаконное приобретение, передача, сбыт, хранение, перевозка или ношение оружия…

— Выходит, так…

— Это, по нонешним временам — чихня. К таким, как я, ее применяют только в исключительных случаях. Когда больше обвинить ни в чем не могут. Подкинут пушку — и шьют дело. Верняк. Не отвертишься. Лучше у них только с «травкой» или «снежком» получается…

— И что, действительно пять лет впаять могут?

— Запросто. От судьи многое зависеть будет. Ты по первачку?

— Да.

— Тогда отвинтишься.

Я неопределенно повел плечами. Барон ненадолго замолчал, приглядываясь ко мне, затем сказал задумчиво:

— Что-то они к тебе неравнодушны. Сначала одного мариновали, теперь рецидивиста в камеру бросили. А по ихним законам, не положено первоходочникам в одной клетке с ранее судимым находиться!

Не надо слишком обо мне задумываться. Ты лучше о себе спой.

— А ты и вправду рецидивист? Извини, если не так спросил — я же, сам понимаешь, в этих делах не очень, первый раз за решеткой, да еще сразу в одиночке…

— Я уже на третью ходку пошел. Две предыдущих, правда, слабенькие были. Первую вообще можно таковой не считать — только на зону, как амнистия к 40‑летию Победы подоспела. Потом проносило аж до восемьдесят девятого… Может потому, что я к «тамбовским» примкнул. Они в то время круто котировались. Бригада крепкая, и подвязки хорошие в органах имели…

— Я о «тамбовских» что-то читал, было в газетах… Вроде как их разгромили…

— Это ментам так думать хотелось. Но правда, что после перестрелки в Девяткино многих из наших побрали и вкатали сроки. В том числе и мне…

О том, какой это был срок, я спрашивать не стал — не полагалось проявлять излишнего любопытства. Интереснее, что и как сам Барон расскажет.

— Попал я в исправительно-трудовую колонию «Обухово», которую мы называем санаторием. Братва посодействовала. Вскоре туда же перевели и Кума… Такого хоть знаешь?

— Слыхал, конечно. «Кум» — это же Кумарин, личность легендарная. Про него даже книги пишут…

— Вот-вот… Так что в «Обухово» страдать особо не пришлось. Вскоре вообще спрыгнули «на химию», потом откинулись досрочно… Зато на сей раз влетел, видимо, надолго… Семь лет, суки, намотали. Строгача. И главное — ни за хер!

— У меня такое впечатление, что здесь только невиновных содержат!

— А ты как думал? Один — мешок картошки с поля спер, другой — с собственной бабой поцапался да приложил ей за дело, и сгоряча так, что гуля выскочила… Вот и весь контингент. Самая же главная банда — она при власти. И сама себя сажать пока не собирается. А мы только за власть боремся… Вот конкуренты и душат нас. Сам посуди: я никого не убивал, проходил, как соучастник — и на тебе: семь лет!

— Неслабо…

Барону и в самом деле не повезло. За что его действительно стоило посадить, и, наверное, не на семь лет, а побольше, — было юридически недоказуемо. А то, за что фактически посадили, на «семерик» тянуло только теоретически, по исключительно редко применяемому верхнему пределу наказания, предусмотренного статьей УК.

— После той отсидки Кум так и не смог восстановить былое влияние в городе. Шакалов развелось за это время — и ни с кем считаться не хотели… В девяносто четвертом, в первый день лета, на его «мерс» было совершено нападение. Охранник погиб, а шеф вычухался, хоть и получил более десяти ранений…

(Я это знал. Более того — даже был причастен к этому! Но не моргнул и глазом. Как ни в чем не бывало слушал разговорившегося Барона.)

— …Пока Кум зализывал раны в Швейцарии, мы со Степанычем пытались кое-что наладить, но время было упущено. Наше главное в тот период дело — обеспечение безопасности транзита металлов — уже перехватили солнцевские. Попробовали легализоваться, тем более, что Степаныч любил повторять: «Чем ближе к закону, тем безопаснее», но у нас ничего не вышло. Видимо, легальный бизнес в нашей стране обречен, видимо, из тени нам не вырваться никогда…

Барон-Мисютин сделал паузу и уставился в потолок.

Вот тебе и «нелепо жить воспоминаньями». Мне сорок. Где-то около этого и ему. По большому счету, жизнь прожита. У него впереди длительный срок, у меня — полная неопределенность.

Да и, если выйдем на волю, что будем делать, чем прикажете заниматься? Я-то хоть знаю — чем. Цель передо мною четкая, а потом… Если выживу, возможно, вернусь к Делу. А что будет делать Мисютин? Завязывать ему поздно. Надо было не начинать…

Так прямо я и сказал ему об этом.

— Ты прав, — тяжело вздохнул Барон. — Но жизнь нельзя прожить по-новой. Так уж было запрограммировано. Свыше…

Я даже вздрогнул невольно, насколько и эта фраза, и интонация, с которой она была произнесена, отвечали моим недавним раздумьям.

А Барон тем временем продолжал:

— Я в Якутске родился. Родаки на вертолете разбились, когда мне всего десять лет было. Остался сиротой. В школу перестал ходить, начал бродяжничать. Озлобился на все человечество. Особенно на милицию. Помнишь, как в те годы было? Чуть что — в детскую комнату. Оттуда — прямая дорога в спецприемник. А там, вместо того, чтобы накормить — пилюлей навешают. Убегал я. Хулиганить начал, мелочь по карманам тырить. Вот и стал тем, кем должен был стать…

— А в наши края как попал? — спросил я с ненаигранным интересом. (Все, что удалось до сих пор узнать о Мисютине, было достаточно отрывочно.)

— В семьдесят девятом призвали в армию, служил в стройбате под Ленинградом. И остался здесь — в тайгу возвращаться не хотелось. Связался с Кумом, он организовал прописку. Закорешовали. Вместе тренировались, вместе разгружали вагоны, за девками ухаживали… И так до самой перестройки. Это она всех нас развратила. Фирмы, кооперативы, бары…

— Если есть возможность заработать, так почему бы и нет? Никто святым духом не питается…

Мисютин хмыкнул и улегся на койку; помолчал немного и спросил:

— Ты на воле чем башляешь?

— Картины пишу. Не так чтобы очень, но на жизнь хватает. А раньше преподавал…

— Ясно. Почему сейчас не учительствуешь, не спрашиваю. И раньше с тех хлебов не жирели… А уж когда появились приличные деньги… Неправду говорят, что деньги не пахнут. Еще как пахнут! Их аромат многим вскружил головы. В том числе и нам. Стали наезжать на фирмачей, кооператоров — давайте, мол, канайте к нам под «крышу», отстегивайте бабки, а мы позаботимся — и в самом деле «заботились», зверьков прикрутили, да и с администрацией районной, а если надо и со Смольным, договаривались… Таким образом сколотили кое-какой начальный капитал, выгодно разместили его. Мы были пионерами такого бизнеса в нашем городе, никто в то время не хотел, да и не смог бы конкурировать с нами… Но с девяносто третьего начались непонятки. Только за один тот год десятки наших угрохали. Самых лучших, самых подготовленных! Стали выяснять — кто, а фигу! Никаких следов!

Нет-нет, это было сказано не для меня. Похоже, Барону просто нужен слушатель, чтобы выговориться.

Нет, точно это сказано не для меня — случись какая утечка, Барон уж точно не проговорился бы ни о чем таком. Молча бы принял меры…

— …Мы уже тогда понимали, — продолжил Мисютин, — что за этим делом стоят органы, но доказательств не имели… Посуди сам: если б это были наши внутренние разборки — наверняка бы кто-то проболтался. Тем более что в каждой серьезной группировке у нас есть свои осведомители. Кум не был беспредельщиком по отношению к своим, выступал за решение всех споров мирными путями. Так что братве его восхождение было выгодно…

— А кому не выгодно? — с напускным равнодушием поинтересовался я. На самом же деле жадно ловил каждое слово.

— Властям. Мощнейшие теневые структуры, руководимые бывшими номенклатурщиками, делают на контроле над промышленностью сумасшедшие деньги. На всякие там кооперативные забегаловки, ремонтные мастерские и мелкую торговлю они поначалу и не смотрели, и нас тоже особо не замечали. А постепенно оборот в непроизводственной сфере стал не меньше, чем в их промышленности, да и мы стали подбираться и к экспорту, и к связи, и к энергетикам… Мы влезли в их сферы влияния — и поплатились за это! Располагая огромным капиталом, номенклатурная мафия до поры до времени использует нас в своих целях, а когда мы пытаемся преодолеть установленную планку — просто отстреливает зарвавшихся. Наверняка для этих целей есть вполне легальные структуры, спецподразделения… «Белая стрела» или отдел «С-7» — это уже неважно!

Интересно, как бы «оторвался» Мисютин, узнав, что представитель такой структуры сидит в одной камере с ним!

 

6

…На Дальнем Востоке жилось несладко. Из-за резкой смены климатических условий (хотя внешне погода вроде бы ничем не отличалась от ленинградской) на теле стали выскакивать прыщи и фурункулы. Кроме того, всех задалбывали китайцы, явно не наученные Даманским. Нет, теперь они не решались открыто пересекать нашу границу, зато постоянно старались напакостить другими способами. Например, в районах Китая, сопряженных со среднеазиатскими республиками нерушимого Союза, заражали какой-то гадостью целые стада диких животных, в основном сайгаков, и перегоняли на нашу территорию. Советские солдаты всегда были не прочь полакомиться дичью. Застрелят сайгака, съедят — и кто в морг, кто в госпиталь. Сообщения о таких «шалостях» соседей нам зачитывали регулярно.

Да и на ближнем к нам участке границы чуть ли не каждую неделю совершались провокации. Наша часть была готова за считаные часы выйти на кордон. Поэтому под кроватью у каждого бойца были подвязаны лыжи, страшно гремевшие, когда мы выполняли команды «Отбой» и «Подъем». Морская пехота и лыжи — понятия, мягко говоря, мало совместимые, но в те годы в наших вооруженных силах дело доходило порой и не до такого маразма…

Все это способствовало тому, что с недавних пор мои мечты стали совпадать с чаяниями капитана Атикова. Денно и нощно я молил судьбу вызволить меня из этого сурового края.

О том же просил мой ротный. Особенно после того, как я опробовал на себе оригинальную методику самолечения.

Маменьке, медсестре одной из ленинградских больниц, я написал письмо, в котором попросил выслать мне «что-нибудь от чиряков». Вскоре поступила бандероль с полдюжиной флаконов салицилового спирта, а заодно и с парой коробок моих любимых конфет с ликером.

«Кирилл, это средство от фурункулов, — писала мама. — Старайся почаще протирать их…»

Надпись на этикетке «Для наружного применения» почему-то убедила меня в прямо противоположном. Мы с сержантом Трофимовым быстренько приняли содержимое флаконов вовнутрь, закусили конфетами и спокойно улеглись в койки.

Послеобеденная дрема была обычным делом для старослужащего, Трофимов даже табличку оставлял на тумбочке: «Не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым», но чтобы салага завалился средь бела дня в «люлю» — такого еще не было, поэтому дежурный по части, некстати забредший в нашу казарму, не на шутку разозлился. В мгновение ока я был поднят с постели и, пошатываясь, попробовал принять стойку смирно, будучи одетым лишь в кальсоны. Это окончательно доконало старлея, и он начал орать на всю казарму:

— Что за безобразие? Куда смотрит замкомвзвода?

Несмотря на предупредительную табличку, сержанта тоже разбудили. Вернее, только попытались разбудить, ибо обиженный Трофимов, не отрывая головы от подушки, свесил руку с кровати и, нащупав сапог, «выстрелил» им на звук.

Попал — и, еще не проснувшись, со мною вместе оказался на гауптвахте.

Каждый из нас получил пять суток. Сержанта, кроме того, разжаловали в ефрейторы, что как-то не очень гармонировало с расхожим мнении о ефрейторе, как об отличном солдате. Меня же понижать в звании дальше было некуда.

И тут пришла в движение рука Судьбы. Видимо, разобиделась леди Фортуна, что не внял я ее предостережением, напрягал дальше взаимоотношения в гарнизоне, — и она отвязалась.

…В поселок К. с гарнизонной гауптвахты я уже не вернулся. Как, впрочем, и разжалованный сержант Трофимов. Вернее, мы вернулись, но только для того, чтобы забрать личные вещи.

Пока мы прохлаждались на гарнизонной гауптвахте, капитан Атиков получил приказ отправить двух наиболее подготовленных морских пехотинцев в расположение «Учебно-тренировочного отряда легких водолазов Краснознаменного Черноморского флота», на базе которого, оказывается, не так давно было создано и сейчас комплектуется разведывательно-диверсионное подразделение ВМС СССР под безобидным названием «Дельфин».

Почему-то у капитана Атикова ни на минуту не возникли сомнения, что «наиболее подготовленные бойцы», достойные представлять дальневосточную морскую пехоту в частях особого назначения, — это как раз мы, наказанные и разжалованные.

Как следует проинструктировав насчет «оказанного высокого доверия», меня и Трофимова самолетом отправили почему-то не на берег самого синего Черного моря, а в казахстанский город Балхаш, расположенный на берегу одноименного озера, в учебный центр по подготовке профессиональных диверсантов.

Именно тогда я начал понимать, что некая развилка промелькнула, и теперь моя судьба дала впечатляющий крен…

 

7

…Когда я был в камере один, то просто погружался в воспоминания, неподвижно сидя на нарах и вглядываясь в одну точку. Часто перед глазами возникала Наталья, еще чаще — дочь Кристина. Вот мы все вместе возвращаемся из ЦПКО. Теплый сентябрьский день, кружащиеся желтые листья, мощным воздушным потоком втягиваемые в арку.

И — выстрелы. Один, второй, третий…

Все попали в цель. Кристине в голову, мне в грудь, Наталье — в плечо. Последний не смертельным оказался, но… У жены было слабое сердце, — наверняка ослабло за годы супружества из-за необъяснимых странностей моей работы; оно-то и не выдержало.

Дочь умерла на месте, а я, я, ради которого все это затевалось, остался жив!

Старый доктор в больнице по улице Чапыгина, куда меня привезли, сказал: «Вы родились в рубашке, молодой человек!» Нет, милейший Ян Павлович! О какой-такой рубашке можно вести речь, если я самый несчастный человек на свете! Ради кого мне теперь жить? Ради чего?

Только для того, чтобы отомстить? В сорок лет поздно все начинать с нуля…

Вот ко мне подселили вроде бы законченного бандита, но и у него в душе есть что-то человеческое, и он хочет понять, ради чего живет на белом свете, зачем рискует здоровьем и жизнью. Из-за денег? Не слишком ли мелко?

— …Убедившись, что легальные сферы предпринимательства уже освоены, Степаныч стал зондировать возможности проникновения в наркобизнес, контроль над проституцией. Я был при нем вроде как начальник контрразведки…

— У Марио Пьюзо это называется «капореджиме».

— Да, читал. У нас специального слова не было. Но заниматься приходилось практически тем же. По долгу службы старался проанализировать все наши проколы… Чаще всего возвращался к мыслям о том, как же все же произошло покушение на Кумарина. Кто в него стрелял? Впервые в моей практике ни братве, ни правоохранителям не удалось установить даже пол покушавшегося. Одни свидетели говорили, что это была женщина, другие утверждали, что мужчина в парике… Мы даже не знали, кому мстить! Для того, чтобы хоть как-то загладить свою неспособность выйти на организаторов покушения, стали распускать слухи, что киллер уже покоится на дне озера с гирей на ноге. Но Кум, мой корешок, замечательный парень, не был отмщен…

Нет, не столько бандитская злость, сколько человеческая тоска была в глазах Барона. «Не отомстил» — видимо, не самое главное для него.

Мисютин помолчал и продолжил:

— Тридцатого июня 1995 года не стало и Степаныча, Коли Гавриленкова. Мы втроем: я, Степаныч и его родной брат Витька, ждали на Московском человека, который был должен подвезти бабки. Имя его не упоминаю, ибо парень не при чем. О нашей встрече он не траванул никому — я потом и допросил его так, что чуть наизнанку не вывернул, и проверял, — и убедился в этом. Да, ждали… Вдруг вылетают двое на мотоцикле без номера, и давай лупить из автоматов. Целились только в Николая. Мне и его братану — хоть бы хны. Ни единой царапины. А Степаныча положили замертво…

— Разве вы были безоружны?

— Обижаешь…

— Почему же не открыли ответный огонь?

— Открыли. Я даже попал в кого-то.

— Ну и?

— А ни шиша! Ни мы, ни милиция не раскопали. Хоть я лично проверил все больницы города и многих практикующих врачей. Ни в тот день, ни в следующий никто с огнестрельным ранением к докторам не обращался!

— Не понял. Что из этого следует?

— А то, что этот парень наверняка отлеживался в какой-то ведомственной клинике!..

(Соображаешь, Барон, соображаешь!)

— …Иначе бы кто-то непременно сдал его — вознаграждение мы пообещали немалое! Кстати, Степаныч чуял близкую смерть и заранее договорился с отцом Романом о своем погребении в Печорских пещерах…

По ходу своего повествования, Мисютин все меньше оперировал блатными терминами, «феня» постепенно сменялась живым, понятным языком, а его обладатель из безмозглого уголовника превращался в толкового, только уставшего сорокалетнего мужчину. У меня на глазах Барон становился просто Сергеем.

— Значит, ты считаешь, что серия заказных убийств в середине девяностых — дело рук не братвы? — спросил я, глядя прямо в глаза товарища по несчастью.

— Я в этом не сомневаюсь! — уверенно пробасил Сергей Мисютин. — Ведь даже Собчак говорил: «Каждый преступник, поднявший оружие, должен знать, что будет убит на месте». Посуди сам…

(Он так часто употреблял эту фразу, что мысленно получил от меня кличку — Посудисам.)

— …Как только в городе поднялся Коля Каратэ — его убрали. Возвысились мы — сразу получили по зубам. Теперь очередь малышевских… И что интересно: власти словно поощряют новых лидеров. Чтобы столкнуть их со старыми. Того же Малышева, когда его бригада только на подъеме была, в 1995 году освободили прямо из зала суда, одиннадцать его сообщников вообще отсеялись из числа обвиняемых во время следствия!

— Но получается вроде как по-вашему: больше братвы осталось на свободе?..

— И что? Это же все ребята из разных группировок, которые никогда не примирятся. Сами жить не будут и друг другу не дадут. Нет, по большому счету братве не выгодна ситуация, когда в городе постоянно меняются лидеры. Нам хотелось бы иметь одного крепкого, авторитетного пахана, чтобы пресечь усиление всяких чеченов и казанцев, чтобы меньше было беспредела. Работы хватит всем. Как говорят те же чечены, нет такого пирога, который бы нельзя было поделить… Но кто-то решил иначе. Кто-то тщательно отслеживает все процессы, происходящие в нашей среде, и время от времени вносит коррективы, открывая стрельбу…

Я знал — кто. Только ничего не ответил Барону.

 

8

Балхаш. Озеро-легенда не только благодаря своим уникальным природным свойствам, но и нашему прославленному подразделению.

Обратимся сначала к природным особенностям. Находится Балхаш как раз посередине между Карагандой и Алма-Атой, и тянется с запада на восток километров этак с шестьсот, достигая на отдельных участках в ширину до восьмидесяти километров. Несмотря на то что водная гладь распростерта на такие огромные расстояния, вряд ли в ней отыщется впадина глубиной более двух десятков метров. В западной части озера — вода пресная, в восточной — солоноватая.

Вокруг озера — скучная степь, солончаки и такыры, огромные поля выжженной, спеченной до каменной твердости и растрескавшейся глины; и над всем этим — сильный, устойчивый, постоянный запах, свойственный только этим местам, запах, который трудно описать и к которому трудно привыкнуть.

Город Балхаш — райцентр Джезказганской области, расположен в самой средине северного берега и знаменит в основном своим горно-обогатительным комбинатом, отнюдь не самым благодатным способом воздействующим на состояние озерных вод. Неподалеку от города расположился секретный центр, в котором мне предстоит провести полгода, а дальше, в степь, на бог весть сколько километров — полигоны, усеянные осколками и обломками всякого милитаристского хлама.

Тогда мы, собранные со всего Союза безусые юнцы, еще не подозревали, что, вернее — кого, попытаются вылепить из нас матерые инструкторы ГРУ. Но это и неважно. Важно, что мы полюбили свою нелегкую работу, осознали ее значимость и вкладывали душу в ежедневные тренировки на суше, на воде и под водой. Во всех этих средах обитания мы должны были ловко драться врукопашную, метко стрелять и досконально владеть холодным оружием.

Особое внимание уделялось выработке психологической устойчивости каждого курсанта в самых экстремальных условиях; параллельно с этим шли лекции по биологии и медицине.

На высочайшем уровне преподавалось взрывное дело — может быть, самое важное для профессионального диверсанта. Мы часами устанавливали и обезвреживали бомбы и мины различных модификаций. Опять же на суше и под водой. Одновременно изучали все типы боевых и грузопассажирских кораблей ВМС стран НАТО. По одним лишь очертаниям, а также по шумам винтов, мы должны были определить, крейсер идет или линкор, эсминец или тральщик, какой стране принадлежит, назвать вооружение корабля, сильные и слабые стороны его (чтобы определить, куда лучше закладывать взрывчатку для максимально успешной отправки данного плавсредства на дно), количественный состав экипажей и многое, многое другое…

Особенно допекали нашему командованию в те годы, как, впрочем, и сейчас, американские авианосцы. Разведка внимательно следила за их передвижениями по акватории Мирового океана. Конечно же, эти «грациозные» суда нам приходилось изучать тщательнее остальных, и помимо уже перечисленных характеристик мы должны были по памяти назвать количество и типы боевых самолетов на борту, порты приписки, фамилии и звания командиров…

Странно, но политической подготовке здесь уделялось внимания менее всего. Видимо, для того, чтобы топить вражеские корабли, знать и цитировать классиков марксизма-ленинизма вовсе не обязательно. А вот историю спецподразделений ВМС различных стран НАТО мы штудировали основательно. Я и сейчас могу почти что слово в слово пересказать свой старый конспект:

«Приоритет в формировании диверсионных групп, действующих под водой, принадлежит итальянцам. Они отличились еще в годы Первой мировой войны, отправив на дно линкор “Вирибус Унитис”.

Два диверсанта подобрались к нему при помощи буксировщика, сконструированного на базе обычной торпеды. В обеих ее отсеках находились тротиловые заряды по 85 кг каждый, снабженные магнитными присосками. Двигался аппарат со скоростью всего три-четыре узла, плечи и головы “наездников” выступали из воды, но тем не менее операция прошла успешно.

…Первые боевые пловцы современного типа тоже появились в Италии, тогда уже фашистской, в 1935 году. Представители флотского командования всех других держав мира, в том числе и СССР, практически не догадывались об их существовании до декабря 1941 года, пока итальянцы не провели блестящее нападение на английские линкоры “Вэлиент” и “Куин Элизабет”, мирно стоявшие на причале в Александрийском порту.

Три экипажа боевых пловцов, каждый из двух человек, высадились с подводной лодки “Чиро” и принялись искать намеченные цели. Живая торпеда, приблизившаяся к “Вэлиенту”, наткнулась на заградительную сеть. Пилот отцепил боеголовку и вручную потащил ее к линкору. Довелось бы ему проделать подобную операцию на суше, результатом стали бы разве что полные штаны — вес боеголовки 300 килограмм. А под водой любые тяжести не кажутся непреодолимыми. Боец за сорок минут доплыл до цели, подтащил боеголовку под судно, закрепил ее и включил механизм взрывателя. Вымотанный титанической работой, смертельно уставший диверсант был вынужден совершить всплытие и сорвать кислородную маску. Бдительные часовые-англичане сразу же обнаружили его и заточили в трюм подготовленного ко взрыву корабля вместе с ранее схваченным “подельщиком”. Вероятно, для того, чтобы итальянцы смогли более достоверно оценить масштабы наносимого ими же ущерба…

Второй экипаж, атаковавший “Куин Элизабет”, действовал еще более успешно. Мину старательно заложили под дно судна; сами пловцы без приключений выбрались на берег и были схвачены английскими солдатами далеко от места подготовленного ими взрыва. Командир третьей “живой торпеды”, получивший задание взорвать авианосец, так и не смог обнаружить заданную цель, но, чтобы не возвращаться бесславно на базу, заминировал первый попавшийся под руку танкер.

В строго определенное время обреченные суда взлетели на воздух. Всего шесть человек сделали работу нескольких подводных лодок.

После этого случая правители разных стран мира серьезно задумались над проблемами создания в своих Военно-Морских Силах аналогичных диверсионных подразделений…»

И мне выпала честь служить в таком подразделении!

 

9

Почему Мисютин так разоткровенничался со мной? Прежде всего потому, что он психует, он на последней грани, — не понимает, за что угодил в тюрьму и получил такой срок. Можно попытаться представить себе ход его мыслей.

«…Подумаешь, угробил конкурента! Не своими же руками! Непосредственные исполнители попались на месте преступления и, доведенные до отчаяния побоями и угрозами, теперь глаголют, что получили приказ на ликвидацию лично от Барона. За это им на зоне кранты будут! Тем более, что “телегу накатывают” они впустую. Сам он никогда бы не опустился до отдания такого приказа. Для этих целей есть свора шестерок. Да, это он спланировал и подготовил акцию по устранению авторитета С. Но ведь никто не знал об этом! Почему менты решили сделать крайним его? Почему суд, обычно такой покладистый и гуманный, основываясь не на доказательствах, а всего лишь на показаниях киллеров, которым и верить-то нельзя, разошелся и впаял семь лет?! Может быть, менты получили заказ посадить наконец-то хоть одного организатора заказного убийства и на роль козла отпущения избрали его? Тогда как объяснить такое стопроцентное попадание?..»

Голова шла кругом, и Мисютину необходимо было с кем-нибудь посоветоваться. Под рукой оказался только я. Это — первая причина, объясняющая снизошедшую на моего сокамерника откровенность.

Но есть и вторая. В бандитской среде всегда существует культ силы. У этих людей в крови — подчиняться более сильному. Как в физическом, так и в умственном отношении.

Свое превосходство над Мисютиным я наглядно продемонстрировал, — и именно поэтому он пошел на сближение, стал рассказывать историю своей жизни.

«Его скудный мозг нуждается в подпитке извне, и эту подпитку придется обеспечивать мне».

Так наивно я полагал тогда.

Не менее наивен был мой сосед. Ведь он не предполагал, что очутился в этой камере только для того, чтобы познакомиться со мной. И суд неспроста оказался столь суровым, а только для того, чтобы принудить Барона искать пути сокращения назначенного «чрезмерного» и «несправедливого» срока. Путь исправления, образцового поведения в зоне его не прельстит — не та фигура. Остается одно — смыться. И легче всего сделать это на этапе. Или — в пересыльной тюрьме, какой для Сергея стали «Кресты». Именно отсюда совершит побег Мисютин. А я останусь в камере…

К сожалению, он еще ничего не знает о своей участи. Но у меня есть время для того, чтобы подвести его к такой мысли!

…Зимой мы ежедневно набегали на лыжах более пятидесяти километров, благо та зима в Казахстане выдалась на редкость снежной, а едва потеплело — перешли на изнурительные марафоны. 42 километра я бегал ничуть не хуже любого участника международных соревнований. В таких условиях откажешься не только от салицилового спирта, но даже от более благородных напитков, если, конечно, не хочешь сдохнуть прямо во время занятий.

С конца апреля 1976 года начались тренировки под водой. Мы неоднократно переплывали Балхаш не только в самом узком месте, у поселка Саяк, но и там, где его ширина достигала максимума, почти восьмидесяти километров. Аппараты замкнутого регенеративного типа позволяли нам находиться под водой до восьми часов и погружаться на глубину до пятидесяти метров, но таких ям на Балхаше просто не было.

Наше вооружение состояло из автоматов для подводной стрельбы, так называемых АПС, и четырехствольных пистолетов. Они стреляли десятисантиметровыми иглами и легко поражали противника с расстояния десять — пятнадцать метров. Для бесшумной стрельбы с ближнего расстояния применялись глушители. Стреляли из мощных снайперских винтовок в светлое время суток, в сумерках и даже ночью, используя бывшие тогда еще в диковинку инфракрасные и оптические прицелы, в нынешнее время замененные лазерными.

Из холодного оружия мы всегда имели при себе обычный десантный нож и игольчатые кинжалы с газовыми баллончиками. Каждый курсант лихо орудовал ими, как на суше, так и под водой.

Но основным нашим оружием все же оставались не ножи и автоматы, а мины, бомбы, торпеды…

Больших успехов я достиг в рукопашном бое. Среди нас были боксеры и дзюдоисты, самбисты и специалисты по восточным единоборствам. Синтез различных боевых искусств, культивируемый в нашем центре, дополнял и развивал навыки убийства, приобретенные курсантами в своих видах единоборств еще на гражданке.

Здесь я твердо и навсегда усвоил, что шаолинь-цюань, карате, кунг-фу, джиткундо и другие «до» хороши лишь для американских боевиков и прочей показухи, к настоящему смертельному бою они не имеют никакого отношения. Лучше прямого и точного удара кулаком человечество не смогло придумать ничего. (Точного — значит, основанного на знании нескольких мест и участков тела, которые «отключают» самого сильного и закаленного противника.) А остальное… Пока такой «Брюс Ли» будет лететь на меня с выставленной вперед ногой, я успею увернуться и вырвать ему яйца. Учитывая то, что нас учили, заставляли и тренировали отрывать от живого тела целые куски мышц, сделать последнее будет совсем нетрудно. Большинство курсантов стало такими — умелыми и жестокими бойцами. Что тогда говорить о наших инструкторах, если, работая с ними в спарринге, курсант ставил перед собой единственную цель — не свалиться сразу с катушек, то бишь с ног!

Ты-то сам, читатель, никогда не задумывался над тем, почему японцы, с детства обучаемые всем этим премудростям в стиле айки-до или кекусин-рю, очертя голову давали стрекача, как только русские воины, набранные из числа совершенно не владеющих боевыми искусствами крестьян, переходили врукопашную? Или почему такие организованные и прекрасно обученные немцы как огня боялись русского штыка? Потому что «против лома нет приема», дорогой мой читатель.

«Если нет другого лома», — возразят мне «интеллектуалы», только где наберут столько ломов клятые империалисты? Это наше, исконно русское оружие!

Рукопашный бой, кроссы, подводная спецподготовка (теория и практика), история диверсионных подразделений, психология и… прыжки с парашютом. Без них «морскому дьяволу» никак нельзя.

Когда в январе я совершал свой первый ознакомительный прыжок с принудительным раскрытием — страху натерпелся немеряно. В «ЛИ-2», как в советской авиации назвали американский «дуглас», нас было шестеро курсантов. И две девушки-парашютистки. Так сказать, для поднятия духа. Они выпрыгнули первыми, долго кувыркались в воздухе, что-то пели… Затем настала очередь курсантов-диверсантов, как нас в шутку называли летчики. И сразу вопли отчаяния разрезали салон самолета: «Не буду-у-у!!!» Это громила чуть ли не с центнер весом уперся ногами в раскрытый люк. Почему-то не желает прыгать в бездну. Мы все наседаем сзади. «А-а-а»… Крикун летит вниз, над ним мгновенно вспыхивает белоснежный купол. Следом строго по весу вылетают остальные…

Так вот. Тогда бы я ни за что не поверил, что вскоре стану заядлым парашютистом и в любую погоду, днем и ночью, без всякого страха буду успешно прыгать как с двухсот метров, так и со стратосферы. На воду, на горы, в пустыню. При этом точности нашего приземления могли бы позавидовать многие профессиональные спортсмены.

Прыжки неплохо оплачивались. 2.50 за первые пять, 1.50 — с шестого по десятый. Дальше, до сотого, — снова, как за первый. Учитывая, что в месяц я получал лишь три рубля восемьдесят копеек, это было хорошим подспорьем. Инструкторам вообще завидовали все. 10 рублей за прыжок, а оплачивается два прыжка в день. Всем бы так!

 

10

Марк Борисович Поровский из той же породы, что и Перфильев. Но он не маскируется и даже чуть бравирует своими сметливостью, акцентом и специфической изворотливостью, и этим, в числе прочего, вызывает симпатию. Маленький, плоский, вертлявый, как опарыш, внешне он очень напоминает Чарли Чаплина. Прицепить к нему усики а-ля Гитлер — и не отличишь от знаменитого комика.

Он, Марк Борисович, не слишком знаменит и не слишком удачлив, — не в последнюю очередь потому, что берется за трудные дела и помогает не самым богатым и влиятельным клиентам, но в общем-то работу свою знает, провалов за ним не случалось, «подставок» не устраивает, зато цепляется, как клещ, за малейшую возможность интерпретировать факты в интересах клиентов.

Конечно, я мог бы позволить себе пригласить более маститого защитника, но выпендриваться не стал — взял то, что давали. Помнится, первый вопрос следователя Перфильева был: «Вы имеете личного адвоката?» Услышав «нет», Яков Михайлович очень обрадовался и предложил услуги своего старого знакомого, видимо, прозябающего без практики. Я не протестовал. Знакомого так знакомого. Все равно, наше дело правое, мы победим!

Тем более, что заранее знал, кто этот знакомый будет и чего от него можно ожидать…

Пятнадцатого января, в четверг, Поровский прикатился необычно рано. Мы с Мисютиным даже не успели как следует «насладиться» завтраком. Впрочем, Барон пообещал, что уже в обед братва доставит в камеру мешок со снедью и телевизор. Поживем — увидим.

Опять плетусь в следственный кабинет. На лице написано глубокое недовольство, будто меня оторвали от важной и серьезной работы, а не от скучного и однообразного времяпровождения в камере.

— Ну, что там еще? — спрашиваю с ходу.

— Яков Михайлович передал мне вашу просьбу о встрече. Говорят, вы какие-то претензии выдвигаете? Я бы этого не советовал делать. Ссориться со следствием опасно…

— Ни с кем я ссориться не намерен. А вам, мил человек, платить будет не следствие, а я. И чем успешнее вы будете проводить мою защиту — тем больше получите…

Адвокат заерзал на стуле. Мои речи сулили увеличение гонорара. Такая перспектива ему явно понравилась.

— На сколько я могу рассчитывать? — спросил Поровский после недолгих колебаний.

— Если вытянете меня отсюда в течение недели — на сумму с тремя нулями… В «капусте», естественно.

Яков Михайлович ненадолго задумался. Видимо, прикидывал свою прибыль.

Впал в раздумья и ваш покорный слуга: «Что я, дурень, ляпнул, не подумавши?! Вдруг адвокат подсуетится и освободит меня уже завтра? Тогда крах всей затее! Нет, мне никак нельзя покидать камеру раньше Мисютина! Хотя… завтра пятница, затем два выходных. За это время я успею что-нибудь придумать…»

— Так на что вы жаловались? — Поровский вскочил со стула, намертво прикрученного к полу, и начал мерить шагами тусклый кабинет, мало чем отличающийся от тюремной камеры.

— На то, что содержат в одиночке…

— Насколько я знаю, эта проблема уже решена?

— Да. И на экспертизу.

— Чем она вас не удовлетворяет?

— Мне-то все равно, но вот суд она точно не устроит. Липа, дорогой Марк Борисович, стопроцентная липа!

Маленькие черные глазки Поровского расширились, уши навострились, он подобрался, как бы красноречиво говоря: «Я весь — внимание»; и я, не медля, удовлетворил любопытство своего защитника:

— Эксперты утверждают, что на пистолете обнаружили не только мои отпечатки, но и еще чьи-то.

— Правильно… Яков Михайлович считает, что это пальцы Изотова. В ближайшие дни его дактилоскопируют…

— Но почему-то в заключении ни слова не сказано о том, как они располагались! Вы сегодня же потребуете провести независимую экспертизу. Мои отпечатки найдут только на стволе — я за это отвечаю. А Изотова — на рукояти! Надеюсь, вам ясно, что я не мог никому угрожать оружием, направив ствол на себя!

— Здорово! Я восхищен вами, Кирилл Филиппович. Только, может, не будем сразу же ссориться с господином следователем, а? Он по отношению к вам никаких предубеждений не питает. Он, точно так же как мы с вами, отнюдь не стремится держать в тюрьме невинного человека. Здесь наши с ним задачи совпадают. Главное — установить истину! Смею вас заверить, сообща мы сделаем это! И очень, очень быстро!

Уж не от Перфильева ли он набрался таких старомодных словесных оборотов?

— Если вы считаете нужным — говорите Перфильеву.

— Так будет лучше. Уверяю вас, Яков Михайлович настоящий профессионал, и все будет сделано лучшим образом…

Я давно подозревал, что эта «сладкая парочка» работает в одной обойме. Поэтому, не раздумывая, дал согласие на ознакомление следователя с главным козырем своей защиты.

Впрочем, согласился бы я или нет, это все равно ничего бы не изменило. Хитрые глаза Поровского уже давно выказали его намерение немедленно бежать к следователю, чтобы поделиться ошеломляющей новостью: его подзащитный по главному пункту обвинения — невиновен, а главное, что совершенно убедительно сможет доказать это!

Тем лучше. Теперь им останется только подербанить между собой обещанную мною «штуку» и выпустить меня на волю!

 

11

…Чуть больше двадцати лет назад, в середине июля, у нас состоялся «малый дембель».

«Дипломной работой» стала операция по форсированию Балхаша с последующим минированием учебных кораблей, причаливших к южному берегу озера, и «уничтожением» боевой ракетной части, расположенной близ поселка Караой.

В напарники мне определили курсанта Чалого, хотя вряд ли это была настоящая фамилия. Скорее, прозвище. Я, например, числился курсантом Кривоносом, но друг к другу мы обращались не по званиям и не по фамилиям, а лишь по кличкам. Моя, соответственно, была Шнобель. Как и псевдоним, ее мне дали за длинный и слегка искривленный нос. Честно говоря, никто из нас не знал настоящих званий своих товарищей, поэтому никто не обижался, если сегодня ставили одного старшим в паре, а завтра — другого. Только спустя много лет мне удастся установить, что в нашем центре обучались даже выпускники военных училищ. Правда, в других группах…

Мы ушли под воду чуть восточнее райцентра Балхаш, привычно переплыли через озеро. Но подобраться к объектам минирования сразу не смогли. Суда надежно охранялись морской пехотой, все пространство вокруг них тщательно просвечивалось прожекторами. На мелководье нас легко могли обнаружить.

Как старший в паре, я должен был незамедлительно принять решение. Желательно — верное. И я решил пожертвовать напарником.

Вынырнув неподалеку от цели, Чалый сорвал с лица маску и стал размахивать руками, как тонущий. Несколько морских пехотинцев бросились к нему. Остальные ослабили бдительность, что позволило мне подобраться под днище и, спрятавшись за корпусом корабля, без риска наблюдать за происходящим на берегу.

«Бездыханного» диверсанта откачивали двое. Еще трое пехотинцев стояли рядом, держа наготове автоматы. Не уверен, что с холостыми патронами.

Развязка наступила мгновенно. Первый из оказывающих помощь «утопленнику» броском был отброшен в сторону, горло второго Чалый сильно передавил крепкой рукой и, используя парня в качестве живого щита, рванул на юг.

Их никто не преследовал, — таким было единственное требование диверсанта. Не выполнить его — значило обречь товарища на «неминуемую гибель».

Через полкилометра Чалый отпустит заложника и продолжит марш-бросок к поселку Караой, на северной окраине которого мы условились встретиться ровно в полночь.

Я тем временем завершил минирование и отправился следом за напарником.

Дальнейшее оказалось не столь сложным. Караул ракетчиков мы разоружили в считаные секунды. Дежурившую смену заперли в «караулке» и пошли снимать действующие посты.

Беспечность, с которой несли службу ракетчики, поражала. На вопрос: «Стой, кто идет?», мы всегда отвечали: «Свои. Дай закурить». Этого оказывалось вполне достаточно, чтобы приблизиться к караульному и обезоружить его.

Вскоре с разных направлений подоспели наши товарищи. Ракетная часть была разоружена, ракеты «ликвидированы». Мы с Чалым были отмечены среди лучших. Нам, как, впрочем, и всем остальным курсантам группы, присвоили сержантские звания и… отправили для прохождения дальнейшей службы в Севастополь…

 

12

Когда я вернулся в камеру, Мисютин, сидя на нарах, запихивал за обе щеки бутерброд с пятимиллиметровым слоем масла и чуть ли не сантиметровым — красной икры.

— Бери, угощайся! Ребята раньше справились… В два часа обещают телик припереть… Знай наших, Тундра… Тьфу, Киря… Нет — Кирилл Филиппович! (Ему явно нравилось издеваться над моим именем.)

Я запустил руку в желтый полиэтиленовый пакет и выволок оттуда «ножку Буша», как в нашем городе называют куриные окорочка. Ножка была еще теплой, с ароматной хрустящей коркой, и я с великим наслаждением отправил ее в желудок.

Заботливая братва, конечно же, догадывалась, что в камере нет ножа, поэтому все было уже порезано: хлеб, мясо, колбаса. А икру, как я уже говорил, даже намазали на хлеб слоем, значительно превосходящим толщину самого хлеба. Я и на воле так не обжирался…

Эх, сюда бы еще картишки, мы бы с Бароном запекли такого «гусарика»!

Словно читая мои мысли, Мисютин спросил:

— Ты в шахматы играешь?

— Немного!

— Дневальный! — Барон забарабанил по оббитой жестью двери, почему-то обзывая контролера на армейский манер. — Дневальный!

— Что тебе? — вскоре послышался голос с той стороны.

— Шахматы принеси!

Как ни странно, «вертухай» не только не обиделся на армейское обращение, но и поспешил выполнить просьбу! Спустя всего несколько минут в щель для подачи пищи, именуемую здесь «кормушкой», рука контролера протолкнула клетчатую картонку, обычно предназначающуюся для игры в шашки, и маленький пакетик с фигурками.

Доска, видимо, не полагается, чтобы мы не сделали «ухи-ухи», как «джентльмены удачи» из кинофильма.

…Сказав, что играю в шахматы лишь немного, я явно поскромничал. Приходилось играть немало и вполне успешно. Так получалось, что я никогда не ставил себе задачу достичь особых успехов в этом экзотическом, на мой взгляд, виде спорта, но перворазрядников обыгрывал довольно часто. Поэтому, расставляя фигурки, был уверен, что разгромлю соперника.

Но не тут-то было! Мисютин играл как бог! Иногда случалось, что он жертвовал мне фигуру, — но только для того, чтобы через несколько ходов объявить мат… А я думал, что у этого парня совсем нет мозгов!

Пытаюсь собраться с духом и оказать достойное сопротивление, но у меня не выходит ничего. Бесславно капитулирую пятый раз подряд и, чтобы утихомирить накатывающееся раздражение, решаю прекратить борьбу:

— Все. Твоя взяла… С меня хватит!

Барон самодовольно улыбнулся:

— Давай я сыграю без одной ладьи. Только уже под интерес.

— На деньги, что ли? Так где их взять?

— Выйдешь — отдашь!

— А вдруг ты проиграешь?

— Тогда я отдам!

— Через семь лет?

— Ну ты, полегче… — отчего-то рассердился мой сокамерник. — Смотри, чтоб без штанов не остался!

Что-то он слишком уверен в себе! Может, Мисютин — только псевдоним Каспарова?

— И во сколько оценим партию? — интересуюсь нерешительно. За свои слова я привык отвечать, даже если обещание дано человеку, который… Короче — откуда я знаю, в каком масштабе денег оперирует Барон?

— Ты слабее — тебе и предлагать… — отвечает он без раздумий. Так, наверное, и в самом деле принято.

— Нет, лучше играем просто так!

— Никогда не говори такого в зоне! — Барон ехидно скорчил губы. — Просто так — означает играть на пидаря… Или хочешь, чтоб я тебя трахнул? Ты, случайно, не голубой?

Настала моя очередь возмущаться. Всего лишь за одну минуту Барон ознакомился со всем запасом моей «ненормативной» лексики, унаследованной от великого умельца Атикова. Интересно, жив ли еще мой первый армейский командир? Я сбросил с картонки фигурки и… рассмеялся.

Настоящая, крепкая шахматная доска пришлась бы кстати!

Угадав мои намерения, заржал и Мисютин!

Впервые между нами проскользнула искра взаимной симпатии, и мы оба стали громко хохотать. Да так, что всполошили всю тюрьму.

— Эй, с вами все в порядке?

Это бдительный контролер решил проверить, что на нас нашло, и поглядел в глазок.

Мы ничего не отвечали. Просто сидели, обнявшись, на нарах и заливисто смеялись. Весело и беззаботно.

 

13

…Если верить записи в военном билете, в Севастополе я прослужил шестнадцать месяцев. До 12 ноября 1977 года. Здесь я на время опять стал Кириллом Семеновым. Только не рядовым, а сержантом с замечательным денежным содержанием 13 рублей 80 копеек ежемесячно. Но недолго я тешился собственной фамилией и роскошным содержанием, которого при жизни на всем готовом и катастрофической нехватке свободного времени хватало на все про все. Только месяц, пока мы тренировались в дельфинарии. Да-да, в первом советском дельфинарии, в компании с веселым и умным зверьем…

Дело в том, что у американцев в те годы существовали программы по обучению животных борьбе с диверсантами. Двое советских «морских дьяволов» уже погибли, схватившись с ними во вьетнамской бухте Камрань.

В Севастопольском дельфинарии нас учили драться с прошедшими спецподготовку морскими животными.

Мне так и не придется встретиться с дельфинами в открытом бою, зато другим диверсантам в будущем эти тренировки ох как пригодятся! Все последующие попытки американцев применить боевых животных против нашего брата у берегов Никарагуа закончатся полным провалом и уничтожением последних. Сотни миллионов долларов вылетели в трубу. Русские люди-«дельфины» оказались сильнее подлинных обитателей морских вод!

Здесь же, в Севастополе, среди бойцов отряда проводилась специализация по регионам предстоящей боевой деятельности. Мне досталась Южная и Юго-Западная Африка. Так что Севастополь вскоре на несколько лет останется для меня лишь портом приписки, местом, куда будут приходить родительские письма, а я буду находиться за тысячи миль от города «славы русских моряков», в основном у берегов Анголы.

В 1956 году в этой стране организовалось Народное движение за освобождение Анголы, выступившее против «тяжелого гнета» португальских колонизаторов. Надо сказать, не единственное национально-освободительное или сепаратистское в этой стране, но вроде самое массовое и уж во всяком случае принимающее околомарксистскую фразеологию. С 1965 года оно, как сообщал наш политпросвет, «возглавило вооруженную борьбу трудящихся этой многострадальной страны». Как водилось в те годы, при первом же обращении вождя группировки — неплохого, кстати, мужика, общались мы с ним, — Советский Союз не мог не помочь братскому народу. С широким привлечением братьев по соцлагерю. Здесь были чехи, болгары, наши и, конечно же, кубинцы; кажется, как раз по поводу Анголы пламенный Фидель впервые и сказал, что Куба — страна не просто американская, но афро-американская.

Поначалу это были «советники», армейцы и летчики из среднего офицерства с безукоризненными анкетами, военные переводчики, связисты; потом, когда ситуация стала покруче, потребовалось бросать на помощь африканским братьям элитные части. В семидесятые годы под видом охраны посольства сюда стали прибывать бойцы различных спецподразделений СССР и Кубы. Впрямую в военных действиях «наши» почти не принимали. Братская помощь выражалась в основном в поставках оружия и обучении партизан. У нас же были совершенно другие задачи — обезопасить от подводных диверсантов зачастившие сюда корабли с различной боевой техникой, чаще всего шедшие под либерийскими флагами.

Со времен первого нашествия в Африку русских моряков, описанного Новиковым-Прибоем в легендарной «Цусиме», прошло немало времени. Первопроходцы-соотечественники имели куда больше свободы, чем их потомки, представляющие первое в мире государство рабочих и крестьян. Туземки были от них в восторге! Помните: «Европейские женщины, предпочитая офицеров, лишь в исключительных случаях заводили знакомство с командой. На долю матросов оставались туземки… Некоторые туземцы радовались, когда к ним приходили белые гости. У них была одна забота — побольше получить денег… Пока какой-нибудь матрос оставался в хижине с мимолетной своей подругой, чернокожий сакалав, иногда муж ее, терпеливо сидел на страже и жевал от скуки бетель».

Нас не то что к женщинам, — на берег не пускали. Видимо, боялись, что, измученные длительным воздержанием, мы развратим и обесчестим тех, кто сохранил добропорядочность после первого нашествия. Смею заверить — ничего подобного мы бы себе не позволили: слишком идейно подкованы были, патриотизм так и пер из-под гидрокостюмов. Нас готовили сражаться, а не любить женщин, и любой из «дьяволов», не раздумывая особо, готов был положить буйну головушку за социалистическую Родину, прихватив с собою в последний путь побольше голов с другою идейной начинкой… Я не шучу. И с нами в те годы шутить не рекомендовалось…

Дежурили мы в несколько смен. Две смены отдыхали в каютах какого-нибудь очередного военного корабля, посетившего с дружественным визитом западноафриканскую страну, одна несла дежурство под водой — как в заурядном карауле. Впрочем, и это было не развлечение в курортной местности. Вместо смуглокожих красавиц, оставивших кое-кому из сухопутной братии романтические воспоминания (и прозаические венерические болезни), нам однажды довелось повстречаться с южноафриканскими боевыми пловцами. К счастью, обе стороны не жаждали крови. Ножи были отброшены в сторону, остались только кулаки. А они у русских самые крепкие в мире. Что на воде, что под водой. В общем, навешали мы им основательно. Больше в охраняемый нами порт никто не заплывал!

Впрочем, тот подводный кулачный бой мы, в отличие от южноафриканцев, воспринимали как всего лишь тренировку, показушное мероприятие. Если бы мы не были уверены в своей победе, то не подпустили бы противника так близко. Попросту расстреляли бы из АПС. С этим автоматом мы чувствовали себя под водой неуязвимыми. Подобного оружия до сих пор нет ни в одной стране мира!

Конечно, не все заканчивалось так мирно. Пришлось и убивать, но об этом мне вспоминать не хочется…

С годами пришло понимание того, что не Отчизне мы служили, а преступной правящей верхушке. Это она затеяла бойни в Анголе и Афганистане, в Никарагуа и Чечне. Это она объявила весь мир зоной своих стратегических интересов и совала свой нос в азиатские и африканские страны, в Латинскую Америку и на Ближний Восток.

«Нос» — это образное выражение. Под ним подразумевались мы — бойцы спецподразделений. Мы верно служили этой самой верхушке. Почти все из нашего выпуска навсегда остались в ГРУ. Добрая половина «осталась навсегда» в самом прямом смысле этого слова. Остальные продолжают служить. В том числе и ваш покорный слуга.

…Отгуляв месяц на гражданке по окончании срочной службы, я вернулся в Балхаш, где занимался подготовкой молодежи, заочно повышая собственную квалификацию в Академии ГРУ. В моем военном билете в то время было записано: «присвоено звание прапорщик», но, как я уже говорил, в центре никто не знал званий ни курсантов, ни инструкторов. Практически не использовались и свои имена. Так что меня по-прежнему называли Шнобелем.

Теперь уже далеко не каждый салага мог устоять после нанесенного мной удара, да что там — удара, многие не выдерживали взгляда! Я делал из них головорезов, каким был сам. Делал настойчиво и рьяно. Ибо от качества моего обучения зависела их жизнь…

Так продолжалось два года. В 1979‑м я получил приказ легализоваться под собственной фамилией в родном городе, устроиться на работу, завести семью. В общем, наслаждаться спокойной и мирной гражданской жизнью.

Хотя вряд ли можно назвать спокойной и мирной жизнь ВАГО — внутреннего агента глубокого оседания.

 

14

— Эй, вы, жрать будете? — спрашивает баландер, который конечно же знает, что мы получили передачку.

— Травись сам! — немедленно реагирует Барон.

Баландер довольно хмыкает и, гремя посудой, бредет дальше по коридору.

— Семенов, к следователю! — почти сразу же раздается властная команда.

Дверь приоткрывается, наполняя камеру относительно свежим воздухом. Как хочется, чтобы она подольше оставалась открытой! Но нет! Лязгает засов, и Барон остается один.

Ему уже не положено ни следователя, ни адвоката. Все это позади. Впереди лишь матушка-Сибирь, вонючий барак да фуфайка с номером. Если я, конечно, не осуществлю свой замысел…

Перфильев возбужден и взбудоражен. Его физиономия выражает лакейскую признательность.

— Спасибо, Кирилл Филиппович. Спасибо. Это правильно, что вы разрешили адвокату посвятить меня в ваши маленькие тайны…

Если Поровский напоминал мне Чарли Чаплина, то этот — не менее известного комика. Михаила Горбачева. Пухленький, упитанный, с большой лысиной на круглой голове. Так взглядом невольно и ищешь родимое пятно! Росточком только поменьше и национальные черты определеннее…

Да, так отвечать я не торопился, только кивнул, подтверждая слова следователя.

Сообразив, что я не намерен ворочать даром языком, Перфильев продолжил:

— Итак, вы утверждаете, что даже не держали пистолет в руках? Только рванули за ствол?

— Ну конечно!

— И на рукояти ваших пальчиков того, не может быть?

— Абсолютно правильно, — кажется, я уже искренне заразился перфильевской фразеологией.

— Значит, что я должен предпринять? — возгласил Перфильев.

— Это вы у меня спрашиваете?

— Нет, я вслух размышляю, — честно признался генсекообразный следователь, — И не возникает сомнений, что я должен написать отношение экспертам, чтобы уточнили, где находятся ваши отпечатки, а где — Изотова…

— Соображаете, — не мог не признать я.

— И, если наша догадка подтвердится… — (Какое нахальство! Наша! А?!) —…ваша невиновность будет практически доказана! — радостно сообщил следователь.

— Именно так.

— Кто же тогда владелец пистолета? Ты понимаешь что-нибудь? — внезапно и совершенно непринужденно переходя на «ты», спросил Перфильев.

— Нет.

— Мне этот «стечкин», вернее, его хозяин, просто позарез нужен! Гичковский — один из самых крупных и, заметь, последних авторитетов в «тамбовской» ОПГ…

— Что еще за ОПГ?

— Организованная преступная группировка. Если Барон, — кстати, это новый твой сосед, гражданин Мисютин, которого к тебе подселили…

— Мы уже знакомы!

— Ну да. Не перебивай. Если Барон у них самый главный контрразведчик, то Гичка считался основным организатором, так сказать, мозгом банды. Его, как это часто бывает, грохнули в подъезде собственного дома. Киллер был профессионалом. Два выстрела, второй контрольный, оба — смертельные. Но оружие, этот самый «стечкин», не выбросил, как многие его коллеги.

— Жалко «ствола» стало?

— Нет. Здесь другое. Он был уверен, что никто не станет искать пистолет!

— Почему?

— Потому что это был милиционер, Изотов! Точно — его работа. Завтра же снова допрошу всю эту четверку! Вы уж не обессудьте, Кирилл Филиппович, — вернулся к привычному обращению Перфильев, — но до понедельника придется побыть в тюрьме. Я лично уже уверен в вашей невиновности, но, знаете ли, не стоит торопить события…

— Вот-вот, не стоит. Нам сейчас так весело вдвоем.

Перфильев среагировал на иронию, — да и не мог не знать, что ни тюрьма вообще, ни мисютинская компания — это не те развлечения, которые хотелось бы продлить; но поскольку принять срочные меры к моему освобождению не входило в его планы, постарался уговорить, придав максимальную доверительность и убедительность тону:

— Эта четверка должна чувствовать себя в полной безопасности. Понимаешь, если они узнают — а они, к сожалению, узнают наверняка! — что ты освобожден, то примут какие-то меры… Посовещаются… Может, кто-то уедет… А так — ты сидишь под следствием, значит, с их точки зрения, все спокойно, все идет по плану… И я вызову их, чтобы уточнить лишь некоторые незначительные детали… Обычная формальность!

Как легко перескакивает господин Перфильев с «вы» на «ты» и наоборот!

Оба варианта обращения призваны подчеркнуть, оттенить колебания его настроения. Если надо унизить — «ты» произносится презрительно и брезгливо, если демонстрируется уважение — звучит заискивающее «вы».

Совершенно иные интонации вкладываются в эти местоимения, когда следователь хочет подчеркнуть доверительность беседы. Тогда «ты» произносится непринужденно, словно вы знакомы сто лет, а в этом разговоре являетесь не подследственным, а близким другом, в худшем случае — просто приятным собеседником.

Слово «вы» зазвучит совершенно иначе, — обличительно-оскорбительно, если после него употребить существительные «подлец» или «негодяй».

«Вы подлец», — это совершенно не то, что «ты подлец», это намного страшнее, и горе вам, если такое обращение применит следователь…

Перфильев уже не хотел уличать меня в преступлении, которое я не совершал. Он просил совета — и доверительное обращение на «ты» призвано было подчеркнуть наше одинаковое положение, если хотите, даже равенство.

— В общем, потерпи еще пару дней, Кирилл Филиппович. На следующей неделе я тебя освобожу, возьмем Марка Борисовича и вместе отметим это радостное событие. О,кей?

— Ладно, — вяло согласился я…

 

15

После двух лет примерной сверхсрочной службы я возвращался в родной город. Мой кошелек, вернее, выполняющий его роль кейс, только входящий в моду под названием «дипломат», был довольно туго набит новенькими хрустящими купюрами. В те годы мы зарабатывали неплохо. Да и родное Ведомство, как вы уже знаете, не поскупилось на подъемные…

От вокзала домой добирался на такси. Попросил пожилого водителя провезти меня через весь город и из окон «Волги» любовался его достопримечательностями. Прямой, как стрела, Невский проспект, взметнувшийся в небо шпиль Адмиралтейства, величественный Исаакиевский собор — вот визитные карточки моего города, известные всему миру. Все в снегу, как в пуху, — декабрь месяц!

Возле Дворца культуры имени Ленсовета попросил остановиться и от ГРУовских щедрот отстегнул таксисту четвертной.

Дальше пошел пешком. Родная Карповка не замерзла и выглядела чернее обычного, по ней плыли какие-то щепки и презервативы, смрадный запах поднимался над Пионерским мостом. Раньше было не так? Или я был не такой?

Влетаю в знакомую арку, подымаюсь на четвертый этаж.

— Мама!!!

— Кирилл!!!

Отчим, Виктор Васильевич, тоже спешил навстречу. Славный мужик, и обрадовался мне, как родному сыну.

Стол быстро заставили всевозможными яствами. Соседи по такому уважительному поводу не путались под ногами и не появлялись на кухне, так что мама мгновенно приготовила это изобилие.

— Ты надолго, сынок?

— Навсегда!

— Ура!

Объятия, поцелуи, слезы… Непривычен я к этим делам, вот и начали подрагивать веки…

Но самое интересное было впереди. Когда я вывалил на стол из «дипломата» кучу денег.

— Ты что, банк ограбил? — испугалась мама. А отчим вообще пулей вылетел в коридор — поглядеть, не подслушивает ли кто из соседей.

— Я похож на бандита?

— Нет. Но откуда столько денег?

— Зарплата за два года, плюс пайковые, плюс за неиспользованный отпуск, плюс дембельские, плюс прыжковые…

— И сколько же ты напрыгал? — со знанием дела поинтересовался Виктор Васильевич. Во время прошлого приезда я узнал, что отчим в свое время учился в Канске на бортрадиста и по окончании ШМАСа совершил один зачетный прыжок. Что дало ему основания всю жизнь на полном серьезе утверждать: «У меня два прыжка. Первый и последний!»

Я с гордостью выложил на стол значок парашютиста, на котором снизу колыхалась висюлька с красноречивыми цифрами — «500».

— И не страшно было? — то ли любопытствует, то ли восхищается сыночком мама.

— Отчего же нет! Особенно когда приходилось раскрывать основной парашют на малых высотах. Не дай бог, что-то не так — запаску открыть уже не успеешь!

— Ну, герой… Герой… Деньги положим на сберкнижку… До свадьбы нарастут проценты…

— Нет, мама. Невеста у меня в Балхаше осталась. Обещала вскоре переехать в Ленинград. Так что я останусь на Карповке. А вы с Виктором Васильевичем на эти деньги купите себе кооператив!

Такое решение безумно всем понравилось. Особенно отчиму, который и так в каждом сне видел тот прекрасный день, когда наконец он смоется из этого коммунального рая, в первую очередь от соседки тетки Марфы, изрядно достававшей его. Все-таки единственный мужчина в квартире. Мало старику было своих хлопот, так и для нее старайся: то шкаф надо передвинуть, то гвоздик вбить!

«Старики» добавили кое-что из своих скудных сбережений и вскоре купили прекрасную двухкомнатную квартиру в Красном Селе. Я же стал полноправным хозяином комнаты на Карповке, но ни через месяц, ни через два «балхашская избранница» так и не появилась в моей квартире.

Мама спрашивала о ней при каждой новой встрече. Мне ничего не оставалось делать, как обманывать ее дальше:

— Она передумала, мам…

 

16

Стоит мне ненадолго отлучиться, как в камере начинают происходить перемены. Когда я вернулся с допроса, Мисютин насвистывал свою любимую мелодию, сидя перед телевизором. Самый настоящий «Сони», цветной, тридцать по диагонали, что еще надо для полного счастья?

Только взглянув на радужный экран, я почувствовал, насколько здесь, в тюрьме, соскучился по цвету! Тюрьма — поразительно, даже нарочито бесцветный мир. Такого бесцветья не было даже в самой зачуханной казарме…

Через несколько минут, насытив первый цветовой голод, я решил и дальше бороться с однообразием и спросил:

— Слышь, Барон, ты не мог попросить бы карты?

— Почему нет? — принял все за чистую монету напарник. — Зови вертухая!

— Чуть позже. Для начала новости посмотрим…

— «Нелепо жить воспоминаньями… Угу, угу, угу»… Ты в какие игры играешь, Тундра? — спросил Мисютин, когда выпуск новостей закончился и покатила реклама каких-то особо противных затычек.

— Ну, не в дурака, конечно…

— Бура, сёка, тринька?

— Нет. Преф, тысяча…

— Э, брат, я такое дело тоже уважаю. Только вдвоем неинтересно.

— Здесь ты не прав. Очень даже интересно. Два прикупа по две карты — и поехали. «Гусарик» называется. Такую тысчонку сбацаем — вовек не забудешь!

— Под интерес?

— Можно и так.

— Зови «вертухая»!

— Позже…

После аппетитной рекламы пошел специальный репортаж — показывали какую-то жуткую авиационную катастрофу. Обуглившиеся трупы, оторванные конечности…

Я перевел взгляд на сокамерника — и, к своему удивлению, заметил, что в холодных глазах Барона проскользнуло сострадание… Вот уж чего не ожидал — того не ожидал. Может и не такой конченый этот парень, может, не все потеряно в жизни для него?

— Тебя чего по следакам таскают? — спросил Мисютин.

— Все из-за пистолета, что у мента вырвал… Будь он неладен! — бросил я, надеясь, что моя интонация окажется убедительной.

— Да, брат, сперва надо думать, а потом делать…

— В другой раз лучше сразу лягу под пули!

— Это ты зря. Жизнь прекрасна. Кстати, ты мне ничего про свое житье-бытье так и не рассказал…

— Еще есть время.

— Да, пожалуй… Но я так понимаю, что ты или с ментовкой, или с властями в контрах?

Пора тебе заинтересоваться посильнее…

— Кому я нужен… Прошли времена, когда художниками лично генсеки занимались. К счастью, времена прошли вместе с генсеками… Нет, до меня только теперь дошло — следаки за меня ухватились из-за пистолета, на котором мои «пальчики» остались.

— И чего они так к этой волыне привязались, пояснить не желаешь? — спросил Барон с еще большим интересом.

— Тебе это надо?..

— Надо — не надо, а много чего слышать приходилось… авось что-то посоветую…

— Из этого ствола, оказывается, какого-то авторитета, какого-то Гичку застрелили!

Я ожидал, что это сообщение произведет впечатление на моего сокамерника, но чтобы такое — даже представить не мог! Мисютин подпрыгнул не ниже, чем Бубка на шесте. Я, грешным делом, подумал, что он прошибет башкой потолок, но тот оказался достаточно высоким.

— Гичку, говоришь? А ну, выкладывай быстрее все, что ты знаешь об этом деле!

— Ты что, знаком с ним был?

— Нет, вы посмотрите на него — знаком! Да это ж мой первый кореш! Я в СИЗО-2 находился, на Шпалерной, когда его грохнули… Да ладно бы просто грохнули, в нашем деле такое случается, все, считай, по лезвию ходим. Но братва утверждает, что опять нельзя найти концов. Замочили, как пацана безродного… Постой-постой, ты, кажется, вырвал «стечкина» из рук мента?..

— Да. Какого-то капитана Изотова.

— Я же говорил: их работа. «Белая стрела»…

— Это еще что за чудо?

— Книги надо читать, Тундра…

(Оказывается, мы с ним одинаково оцениваем умственные способности друг друга! Впрочем, пусть думает так, мне проще будет)

— …Есть такое подразделение по отстрелу нашего брата. Слушай внимательно, я тебе сейчас многое расскажу… В 1996 году под Москвой, в Чехове, были похищены десять человек во главе с Адамом. Авторитетом местным. Шестерых — и Адама, конечно, — до сих пор не нашли, а четверо вернулись домой только через месяц. Они ничего не помнят. Представляешь? Ходят, как отмороженные, один даже гадит под себя — и никто ничего не помнит!..

— Это все ваши разборки. Отбили пацанам мозги…

— Ну и болван же ты… Посуди сам: их захватили тридцать человек с автоматами, в масках и камуфлированной форме с надписью «Спецназ». На груди с правой стороны — круглая эмблема с изображением оскала тигра, с левой — желтыми буквами написано «Спецназ». На правой руке — шеврон с надписью «Спецназ МВД РФ». Кто из наших смог бы решиться на такое? И потом, сыскари легко бы определили, где пошита форма и кто ее заказал! Три десятка форм — это тебе не хрен собачий, это же приличное ателье работало или с хорошего склада сорвали! Похитителей неминуемо нашли бы в первые сутки, если это не сами менты!

— Забавно!

— Через три месяца парни в такой же форме нашкодили в Подольске, еще через месяц — в Пущине. Но самый дикий случай произошел в конце года в Химках. Там сразу семеро братков исчезло, старшему было двадцать семь, младшему — двадцать. Два милицейских «УАЗика» остановились у дома одного из них, вышли парни в камуфляже, быстро загрузили пацанов в машины — и поминай, как звали…

— Что ты все про Москву да про Москву… Давай про нашу Пальмиру…

Послушаю, как это выглядит с противоположной стороны…

— Не будь горячим, как жидовский борщ… Журналиста Холодова, думаешь, почему завалили? Он про Чучково писать собрался. Там на базе спецназа ГРУ наемных убийц готовили. Там же члены «АУМ-Синрикё» в стрельбе упражнялись… А Солоник кто? Бывший спецназовец! Как работал, а? Обойму с полста шагов в пятак всаживал! И вдруг — раскололся, как петух сраный. Квантришвили взял на себя, Калину, Бобона, Глобуса. Соображаешь? Это же все не последние люди. За каждым кто-то стоял. Посуди сам: Отари Витальевич председательствовал в Фонде социальной защиты спортсменов имени Льва Яшина, а Витя Калина — то ли внебрачный, то ли приемный сын самого Японца! Знаешь, что за такие признания бывает? И что, просто так он их «сделал», никто ему не помогал, не подводил, не прикрывал — сделал, и все, а потом на первом же допросе «колется», чуть не хвастается? И все-все молчат? А потом Солоник благополучно смылся из «Матросской тишины» с конвоиром Меншиковым? Что за конвоир, знаешь? Его же специально для этой цели внедрили в тюрьму и поставили дежурить в девятый корпус…

— Да ну?

— Точно, я тебе говорю! Посуди сам: как бы этого блядского Солоника на побеге не замели, если в «Матросской тишине» кругом сигнализация, видеокамеры, прослушивающие устройства? Я тебе скажу — как. Именно в тот день почему-то отключили все мониторы и сигнализацию! Понял? Да что сигнализация! Еще за две недели под окна его камеры вагончик мягкий подогнали. Чтобы не ушибся, мент поганый… И кто, по твоему, такое сделать мог? Братва? Да не родилась еще такая братва… Ничего, я тоже рвану отсюда. Или с этапа. И тогда наизнанку выверну всю эту ментовскую контору!

Наконец-то его мысли заработали в правильном направлении…

— В Питере эти сволочи тоже немало постреляли. По самым скромным подсчетам — Каратэ, Степаныч, теперь вот — Гичка… Кстати, не догадываешься, почему следователь так хочет разобраться, чья это волына?

— Не-а!

— Братва установила солидную премию для того, кто поможет вывести на след убийц. Хочешь — верь, хочешь — не верь, но сейчас он уже бежит сдавать нам капитана Изотова!

Ха-ха-ха! Да, конечно, побежать к братве за премией — это на Перфильева похоже. Но, милые мои, не в наших правилах подставлять своих. Долго вам придется искать капитана Изотова из Приморского РОВД. Такого человека никогда не существовало. А его роль блистательно сыграл Миша Ермилов.

Кстати, удостоверение, которым он оперировал, не было поддельным.

 

17

…Перед выпуском в Балхаше у меня состоялся серьезный разговор с начальником центра, товарищем Ивановым. Наверняка это был псевдоним. Хотя Иваны Ивановичи Ивановы все же не редкость в нашем отечестве.

Разговор этот достоин того, чтобы восстановить его по памяти и привести здесь практически без купюр…

— Прапорщик Кривонос прибыл…

— Садись, Семенов… Что, забыл собственную фамилию?

— Так точно! (Я не знал даже, как обращаться к нему: полковник, генерал… Решил называть просто товарищем Ивановым. Или Иваном Ивановичем, как принято было в нашем узком кругу. Хотя и неудобно без разрешения, но смешно звучит: «Так точно, товарищ Иванов!»)

— Не кричи, Кирилл Филиппович… Я всякий официоз на дух не выношу. Давай поговорим, как два нормальных человека… Можешь называть меня Иваном Ивановичем.

— Попробую…

Ничего себе — два нормальных! Начальник диверсионного центра и сверхсрочник-головорез! Одного слова этого Ивана Ивановича было достаточно, чтобы пошел под воду мощный корабль или взлетел на воздух офис всемирно известной фирмы! А я кто? Один из многих тысяч рядовых исполнителей, которые по приказу взорвут или перекалечат что угодно или кого угодно — и от которых Ведомство откажется при первых признаках провала! А не дай бог, чем-то не угодишь руководству? Раздавят, как блоху, или, в лучшем случае, пошлют на верную гибель, — чтобы посмертно представить к высокому званию Героя…

— Значит, возвращаться домой ты не намерен?

— Так точно, Иван Иванович. Не горю желанием.

— Почему?

— Год назад был в отпуске. Любимая замуж вышла…

Я ни капли не соврал. Действительно, пока я в форме морского пехотинца колесил по бескрайнему Союзу и дальнему, как сейчас принято говорить, зарубежью, моя первая любовь, прелестное создание по имени Полина, обещавшая до гроба ждать своего «дьявола», успела выйти замуж за Руслана Шафигулина из параллельного класса и благополучно разродиться двойней. Впрочем, долго я не страдал…

Здесь следует признаться, что по отношению к женскому полу я всегда был довольно инфантилен. Может, в спецназ сознательно таких отбирают? Впоследствии я узнал, что так оно и было. Тех, кто был особо озабоченным по женской части, в наши войска не брали. А тем, кого взяли, фельдшеры специально подсыпали в пищу порошок, отбивающий охоту тесно общаться с женщинами, — чтобы вредные мысли от службы не отвлекали. Но узнал я об этом значительно позже, а тогда несколько переживал: да что это такое, ни одна баба не привлекает — а они изредка, но все же встречались, выходили мы все-таки за периметр гарнизонов. Особенно в Севастополе, а уж тамошние южанки-крымчанки котируются высоко. К своему полу, конечно, у меня тоже интереса не возникало. Что оставалось думать, если во всем остальном к здоровью ни у меня, ни у медкомиссий претензий не было?

— Встретишь другую, более верную… (похоже, о моем маленьком несчастье он знает!) Женишься, заведешь семью, — как ни в чем не бывало продолжал товарищ Иванов, совершенно не подозревающий о том, какие сомнения терзают душу одного из лучших его бойцов, такого черствого и бесчувственного с виду.

— Моя семья здесь, Иван Иванович. Крепкая мужская семья без предательств и измен…

— Я за тобой давно присматриваю, Кирилл. Ты достоин лучшей участи. Не только отбивать головы, но и мыслить умеешь, отлично учишься в Академии…

— Вот закончу ее, тогда подумаю, товарищ Иванов… А сейчас мне просто некуда возвращаться. Мать с отчимом в одной маленькой комнатке ютятся. С общей на четыре семьи кухней. Я им только мешать буду…

— Не дрейфи, Семенов, поможем!

— Что я буду делать на гражданке? У меня ведь и профессии никакой нет!

— Будет, за это не переживай… — сказал генерал с некоторым нажимом.

Я понял. Любая просьба или пожелание руководства для военного человека — приказ. Тем более в такой таинственной структуре, как наша. Поэтому я почел за благо прекратить упираться и твердо дал добро:

— Надо — значит надо! Собирать вещи?

— Горяч ты, парень! У нас с тобой впереди еще почти три месяца регулярного общения. Для новой работы придется подучиться. Пройдешь усиленную доподготовку по новой специализации. В группе вас будет всего четверо. Даже кличку придется забыть. Ты просто «Второй» — и все!

— Трех других я знаю?

— Нет… Все вы завтра впервые увидите друг друга. Учти — из нашего центра лишь одному бойцу оказана такая высокая честь. Для тебя это вдвойне почетно — ты ведь только на втором курсе Академии, не так ли?

— Да…

— Твои коллеги-конкуренты уже закончили военные училища. Так что оправдывай оказанное доверие!

— Есть! Разрешите идти!

— Помни: я лично ходатайствовал о твоем включении в группу «Z». Руководство Центра уверено: «Второй» — станет первым! Так что не посрами… Завтра в восемь ко мне с вещами. Без опозданий. Иди!

— Есть!

Я круто развернулся и вышел.

Как-то странно он сказал: «Коллеги-конкуренты». «Второй станет первым!» Что бы это значило?

Поживем — увидим!

 

18

— Как ты думаешь, Бог есть? — поутру поинтересовался Мисютин. С чего бы это?

— Есть, конечно. Но Бог — это не бородатый дядя, восседающий на небесах. Знаешь, как говорили — ну, раскатывает в громовой колеснице, купается в облаках и закусывает амброзией, а когда писает — на землю проливается дождь. Бог — это душа, идея, Космос, если хочешь…

— И что, где-то на необъятных просторах Вселенной живут такие же людишки, как мы?

Сколько раз мне в силу гражданской профессии приходилось вести философские или теологические разговоры… Не думал, что и в камере придется.

— Несомненно. Только почему «такие же»? Они могут быть совершенно незаметными для людского ока, говорить на неуловимых для нашего уха частотах, одним словом, жить в других измерениях.

— Нам бы с тобой туда, а? В другое измерение. Там бы менты нас не достали…

Я почел за благо никак не отреагировать на реплику сокамерника, а изображал типичного советского «образованца», увлеченного рассуждениями на модную тему. Короче говоря, делал вид, что наконец-то оседлал любимого конька:

— Помнишь, как нас в школе учили? Для того, чтобы найти родственников во Вселенной, надо открыть планету, приблизительно такую же, как Земля, с озоновым слоем вокруг нее, с необозримыми водными пространствами…

— Что-то такое припоминаю…

— На самом деле все может оказаться как раз наоборот. Эти существа будут дышать углекислым газом, а выдыхать кислород. Или что-нибудь еще похлеще. Они могут быть не материальными в нашем понимании, а какими-нибудь сгустками энергии. Могут быть как горы или в самом деле горами, пустынями или чем-то еще в этом роде. Не удивлюсь, если самые разнообразные формы жизни вскоре отыщутся рядом с нами. Они — есть, просто мы пока не в состоянии их обнаружить…

— Фантастика какая-то. Где ты всего этого нахватался, Тундра?

— Хорошо учился. Много читал. И фантастов, и мистиков… Бердяев, Блаватская, Рерих… Слыхал такие имена? Это тебе не Кум и не Малыш…

— Ты что, думаешь, я совсем темный? Нет, парень, я школу на «отлично» закончил!

При этих словах Мисютин почему-то засмущался и стрельнул глазами в мою сторону. Мол, услышал — не услышал, запомнил или нет?

Я услышал и запомнил. И сделал выводы. Якутский сирота, чуть ли не беспризорник — и вдруг отличник учебы. Как-то не вязалось одно с другим. Но слово — не воробей, вылетело — не поймаешь, и Барон, мысленно досадуя за свою оплошность, вынужден был закончить мысль:

— Любой институт потянул бы, а подался в…

— Банду! — продолжил мисютинскую фразу я.

Обычно Мисютин вспыхивал яростью, когда я пытался подколоть его, но на сей раз все обошлось благополучно.

— Выходит, так! — он понуро согласился и, обхватив могучую голову руками, задумался о чем-то своем.

Мне показалось — в нем просто заговорила совесть.

Впрочем, сосед по нарам оказался человеком жизнерадостным и, в отличие от меня, впадать в печаль-тоску надолго не собирался. Уже через минуту он был, как прежде, бодр и весел.

И попросил пофилософствовать еще.

— Я долго был воинствующим атеистом, — продолжаю размышлять вслух. — Пока не столкнулся лицом к лицу с костлявой старухой…

— Ну да? Это интересно…

— Наверное… Для любителей острых ощущений. Правда, говорят, что очень много зависит от тебя самого, каким ты был и как умираешь…

— А сами ощущения? — с неподдельным интересом спросил Барон.

— Жутковато… Но и в самом деле интересно, поверь мне. Просто кажется, что твоя душа покидает опостылевшее тело и по какой-то немыслимой траектории мчится по странной, одновременно будто сотканной из вихря и — твердой, как жестяной трубе или туннелю, уносится за миллионы километров прочь от этой свирепой и злой планеты… Вернее, от злых, свирепых и, добавлю, — кровожадных обитателей ее.

— И что? Есть свет в конце туннеля?

— Да!

Что-то блеснуло в глазах у Барона. На короткое мгновение — и тут же по его резкому лицу расплылась насмешка:

— Может, попика пригласим в камеру, исповедуемся?

— Не кощунствуй. Лучше попроси карты.

Барон, устраиваясь поудобнее на тюремной койке, спокойно бросил:

— Я уже передал маляву. Через вчерашнего «вертухая». Так что после обеда — будут.

— Неужели их не обнаружат в передачке?

— Эка невидаль — карты. Чем они, скажи, хуже шашек? Ан нет, в шашки можно, а в картишки — нельзя, в шахматы можно, а в нарды — дзуськи! При всем при том, что в Израиле карточные игры преподают в некоторых школах. А в Китае свободно можно сбацать в подкидного прямо на площади у парламента.

Интересно как. Слово «дзуськи» — польского происхождения, его можно услышать и на Украине, и в Белоруссии, но не в питерской тюрьме от северянина, проведшего многие годы в специфической среде… И это не первый полонизм в его речи… И проскакивают они у него естественно, как укорененные с детства… Что-то с биографией не вяжется. Надо будет расспросить поподробнее. Ладно, если покойная мать у него была полька или русинка…

И знает, кстати, многовато. Израиль, Китай…

— Мы же не в Китае. Тем более — за решеткой! — отреагировал я так, как и полагалось неофиту.

— Ну и что? Ты за это не боись. Ясное дело, засекут их красноперые… Но пару червонцев им шнифты прикроют!

— Шнифты — это глаза?

— А ты догадливый. Но ум — хорошо, а деньги — лучше. Были бы бабки подходящие — тебе тут все мягкими мебелями заставят и «раскладушку» приведут…

— Постой, как раскладушку можно привести? И зачем она нужна, если кругом мягкую мебель поставят?

— Это я образно, говорю, балда… «Раскладушка» — это женщина, значит, баба…

— Неужели и до этого доходит? — искренне восхитился я, хотя, конечно, был прекрасно осведомлен о порядках, царящих в местах лишения свободы в эпоху всеобщей коммерциализации.

— Что тебе говорить, Тундра… У меня в «санатории» такая чихуня была на постоянку! Все соки вытягивала!

— Ладно, завязали, а то уже хочется, — я оборвал Барона на полуслове.

Так всегда бывает. Говорили о Боге, о возвышенном и святом, а закончили разговор — байками про немытых прошмандовок.

«Начали за здравие, кончили за упокой».

 

19

…Перемены в уровне подготовки я почувствовал с первого дня. Дисциплинам, которые считались главными в центре, здесь не уделялось ни одной минуты. Видимо, не только я, но и остальные ребята уже прошли хороший курс тактико-специальной и психофизической подготовки. Их не надо было учить маскироваться на местности или выживать в экстремальных условиях.

Интеллигентного вида преподаватели, которых все называли просто Профессорами, учили нас целенаправленно воздействовать на психику человека, вербовать агентуру, получать и обрабатывать информацию.

Боевая и общефизическая подготовка — только по индивидуальному плану. Техническая — со специфическим уклоном. Как установить или обнаружить «жучки», подслушать телефонные разговоры или проникнуть в компьютер… Да-да, уже тогда мы имели дело с этими мудреными ящиками, хотя большая часть населения СССР еще не подозревала об их устройстве или назначении.

Со своими бывшими сослуживцами я уже не встречался. Жили мы в отдельном коттедже вместе с Профессорами. Каждому выделялась собственная комната со всеми удобствами. Душ, ванная, внутренний телефон, телевизор, холодильник. Обед готовили по очереди. В продуктах недостатка не ощущалось, но все же каждому из четверки один раз за время обучения следовало попотчевать сотоварищей блюдами из «подручного материала» — мышей, червей, тушканчиков, змей. Скорее всего, нам порекомендовали это делать только для того, чтобы произвести впечатление на заезжих профессоров, ибо каждый боец группы «Z» давно был обучен так, что мог жрать что угодно в самых антисанитарных условиях, а слова «брезгливость» в нашем лексиконе просто не было. Руководители центра прекрасно знали об этом и вряд ли бы стали лишний раз подвергать нас такому сомнительному испытанию.

Хотя на всякие эксперименты они были мастаки. Нас поили водкой, пичкали легкими наркотиками, вводили в вены пентотал и барбамил, вызывающие приступы болтливости, добавляли в пищу химические препараты, усиливающие половое влечение, и наблюдали за нашей реакцией. Не визуально, конечно, наблюдали, а через видеокамеры и разнообразные звукозаписывающие устройства, которыми основательно был напичкан буквально каждый метр наших апартаментов. Затем «подопытных кроликов» обвешивали всякими датчиками и скрупулезно снимали с них показания. Все данные аккуратно заносились в медицинские карточки и анализировались…

Перед самым «дембелем» устроили шоу, свидетелем которого я, еще в качестве курсанта Балхашского центра, уже однажды был.

К этому событию нас психологически готовили чуть ли не с первого дня подготовки. Мол, вот-вот в центр доставят несколько приговоренных к смерти рецидивистов, которых мы должны будем собственноручно прикончить, чтобы пройти испытание кровью. Мои коллеги в ужасе вздрагивали при каждом упоминании о предстоящем испытании — им, вчерашним курсантам военных училищ, еще не приходилось убивать…

И вот «приговоренных» привезли. На «жертв Бухенвальда» парни не похожи — крепкие, откормленные.

— Сегодня для начала вы продемонстрируете руководству свое умение сражаться без оружия, — наставляет Иванов, лично курировавший группу «Z». — И учтите, эти люди умеют драться. И убивать. На совести каждого из них многие загубленные души. Терять им нечего. А приобрести можно многое. Если не свободу, то жизнь. Я им дал слово: тот, кто победит нашего бойца — не будет казнен. И слово сдержу… «Первый», начинай…

Высокий, под метр девяносто, белобрысый парень, внешностью и речью напоминающий полешука — то ли белорусса, то ли волынянина, — вздрогнул.

Его нерешительность не осталась незамеченной не только мною, но и Ивановым. Иван Иванович напустил на лицо побольше суровости и… незаметно для остальных подмигнул мне. Кто-кто, а он прекрасно знал, что я в курсе всех этих диверсионных трюков, и что нам противостоят никакие не уголовники, а начинающие курсанты центра. К тому же не самые сильные. Во всяком случае, по всем показателям значительно уступающие любому бойцу из группы «Z».

— Что ты медлишь, выбирай соперника! — нагнетает обстановку Иванов.

Четверо «смертников» находятся здесь же, в просторном холле коттеджа, временно используемом в качестве ринга.

Белобрысый еще раз выказал свою слабость — выбрал самого хилого «рецидивиста».

Но быстрой расправы все равно не получилось. «Приговоренный» легко уходил от нервных, прямолинейных ударов и иногда даже переходил в контратаки! Присутствующие при этом «члены жюри», как нам сказали — старшие офицеры различных родов войск, переодетые зачем-то в одинаковую камуфлу без знаков различия, — выкриками подбадривали гладиаторов.

«Полешук» наконец овладел собой и послал соперника в нокаут. Судьи единогласно опустили книзу пальцы рук, мол, кончай его.

— Только не сегодня, — предотвратил «кровопролитие» Иван Иванович. — Завтра вечером ты убьешь его, понял?

— Есть! — вяло буркнул в ответ «Первый» и, понурив голову, побрел на место.

Настала моя очередь. И я решил показать класс «желторотикам».

— Если можно — пусть выходят все трое! — бросил самоуверенно и, скрестив руки на груди, остановился в центре «ринга».

«Члены жюри» недоуменно переглянулись.

— «Второй» ранее специализировался на «рукопашке», — пояснил им Иванов. — Имеет опыт боевых спецопераций.

— Ясно, — рассмеялся один из судей. — В таком случае, мы не можем выполнить его просьбу. Не дай бог, покалечит наших, так сказать, «спарринг-партнеров» — с кем тогда будут сражаться остальные?

— Кто хочет драться со «Вторым»? — решил поискать добровольца Иван Иванович.

«Приговоренные» молчали. Кому охота искушать судьбу?

— Этот! — я ткнул пальцем в самого крупного парня с пудовыми кулачищами. — Выходи!

Здоровяк нерешительно стал напротив, принял стойку. Мой свирепый взгляд вызвал в нем легкий трепет, и я понял, что серьезного сопротивления от этого сопляка ожидать не следует. Оставалось только выбрать способ, как бы поэффектнее вырубить его. В боевой обстановке я редко применяю удары ногами. Однако именно они производят на публику самое яркое впечатление…

Сделав ложный замах правой рукой, вынуждаю соперника «закрыться».

Неопытные бойцы всегда совершают одну и ту же ошибку — защищают в первую очередь глаза и нос, а подбородок только прижимают плотнее к груди, оставляя открытым для боковых ударов.

Моя нога резко вонзилась в щель между рукой и лицом соперника. Парень, не охнув, мгновенно рухнул на пол.

Воодушевленные моей легкой победой, «Третий» и «Четвертый» быстро расправились со своими подопечными.

Думал, Иванов похвалит меня, а вышло наоборот.

— Глупость ты спорол, Кирилл, — на «разборе полетов», всегда происходящем один на один, Иван Иванович был непривычно сух и официален. — До сегодняшнего дня ты лидировал в группе по всем показателям: интеллекту, наблюдательности, уровню выносливости, адаптации к воздействию наркотических препаратов… И вот такой досадный срыв! Из-за тебя мы не смогли правильно протестировать «Третьего» и «Четвертого»! Они ведь поначалу тоже слегка оробели. Под стать «Первому». А ты своей вызывающей самоуверенностью обеспечил им легкие победы! Зачем? Запомни навсегда: если тебе что-то известно о наших маленьких хитростях — наблюдай и молчи! Вовсе необязательно, чтобы их знали остальные! Завтра вам предстоит «испытание убийством». Ты уже проходил его в Балхаше. Смотри, не сорви намеченного мероприятия!

Пристыженный, я молчал.

— Для предотвращения всяких выходок завтра пойдешь последним номером! — невозмутимо продолжал рассерженный Иванов. — Но даже при таком раскладе ты не имеешь права показывать, что тебе известен трюк с манекенами. Все ясно?

— Да.

— Эх, Кирилл, Кирилл… Неужели ты не понял, что происходит?

— Почему же, понял…

— Ну и что? — сразу насторожился Иван Иванович.

— Вы решили провести что-то вроде соцсоревнования между представителями спецназов различных разведслужб. КГБ, МВД, ГРУ… И вы, естественно, лично заинтересованы в том, чтобы я, как представитель нашего Ведомства, набрал наибольшее количество баллов!

Кажется, даже сам Иванов не ожидал от меня такого точного ответа. Столь удивленной и растерянной его физиономию я видел в первый и последний раз.

— Если бы ты не ответил на мой вопрос — я бы утратил к твоей персоне всякий интерес, — бросил шеф, постепенно приходя в себя. — Скажи, пожалуйста, как ты узнал об этом?

— Догадался! Парни — явно из разных служб, с разной спецификой подготовки, но весьма неплохой; прилично конспирируются; каждый — явно из лучших в своем ведомстве…

— Может быть, ты еще скажешь, для чего мы затеяли эту показуху?

— Скажу! — не задумываясь, выпалил я.

Не задумываясь — потому что этот ответ выкристаллизовался еще несколько дней тому. Вольно или невольно, организаторы «соцсоревнования» дали большую подсказку. Во всем учебном процессе упор был на отечественную технику, оборудование, препараты, на всё — даже иностранными языками всерьез не занимались, так, проверили наши прежние знания, и всё.

— Ответишь правильно — считай, что я тебя простил! — серьезно сказал Иван Иванович.

— Не сомневайтесь — отвечу. Здесь проходит что-то вроде конкурса на право проведения в будущем спецопераций внутри нашей страны!

— Ну, голова! Ну, даешь! — только и смог сказать Иванов. — Смотри, мы непременно должны опередить всех коллег-конкурентов! — добавил он, покидая мою комнату.

 

20

В полдень через «кормушку» в камеру вбросили нераспечатанную колоду карт, и мы с азартом принялись расписывать «тысячу».

Чтобы избежать будущих разборок и непоняток, сразу согласовали правила игры. Первая карта — обязательно сопернику, последняя — себе. На девятку пересдаем, вальта «не женим». Четыре девятки — не играем. Никаких там списываний-расписываний. Не хочешь играть — тебе очки долой, а противнику — полтинник. Пятьдесят «глаз», значит. Через «бочку» — своеобразный порог, определенный в девятьсот очков, — перепрыгивать нельзя. Три раза на девятьсот не сыграл — минус сто. Если не выиграл с трех «бочек» — все начинаешь с нуля. Раздается каждому по десять карт, две в один прикуп, две — в другой. Один прикуп берет тот, кто играет, второй соперники не смотрят.

Договорились ставить на кон по пять баксов. Доллар добавляешь за «бейло», если дал 110–120 и т. д. — и не сыграл. Если упал в нули — клади в банк червончик. Кроме того, в конце игры проигравший платит по доллару за каждую сотню недобора. Если закончил, например, на восемьсот — добавляешь в кассу два доллара, если в шестьсот — четыре. Хваленки, конечно, все знают: дама и король червовые — сотня, бубновые — 80, крестовые — 60, пиковые — сорок. Валет — два очка, дама — три, король — четыре, туз — одиннадцать. Девятка — ноль очков, десятка — по номиналу. Без «хвали» можно играть только 120, с «сорокушей», естественно, 160, ну и так далее…

Первую, тренировочную «тысячу» играли без интереса. Я победил легко и непринужденно. Соперник не выбрался даже из четырех сотен. Правда, и «бейла» ни одного не заработал. Все равно мой выигрыш мог составить 10 баксов. Пять за недобор, пять за вход. Может, я, наконец, разбогатею?

Во второй игре завязалась отчаянная борьба. Мы шли нога в ногу, — если можно применять такое выражение по отношению к карточной игре. И все же на «бочку» я выскочил первый. У Мисютина осталось 800. И право раздачи. Мой мус, как говорится.

Так случилось, что у соперника оказались все четыре дамы, и Барон, предвкушая мой крах, паснул. Я преподнес сопернику «данайский дар» — скинул короля червового. Надеясь убить двух зайцев сразу — сбросить меня и впрыгнуть на «бочку» самому, Мисютин стал сносить всю черную масть — и просчитался: не взял ни одной взятки!. Я набрал очками, внебитую! Надо было видеть в тот момент его лицо.

— Ох, какой же я баран! — сокрушался сокамерник. — Именно баран, а не Барон. На такую херню поддаться… Недаром говорят — жадность фраера сгубила!

Если бы ты знал, парень, сколько мне партий пришлось сгонять на дежурствах, ожидая приказа на боевые погружения…

— Здесь думать надо. Это тебе не шахматы, — «утешал» я расстроенного Барона и расписывал итоги партии.

Для начала недурно — благодаря своей фирменной уловке я заработал первые семь баксов. Пять — вход, и два за недобор.

Долго не рассусоливали — сразу начали следующую партию. Все повторилось с точностью до наоборот. У меня — 800 — «бочка». И раздаю я. Получаю в итоге все короли, кроме пикового, но вижу по картам, что соперник может набрать сотню, и поэтому даю «раз».

— «Два», — заедается Мисютин.

— Не имею права. Иди.

Соперник берет прикуп и подпрыгивает от радости на нарах — там лежит пиковый король! «Пошло говно — сорокуша!» — красноречиво прокомментировал Барон.

Но ведь восемьдесят очков надо еще набрать. По своим картам вижу — возьмет, зараза! У меня только длинная черва и две бубы — король и десять. Шансов нет, остается ждать только ошибки соперника. И Мисютин совершает ее! Заходит с туза бубнового.

Я разочарованно бурчу: «Голая», и сбрасываю десятку.

Обрадованный соперник, решив, что недостающая карта находится во втором прикупе, заходит с дамы, — а я с гордым видом накрываю ее бубновым королем!

Для Барона это был удар. «Сволочь», — прошипел он, сбрасывая карты, после того, как я пять раз подряд зашел в черву и отобрал его считаные взятки.

Дальше он был уже не игрок. Горячился, психовал, все время рисковал и за какой-то час спустил почти сотню баксов. Наверняка проиграл бы намного больше, если бы в тот момент нас не «пригласили» на прогулку.

Мы взяли теплые фуфайки и с удовольствием покинули душную камеру. Кочегарят здесь на славу, спим в майках.

 

21

По инструкции я даже не имел права заводить со своими товарищами разговоры на темы, касающиеся их личных биографий. Кто они? Откуда? Где учились? Ничего этого мне знать не полагалось. Так, отмечал кое-что для себя, используя для аналитических выводов малейшие неосторожные фразы, типа «у нас на Кавказе» (как порой говаривал «Третий»), а также собственные наблюдения.

Так я установил, что «Четвертый» наверняка с Урала. Во-первых — говорок, во-вторых — любовь ко всяким камушкам, самоцветам, поделкам из них. Это у уральских в крови. По своему отцу знаю, он родом из Волчанска. В третьих, — врожденное следопытство. Иногда, прогуливаясь по степи, «Четвертый» начинал рассуждать вслух — какой зверек и как давно перебежал нам дорогу. И сразу переходил к любимой теме охоты, — например, как лучше бить соболей или где выслеживать медведя. При этом он мечтательно закатывал глаза и мысленно переносился куда-нибудь поближе к обложенной берлоге. Правда, такое поведение больше присуще таежникам-сибирякам, но и парням с Урала охотничьего нюха не занимать! Может быть, и мне кое-что перепало по отцовской линии. Правда, я больше чувствую людей, чем диких животных… Что же касается места службы, — от «Четвертого» на расстоянии разило «Конторой», как мы называли Комитет Госбезопасности. От лисы не может пахнуть, как от волка! Наверное, нигде более в мире неповторимое сочетание слащавости и жесткости, разговор с выражением особой осведомленности, даже если речь идет о совсем простых вещах; его послушать — и обязательно чувствуется тщательно лелеемое превосходство и осторожность в выражениях. Даже в облике, хотя все мы ходили в одинаковой камуфле без знаков различия, у него просматривалось нечто специфическое, а был еще запах ваксы и одеколона — обязательно не такие, как у всех, старательно ухоженная прическа, манера курить и даже к месту и не к месту надевать темные очки…

«Первого», белобрысого, я «определил» в МВД. Тогда только-только при этой организации была создана УРОН — учебная рота особого назначения, предтеча грозного «Витязя». Наверняка парень представлял именно ее. На тыльной стороне левой ладони у него был выколот белый голубь. Очень популярная в те годы птицы. Как же, символ мира! А для посвященных — эмблема внутренних войск Московского округа. Видимо, полешук там сначала проходил срочную службу, а затем поступил в училище МВД. Откуда уже попал в спецназ.

(Наверное, в действительности все было совсем не так, да и вряд ли спецслужбы могли допустить прокол с наколкой, но в двадцать два года люди редко сомневаются в правильности своих умозаключений!)

Третий — Кавказец, — скорее всего мой брат-армеец, только не «морской дьявол», а сухопутный коллега или лихой воздушный десантник.

Он самый разговорчивый из всей компании. Остряк, балагур, — жаль, что нам нельзя пообщаться в неформальной обстановке…

 

22

Когда мы с Мисютиным, понурив головы, брели в «стойло», как здесь называют прогулочный дворик, представляющий собой ту же камеру, только больших размеров и с открытым «верхом» (вместо потолка здесь были хитросплетения из колючей проволоки и арматуры — вот откуда пошло выражение: «небо в клеточку»), навстречу по коридору вели человека, лицо которого показалось знакомым. Грубейшее нарушение режима, — но, как я понял, здесь не обращают внимания на такие «мелочи». Мужчина несколько раз обернулся в нашу сторону, и я встретился с ним глазами. Как мне показалось, в его взгляде таилась плохо скрываемая угроза.

Бог ты мой, какая встреча! Это же один из четверки, с которой я устроил разборку в рождественскую ночь!

«Изотова найти они не смогли, сынка высокопоставленного чиновника — трогать не посмели, Кравченко в больнице, остался этот лошок. Вот следователь Перфильев и приказал “закрыть” его, чтобы выведать, кому принадлежал “стечкин”, — догадался я. — Кто ищет, тот всегда найдет. Только смотрите, не перестарайтесь, Яков Михайлович! Вместо бандитского вознаграждения можно схлопотать пулю, если встанете нам поперек дороги!»

От прогулок мы не отказывались никогда. Даже в лютые морозы, которые в этом году были через день. Погода просто насмехалась над жителями нашей страны: сегодня — минус двадцать, завтра — чуть ли не оттепель! Таких природных катаклизмов в Питере не было давно.

Обычно «прогуливающиеся» стараются не столько подышать один час свежим воздухом, сколько вдоволь накуриться. Ни я, ни Барон не были подвержены этой дурацкой привычке, поэтому, набрав полные груди кислорода, просто расхаживали по «стойлу», пялясь в зимнее небо, густо увешанное облаками разной конфигурации.

«Эх, превратиться бы в облачко да уплыть подальше от этого мрачного серого здания», — наверняка подумал Мисютин, и, рубанув ладонью морозный воздух, прошептал, чтобы мог слышать один я:

— Все равно смоюсь!

Впрочем, если бы мы разговаривали во весь голос — нас бы все равно никто не услышал. «Вертухаи» остались за дверью, а граждан из других камер выпускали подышать воздухом в другое время.

Всем вместе гулять одновременно нельзя. Еще бунт поднимем!

 

23

…Я-то знал, что никакого убийства не будет. Вечером «приговоренных» заменят манекенами, наряженными в одежды намеченных жертв, начинят собачьими кишками да кровью животных — и заставят нас потрошить их.

Подобное, как я уже говорил, проделывали со мной в Балхаше три с лишним года назад. Только тогда, в 1976-м, манекен нарядили в форму американского летчика. Мол, его, тяжелораненого, взяли в плен наши союзнички то ли в Никарагуа, то ли на каких-то островах и передали в Центр. Тогдашним заданием предусматривалось сначала обыскать этого парня, якобы измордованного неквалифицированным допросом третьей степени, а потом прикончить, чтобы не мучился. Такие милые забавы. Некоторым, особо чувствительным, даже предлагали прополоскать покойнику кишки — вдруг сожрал пилот что-то ценное перед тем, как угодить в плен! И никто, поверьте мне, не усомнится в необходимости такой процедуры, никто сгоряча не раскинет мозгами, что, если бы американец и проглотил какую-нибудь важную цидулку — то давно бы вывалил ее во время длительного перелета в Союз!

Но сейчас, наверное, задание будет простое — мол, аккуратно прикончить, да и точка.

Так и случилось.

Как только стемнело, группу «Z» в полном составе собрали у коттеджа. В тот вечер Кавказцу пришлось первым «привести приговор в исполнение».

— Работать сегодня будем с холодным оружием! — приказал Иванов и кивнул на манекен, прислоненный к стене дома.

Кавказец без раздумий бросился вперед и проткнул десантным ножом чрево «приговоренного». Сразу видно — парень, как все горцы, в ладах с булатной сталью.

Манекен начал сползать по стене. Из распоротого брюха потекла кровь, полезли внутренности.

Клянусь: все это было подстроено специально, чтобы еще раз как следует пощекотать нервы «Первого». Беднягу-полешука, постоянно находившегося рядом со мной, чуть не стошнило. И когда сразу после этого он услышал свой порядковый номер — мгновенно лишился чувств.

Заставлять его не стали. Объявили «Четвертого».

К тому времени совсем стемнело, и уралец, конечно же, не мог заметить, что «смертник» не шевелится и не собирается оказывать сопротивление. Удар пришелся в самое сердце. Довольный собой гэбэшник с гордо поднятой головой вернулся к «членам жюри», один из которых, наверняка представитель той же Конторы, в знак солидарности крепко пожал ему руку.

Настала моя очередь. Не стану кривить душей — хотелось выкинуть какой-то очередной фокус, например, метров с двадцати метнуть нож в горло «приговоренного», но я сдержался и сделал как все — подошел к манекену и с улыбкой на устах проткнул его ножом. Как ни в чем не бывало вернулся на свое место. Ни один мускул не дрогнул на лице.

И судьи по достоинству оценили настоящий профессионализм. Как я узнал впоследствии — за хладнокровие в тот вечер мне снова поставили наивысший бал.

Через несколько дней пришла пора подводить итоги. Учитывалось мнение всех: профессоров, «членов жюри», лично Ивана Ивановича, самих спецназовцев. Каждому члену группы «Z» предложили определить места в табели о рангах всех «номинантов» на звание лучшего головореза Советского Союза. Себя просили на пьедестал не возводить.

Я отдал первенство уральскому следопыту, за ним поставил Кавказца, третья позиция, ясное дело, досталась белобрысому полещуку. Все остальные соискатели наград поставили на первое место меня. Так же поступили почти все Профессора. А вот «члены жюри» высказались против, отдавая предпочтение «гэбэшнику». Разрешил ситуацию в мою пользу голос Иванова…

В то время начальник центра казался мне если не жутким стариком, то пожилым человеком — точно. Как же, сорок шесть — это чуть ли не полвека. И только сейчас я понимаю, как молод он был и какое высокое положение занимал, несмотря на свой возраст.

Всю жизнь я буду жадно ловить скудные крохи случайных сведений об этом загадочном человека, но так и не выясню до конца даже его истинную фамилию…

 

24

После прогулки моего «товарища» распарило. Он сбросил фуфайку, «адидас», даже тельняшку, и начал интенсивно приседать посреди камеры, резко разводя в стороны мускулистые руки.

Сидя на нарах, я залюбовался его фигурой. Бугры мышц сильно набухали, когда он сгибал руки в локтях, грудь разворачивалась, как меха аккордеона, — атлет, да и только! В его глазах заблестела лукавинка — предвестница интеллекта, и я не впервые уже засомневался, что этот мужчина может быть таким отморозком, каким мы представляли его, исходя их агентурных данных.

В жизни я встречал немало бандитов, как рядовых, так и высокопоставленных. На лицо каждого из них профессия наложила отпечаток — здесь я сторонник профессора Ломброзо. И смыть этот отпечаток они не могут, как ни стараются. В последнее время лидеры питерского криминалитета стали заводить собственных имиджмейкеров, одеваться у самых известных кутюрье, но этим они смогли обмануть разве что самих себя. Опытный оперативник сразу определит уголовника, в какие бы одежды он ни рядился.

Мисютин был прекрасным артистом. Его лицо то вдруг выказывало злобу и ненависть, то принимало выражение отрешенности и благодушия. Иногда оно становилось сосредоточенным и мудрым. Особенно когда Барон забывал о моем присутствии и, увлекшись, на время становился сам собой. Как, например, сейчас, во время физпроцедур.

Заметив, что я пристально наблюдаю за ним, Мисютин резко повернул голову ко мне и неожиданно спросил:

— О чем задумался?

— Гадаю: мудрый ты человек или умный!

— Хочешь, я за тебя отвечу?

— Валяй.

— Умный!

— Почему?

— Существует такая присказка: чем мудрый отличается от умного? Умный быстро и умело решает все проблемы, а мудрый ставит дело так, чтобы проблем не возникало. Если бы я был мудрым — не сидел бы здесь. Так что — просто умный. И ты выстроил именно такой логический ряд!

Он был прав!

— Но человек, осознавший свои слабости, сразу превращается из умного в мудрого! Ибо в другой раз он не допустит таких ошибок, — завершил я свою мысль.

— Ну, даешь, Цицерон! — заулыбался Мисютин.

В камере люди или быстро сходятся друг с другом, или становятся врагами на всю оставшуюся жизнь. Пока все дело шло к первому варианту.

— Можно поделиться с тобой одной задумкой? — внезапно предложил мой новоявленный товарищ.

— Конечно.

— Тебя, как я понимаю, все равно выпустят. Не сегодня — так завтра. А мне семь лет калатать не хочется. Ты не против, если я выйду вместо тебя?

«Калатать». Опять полонизм или украинизм. Что бы это значило? Пока не знаю. Ладно, разберемся.

— Красиво говорим, а? — вопросил я в пространство, — «вышел», «зашел» — как в дешевую забегаловку. Нет?

— И все же? — придвинулся поближе Барон.

— Что мне за это будет? — помолчав с полминуты, спросил я.

— От Кума с подкумками?

— Они меня не очень волнуют…

— Не юли, Тундра. По глазам вижу — ты парень бескорыстный. За деньги не продаешься. Так что сочтемся как-нибудь по-другому…

На этот счет у меня были кое-какие задумки, но в тот момент я постарался не выдать их.

— Как? — спросил с улыбкой, которая должна была подтвердить, что деньги меня действительно не интересуют.

— Не знаю, — бесхитростно ответил Барон и обнял меня за плечи. — Но в долгу не останусь, поверь мне…

— Тогда я — за. Только как ты все это представляешь?

— Очень просто. Мы с тобой — одинакового роста и телосложения, оба стриженые. Освещенность в камерах и кабинетах — слабая. Оба мы тут недавно. Нас мало кто знает. Еще подтасуем дело так, чтобы дежурил знакомый «вертухай», через которого карты передали. Когда скажут: «Семенов, на выход», я возьму вещички — и слиняю. А ты сделаешь вид, что спишь… Так что к тебе никаких претензий они предъявить не смогут!

— Я за себя постоять сумею, будь спок!

— Вот и славно. Адвокаты и следователи при таких процедурах не присутствуют. Только дежурный по корпусу офицер да прапорщик… Так что шансов у нас немало. Тем более что такое в «Крестах» и раньше случалось. Ровно четыре года назад… И все прошло чисто.

— Тебе наверняка будут задавать какие-то вопросы?

— Да. Попытают немного по биографии. Но ты подкуешь меня, как следует, по этой части — время у нас есть… Если потом будут интересоваться, откуда я знал такие подробности — скажешь, трепались вечерами про житье-бытье. В этом криминала нету!

— Хорошо… Я в принципе не против. Как по-моему, так ты не самый нужный на зоне кадр… — сказал я достаточно искренне, глядя Барону в глаза, — Только ничего у нас не выйдет, дружище!

— Это почему же?

Я глазами указал Мисютину на его левую руку.

Чуть выше запястья на ней красовалась татуировка: церковь, собор с тремя куполами, вознесенный на некой протянутой ладони. Наверное, имелась в виду Длань Божья. Собор был вытатуирован аккуратно, со знанием дела; «длань» — похуже, с анатомическими погрешностями, если считать, что творение человека Господом «по своему образу и подобию» — не пустая фраза. Но суть была, конечно, не в художественности и не в теологии, а в самом факте существования наколки.

Барон побледнел и зло выругался.

— Все пропало, — жалобно запричитал он. — Из-за такой херни — рухнуло все!

— Не паникуй. Дело можно уладить, — спешу обнадежить товарища по несчастью. — Хотя это будет непросто. Хавчик нам с воли передали?

— Передали.

— Карты принесли?

— Да.

— Дай указку, чтоб добыли какое-нибудь хорошее гримерное средство. На киностудию пускай смотаются или еще куда!

— Кирилл, ты гений! — из широкой груди Мисютина вырвался стон облегчения.

 

25

17 января, в субботу, мы в карты не играли. Целый день я экзаменовал сокамерника.

— Фамилия?

— Семенов Кирилл Филиппович.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой.

— Дата и место рождения?

— Седьмое октября, город Ленинград.

— Адрес?

— Набережная реки Карповки, дом двадцать пять, квартира восемнадцать.

— Родители?

— Отец — Филипп Дмитриевич, умер в шестьдесят девятом году от инфаркта. Мать — Нина Васильевна, бывшая медсестра, ныне пенсионерка. В семьдесят восьмом вышла замуж за Рудковского Виктора Васильевича, строителя.

— Судимости?

— Пока не судим.

— В чем обвинялся?

— Нанесение легких телесных повреждений, статья сто двенадцать уголовного кодекса Российской Федерации, ношение оружия, статья двести восемнадцать. Кстати, обвинение не подтвердилось!

— Молодец. Так и будешь отвечать. Образование?

— Институт физической культуры имени Лесгафта. Педфак. Закончил в восемьдесят четвертом… Там же числился на работе. Кроме того, подрабатывал тренером по подводному и надводному плаванию, давал консультации бойцам спецподразделений по различным видам боевой подготовки. В девяносто первом защитил кандидатскую диссертацию: «Влияние длительного пребывания под водой на организм человека»… Художник-эзотерист…

(Барон с трудом выговорил последнее слово, но так старательно с трудом, что я снова засомневался: действительно он ничего не знает про эзотерику или опять прикидывается шлангом?)

…четыре персональные выставки, две в Санкт-Петербурге, по одной в Москве и Свердловске. Только кому это надо? О таком не спрашивают!

— А вдруг?

— Ладно, мучитель, давай дальше…

— Семейное положение?

— Вдовец. Жена Наталья, тысяча девятьсот пятьдесят девятого года рождения и дочь Кристина, восемьдесят второго года рождения, погибли двенадцатого сентября девяносто седьмого года…

В очередной раз без заминки выпалив эти безрадостные для меня факты, Мисютин изрек с неподдельным состраданием и сочувствием:

— Вот теперь я знаю, как отблагодарить тебя, если наша затея удастся!

— Как?

— Помогу найти убийцу!

Именно такие слова я мечтал услышать! Именно для такой помощи и была задумана вся комбинация.

По всем данным, которые удалось собрать, получалось, что к расстрелу моей семьи причастны боевики из банды Кузнеца — смертельного врага моего нового знакомого. Но действительно ли так, кто инициатор и почему, выяснить не удавалось. Оперативные мероприятия компетентных органов, равно как и мое собственное расследование, ни к чему не привели. Все, что мы делали, было с нашей, легальной стороны или через старую агентуру, — а группировка Кузнеца оставалась пока «непрозрачной» для представителей закона и посредников, и весьма осторожна была в контактах. Перепробовав прежние средства, я решил, что надо поискать информацию на «черной» стороне, а затем, по логике, — что добиться правды мне поможет Мисютин.

Почему именно он? В принципе мне было все равно, с кем разделить миссию возмездия. Просто Барон оказался самым влиятельным из противостоящих Кузнецу бандитов, угодивших в сети правоохранительных органов в данный период. И к тому же у него была отменная агентура во всех преступных группировках еще со времен былой славы.

Используя все свое влияние, я повернул дело так, чтобы его без проволочек провели через суд, отвесили максимальный срок и в ожидании этапа направили в «Кресты». Прямехонько в мои лапы.

Конечно, проще бы было «подселить» меня к нему в «СИЗО-2» на Шпалерной, но такой вариант нас не совсем устраивал — уголовники с большим подозрением относятся к тем, кого бросают к ним в камеру, видя в каждом из таких «клиентов» ментовских стукачей. Зачастую их подозрения вовсе небезосновательны. Еще не перевелись на Руси желающие за три доллара провести сутки в чужой камере. И получить спецпайку еще на два «баксика».

Можно было попробовать действовать совсем напрямую — самому внедриться в банду Кузнеца, — но этот путь мы посчитали слишком рискованным. Ее главари могли бы признать во мне человека, на которого покушались в сентябре, и натравить другого киллера. Тот не промахнется…

Вот почему я поставил на Мисютина. И пока что Барон оправдывает мой выбор!

 

26

После победы в «соцсоревновании» Иван Иванович еще больше зауважал строптивца Шнобеля и не пропускал случая побеседовать со мной по душам.

— Ну что, старина, надумал? — такими словами он встретил меня на этот раз.

— Что, пришло время возвращаться домой? — как всегда, когда генералу этого хочется, я легко угадываю ход его мыслей.

— Да.

— Приказы выполняют, а не обсуждают!

Иванов рассмеялся. И ошарашил меня нестандартным ходом.

— Вот тебе пять тысяч — мамке на кооператив. Возвращайся в свою квартиру — и живи спокойно. Женишься, детишки пойдут — тогда подсобим еще, расселим соседей, будешь отдельно жить с семьей в самом сердце Питера!

— Спасибо, Иван Иванович!

Жадности при виде денег я никогда не испытывал. А тут прямо комок к горлу подступил и чуть не перекрыл мне кислород. Где же это видано — такие деньжища! Мама всю жизнь в медицине лямку тянет — и никакого просвета. Вместе с отцом, умершим десять лет назад, умерли все надежды на расширение жилплощади. Пока я в армии служил, она вышла замуж за строителя, ему что-то обещают в новых микрорайонах, но обещанного в нашей стране надо ждать даже больше, чем три года! Эх, вернуться бы к ней сейчас, да с этими деньгами, — вот бы радости было!

А товарищ Иванов ведет дело дальше:

— В институт поступишь. Имени Лесгафта. На педфак…

— Не потяну, Иван Иванович… Горький опыт имеется…

— Ты про университет?

— Так точно. Вы откуда знаете?

— Мы, Кирилл, все знаем… И про фарцовку тоже. Вплоть до того, каким отделением милиции задерживался и когда. А в институт поступишь без осложнений. Такого богатыря они вне конкурса примут.

— А как же Академия, товарищ Иванов?

— Не переживай. Наша Академия — особая. Сам знаешь. Там словоблудия не любят. Некоторые, особо ответственные задания, получишь конспиративными путями. Я дам тебе адрес, по которому будешь высылать контрольные. Обычная московская квартира, ее хозяин в наши дела не посвящен… Какое отделение связи ближе всего к тебе?

— Двадцать второе. П-22.

— Забронируешь абонентский ящик для документации. Деньги — зарплату, премиальные — будешь получать «до востребования». Чтобы как-то оправдать частые денежные переводы — займешься творчеством… Начнешь писать стишки и посылать их в разные редакции.

— Но я в этом деле профан.

— Не волнуйся — поможем. По тюрьмам знаешь сколько непризнанных гениев сидит?!

— Вдруг они признают свою поэзию, выйдя на волю?

— Эти никогда не выйдут…

Впервые за время нашей беседы я растерялся. Не хватало мне в светлом будущем обвинений в плагиате! Поэтому промямлил:

— Давайте я лучше рисовать буду…

— Умеешь?

— Во всяком случае, лучше, чем писать стихи. Художественную школу закончил. На выставках детского творчества брал призовые места.

— А сейчас? — спросил Иван Иванович, явно просчитывая варианты.

— Когда есть время, малюю какие-то квадратики, кружочки… Это меня успокаивает, сосредотачивает, концентрирует внимание…

— И видишь в этом какой-то смысл?

— Да. Вижу…

Иван Иванович объяснений не потребовал, но если бы потребовал, мне пришлось бы туго. Если то, что ты рисуешь, поддается однозначному словесному определению — тогда зачем рисовать? И вообще, я не теоретик ни в том, как я живу и служу, ни тем более в том, что просится, пробивается наружу в сочетании форм. Единственное, что знаю — все нарисовано мною не так, но всегда стремится к некоторому так, заложенному где-то глубоко…

— Хорошо. Рассылай свой абстракционизм по всему Советскому Союзу, организовывай выставки. Рекламу я гарантирую! Если кто-то из знакомых будет любопытствовать, за что живешь, — отвечай: продал несколько картин, получил гонорар… Ежели компетентные органы твоими доходами начнут интересоваться — не бойся и молчи! Мы сами придем на помощь, без приглашения, ясно?

— Так точно.

— Опять ты за свое… Служака! На гражданке хоть не будь таким закомплексованым. Старые связи среди фарцовщиков вспомни, сейчас, после Хельсинкского совещания, им жить вольготнее стало. Финнов у вас в городе — несметное количество. Едут, черти, к нам не достопримечательностями любоваться, а дешевой водкой баловаться!

— Я это во время отпуска заметил…

— Вот и молодец. О том, что работаешь на ГРУ, — никому ни слова. Если будут в другие силовые ведомства тянуть — отказывайся. О том, что ты завербован, знаю я один. Время от времени тебе по моему личному приказу придется выполнять конфиденциальные поручения нашей организации. Кличка остается прежней — Шнобель. Если со мной что-нибудь случится, на связь выйдет другой человек. Пароль: «Иван Иванович уехал в Могадишо», запомнил? В личном деле, которое хранится только у меня, будешь значиться лейтенантом Филипповым. Фотографии в нем отсутствуют, можешь не беспокоиться. Основные данные — домашний адрес, гражданская профессия — надежно зашифрованы до особого распоряжения Верховного Папы. (Так все за глаза звали начальника Ведомства.) Очередные звания — в установленном порядке. Что надо сказать, лейтенант?

— Служу Советскому Союзу!

Вот я и заслужил свой первый офицерский чин. На втором курсе Академии. Лейтенант Семенов. Или Филиппов? Все равно звучит!

Впоследствии о присвоении очередного воинского звания я буду узнавать только из строго зашифрованных сообщений или лично из уст товарища Иванова. Встретимся мимолетом, пожмем крепко друг другу руки, а Иван Иванович тихо прошепчет: «Ты уже… — поздравляю!»

Сейчас я подполковник. А товарищ Иванов — уехал в Могадишо. Вместо него на связь выходит Андреев. Как вы догадались, Андрей Андреевич.

Крайне редко выходит. Не потому, что я плохой агент. А потому, что давно научился действовать самостоятельно в интересах Ведомства. Ибо, в конечном счете, я всю жизнь работаю не за чины и звания, а из-за ненависти ко всякой мрази, именуемой ворами, бандитами, и примкнувшим к ним коррумпированным чиновникам.

Эта ненависть возникла еще в армейские годы, когда вроде бы еще беспредела, разгула такого не было — даже «вражьи» радиоголоса бубнили больше о действиях (как сейчас понимаю — о судорожных трепыханиях) партийно-советской системы. Не слишком много писали и наши газеты, но умению читать между строк нас специально учили.

А теперь ненависть многократно усилилась после гибели моих девчонок, как я называл Наталью и Кристину.

 

27

Воскресенье — выходной день. Даже в тюрьме. Хотя от чего отдыхать — и так ни черта не делаем. Попробовали перекинуться в картишки — скука! Расставили шахматы — я проиграл на пятнадцатом ходу! С играми после этого «завязали». Решили расширить мисютинскую базу знания фактов моей биографии методом углубления в перипетии сорока лет бурной и неспокойной жизни. Теперь я говорил, а он слушал…

— …Из армии я вернулся в семьдесят девятом. В декабре. Сразу пошел работать на мебельную фабрику. Она совсем рядом с нашим двором, даже забор у нас общий…

— Давай скажу за тебя, — подхватывает Барон. — Работенка нудная, однообразная. Целыми днями закручивал шурупы.

— Но зарабатывал по тем временам прилично, — продолжаю я. — По две сотни в месяц, а то и по три. Летом восьмидесятого поступил в институт физической культуры. На стационар. Я ведь в спецназе служил. Кандидат, мастер по многим видам спорта. Убить — одним пальчиком могу…

— Что ты чуть было не сделал со мной, — Мисютин обиженно потер шею. — Но мы с тобой еще сразимся как-нибудь на ринге, лады?

— Ты боксер?

— И не просто боксер, а призер Союза. Среди армейских спортсменов. Ты меня случайно врасплох застал. Не ждал я такой прыти от лоха, ой, не ждал… А ты воспользовался этим.

— Внезапность — залог успеха.

— Согласен. А в честной борьбе мы еще посмотрим, кто кого! Даст бог, свидимся… Кстати, если пофартит с побегом — ты меня не ищи. Я сам тебя найду. Телефон имеешь?

— Двести тридцать четыре, тридцать восемь, шестьдесят два. Только позвони обязательно!

— Неужели скучать будешь?

— Ты же не девка. Договор у нас есть, забыл?

— Не бойся… Если получится — я твой должник до гроба. Любому шнифты погашу — только укажи кому! — сверкнул глазами Барон.

— Это я и сам сумею. Ты обещал посодействовать в поисках убийцы!

— Я еще из «Крестов» не смылся. Может, менты проклятые жучков тут всяких понаставили и только посмеиваются над нашей затеей…

— Вряд ли… — Я знаю точно, но рассказываю это Барону, опираясь на логику; показывать свою излишнюю осведомленность совершенно ни к чему. — У тех, кто здесь сидит, глаз на это дело наметан. Мигом бы вычислили. Замахались бы менты микрофоны покупать!

— И то правда. Урки — народ ушлый… — согласно покивал Мисютин и вдруг спросил, цепко взглянув в глаза: — Как же так случилось, что ты бабу свою проморгал, а сам из воды сухим вышел?

Здорово мозги у мужика действуют. Вроде все легенды у меня отработаны и особых вольностей в поведении не проскальзывает, однако находит он несоответствия…

— А в том, что смерть меня стороною обошла, нет ни моей вины, ни заслуги. Киллер такой попался, в себе слишком уверенный «профи». Не учел, гад, мою особую живучесть. Экономно стрелял: всего три пули выпустил и все в цель. Дочь на месте скончалась. Жена тоже. От стресса, шока… У нее сердце больное было, а огнестрельная рана — так, пустяк, царапина… Мне пуля пробила грудь и пошла навылет. Нескольких миллиметров до сердца не хватило… Шрам видишь? (Я приподнял рубашку…)

— Это серьезно… (Барон уважительно рассмотрел зарубцевавшуюся рану.)

— А «контрольный выстрел» сделать не успел, помешали. Он смылся, а меня — на операционный стол. Ян Павлович из больницы по улице Чапыгина — настоящий чародей. Он меня за две недели на ноги поставил… Да и организм на редкость крепким оказался, зажило все, как на собаке, даже не верится, что всего четыре месяца с того дня минуло…

— Ты подозреваешь кого-нибудь?

— Нет! В том-то и дело, что ни черта не понимаю! Сведущие люди подсказали, что это по указке какого-то Кузнеца, вроде вожак новой крутой кодлы, делалось, но зачем я ему? А девчонки — так тем более!

— Постой, вот выйду — и со всеми поквитаемся. У меня с Кузнецом — старые счеты. Не сомневаюсь, что Степаныча и Кума грохнули менты, но и без него там не обошлось, это точно! У меня есть пара ценных осведомителей. Они мне про каждый шаг Кузнеца докладывают, так что, если он имеет хоть какое-то отношение к убийству твоей семьи — я буду знать об этом!

Как хочется в твои возможности поверить…

— Ну ладно, грохнули бы меня, если я в чем-то виноват… А то — жену, ребенка. Девчоночке пятнадцать лет было. Знаешь, я на кладбище с тех пор всего два, нет — три раза был. Не могу смотреть на их могилу, хоть убей — не могу. И ведь ни одной слезинки не выпустил, все в себе задушил. Пуля — дура, почему она меня пожалела?!

— Значит, так надо было, брат, — философски изрек Мисютин. — Я фаталист. В судьбу верю. От нее не уйдешь, не скроешься.

— Наверное, ты прав… Я попервах, что только не выкидывал — и водкой пытался вусмерть залиться, и башку в петлю вставлял, и яда чуть было не нажрался; но не могу решиться уйти, пока эта мразь по земле ходит. Вот кончу его — и успокоюсь…

— Жена-то где работала? — Вижу, что Барона эмоции не слишком интересуют, ему важнее проанализировать факты.

— Музыку преподавала. Скрипку.

— Она не могла никому наступить на хвост?

— Издеваешься? Домашняя женщина. Школа — семья, семья — школа. Она без меня никуда не выходила… Впрочем, я догадываюсь, куда ты клонишь. Зарекаться нельзя, но, мне кажется, это практически исключено. В командировки она не ездила, по курортам не шлялась, по ночам не пропадала…

— А ты, часом, с ментами не связанный?

Четко работает у Барона логика. Ему бы в следаки, а не в банду…

— Был бы связан, не торчал бы здесь!

— И то правда! — с заметным облегчением принимает мой довод Мисютин. А я, чтобы еще дальше увести его от подозрения, говорю:

— Хотя консультировал бойцов из «Грома», «Витязя»…

— Может быть, в этом и заключается разгадка?

— Вряд ли. Ведь я с таким же успехом занимался и с братвой.

— Ну да?!

— Правда. Ко мне в спортшколу приезжали крутые ребята — даже не знаю их имен, — просили натаскать молодняк…

— Ну и?..

— Я никогда не отказывал! Бабки платят, дисциплину соблюдают, стараются — а кто они, откуда и почему, — не мое дело.

Мисютин недоверчиво посмотрел в мои «честные» очи.

Конечно же, я врал. На всех этих парней мною были собраны досье, зашифрованы надежным компьютерным кодом и отправлены по адресу на обычную московскую квартиру, куда раньше я посылал контрольные работы, вернее, свои разработки спецопераций ГРУ.

 

28

Вместо казенных харчей на обед нам снова подали деликатесы от братвы. Среди разнообразной снеди Мисютин обнаружил какой-то закупоренный флакон, встряхнул его, понюхал притертую пробку и пробурчал:

— Это еще что такое?

— Наверное, краски, — предположил я.

— А ведь точно, — как ребенок, обрадовался Барон. — Вот и кисточка рядом!

— Лучше попросил бы сразу пулемет. Скосили бы охрану — и разбежались…

Сокамерник до сих пор не может разобраться, когда я шучу, а когда — говорю серьезно, поэтому с любопытством сверлит меня взглядом.

Я спокойно выдерживаю его.

— Ты и так выйдешь. Лишний срок тебе ни к чему, — бормочет добродушно, видимо, убедившись в том, что я просто в очередной раз собрался пошалить.

Татуировку, «Длань Божью» с трехкупольным собором, быстро «замуровали». Ничего получилось. Конечно, цвет запястья несколько отличался от остальной мисютинской руки, тон грим-краски предполагал более смуглую кожу, но при слабой освещенности наших казематов все должно было пройти на «ура!»

А если провалимся, то, скорее всего, не из-за некачественного грима.

Краска быстро затвердела. Барон попытался соскоблить ее, но у него ничего не получилось.

— Ты смотри какая гадость — не отдерешь, — возмущался при этом мой сокамерник. — Слишком рано я загримировался. Теперь хоть на прогулки не ходи — вдруг заметит какой-то бздительный «вертухай», что татуировка исчезла.

— Не заметит. Мы же в фуфайках гулять выходим! Да и «подогреты» они братвой так основательно, что в любом случае рыпнуться не посмеют!

— Наблюдательный, да? Знаешь, сколько бабок на этот грев из общака уходит?

— Догадываюсь!

— Миллионы. Гринов, естественно.

— Стоп. Грин — это зеленый. А зеленый — значит, доллар. Что, шутишь? Миллион долларов?

— Соображаешь! Посуди сам: бюджет нашей «организации», отнюдь не самой богатой на сегодняшний день, составляет сотни «лимонов». Наркотики, проституция, сопровождение контрабанды, обеспечение «крыши», оборот кафе и ресторанов, автосалоны, мебель… Мы — не самые крутые. Нынешний оборот, например, Малышевских, наверняка исчисляется гораздо более внушительной суммой. Плюс «чечены», «казанцы», «дагестанцы», «улан-удинцы», мелочевка там разная… Это уже миллиарды долларов! Теперь слушай сюда. Это — оборот, считай что деньги в производстве. Пусть они приносят десять процентов прибыли ежемесячно. Все равно получается цифра с восемью нулями. Где-то пятая часть ее уходит на грев зон, тюрем, подкуп контролеров, сыскарей, следаков, чиновников. Это десятки миллионов баксов! Львиная доля оседает в карманах городской верхушки. Вот почему, несмотря на мизерную зарплату, у нас все стремятся попасть во власть! Будь человек мэром, губернатором или народным депутатом, его зарплаты по нонешним временам вряд ли на жрачку хватит. А эти деляги все в новеньких иномарках разъезжают, по две-три квартиры имеют, дачи себе такие отстраивают, что в каждой детдом разместить можно. За какие шиши?

— Ты хочешь сказать — за деньги братвы?

— Вот именно! Общаки теперь стали общими — и для нашего брата, и для чиновника. Прости за каламбур.

— А всё финансируют честные бизнесмены…

— Где ты их видел — честных? Впрочем, оставим их моральные качества в покое. То, что мы имеем сейчас от предпринимателей в виде отстежки за «крышу», — копейки, крохи. Основная прибыль поступает в общак от наших собственных финансовых операций. Вполне легальный банковский бизнес, металлы, экспорт — импорт, торговля, кабаки… Конечно же, самый большой доход приносят наркотики, но не все могут ими заниматься. В этом деле зоны влияния строго распределены, каждый имеет свою квоту, и не дай бог позариться на соседский участок! Так что время конченых отморозков ушло безвозвратно. Бандиты становятся предпринимателями! И не без успеха.

— Зачем тогда отстегивать бабки чиновникам?

— Эх, Тундра! За режим наибольшего благоприятствования, за налоговые льготы, за наиболее выгодные подряды, за лоббирование наших мероприятий, за «слепоту» контролирующих органов… И за многое, многое другое. Кому выгодно существование такого положения дел? Работягам? Нет. Им дай честно отработать от звонка до звонка свою смену и получить нормальную зарплату, на которую можно прокормить семью. Бизнесменам? Ни в коем случае! Их мечта — заплатить стабильный минимальный налог и ни от кого не зависеть: ни от нас, ни от чиновников. Братве? Ей эти беззакония тоже поперек горла. Ибо, как я уже говорил, почти все «натуральные» бандиты сейчас, сколотив капитал, превратились в предпринимателей и не очень-то стремятся ежемесячно выкидывать на ветер круглые суммы. Остаются только чиновники!

Да, с такими мыслями только и место в тюрьме — с чиновничьей точки зрения, конечно. Ох, если успеем, доберемся до них… Хоть начнем…

— Вот кто будет противиться всяким переменам до конца, — тем временем продолжал Барон, — Потерять машины, квартиры, дачи — совсем не входит в их планы. Но еще больше они не хотят потерять власть! Кто на западе мэр или губернатор? Рядовой чиновник, все действия которого строго регламентированы законом! Он бы и хотел где-то схимичить, но возможности нету. Все под контролем разных наблюдательных советов, прокуроров, ФБРовцев и независимых судей! Про всякую там прессу и телевидение я и не говорю — там не то что мэров, президентов газетчики сожрать могут и жрут, а наши… Раз вякнут, два вякнут — а на третий раз тю-тю, «общественное ТРК от услуг корреспондента Имярек отказывается»; а то и бомбу в чемоданчике пришлют… Наши правители чихать хотели на всякую законность. Закон они олицетворяют сами. И интерпретируют его так, как им хочется…

Что-то слишком грамотно для якутского хулигана он рассуждает. И даже для главного «тамбовского контрразведчика» — слишком грамотно!

— Законы святы — да законники супостаты! Так говорят в нашем народе, — я решаю подзадорить собеседника, чтобы он еще немного порассуждал на интересующую меня тему, и Мисютин «заглатывает приманку».

— Посмотри на наших народных депутатов. Что городской думы, что Государственной. О чем они пекутся? Только о собственном кармане…

Эту эпиграмму народ сто лет назад сложил. А сегодня что, не так? Утрачена актуальность в наши дни?!

Я не сводил глаз со своего разошедшегося напарника. Да, интеллекта, знаний начал социологии, приемов системного охвата явлений ему не занимать! И навыков логического мышления — тоже. Эти качества не даются от природы, их приобретают в результате длительной и настойчивой учебы. Нет, не так прост этот парень!

Детские комнаты — спецприемники — стройбат — всеармейские соревнования по боксу!!!

Отличник средней школы — глава бандитской контрразведки — прекрасный шахматист — знаток народной мудрости — интеллектуал-социолог, да просто мыслитель!

Какие-то странные цепочки у меня вырисовываются! Это что, один и тот же человек?

Беседу по душам прервал зычный голос контролера:

— Пятнадцатая, на прогулку!

Быстро собираемся и выходим из камеры. Стараясь втянуть ладони подальше в рукав фуфайки, чтобы не бросалось в глаза отсутствие татуировки, Мисютин неспешно бредет по тусклым коридорам в «стойло». За ним, так же заложив руки за спину, иду я, а за нами — контролер в чине прапорщика, верзила с неизменно мрачным выражением тщательно выбритой физиономии.

По сторонам глазеть не рекомендуется, да и что там увидишь? Иду и думаю о Сергее Мисютине.

«Эй, парень, кто ты? Свирепый бандит-недоучка или тщательно замаскированный мозговой центр банды?»

Я все чаще начинаю склоняться к мысли, что второе предназначение ему более к лицу.

 

29

Гораздо чаще, чем в Чучково, мне приходилось бывать в командировках на Балтике. Благо, были они непродолжительными и особых «непоняток» в моей семье не вызывали. Тем более, что я всегда старательно предлагал Наталье провести несколько дней со мной в открытом море… Знал, что она неминуемо откажется. Наталочку почему-то всегда пугала подводная атрибутика: костюмы, ласты, маски, баллоны… Во время уборки она боялась даже прикасаться к самым безобидным приборам — глубиномеру, манометру или компасу. Когда я упаковывал все это в рюкзаки, ее пробивала дрожь…

— Смотри, Кирилл, будь осторожен… И без рыбы не возвращайся, — неизменно добавляла она.

Конечно, на острове Сааремаа, где размещалась морская база Ведомства, нам выдавали куда более современное снаряжение. И вовсе необязательно было тащить из дома «весь этот хлам». Но алиби превыше всего.

В 1941 году здесь стояла 315‑я отдельная башенная дальнобойная морская артбатарея, на вооружении которой находились шестидюймовки, 180‑миллиметровые орудия, аналогичные тем, что стояли на крупных боевых кораблях, в том числе и крейсере «Киров». Сие подразделение прославилось блестящими ратными подвигами, пустив на дно немалое количество вражеских кораблей и транспортов. Однако долго оно не продержалось. Кончились боеприпасы, и героические защитники острова решили затопить подземные казематы батареи. Это удалось сделать при помощи артезианских скважин, расположенных в нижних этажах.

В восьмидесятые годы у нас сложилась традиция ежегодно собираться здесь в последнее воскресенье июля, в день Военно-Морского флота.

Мы — это десяток головорезов «первых призывов», связавшие свою жизнь с Ведомством. Помимо основной задачи — подготовки нескольких групп молодняка — мы увлеченно занимались подводной охотой и… кладоискательством.

Дело в том, что неподалеку от острова Сааремаа в годы Первой мировой войны потерпел аварию большой немецкий дирижабль, направлявшийся в Петербург с финансовой помощью для вождя пролетариата. Старший «сборов», один из высокопоставленных офицеров ГРУ (иногда это был человек, ни больше ни меньше занимавший должность заместителя начальника Управления), всегда с особым рвением нацеливал «дьяволов» на поиски останков этого летательного аппарата. Причем читать в случае обнаружения какие-либо бумаги нам запрещалось категорически.

Что такая «конспирация» была довольно обоснованной, я убедился еще летом 1984 года, когда в прибрежных водах нашел ржавый герметический контейнер и, обуреваемый любопытством, вскрыл его вопреки инструкциям руководства. Кроме старых, давно вышедших из употребления рейхсмарок там находились такие документы!..

Контейнер, конечно, пришлось сдать, аккуратно ликвидировав следы вскрытия. Сдать тому самому «старшему сборов». Как водится, с дополнительной распиской об особом режиме секретности.

Последний раз на Сааремаа мы собирались в июне 1987‑го. Я готовил небольшую группу из четырех диверсантов. Обычная, рутинная работа, если бы не психологические трюки, придуманные спецами из Ведомства.

«Дьяволов» снаряжают воздушно-баллонными аппаратами и отправляют в затопленные казематы, напоминающие подводный лабиринт. Маршрут движения при этом тщательно прорабатывается на суше. Курсанту сообщают, что на прохождение дистанции ему отводится сорок минут, а кислорода в баллонах — на целый час.

На самом деле все совсем не так. Даже мне не удавалось пройти «лабиринт» быстрее, чем за пятьдесят минут. «Желторотикам» для этого понадобится никак не меньше часа. Зато дыхательной смеси у них на гораздо более длительное время. Только баллоны оборудованы хитрым устройством, автоматически включающим дополнительный резервуар лишь после полного расходования запасов основного.

На моей памяти всего лишь несколько человек смогли преодолеть маршрут меньше, чем за час. У этих проблем не возникало — и то в последние секунды ребята начинали паниковать. Что тогда говорить о тех, которые знали, что кислород в баллонах на исходе, а у лабиринта не видать ни конца, ни края? Некоторые начинали психовать и метаться по казематам, как раненая рыбешка. Кое-кто терял голову и переставал противиться судьбе, смиренно сложив «лапки» на морском дне.

И тех и других мы отбраковывали. Только люди, не теряющие самообладание в самых экстремальных ситуациях, как ни в чем не бывало стремящиеся достичь цели (в данном случае найти выход из лабиринта) смогут продолжить службу в подводном спецназе!

К сожалению, не для всех дело заканчивалось констатацией ограниченной профессиональной пригодности. В 87‑м, во время последних нормальных сборов на Сааремаа, приключилось нечто совсем не радостное. Трагикомический — нет, больше трагический случай.

Один мой курсант уже через полчаса понял, что ему никогда не выбраться из мрачных глубин, и стал шарахаться из стороны в сторону, в отчаянии со всей силой врезаясь глупой головой в несокрушимые стены затопленных крепостных казематов, словно надеясь прошибить их. Когда время на часах неумолимо стало истекать, парень сорвал дыхательный аппарат и попытался всплыть. Упершись в потолок подводного сооружения, стал бешено колотить по нему руками…

Спустя несколько секунд кислород в легких кончился, и бедняга пошел ко дну. В тот же миг бетонная плита над ним съехала со своего места, и спасательная группа из матерых инструкторов бросилась на помощь.

Откачали. Но «крыша» у «дьяволенка» поехала навсегда…

После всплытия подводных диверсантов тщательно обследовали медики. Изменения в состоянии здоровья наблюдались практически у всех. Но у одного моего тогдашнего подопечного, южанина по кличке Гвоздь, «очко» совсем не сыграло. Его действия оставались размеренными и целенаправленными до самых последних секунд. Казалось, он ничуть не беспокоился за свою жизнь, — хотя уж кому-кому, а мне хорошо известно, какие неприятные ощущения начинает испытывать акванавт, когда с каждым вдохом в его легкие поступает все меньше и меньше дыхательной смеси!

Но на берегу парень ошарашил нас еще больше.

— Думаете, я не догадывался, что наши действия контролируют видеокамеры, а вы, сидя в командном пункте, наблюдаете за происходящим и в случае чего немедленно придете на помощь? — озорно улыбаясь, сообщил он мне и членам медицинской комиссии. — Так бы вы стали рисковать кадрами, если бы система безопасности не была продумана до последней мелочи!

Я долго смеялся.

Но в диверсанты этот герой тоже не попал. По моей рекомендации его зачислили сразу в аналитики. Так соображать головой могут немногие. Это труднее и престижнее, чем драться и даже пускать под воду корабли!

Впрочем, аналитические способности у Гвоздя удалось разглядеть не только мне.

В том году помимо привычных лиц на острове находилась небольшая группа специалистов из питерского конструкторского бюро «Малахит». Они как раз работали над созданием сверхмалых подводных лодок «Тритон» и «Пиранья», предназначенных специально для использования нашим братом, и хотели узнать мнение практиков о своем детище. В виде исключения Гвоздя под фырканье некоторых инструкторов допустили к чертежам — и он смог дать конструкторам немало ценных советов. В частности, по оборудованию отсеков для подводных транспортировщиков «Сирена» и донных мин…

Позднее эти лодки станут основным средством доставки советских боевых пловцов к местам диверсионных и антитеррористических операций и произведут фурор среди торговцев вооружениями во всем мире. Но независимой России они окажутся ненужными и прямым потоком станут уходить на экспорт.

Ходили слухи, что к этому экспорту приложил свою руку (и голову!) наш Гвоздь, являвшийся агентом Моссада. Тогда становится понятной его забота об улучшении конструкции подлодок. Умненькие мальчики порой бывают и подленькими мальчиками; я это знаю.

Но ничего плохого о своем курсанте сказать не могу. Не видел его больше никогда. А слухи… Никогда им не доверял и не доверяю. Узнать же истинное положение дел — не представляется возможным…

Наш профессиональный праздник в следующем году на острове отмечали уже другие люди. Штатские. Не имеющие к нашему тренировочному полигону никакого отношения. Ведомство дало согласие на использование базы в гражданских целях. На Сааремаа сразу прибыла экспедиция спортсменов-подводников из клуба «Акванавт», в составе которой было несколько наших специалистов. Чтобы вовремя «бить по рукам» и щелкать по чрезмерно длинным носам…

Цивильные подводники откачали воду. Нашли искореженные пульты управления дизель-генераторов периода Второй мировой войны, резервуары химзащиты, разнообразные артиллерийские причиндалы. Следов нашего присутствия, конечно же, обнаружить не удалось.

Сразу после этого газеты забили тревогу по поводу находящегося близ острова захоронения снарядов с химической начинкой. Мол, вскоре их оболочки разъест морская вода, и тогда вся Балтия окажется под угрозой заражения.

Так-то оно так. Только есть ни латвийские, ни эстонские шпроты мы почему-то не перестали. По сей день. А в том, уже достаточно далеком, году я настрелял из подводного ружья несколько гигантских камбал, присыпал солью и привез в Ленинград, чтобы закоптить их на дачке маминого брата дяди Леши, знающего толк в рыбе. Никому не поплохело!

Наталья также получила традиционный подарок: несколько крупных кусочков янтаря, собранных мною у побережья.

Из чуть-чуть, почти незаметно обработанных кусочков древней смолы она готовила нечто наподобие «шаманского» ожерелья для подрастающей Кристины. В тот осенний день ожерелье красовалось на груди дочери. Кровь забрызгала янтарь…

Базу ликвидировали, но я еще несколько лет приезжал на Сааремаа, чтобы пополнять это ожерелье. Пока «отгородившиеся» эстонцы не ужесточили визовый режим.

 

30

Ранний птах следователь Перфильев. Жаворонок!

Хотя все это разделение на «жаворонков» и «сов» я считаю чисто совковой выдумкой. Ну где на Западе вы видели сов? Одни жаворонки! Поднялись в пять утра — и разлетелись. Кто на своей машине, кто на электричке. До обеда отпахали — и по домам. В девять — десять вечера — отбой. Даже в новогоднюю ночь редко кто после двенадцати засиживается. Как по мне, то эту терминологию наш народ придумал только для того, чтобы оправдать собственную беспросветную лень. До двух ночи пьянствовал, до обеда проспал — так ведь я сова, что с меня возьмешь!

Одним словом, столь ранние появления следователя я воспринимал совершенно нормально и даже в какой-то мере был признателен ему за то, что, допросив-допытав с утра, он оставлял меня в покое на целый день.

На сей раз в следственном кабинете — не только Перфильев, но и адвокат Поровский. Весело начинается новая неделя!

— Вы были совершенно правы, — лениво бросает Марк Борисович. — Ваши отпечатки обнаружены только на стволе пистолета!

— Я могу быть свободен?

— Не торопите события, гражданин Семенов, — подает голос Яков Михайлович. — Пока вы нам еще необходимы!

— Но ведь я невиновен! — не слишком переигрывая, возопил я, — У меня от нар уже задница болит.

— Потерпите, еще немного потерпите, буквально день-другой, пока господин Перфильев оформит соответствующие документы, — взялся за свое адвокат.

Наша песня хороша — начинай сначала!

— Странные вещи получаются, Кирилл Филиппович, — продолжал следователь. — Этого капитана Изотова, у которого вы вырвали пистолет, так и не удалось найти!

— Ну и что?

— Когда вы объяснили, что «стечкиным» вам угрожал сотрудник милиции, а не наоборот, я начал верить в существование легендарной «Белой стрелы»! Ведь если не вы, то, по всей видимости, Изотов застрелил Гичковского!

— Логично.

— Но такого сотрудника в Приморском райотделе никогда не было! А по указанному им адресу на проспекте Добролюбова не жилой дом находится, а какая-то контора!

— Я-то здесь при чем? Может, фуфлыжная ксива у него была!

— Ну и нахватались вы всего за десять дней!

— С кем поведешься, от того и наберешься! Давайте поменяемся местами, посмотрю, как вы запоете через несколько часов. Во всяком случае от ваших «чего-с изволите-с» — камня на камне не останется!

Мне показалось, что Перфильев покраснел. Если так, то он не самый конченый следователь в мире. Обычно этих ребят смутить нельзя ничем.

Впрочем, Яков Михайлович быстро овладел собой и приобрел прежнюю окраску:

— Сотрудники милиции, задерживавшие вас в тот вечер, единодушны во мнении, что удостоверение, предъявленное капитаном Изотовым, было подлинным!

— В наших селениях есть такие Левши…

— Если бы документ вызывал хоть малейшие сомнения, ребята перезвонили бы в Приморское отделение и перепроверили личность этого человека.

— Мой сосед по камере утверждает, что в наше время вся милиция куплена братвой. Почему бы не допустить, что кто-то из отдела кадров или как оно там называется, торгует удостоверениями налево и направо…

— Ну, ты, полегче.

— Если вы хотите выяснить истину — научитесь слушать правду, сколь бы горькой она ни была!

Это цитата, но ни я, ни двое юристов, обхаживающих и облаивающих меня в унылом кабинете, не могут вспомнить, откуда она высыпалась.

— Убедил! Что ты знаешь еще об этом деле?

— Их было четверо. Допросите оставшихся троих.

— Допросил. Ездил в больницу к Кравченко, сегодня его выписывают. Вспоминал тебя добрым словом. В пятницу «сынка» вызывал, — Перфильев даже непроизвольно передернулся, вспоминая нечто с этим допросом связанное, — никаких зацепок. Друг друга они, Кравченко и… допрошенный, знают с детства, а вот мнимого Изотова — всего несколько дней. Познакомились в баре «Розмари», где они часто коротают вечера. Этот «капитан» имел уйму денег, если верить их рассказам… Странно для сотрудника милиции, не правда ли?

— Согласен! — без тени улыбки подтвердил я.

Ермильев специально работал на грани фола.

— Изотов три вечера подряд поил их на «халяву»!

— Ну и что из этого следует?

— То, что именно он замочил Гичку! (Кто там, что там говорил про жаргон?!) И никакой этот Изотов не милиционер, просто аферист, самозванец, наемный убийца! А «Белой стрелы» не существует в природе, иначе бы я знал о ней!

Примерно к такому выводу ты и должен подойти, господин следователь. Мы совсем не стремимся афишировать нашу деятельность.

Вслух же я сказал только:

— Это точно. Не поставить в известность такого крутого следователя никто бы не посмел!

— Не язвите, Кирилл Филиппович, — вмешался адвокат.

— Наша задача — обезвредить органы от таких оборотней, оградить честных бойцов правоохранительных органов от клеветы и наветов, — совершенно не обратив внимания на реплику своего товарища, Перфильев продолжал размышлять вслух. — Я подозреваю, что эта троица связана каким-то образом с нашим самозванцем. Закрыть «сыночка» не могу решиться — папаша шум подымет; Кравченко в больнице. Зато третьего я задержал на несколько суток и запер в «Крестах». Санкция прокурора имеется… Только как заставить его давать показания?

— У вас два способа — понты и пытки. Как его фамилия?

— Потемкин!

— Гм… Скажите ему, что Изотов раскололся. Все валит на него. Мол, и пистолет Потемкин достал, и Гичку он порешил… Снимите с него отпечатки пальцев, а затем объявите, что еще и эти «пальчики» нашлись на пистолете. Ответственностью за дачу ложных показаний попугайте…

— Да пробовал я уже все это, пробовал!

— И что?

— Клянется, что ничего про Изотова не знает. Познакомился с ним пятого января в баре «Розмари», где бухал с Кравченко и Родиным, это тот начальнический сыночек. В последующие вечера собирались в баре уже вчетвером. Ставил все время Изотов — денег не жалел. Видимо, гонорар за убийство Гички проматывал!

— Но за четыре вечера мог что-то увидеть, услышать и запомнить… — как бы рассуждая вслух, говорю я.

— Вот именно! — подхватывает Перфильев. — Мы тут с Марком Борисовичем посоветовались и решили устроить вам очную ставку с Потемкиным. Только вы, как бы это правильнее сказать, не будьте слишком мягкотелым…

— Если начнет отпираться — врежь ему как следует, ты ведь умеешь! — без обиняков объяснил суть дела адвокат. — Мы будем глухими и слепыми!

Что ж, надо — значит надо, мне этот тип самому не нравится. Зачем гляделки пялил в коридоре?

Через несколько минут конвойный привел Потемкина в следственный кабинет и, козырнув, удалился.

Высокого, худого как щепка парня с продолговатым, даже лучше сказать, вытянутым сверху вниз лицом, заканчивающимся клиновидной бородкой, грязной и неухоженной, посадили напротив меня. В его колючих глазах я читал только злобу и решимость. Решимость не выдавать товарища.

Что ж, капитан Изотов, вернее, Миша Ермилов, будет очень признателен ему.

— Гражданин Семенов, изложите свою версию событий, — вежливо попросил Перфильев.

— В ночь с седьмого на восьмое января компания, в том числе и этот человек…

— Гражданин Потемкин, — уточнил Яков Михайлович.

— Не выпускал из бара «Розмари» молодую женщину. Проходя мимо, я услышал ее крики и бросился на помощь. С этим… гражданином Потемкиным были еще три человека…

— Граждане Изотов, Кравченко и Родин.

— Ага! На добрые слова они не отреагировали и попытались врезать… Применить физическое насилие ко мне. Я подумал, что, если справлюсь с самым сильным (таким мне показался Кравченко), они разбегутся. И врезал этому последнему гражданину по лицу…

— В область носа, — напомнил следователь.

— Однако парни не только не разбежались, но и стали угрожать мне оружием…

— Кто именно? — с максимальной строгостью в голосе поинтересовался адвокат Поровский.

— Точно не помню… Ясно, что не Кравченко, тот уже валялся в отрубе… И не тот плюгавенький, моложе других…

— Гражданин Родин? — подсказывает адвокат.

— Наверное. Тот в стороне стоял, — начинаю импровизировать я.

— Значит, или гражданин Изотов, или этот? — Перфильев кивнул на притихшего Потемкина.

— Скорее всего — он!

— Нет! Это не я! Это Изотов! — завизжал парень.

— Проверим, давай-ка сюда пальчики! — Перфильев принял игру и теперь уверенно держал в своих руках все нити допроса. — Сейчас снимем дактилоскопическую карту, и ты у нас не отвертишься!

Парень почему-то страшно испугался предстоящего дактилоскопирования. Его пальцы било дрожью, как после перепоя. Предполагал, что ли, что его «пальчики» фигурируют в каком-то из «висяков»?

— Не я это, гражданин следователь, не я! — молил он и даже засунул дрожащие ладони под мышки.

— Ты! — я вскочил с места и намерился было ногой выбить табуретку из-под задницы Потемкина, но вовремя вспомнил, что вся мебель в кабинете «зафиксирована», и переместил направление удара на живот задержанного.

Тот застонал.

Поровский и Перфильев как ни в чем не бывало наблюдали за этой сценой. Никто из них не собирался ни звонить дежурному по прямому телефону, установленному в следственном кабинете, ни нажимать кнопку тревоги.

Что в такой ситуации должен делать облыжно обвиненный обыватель? Правильно, поверить в свою безнаказанность «оторваться» на том, кто еще слабее и беззащитнее. Я лихо зацедил пяткой парню под бородку. Потемкин брыкнулся с табурета.

— Сволочь! — сорвалось с его уст.

— У нас нет никаких оснований доверять вашим показаниям! — морально «добивал» его Перфильев. — До очной ставки вы упрямо утверждали, что пистолет держал в руках гражданин Семенов. Теперь все валите на Изотова.

— Я не виноват! Ей-богу — не виноват. И до того инцидента никакого пистолета у Изотова не видел… Нет, я знал, что он работает в милиции, Сергей сам этим хвастался, но оружия никогда нам не показывал!

Я знал, что Потемкин говорит правду. И мне стало жаль этого нескладного парня, давно переставшего метать угрожающие взгляды в мой адрес. Поэтому не стал более истязать его, хотя следователь и адвокат всем видом требовали «крови». Даже подал руку и помог подняться.

— Спасибо! — процедил заморыш.

— Ешьте не обляпайтесь!

— Или ты сдашь мне Изотова, или загремишь по двести восемнадцатой на пять лет! — стал пугать Потемкина Перфильев, как еще совсем недавно пугал меня.

— Я все сделаю, все, как вы хотите, только где искать его — не знаю! Верьте мне! Не знаю!

— У нас нет выбора! — вторил следователю Поровский. — Или ты, или Изотов — кто-то должен пойти в тюрьму!

Мне стало противно смотреть на эту комедию. Уж больно старались господа юристы отхватить бандитскую премию. Еще, не дай бог, в действительности сделают козлом отпущения этого безвинного «гражданина Потемкина», сломают парня, заставят признаться во всем, в чем был и не был виноват… И бандитскую премию сцапают… А потом на первой же пересылке парня «братки» по указке «тамбовских» опустят и замочат… Нет, я в эти игры играть не буду!

— Хватит, — скрестив руки на груди, я повернулся к «сладкой парочке». — Вспомнил: пистолетом угрожал мордатый громила, как вы его называете?

— Изотов, — недовольно промямлил Перфильев.

— Вот-вот, Изотов, а этот хлюпик — невиновен. Близко не подходил. Так и запишите в протокол очной ставки.

— Спасибо! Век вас не забуду! — захныкал бородач, глядя на меня с приторной собачьей преданностью.

— Я тебя тоже. Из-за твоих дружков меня здесь с Рождества держат! Не выгораживал бы Изотова, сказал правду на первом допросе — сам бы здесь не оказался. Не рой яму другому!

Читаю мораль, а самому стыдно. Ведь, если по большому счету, не он «со товарищи» вырыли мне яму, а я им.

Ладно, не такой он святой великомученик. Элементарно, если бы не вмешался я тогда, — пусть действуя по отработанному сценарию, — они бы девку до нервного срыва довели, а может, и опаскудили бы. Во всяком случае, очень постарались бы.

И вообще, дело сделано.

— Надеюсь, сегодня же, в крайнем случае — завтра, я буду на свободе. Поторопитесь, Яков Михайлович и Марк Борисович, пока наша договоренность в силе! — бросаю сердито и, не дожидаясь разрешения, покидаю следственный кабинет.

Мой клиент созрел, так что мне в этих вонючих «Крестах» больше делать нечего!

 

31

— Что-то ты сегодня долго! — упреком встречает меня обеспокоенный Мисютин.

— Соскучился?

— Ты же не девка…

Смеемся. Только вчера я точно так же отвечал на аналогичный вопрос.

— Похоже, что ты был прав! — отвечаю я на вопрос, который ясно читается в глазах сокамерника.

— Ты о чем? — на всякий случай переспрашивает Барон.

— Про ликвидаторов из силовых ведомств… Этого парня никак найти не могут. Удостоверение, говорят, было не поддельное, но среди ментовских кадров капитана Изотова не оказалось!

— Ох, как мне на свободу надо, ох, как надо!

— Можешь мной гордиться, я сегодня немного следователем поработал. И палачом. Проводил допрос с пристрастием.

— За такое мочить надо, а не гордиться. Кого мордовал хоть? — спрашивает с заметной брезгливостью в голосе Барон.

— Того доходягу, что встретили в коридоре, — помнишь, когда нас в «стойло» выводили? Он на меня так вызверился…

— А ты двуличный!

— Что ты имеешь ввиду?

— Говорил, нельзя издеваться над слабыми, а сам…

— Не очень-то я над ним и покуражился. А врезать пару раз надо было: считай, это из-за его показаний я сюда загремел.

Барон покивал стриженой головой, потом сказал:

— Вот тебе еще одна тема для базара…

— Какая?

— Методы добывания показаний. Лупят нашего брата немилосердно. Дробят колени, выкручивают руки, отбивают почки и прочие внутренности…

— Ну, нам это не грозит!

Опять смеемся.

Не слишком ли много у нас стало точек соприкосновения, не слишком ли схожи взгляды на различные проблемы современности?

Черт возьми, мы действительно очень похожи. Только сражаемся за разные стороны в этой криминальной гражданской войне!

Но разве только нас так развело время? В этой войне и там, и здесь — те же россияне! Небольшая социальная группа из активных членов общества, ведущая постоянную борьбу за власть. Рекрутированные на бойню бойцы из этой группы пополняют ряды как бандитов, так и их противников из правоохранительных органов. Но, повторюсь, это все люди из одной обоймы. Если бы они не были ментами, стали бы бандитами. Если бы не бандитами — стали бы ментами.

В подтверждение этой, на первый взгляд абсурдной, версии могу привести статистику. Десятки тысяч тех, кто должен защищать законность, за год уличаются в совершении различных правонарушений, тысячи — оказываются на скамье подсудимых. А ныне покойный Горбатый — кстати, самый известный питерский «вор в законе» — при жизни не стеснялся заявлять: «Если бы сейчас предложили еще одну жизнь прожить — наверное, в милиции бы работал!» И под этими словами подписались бы многие лидеры российского криминалитета!

Однако не будем ворошить прах патриархов уголовного мира. Повторим еще раз основные события моей бурной жизни, ставшей легендой для Мисютина.

— Год рождения… Родители… Судимости… Образование… Место жительства…

Барон был готов если не идеально, то близко к этому. Он не путался ни в датах, ни в именах, отвечал уверенно и спокойно, на его устах играла шикарная улыбка. По всему было видно, что обманывать Сергею не впервой.

Для пущей достоверности мы заранее обменялись обувью, штанами и фуфайками, хотя в этом не было необходимости. Здесь все у всех одинаковое. Правда, «адидас» у моего сокамерника — отменный, но я надеялся оправдаться перед оперчастью, что выиграл костюм в шахматы. Во всяком случае, пришить мне соучастие будет непросто.

Мы уже много раз проигрывали в мыслях предстоящую операцию и все больше верили в ее успех. И ждали, ждали… Казалось, вот-вот прозвучит команда: «Семенов на выход!», Барон возьмет мои вещи и больше не вернется. А ее все не было и не было, и как всегда от тягостного ожидания, время тянулось с раздражающей медлительностью, и уже ни жратва, ни телик, ни игры, ни разговоры не снимали раздражение…

Во вторник утром мы ждали, как всегда, завтрака. Не ради пищи, а разнообразия ради. «Кормушка» приоткрылась, но бряцанья посуды не послышалось. Вместо него раздалось неожиданное и долгожданное:

— Семенов, выходи с вещами!

Если чего-то очень ждешь, то оно всегда случается неожиданно. Барон вздрогнул и, собрав нехитрые пожитки, шагнул в раскрытую дверь. Я продолжал лежать на его месте у батареи и делать вид, что дрыхну «без задних» ног.

«Если все обойдется — “адидас” оставлю себе, а телевизор подарю тюремной администрации», — решил для себя заранее…

Шевелиться, вставать, тем более включать телевизор было нельзя, — я имитировал крепкий сон. Даже глаз не раскрывал. В результате мои «биологические часы» сбились окончательно. Но сердце билось — и я, держа кулаки за своего дружка, стал мысленно отсчитывать секунды. Загадал: если досчитаю до пяти тысяч и Мисютина не вернут в камеру, — значит, побег удался.

Я еще плотнее закрыл глаза и… увидел Сергея. Он стоял навытяжку перед листавшим сопроводительные документы дежурным офицером и, нахально улыбаясь, твердил:

— Семенов, пятьдесят седьмого года рождения, ранее не судим, вдовец… Несправедливо задержан, буду жаловаться, а со следователя — контрибуцию сдеру!

Я видел все происходящее, словно на экране телевизора. Впоследствии, когда Мисютин мне рассказывал о подробностях своего освобождения, мы оба поразились тому, что мои видения и реальные события один к одному совпали как по времени, так и по диалогам. Барон на самом деле сказал: «Контрибуцию сдеру!», и, сопровождаемый наметанными взглядами контролеров, двинулся к тюремным воротам.

Щелкнул электронный замок. Тяжелые ворота с болезненным скрипом отъехали в сторону. Мой бывший сокамерник еще о чем-то пошептался с дежурным и, повернувшись к тюрьме, три раза поклонился.

Через несколько мгновений он уже быстро шагал вдоль черной, покрытой стылой рябью Невы. Мела поземка, застывали на миг на темном, помеченном черным льдом асфальте снежные переменчивые узоры и с шорохом, преобразуясь на лету, скользили дальше. И тонкий шорох этот был все время слышен, перекрывал шум автомобилей, и только звук Сергеевых шагов был еще слышнее и отчетливее — частый и чуть неровный, как удары сердца…

Я досчитал уже до десяти тысяч, а Мисютин не вернулся. Разжав кулаки, спрыгиваю с нар и пускаюсь в пляс.

«Удалось! Удалось!» — радостно стучит в висках.

Пора поднимать хай! Почему я снова один? И вообще, почему я еще здесь!

Начинаю дубасить в двери.

— Чего тебе?! — ворчит дежурный контролер.

— Передай начальству, чтобы срочно вызвали следователя Перфильева и адвоката Поровского! Я должен сделать важное признание!

Контролер ушел, чтобы вскоре вернуться в сопровождении дежурного офицера. Тот без предисловий заорал в «кормушку»:

— Зачем вам следователь, гражданин Мисютин? Вы свое получили!

— Какой хрен, Мисютин? Моя фамилия Семенов!

Офицер о чем-то растерянно пошептался с «вертухаем».

— Вроде бы он! — я разобрал последние слова прапорщика.

Через несколько секунд в «Крестах» началась настоящая паника. Вся администрация тюрьмы сочла своим долгом побывать около пятнадцатой камеры и поглядеть в «глазок» размером с большое яблоко.

Заметив очередную рожу, я начинал топать и громко выкрикивать: «Свободу Семенову! Нет — произволу! Невинным — волю!»

Конечно, не в моих правилах устраивать такую клоунаду, но ведь как-то надо было привлечь к себе внимание.

Подействовало. Спустя четверть часа в камеру влетел Старший Кум — начальник оперчасти Мунтян.

Видимо, начитавшись наших личных дел, он без предисловий подбежал ко мне и задрал левый рукав «адидасовской» куртки. Татуировки не было.

Мунтян побледнел и заматюкался.

— Доставьте ко мне этого засранца! Немедленно! — приказал наблюдавшему за этой сценой «вертухаю» и помчался в кабинет.

Вскоре по всем каналам спецсвязи МВД пошло тревожное сообщение: «20 января 1998 года из девятого режимного отделения следственного изолятора № 1 г. Санкт-Петербурга совершил побег трижды судимый гражданин Мисютин Сергей Иванович, русский, уроженец г. Якутска, активный участник “тамбовской” ОПГ».

 

1

На вступительных экзаменах в институт физической культуры я познакомился со скромной застенчивой девчонкой по имени Наталья, приехавшей поступать в Северную столицу из далекого Львова.

Раньше такие великие «перемещения народов» не были в диковинку. Абитуриенты со всех окраин нерушимого Союза слетались в Москву и Ленинград, чтобы поступить в престижные вузы. Из столиц в периферийные вузы ездили реже, в тех только случаях, когда оказывалась новой или особо дефицитной специальность, но это уже особенности столичного менталитета.

Наталья, Наташа, Наточка… Казалось бы, что делать этой девчушке в нашем городе, если на Украине полным-полно институтов физической культуры и «дурфаков» университетов? Но нет, она примчалась в Ленинград навстречу судьбе, навстречу мне, навстречу своей гибели…

Наташка была высокой и стройной, со смешливым веснушчатым лицом, которое совершенно не портили широкие круглые очки. В четырнадцать лет ее считали подающей надежды гимнасткой, она входила в сборную своей республики, но в пятнадцать сильно повредила позвоночник при падении с турника и была вынуждена оставить большой спорт. Но преданной ему осталась навсегда. Отсюда и выбор — педфак Института имени Лесгафта. Свои несомненные музыкальные способности (она очень здорово играла на скрипке) Наташа считала чем-то вторичным и необязательным. Не скоро произошла переоценка ценностей…

Мы сдавали экзамены в одном потоке. Среди поступающих было немало и коренных питерцев, и видных парней (институт специфический!), и парней просто помоложе, но Наталья прицепилась, как репейник, именно ко мне. «Скажите, в каком кабинете состоится консультация по…» (далее следовало название предмета), «Вы не знаете, где находится второй корпус?», «Когда обнародуют результаты сочинения?» — эти и десятки других похожих вопросов она умудрялась задать в считаные секунды, если ей удавалось выловить меня в какой-нибудь аудитории или просто в коридоре.

Навязчивых людей я не перевариваю органически, но к новой знакомой с первого дня почему-то относился с редкостным терпением и, совершенно не раздражаясь, удовлетворял ее любопытство; что-то в этой высоковатой для гимнастки и тоненькой девчонке требовало покровительства, заботы. А потом уже было как-то невозможно представить существование без нее…

Несмотря на редкую настойчивость и дотошность, в тот год она не поступила, хоть была подготовлена отнюдь не хуже, чем я. Или с девками тогда был перебор, или гимнастки не ценились, но ее старались завалить на каждом экзамене. Не знаю, ценой каких усилий Наталье удалось сдать их до конца на тройки и четверки. «Не прошла по конкурсу» — такая формулировка давала право поступить без экзаменов на подготовительные курсы, и девчонка воспользовалась им.

У меня же все шло как по маслу. Экзаменаторов почему-то первым делом (и главным образом) интересовали не мои знания по отдельным предметам, а то, где я служил, что видел и каких успехов достиг в спорте.

Позже я понял, что моя судьба была предрешена заранее на достаточно высоком уровне.

Все шаги, которые предпринимало Ведомство для повышения моей квалификации, а впоследствии для моего утверждения в качестве художника или преподавателя, оно делало не от своего имени, а от имени «декана Т.», «критика Р.», «директора выставки Ю.», вроде как совершенно не связанных с «конторой», но всецело содействующих ей. Причины у этих деканов, критиков, чиновников и прочих были у каждого свои, далеко не всегда они знали, за кого именно хлопочут и зачем делают это или то, но в просьбах (приказах?) отказать не могли — Ведомство умело держать на крючке, зачастую не напрямую, а через вторых-третьих посредников.

Мало людей на этом свете, которые ни от кого не зависят и никому не подчиняются…

Свое участие в моей судьбе Ведомство никогда не афишировало, но в течение всей жизни я постоянно буду ощущать незримое присутствие его. Нет, это не будет наружным наблюдением или электронной слежкой. Все гораздо проще — оно добьются самоконтроля с моей стороны. Каждый шаг я стану сверять с неписаным уставом всесильной организации, все свои деяния начну внутренне согласовывать с ее принципами.

В 1981 году я женился на Наталье. Через год у нас родилась дочь, которую в честь бабушки по материнской линии назвали Кристиной. На самом деле тещу звали на западно-украинский манер Христиной, но меня бы не поняли, если б я дал своему чаду такое имя.

По поводу такого важного события в личной жизни я получил от Ведомства денежный перевод на круглую сумму, но праздновали скромно, без размаха. Мать Натальи приезжала к нам на свадьбу. Теща все время удивлялась, почему ее не понимают «москали». Вроде бы разговаривает, как все люди, и просит в магазине того же «мъяса», но нет — мясник смотрит на нее, как на инопланетянку.

Свой медовый месяц мы проводили во Львове, и я был очарован этим старинным городом. Он в пять раз меньше родного Ленинграда, но здешний народ во столько же превосходит нашего брата по уровню образованности и культуры. Во всяком случае, фраз типа: «Ты куда прешься без очереди, кацап?», здесь я не услышал. Хотя такое обращение к «хохлам» в Ленинграде было обычным явлением.

Отец Натальи происходил из древнего польского рода панов Чарторыйских. Когда-то его предки владели лесами и землями на северо-востоке Волыни и западе Польши; а сейчас мой тесть владел только двухкомнатной квартирой в центре Львова да пятью языками.

Последнее, впрочем, не из той оперы и поэтому не в счет, — подумал я поначалу.

И сам я, и почти все из моих друзей, врагов и знакомых, были из простых родов и семей, что называется, стопроцентно пролетарского происхождения. Впервые мне удалось сблизиться с человеком, для которого «род» был столь же не пустым звуком, что и, скажем, «культура». То, что называлось — будто речь шла о лошадях или собаках — породой, в Григории Станиславовиче проявлялось и в речи, и в манерах, и, наверное, во внешности. Но более всего — в строе мышления. Все не вспомню и не все собираюсь пересказывать; вспомню только самое главное. Мне в те годы казалось, что есть (в некотором отдалении) История, такая или сякая, но законченная без последствий и отголосков; есть ближние события, которые начались, скорее всего, в моем детстве — и все, в общем, тоже закончится, когда придет мой срок. А он жил во времени, по причудливой, с моей точки зрения, логике сводил события давние, прадавние и современные, и жил одновременно и сейчас, и в прошлых эпохах — как частица рода и пяти народов, перемешавших кровь в его жилах…

Женившись, я продолжал учиться на стационаре. Поступила после подготовительных, без особых проблем на этот раз, и Наталья, так что в год рождения Кристины студентов в нашей семье стало двое. Правда, молодой маме пришлось сразу же уйти в академотпуск…

 

2

По линии спецслужбы работы в те годы было немного. К разработке конкретных операций меня пока не привлекали. Только отслеживал процессы, происходящие в обществе, и докладывал о ситуации наверх. Я не старался приукрасить действительность, называл вещи своими именами: «В стране процветает взяточничество, в партию вступают только ради карьеры или для получения льгот и материальных благ, Политбюро никто не верит, над престарелыми вождями во главе с генсеком смеется весь народ, смерть Брежнева никого не огорчила», — и так далее, и тому подобное.

Видимо, моя откровенность нравилась руководству, ибо в 1983 году мне, в числе немногих счастливчиков, поручили участвовать в подготовке боевых пловцов секретного отряда «Вымпел» Первого Главного Управления КГБ.

К этой и многим последующим акциям я привлекался на совершенно законных основаниях. В институт приходила директива отправить меня в командировку в такой-то пункт. Остальное было делом техники. Командировочные платили по месту учебы и работы, но основной гонорар перечисляло Ведомство по своим каналам. Видимо, моя боевая форма и научная подготовка (я к тому времени закончил Академию и стал работать над диссертацией) полностью удовлетворяли руководство, ибо оно решило поднять мой социальный статус, о чем я был уведомлен через товарища Иванова в конце лета 1984 года.

Мы встретились в Ботаническом саду, в моем родном районе.

Внешне Иван Иванович совсем не изменился, может, только седых волос стало больше, но вещи, о которых говорил мой патрон, повергли меня в шок.

— Ну как жив, Кирилл Филиппович?

— Вашими молитвами…

— Разговор есть к тебе. Особый…

— Я слушаю.

Мы свернули на уединенную аллейку, и генерал заговорил, не ускоряя шаг:

— Наша страна катится в пропасть. Мы опережаем все страны мира по детской смертности, количеству абортов, разводов и потреблению алкоголя. По производству валового продукта на душу населения опустились на шестьдесят восьмое место в мире, по уровню личного потребления — на семьдесят седьмое… Андропов попытался исправить положение, но не тут-то было! Не выдержал напряжения — загнулся. Уже полгода Союзом руководит маразматик Черненко. Правит великой страной, практически не подымаясь с больничной койки! Он долго не протянет. Склеит ласты, как говорили у нас в «Дельфине». И тогда Россия рухнет в пропасть!

— Согласен с вами…

Я не стал хитрить, утешать старого служаку — мол, еще не поздно исправить положение, — чем окончательно расположил к себе товарища Иванова. Многое из сказанного им я знал, но участвовать в таких «антисоветских разговорах» с одним из руководителей ГРУ (а в том, что Иван Иванович занимает не последнее место в нашей организации, сомнений у меня не возникало) мне еще не приходилось, и я ощущал некоторую неловкость. Поэтому больше слушал, чем говорил.

— Ты, наверное, не раз ставил перед собой вопрос: зачем разведуправлению такие глубоко законспирированные внутренние агенты? Наша служба ведь больше по закордонной части специализируется…

— Ставил.

— Через год-два в стране грянет криминальная революция, мы давно прогнозируем этот процесс и хотим во всеоружии встретить его. Ведомство не собирается уже сейчас воевать с уголовными авторитетами, сам должен понимать, что такое решение дается непросто, но держать под контролем развитие событий — просто необходимо, иначе все мы станем заложниками мафии. Решение будет принято, но когда и как… Ну, чего молчишь, скажи, что это неправда, что с организованной преступностью у нас давно покончено…

— Не скажу, потому что это будет ложью.

— А ты всегда говоришь только правду?

— С вами — стараюсь.

— В том-то и беда, что трепаться о кризисе коммунистической идеологии можем лишь мы и кагэбешники! Остальным это не позволено. Только поддерживать и одобрять. И сейчас весь народ в растерянности: куда же смотрела партия, почему все так хреново, ведь еще вчера мы жили лучше всех в мире! А ведь рядовые граждане не знают и сотой части того, о чем давно мы шепчемся в кабинетах! Андропов хоть пытался что-то изменить, а этот… Да в принципе что он может, если его поддерживать перед кинокамерами приходится? Разве что помахать ручкой, как покойный Брежнев, вечная ему память…

По выражению лица Ивана Ивановича нетрудно было догадаться, что большого уважения к нашему орденоносному долгожителю он все же не испытывает.

— Мафия уже вышла из окопов, — продолжил Иван Иванович — По всей стране активизировались «воры в законе», вовсю процветает нелегальное производство…

— У нас тоже цеховики зашевелились. Я уже докладывал об этом.

— А уголовники?

— Крупных группировок пока нету, но то, что «левое» производство полностью взято под крыло криминалитета — это несомненно.

— Вот они-то и будут править бал в ближайшее время. Милиция им не помеха. Они давно сообща проворачивают некоторые проекты.

— А «контора»?

— КГБ? Да, оно готовится. В антитеррористическом (Седьмом) управлении создана спецгруппа «С-7». Ее бойцы прошли приблизительно такую подготовку, как ты. Сейчас их активно внедряют в преступную среду. Основные задачи: вербовка лидеров криминалитета, скрытое устранение зарвавшихся, тщательно замаскированное под болезни, несчастные случаи и самоубийства. У нас же — совершенно иные цели: наблюдать, анализировать, направлять процессы в нужное русло… Ликвидациями пока заниматься не будем, только стравливанием уголовных группировок. Это главная задача всех ВАГО.

— Таких, как я, много?

— Единицы. О существовании друг друга никто из вас знать не должен. Связь по-прежнему будешь держать только со мной. Донесения направляй по прежнему адресу. Пароль на смену руководителя — тот же…

— Дай бог, чтобы уж он-то совсем не понадобился, — искренне сказал я.

Генерал улыбнулся самыми уголками рта и бросил устало:

— К сожалению, сейчас у меня намного больше шансов уехать в Могадишо, чем раньше. Но, что бы ни случилось, ты будешь работать только с одним человеком. Кстати, служебные дела твои идут совсем неплохо. Если так пойдет и дальше, вскоре не тебе будут отдавать приказания, а ты!

— Я не самый большой карьерист на свете!

— Вот и правильно. Есть вещи поважнее карьеры — дом, семья, как у тебя на этом фронте?

— Нормально.

— А должно быть хорошо! С первого сентября устроишься на работу в институт.

— Это непросто.

— Зайдешь к ректору, представишься… Он будет в курсе.

— Понял!

— Как с живописью, справляешься?

— Мой сюрреализм с эзотерическим оттенком входит в моду!

— Хорошо. Держи нос по ветру. И готовься к персональной выставке. Возле тебя есть какой-нибудь выставочный павильон, дворец культуры?

— Есть. Имени Ленсовета.

— Договорились. На май 1985-го готовься выставить свое «полное собрание сочинений».

— Будет сделано!

— Прессу подготовим. Ты по-прежнему квадратики чертишь и кружочки?

— Больше ничего не умею!

— Значит, будешь современным Малевичем.

— Ну, это вы загнули!

— Лучше перегнуть, чем недогнуть. Все твои картины закупит Ведомство, так что намалюй как можно больше. Денег получишь — мало не покажется. Купишь соседям по коммуналке две однокомнатные квартиры, сам будешь хозяйствовать на «ленинской малине».

— Вам и это известно!

— А как же! Да, кстати, как тебе «Вымпеловцы»?

— Боевые ребята.

— Скоро на тебя посыплются заказы, как из рога изобилия. Никому не отказывай. Фамилии, клички, все мотай на ус — и сообщай в Москву. Только одно подразделение подготовишь тайно. Назовем его условно «Белая стрела». Ты займешься московским филиалом, москвичи — питерским…

— Как я их узнаю?

— Они скажут: «Мы от Ивана Ивановича». Этого достаточно. Рапорт про их подготовку посылать не надо.

— Есть!

— В следующем году, нет, лучше в 1986-м, пройдешь еще одну доподготовку. О месте и времени сборов вскоре сообщу дополнительно…

— Разве Ведомство больше не устраивает уровень моей подготовленности?

— Не задавай лишних вопросов. Время идет. Совершенствуется техническая оснащенность спецслужб, появляются новые психотропные средства, системы вооружений, изменяются цели и задачи. Ты должен быть в курсе всего этого! На вот возьми, полистаешь на досуге, — он протянул мне тощенькую книжицу на английском языке. — Это совершенно секретное пособие по подготовке лучших в мире английских диверсантов. «САС», «СБС»… Тебе это пригодится…

Это было чтение вовсе не для досуга. Очень нужная книжица, понял я, бегло перелистав несколько страниц. И конечно же издана без указания не только фамилии переводчика, но и тиража, и типографии… Любят и умеют у нас в системе такую конспирацию — не задумываясь, что сама такая «анонимность» для внимательного человека может стать вполне «прозрачной».

— Просьбы, жалобы имеются? — для проформы поинтересовался напоследок Иван Иванович и, услышав в ответ бодрое: «Никак нет, товарищ Иванов», зашагал к выходу из Ботанического сада.

Я еще немного полюбовался диковинными растениями и вскоре вернулся домой.

Это была наша предпоследняя встреча.

Еще одна состоится спустя пять лет, когда я под личным руководством Ивана Ивановича буду готовить шестнадцать «морских дьяволов» для охраны лайнера «Максим Горький», на котором у берегов Мальты встретятся первый и последний президент СССР Михаил Горбачев и Джордж Буш.

А в 1991 году, когда «Союз нерушимый республик свободных» развалится на мелкие кусочки, мой воспитатель и начальник, человек, о котором я знал так мало и все же доверял всецело, «товарищ Иванов», считавший себя в какой-то мере ответственным за случившееся, «уедет в Могадишо» — пустит пулю себе в висок…

 

3

Старший Кум майор Мунтян был мужчиной невзрачным — тощим и сутулым, с небритой бледной физиономией, сразу выдающей в нем неудачника. Все части его лица были сами по себе какими-то незначительными, мелкими. Нос, точно курсисткин кукиш, миниатюрный рот, очерченный узкими фиолетовыми губами, рыбьи глазки с красными прожилками… Довершали картину плотно пригнанные к башке маленькие уши.

Кум восседал напротив меня, предполагая, что выглядит грозно и свирепо. На самом деле картина была явно комедийной. Он сидел на чрезмерно низком, приваренном к вбитым в пол штырям, табурете; это привело к тому, что почти все тело Мунтяна, включая плечи, скрылось за высоким столом, и только голова торчала над ним. Она даже отдаленно не напоминала размерами богатырскую башку из «Руслана и Людмилы», и на голову мудрого Гудвина тоже не была похожа. Так что страху она не нагоняла, более того, вызывала иронический смех.

Проще говоря, для меня он не представлял серьезной опасности, но два гиганта, заслонившие собой выход из кабинета Мунтяна, не способствовали возникновению благодушного настроения. Тем более что я был повернут к «вертухаям» спиной и не мог контролировать их действия. Один из них сопровождал меня на этот допрос к начальнику оперчасти; мне с ним приходилось сталкиваться и раньше, и я запомнил, что он отличался от остальных своих товарищей явно недружелюбным отношением к узникам. От него зеки, как рассказал Барон и те немногие, с кем удавалось переговорить на прогулках, постоянно ждали провокации: то саданет локтем под дых, то ткнет коленкой между ног. Лично я никогда не обращал внимания на такие мелкие пакости, — чем еще больше раззадоривал его.

— Закрой кабинет, Виктор! — обращаясь к этому скалоподобному существу, рявкнул Мунтян.

Я оказался в закрытом каменном мешке. В западне. Интересно, они будут о чем-то спрашивать для приличия или сразу приступят к избиению?

— Надеюсь, ты понимаешь, что тебе грозят обвинения в пособничестве побегу?

— Какому побегу?

— Ты идиот или только прикидываешься?

— Наверное, идиот, — потому что ничего не понимаю.

— Сейчас поймешь… Виктор!

Похожий на Кинг-Конга контролер давно ждал этой команды. Щелкнул замок, и грубые руки беспардонно обвили мое горло. В голове помутилось.

А-а… Будь что будет.

Пятка моей правой ноги быстро находит самое уязвимое место мужчины. Виктор заорал и чуть-чуть ослабил руку, она на миг оказалась против моего рта, и я не упустил момент — впился зубами в запястье.

«Вертухай» сразу же оставил мое горло в покое.

Но я не собирался останавливаться на достигнутом — схватил укушенную руку и лихо швырнул противника через свое плечо.

Многопудовая жопа обрушилась на стол, разламывая его пополам. Сам Кинг-Конг с диким криком «А-а-а» проехался по полированной поверхности и, широко раскинув ноги, врезался в голову «Гудвина» все тем же самым уязвимым мужским местом. Очень неприличное зрелище получилось, скажу я вам!

Придушенный полторацентнерной массой, Мунтян не выронил ни слова, видно, ему сперло дыхание. Хилая ручонка Старшего Кума нервно шарила по краю стола в поисках телефона, но, скованная мощными ногами «вертухая», никак не могла добраться до него.

Второй контролер, крупный парень в чине прапорщика, растерялся и даже не пытался дотянуться до тревожной кнопки. Когда я повернулся к нему, он сжался в малюсенький комочек, втиснулся в стенку спиной и… плавно сполз на пол.

Обморок оказался довольно глубоким. Поскольку «сладкая парочка» все еще бестолково барахталась, то мне самому пришлось вызывать им подмогу.

Хлипкая какая-то публика попалась, с одним нормальным мужиком справиться не могут…

Я нажал на кнопку, и тревожный вой сирены мигом разрушил тюремную тишину.

Народу набежало — видимо-невидимо. Кто-то сразу принялся откачивать прапорщика, но большинство просто застыло в дверях с разинутыми ртами: «Чем же это занимаются Кум с Кинг-Конгом?!», не обращая особого внимания на меня.

А я что? Я человек скромный, в виновники торжества не напрашиваюсь. Пока все званые и избранные выясняли, что к чему, я спокойно вернулся в камеру, дверь которой оставили незапертой, и завалился на нары.

 

4

…Моя первая выставка-продажа совпала во времени с официальным, хотя и краткосрочным, всеобщим трауром по очередному безвременно ушедшему генсеку. Хотя траур — сказано слишком громко. Никто о нем особо не сожалел, даже ближайшие соратники, избравшие нового лидера, еще не опустив в землю тело старого.

А что касается моего «вернисажа», так траур, полагаю, даже пошел на пользу. Художественную выставку к числу развлекательных мероприятий не отнесли, зато анонсировали, так что ограниченную в возможностях времяпровождения публику и уважаемых журналистов долго упрашивать не пришлось. И вообще с благословенном граде Петрове в ту неделю оказалось чрезвычайно мало тем и событий, так что волей-неволей пришлось поговорить обо мне.

Короче, с первого же дня выставка широко освещалась в прессе. Критики не скупились на похвалы: «Концептуальный сюрреализм с элементами эзотерики впечатляюще вписывается в стройную систему ценностей, разработанную молодым художником, в основе которой лежит учение о тонкой материи, коей является бессмертная душа»… Дайте переведу дух…

Народ валом валил посмотреть на «новое мышление в живописи». И даже не очень плевался!

Сейчас, по прошествии десятилетия, я понимаю, что причиной успеха было не только удачное время экспозиции и благожелательность (далеко не всегда бескорыстная) прессы. Что-то повисло в воздухе, в душе страны, словно похороны никчемного рамолика перечеркнули мир незримой, но вполне ощутимой чертой. И то, что приближалось, предчувствовалось, нависало, было вовсе не обязательно прекрасным, но принципиально иным — и столь же иными и новыми (не обязательно прекрасным) были мои немудреные экзерцисы на фоне чуть ли не всего намалеванного за последние десятилетия…

Покупались мои произведения довольно бойко, и, чтобы не оставить выставку без картин в первые же дни, я вынужден был временно приостановить продажу. Брал только задаток и, чтобы не запутаться, сразу клеил на раму полоску белой бумаги с фамилией нового обладателя шедевра.

«Из коллекции Петрова (Смирнова, Сидорова, Фролова)».

Боюсь, в итоге ГРУ получило значительно меньше моих бессмертных полотен, чем рассчитывало. Но от этого, я думаю, никто не пострадал. А бюджет Ведомства даже выиграл!

Заказы посыпались со всех сторон.

«Какой успех!» — не уставала повторять счастливая супруга. Ее блокнот разбух от записей. Среди лиц, пожелавших приобрести мои творения, я нашел немало громких имен.

В среде коллекционеров всегда был высокий процент политиков, начальников, депутатов, генералов, академиков — всех тех, кого принято было называть «цветом нации». Истинных ценителей среди них было не слишком много, некоторые картины покупались не как самостоятельное полотно, а как единица престижа и моды, как «место на стенке», — а потом нередко коллекционеры менялись друг с другом чуть ли не вслепую, «стенка на стенку», по-пацански. Но моду они прекрасно чуяли, и что именно «такое-эдакое» требуется им на стенки, знали.

Чтобы угодить всем, пришлось хоть как-то систематизировать свое творчество. Основные серии я назвал: «Кладбище планет», «Рождение новых галактик», «Недремлющее око цивилизации», «Жизнь и смерть», ну и дальше в таком духе. Главное, чтоб умно и непонятно. Кому что нравится — выбирайте и заказывайте!

С чьей-то легкой руки в оборот был запущен термин «художник-эзотерист».

Что это означает, я, естественно, не знал. Пришлось засесть за чтение трудов Рериха, Блаватской, Сведенборга, Андреева, — благо, и в этом «прорвало», и они в большом количестве стали появляться на книжных прилавках, когда еще не все как следует заучили и почти никто еще не осмыслил слова «перестройка» и «гласность».

Выяснилось, что я «проповедую», если всерьез отнестись к высказываниям критиков, взгляды, близкие к идеям друидов и масонов. А в некоторых вибрациях и движениях цветов, в соотнесении объемов прорываются видения пейзажей то ли восходящих миров Шаданакара, то ли (мнения экспертов, надо полагать, вволю попутешествовавших по инфракосмосу, разделялись) сакуал демонов.

В этом было что-то от моей второй, тщательно скрываемой от всех жизни, и я начал проникаться уважением к разного рода оккультным наукам. Но все же оставался матерым материалистом вплоть до кровавой осени 1997 года.

…Вскоре в стране разрешили заниматься индивидуальной трудовой деятельностью и (О! Неслыханное дело!) создавать разнообразные негосударственные, главным образом — кооперативные, предприятия. Все они нуждались в защите от наглеющего с каждым днем криминалитета и, чтобы обезопасить себя, обзаводились собственной охраной.

Многие из этих охранников проходили через мои руки. Как и наезжающие на их боссов бандиты.

Разница была лишь в том, что первых я готовил официально, занимаясь с ними в институтских спортзалах и перечисляя родному вузу львиную долю своих гонораров, а вторых — в оккупированных ими подвалах, реорганизованных под разнообразные «клубы культуристов» (шейпингистов, армрестлингистов) и еще бог весть каких охламонов.

Впрочем, очень скоро станет чрезвычайно трудно различать по внешнему виду, кто из них бизнесмены, кто телохранители, а кто — бандиты. Может быть, потому что во всех этих ипостасях все чаще преуспевали одни и те же лица.

Времени для написания бессмертных шедевров хронически не хватало.

«Бросай работу, хватит учить людей драться, лучше приучай их к прекрасному!» — все чаще доставала меня Наталья, ничего не знавшая про обязательства своего мужа перед Ведомством. Она справедливо полагала, что статус живописца повыше статуса головореза, и все время норовила направить меня на праведную стезю. Но я был не только дипломированным, профессиональным головорезом, — это знала Наталья, — но и офицером ГРУ, выполняющим особое задание и со специфическими полномочиями, что знали, надеюсь, всего двое, — поэтому упрямо держался за свое. Коллекционеры обрывали телефоны, требуя от меня все новых и новых шедевров, а я пропадал в спортзалах, «занимаясь ерундой», как высказалась однажды моя супруга, чем сильно меня задела.

— Бери, и рисуй сама! — психанул тогда я. — Кисти, краски — на месте, холсты, картон — имеются, рам тебе напилят сколько угодно по соседству! — добавил, имея в виду мебельную фабрику, на которой трудился после службы в Советской армии.

Наталья ничего не ответила мне. Но спустя несколько дней я увидел в необставленной пока еще комнате, ранее принадлежавшей тетке Марфе, свежие полотна со знакомыми мотивами.

Мы к тому времени разъехались с соседями, купив им отдельные квартиры, на свободных площадях жена открыла настоящую художественную мастерскую. А я и не подозревал об этом!

— Чьи это? — покосился на картины.

— Мои! Нравится?

— Браво! Во всяком случае — не хуже, чем у гениального эзотериста Семенова!

— Ты серьезно?

— Честное слово! (Я был совершенно искренен).

— Знаешь, Кирилл, когда я впервые внимательно всмотрелась в твои работы, то поняла, что где-то уже видела нечто подобное! Позже меня осенило — ведь это мои собственные видения! Когда после травмы я лежала в госпитале и вдобавок ко всему теряла зрение — меня посещали именно такие картины! Только я не могла рассказать о своих ощущениях ни словом, ни кистью. Не хватало жизненного опыта, таланта. Ты, сам того не подозревая, пробудил во мне желание поделиться с людьми моими переживаниями и болями!

Господи, как близко к сердцу она все принимает! Для меня все, что я малевал, было не столь серьезно. Какие-то видения я старался передать, конечно, но больше играл, забавлялся и комбинировал, стараясь не повторяться, и особого смысла в этой мазне не находил! Вот этот квадратик, что ли, — переживания, а этот горбатый ромбик — боли?! Нет. Мне лично даже жалко было придурков, гоняющихся за этими «кладбищами планет» и «рождениями галактик»!

— Тебе и вправду нравится? — еще раз спросила жена.

Я уклонился от ответа…

А почитатели нашего теперь уже семейного творчества — ответили. Новым бумом. То есть усилением спроса. Картины Натальи расходились лучше, чем мои собственные. Конечно же, никто и не догадывался, кто их истинный автор.

«Искусство двадцативосьмилетнего художника расцвело новыми красками, засияло новыми гранями. К грустным голубым и серым тонам добавились яркие оранжево-красные мазки, шаро-кубические формы стали чередоваться со спиралевидными, олицетворяющими бесконечную повторяемость людских судеб!»

Вы что-нибудь поняли?

Я — нет!

 

5

Я вспомнил об этом и улыбнулся. Закрыл глаза и увидел Наталью. Вот она впорхнула ко мне в камеру, легкою походкою прошлась вдоль нар. Сейчас она наклонится надо мной и поцелует, как обычно, кончик носа…

Но этого не произошло. Вместо Натальи — полная камера краснопогонников. Сообща мне завернули руки за спину, замкнули кисти «браслетами» и повели в уже знакомый кабинет.

Мунтян не скрывал своей радости. Как барышня вокруг елки, кружился вокруг табурета, на котором в центре комнаты восседал я, и самодовольно потирал руки. Три его шакала, напустив как можно больше серьезности на свои спитые рожи, восседали на зафиксированной скамье, напоминая мне присяжных заседателей. То ли натуральных, то ли ильф-петровских — не знаю!

— Итак, откуда у тебя «адидас» Барона?!

— В шахматы выиграл!

— Ты у него?

— Ну я!

— Хе-хе-хе, — загоготали «судьи».

— Да я тут каждого зэка знаю, понял? — обрадованно заверещал Мунтян. — Мисютин чемпион всех тюрем России, ты это догоняешь?

— Ну и что?

— А то, что Я (он так и сказал это — с большой буквы) у него одну из пяти не выиграю!

— Значит, меня и в десяти партиях ни разу не одолеете!

— Ну ты, Алехин… (Я надеялся, что он, не медля, отдаст распоряжение принести шахматы и снимет с меня наручники… Я такой мат им закачу! Но Старший Кум не поддался на провокацию, руководствуясь знаменитым девизом: лучше перебдеть, чем недобдеть!)

— А вот это видел? — он потряс перед моим носом листком с двумя колонками цифр.

Это была запись одной из сыгранных нами «тысяч». Обычно каждый из нас запоминали свои очки, но уже перед самым побегом мы обнаглели настолько, что несколько партий запротоколировали на бумаге.

Карты и записи забрал с собой Мисютин. Откуда они у Кума? Позже я так и не нашел этому объяснения. Может быть, Сергею вытряхнули карманы перед освобождением, а может, листок случайно выпал в камере, и мы не заметили его, — поди разберись сейчас, что же произошло на самом деле!

— Что это? — спрашиваю невинно.

— Как что? Ты разве не видишь? «Ты-ся-ча!»

Я вспомнил, что карандашом орудовал только Мисотин, и решил держаться до конца:

— Какая еще тысяча?

— Игра такая, вспомнил?

— Не-а… Я здесь не при чем…

(Конечно, можно было признаться: да, играли в «тысячу», не один черт, в шахматы выиграл костюм или в карты, — только ведь тогда не отцепятся, пока не скажешь, как это строго запрещенные карты попали в камеру. А подставлять кого-либо — не в моих правилах, даже «подогретого» братвой вертухая).

— Возьмите у меня образцы почерка, сверьте с этими каракулями… — спокойно бросил я.

— Погоди, я сверю, сейчас я все сверю! — выкрикнул Мунтян (полагаю, он уже успел это сделать; то, что на росписи почерк не мой, ясно было и без специалиста-графолога). — Кто принес в камеру карты, а?

Предвидя такой вопрос, один из контролеров сидел ни живой ни мертвый. Я понял, что именно он был связан с Бароном. Но виду не подал, продолжал молчать.

— Кто передал, я спрашиваю!

— Какой-то Мунтян! — неожиданно для всех и, в первую очередь, для самого себя, выпалил я и внутренне поразился собственной дерзости.

«Присяжные заседатели» просто обалдели. Нет, такого нахальства никто из них не ожидал! Даже от меня.

Самый прыткий схватился со скамьи, чтобы урезонить зарвавшегося негодяя, но Кум усадил его на место, легонько нажав хилой ручкой на колени. Еще бы, с окольцованным птахом он и сам в состоянии разобраться.

— Повтори, что ты сказал? — он подскочил ко мне и принял воинственную позу.

— Какой-то Мун-тян! — по слогам повторил я.

Кум размахнулся и залепил мне ботинком в лицо. Я предвидел такой поворот событий, и когда его нога еще висела в воздухе — приготовил зубы для схватки.

Попало мне не слабо, слюной и кровью заполнился весь рот, но дело было сделано. Тонкая офицерская кость попала в капкан. Я впился в его голень, как бультерьер впивается в свою жертву. Мои зубы сомкнулись под давлением в черт знает сколько атмосфер — и разжать их не смогли бы все «вертухаи» мира. Меня потчевали сапогами по бокам, били по башке кулаками, но я не чувствовал боли и молил судьбу об одном: «Только бы не выпустить!»

…Истошный вой Мунтяна перекрыл бы вой тюремной сирены, если бы кто-то в тот момент додумался нажать кнопку тревоги…

Больше я ничего не слышал.

Очнулся в карцере. Ноги в зубах не было. Передних зубов — тоже. Ломом ее выковыривали, что ли?

 

6

Приглашение на доподготовку пришло не скоро. Только в начале 1986 года, когда в стране уже бушевала «перестройка».

Именно она, как я догадался, и стала причиной такой длительной задержки. Ведомство тоже перестраивалось, присматривалось к новым правителям, адаптировалось к демократическим порядкам…

«Прибыть в Чучково 10 июля сроком на 24 дня», — гласила шифровка.

Сложнее всего было оправдаться перед Натальей. Подло, по меньшей мере — странно, когда кто-то из супругов собирается провести календарный отпуск в одиночестве, да еще и не оставив свои координаты! Не скажу же я ей, что отправляюсь на базу спецназа ГРУ.

Чтобы избежать осложнений в семейных отношениях, пришлось разыграть целый спектакль! Для начала я купил две путевки в средиземноморский круиз. Сдали документы. Но перед самой отправкой Наталье пришел отказ. В ОВИРе нашли какую-то неточность в ее иностранном паспорте и не выдали визу! Моя жена проявила благородство, предоставив мне возможность отправиться в круиз одному.

«Ты так мечтал о поездке, не стоит отказываться от нее», — мотивировала она. Я, конечно, не соглашался, грозился сдать путевки, но Наталья настаивала и в конце концов вынудила меня «уступить».

9 июля, как раз в обед, из Ленинграда отправлялся в плавание теплоход с нашей группой. Моя преданная половина изъявила желание проводить благоверного супруга, и, чтобы избавиться от ее опеки, пришлось прибегнуть к испытанному средству — подсыпать в утренний чай три таблетки «Изамана».

Эффект был великолепен.

Я, конечно, гад, зато в порт мне позволено было уехать одному. Впрочем, никто туда и не собирался. В моем кармане давно лежал железнодорожный билет до Рязани.

В Чучково добрался на попутках.

Найти близ поселка базу диверсантов труда не составило. Спросите любого тамошнего жителя: «Где здесь готовят шпионов?» — и вам укажут дорогу.

— Фамилия? — строго спросил дежурный по КПП.

— Филиппов…

Солдат прошелся пальчиком по весьма внушительному списку и, недоверчиво окинув меня с головы до пят тяжелым взглядом, велел:

— Проходите!

Никаких пропусков, никаких удостоверений. Коммунизм!

И здесь мне были отведены барские покои. Собственный домик дачного типа, газ, вода, бытовая техника, электроника. Не хватало только горничной легкого поведения… Впрочем, как я уже говорил, сексуальные проблемы меня никогда не волновали, а думать о другой женщине, не Наташеньке моей, вовсе не хотелось…

Днем по территории базы галопом носилась какая-то молодежь в штатском. Наше время приходило поздно вечером — когда начинало темнеть.

Таких, как я, — всего шестеро. Впрочем, это могла быть только одна из групп.

Остальные пятеро наверняка все разменяли четвертый десяток. Степенные, начинающие седеть, со следами славной боевой молодости на не по годам усталых лицах.

В тиры и спортзалы нас не водили. Занятия проходили в просторных классах, оборудованных согласно последним достижениям научной мысли. Особый восторг у всех вызвали современные персональные компьютеры. Заметив неподдельный восторг на лицах ВАГО, руководство пообещало выделить средства на приобретение такого чуда техники в личную собственность каждого внутреннего агента. Представляю, насколько упростится связь с Центром…

Лекции по современному стрелковому оружию сменялись семинарами по психологическому воздействию на личность. Обмен опытом по добыче конфиденциальной информации и прогнозами развития социально-политической ситуации в стране предвосхищали диспут на тему: «Как демократизация общества может повлиять на криминогенную ситуацию в СССР». В общем — максимум теории, минимум практики. Стало ясно — нас готовят для конспиративной аналитической деятельности. Принимать меры, вытекающие из наших выводов, будут другие — те, которые гоняют по базе днем…

Через шесть лет я снова окажусь в Чучково на своеобразных курсах по повышению квалификации разведчиков-диверсантов. Науки будут те же — только снова более высокий уровень подготовки. Так сказать, с прицелом на руководящую деятельность повышающих квалификацию…

Но ни тогда, ни сейчас мне не посчастливится встретиться на рязанской земле с товарищем Ивановым. В 1992-м Ивана Ивановича уже не будет в живых, но почему он сейчас не был с нами?

Только спустя много лет мне удастся установить, что в 1986 году в Ведомстве разразилась нешуточная борьба за власть, и товарищ Иванов, как одна из ключевых фигур в этой борьбе, ни на миг не покидал Белокаменную… У нас такая традиция: кто уехал — того конкуренты мгновенно исключают из списка претендентов!

В последний день в Чучково нам милостиво разрешили посмотреть на тренировки разведчиков.

Бог ты мой, как много наши спецы почерпнули из тощенькой английской книжицы! Маршброски с полной выкладкой, прыжки с парашютом со сверхмалых высот, десантирование по лестницам с вертолетов, водолазная и горная подготовка. Не обошлось и без переборов. Отделению спецназовцев, экипированных по последнему писку диверсантской моды (бронежилеты, шлемы с прозрачным высокопрочным забралом, пуленепробиваемые ботинки), приказали лечь на землю в чистом поле головами к воображаемому пятиметровому кругу, в центре которого взорвали ручную гранату.

Осколки пролетели над разведчиками, никому не причинив вреда. Но не с нашей безалаберностью ставить такие эксперименты. Лично я не на шутку испереживался за ребят. Пусть лучше такими штучками занимаются англичане, придумавшие подобные психологические трюки!

А вот тренажерный зал для скоростной стрельбы мне очень понравился.

Спецназовцы врывались в здание и лихо косили из огнедышащих стволов манекены, неожиданно возникающие в окнах, дверных проемах, на лестничных клетках и балконах. Противники интенсивно отстреливались из лазерных имитаторов автоматического оружия. Хорошим считался результат, если боец умудрялся ни разу не попасть под обстрел лазерных лучей и при этом всадить несколько пуль в грудь каждого манекена.

Вот бы мне в Институте Лесгафта такой тренажер!

 

7

Карцер — это та же камера-одиночка, только с еще меньшими удобствами.

Во-первых, днем здесь не поваляешься — полка откидывается, как в поезде, и пристегивается к стене. Да и сам замучаешься ерзать жопой по нарам без постели.

Во-вторых, провинившегося — а в карцер попадают, считается, только те, кто злостно нарушил тюремный режим — лишают передач и прогулок.

В-третьих, воду включают крайне редко, в случаях острой необходимости. Захотел пить — набери кружечку и до свидания! Больше ни капли не получишь. По нужде сходил — бдительные «вертухаи» позволят слить воду, если захотят, но затем снова отключат ее.

Мне повезло. Двадцать первого января, в среду, дежурил прапорщик, которого я не «сдал» Старшему Куму. Он оценил мое благородство и сам предложил помощь с тою мерою вежливости, которая еще не атрофировалась от специфики службы:

— Эй, тебе что-нибудь надо?

— Вызови стоматолога!

Смеется.

— А Куму — протезиста? — говорит в кормушку, давясь от хохота. — Лихо ты его отделал. Чуть кость не перегрыз. Даром, что в браслетах… Он — в госпитале, тобой заместитель будет заниматься. Парень молодой и не такой свирепый, так что держись, браток, выкрутишься!

— Спасибо, попробую…

— Это тебе спасибо… Может, что на волю передать надобно?

— Надо. Позвони двести тридцать четыре, тридцать восемь, шестьдесят два. Поднимет трубочку дружбан мой, его Олегом звать. Скажешь, пришло время выручать корефана. Он поймет.

— Сделаю.

— Выйду — рассчитаемся.

— Считай, что мы квиты!

— О'кей!

В принципе, согласно нашему плану Вихренко и так обязан держать ситуацию под контролем и не сегодня, так завтра по-любому должен вмешаться. Сигналом к действию ему должно было послужить освобождение Мисютина, о котором Олег узнает по своим каналам. Если спустя сутки после этого события я не выйду на волю — он начнет нажимать одному ему известные клавиши, давить на разнообразные рычаги власти, будоражить общественность, поднимать прессу. Как-никак известного художника упекли за решетку. Правовой беспредел, блин! Но напомнить не излишне — а самое главное, Олег непременно расспросит прапорщика и будет знать, что меня не замордовали всерьез, что в принципе вовсе не исключалось в нашем раскладе.

 

8

…Как я уже упоминал, в начале осени 1989 года мне посчастливилось готовить «морских дьяволов» для охраны последнего генсека КПСС. Эта аббревиатура в Ведомстве расшифровывалась просто и мило: «Командный пункт СС». Хотя все офицеры ГРУ сами были членами руководящей и направляющей. И я не составлял исключения. Еще в 1984 году, во время встречи в Ботаническом саду, Иванов поздравил меня с вступлением в ряды коммунистов. Я был искренне удивлен: заявления не писал, взносы не плачу… Но бог с ним. Приказали быть коммунистом, значит, кому-то это надо!

Правда, уже через год-другой все начали массово покидать оказавшуюся преступной организацию, но я не принимал участия в этом постыдном фарсе. Скажут: «Ты уже не партиец» — хорошо, не скажут — обойдусь. Фронтовики не по приказу писали: «В случае гибели прошу считать меня коммунистом».

Подготовка бойцов осуществлялась в нашем старом добром Центре на озере Балхаш.

Если быть точным, это была доподготовка, обычная в таких ответственных случаях шлифовка боевого мастерства, ибо парни, которых отбирал лично Иван Иванович, и так были профессионалами. В мою задачу входило смоделировать для них внешние условия, подобные тем, которые ожидаются на Мальте в декабре, приучить действовать в этих условиях быстро и решительно, чтобы предотвратить любые неожиданности и, уж конечно, смело пресечь все возможные провокации.

После моего месячного натаскивания в условиях, приближенных к боевым, товарищ Иванов с отобранными «дельфинами» совершит экскурсию на островное государство, чтобы досконально изучить местность, в которой предстоит орудовать «морским дьяволам», акваторию Средиземного моря в районе Мальтийского архипелага, рельеф его дна и уточнить массу других необходимых обстоятельств. Во время саммита на Мальте эксцессов по нашей части не было…

Последняя встреча с Иваном Ивановичем оставила в моей душе горький осадок. Взволновали меня не только рассуждения Иванова и удручающие выводы о ближайших перспективах развития событий в стране, к которым я уже в принципе привык, но и внешний вид старого служаки. Широкая просека седых нитей пролегла на его некогда пышном загривке, посреди жестких, коротко стриженных волос. Глубокие морщины изрезали высокий лоб, чистую синеву глаз сменила мутная серость. Но больше всего меня смущало выражение тревоги, ни на миг не покидавшее тускнеющие глаза этого, в сущности еще совсем не старого, человека!

— Что с вами, Иван Иванович? — не удержался я, задав вопрос, который не должен был задавать.

Каждому мало-мальски проницательному аналитику уже по внешнему виду должно быть ясно — в жизни этого человека настала черная полоса.

Иванов уклонился от ответа. Без промедления приступил к сути дела.

— Поздравляю, майор! — он начал с приятной новости, а затем сразу перешел к неприятным. — Мы с тобой на Балхаше в последний раз встречаемся. Скоро этот центр перейдет под юрисдикцию казахов. Как и Байконур. Разваливается страна. Трещит по всем швам. Украина, Грузия, Армения, даже Белоруссия — и то туда же. Мишка только языком мелет да Райку по Европам выгуливает…

Раньше таких высказываний, а самое главное, такой интонации в словах о Горбачеве генерал не допускал. Было даже время, в первые годы перестройки, когда казалось, что Иван Иванович, как, впрочем, и большая часть страны, попал под гипноз личности, речей и дел этого самого неоднозначного политика нашей эпохи. Сейчас чувствовалось другое: разочарование и раздражение.

— Наши агенты во всех республиках, — продолжал генерал, — докладывают о взрыве националистических настроений даже там, где прежде ничего подобного никогда не наблюдалось. Сначала рухнет Союз, затем Россия, а там, глядишь, и каждый колхоз решит стать суверенным государством…

— Похоже…

— У вас Санкт-Петербургскую демократическую республику создать еще не предлагают?

— Пока нет.

— И то хорошо! Как новое руководство?

— Что вы имеете в виду?

Иван Иванович, что с ним случалось нечасто, а в этот раз и не предполагалось, рассмеялся.

— Хитрец! А ведь и правду — какое оно, к черту, новое… Те же люди, из той же обоймы.

— Вот-вот. И воруют точно так же.

— Точно. Настоящие «воры в законе». Зашумели — Япончики, Тайванчики, понимаешь ли… Те — просто воры. С ними мы худо-бедно боремся! А эти — в законе! Кто там у вас в Питере сейчас самый крутой?

— У нас уголовники старой формации не в почете. Бандиты из новых до первых ролей дорвались. Для этих авторитетов не существует.

— Это точно. Главные авторитеты у них — господа Кольт и Маузер. Это я образно. В моде у всех этих новоявленных бандитов отечественное оружие. «ТТ», «калашников», СКС — патриоты! Только язык выстрелов они еще в состоянии понимать. И мы будем разговаривать с ними на их языке!

— Разговаривать прикажете мне лично или разрешите подготовить переводчиков?

— Что я ценю в тебе, так это твой юмор. С другими агентами общаешься — оторопь берет, волосы встают дыбом не столько от того, какие факты они приводят, но и от их состояния. А ты обо всем рассуждаешь как бы в шуточку. Поэтому мне с тобой легко, Кирилл. Легко и надежно… И я тебе доверяю, как никому другому. Вскоре займешься первой группой агентов с правом на убийство…

— «Белых стрел»?

— Молодец. Не забыл… Будешь готовить бойцов для работы в Белокаменной. Ты для них просто преподаватель, инструктор, одним словом, гражданский человек, но никак не старший коллега, не командир. Больше знать им не положено. В первой группе — десять бойцов. Старшего назначишь сам. Его кличку сообщишь мне по прежнему каналу. Взамен получишь от меня адрес командира подразделения по ликвидациям питерских авторитетов, которое будет проходить подготовку в Москве. Вернее, номер абонентского ящика в одном из отделений связи столицы. Будешь присылать ему задания. Никаких инструкций, рекомендаций, планов предстоящей акции — лишь фамилия человека и где его можно найти. Домашний адрес, ресторан, в котором он питается, или офис фирмы. Остальное — забота «Белых стрел».

— Понятно. А начальная подводка ко мне?

— Ты будешь иметь дело только с командиром подразделения. Если его по каким-то причинам ликвидируют — получишь нового партнера. Но учти — Ведомство проведет тщательное расследование причин его провала, и упаси боже, если окажется, что в этом виновен ты!

(Я пропустил угрозы мимо ушей, так как прекрасно знал, что в нашем ведомстве бывает с предателями!)

— …Только ты и я будем знать, как найти командира группы, так что ответственность за его жизнь делить придется пополам…

Это я тоже твердо знал. Вообще, это правило любой спецслужбы — чем выше статус агента, тем меньше людей его знает. Ограничивать надо и встречную информацию, не следует на высоком уровне вникать в связи низовых агентов, а тем более хранить обширную документацию. Все тайное рано или поздно становится явным — если не уходит в могилу с теми немногими, кто информацией располагал…

Словно прочитав мои мысли, Иван Иванович сказал:

— О твоей подлинной роли в организации на сегодня известно лишь мне, о том, кто непосредственно пустит «Белую стрелу», — мне и тебе. Командир ликвидаторов знает только своих агентов, но не подозревает, кто отдает ему команды. Даже на какую службу работает — может лишь догадываться. Каждый из боевиков вербует своих агентов в стане врагов, то есть уголовников, о них нам знать не обязательно. И так далее — до бесконечности…

А ведь, наверное, в истории существовали организации, подумал я тогда, которые ни разу не провалились, не были раскрыты, — организации, в которых, возможно, только самые-самые высшие руководители владели Тайной, а остальные даже не знали по-настоящему, чему и зачем они служат… Предают не всегда сознательно. Но если не знаешь — не предашь, как бы ни сложились условия… Только — почему я говорю: «существовали»? Может быть, они и действуют…

— Жесткая структура, — подтвердил я слова генерала.

— Такие беспрецедентные меры предосторожности помогут предотвратить многие провалы, а если они все же произойдут, мы отделаемся малой кровью: выпадет всего одно звено в большой и мощной цепи, его быстро заменят, а вся Система продолжит бесперебойное функционирование в нормальном режиме. Да и виновного в сбое при такой постановке дела несложно обнаружить — под подозрением окажутся два-три человека, не более…

— Как я узнаю, кого предстоит убрать?

— А вот это, Кирилл, предстоит решать тебе самому. Главным в Питере остаешься. Так что оправдывай доверие!

— Буду стараться… — кивнул я. Потом решился и спросил: — В какой-нибудь стране еще предпринимали что-нибудь подобное?

— Да. Не так давно. В Южной Корее. Президенту Чон Ду Хвану не понравилось, как ведется борьба с преступностью в столице. Он приказал в три дня очистить Сеул от бандитов. Полиция справилась с поставленной задачей. Всех более-менее авторитетных гангстеров вывезли за город и расстреляли. Без суда и следствия. Сейчас Сеул — один из самых спокойных городов на свете…

Значительно позже я узнал, что корейскому рецепту последовали и в наших среднеазиатских республиках — если, конечно, словом «республика» можно называть то, во что они превратились за десятилетие самостоятельности. Последовали с буквальной точностью, но, полагаю, с меньшим эффектом. Точно не знаю — виновата специфика моей легенды ВАГО: откуда у простого питерского художника могут быть особые интересы или такие связи с ближним зарубежьем? Но предполагаю…

А Иван Иванович продолжил:

— Да, еще… Времена смутные настали. Все продается и все покупается. Повторюсь, раньше о тебе знали только бывший шеф Ведомства, да я. Сейчас остался один я.

— Поздравляю!

— Догадлив ты, стервец!

— Это от Бога! — пошутил я.

— Веришь? — неожиданно серьезно спросил Иван Иванович.

— Как сказать…

— Значит, не веришь. Зря. Все мы под ним ходит. Вот тебя, кто назначил главным по Северной столице?

— Не знаю. Вы, наверное.

— Может, и я. А меня кто?

— Президент.

— Возможно. А его кто?

— Люди!

— Бог. Верь мне, все от Бога, Кирилл… И Президент наш, и начальник Ведомства, и ты…

Я редко себе такое позволял, но здесь сказал:

— Мне показалось, что вы совсем не почитаете нашего Президента помазанником Божьим.

— Представь, показалось это тебе, Кирилл Филиппович. То, что меня совсем не радует МСГ сегодняшний, означает совсем другое. Не понимаю я, почему Господь так быстро снял с него санкцию… Неужели нам надо все развалить и во всем разувериться?

— Пути Господни неисповедимы… — обронил я расхожее выражение.

— А жаль… Но кое в чем я уверен твердо. Знаю, что каждому из нас Всевышним поставлена задача уничтожать ту шушваль, которую Господь по тем или иным причинам не захотел убрать собственными руками… Время, как я уже сказал, — смутное. Все продается и покупается… — вроде без особой связи с предыдущим повторил генерал. И я счел возможным спросить:

— Это, конкретно, что значит?

— А вот что. Структуру усек? Если не сам завалишься, а что-нибудь неожиданное с тобой случится — помни, сдать тебя мог только я один! Или тот, кто меня сменит.

— Пугаете?

— Предупреждаю. Как пойдешь на поводу у мафии — твой адрес получит один из этих парней, понял?

— Так точно.

— Они размышлять не приучены. Щелк — и готово!

Я всегда знал, что при малейшем отступлении от правил игры получу пулю в затылок, но вторая угроза в одной беседе — не слишком ли много! Может, я где-то прокололся? Нет, не похоже. Иначе бы меня не взяли на Балхаш. Скорее всего, это просто следствие важности той задачи, которую возлагают на меня…

Однако Иван Иванович ждал моей реакции, и она не замедлила сказаться:

— Вы могли бы не говорить об этом, товарищ генерал…

— Полковник, — добавил он.

— Товарищ генерал-полковник! — важно повторил я и со всей преданностью, на какую только был способен, уставился в глаза Верховного Папы.

Товарищ Иванов ухмыльнулся в ответ и по-отечески возложил все еще крепкую руку на мое плечо:

— Люблю я тебя, как сына. Моего — тоже Кириллом звали…

— Он умер?

— Погиб в Афгане… Да-да, не удивляйся, вся эта мразь придворная своих детей туда не посылала. А я послал! Хоть уже был на генеральской должности в Балхаше и мог запросто отмазать сына от службы…

Иван Иванович взглянул мне в глаза и спросил:

— Вот ты, как бы на моем месте поступил, а?

— Трудно сказать. У меня нету сына. Только дочь.

— А если бы был? — глаза генерал-полковника требовали четкого и правдивого ответа.

— Поступил бы так же, как вы!

— Спасибо. Спасибо, сынок…

Какое-то время мы шли молча, вслушиваясь в посвист ветра. Потом Иван Иванович заговорил; возможно, я и ошибаюсь, но показалось мне, что никогда прежде генерал-полковник не мог произнести такие слова. Есть пределы откровенности, допустимые в кругу даже давних друзей, — пределы, установленные тем, что для каждого из нас Служба — превыше дружбы.

— Я ведь лично в разработке планов по захвату дворца Амина участвовал. Выходит, чужих детей на гибель можно посылать, а своего — под мамкин подол спрятать? Во всей Советской армии я единственным из военной верхушки оказался, кто на эту бойню родного сына отправил. По иронии судьбы, он погиб как раз при штурме дворца Тадж-Бек. Мы тогда минимальными потерями отделались, но разве можно считать их минимальными, если в числе этих нескольких несчастных твой сын? Жена и то не простила меня — ушла.

Он на секунду погрузился мыслями в далекое прошлое, а вернувшись в настоящее, неожиданно спросил:

— Тебе сколько лет?

— Тридцать два. С пятьдесят седьмого я. И в Афган не попал только благодаря тому, что вы меня в Питер вовремя спровадили. За месяц до героического похода «ограниченного контингента»… Много наших там полегло?

— Много… Но не перебивай, дай выговориться, может, больше такой случай не представится. Мой сын на три года младше тебя… Был… Жаль. Но я не мог поступить иначе. — Иван Иванович тяжело вздохнул, и мы пошли дальше по печально увядающей осенней казахской степи.

Я молчал, и через десяток шагов генерал-полковник продолжил:

— «Никто не вечен под луной». Хорошо сказано. По-русски. Вот и я — не вечен. Чувствую — долго не протяну… Хотя мне всего лишь пятьдесят шесть. Эх, уеду скоро в Могадишо! Но ты меня помни и слов моих — не забывай. Одному, в крайнем случае двум, людям может быть известно о той миссии, которая уготована ВАГО. Тому, кому поручено непосредственно курировать данного агента, ему по должности одним из замов быть положено, ну и самому шефу!

— Запомнил.

Небо над степью темнело. Тянул низовой ветер, под его прохладными шершавыми ладонями неописуемо тонко позванивали сухие кисти ковыля. Медленный чалый табун тянулся на ночлег поближе к сторожевым вышкам. Маленькая степная луна наливалась холодной злой яркостью. У самого КПП Иван Иванович замедлил шаг, остановился, посмотрел через плечо то ли на меня, то ли дальше, на север, откуда ветер нес шары перекати-поля, и бросил:

— Прощай!

— До свидания, Иван Иванович!

Я думал, разговор окончен. Но генерал, словно решившись, повернул опять в степь и, отойдя от ворот шагов на тридцать, сказал:

— Прощай! Наверное, не свидимся более. Но еще одно дело надо сработать. Есть у меня в Москве один надежный парень. Дам я тебе его координаты. В нарушение всех инструкций и уставов. Вдвоем вы горы свернете! Только обращайся к нему в самом крайнем случае. Когда почувствуешь, что уже хана и пора клеить ласты…

Генерал ненадолго замолчал, уставясь куда-то вдаль поверх моего плеча. Я проследил за его взглядом и увидел, как в пронизанных закатным и лунным светом сумерках на расстоянии ружейного выстрела скользит волчья стая — сука, трое матерых и четыре щенка.

Выражения генеральского лица я не смог прочесть. Но через минуту оно сменилось обычным, устало-деловым, и Иван Иванович продиктовал мне незнакомую фамилию, телефон, обычный московский адрес и спросил:

— Запомнил?

— Да! — не колеблясь, ответил я.

Осенью 1997‑го сложится именно такая ситуация, которую предвидел Иван Иванович. Безвыходная и дикая. И телефонный звонок сработал. Один-единственный звонок, совершенный даже не мною, но по моей просьбе.

Этот человек, московский коллега Олег Вихренко, мигом примчался мне на помощь, охранял меня, раненого, в больнице, завалил киллеров, намеревавшихся меня добить; а после больницы старательно оберегал меня от необдуманных поступков в дальнейшем. Именно ему в свое время удастся придумать комбинацию с Мисютиным, благодаря которой мы выйдем на убийцу моих девчонок и установим имя предателя.

Но это будет только через восемь с лишним лет! А пока…

— Он получит твои данные только после моей смерти, — заговорщически шепчет товарищ Иванов. — До того они будут находиться в сейфе, шифр которого знаю один я!

Царский подарок преподнес мне Иван Иванович. Может, он знал наперед мою судьбу? Наверное, знал. На все воля Господня!

А в том, что генерал был ставленником Божьим, я лично, при всей неортодоксальности моей нынешней веры, — не сомневаюсь.

 

9

Заместитель начальника оперчасти действительно оказался зеленым салагой, на вид которому никак не дашь больше двадцати пяти.

Зашуганный и от того вечно сомневающийся, он не производил впечатление грозы уголовного мира, каким ему подобало быть по должности. Не знаю, кого можно расколоть с такой внешностью и таким нерешительным характером?

Он вызвал меня к себе сразу после обеда. Из карцера меня вывели, как полагается, по коридорам провели в наручниках, но в кабинете браслеты сняли и даже не подтолкнули в спину. А затем — в знак особого доверия, что ли? — оставили нас со старлеем вдвоем. Дверь, правда, оставалась открытой.

— Присядьте, пожалуйста, — предложил заискивающе заместитель начальника.

Я молча оккупировал скамью, на которой прежде восседали три «присяжных заседателя», и, развалившись на ней, всем своим видом постарался дать понять парню, кто здесь хозяин положения.

Впрочем, он и так это прекрасно знал. Оттого и выглядел таким робким и застенчивым.

— Знаете, мы вынуждены завести против вас дело по организации беспорядков в зоне и за соучастие в побеге…

— Мы — это кто?

— У меня такое задание от майора Мунтяна.

— Как вас звать? — спросил я, тоном подчеркивая доверительность.

— Антон… Антон Иванович.

— Давайте начистоту, Антон Иванович, вам хочется заниматься этим гнилым делом?

— Нет, но майор Мунтян…

— Что ты заладил: майор Мунтян, майор Мунтян… Он тебе что, отец родной? — Внезапный переход на «ты» иногда помогает сбить с заранее принятой роли.

— Он мой непосредственный начальник!

— Сам бы мною и занимался, а не подставлял младшеньких… Ты ведь знаешь — я человек буйный, неуравновешенный, могу откусить ногу…

Своевременное напоминание об угрозе, которую может таить разговор, привело парня в шоковое состояние. Минут пять он не мог вымолвить ни слова. Только таращил на меня, как на икону, невинные зеленые глазища и судорожно хватал спертый воздух широко раскрытым ртом.

— Да не волнуйтесь вы так, Антон Иванович, — решаю «дожать» молокососа. — Ничего страшного они вам не сделают, ну максимум понизят в должности или снимут звездочку с погон… А вот я…

— За что? Я ведь пока ничего не сделал! — в своей нерешительной манере промямлил замначальника оперчасти.

— А кто пытается пришить мне сразу две статьи?

— Я не сам… Я…

— Этот поганец Мунтян тебе прикажет топиться, и ты пойдешь?

— Нет, конечно…

— Тебе фуфло явное подсовывают, а ты и рад стараться… Посуди сам (я вспомнил Мисютина и применил его коронное выражение), повесить на меня побег ни ты, ни кто другой на свете не сможет. Да и как повесить, если я не виноват? Дрыхну, понимаешь ли, как младенец, а этот жлоб по вашему недосмотру вместо меня на волю выруливает, — и я еще крайним должен оставаться? Где такое видано?

Антон Иванович, соглашаясь, кивает.

Но я делаю вид, что вхожу в раж и уже не могу остановиться:

— А с вторым обвинением, с «организацией беспорядков», вы вообще порете чушь несусветную!

— Это почему же? Прапорщику Овчинову вы сломали руку, Мунтяну — изувечили ногу. Ему черт-те сколько швов наложить пришлось, какие-то сосуды вы перегрызли… Оба уже подали рапорты о неспровоцированном нападении на них. Вот я и должен разобраться…

— И, как всегда, останешься крайним. Нога у Мунтяна где повреждена?

— В самом низу, у щиколотки.

— Вот-вот… О чем это говорит?

— Не знаю! — почти выкрикнул старлей, но по его лицу ясно читалось, что все он прекрасно знает и понимает, и только выясняет, насколько четко я владею аргументацией.

— О том, что я либо ползал по полу, либо он бил меня ногами по лицу! Логично?

— Ага… — убедившись окончательно, что слова мои — не случайная оговорка, а ясно аргументированное обвинение, наконец согласился заместитель Старшего Кума.

— И то и другое — могло произойти только по подсудным, для них подсудным, причинам, — продолжил я ровным голосом с легким оттенком превосходства. — Посуди сам: с чего бы это я стал ползать по полу, а? — ну, скажем, без тяжкого физического принуждения? Недоказуемо и чревато… Поэтому ты, милок, убедишь товарищей забрать свои рапорты обратно и выпустишь меня на волю…

— Ладно, я попробую поговорить с ними! — обреченно вздохнул Антон Иванович и поднялся с табурета…

 

10

В декабре 1991 года случилось то, что давно предсказывал Иван Иванович. Союз Советских Социалистических Республик приказал долго жить.

Шумели и шумят до сих пор по поводу неправедной тройки, которая в угоду своим амбициям развалила великую страну. По-моему, все не так. И эта троица вместе, и каждый в ней в отдельности на таких великих исторических личностей не тянут, и получили они в результате развала и суверенизации куда больше, чем заслуживали. Беловежские соглашения не инициировали этот разрушительный процесс, а только подытожили волеизъявление народов некоторых «братских» республик, где к тому времени уже прошли референдумы с гамлетовской дилеммой: «Быть или не быть».

Впереди перед всеми новоиспеченными президентами независимых государств и сворой их присных маячил вопрос Чернышевского: «Что делать?», но это их совершенно не угнетало. Ибо ответ и так был ясен: «То же, что всегда! Красть!»

Бизнесмены стремительно «сращивались» с депутатами, бандиты — с чиновниками. В результате такого симбиоза могли получиться только криминальные государства. И они стали расти, как грибы после дождя.

Среднеазиатские монархии, законспирированные под парламентские республики с пожизненными президентами, ничуть не отличались от демократий, возникших на Европейской части некогда великой страны.

Власть смело вмешивалась в бизнес, бизнес — в политику, мафия — и в политику, и в бизнес, и во власть.

Я еле успевал отправлять в Центр шифровки с анализом ситуации в городе:

«Возникла такая-то ОПГ. Столько-то бойцов, столько-то денег в обороте, контролируют такой-то бизнес. Лидеры К., Б., П. покровительствует Т.»…

«Ленинградский обком КПСС, МГК КПСС и ЦК КПСС Казахстана учредил три коммерческих банка, в том числе и банк “Р” в Санкт-Петербурге. Уставной фонд… миллионов долларов США»…

«Чиновник С. приобрел по балансовой стоимости комплекс правительственных учреждений на острове К.»…

«Мэрия превращена в филиал КГБ»… — и т. д.

Девяносто второй, девяносто третий, девяносто четвертый… В эти годы Ведомство провело целый ряд ликвидаций преступных авторитетов нашего города. Кто непосредственно исполнял заказы — мне не известно. Я только определял кандидатуру для устранения и высылал ее координаты в Москву.

Тем временем сообщения из столицы стали напоминать боевые сводки. Глобус, Бобон, братья Квантришвили, Фрол, Султан — все получили порцию свинца. У меня не было сомнений в том, что к этой череде смертей причастны парни, которых я готовил в самом начале 1991 года.

Как сейчас помню каждого из них.

Худощавый, но жилистый, никогда не сдающийся и не признающий своего поражения Петух, весельчак Пампушка, кривоногий и необыкновенно работоспособный Грек, робеющий и вечно чего-то стесняющийся Вишня, жесткий, метко бьющий с обоих рук Рог, не дающий проходу ни одной юбке Рысак, спокойный и интеллигентный Профессор, задиристый, но никогда не утрачивающий самообладания Лорд, все просчитывающий на сто ходов вперед Цыпленок, небрежный и самоуверенный, но вместе с тем самый смелый и самый сильный в группе Мореман. Думаю, они не сидят без работы и сейчас.

Старшим я выбрал Цыпленка, хотя от его клички меня коробило. Парень он невысокий, метр шестьдесят, но сметливый, страшно выносливый и неуступчивый. Хоть я проводил для «Белых стрел» занятия только по боевой подготовке, а не по тактике устранения, чтобы не накликать на себя подозрения в сотрудничестве с Ведомством, тем не менее сумел разглядеть в Цыпленке черты характера, свойственные настоящим стратегам: дотошность, стремление все предусмотреть и проконтролировать, учесть каждую мелочь.

Именно на мелочах киллеры прокалываются чаще всего. И тогда их устраняют другие киллеры.

Провалов в нашем деле быть не должно!

В 1995 году мы с женой побывали на ее родине, во Львове. Виз, слава Богу, не требовалось, но наслушались мы о том, что теперь Украина вовсе не прежняя и никакая не братская страна, а вовсе зарубежье, хоть и ближнее, со своими порядками и стилем жизни, предостаточно.

Чем отличается от нас ближнее зарубежье, я так и не понял. На речах дистанцируясь от Москвы, незалежные киевские политики раз за разом повторяют все ее шаги, в том числе и ошибочные. Как в строительстве суверенного государства, так и в организации деятельности спецслужб. Мы создаем налоговую полицию — и они (точно с такой же иерархией, целями и способами их достижения), мы — управления по борьбе с организованной преступностью, и эти — туда же. У нас решили укрепить внутреннюю безопасность — во всех областных УВД Украины тут же появились аналогичные структуры. Я не говорю о копировании деятельности наших спецподразделений — здесь, как и у нас, информация закрыта, но полагаю, что национальной специфики не так много!

Интересно, как у них называется «Белая стрела?»

Но разница все-таки замечалась. Если в России в последнее время все труднее провести грань между преступниками и гражданами из остальных состоятельных сословий, то на Украине первых сразу можно легко вычислить по автомобилям повышенной комфортности, по пейджерам и мобильным телефонам, по опрятному и подтянутому внешнему виду. Может, потому, что у нас в России такие навороты уже могут позволить себе не только бандиты, но и удачливые предприниматели, преуспевающие деятели науки и культуры, а здесь таких пока еще крайне мало, практически нет?

А может, потому, что на Украине люди хитрее и не спешат выпячивать свою обеспеченность? Или бандиты наглее и циничнее, потому что не встречают надлежащего отпора?

Ответов на эти вопросы я не знаю. Но зато знаю теперь точно, что при виде автомобильной техники львовских гангстеров у высокопоставленных деятелей местной администрации текут слюнки, а сотрудники милиции и службы безпеки (вот вам еще одна аналогия: у нас вместо КГБ — Федеральная служба безопасности, и у них, под названием СБУ!) с завистью взирают на средства связи братвы.

Если бы у нас одни бандиты так понтовались — мне бы было гораздо проще работать!

 

11

Видимо, «подогретый вертухай» сразу, как только сдал смену, дозвонился Олегу, поселившемуся у меня в квартире, ибо в тот же день Вихренко начал действовать.

В пресс-службу мэрии поступил сигнал о необоснованном преследовании правоохранительными органами известного петербургского художника Семенова; аноним умолял немедленно вмешаться, не то «гения», брошенного ни за что в мрачные застенки, непременно запытают, выбивая признания в не совершенных им, но не раскрытых нерадивыми сыщиками преступлениях.

Высокопоставленные чиновники всегда были в числе основных почитателей моего таланта. Самые любопытные из них начали осторожно прощупывать, правда ли, что К.Ф. Семенов находится в «Крестах», а когда выясняли, что правда, искренне возмущались:

— Представляете, ему сначала инкриминировали ношение оружия, а когда выяснилось, что художник невиновен — обвинили в организации беспорядков! Будто этот милый интеллигентный человек может наброситься без причины на охранников и кого-то при этом изувечить! Да они там сами кому хочешь почки отобьют!

Одновременно почти все редакции популярных периодических изданий получили исчерпывающие материалы по делу Семенова; пакет материалов получили и телевизионщики. Как водится, некоторые особо ретивые журналисты и телерепортеры сами вознамерились обследовать условия, в которых содержится «знаменитый живописец», и уведомили администрацию «Крестов» о своем намерении.

Робкие голоса в мою защиту подали «вражеские» радиостанции, в былые времена презираемые Ведомством, а ныне подкармливаемые им как финансами, так и информацией.

Все это привело к тому, что руководители правоохранительных органов (МВД и прокураторы) уже утром 22 января через соответствующие службы общественных связей выступили с «обращениями к нации», в которых заявили, что господин Семенов просто стал жертвой нелепой случайности. Мол, задержан он был в связи с незначительным инцидентом в ночь на Рождество, в ходе которого был нарушен общественный порядок на фоне употребления алкогольных напитков, а затем его отпечатки пальцев обнаружили на пистолете, из которого был застрелен один из уголовных авторитетов Санкт-Петербурга. Естественно, правоохранители добросовестно выясняли, каким образом они, отпечатки эти, попали туда, но в настоящее время претензий к Семенову К.Ф. не имеется. Более того, оказывается, следователь прокуратуры Перфильев Я.М. еще на прошлой неделе оформил все документы об отказе от преследования гражданина Семенова К.Ф. по статье 218 УК РФ. Почему его, то есть меня, в тот же день не отпустили домой, господа руководители не знают, но обещают разобраться. Хотя по данному делу всю ответственность несут не они, а администрация тюрьмы.

Последняя огрызнулась в вечернем эфире устами начальника «СИЗО-1». Мол, указание выпустить Семенова они получили не на прошлой неделе, а в понедельник утром, что и было сделано. Но художник спал, а вместо него камеру покинул особо опасный преступник Мисютин, на которого теперь объявлен всероссийский розыск. Гражданина Семенова К.Ф. пришлось ненадолго задержать, чтобы выяснить его истинную роль в этой истории. Это совершенно обычная практика в таких случаях, нечего обижаться. Оперчасть все быстро проверила, никаких претензий к данному гражданину у нее нет. Завтра выпустим — и точка!

Поскольку «Хозяин» не выступал с прямым обращением, а вел беседу с корреспондентом второго городского канала, то здесь его словоизлияния были прерваны. Непонятно как («Хозяину», но не нам с Олегом) информированный корреспондент вдруг возьми да спроси, а как объясняются факты применения силы к заключенному и рапорты надзирателей о якобы нанесенных им увечьях.

«Хозяин», по уверениям зрителей передачи, быстро-быстро изменился в лице, но сумел изречь деревянным голосом, что о рапортах Мунтяна и Овчинова (корреспондент эти фамилии не называл) он ничего не знает. Скорее всего, таких документов просто не существует. Так что все разговоры о каких-то беспорядках в тюрьме и физическом насилии — не более чем досужие вымыслы нечистоплотных журналистов. Как и то, что Семенова содержат в карцере.

Сразу после этого интервью, о существовании которого я еще ничего не знал (в карцере телевизора нет), меня тихонько перевели назад в пятнадцатую. Под личным контролем Антона Ивановича.

— Вы были правы, — ворчал он при этом. — Те козлы свои рапорты порвали, а мне отдувайся!

— Я же предупреждал…

— Из-за вас в Питере такой хай подняли!

В том, что «шум на весь Питер» — не выдумка зашуганного опера, я убедился спустя какой-то час, когда ко мне в камеру, чуть ли не прямиком из телестудии, наведался сам «Хозяин» — начальник «СИЗО-1», немолодой, крепко полысевший полковник.

Зашел, отправил охрану в коридор и, прикрыв дверь, заговорил со мной вовсе не как с заключенным и потенциально опасным преступником, а прямо-таки по-приятельски и по-соседски. Попросил никому не рассказывать о нарушениях режима в «Крестах», особенно о карцере и моей потасовке с начальником оперчасти.

— Пойми, мне всего несколько месяцев до пенсии осталось, а тут — ЧП за ЧП. Мисютин сбежал, теперь с тобой проблемы. По всем телеканалам только и трезвонят, что про издевательства над известным художником. Выручи, не сдавай меня, быть может, я тебе еще пригожусь…

— Каким образом?

— Да мало ли как? Может, кто-то из знакомых к нам попадет… От сумы да от тюрьмы — не зарекайся! Пенсия — это само собой, а я пока что со службы уходить не собираюсь…

— И как вы поможете несчастным?

— Лучшая камера, телевизор, передачки, неограниченное общение с родственниками, адвокатами. Я еще не раз смогу быть полезен вам… даже лично вам! Представьте ситуацию: Барона поймают, доставят в «Кресты», и на допросах он станет утверждать, что именно вы его подбили на побег, запросив круглую сумму за содействие!

Что в такой ситуации должен сделать творческий интеллигент, впервые столкнувшийся с теневыми сторонами правосудия? Правильно, «сраженный такой убийственной аргументацией», я дал ему слово, что буду молчать. И слово сдержал! Когда ранним утром следующего дня меня выпустили из тюрьмы, под воротами «Крестов» толпилась ватага журналистов.

— Правда ли, что вас держали в одиночке и в карцере?

— Вас избивали охранники или офицеры?

— Верно ли, что вы искалечили начальника оперчасти?

Вопросов было много, но на все я отвечал коротко:

— Нет!

Хотя моя беззубая, с несколькими еще не сошедшими синяками и ссадинами физиономия свидетельствовала прямо о противоположном…

 

12

В августе 1993 года состоялась моя первая встреча с Андреем Андреевичем.

По утрам я имел обыкновение совершать пробежки до стадиона «Зенит» и обратно. Когда чувствовал, что физической нагрузки недостаточно, — добавлял несколько кругов по беговой дорожке стадиона.

В то летнее утро, предвещавшее редкий для Северной столицы знойный день, следом за мной в широко раскрытые ворота этого, с каждым днем все больше приходящего в упадок, спортсооружения шмыгнул невысокий неказистый мужчина чуть старше сорока лет, в неприметном сером костюме. Его глаза скрывались за темными очками. Человек присел на трибуне в первом ряду и стал наблюдать за мной.

На дорожках и в секторах разминался не я один, но слежку я чувствовал безошибочно. Опасений утренний наблюдатель не вызывал, но вычислить, кто такой и почему заинтересовался моей персоной, следовало.

Вариантов, впрочем, было не слишком много, и, намотав три круга по беговой дорожке, я решил, что это либо посланник от Ивана Ивановича (что менее вероятно), либо его преемник.

Я не встречался с Иваном Ивановичем уже почти четыре года, но никаких комплексов по поводу этого не испытывал — и раньше-то, в славные восьмидесятые, мы виделись всего три-четыре раза. В восемьдесят четвертом — в Ботаническом саду и в восемьдесят девятом — на Балхаше. Об этом я уже рассказывал. В промежутке между этими событиями состоялась мимолетная встреча здесь, в Петербурге, в скверике с памятником А.С. Попову. Тогда Иван Иванович просто поздравил меня с присвоением очередного звания и поставил задачи на «перестроечный период».

Нет, все же четыре. В восемьдесят третьем мы оба участвовали в подготовке «Вымпеловцев», но тогда Иванов не признался, что знает меня, и подал знак, чтобы и я не проявил излишних эмоций. В результате со стороны это выглядело так, словно встретились два незнакомых человека, занимающиеся одним и тем же делом, чуть ли не машинально пожали друг другу руки и растворились в толпе соратников. Взгляды же, которыми они обменялись, весьма трудны для описания сторонним наблюдателем…

А утренний зритель сразу обращал на себя излишнее внимание: и одет не так, вроде и неприметно — но не к месту и не ко времени; и очки эти с очень темными стеклами… В телевизионных и киношных версиях детективов сотрудников секретных служб почти всегда показывают в очках. Всевозможные пресс-службы и действующие сотрудники различных ведомств часто посмеиваются над этим штампом, не задумываясь, что такой стереотип создают сами: небезызвестные кагэбисты Крючков и Калугин практически никогда не снимали очков. Тем более перед кинокамерами и объективами фотоаппаратов.

Непрофессионально? Или самодемонстрация, стремление предупредить меня?

Когда я выбегал со стадиона, человек в сером костюме поднялся со своего места и бросил в мою сторону:

— Эй, постойте, вам привет от Иванова!

Все правильно, я так и предполагал, только кто ты — посланник или преемник?

— А где он сам? — я предвосхитил ход событий.

— Уехал в Могадишо!

Бедный Иван Иванович! Интересно, что с ним случилось? Спрашивать об этом было бессмысленно, и я поинтересовался только, когда это произошло.

— Накануне Нового 1992 года. А теперь, не пора ли нам познакомиться, — меня зовут Андрей Андреевич!

— Шнобель!

Мужчина рассмеялся:

— Вы, наверное, забыли, что мне известно ваше подлинное имя, подполковник Филиппов? Или Семенов, как вы предпочитаете, чтобы вас называли?

Я промолчал.

— Мы уже довольно давно общаемся с вами посредством зашифрованных донесений. И, надо сказать, Центр доволен вашей работой. Скажу больше — только московский и санкт-петербургский внутренние агенты справляются со своими задачами. Остальные в подавляющем своем большинстве срослись с преступными кланами и существуют, по сути, на средства из бандитских общаков. А видимость деятельности имитируют, периодически сдавая малозначительные фигуры из уголовного мира, которые чаще всего им подсовывают сами бандиты. Придется принимать меры…

Я не ответил ничего, да и человек не ждал никакого ответа. А чтобы мы не торчали в распахнутых воротах, предложил вернуться на трибуну.

Мы были одни на всю бетонную чашу — только внизу, в полусотне метров, на дорожках и поле, бегали и размахивали руками несколько парней, — поэтому могли беседовать вполне свободно и раскованно. Правда, я подсознательно ощущал, что у моего собеседника во внутреннем кармане пиджака находится включенный диктофон, но это меня не смущало — в своем кругу нам полагалось быть предельно откровенными, да и что, собственно говоря, я должен утаивать?

Записать наш разговор он просто обязан. Потом пленку прослушают психологи, определят по моему голосу, волновался я или нет, был ли искренен, не истощился ли нервно и так далее.

Нет, ребята, не «истощился», и лукавить мне незачем!

И все же диктофон где-то не давал мне покоя, действовал на психику. Возможно потому, что я был уверен: покойный товарищ Иванов никогда бы не позволил себе пользоваться такой штуковиной.

— Сейчас Центр интересуют не столько сами преступники, сколько их покровители, — наставлял меня Андрей Андреевич. — Проследите связи политических партий с организованными преступными группировками, информируйте нас о контактах лидеров криминалитета с представителями мэрии, городской думы и правительства. Ежемесячно подавайте сводки о степени влияния отдельных общественно-политических объединений на массы…

— Для этого есть социологи, — робко возразил я.

— И аналитики ГРУ. Разве вы не заметили своего превращения из рядового агента в одного из главных аналитиков Ведомства в регионе? Указать пальцем на зарвавшегося бандита и таким образом запустить к исполнению смертный приговор могут люди и помельче. Вы — подполковник, старший офицер, и ваша задача отныне не только разрушать ведущие преступные группировки, но и организовать дело так, чтобы наверх продвигались наши ставленники; не только отслеживать слияние мафии и власти, но и направлять процесс в нужное Ведомству русло.

Все правильно, только слишком по-книжному. Как с трибуны вещает…

— Нас очень беспокоит увеличение числа бандитских протеже в городском депутатском корпусе. Ну а о том, что среди помощников депутатов преобладают люди с уголовным прошлым, вы и сами неоднократно докладывали… Запомните, полностью искоренить преступность и коррупцию нельзя, но ослабить ее влияние, сузить сферы деятельности — можно и необходимо…

Это — явно для диктофона!

— Конечно, мы не надеемся, что вы предоставите нам полную картину происходящего в городе, для чего вам пришлось бы завести сеть собственных информаторов, агентов, консультантов, а делать это запрещено категорически, чтобы не раскрыть свою связь со спецслужбой. Вы должны делать прогнозы и выводы только исходя из официальной, всем доступной информации, или из того, что вы случайно услышали в своем кругу. Никакой самодеятельности, никаких попыток вызвать на откровенность мафиозных боссов, руководителей города или депутатов…

Интересно, перед кем он так отчитывается? И в какой момент включил диктофон?

— Вы остаетесь тщательно законспирированным агентом, — этим как раз и отличается глубокое оседание от обычного внедрения. Для всех вы — простой российский гражданин, не имеющий к спецслужбам никакого отношения. Да, кстати, вас удовлетворяет работа в институте?

— Нет. Зарплату платят нерегулярно, а общественных нагрузок взваливают все больше. — Почему бы не высказаться? Спрашивают нас о личных заботах совсем нечасто. — То ту команду подготовить просят, то эту. Многих консультировать бесплатно приходится. Это отрывает от творчества, которое более перспективно в плане добывания информации. Среди коллекционеров много влиятельных людей по обе стороны баррикад. Хорошо еще, что жена делает успехи в маленьком семейном бизнесе, малюет за меня, иначе бы я совсем зашился… Всякими выставками, презентациями, встречами с поклонниками и торговыми переговорами теперь занимается только она. Я лишь появляюсь в самый ответственный момент, чтобы сорвать овации…

— Следует признать, что Иван Иванович был большим мастером по части делания из дерьма конфеток…

Здесь мне полагалось почувствовать себя больно задетым таким сравнением, хотя наверняка в материалах моего личного дела было все сказано о моем отношении к собственному творчеству; полагалось, видимо, вспылить и бросить какую-то неосторожную фразу. Возможно, я так и сделал бы, но уловил выражение глаз Андрея Андреевича даже сквозь стекла очков. Кстати, затемненных диоптрических.

Уловил — и сказал только:

— Vox populi — vox dei.

— Успех ваших произведений приятно удивил нас всех, — после паузы сказал Андрей Андрееви. — На последней выставке Ведомство не приобрело ни одной картины, все разобрали истинные почитатели вашего таланта…

При желании я мог бы отметить, что слова «истинные почитатели» он произнес совсем без иронии. Но отмечать этого я не стал, потому что в следующем периоде он опять возвращался к фразеологии совкового функционера:

— Вот что значит реклама, вот что значит уметь раскрутить человека, направить его деятельность в нужную струю!

— Но такая политика может иметь негативные последствия! — чуть ли не выкрикнул я, чем явно ошеломил собеседника.

— Какие же? — удивленно пробормотал он.

— Слишком многих творческих людей поддерживает Ведомство. Если добавить сюда ставленников других заинтересованных организаций, сразу поймешь, почему среди наших писателей, художников, поп-звезд так мало подлинных талантов, вот почему посредственности оккупировали все телеэкраны, периодические издания и выставочные залы…

Можете считать, что я говорю и о самом себе.

— Их слава — пустой звук, она рассыплется, как только рухнут спецслужбы, поддерживающие данную творческую личность. Действуя так, мы подрываем авторитет русского искусства, наносим ему непоправимый вред, поощряя серость и бесталанность…

— Дельная мысль! — согласился товарищ Андреев. — Однако творческие люди продолжают оставаться нашими самыми бесценными источниками. На эстраде, к примеру, сейчас подвизались десятки певичек, в которых ничего выдающегося, кроме ног, нету. А популярность имеют грандиозную. Каждый знатный чиновник спешит засвидетельствовать свою признательность, а при удобном случае и вскочить в постель к звезде. А там такую информацию раздобыть можно!

Какое-то двойственное впечатление у меня вызывал этот товарищ Андреев. Начальство, оно, по уставу, вроде как всегда право, но ведь наш разговор — не зачтение приказа, который надо выполнять, не обсуждая. А разговор он ведет вроде в двух или трех планах одновременно. Говорит нечто дельное, и тут же стандартные фразы, будто предназначенные для доклада тупоголовому начальнику, а вслед за ними — сарказм, возможно, никому и не предназначенный… То ли дело разговаривать с Иваном Ивановичем…

Но с ним, наверное, не скоро доведется поговорить.

— Или же бандиты, — продолжал Андрей Андреевич. — Они когда наколются или нажрутся — только дай что-нибудь послушать в «живом эфире». За сумасшедшие деньги приглашают популярных исполнителей к себе в офис или на хату, и там устраивают концерты. Знаешь, сколько удается выведать у них в порывах откровения?

— Догадываюсь! Почему-то все обладатели каких-либо секретов всегда стремятся поделиться ими с творческой личностью. Например, я уже замахался слушать откровения генерала Т. Перед тем, как приобрести очередную мою картину, он рассказывает все, о чем ему стало известно в силу специфики своей профессии…

— Вот почему творчество должно стать приоритетным направлением вашей официальной деятельности. Из института рассчитайтесь как можно быстрее. Кстати, вы сможете арендовать там спортзал хотя бы несколько часов в неделю?

— Думаю, что да.

— С благотворительностью пора кончать. Откройте какую-нибудь частную фирму по обучению телохранителей. Сейчас такая струя, что каждый стремится обзавестись персональным Терминатором или Рэмбо.

— Сделаем! — с энтузиазмом откликнулся я.

— Но не забывайте, ваше главное задание — снабжать Центр объективной информацией об изменении раскладов на политическом Олимпе… Скоро в стране опять прольется кровь.

Чтобы предвидеть такой поворот событий, не нужно быть великим аналитиком. Я не бог весть какой умник, но и я чувствую это давно. Но вслух и с такой уверенностью пока что об этом не говорили…

— Мы хотим знать, — Андрей Андреевич впервые снял очки и пристально уставился мне в глаза, будто подчеркивая, что я должен запомнить каждое слово, — какой процент жителей Санкт-Петербурга поддерживает Руцкого, Хасбулатова, как общественность отнесется к силовым методам решения проблемы неуступчивого парламента, ну и так далее…

— Буду стараться!

— Вот новый адрес, по которому пойдут ваши спецдонесения. Москва, а-девяносто семь, абонентский ящик номер тридцать четыре. Вихренко Олегу Игнатьевичу. Ну, до встречи!

Андрей Андреевич, коротко пожав руку, сбежал по ступенькам и скрылся в темном прямоугольнике выхода. Я подчеркнуто неспешно двинулся следом, так что успел заметить удаляющийся белый «СААБ».

Олег Вихренко. Это была та самая фамилия, которую мне назвал при прощании на Балхаше товарищ Иванов. Значит, теперь Олег будет получать от меня всю адресованную Центру информацию.

Генерал-полковник уехал в Могадишо перед прошлым Новым годом… Логично предположить, что уже полтора года Вихренко имеет мой настоящий адрес…

С одной стороны, это хорошо, а с другой — плохо. Хорошо потому, что Иван Иванович представил его, как надежного и порядочного человека, помните — «вдвоем вы свернете горы»; плохо — потому что еще один лишний человек узнал о моей второй тщательно скрываемой жизни. Если Андреев — не глава Ведомства, в чем я лично теперь ничуть не сомневаюсь, хотя бы потому, что Верховный Папа не стал бы возиться с диктофоном, — то о моей деятельности теперь знают три человека. А это очень много! Не вовремя уехал в Могадишо Иван Иванович!

Но я узнаю, что случилось с ним, клянусь честью. Хотя бы ради того, чтобы удовлетворить собственное нездоровое любопытство… Для того и спешу в библиотеку в одном спортивном костюмчике сразу после встречи с Андреевым.

Направляюсь в читальный зал, листаю подшивки центральных газет за конец 1991‑го. И вскоре нахожу то, что надеялся найти. Это был некролог в «Красной звезде».

«На пятьдесят девятом году жизни трагически погиб видный военный деятель генерал-полковник Ларионов Виталий Игоревич». Фотографии в газете не было, но я и так был уверен, что это он. Подобные совпадения случаются крайне редко.

Налицо все причины быть довольным собой. И всего-то одна неосторожная фраза слетела с уст Андрея Андреевича: «Накануне Нового 1992 года!», а я вычислил фамилию, которую не должен был узнать никогда.

В дальнейшем мне не составит особого труда выяснить обстоятельства гибели этого неординарного человека. «Застрелился он», — скажет болтливый генерал Т., когда я вдруг спрошу его, почему мои произведения давненько не покупает Виталий Ларионов из Москвы.

…А «прогнозы» Андреева начнут подтверждаться спустя всего два месяца. В Москве снова загрохочут гусеницами танки, затрещат автоматы, прольется кровь. Ее узкие ручейки через год с небольшим сольются в полноводную реку, берущую начало в предгорьях Кавказа…

«Из нашего региона рекрутируются добровольцы на войну. Вербовочные пункты действуют по адресам (…) Преимущество отдается участникам военных действий и спортсменам-разрядникам»…

«Фирмы, имеющие лицензии на продажу вооружений, открыто переориентируются на сепаратистские круги в Чечне»… — буду предупреждать я накануне начала военных действий.

«Питерский ОМОН заявил, что не желает принимать участия в этой авантюре»…

«Война непопулярна в народе»… — это уже цитаты из сообщений 1995 года.

Только что толку от моей деятельности, если война все равно продолжается? Зачем я стараюсь, зачем забрасываю центр шифрограммами?

 

13

В период 1993–1995 годов по громадному, мрачно-прекрасному нашему городу денно и нощно бродила Ее Величество Смерть. Остро заточенная коса безжалостно сметала всех, кто ей попадался по пути.

Работы вечной старухе заметно прибавилось, косой приходилось махать не только над больницами, госпиталями, квартирами, куда опаздывала «скорая помощь», местами автокатастроф и кострищами пожаров, но и в подъездах престижных домов, ресторанах и офисах, так что костлявым рукам старательно помогали «добровольцы» — «Белые стрелы», поражая тех, кто еще недавно считал, что сами они, а не Бог, Закон или Ее Величество, вправе вершить земной суд, казнить и миловать, не разбираясь особо, кто праведник, кто грешник.

Один за другим в мире криминалитета менялись лидеры. Сначала на гребне успеха оказалась группировка Николая Седюка, больше известного как Коля-Каратэ, затем «тамбовцы» во главе с тандемом Кумарин — Гавриленков (Степаныч), за ними в гору пошли «малышевские», получившие название от фамилии своего лидера.

Боксера Сашку, Александра Ивановича Малышева, который младше меня на год, я знал еще с доармейских времен по спорту. Дружеские отношения мы поддерживали и в последующие годы, с тех пор как планида привела Сашку на открытие моей первой выставки. Именно он казался мне самым серьезным из всех претендентов на трон, именно ему расчищали дорогу «Белые стрелы».

Конечно же, узнавая об усилении Малыша из открытых публикаций в прессе, Центр мог выразить мне свое недовольство по поводу того, что новый крутой лидер, по сути, подмявший под себя всех «воркутинских», «кемеровских», «красноярских» и прочих, создавший в городе на Неве настоящую бандитскую империю, до сих пор наслаждается жизнью.

Может, с этим связано появление Андреева в Санкт-Петербурге?

Вряд ли, потому что Малышев уже год как сидит в тюрьме, что, кстати, не мешает ему руководить братвой. И, кстати, именно я предпринял все возможное, чтобы упрятать его туда. Находясь на воле, он бы непременно получил пулю — противоборствующие группировки прижимались, но не истреблялись наголову, и непременно кто-нибудь попробовал бы «завалить» Малыша. Хороших профессионалов там, похоже, нет, но отморозков, способных на непредсказуемую дерзость, хватает. А я не хотел, чтобы до власти в преступном мире дорвался очередной заезжий беспредельщик, и упрямо не посылал убийц в «Архипелаг» — комплекс бандитских офисов на Каменном острове, где обрел постоянное пристанище Александр Иванович.

Малыш имел хорошие связи в правоохранительных органах, дружил с московскими «законниками», слыл своим в среде коллекционеров живописных полотен и антиквариата. Поэтому организовывать неформальные встречи с ним и, соответственно, получать интересующую Ведомство информацию от него мне было гораздо проще, чем от кого бы то ни было. Этим я и мотивировал свое нежелание убирать Малышева со сцены. Лучше частично контролируемый и поэтому предсказуемый лидер, чем какой-нибудь отмороженный психопат!

Александр Иванович знал о моей близкой дружбе с высокопоставленными сотрудниками милиции, прокуратуры, ФСБ и неоднократно консультировался со мной по поводу тех или иных действий. Трудно сказать, что именно заставило его так мне доверять, но раскрывался Малыш настолько, что после любого разговора я мог его «сдать» если не на вышку, то на добрый десяток лет — но не «сдавал». Наоборот, с превеликим удовольствием консультировал, порой даже ловил себя на мысли, что увлекаюсь и втягиваюсь, — и тогда старался свернуть разговор, не вызывая излишних подозрений.

Возможно, Малыш проверял меня, подсовывая какой-нибудь вымышленный план операции, и затем следил, нет ли утечки. Но со временем, здесь я не ошибаюсь, стал доверять так, что иногда выполнял мои рекомендации, даже не понимая их по-настоящему.

Замечательный союз, не правда ли? Не о таком ли говорил Андрей Андреевич, выделяя московского и питерского ВАГО из числа прочих, которые «в подавляющем своем большинстве срослись с преступными кланами»? Я разве что на деньги из «общака» не существую…

В 1997 году я посоветовал ему затаиться и как можно меньше афишировать свое участие в петербургских делах, что было немедленно сделано. Сашка к тому времени располагал приличным штатом помощников и заместителей; перевалив на них большую часть дел, он умотал на Кипр.

В это время в городе неожиданно появилась группировка Кузнеца. Не очень многочисленная, зато мобильная, дерзкая, быстро реагирующая на малейшие изменения в расстановке сил на небосводе преступности.

Поговаривали, что у банды хорошие «концы» в среде генералов криминалитета и что именно их считают своими ставленниками в Санкт-Петербурге такие авторитеты, как Джем и Пудель, назначенные мафией Смотрящими по Германии и Швейцарии, а также полномочный представитель бандитов в Великобритании Черный и некоторые другие.

Никаких контактов с этой ОПГ у меня не было. Кроме стрельбы, поножовщины и баксов Кузнеца и компанию ничего не интересовало, предметы искусства их не вдохновляли, а повышать профессиональную подготовку в моей школе телохранителей, успешно функционирующей с 1994 года, для них не было никакой необходимости, так как бойцы, составляющие ядро группировки, и так прекрасно владели всем арсеналом приемов рукопашного боя, навыками диверсионно-террористического и стрелкового дела.

Каких-либо репрессий против Кузнеца и его банды я пока не замышлял в силу незначительного авторитета оной. Придерживался правила: пусть сначала окрепнут, повоюют с уже завоевавшими рынок группировками, а затем вступим в дело мы. Ничего принципиально нового и особенного в группировке Кузнеца не просматривалась; да, братва крутая и подготовленная, да, отморозки, но не безмозглые «быки», — но мало ли таких за эти годы легли смирно в освященную землю?

…И вдруг 12 сентября 1997 года раздались выстрелы, унесшие жизни самых дорогих мне людей…

Почему киллер не добил меня? Ну уж не из жалости. Случилось чудо — мимо проезжал фургон с надписью «Почта» на борту. Его водитель увидел человека с пистолетом в руке и направил на него свой «газон». Чтобы не быть раздавленным, киллер перепрыгнул через невысокий гранитный парапет вдоль речки Карповки и… очутился на палубе катера, который сразу же рванул с места.

Бравый водитель успел разглядеть бортовой номер и сразу сообщил его мне, — но это ничего не дало, так как на следующий день катер взорвали на Фонтанке.

Несмотря на сквозное ранение, я сознания не потерял и продиктовал шоферу, в довершение ко всем своим геройским поступкам вызвавшегося доставить меня в больницу, московский телефон. К счастью, Олег Вихренко был дома и, получив недвусмысленное сообщение: «На вашего друга покушались», не стал долго рассусоливать и, не медля, рванул в Санкт-Петербург на собственной «БМВ». Через восемь часов он уже нашел меня в больнице.

Тем временем события развивались с молниеносной быстротой. Уже к вечеру бандиты вычислили доблестного водителя фургона и, старательно поколотив парня, выяснили, куда он отвез раненого.

Но Вихренко уже находился рядом и предпринимал все необходимые меры предосторожности. В первую очередь он добился того, чтобы возле меня установили милицейский пост. Я должен был находиться в послеоперационной палате, но Олег на каталке переместил меня в персональный кабинет Яна Павловича, находящийся по соседству, ничего не сказав об этом медперсоналу.

Через час после моей «экстренной эвакуации» в пустую послеоперационную палату влетела ручная граната РГД и угодила в кровать, на которой должен был находиться пациент Семенов. Нетрудно представить, что осталось бы от него (то есть от меня!), если бы не своевременные и точные действия Олега.

К счастью, и мой московский гость, и наш питерский оперуполномоченный угрозыска, мужик из решительных и «правильных», которого приставили ко мне высшие чины, едва узнав о покушении, во время взрыва находились в коридоре. Уже в следующий момент они ворвались в палату с пистолетами в руках. Дружно впрыгнули на подоконник и, высадив плечами стекла, слетели со второго этажа на газон перед окнами больницы и, не переводя дух, с обеих стволов стали палить по отъезжающим «Жигулям», в которых только что исчез гранатометчик.

Кстати, в его руках была еще одна эргэдэшка, так что сомнений в правильности своих действий ни у Олега, ни у милиционера не возникло. Да и времени на раздумья не оставалось…

В телах обоих пассажиров «Жигулей» насчитали немало дырок; записали их, даже без специальной просьбы, на счет опера.

Ни в тот, ни в последующие дни никто из питерской братвы не опознал покойников. При них не обнаружили никаких документов. Олег сделал фотоснимки покушавшихся и распустил по всем доступным каналам.

Киллера, перебившего мою семью, среди них не оказалось. Зато нам стало известно, что этих парней вроде бы видели накануне в компании Кузнеца.

На тот момент у нас это была единственная зацепка.

Вихренко распустил по больнице слух, что я скончался в результате полученных ранений. Натянув на голову окровавленную простыню, ногами вперед меня повезли в морг. По дороге свернули куда-то за угол, — и я оказался в маленькой, но уютной палате, ключи от которой имел лишь Ян Павлович.

В последующие дни он будет, таясь и озираясь, регулярно приходить сюда. Пройдет всего две недели — и я встану в строй!

 

14

Олег сразу же пришелся мне по душе. Высокий, под метр девяносто, но необычайно юркий и гибкий, он был настоящим акробатом, в любом деле проявлял чудеса ловкости и сноровки. Боевую подготовку Вихренко получил не хуже моей, стрелял и дрался, как настоящий профи, но в то же время отличался эрудицией и широтой взглядов, пониманием многих российских проблем. Ну а что касается нравов и обычаев преступного мира — здесь ему вообще не было равных. Как-никак, известный литератор, детективист, член Союза писателей Российской Федерации. Вот с каким человеком свела меня судьба!

Пользуясь своими вполне легальными связями среди руководителей правоохранительных органов Санкт-Петербурга, Вихренко вообще хотел претворить в жизнь идею захоронения вместо меня рядом с женой и дочерью какого-нибудь бомжа — благо, неопознанные трупы находили в Питере ежедневно, — но я не клюнул на это предложение не столько из-за нравственных соображений, сколько из-за того, что еще собирался половить преступников «на живца», выйдя из больницы.

Пытаясь вызвать огонь на себя, мы с Олегом даже не стали менять квартиру. Обосновались на Карповке.

К сожалению или к счастью, никто на меня больше не покушался.

Десять дней после выписки из больницы можно смело вычеркнуть из моей полной приключений жизни.

Я пил. В одиночку. Не выходя из дома.

Поставил возле себя ящик водки — и дудлил сорокаградусную с утра до ночи. Но не пьянел. Только входил в состояние отрешенности и безысходности.

Вихренко с тоской во взгляде наблюдал за мной, но пить не мешал.

Все вопросы быта он взял на себя. Готовил жрачку и стирал носки, убирал в квартире и покупал продукты. Точнее, посылал за ними соседского Ваньку, а сам ни на секунду не оставлял меня без присмотра.

Личного оружия у меня не было (опять же, чтобы ни у кого не возникло подозрений!), а свой мощный ГБ-80, австрийской фирмы «Штайер-Даймлер-Пух», Олег всегда держал при себе, так что свести счеты с жизнью я мог лишь при помощи подручных средств, из которых в квартире были только шелковые галстуки да полиэтиленовый пакетик крысиного яда.

Однажды, где-то на пятый день запоя, Вихренко вытащил меня из петли прямо в туалете. После чего он вырвал с корнем шпингалет, на который запиралась дверь.

Травиться порошком, предназначенным для ненавистных тварей, я считал недостойным своего человеческого происхождения. Оставался еще газ.

Забаррикадироваться в кухне, включить все конфорки… Только как осуществить эти планы, если Олег ходит по пятам?

Через дней семь-восемь я начал потихоньку отходить. Водку Вихренко постепенно заменил хорошим немецким пивом; за день я опорожнял чуть ли не ящик «Лёвенброя» или «Бэкса», но похмелье было таким же тяжелым, как от беленькой. Если не хуже.

Приняв очередную порцию пенящегося напитка, я брал в руки кисть и выводил на картоне какие-то замысловатые фигуры. Именно они всплыли из подсознания, когда пуля киллера разорвала мою грудь, именно эти витиеватые спирали и опутанные мохнатыми нитями шары с человеческими глазами внутри преследовали меня на операционном столе.

Впервые в жизни я рисовал от души. Правильнее сказать, рисовала моя душа.

— Кирилл, это гениально! — вырвалось однажды у Олега. — Ничего подобного я никогда не видел! Хватит пить, займись наконец делом. Каждому человеку Господь дает какой-то талант. Не реализовать его — значит утратить Бога в сердце. А без Всевышнего — мы никто, неодухотворенные молекулы, понял? Хочешь сдохнуть — держи мою гэбэшку… — он протянул мне заряженный пистолет и вышел в коридор.

Я направил ствол в потолок и нажал на курок.

Вихренко мигом оказался рядом со мной.

— Фу, напугал, — перекрестившись, испуганно выдохнул он.

Мы оба рассмеялись. И я дал — и пока что сдерживаю — слово больше никогда не прикасаться к спиртному.

Только спустя много месяцев Вихренко признается, что пистолет в тот день был заряжен холостыми патронами.

 

15

В октябре в городе наконец-то объявился мой старый приятель Александр Малышев, и мы с Олегом, не медля, отправились к нему в офис на Березовую аллею.

К Малышу нельзя было пробиться, столько просителей ожидало в коридоре, но черноглазая секретарша Карина сразу узнала меня и махнула тонкой ручкой: мол, все будет в порядке.

Вскоре Александр Иванович собственной персоной появился в дверном проеме, широко раскинув руки:

— Ба, Кирилл!!!

— Сашка!

Мы обнялись и стали хлопать друг друга по широким спинам, как это умеет делать только братва.

— Заходи, дорогой, заходи… Как твоя эзотерика?.. Есть что-нибудь новенькое-интересненькое?

— Для тебя — всегда. Я не сам. Можно? (Киваю на Олега).

— Кто это такой? — поинтересовался Малышев с присущей ему подозрительностью по отношению ко «всяким левым» посетителям, как он выражался.

— Вихренко. Московский писатель. Слыхал такого?

— А то как же! Олег Ипатьич, кажется, — он решил блеснуть эрудицией, но слегка облажался.

— Игнатьевич, — сухо уточнил мой друг.

— Заходи, Игнатьич, заходи, — ни капли не смутился Малыш. — Я документальный фильм по твоему сценарию смотрел. Про нашего брата. Ничего так картина. Правда, доблестные органы сильно приукрашены. Не стоят они того, поверь мне… Карина, приготовь нам кофе и разгони всех на полчасика!

Вскоре из коридора до наших ушей донесся слащавый голос:

— Расходитесь, господа, расходитесь, Александр Иванович начнет принимать только через тридцать минут.

Вскоре после этого Карина появилась в кабинете с жостовским подносом в руках, на котором в глиняных чашках дымился прекрасный кофе.

Малышев достал из бара бутылку коньяку и, раскупорив ее, наполнил четыре стопочки. Четвертая, по всей видимости, предназначалась для секретарши, но она уже вышла.

— А я, брат, только с Кипра вернулся… Кстати, коньячок оттуда. Ну и цены там, блин. Особняк — как в Питере двухкомнатная. Гостиницы, игорные дома — чуть ли не даром. Одним словом, работы — непочатый край, — заявил хвастливо.

— Именно поэтому там обосновались все наши высшие армейские чины, — продемонстрировал свою осведомленность Олег. — За Кипр и выпьем. Чтоб мы с Кириллом там тоже побывали!

— Да… Райская страна! Солнце, море, девки… Я здесь долго не задержусь. Кстати, спасибо тебе, Кирилл Филиппыч, что посоветовал слинять из Питера. Останься я здесь, может быть, и не свиделись бы сегодня, а?

Что бы ни говорили, все же приятно, когда такой авторитетный человек чем-то обязан тебе!

— Возможно, — согласился я и, пригубив коньяк, отставил стопку в сторону. Остальные не последовали моему примеру и выпили до дна. К слову, коньяк был омерзительный!

— Кто так тебя информирует, узнать не позволишь? — закинул удочку Малышев, отхлебывая кофе.

— Ты своих агентов продаешь?

— Не-а.

— Вот видишь, а меня как пацана расколоть хочешь… Слыхал, какая со мной беда приключилась?

— Нет!

— Наталью мою убили… И Кристину…

(Прошел всего месяц со дня их гибели, и на мои глаза навернулись слезы.)

— Наташку? — искренне удивился Малыш. — И Кристю тоже? Вот падлы, а? — заметно разнервничавшись, он зашагал по кабинету. — Видишь, как хорошо, когда в городе один хозяин? Был бы я на месте, никогда бы не допустил такого беспредела! Кто эта гнида, выяснил?

— Нет. Вот его портрет.

Я протянул Александру фоторобот, составленный нами на компьютере. Глаз у меня цепкий.

Узкий маленький рот, крупный нос картошкой, выказывающий в парне добряка из средней полосы России, лоб шириной со спичечный коробок с небольшими залысинами, и глаза… Расчетливые, холодные, безжалостные. Цвет их я не успел различить, но при встрече узнаю парня непременно.

— Не знаю такого, — скривился Малышев, разглядывая портрет. — Да и что можно определить по этому рисунку? Какой он из себя: высокий, низкий, толстый, тонкий? Каким оружием пользовался?

— Росту среднего. Где-то метр семьдесят пять. Худощавый. Попка узкая, плечи широкие, по фигуре на пловца смахивает — я с ними много занимался… Оружие не найдено, скорее всего, он его утопил в Карповке, но, судя по нарезам на пуле, извлеченной из тела дочери, самый заурядный «ТТ» отечественного производства, калибром 7,62…

— Среди моих братков похожих нету, точно…

— У тебя вон какая империя, разве всех упомнишь…

— Я помню!

— Не стану тебя интриговать. Есть сведения, что накануне покушения киллер встречался с Кузнецом.

— Это не моя парафия. И я с ними связываться не буду!

— А зря. Упустишь время, и они разделаются с тобой. Два медведя в одной берлоге еще никогда не уживались!

— Ты думаешь? — насторожился Малыш.

— Даже у нас в Москве знают этих отморозков… И побаиваются. Говорят, не миновать большого конфликта в Питере, — вставил всеведущий Вихренко.

— Да, но у меня мандат от Японца!

— Вячеслав Кириллович в Штатах за решеткой, а Кузнец успел заручиться поддержкой Черного, Джема, Пуделя…

— Сука! — смачно выругался Александр. — Что вы от меня хотите?

— Ничего особенного. Расшевели своих агентов, пусть напрягутся, может если не его, то этих двух где-то видели, — я протянул Малышу посмертные фотографии «гранатометчиков».

— Постой-постой… — лицо Александра Ивановича стало сосредоточенным и серьезным. — Этого типа я, кажись, знаю! — Он указал на фотографию парня, находившегося тогда за рулем. «Жигули», кстати, оказались угнанными, числились в розыске. — Лопух его погоняло. Раньше в бригаде Шершня числился, но начал крысятничать и его изгнали. Вроде бы ходил слух, что он в натуре к Кузнецу подался, но тот фраер козырной, вряд ли такое говно к себе приблизит…

— Ладно. И на том спасибо. Мой тебе совет, Александр Иванович, займись этими парнями раньше, чем они созреют для того, чтобы заняться тобой, — и я поднялся, давая понять, что разговор закончен.

— И откуда ты все знаешь? — снова удивился Малышев. — Мне, что ли, в художники податься?

— Лучше в писатели, — улыбнулся Олег. — «Кирпич» вон четыре книженции уже накрапал. Кстати, из литературы известно — фактор внезапности играет решающую роль во всех войнах и конфликтах. Сталин в три раза по вооружению превосходил Гитлера, а где в первые дни войны очутился? Не хотел верить предостережениям, ну прямо, как ты!

— Я подумаю над этим, — пообещал Малыш, прощаясь.

— А чтобы ты не сомневался в нашей осведомленности — запомни: в самое ближайшее время твоего знакомого, а моего коллеги Кирпича уже не будет в живых!

Ну, дает, Олежка!

Заставил-таки трепетать самого Малышева!

…В отличие от других местных группировок, Кузнец и Кº совсем не лезли в коммерцию, поэтому на них никто в первое время не наезжал. А они копили силы, сколачивали небольшие, мобильные, до зубов вооруженные полувоенные образования, поголовно состоящие из отпетых беспредельщиков.

Основные бандитские группировки в городе к тому времени уже утратили вкус борьбы и преспокойно почивали на лаврах, не подозревая, что вскоре придется делиться завоеванными в тяжелых боях сферами своего влияния, уступая натиску нового ненасытно-прожорливого, свирепого и безжалостного бандитского сообщества.

Пока это поняли только подуставшие «тамбовцы». Самые слабые становятся первыми жертвами при любом переделе собственности, и Мисютин, капореджиме, «начальник контрразведки», обязан был знать это правило. Поэтому и принял решение ликвидировать одного из ближайших соратников Кузнеца, считавшегося разработчиком всех планов Кузнецовской банды.

Рядовых исполнителей акции неожиданно удалось поймать, но выдавать «заказчика» они не собирались, — хотя его имя постоянно витало в воздухе.

Мне об этом сообщил все тот же генерал Т.

Я бросил все силы и средства для того, чтобы убедить генерала оказать всевозможное воздействие на задержанных киллеров, с целью заставить их свидетельствовать против Барона. Парней стали прессовать по-серьезному, как умеют в наших застенках, если на то есть начальственное указание. Вскоре они выложили все, что знали и не знали.

Прокурор выписал ордер на арест Мисютина.

Тот все отрицал, но через три месяца суд все же состоялся, и по просьбе Ведомства судья Логвиненко впаял ему семь лет строго режима — несмотря на то, что горе-киллеры попытались изменить свои показания, утверждая, что оговорили Барона под пытками.

Мисютин, конечно, даже не подозревал, какие подводные течения бурлили вокруг его скромной персоны…

Коалиция состоялась. Я помог ему бежать, теперь он должен выполнить свои «союзнические обязательства». Остается только ждать, когда Мисютин что-то разузнает по интересующему меня делу и подаст сигнал о начале совместных боевых действий.

 

16

Этот парень ворвался в мою жизнь, как тайфун. Он все умел, все успевал, и все у него получалось на «отлично». Побелить кухню, переклеить обои в комнате — пожалуйста, отремонтировать машину — нет ничего проще, отбить кому-нибудь башку… Тьфу ты, эти слова из другой песни. Но все равно к Олегу Вихренко, а именно о нем я веду сейчас речь, они имеют самое непосредственное отношение.

Шел ноябрь месяц, а никаких выходов на банду Кузнеца мы по-прежнему не имели. Малышев не звонил и в Северной столице не появлялся. Длинными осенними вечерами мы просчитывали все возможные варианты проникновения в банду, и в конце концов Олег предложил идею, которую мы успешно претворили в жизнь в начале 1998 года. Я имею в виду побег Мисютина — одного из главных на сегодняшний день «оппонентов» Кузнеца.

Для осуществления этого грандиозного замысла требовалось упечь меня ненадолго в тюрьму, лучше всего по поводу какой-нибудь мелочной драки, и добиться, чтобы Барона перевели в мою камеру.

В принципе, осуществить вторую часть этой затеи, учитывая наши литературно-художественные связи среди высокопоставленных лиц, будет несложно. Но те же лица могли запросто разрушить его первую часть, слишком быстро вытащив меня из тюрьмы. Значит, обычный мордобой не пройдет… И Вихренко придумал трюк с пистолетом! Мол, хорошо бы иметь выход на «Белую стрелу», чтобы грохнуть кого-то из ближайших сподвижников Мисютина, пока он сидит в СИЗО. А затем сделать так, чтобы оружие фигурировало в драке с моим участием. Пригласим кого-нибудь из московских друзей Олега, всучим ему засветившийся пистолет, — я вырву его и оставлю свои пальчики. Чтобы избежать всяких непоняток, «засланный москвичок» сразу вернется в столицу. Милиция быстро определит, что из этого ствола совершено убийство, начнет раскручивать дело, — а я по своим, Вихренко же — по своим каналам к этому времени добьемся перевода Барона в мою камеру.

В принципе, впоследствии все именно так и случилось. Но в тот момент его рассуждения повергли меня в шок. Я же был совершенно уверен, что Олег не был таким глубоко законспирированным агентом, как я, на вполне законных основаниях получал в Ведомстве зарплату, — а следовательно, если и знал в общих чертах о существовании «Белых стрел», по идее, должен был иметь лишь самое отдаленное представление о моих отношениях с ними. А я не спешил открываться, так как совершенно не представлял, что посчитал возможным ему рассказывать о моей работе Иван Иванович.

Но на основании анализа его предложения я пришел к выводу, что Вихренко знает почти все, поэтому решил плюнуть на приказы и инструкции — и открылся!

— В моем распоряжении имеется прямой канал выхода на «Белую стрелу». Более того, я готовил московское отделение…

— А я — питерское, — рассмеялся Олег, и все намечающиеся недоразумения в наших отношениях исчезли, так и не появившись на свет.

— Только по общим дисциплинам: организация покушений, выработка психологической устойчивости, поведение на допросе… — продолжил Олег. — Последняя наука, впрочем, вряд ли им когда-нибудь понадобится. Провалившийся агент должен быть ликвидирован максимум через два часа. Неважно, в чьи руки он попал, — бандитов или правосудия. И делать это призваны мои люди. Включая меня, нас только трое. И то — третий в резерве!

— И кто-то из вас обязательно присутствует при каждой ликвидации! — догадался я.

— А то как же! К счастью, проколов бывает немного, сам знаешь, каково устранять своих. За всю карьеру я только одного шлепнул. Кстати, ты должен его знать. Мореман, помнишь?

— Да, конечно. Неслабый, но небрежный парень и самоуверенный не в меру! — без труда вспомнил я ученика из «московской группы».

— Она его и погубила. Излишняя самоуверенность порождает вседозволенность. Человек начинает думать приблизительно так: я ведь такой крутой, такой сильный, такой умный… Зачем придерживаться требований каких-то глупых инструкций, поступлю-ка я лучше по-своему…

— Но мы тоже отошли от инструкций, открывшись друг другу! Неужто за это — пулю в лоб?! — спросил я.

Ответ не так важен. Чувствую, что мы уже прошли этап, когда что-то надо ставить превыше личных отношений. Но важно, как для себя мотивирует Олег…

— Мы — другое дело. Сейчас мы действуем не в интересах Ведомства, а в твоих личных интересах. В данном случае ты — не сотрудник ГРУ, а рядовой обыватель. Народный мститель, если так можно выразиться…

Олег поймал мой взгляд и замолчал. И только после паузы, во время которой он несколько раз пригубил кофе, добавил:

— Месть не превыше долга, но отмщение — само долг…

— Книжник… Скажи проще: не ради выгоды своей работаем.

— Вот-вот, — подхватил Олег, — А знаешь, что Мореман придумал? Продавать оружие. Оно же у нас одноразовое, как шприцы. Уколол — и выбросил. Для предотвращения всяких неожиданностей непосредственно перед устранением рукоять покрывают специальным составом, чтобы не оставались отпечатки пальцев. Агент делает свое дело — и отходит, предварительно избавившись от оружия. Если его и схватят под горячую руку, то сразу выпустят — никаких доказательств его причастности к убийству обнаружить не удастся… Самоуверенный Мореман, решив, что ему дозволено все, после одной из ликвидаций ушел с пистолетом в кармане. Представляешь, что могло быть, если бы его взяли в тот момент? К счастью, этого не случилось. Я провел его до гостиницы, а мой напарник тем временем поставил в номере жучок. Стоим в коридоре и слушаем, как он трандит по телефону: «Да, есть классная пушка, берите бабки и дуйте в отель». Пришлось нажать на курок — выбора у нас не оставалось…

…В тот поздний ноябрьский вечер мы решили, что 2 января будет ликвидирован Гичковский — ближайший сподвижник находящегося в «СИЗО-2» Мисютина.

Я вызову одну из «Белых стрел», Олег, как и положено, станет осуществлять наблюдение за агентом, и когда тот выбросит пистолет — просто подберет оружие. На меня возлагался контроль за ходом всей операции — даваться в чьи-либо руки мы не собирались. Лучше смерть, чем позор!

 

17

— Расскажи мне что-нибудь про Ивана Ивановича, — как-то попросил я Олега. — Это псевдоним генерала Ларионова, не так ли?

— А ты откуда знаешь?

— Вычислил!

Олег ненадолго задумался и спросил:

— По некрологу?

— Точно!

— Боюсь, все не так просто. По Ведомству он проходил, как Локтионов… Под этой фамилией генерал получал зарплату, общался с облагодетельствованными журналистами.

— Знаю…

— Хоронили его, как Ларионова. Виталия Игоревича. Так звали Верховного Папу друзья, знакомые, кстати, и тот генерал Т., о котором ты упоминал. Но я знаю чуть больше других — служил с его сыном в Псковской дивизии ВДВ.

— Вот это номер!

— От Кирилла — а он был твоим тезкой — я узнал, что его отец по каким-то причинам взял себе девичью фамилию жены. Чем конкретно занимался его родитель — парень не знал. В военном билете у него значилось отчество Витальевич, но парень вспоминал, что мама иногда забывалась и называла мужа ласково Юрчиком…

— Голову сломать можно!

— Точно! Впрочем, все эти хитросплетения имен не имеют решающего значения в нашей истории… Кирилл оказался прекрасным парнем, верным, надежным товарищем. Может, чуть мягкотелым для десантника. Не было в нем агрессивности и злобы, как у других. Но совсем не рохля. Сбить его с ног мог далеко не каждый. Драться он не любил, уходил с улыбкой от любых приемов, выскальзывал, как уж, но партнерам боли не причинял…

— Не занимался он в нашей школе. На Балхаше, слышал?

— Даже побывал. Но позже. А Кирилл… Нас призвали из Москвы в ноябре семьдесят восьмого. Подозреваю, батя посодействовал насчет его службы в десантуре. Я же туда добровольно рвался. Прыжки с парашютом, рукопашный бой, оружие — это все увлекало меня еще на гражданке. Уже тогда я писал рассказики про суперменов, наших и забугорных…

— А что? Самый ходовой товар. Но я что-то не помню…

— Это сейчас он ходовой. И то на спад пошел. А тогда их нигде не печатали, — мол, все не так и не похоже, быть не может, потому что не может быть. Ну, думаю, спецы, — и сам решил стать таким, как мои герои. А ВДВ для этого дела — самое подходящее место… Афганские события стали настоящей неожиданностью для всех, кроме Кирилла. В конце ноября 1979-го его батя приезжал в часть, как я понял, специально для того, чтобы спросить у сына, хочет он участвовать в боевых действиях или нет. Конечно, он ничего не конкретизировал, дат и географических названий не употреблял. Каков был ответ, ты догадаешься сам…

Не думал я, что мне еще раз придется услышать историю генеральского сына — с такой стороны…

— В середине декабря нас неожиданно перебросили на южную границу. «Скоро повоюем» — шепнул мне как-то Кирилл. Я недоумевал: с кем воевать-то? Китайцы вроде бы успокоились, а Америку, как потенциального противника, всерьез никто не принимал, хоть на политзанятиях солдатам усердно пытались внушить мысль, что наш враг номер один — империализм США. Безусые пацаны, мы интуитивно разбирались в политике почище идейно подкованных замполитов. Ну зачем, скажите, американцам нападать на нас, когда у них все есть? Воевать, чтобы утратить свое благосостояние — нет уж, извольте! Это за нашей голотой надо смотреть в оба, чтобы никакой агрессии не встругнули!

— Да так и получалось. Никто нас всерьез не трогал. Китайцы только чуть-чуть — так у них там нищета нашей покруче…

— По молодости я и не подозревал, как был прав! — подхватил Олег. — Двадцать седьмого декабря 1979‑го мы высадились в аэропорту Баграм. Здесь разделились. Одна часть бойцов направилась штурмовать Генштаб, а мы следом за кагэбэшным спецназом рванули в сторону дворца Тадж-Бек.

Артиллерия его не брала, снаряды отскакивали от стен, точно горошины. Охраняли резиденцию Амина больше десятка танков и двести гвардейцев. Но «Зенит» и «Гром» действовали отменно. Спецназовцы взорвали ворота и ворвались во дворец. Бойцы нашей дивизии составляли второй эшелон атакующих. На флангах «черные» завязали бой с батальоном охраны…

Я уже несколько раз прежде читал и слушал воспоминания непосредственных участников Штурма. Олег вроде не говорил ничего нового, как литератор мог бы рассказывать и покрасочнее; но почувствовал я в его словах нотку, не отмеченную раньше. Говорил он о противнике как о несерьезном и заведомо обреченном. Так, наверное, оно и на самом деле было. Мы не проиграли в Афганистане ни одного сражения, но проиграли войну…

— Двенадцать человек было убито и двадцать восемь ранено за время операции, — продолжал Олег. — Штурм продолжался всего сорок минут. Но были потери и у нас. Кирилл Ларионов. Как, когда он погиб — никто не мог сказать… Вроде бежал все время рядом со мной, орал дурацкое «Ура!» Но когда пришла пора перевести дух — рядом товарища не оказалось. Посмертно его наградили орденом «Красной звезды»… Демобилизовавшись, я решил найти родителей Кирилла. Это долго не удавалось — ни в одной горсправке о его семье ничего не знали… Уж было совсем опустил руки, — как вдруг случайно встретил отца Кирилла на Красной площади. Я хорошо запомнил его еще по Пскову… Подошел, представился… Он дал мне визитку с номером служебного телефона и предложил встретиться. Так я попал в ГРУ…

Впервые за время нашего знакомства Олег стал заметно нервничать. И говорил теперь не как по-писаному, а с явным усилием подбирая слова. И внезапно у меня появилось ощущение, словно перед распахнутым десантным люком: вроде все проверено и оттренировано, и все же…

— Сначала во внешнюю разведку… — медленно и глуховато продолжил Олег. — Но в двадцать пять лет произошло событие, круто изменившее всю мою дальнейшую жизнь… Я встречался с девушкой, долго, года три… То она училась в университете, то я по загранкомандировкам болтался. Никак не могли подобрать удачное время для женитьбы. И вот она забеременела. Я уже не мыслил своей жизни без Тамары, поэтому это сообщение меня искренне обрадовало. Решил плюнуть на занятость и занес заявление в ЗАГС… Казалось бы, уже ничто не помешает нашему счастью. Из очередной командировки летел в Москву, как на крыльях. Крыльях любви. Спешил на собственную свадьбу, а попал на похороны любимой… Ее насиловали в парке, чуть ли не на глазах у прохожих… Один из них, напоминавший телосложением тяжелый танк, проходил по делу свидетелем и рассказывал мне, что Тамара умоляла отпустить ее, так как она беременна… На насильников это не подействовало. Когда я спросил этого свидетеля, почему же ты, гад, не заступился, ведь с такой массой ты бы их всех в асфальт втоптал, он отрезал: «Ага, их трое было!» Откуда в нас эта трусость, эти рабские повадки? Поляк будет бежать за вором, пока не догонит, американец пустится вдогонку за вооруженным бандитом, надеясь прославиться и попасть на первые страницы газет, немец заложит родного брата, если узнает, что он замышляет преступление. Почему у нас не так? Почему все проходят мимо, когда семеро измываются над одним, почему никто не поможет человеку, которому стало плохо на улице, почему, когда грабители врываются в банк или магазин, остальные смиренно наблюдают за происходящим, уважительно перешептываясь: «Это тоже работа!», почему милиция, возвращая базарному торговцу две минуты назад украденную у него вещь, просит написать заявление, чтобы посадить вора, а испуганный торговец отвечает: «У меня ничего не пропадало!»?

Хотел бы я и сам знать, почему. Долго я думал, что такое получается, потому что у нас на протяжении трех или четырех поколений выдавливали и вытравливали честь и достоинство, отвагу и, одновременно, веру в справедливость и законность. Долго думал — а потом спросил у себя: «А почему позволяли вытравливать? И кто были те, кто выдавливал?»

— Насиловали ее по очереди, извращались, как хотели, а затем отпустили. И никто из прохожих — никто! — не догадался даже вызвать наряд милиции…

Олег помолчал и, собравшись с силами, закончил:

— Тамара оставила записку: «Я не могу смириться с позором», — и проглотила пригоршню каких-то таблеток… Насильников не нашли. Я подал рапорт на увольнение — решил уйти в милицию и мстить уголовникам, но к тому времени в отпуск с Балхаша приехал Иван Иванович (так он велел называть себя при посторонних) и, прослышав о моем горе, уговорил не бросать службу в Ведомстве. «Если ты так хочешь — будешь воевать на внутреннем фронте», — пообещал он. Я согласился и еще ни разу не пожалел об этом!

 

18

В декабре Олег пришел к выводу, что меня уже можно оставить одного, и на несколько недель отлучился в Москву. Ничего интересного в моей личной жизни в то время не случилось. Зато творческая жизнь преподносила сюрпризы. Все началось с того, что однажды ко мне в гости забрела искусствовед Малярская.

Эта дамочка была одной из немногих, кто не разделял всеобщей эйфории по поводу таланта известного эзотериста. Более того, Вероника Наумовна громила меня во всех изданиях, куда только имела доступ. Я читал ее статьи и находил их довольно объективными, так как иллюзий по поводу своей гениальности никогда не испытывал, но не выказывать же ей восхищение по такому поводу? Все-таки она критикует не кого-нибудь, а меня!

— Ну, чего пожаловала? — с интересом разглядываю вошедшую.

— Вас, наверное, удивил мой визит?

— Еще бы!

— Мне звонил господин Вихренко… (Вот засранец! Что он опять затеял?) Мы старые приятели, я очень уважаю его как писателя и человека… Олег Игнатьевич прекрасно разбирается в искусстве, им собрана великолепная коллекция картин в стиле модерн…

— Какое отношение к этому имею я?

— Может, пригласите меня в комнату?

А, черт, я как-то выпустил из виду, что мы разговариваем в коридоре! Давно с женским полом не общался.

— Пардон. Разрешите?

Помогаю снять пальто, веду в комнату, которую Наталья приспособила под кабинет, галантно предлагаю стул. Без верхней одежды госпожа Малярская выглядит гораздо привлекательней. Во всяком случае, фигурка у искусствоведа на пять баллов. Лицо? Так, ничего особенного. Большие проницательные глаза, чувственный рот… Остальное все так заштукарено, что без бутылки не разберешься.

— Закурить разрешите?

— Курите, — сморщился я и за неимением пепельницы поставил перед Вероникой обычное блюдце.

Табачного дыма не выношу с детства. А курящих женщин — и подавно.

— Спасибо, — промолвила она, выкладывая на стол пачку «Мальборо» и зажигалку; несомненно, выражение моей физиономии подсказало, что в этом увлечении я ей не союзник, но Вероника решила воспользоваться правами гостьи и леди. Ну и правильно. Я услужливо поднес огонек.

— Вы сейчас работаете? — с официальной вежливостью поинтересовалась Вероника Наумовна.

— Нет. Сейчас я ухаживаю за вами.

— Олег предупреждал, что вы не сахар…

— Еще я маньяк. Джек-Потрошитель, — сообщил немедленно я и даже скорчил устрашающую рожу.

Дура — так смоется. А если нормальная — то пусть говорит, как нормальные люди.

Вероника искренне рассмеялась и сказала с дружеской интонацией:

— Да бросьте вы! Я к вам с добрыми намерениями. Олега поразила одна ваша вещица… Можно взглянуть на нее?

— Вам эту? Или вон ту? — я стал поочередно указывать на безрамочные полотна, пылящие вдоль стен комнаты.

— Эту! — Малярская безошибочно выбрала картину, о которой ей говорил Вихренко.

Чем их прельщает эта похмельная мазня? Те же спирали и шары…

Те, да не те.

Вероника Наумовна, не моргая, уставилось в полотно, которое на первый взгляд не слишком отличалось от прошлых, от тех, которые в одной из рецензий она называла «безвкусными объемными манипуляциями, не имеющими ничего общего с эзотерикой».

С не меньшим интересом я наблюдал за ней. Назвать эту женщину красивой не поворачивался язык. Но мне не двадцать — сорок, и я давно убедился в правильности утверждения, что красота обманчива. Да и не нравились мне никогда яркие длинноногие блондинки. Тонкий шарм, изысканный вкус, умение подчеркнуть свои козыри — вот она, изюминка, так привлекающая зрелых мужчин.

Что-то было в этой женщине. Что? Ни я, ни она сама, наверное, не смогли бы ответить на такой вопрос.

— Кто автор этой картины?

— Пушкин, — раздраженно буркнул я. Могла бы и сама догадаться — хотя Наталочка в свое время и подлаживалась под мой стиль, но все-таки профессионал (а Веронику можно было обвинить в чем угодно, но не в отсутствии профессионализма) может самостоятельно определить авторство.

— Нет, это вправду вы?

— Не похоже?

— Нет. Рука ваша, формально стиль — вне всяких сомнений ваш, но сам уровень работы…

— Лучше, хуже?

— Это нельзя сравнивать. Как алмаз с обычным минералом.

— Что вы говорите…

А что, художник, десять лет остающийся в фаворе, престижный мастер, может и обидеться.

Она загасила сигарету и посмотрела на меня. Как-то нехорошо посмотрела, изучающе-вызывающе, что ли? И снова устремила взгляд на картину. Потом ее глаза еще несколько раз блуждали туда-сюда, останавливаясь то на мне, то на уводящей в бесконечность спирали.

— Знаете, почему я раньше не воспринимала ваше творчество? В нем не было искренности, если хотите — души. Вроде бы все правильно с точки зрения композиции или цветовой гаммы, а души — нет! Между тем эзотерика в переводе означает «учение о тонкой материи», эта наука сродни оккультным, действующая на уровне подсознания. Предмет, который она изучает, нельзя пощупать. Можно только ощутить, прочувствовать… Это дано не всем. Вы меня понимаете?

— Да-да, конечно… Продолжайте, мне это интересно.

— Олег Игнатьевич в своем творчестве руководствуется правилом: никогда не пиши о том, чего не знаешь. В равной степени это изречение применимо и к писателям, и к художникам. Вы чертили ромбики, спирали и овоиды не из-за того, что они возникали в вашем подсознании во время каких-то стрессов, личных переживаний, а потому, что так модно, такая, как говорится, струя…

— Вы хотите сказать, что я добивался популярности дешевыми методами?

— Именно так. Но то, что вы сделали сейчас — новое слово в живописи. Если не гениальное, то, безусловно, талантливое. Со школой у вас всегда все было в порядке, не хватало только страсти и… души. И вот вы раскрыли ее! В этой вещи во весь голос кричит что-то свое, сугубо личное, пережитое. Оно впечатляет, я бы сказала, поражает, даже шокирует, несмотря на такую аллегорическую форму выражения! Можно, я возьму ненадолго эту картину?

— Зачем?

— В Санкт-Петербурге на днях откроется тематическая международная выставка искусств с эзотерической тематикой. Я хочу, чтобы это произведение заняло там достойное место…

Хорошо она это сказала. Даже у меня в луженой глотке защипало.

— Хорошо! Берите! Только она не оформлена как следует! — ответил я, пожалуй, чуточку поспешней, чем следовало.

— Рамку закажу сама. Это будет… ну, скажем так: маленькая плата за то, что вы сделали. А найти хорошего столяра сейчас, слава богу, не проблема!

Я никогда всерьез не стремился к славе. Место на Парнасе — не для меня. Дел земных по горло. Но в этот момент мне захотелось, чтобы миг этот повторился еще когда-нибудь…

Пусть китайская мудрость не исполнится.

Я подал пальто, завернул картину, и Вероника ушла. Вскоре выставка открылась. Мое произведение произвело на ней настоящий фурор. Коллекционеры предлагали за полотно сумасшедшие деньги, но я отказался.

Подарил картину Малярской.

 

19

Откровенно говоря, я стал скучать по Олегу. Как-то так получилось, что у меня никогда не было близких друзей. Ваш покорный слуга всегда слыл одиночкой, и всенародно любимые забавы, как то футбол или рыбалка, попросту не догонял. Правда, любил карты, но только в узком семейном кругу. И то один на один. С отцом, отчимом, женой… Семья всегда была у меня на первом плане. Вернее, на единственном. Только лишившись жены и дочери, я с горечью осознал, что мне больше не с кем поделиться сокровенным, некому довериться, не на кого опереться.

Почти два месяца Олег был рядом со мной. Очень малый даже по земным меркам срок. Но его оказалось достаточно, чтобы этот необыкновенный человек стал моим самым лучшим другом. Я смотрел на него и видел себя.

Временами мне становилось жалко нас обоих. Ну почему мы не родились в нормальной стране, почему вынуждены вести двойную жизнь? Я хочу быть простым художником, а Олег — обычным писателем. Мы могли бы жить в хороших, благоустроенных домах с любимыми женами, воспитывать детей, путешествовать, развлекаться. Жить, руководствуясь презираемым большевиками принципом «моя хата с краю», тихо, мирно и спокойно, как большинство обывателей в цивилизованных странах.

Вот-вот, в ци-ви-ли-зо-ван-ных!

В нашей стране такой номер не проходит. Кто-то обязательно подожжет дом, угонит машину, нагадит во дворе. Кто-то выкрадет ребенка или изнасилует жену. А то и вовсе лишит их жизни. Поэтому мы вынуждены взяться за оружие. И владеть им не хуже, чем пером или кистью!

Вихренко вернулся только 31 декабря, когда я почти полностью смирился с мыслью, что встречать Новый год придется в одиночестве.

В девять вечера со двора донеслось урчание автомобильного двигателя, и мощный звук клаксона разрезал тишину. Я выглянул в окно и увидел знакомый «БМВ». Из него выходил Олег с гитарой, как с автоматом, за плечом и громадной хозяйственной сумкой в руке.

Заметив в освещенном окне мою фигуру, он заорал на весь дворик:

— С Наступающим Новым годом!

Спустя несколько минут мы выкладывали на стол всевозможные снадобья, вызывающие голодный блеск в глазах и обильное слюноотделение.

Олег пил «Шампанское», я — пепси-колу. Но никакого дискомфорта по этому поводу не испытывал. Телевизор даже не включали. Зачем нам эти старые песни о главном в чьем-то исполнении, если мы сами прекрасно знаем все хиты семидесятых? За несколько часов вспомнили «Синюю птицу» и «Восточную песню», «Алешкину любовь» и «Жил-был я», «О чем плачут гитары» и «Для меня нет тебя прекрасней».

Классные это были вещи! В основном грустно-печальные, слегка наивные, зато искренние и душевные.

Или вот:

Самую любимую повторяли на бис несколько раз:

Как про меня написано!

За окном выла молодежь: «Ласкай меня, я желаю огня», «Ты мой герой, побудь со мной», «А я тебя люблю, люблю, люблю, а я с тобой хочу, с тобой хочу…»

Разницу улавливаете?

 

20

Второго января «Белая стрела» сразила Гичковского. Он жил далеко, на северо-востоке, в Красногвардейском районе, и получил пулю в лоб в подъезде собственного дома. Телохранитель бандита не проявил достаточного рвения и, услышав характерный хлопок, шмыгнул в подвал. Киллер произвел контрольный выстрел и, избавившись от «стечкина», стал отходить в направлении крематория. Может, он хочет оплатить кремацию своей жертвы?

Вихренко подобрал пистолет и по заблаговременно намеченному маршруту побрел к автомобилю, оставленному на Пискаревском проспекте. Я следовал в трехстах метрах за ним. Никто за нами не увязался.

На следующий день в Санкт-Петербург приехал друг Олега Михаил Ермилов. С нами он не контактировал — получил оружие из рук Вихренко и отправился в гостиницу.

Пятого января он приступил к выполнению задания, суть которого Олег объяснил ему еще в Москве. Познакомился в баре «Розмари» с группой блатоватых парней, кутил с ними несколько дней напропалую, а седьмого января, как и было запланировано, затеял в баре скандал, используя в качестве своей «визави» знакомую из гостиницы. И тут появился герой-освободитель…

Завязалась драка, исход которой был предрешен заранее. Старшему милицейского наряда Михаил предъявил удостоверение личности на имя Изотова и доверительно сообщил, указывая на меня, что «этот пьяный гражданин искалечил моего товарища». Свидетели Родин и Потемкин согласно кивали головами.

Я ничего не опровергал. И только, когда меня доставили в райотдел, вдруг «протрезвел» и «вспомнил», что мне угрожали пистолетом.

Вернувшись к бару, милиционеры быстро нашли «стечкина». Оперативно допросили Потемкина и Родина, благо что записали их паспортные данные. Те, конечно же, решили не выдавать «кормильца» Изотова, и все валили на меня…

Самого «капитана» найти так и не удалось.

Ведомство ничего не знало о наших мероприятиях, а если бы кому-то стало известно, что ствол засветился в Питере, — так мало ли кто мог подобрать бесхозный пистолет?

Впрочем, дальнейшую судьбу оружия Ведомство не отслеживает, — убеждал Вихренко. Да и невозможно сделать это, так как стволы поступают в нашу организацию без фабричных номеров из партий, которые не фигурируют в документах ни на заводах, ни в арсеналах. Спецзаказ ГРУ!

 

21

После моего освобождения, в воскресенье 25 января, у нас с Олегом состоялся основательный разговор. Все о том же. О причинах покушения на мою семью.

— Из тюрьмы многое видится другими глазами, — утверждал я. — Может, потому, что там есть время для раздумий…

— Поэтому чиновников надо периодически туда сажать. Для осмысления своей деятельности, — язвительно прокомментировал Вихренко. — Сталинская теория.

— Но кое к кому ее неплохо было бы периодически применять на практике и сегодня.

— Это точно, — хмыкнул Олег. — Еще бы точно вычислить, с какой буквы алфавита начинать, а потом всех по списку…

— И вот к какому выводу я пришел в «Крестах»: меня сдали. А сделать это мог только один человек. В крайнем случае — два. Недаром Иванов так акцентировал внимание на этом.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?

— Думаю, что да. Но ты — не в их числе.

— Спасибо… — поклонился Олег, — Знаешь, гипотетически я предполагал нечто в этом роде… Были кое-какие зацепки… Но уверенности не было. И сейчас нет. Лучше бы какой другой вариант.

— Да я понимаю. Самому не по себе… А насчет «другого варианта» — в 1987‑м на Сааремаа у меня стажировался курсант по кличке Гвоздь. Поговаривают, уже тогда он работал на «Моссад»… Ты что-нибудь слышал об этом?

— Я в байки не верю! — решительно бросил Вихренко, — Помню эту историю. Копали. И там, по всему, — с точностью до наоборот. Скорее всего, это наши шустрячки из военно-промышленного комплекса сами организовали продажу секретных подлодок на Запад, а парня просто подставили.

— Что с ним?

— Исчез без следов. Как часто бывает… Мы проводили внутреннее расследование. Никаких связей Гвоздя с иностранными спецслужбами найти не смогли. Дали указание всем «кротам» обратить особое внимание на обнаружение данной личности — глухо!

— А если он действительно сотрудничал с «Моссад»?

— Даже это ничем тебе не грозит. Инструкторов рядовые боевики сдать никак не могут. Они даже не имели представления, откуда ты прибыл. Чтобы выйти на тебя только по словесному портрету, им надо будет прошуршать все 250 миллионов.

— Чуть меньше… Исключим женщин, стариков, детей. Затем сузим зону поиска, ограничив ее спортсменами-подводниками, родившимися где-то с середины пятидесятых по шестидесятые… Получится не так уж много!

— Все равно — десятки, если не сотни тысяч. В первую очередь Гвоздь сдал бы свое отделение… Их было всего четверо, так ведь? Мы всех проверили. Один погиб, двое остальных успешно работают на Ведомство. Причем один — на должности, связанной непосредственно с руководством агентурой. Их никто не трогал! Я уверен — тебя сдали гораздо позже. Причем — сверху. С кем ты был непосредственно связан?

— С каким-то Андреевым. Естественно, Андреем Андреевичем.

— Мне это имя ни о чем не говорит. Что ты знаешь о нем?

— Ничего! Только то, что он должен быть одним из заместителей Верховного Папы! Ты со всеми знаком?

— Практически — да. Хотя те, кто курирует внутренние фронты, сейчас зашифрованы похлеще закордонных нелегалов.

— Сам понимаешь, здесь больше опасности.

— Как он выглядит?

— Лет сорока пяти. Может — пятидесяти, если хорошо сохранился. Неприметный такой типчик. Маленький, серенький. Скорее из интеллектуалов, чем из нашего брата.

— Обижаешь!

— Я имею виду, что не спортсмен, не спецназовец — точно. Наверняка числился в аналитиках или в главных вербовщиках дворников на какой-нибудь западной авиабазе. Плюгавенький, лысоватый…

— Стоп! Идея! — загорелся Вихренко. — Завтра снова посетим милицейскую лабораторию, в которой мы составляли фоторобот покушавшегося на тебя киллера, и там смоделируем портретик Андрея Андреевича!

— Точно. Как мы до сих пор до этого не додумались?

— Недаром ты утверждал, что тюрьма активизирует умственные способности.

— В «Крестах» сидел я, а не ты…

— Но идея осенила меня с твоей подачи. Это несомненно. (Вот и обменялись любезностями!) Если я не узнаю его сразу, то возьму портрет в Москву — и там выясню, «ху из ху»…

— Да, еще, — напутствую Олега. — Проверь хорошенько, что есть у нас по Мисютину. Уж больно не похож он на якутского беспризорника. Поинтересуйся его покойными родителями. Не исключено, что кто-то из них — с польскими или западноукраинскими корнями. А если нет — это еще подозрительнее. И еще. В шахматы наш Барон играет замечательно…

— Это не удивительно. Среди тех, кто много лет провел в зоне, масса прекрасных шашистов и шахматистов. Гроссмейстер на гроссмейстере…

— В том-то и деле, что в зоне он почти не был, несмотря на две судимости.

— Да? Это интересно. Что еще он говорил? Из нетрадиционного?

— Хвастал, что отлично учился в школе…

— М-да… Еще!

— Утверждает, что был призером армейских соревнований по боксу.

— Когда он служил, знаешь?

— С 1979‑го. По-видимому, так и есть.

— Это уже кое-что… Где у нас его фотография, экспроприированная в СИЗО? Я возьму ее с собой. Достану списки спортсменов, участвовавших в армейских спартакиадах, и мы выясним, что это за птица. Если, конечно, Барон говорил правду, а не водил нас за нос.

На том и порешили.

26‑го, в понедельник, фоторобот Андреева был готов. Вихренко оседлал «бээмвуху» и отправился в столицу.

Я снова остался один. На этот раз ненадолго.

 

22

Уже 1 февраля мы встретились снова. Московский вояж превзошел самые смелые ожидания.

— О ком докладывать раньше? — глаза Олега искрились счастьем. — О Мисютине или Андрееве?

— Давай сначала по первому…

— Хорошо. Он не тот, за кого себя выдает! Мисютин Сергей Иванович, родился в 1960-м в Якутске. Его родители — геологи — погибли в вертолетной катастрофе, когда мальчику было десять лет. Кстати, русаки самые натуральные.

— Пока Бароновой легенде соответствует…

— Со времени катастрофы и начались все его беды. Бросил школу, бродяжничал, состоял на учете в детской комнате милиции. Вот его фото того периода…

Я внимательно вгляделся в снимок. Нормальный пацан с озорными смеющимися глазами…

— …Мы провели тщательный сравнительный анализ этой фотографии с той, что мы добыли в СИЗО. Вывод экспертов категоричен — совершенно разные люди!

— Вот это номер!

— Среди более-менее известных боксеров такой фамилии нет. Значит, в стройбате он еще был самим собой. Демобилизовавшись, в Якутск не вернулся. Остался в Питере, в начале восьмидесятых связался с небезызвестным Владимиром Кумариным… Вот именно в это время и произошла подмена! Отныне в милицейских досье будут фигурировать фотографии другого человека — это определили наши эксперты, затребовав в архиве первые уголовные дела мнимого Мисютина. Что скажешь по этому поводу?

— Я думаю, что настоящий Мисютин погиб во внутренних разборках где-то в начале перестройки. То есть в середине восьмидесятых. А его документами воспользовался кто-то из ближайших сообщников Кума, которому нужна была надежная легенда. Скажем так, у него были причины не попадать в руки правосудия под собственным именем. Может, над ним довлел страх получить большой срок за содеянное тяжкое преступление? Грабеж, убийство…

— Мыслишь совершенно правильно. Школа! Но еще больше ты будешь удивлен следующей информацией. Я проверил призеров всех армейских соревнований по боксу в период с 1975 по 1985 годы. Некоторые из них уже перебрались в мир иной, некоторые ушли из спорта и ведут обычную жизнь. Кто-то из них стал отцом, кто-то уже дедом…

— Ладно, не томи душу, выкладывай главное!

— Хорошо, не буду! — Олег рассмеялся и выложил на стол несколько фотографий разных лет. С них на меня смотрел мой однокамерник. — Это Владимир Новицкий, единственный из тех призеров, кого не удалось разыскать. Родом из того же Мочкапского района, что и Кумарин. Появился на свет в пятьдесят девятом. В том же году родители (кстати, мать у него — из Западной Белоруссии), переехали в Тамбов. Способный был малый. Школу закончил с золотой медалью, но в институт по каким-то причинам поступать не стал — отправился на службу в наши доблестные вооруженные силы. Кстати, служил в Москве, в спортроте. Считался перспективным боксером. Мастер спорта международного класса, это тебе не хрен собачий… Демобилизовавшись, остался в столице. И поступил… Как думаешь — куда?

— Не знаю, — я недоуменно пожал плечами.

— Вовек не догадаешься! Московский экономико-статистический институт связи, на факультет обработки экономической информации!

— Йо-пэ-рэ-сэ-тэ, — не удержался я. — Ни фига себе кузница кадров! Немногие наши аналитики удосуживались чести получить такое образование!

— Это еще не все. С четвертого курса Новицкий исчез!

— Как так?

— Уехал в Тамбов на зимние каникулы — и не вернулся!

— Что удалось узнать по этому поводу?

— Случилась драка, в которой участвовал и наш герой. А так как он умел крушить носовые перегородки, то кое-кто оказался в больнице. И этот кое-кто — единственный сыночек тамошнего первого секретаря обкома!

— Теперь я вкурил! Парня начали прессовать органы, и он предпочел за лучшее смыться в Питер к Кумарину, которого, по всей видимости, знал еще с детства. Здесь немного пожил на нелегальном положении, а когда представился удобный случай — превратился в Мисютина! Хотя мне кажется, что повод все же мелковат для того, чтобы бросить институт и смыться из родительского гнездышка!

— Точно. Но и это еще не финал! Началась перестройка, партия утратила свои авангардные позиции, и Новицкий, не маскируясь, стал появляться в Тамбове под собственным именем. Поговаривают, даже помирился с обиженным сыночком!

— Снова ни черта не понимаю!

— Я тоже. Его уже не преследовали — возвращайся к спокойной домашней жизни, восстанавливайся в институте, делай, что хочешь, одним словом. Но нет — приедет в отпуск, и назад в банду! Причем в Тамбове никто плохого слова о нем не скажет. Вежливый, внимательный, образованный… Все считают, что он доцентом в каком-то секретном институте служит!

— Доцент! Прямо «джентльмены удачи»! Хотя, если разобраться, ничего странного в его поведении нет. Преступная среда засасывает, как и всякое болото. Повращавшись несколько лет в кругу таких авторитетов, как Кум, сам поневоле станешь Аль-Капоне. Опять же — деньги, девочки, трудно отойти от разгульной жизни, когда уже втянулся в таковую, — подытожил я.

Вихренко согласился со мной.

— Остался второй «подследственный». Начинай, Олежка, не набивай себе цену. Я ведь по глазам вижу, что насчет Андреева ты тоже собрал целый ворох информации.

Но на сей раз наблюдательность подвела меня.

— Андреев не мог сдать тебя, — мой друг скорчил кислую гримасу. — Хорошо это или плохо — судить тебе.

— Думаю — хорошо. Снято подозрение с товарища, что может быть лучше?

— Настоящая его фамилия Ставкин. Андрей Николаевич. Это по официальной версии. Мама с папой наверняка давали ему другое имя. На внутренней службе находился только короткий период — с 1992-го по 1995-й. Всю жизнь занимался внешней разведкой, она же затребовала его обратно. Поговаривают, что Андреев-Ставкин принимал непосредственное участие в организации обоих российских путчей, но доказать это не удалось. После ГКЧП его в наказание из-за границы перевели в Россию, а после октября девяносто третьего поступили прямо наоборот.

— Почему только в девяносто пятом?

— Не знаю. Разбирались, наверное. Были предложения отправить Андрея Николаевича на пенсию, но вспомнили, что он один из лучших вербовщиков агентуры, и отправили в Швейцарию. От греха подальше. Пусть там путчи организовывает.

— Да, потрудился ты на славу, — похвалил я и пожал крепкую руку коллеги. — Как обстановка в Ведомстве?

— Центр встревожен некоторым сокращением исходящей от тебя информации.

— Откуда это тебе известно?

— Она ведь поступала на мой адрес!

— Ну и…

— Собираются вместо Андрея Андреевича отправить к тебе нового куратора.

— Теперь какого-нибудь Сергеева?

— Я постарался убедить Верховного Папу, чтобы дал мне твои координаты… Если нашу питерскую авантюру еще не раскрыли, решение должно быть положительным, хотя по должности мне еще не положено курировать такого ценного агента, как ты.

— Это было бы просто здорово… Думаю, все получится, — ведь о наших контактах никто не знает.

— Ошибаешься. Знает.

— Кто?

— Малярская, Ермилов… Масса народа из больницы, правоохранительных органов.

— Да! — только и смог вымолвить я.

— Сбрасывать со счетов нельзя никого. Хотя, в принципе, в Михаиле я уверен, мы много лет работаем плечом к плечу…

— Он наш?

— Да. Придумывает легенды для сотрудников Ведомства, обеспечивает их подлинными документами. Кагэбэшников, пожарников, работников санэпидемстанции — в зависимости от ситуации…

— Вот почему Миша с такой легкостью спалил удостоверение сотрудника милиции. Он себе еще «нарисует». А Малярская?

— У меня нет никаких сведений о ее контактах с ГРУ. Но порой на Ведомство и на Контору работают такие люди, что можно свихнуться! От дворника до…

— Лучше не продолжай. Будем надеяться, что все обойдется. Во всяком случае, до сих пор нам везло!

 

23

Ведомство родное, к счастью, ничего лишнего не пронюхало. Олега утвердили в качестве моего куратора. Отныне мы могли, не таясь, встречаться где угодно и вместе планировать предстоящие операции.

В качестве основных нами рассматривались два плана. Первый: ждать сообщений Мисютина-Новицкого, второй — похитить Кузнеца и подвергнуть его допросу с пристрастием.

Второй вариант практически не годился, так как мы сами не были до конца уверены в причастности бандитского лидера к покушению на мою семью. Одного из «гранатометчиков» видели в его компании. Что с этого? Даже Малышев отрицал возможность близости Лопуха к Кузнецу! Последнему достаточно лишь твердо стоять на своей непричастности к преступлению — и мы ничего не сможем добиться!

Вызвать «Белую стрелу» и пристрелить его? От кого тогда узнаем правду? Нет, раньше надо выйти на непосредственного исполнителя!

Но как его найти, если никаких зацепок нет?! Остается надеяться только на результативную деятельность Барона!

Время шло, а Мисютин не появлялся. Февраль, март, апрель… Я уже стал утрачивать терпение, когда первого мая раздался междугородний звонок, и я услышал знакомый голос:

— Привет, спаситель!

— Нашлась пропажа! — недовольно пробурчал я. А в душе радовался и ликовал!

— Слушай меня внимательно, — вибрировал голос в трубке. — Ежели что-то непонятно — сразу спрашивай.

— Говори. Не тяни резину.

— Кое-какую информацию по интересующему тебя делу я уже раздобыл. Десятого сентября наш общий друг встречался с двумя приезжими парнями. Они подрядились сделать работу, которая доставила тебе столько неприятностей. Получили аванс. А за остальными бабками не явились.

— Одному из них деньги, наверное, больше никогда не понадобятся. Как и его питерскому сообщнику!

— Почему ты мне в «гостинице» не сказал об этом?

— Не люблю трепаться…

— Тогда многое становится ясно! Второй не пришел за баблом, так как не выполнил задания и боялся… (Он ненадолго замолчал, подбирая нужное слово). Боялся наказания, правильно?

— Логично!

— Смотри, как бы вместо него не назначили другого, — с нажимом сказал невидимый Барон.

— Я не из пугливых… Это все?

— Нет, не все! Заказчик спросил тогда: «Что вы станете делать… в случае успеха?» Парни рассмеялись и ответили: «Уедем в Дели!» Сейчас я проверяю всех выехавших в Индию после того случая. Если не найдем исполнителя, заказчик не признается…

— Это я понимаю.

— Сам-то хоть шевелишься?

— В каком смысле?

— Что-нибудь предпринимаешь?

— Пытаюсь. Только ни черта не выходит.

— Ты что-то говорил о питерском сообщнике. Его имя известно? — спросил Барон. — Вычислить его сможешь?

— Да. Может, не напрямую…

— Знаешь что, ты поговори с его родственниками, поспрашивай насчет Индии. Может, у них там знакомые есть?

— Вряд ли…

— Может, каким-то бизнесом они интересовались?

— Я поговорю, но это все не то. Думаю, у них так принято: просто отлеживаться в Дели, пока улягутся страсти после очередной акции.

— Наверное, ты прав. Но попытка — не пытка. Ты еще долго жил в «гостинице»?

— Нет. Мой друг хай в прессе поднял, еще кое-кому накапал… Пришлось нашим общим знакомым вернуть меня домой. Лишнего, сам понимаешь, не выплыло. А как ты?

— Немножко изменился в лице, но узнать можно.

— Откуда звонишь?

— Не скажу даже тебе. И телефонисток можешь не тревожить — я здесь проездом…

— Зачем мне это?

— Так, предупреждаю на всякий случай… Чтоб тебе глупости в голову не стреляли. Мой адрес нынче немало стоит…

— Мы же союзники, Барон!

— Сейчас родному брату доверять нельзя… Но ты не бойся — надолго я не пропаду. Дружбан твой совсем оборзел, половину нашей территории оттяпал, клиентов переманивает в открытую. Пора серьезно взяться за него.

— Накопишь силы — приезжай!

— А что, соскучился?

— Мы уже говорили на эту тему…

— А я скучаю… За Невой и за Дворцовой площадью, за Петродворцом и за тобой, Тундра! Так что держись, братишка!

— Держусь… Когда еще позвонишь?

— Точное время называть не буду. Где-то в конце мая. Ты без меня ничего не предпринимай, о,кей?

— Все будет путем! Кузнец по-любому скоро уедет в Могадишо, и ты вернешься в Питер!

— Куда-куда он уедет? — недоуменно спросил Барон.

Но я уже положил трубку.

 

24

Май у нас сродни январю. Совсем немного уступает по количеству праздников. Там — Новый год, Рождество, старый Новый год… Здесь — Всемирный день солидарности трудящихся, день Радио, день Победы…

Отмечают у нас все: и советские, и новые демократические, и религиозные.

Не скажу, что я лично очень запраздновался, пришлось много и усердно работать — намечалась очередная выставка, но за всей этой суматохой как-то позабыл о просьбе Мисютина. Хорошо еще, что вовремя примчался Вихренко и вывел меня из «комы»:

— Ну, что скажешь?

— Ничего! Никто на меня не нападал, Кузнец как в воду канул… Мисютин… Постой, Барон звонил первого мая!

— Что у него?

— Ни черта! Говорит, что вынужден скрываться вдали от Питера, что Кузнец наглеет и отбивает у него хлеб насущный.

— Да. Время уходит, а у нас по всем позициям — нули! У него тоже никаких зацепок?

— Не-а. Говорит, что убийца получил только аванс, а за второй половиной гонорара — не явился…

— Он же не самоликвидатор… После гибели сообщников ему ничего не оставалось, кроме как залечь на дно.

— Мисютин утверждает, что они собирались в Индию.

— Откуда это стало известно?

— Вроде бы Кузнец интересовался, где они отлеживаться будут, и парни ответили — в Дели.

— Это все?

— Еще Барон сказал, что исполнителей было двое. Оба заезжие.

— Он слегка ошибся. Мы уже знаем троих.

— «Лопух» не в счет. Он, скорее всего, являлся связующим звеном между киллерами и заказчиком.

— Согласен. Мы все время исходим из того, что Кузнец каким-то образом пронюхал о твоей деятельности и решил отомстить…

— Ты видишь другие причины?

— Нет. Расправиться с тобой собственными силами — рискованно. Обязательно кто-нибудь настучит, тогда они не жильцы… Оставался только один выход: ничего не говорить своим боевикам о причинах твоей ликвидации и нанять заезжих убийц. Возможно, поэтому пока Кузнец не организовал новое покушение на тебя: не нашел еще собственного прямого контакта с залетными.

— Совершенно верно.

— Лопух каким-то образом был связан с киллерами, круто котирующимися среди братвы. Кузнец узнал об этом и предложил ему сделку… Один из парней поджидал твою семью возле арки, второй (или Лопух) — в катере. Ты остался жив. Парни поняли это и попытались достать тебя в больнице. Того, кто стрелял на Карповке, решили освободить от участия в этой акции — у него мог запросто случиться стресс, нервный срыв из-за неудавшегося покушения. Пока они искали шофера, чтобы узнать, куда он отвез тебя, я успел примчаться в Питер…

— И этим спас мне жизнь. Спасибо.

— Не перебивай. Ты бы поступил точно так же… Когда мы угрохали Лопуха с приятелем, тот, кто расстрелял твою семью, не на шутку испугался и решил рвать когти. Как утверждает Барон — в Индию, в Дели… Возможен и второй вариант. Исполнители не знали Лопуха, а договаривались напрямую с Кузнецом. Когда они поняли, что ты остался жив, то пришли к заказчику и честно рассказали о случившемся. Тот парировал, мол, знать ничего не знаю, подрядились — выполняйте! И выделил им автомашину с Лопухом, чтобы повозил по Петербургу, — надо было искать шофера почтового фургона, а парни совершенно не знали города.

— Сомнительно. Малышев уверен, что Кузнец не позволил бы запятнать себя связью с крысятником. Он в таких делах очень щепетилен. Какой-то Шершень выгнал Лопуха из бригады за один из наиболее тяжких, по неписаному уставу братвы, грехов, а он — Кузнец! — подобрал? Не поверю!

— Однако совсем сбрасывать со счетов такой вариант развития событий тоже нельзя. Нам стоило бы побеседовать с родителями этого Лопуха. Может, им что-нибудь известно про его дружков или про Индию.

— К такому же выводу пришел Мисютин.

— Чего же мы медлим? Пора действовать!

 

25

Вихренко тут же перезвонил кому следует и продиктовал мне адрес:

— Проспект Энгельса, сто двадцать. Знаешь, где это?

— Где-где, в Шувалово! У черта на куличках…

— Моя «бээмвуха» — в твоем распоряжении.

Спускаемся вниз. Садимся в машину. Мигом вылетаем на Кировский, пардон — Каменноостровский, и на бешеной скорости мчим в северном направлении.

Оба молчим. Я думаю о бесполезности этой затеи, Олег, скорее всего, — о том, что зря занялся чужими проблемами, лучше бы сидел спокойно в своей Москве и писал немеркнущие строки…

Напрасно я так о товарище. Он бескорыстно согласился помочь мне. Я тронут. И признателен ему до мозга костей. Не дай бог, в его сторону полетят пули — не задумываясь, остановлю их собственной грудью!

Доехали быстро. Сразу же нашли обычную панельную девятиэтажку, в пахнущем мочой лифте поднялись на шестой, позвонили в пятьдесят восьмую квартиру.

Дверь открыл сухонький старичонка в грязной майке и пожеванной папироской в зубах.

— Вам кого?

— Частное бюро расследований (это звучит не так отталкивающе, как «милиция»).

— Чего надо?

— Может, в квартиру пустите? — «ненавязчиво» напрашивается Вихренко.

— Входите!

Господи, как все здесь запущено! А запах-то, запах…

— Что, нос забивает? — догадался хозяин.

— Ага, — с ехидной улыбочкой на устах соглашается Олег.

— То-то же… Лучше бы в подъезде побеседовали, а?

— Точно! А чем это так воняет?

— Я столярничаю. Клей варю по старинному рецепту. Из прошлогодних каштанов…

— Ну и гадость! — вырвалось у меня.

— Вы что же, до сих пор из-за Ваньки шастаете?

— Да.

— Так я ментам все как на исповеди выложил: знать ничего не знаю.

(Чистая правда — мы читали милицейские протоколы.)

— У нас совершенно иные способы работы, — опять скалит зубы Вихренко. Чего это он улыбается, как майский месяц? Так ведь май на дворе! Тьфу, черт…

Потом я узнал, что его так моя реакция на запах развеселила. Никогда еще Олег не видел меня таким раздраженным. Смех и грех!

— Какие такие иные? — старик чуть попятился, быстро окидывая взглядом наши фигуры.

— Как частная организация мы финансово поощряем откровенность.

— Енто как понимать?

— Ответил на вопросик — держи рубчик. Новенький. Что-то интересненькое сообщил — пятерик. А может, и вовсе червончик. За какое-нибудь важное сообщение четвертной полагается. Рыночные отношения, понимаешь ли, — забавляется Вихренко.

— Так я вас разорю в считаные минуты, — рассмеялся с явным облегчением старик. — Начинайте, спрашивайте…

— Кем Иван вам приходился?

— Племянником. Гони рубчик!

— Молодец, усвоил, — Олег протянул в дрожащие руки новенькую купюру. — Поехали дальше. Где живут его родители?

— В Калининской области. Еще один!

— Что это за парня вместе с ним у больницы грохнули?

— Не знаю!

— Ответ не оплачивается.

— Стойте. Я действительно не знаю, как его зовут!

— Но ведь лицо его вам знакомо?

— А то как же. Это приятель моего племянника, вечная ему память. Он да Степка из Весьегонска частенько к нам наведывались… Здеся и ночевали!

— Это уже развернутый ответ, — поощряет Вихренко. — Он оценивается в пятерку. Держи, как тебя величать-то?

— Григорий Терентьевич!

— Так, Терентьевич, ты у них часом оружия какого не видел?

— Не-а. Но, думаю, было у них оно…

— Точнее, подробнее…

— Прятали они все время чегой-то под подушки, когда спать укладывались… — сообщил старикан и протянул руку за следующим рублем.

Вихренко чуть посомневался, но заплатил и спросил:

— Сколько у тебя комнат?

— Две. Обе изолированные. Снять желаете? — на этот раз старикан руку не протягивал, уловил, наверное, что вопрос расследование не продвигает.

— Нет. Они в которой жили?

— Во второй.

— Никто в ней не рылся? Милиционеры, друзья?

— Нет!

— Кирилл Филиппович посмотрит комнатку-то?

— Пускай. Жалко, что ли? Из коридора — направо. Деньги кто давать будет за поглядку?

— Он. Конечно — он. Если найдет что-нибудь интересное, — расплылся в улыбке Олег.

Оказавшись в коридоре, я поспешил рвануть на себя дверь в другую комнату, но все равно тошнотворный запах успел ударить в нос. Эх, противогаз сюда бы!

…Осмотрел все тумбочки, перевернул матрас на кровати, на всякий случай заглянул под ковер. Нигде ничего. Хоть бы клочок бумаги!..

Возвращаюсь к мило беседующей паре. Как быстро они нашли общий язык! Перед стариком на столе — довольно внушительная кучка мелких купюр.

— Ну как, Кирилл Филиппович?

— Голо.

— Значит, финансовой прибавки Терентьевичу не полагается. Или ты (это уже ко мне) специально какой-нибудь вещдок припрятал, чтоб с деньжатами не расставаться?

И опять роскошная самодовольная улыбка. Издевается! Ну, ничего, главное, чтоб он получал от этого удовольствие!

— Чем они занимались, не знаете? — продолжал Олег.

— Нет.

— Уезжать никуда не собирались?

— Разве что в Весьегонск.

— А в Индию?

— Какая еще там Индия? У них паспортов закордонных отродясь не было!

— Что ж, спасибо, — Вихренко поднялся из-за стола, и старик с сожалением окинул взором свою кучу-малу. Фарт, видимо, закончился!

— Спасибо и вам, — Терентьевич деловито сгреб деньги в карман. — Приятно было побеседовать. Заходите еще, когда в наших краях будете.

— Нам теперь одна дорога — в Дели, за Степкой, — мрачно буркнул я.

— Это правильно, — обрадовался старик. — А то заладил: в Индию, да Индию… Он там сроду не бывал… А в Делях вы Степана завсегдась найдете!

Мы с Вихренком обменялись взглядами. Что это он несет? Но не просто же так…

— Ну-ка, Терентьевич, какие Дели ты имеешь в виду?

— Ясно какие. Нашенские. Мы все оттуда вышли!

Олег достал сотенную купюру, швырнул ее небрежно на стол и сказал одно-единственное слово:

— Выкладывай!

— Чего выкладывать? — не понял старик. — Я все уже сказал. Дели — это деревня наша. Теперича она затоплена. Рыбинским водохранилищем. А на берегу городок остался. Весьегонск называется. Калининской, теперь Тверской губернии. Знать надо географию родного края!

Во дает, индус!

 

26

Мы готовы были, вооружившись как следует, немедленно отправиться на северо-запад Тверской области, и только обещание, данное Мисютину (никуда без него не влезать), удержало нас от необдуманного шага.

Целыми днями торчали у телефона. Когда раздавался очередной звонок, каждый из нас старался опередить товарища и первым схватить заветную трубку. Но до звонка Барона была еще целая неделя. За это время мы по топографическим картам тщательно изучили городок и прилегающую местность, в которых предстояло действовать.

Деревня Дели на речке Мологе действительно существовала вплоть до начала пятидесятых, пока кому-то не пришла в голову идея создать на этом месте водохранилище. Ряд деревень пришлось затопить. В том числе Дели, Борки… Последние находились на холмистой местности, поэтому не ушли под воду целиком, а превратились в остров, обнесенный колючей проволокой, — и до войны здесь располагалась колония для несовершеннолетних преступников.

Вторая историческая достопримечательность — брежневские охотничьи угодья. Генсек любил побродить в лесах на границе Калининской и Вологодской областей, пострелять дичь, поголовье которой в этих краях не убывало, несмотря на проводимую им кампанию химизации сельского хозяйства.

Теперь я был уверен — именно там скрывается убийца моих девчонок.

Схожей оперативной информацией располагал Центр. Ведомству давно было известно, что именно в этой лесной глуши находится крупная база по подготовке киллеров, но точное местонахождение ее пока никак не удавалось установить.

Центр дал добро на проведение разведывательной операции в этом регионе. Но только разведывательной. Никакой самодеятельности: cтрельбы, погонь… Это прерогатива «Белых стрел», на время акции откомандировывающихся в Весьегонск.

Вихренко получил мощную радиостанцию, по которой ему следовало вызывать подмогу. Наконец-то и мне разрешили приобрести личное оружие. Как агент я еще не считался раскрытым, поэтому все надлежало сделать, как положено: получить разрешение в милиции, официально приобрести ствол. Я всегда считал наше стрелковое оружие наилучшим в мире, посему без раздумий остановил свой выбор на «ТТ».

Олег добился, чтобы пистолет быстро и без проволочек оформили на меня. Начальник разрешительной службы собственноручно вручил мне удостоверение на право ношения оружия. Принес прямо на дом, чтобы мы не транжирили свое драгоценное время. Пришлось сбегать в магазин за греческим коньяком и «обмыть» это дело. Они прекрасно справились с евробутылкой 0,7 литра. Даже обижались, что мало!

Можно было бы начинать и без Мисютина, но ведь он первый нащупал «делийский след» в этом деле, и как-то неудобно делить лавры победителей без его участия.

Барон позвонил в четверг, 28 мая. По голосу сразу можно было догадаться, что он расстроен и угнетен. Речь его, обычно образная и сочная, была отравлена безнадегой:

— Извини, брат, ничего не вышло… Уже не знаю, что предпринять, за какие нити ухватиться. Мои люди прошуршали сотни, нет, тысячи туристов — ничего обнадеживающего!

— Не там искали.

— Ты думаешь?

— Знаю! Поедешь с нами?

— Куда?

— В Дели!

— За границу — рискованно.

— За границу Ленинградской области. Всего-то сотни три-четыре километров.

— Дели?

— Вот именно. На Рыбинском водохранилище. У Весьегонска. Найдешь?

— Легко!

— Где ты сейчас?

— Не скажу. Осторожным стал. Сам доберусь до места встречи.

— Значит, завтра в час дня на центральной площади Весьегонска, идет?

— О,кей!

— Успеешь?

— Знал бы, какая у меня теперь тачка, — не спрашивал бы! Ты на чем прибудешь?

— Я с другом, на его машине. «БМВ», последняя, из дутых… С московскими номерами…

— Тоже неслабо!

— Ну, до встречи.

— Пока! Завтра в час.

 

27

Маленький захолустный Весьегонск был шокирован, когда две крутых тачки почти одновременно вырулили с разных сторон на центральную площадь городка.

Барон вышел из-за руля несерийной модели «Мерседес-CLK» и, разведя в стороны, как птица крылья, свои могучие руки, рванул мне навстречу.

Я сразу узнал его, несмотря на изменение во внешности — широкий шрам от левого уха до подбородка.

Обнялись, как два брата после долгой разлуки, и повернулись к Вихренко.

— Знакомься, — представил я. — Олег Вихренко — известный писатель. Мне доверили иллюстрировать его новую книгу, вот он и вызвался поучаствовать в настоящем деле.

— Да, лихой сюжет у нас закрутился… Продай ему для будущего романа.

— У него денег не хватит.

Я раскинул крупномасштабную карту прямо на капоте Олеговой машины.

— Вот, смотри, — ткнул пальцем в остров. — Здесь раньше была колония. Так что вся территория проволокой опутана. Идеальное место для базы!

— Ты думаешь, мы будем иметь дело с организацией, а не с киллером-одиночкой?

— Конечно! Еще посмотри сюда. Здесь находится цэковский охотничий домик, его кто-то приватизировал, что там сейчас — неизвестно. Или там, или тут — бандитский лагерь, со стрельбищем, спортзалом и прочей инфраструктурой. Степана, — так зовут убийцу, — надо взять живым, чтобы сделать очную ставку с Кузнецом и через него узнать имя предателя.

— Какого предателя? — насторожился Мисютин.

— Я неправильно выразился. Чтобы узнать причины, по которым Кузнец решил меня убить. Вычислить основного заказчика. Так что по Степану стрелять нельзя, — стараюсь побыстрее замять ситуацию. Дернул же меня черт за язык!

— Это предоставь мне, — рассмеялся Мисютин. — Бартер замутим. Я беру живым Степана, ты мочишь Кузнеца, согласен?

— Нет проблем.

Но Барон посчитал нужным еще пояснить, доверительно глядя в глаза:

— Если я его самолично грохну, бойня разгорится нешуточная. Последних моих парней перелопатят. А с тебя взятки гладки: отомстил за жену и ребенка, это святое дело по нашим понятиям.

От такой философии слегка коробило, ну да ладно!

— С чего начнем? — полюбопытствовал Вихренко.

— Ясное дело, с острова. Ставлю три к одному, что база находится там! — непререкаемым тоном изрек Барон.

Что ж, посмотрим.

Олег отправляется «фрахтовать» катер, а мы с Мисютиным по белоснежному песочку взбираемся на высокий деревянный пирс и вглядываемся в даль. Вот он — лесистый островок, над которым вьются стайки чаек.

— Дай я погляжу! — Барон чуть ли не вырывает из моих рук морской бинокль. — Классное место. Как твой дружбан, в штаны не наложит?

— Смотри, чтоб ты не наложил, когда он свою пушку вывалит.

— У него крутая «волына»?

— Гэ-Бэ восемьдесят!

— Хорошая игрушка. Штайер-Даймлер-Пух… Австрийцы вообще молодцы. Один «глок» чего стоит. Недаром его Солоник выбрал.

— Все-то ты знаешь…

— Не забывай, я у «тамбовских» и контрразведку, и внутреннюю безопасность возглавляю. Такое себе мини-КГБ. Покруче всех спецслужб какого-нибудь Люксембурга или Монако будет.

Тем временем к пирсу причалил не первой свежести катерок с двумя пассажирами на борту. За штурвалом — невысокий жилистый мужичок из местных, Олег рядом с ним.

Еще через мгновение моторка уже несла всех нас к острову. До него было совсем недалеко — чуть больше километра, но и этого времени оказалось достаточно, чтобы серьезно расширить базу наших скудных познаний по краеведению, ибо дядя Коля, а именно так просил обращаться к нему хозяин катера (хотя какой он к черту дядя, если старше меня всего на лет десять!), оказался на редкость разговорчивым.

— Там, где сейчас остров, раньше располагалась деревня Борки. Она стояла на пригорке, вокруг — хутора, усадьбы, церквушки… Я совсем пацаном был, когда чья-то башка задумала затопить все это. Хлынула водица, поглощая дома, деревья, кладбища… Тысячу лет строили, жили испокон веков, сколько по тем тропкам было перехожено… Вода вроде медленно поднималась, а в три дня всю низину залила, остались только сами Борки да старая колония, окруженная колючей проволокой. Так и до сих пор стоит посреди водохранилища… А вам зачем туда? — поинтересовался наконец дядя Коля.

— Мои родители родом с этих мест, — на ходу импровизирует Вихренко. — Прадеды, прабабки в Борках похоронены.

— Кто? — ошарашил его вопросом дядя Коля, но Олег не растерялся и выдал фамилию Терентьевича:

— Бабиковы.

— Наша фамилия. Весьегонская! Ну, высаживайтесь…

Мы спрыгнули с лодки. Мисютин перекусил колючую проволоку, и три крепких мужчины смело ступили на территорию колонии.

Сзади кудахтал дядя Коля:

— Яму посередине видите? Отец рассказывал, что в войну здесь связисты окопались. Что-то прослушивали на своей аппаратуре. Фронт, он ведь рядышком проходил — вон где, — наш гид указал рукой на запад, но мы пока еще плохо ориентировались на местности, и ничего для себя не уяснили.

— Кладбище не сохранилось, не надейтесь. Смыло его водою. И сейчас еще кости иногда волной на берег выносит. Только колония и осталась…

Мы облазили все, но никаких следов недавнего пребывания здесь людей обнаружить не удалось.

— Проспорил, — самокритично подытожил результаты поездки Сергей Мисютин. — Идиот, должен был сообразить, что никто не рискнет устроить здесь лагерь. Посуди сам (он припомнил любимую свою фразу) — смываться некуда, если беда грянет!

— Вы это о чем? — поинтересовался дядя Коля, но никто не удосужился ответом его вопрос.

Сразу после острова моторка взяла курс вниз по течению в сторону чернеющих на горизонте вековых сосен. Там был лес, и в нем цековский охотничий домик — и немаленький «домик», вполне можно устроить пансионат на десяток человек и пару-тройку инструкторов; только там под чьим-то чутким руководством могут учиться искусству убивать разные отморозки, только там я могу найти убийцу…

А пока надо было хоть как-то объяснить дядя Коле причины нашего неожиданного интереса к его родному краю. Вихренко уже «посетил могилы предков», теперь моя очередь!

— Брата хочу проведать. Он цековскую дачку выкупил и теперь занят ремонтом, — выложил я первое, что пришло в голову.

Но словоохотливый лодочник поддержал и это направление беседы:

— Выкупил, значит, — это хорошо, а то у нас поговаривают, что там какой-то секретный центр обосновался…

— Так чего ж ты сразу не сказал? — вскипел Мисютин, которому не терпелось кому-то скрутить шею.

— Но ведь вы не спрашивали, — удивился дядя Коля.

Барон прикусил язык.

Моторка лихо летела вперед, высоко задрав вверх острый нос. Справа, в полусотне метров от нас, в том же направлении плелся древний и грязный пароходик.

— Рейсовый. Только на нем можно добраться в то место, да еще вертолетом, — пояснил наш судовладелец. — Твой братец там круто развернулся. Охрану у пирса поставил. Чужаков заворачивают обратно — частное владение! А в остальном все по-старому осталось. Те же шлагбаумы, те же знаки «Въезд запрещен» на лесных дорогах. Ну и добротный забор вокруг всей территории, как полагается. Гектаров там и гектаров, — вздохнул он в довершение.

Я направил бинокль в сторону парохода. Прямо передо мной возникло сосредоточенное лицо капитана судна, затем в поле зрения попала симпатичная девчушка в русском платочке, что даже в этих краях уже стало редкостью, затем молодой человек в кожанке, усердно вглядывающийся за борт.

Он на мгновение повернул ко мне лицо и опять подставил затылок. Но я успел зафиксировать в мозгу нос картошкой, лоб со спичечный коробок…

Это лицо мне не забыть никогда… Неужели?

Прошло несколько минут, прежде чем в объективе снова отразились колючие безжалостные глаза.

Я вскрикнул и выронил бинокль. Хорошо, что не в воду!

— Это он!

— Кто? — в один голос протянули все трое.

— Степан!

— Только спокойно! — лихорадочно стал распоряжаться Вихренко. — Повернись к пароходу спиной. Так. Наверняка Степан наблюдал за тобой накануне покушения и ненароком сможет узнать. Наклони голову и сиди тихо. Дай сюда бинокль. Где он?

— У дальнего борта. В кожанке!

— Вижу. Без шапки. В свитере. Полюбуйся. Один к одному! — Олег протянул Барону фоторобот.

— Как нам повезло, как неслыханно повезло, — засуетился и заерзал в лодке Мисютин, внимательно разглядывая портрет киллера. — Думал, придется здесь торчать все лето, а он в первый же день попался. Кто говно ел в детстве, признавайтесь?

Дядя Коля вроде никак не мог понять, о чем мы ведем речь, и только добавлял газку.

Рейсовый пароходик остался позади, а берег заметно приблизился. Сосны впереди становились все больше и больше, между стволами просвечивала ограда, а подальше от края воды просматривалась красночерепичная крыша. Еще пару минут — и мы уже без помощи бинокля могли различить деревянный пирс у лесистого берега и две маленькие человеческие фигурки на нем.

— Вы сможете причалить так, чтобы нас не заметили? Хочу братцу сюрприз преподнести…

— Постараюсь… Слева есть небольшая бухточка. Если нарвемся на охрану, скажу, что мотор заклинило.

— Прибавьте хода, мы должны быть на берегу намного раньше этой посудины! — поторопил события Олег.

— Понял! Три минуты — и мы на месте. Там к самому бережку подойти можно, сойдете, ног не замочив…

Моторка повернула чуть левее и замедлила бег. Вот лесистый выступ — и за ним затока, обрамленная сосновым молодняком.

— Подождите нас в бухте. Вот деньги, здесь в три раза больше, чем оговаривалось… — распорядился Вихренко и протянул полусотенную купюру.

— Я не возьму, — неожиданно уперся дядя Коля.

— Почему?

— У нас это не принято.

В бледно-голубых глазах лодочника застыли упрямство и еще что-то невысказанное.

— Неужели? — поинтересовался я. — Сначала договаривались, а теперь — «не принято»? Дань традиции? Или вас что-то насторожило в наших словах?

— Не знаю, кто вы, но по глазам вижу — порядочные люди, — брякнул дядя Коля. — Не те сволочи, что на даче поселились.

— Это уже ближе к теме… — отозвался Олег.

— В прошлом году моя внучка пошла за грибами и случайно забрела на эту территорию, — с горячностью выпалил мужичок, — так они, гады, собаку на ребенка натравили… Вся в рубцах — кто ж ее такую теперь посватает…

— Скоты… — сверкнул глазами Барон.

— Никакого брата у вас там нету, вы с ними поквитаться хотите — я чувствую. И мешать вам не стану. Напротив, подсоблю, если моя помощь потребуется…

Проницательный ты наш! Что ж, лишний боец никогда не помешает!

Мы переглянулись — и молча кивнули.

Бухта находилась метрах в трехстах от пирса. Дядя Коля погасил двигатель, лодка по инерции прошла несколько метров и уткнулась носом в берег.

Я сошел первый, за мной Мисютин и Вихренко.

— Ты останешься здесь, Кирилл, — окончательно раскомандовался Вихренко. — Во избежание всяких недоразумений. Вдруг нервы не выдержат и кокнешь Степана прямо на пирсе!

— Точно! — поддержал его Барон. — Договор дороже денег. Твой — Кузнец, а этого мы берем на себя.

— Хорошо, — понимая, что друзья правы, не стал упорствовать я. — Идите! Буду наблюдать за вами в бинокль. Когда увижу, что вы взяли Степана — приду на подмогу. Если нарветесь на сопротивление — в бухту не возвращайтесь, чтобы не подставить дядю Колю. Двигайтесь вдоль их забора против часовой стрелки, через метров двести встретимся у трансформаторной будки — я показывал ее Олегу на карте.

— Понятно!

Мисютин и Вихренко перемахнули через ограду и скрылись в лесу на территории «центра». Через шесть минут скрытно вышли на цель. Сквозь линзы бинокля я отчетливо видел, как они снимали охранников у пирса. Без единого крика. Вжик — и готово. Два головореза с кляпами во ртах и связанными за спиной руками лежат в грязной канаве. А Сергей с Олегом выбрались наверх и даже приняли точно такие же позы, как незадачливые охранники: с эдакой ленивой вальяжностью.

Вскоре раздался гудок. Это пароход причаливал к пирсу.

— Постоит минут семь и отправится в Череповец, — прокомментировал дядя Коля. — Здесь мало кто выходит…

И действительно, борт судна покинули только двое. Киллер Степан и еще один парень. С кем-то попрощались у трапа, сбежали на пирс… Идут… Подошли к «охране», протянули руки — поздороваться… Всё. Оба в «браслетах»!

Но что это?! Без окрика, без подозрительного движения на берегу вдруг раздался выстрел, второй… — и Сергей Мисютин, словно умирающий лебедь, взмахнул руками-крыльями и рухнул наземь. У выстрелов призвук странный…

Бандиты в наручниках попытались бежать, но Вихренко не растерялся — прострелил обоим ноги и залег на берегу с «ГБ» наготове. Сразу выхватил из-под куртки радиостанцию, которая до сих пор не демонстрировалась Барону, — чтобы не выдать нашу принадлежность к спецслужбе, — включил и что-то быстро зашептал в микрофон повышенной чувствительности.

Ясно что — вызывает подмогу. Через четверть часа здесь будут «Белые стрелы»!

И тут же я увидел в бинокль, как пуля взвихрила фонтанчик земли в полуметре от головы Олега, а над водой разнесся звук выстрела.

Звук с призвуком! Стреляли с парохода! Человек, с которым прощался Степан!

Вот он мечется по палубе, что-то кричит капитану. Видимо, приказывает быстрее отчаливать.

А Вихренко не может открыть ответный огонь — боится попасть в невинных пассажиров! Ну и положеньице!

Дальше я действовал уже не раздумывая, как «морской дьявол», как машина убийства. Отдал дядя Коле пистолет и бинокль, сбросил с себя одежду и бросился в рукотворное море. Весна была теплой, и вода уже достаточно хорошо прогрелась, впрочем, если бы даже по ней еще плавал лед, это меня не остановило!

Пароход дал два гудка.

Услышав выстрелы, из охотничьего домика к бандитам наверняка уже спешила подмога. Нужно было как-то выручать попавших в беду товарищей, но и упускать преступника, ранившего моего друга, я не собирался. Тем более что в последнее время все чаще ощущал перед Мисютиным вину за то, что, не спросив его согласия, втравил в рискованное дело.

Друга?

Он действительно стал моим другом, я полностью доверял ему и в глубине души не верил, что этот парень со шрамом на лице виноват перед нашими законами больше, чем…

…Впрочем, не будем персонифицировать.

Я никогда не плавал так быстро, но мог и не успеть: если пароход отчалит, вплавь его не догнать.

Вскидывая голову над водой на каждом десятом гребке, я видел, что бандит бегал по палубе и что-то орал, но судно не отчаливало. Подонок размахивал пистолетом — но пароход все еще стоял у пирса. По всей видимости, его капитан заметил плывущего человека и догадался, в чем дело.

И этой незначительной в общем-то задержки мне вполне хватило. Я схватился за корму и, тяжело дыша, перевалился через борт. В этот момент заработали двигатели, и пароход начал пятиться от пирса.

Внимание бандита занимал только берег, безоружные старики и бабы, находящиеся на палубе, не представляли для него опасности; поэтому, когда моя мокрая левая рука обвила ему шею, а правая вырвала оружие, в его глазах читались только ужас и недоумение. Я крутанул — и парень быстро обмяк и рухнул на палубу.

Девушка в платочке, которую я видел в бинокль, не дожидаясь команды принялась вязать его невесть откуда взявшимися веревками; через несколько секунд ей помогли другие пассажиры.

Надо спешить. Бандитский «макаров» я отдал капитану, кивнул на споро пеленаемого бандита: — Сдайте его в отделение, он ранил сотрудника! — а сам снова бросился в воду и поплыл к пирсу.

Пароход дал полный ход, на прощание загудев еще один раз. Мне подумалось, что таким образом его экипаж желает нам успеха.

Раненый Мисютин стонал и плевался кровью. Мы перетащили его под пирс, и, пока Олег наскоро перевязывал, я взял рацию и еще раз вызвал диспетчера:

— Первый, первый, я второй, подмогу на объект номер два. Срочно!

— Уже пошли! — отчетливо, словно диспетчер находился совсем рядом, ответил незнакомый взволнованный голос.

— Терпи, Серега, терпи, сейчас здесь будут наши! — утешал раненого Вихренко.

— Кто, наши? — прохрипел Барон.

Тем временем за каменным забором показались две головы. Не заметив ничего подозрительного, парни вышли из укрытия, чтобы узнать, куда девалась охрана.

Их любознательность была мгновенно наказана. Первого срезал Вихренко, второго достал я из «беретты» Мисютина.

Но это было только начало. Сквозь решетчатую калитку было видно, что по дорожке навстречу нам понеслась такая орава, что на всех не хватило бы патронов, даже если бы они ложились точно в цель!

Правда, добежав до забора, ватага изрядно поредела. Человека три-четыре скрючились на земле.

Что за неведомый снайпер помогает нам?

Вместо того чтобы вылететь на пирс и разнести нас в клочья, толпа в нерешительности притаилась за забором и принялась палить со всех стволов. Однако неприцельная стрельба особого вреда не причиняла, лишь одна шальная пуля слегка оцарапала мне плечо.

И тут мы услышали гул моторов. Сзади и сверху. На специальную площадку у охотничьего домика садился вертолет, а по водной глади к пирсу неслись на полном ходу несколько мощных катеров. Со всех сторон полетели многократно усиленные мегафонами слова:

— Бросайте оружие… Сдавайтесь…

 

28

Кто-то накрыл меня теплой курткой, кто-то бросил к ногам санитарную сумку, и я принялся бинтовать шею Мисютина, из которой хлюпала кровь.

— Оставь, Кирилл, мне уже ничего не поможет! Ухожу я, брат… Скажи мне, ты нарочно все это придумал?

— Да! — не спрашивая, что именно он имеет в виду (сразу понял), бросил я, старательно прилаживая к ране свежий тампон.

— Я так и знал! Наши ребята проверили, почему мне впаяли такой срок, — оказалось, ГРУ посодействовало… С чего бы это, думаю, они на меня так взъелись? Оказывается, конкурирующее Ведомство имело насчет бандита Мисютина собственные планы…

— Извини, но на лбу не написано, кто ты!

— Не перебивай… Дай выговориться. Времени у меня в обрез. Я ведь все равно не сидел бы. Побег мы задумали изначально. Только предполагали, что это произойдет на этапе. Конечно, можно было вообще отмазать меня от зоны, — но тогда бы у настоящих бандитов неминуемо возникли подозрения, а я хотел еще поработать в Питере! Но комбинацию вашу сразу не просчитал…

— Мы чувствовали, что ты с нами, а не с ними. Почувствовали, но в открытую не успели…

— Спасибо… — и он пожал мне руку.

Рукопожатие оказалось болезненно слабым — жизнь уходила из его тела, недавно совсем еще такого мощного и ладного…

— Да что спасибо, ты меня прости — подставил тебя…

Рядом суетились какие-то люди, некоторые из них подходили ко мне и дружески хлопали по плечу. Тогда я оборачивался и узнавал Пампушку, Грека, Цыпленка. Они выражали восторг по поводу встречи, что-то несли с признательностью и благодарностью о моем особом вкладе в разгром базы киллеров, но я не разбирал их слов — и телом, и душой находился подле Барона, слушал внимательно его сбивчивый рассказ:

— Настоящая моя фамилия — Новицкий. Звать Владимиром. С КГБ связался еще на первом курсе МЭСИСа. Существовал негласный договор с Конторой, согласно которому я должен был стать кадровым сотрудником Управления «А» по окончании института… Но все случилось гораздо раньше. И попал я не во внешнюю разведку, а в секретную группу «С-7», действующую против преступников в родной стране…

— Помолчи, Володя, помолчи, тебе сейчас нельзя напрягаться, а многое нам уже известно…

Мы с Олегом погрузили друга на носилки и понесли к вертолету. Впереди ковылял раненый Степан. Отдавать его в руки правосудия никто не собирался.

Возле геликоптера нас догнал дядя Коля. Протягивая «ТТ», он приговаривал:

— Отличная штука, это я как охотник говорю. Главное — прицел хороший. Ни разу не промазал.

— Оставь его себе! — отмахнулся Вихренко. — О документах позаботимся позже. Как твоя фамилия?

— Калядин Николай Иванович.

— Спасибо, Николай Иванович. Выручил ты нас сегодня. Подсоби еще, коль так добр. Вот ключи от наших машин. Загони их себе во двор.

— Сделаем. Где они сейчас?

— На центральной площади… Через недельку мы вернемся, привезем удостоверение на оружие и заберем технику…

— Пистолет мне, конечно, не помешает, только как-то неудобно…

— Бери, не стесняйся. Это твоя награда за геройство!

Тепло попрощавшись с дядей Колей, сели в вертолет. Винтокрылая машина взмыла в воздух и взяла курс на Москву.

…Спустя несколько часов Новицкого положили в лучшую клинику, прооперировали раз, потом еще раз, мы с Олегом не отходили от него двое суток, но в первый день лета нашего товарища не стало…

Все это время его организм отчаянно боролся со смертью. Будь он чуть послабее — умер бы еще там, на проклятом пирсе, но все же победить смертельную рану Новицкий так и не смог.

То теряя сознание, то приходя в него, Владимир не утрачивал главного своего качества — оптимизма, и как только мог шевелить губами, продолжал рассказывать историю своей жизни, чем-то очень напоминающую мою собственную, а еще больше — судьбу Вихренко:

— Закончить четвертый курс на стационаре мне не удалось. На зимних каникулах подрался с одним подонком. А у того батяня шибко крупный начальник. Наезжать стали по-серьезному. Вот Контора и приняла решение отправить меня от греха подальше в Ленинград. Там как раз набирал вес Кумарин, друг детства, и меня приставили к нему. Благодаря случившейся драке даже не пришлось придумывать легенду. Ознакомившись с моей историей, Кум посоветовал сменить фамилию. Вскоре одного из его бойцов — Мисютина — кокнули. Я принял его имя… Почему связался с Конторой? Мама моя, Антонина Семеновна, в восемьдесят третьем году уехала из Тамбова в Ленинград и не вернулась. Так и числится до сих пор пропавшей без вести. В мирное-то время! Я надеялся, что смогу отыскать ее следы. Потому и принял с радостью предложение поработать в бандитской среде… Сынку тому секретарскому по роже тоже из-за мамки съездил. Он утверждал, что она с хахалем сбежала, вот я и сорвался… Жаль, конечно, что жизнь так сложилась. Все время среди подонков… Даже завести семью не решился… Друзей растерял… Нет, я не жалуюсь и ни о чем не жалею…

Последними словами Владимира были:

— Просто грустно все это…

 

29

Похоронили Новицкого в родном Тамбове.

На обратном пути мы сделали огромный крюк, чтобы забрать в Весьегонске автомобили. Дядя Коля присматривал за ними исправно. Олег на «БМВ», а я на «Мерседесе» вернулись в Москву.

Первым делом тщательно допросили подстреленного киллера Степана, оставленного в квартире Вихренко под присмотром дотошного Цыпленка, которому оба полностью доверяли. Когда мы вошли, командир московских «Белых стрел» как раз подкармливал пристегнутого к батарее бандита.

— Жрать, падла, не хочет! — пожаловался нам. — Требует адвоката.

— Я буду твоим адвокатом и прокурором. А мои друзья — присяжными заседателями, — выкрикнул я в перекошенную физиономию; а потом выплыли на мгновение из небытия лица моих девочек — и, не прислушиваясь к настойчивым командам мозга, моя нога с размаху врезалась в его зубы.

Вихренко бросил на меня взгляд, полный укоризны. Но я не смог сдержаться, схватил Степана за лацканы пиджака и впечатал затылком в батарею.

— Ты меня помнишь, гад?

— Нет! Я вас вижу впервые!

— Врешь, сволочь. Без предварительной подготовки вы не убиваете. Сначала изучаете будущую жертву по фотографиям, затем следите за приговоренным, наносите на карту маршруты его движения… Двенадцатое сентября прошлого года, набережная Карповки в Петербурге, помнишь?

Убийца задрожал от ужаса. Сбылись его самые худшие опасения. Перед ним стоял человек, которого он лишил жены и дочери да и самого чуть было не отправил к праотцам. Живой и страшный, и в его глазах читались лишь ненависть и решимость отомстить.

Любая спецслужба, КПЗ, СИЗО, суд, тюрьма — все это мелочи по сравнению с этим страшным человеком, готовым разорвать его на части…

Бандит осознал безнадежность своего положения и забился в истерике.

— Ну, вспомнил? — грозно повторил я, когда он успокоился.

— Да…

— Вот теперь можно поговорить и для протокола. Фамилия?

— Хавырин Степан Васильевич.

— Год рождения?

— 1972-й.

— Кто поручил убить меня?

— Кузнец! — выкрикнул Степан и с мольбою посмотрел на меня.

Теперь, при самом чудесном раскладе, дороги к блатным у него больше нет. За сдачу заказчика — только смерть.

— Как ты связался с ним?

— Лопух познакомил. Это наш питерский связник…

— Вы давно с Лопухом знали друг друга?

— Не очень… Он родом с тех мест, где база, ну вы знаете… Прошлым летом приезжал на родину, что-то пронюхал о существовании организации, следил за нашими тренировками. Парень он смышленый, быстро догадался, что к чему. Ванька, мой корефан, которого возле больницы грохнули, был местным, Лопух его немного знал. Предложил работу в Петербурге. На киллеров такого уровня, как мы, сейчас большой спрос! Несколько ликвидаций провели успешно, а вот на вас споткнулись… Как я промазал, до сих пор не представляю! Шофер фургона виноват, героя из себя корчить начал! — завопил Степан — и осекся, встретившись со мной взглядом.

— Как Кузнец мотивировал причины моего устранения?

— Никак. Сказал: «Выкоси на корню этот ментовский выводок, чтоб другим неповадно было»… Мы следили за вами несколько дней, никаких связей с милицией не заметили, я ему так прямо и сказал. Кузнец только рассмеялся. Это, говорит, агент глубокого заседания…

— Оседания, — поправил я. — Об источнике такой осведомленности он не вспоминал?

— Нет. Хотя…

— Вот-вот, — быстро сказал я, — непременно обронил некую фразу…

— Да, что-то спел о спецслужбах дружественных стран, скорее всего, просто гонял понты…

— Эх, Степа, Степа, таких свидетелей, как ты, в живых не оставляют. Он и не собирался. Не промахнись ты тогда, приди за второй частью гонорара — и Кузнец самолично бы сделал из тебя котлету. Моли Бога, что промазал. Лишние девять месяцев прожил!

Начальника Ведомства пришлось поставить в известность о предстоящей операции по ликвидации заказчика убийства моей семьи, но мы ни словом не обмолвились о том, что исполнитель уже находится в наших руках.

Кроме необходимой субординации и дисциплины в этом заключался и важный умысел. До сих пор ведь неясно, откуда — точнее, от кого, — произошла первичная утечка информации. А доклад позволял поставить эксперимент: если Кузнец будет готов во всеоружии встретить нас — значит, утечка информации идет от самого шефа, если нет — виноват Андрей Андреевич. Ясно, как белый день! А в Петербурге сейчас — белые даже ночи…

Верховный Папа не хотел, чтобы мы низводили благородное дело борьбы с преступностью до уровня элементарной мести, сведения личных счетов, предлагал просто запустить «Белую стрелу», но не устоял перед нашим напором.

— Ладно, поступайте, как знаете, — угрюмо отмахнулся он, устав сопротивляться. — Только не наследите! Не дай бог, возникнут проблемы — Ведомство откажется от вас!

 

30

…Четвертого, в субботу, мы отбыли в Петербург. Степан, предчувствуя неладное, всячески отпирался, просился в следственный изолятор, на что Олег ответил: «Много чести», — и пинками затолкал беднягу на заднюю сидушку «БМВ». Цыпленок примостился рядом с киллером.

Я уже привык к «Мерседесу» и вполне комфортно чувствовал себя в нем с документами Мисютина. Я был раскрыт, необходимость маскировки отпала, и мы собирались играть в открытую, так что в моем автомобиле находились также Профессор, Вишня и Рог.

В тот же день наш эскорт прибыл на Карповку.

По распоряжению шефа технические службы Ведомства, мобильный телефон Кузнеца поставили на постоянное прослушивание, поэтому мы знали обо всех передвижениях бандита по городу и только ждали удобного случая, чтобы он забил кому-нибудь стрелку в безлюдном месте. Впрочем, Кузнец, оставаясь в душе неисправимым провинциалом, сам всячески старался не появляться в густонаселенных районах. Это должно было сыграть нам на руку.

И буквально на следующий день, 5 июня, в обед, мы получили сообщение технарей о том, что перехвачены переговоры, которые завершились однозначным указанием на место и время. В восемь вечера интересующий нас объект посетит таможенный терминал в Парнасе между Парголово и Буграми…

Мы с Олегом тут же решили прокатиться по трассе с целью определения оптимального места для предстоящей операции. Рекогносцировка оказалась удачной, да что там — мы насмотрели просто идеальное место. Там, где Суздальский проспект пересекается с улицей Художников, в асфальте зияла огромная воронка, окаймленная неубедительными канатиками с флажками. Дорожников рядом не было — выходной день, и только знак «Направление объезда препятствия» указывал на ведущиеся ремонтные работы.

Мы решили исправить положение.

В 19:00 возле воронки появился сотрудник милиции с полосатым жезлом в руке. Его роль взялся играть Вихренко.

Два дорожника в ярко-желтых жилетах принялись копошиться возле канатов — это были Цыпленок и Вишня, которым предстояло подстраховывать группу захвата.

Рог, наш «второй эшелон» прикрытия, орудовал на дне ямы, для пущей убедительности периодически выдавая на-гора тяжелые пласты родной земельки и куски асфальта.

Изображая большого руководителя, самому представительному из нас, Профессору, пришлось интенсивно размахивать руками и громко кричать, сотрясая воздух проклятиями и матами. Через полчаса он сорвал голос и еле хрипел — оставалось надеяться, что в нужную минуту голос у него все же прорежется.

Я сидел за рулем «БМВ» с чужими номерами в десяти метрах от места событий и со скучающим видом ожидал высокого начальника. Рядом, на переднем сиденье, посапывал закованный в наручники Степан, которому заблаговременно вкололи снотворное. Принять непосредственное участие в спектакле я не решался, так как Кузнец знал меня в лицо, а доли секунды могли решить дело.

Автомобильный поток был не очень интенсивным. Заметив очередную приближающуюся машину, Олег заранее предупреждал водителя об опасности, указывая жезлом на яму, которую придется объезжать. Канатики ограждения предусмотрительно установили на трассе поудобнее для нас, так что для транспортных средств остался лишь минимум проезжей части, поэтому все водители были вынуждены останавливаться и аккуратно объезжать препятствие с черепашьей скоростью.

Шестисотый «Мерс» Кузнеца мы заметили издали. Возле воронки в тот момент как раз остановился серенький «Опель», его водителю, видимо, спешить было некуда, он попытался затеять разговор о безалаберности городских служб, но Вихренко, напустив важности на лицо, рявкнул: «Проваливай отсюда, здесь бомбу обнаружили!» — и автомобиль, взвизгнув шинами, унесся прочь.

«Мерседес» стал гасить скорость. В салоне находились только двое. Водитель, он же телохранитель, и сам Кузнец. Его физиономия была хорошо известна нам по фотографиям. Веселые, вводящие в заблуждение, глаза, высокий лоб интеллектуала, острые, мужественные скулы…

Чем ближе подъезжал автомобиль, тем старательнее работал лопатою Рог. На проезжую часть из ямы полетели огромные огрызки асфальта. Один из них опустился прямо под колесо визгливо тормозящего «Мерса».

— Что случилось ребята? — беззаботно поинтересовался водитель, слегка приоткрывая дверцу. В тот же миг «милиционер» едва не выломал ее, распахнув настежь. Холодный ствол уперся в висок телохранителя и воздух разрезала громкая команда, наводящая ужас на бандитов всех мастей:

— Руки за голову!

Синхронно с Олегом действовал Профессор. Только для того, чтобы приставить пистолет к башке пассажира, ему пришлось разбить боковое стекло.

Бандитов вытолкали из машины. Шоферу нацепили на руки «браслеты» и бросили в яму, Кузнеца обыскали и, отобрав оружие, поволокли ко мне в уже заведенный «БМВ». Я включил передачу и, отпустив сцепление, дал газ. Вся операция заняла считаные секунды. Это радовало, так как на горизонте уже маячила следующая машина, а нам очень не хотелось, чтобы кто-то стал свидетелем разборки.

Однако Кузнец оказался хитрее, чем мы предполагали. Сзади шел автомобиль сопровождения с двумя его боевиками. Увидев стоящий посреди дороги «Мерс» босса с распахнутыми дверками и осколки стекла на асфальте, парни поняли все и еще издали без предупреждения стали палить по «желтым жилетам».

Трое наших парней (Рог уже присоединился к товарищам) залегли в придорожной канаве и открыли ответный огонь.

Полагая, что канаты посреди трассы — всего лишь бутафория, ментовские заморочки, бандиты на всех парах подкатили вплотную — и влетели в воронку, где все еще находился их невезучий товарищ. Автомобиль с грохотом и скрежетом, заглушившими треск ломаемых костей, ударился в неровный грунт, подпрыгнул и перевернулся…

Цыпленок, Вишня и Рог справедливо посчитали свою задачу выполненной и исчезли в разных направлениях.

…Через четверть часа к месту происшествия прибудет госавтоинспекция, следом за ней — РУОП. Неподалеку, на улице Художников, обнаружат «Мерседес» Барона. Естественно, разборку на Суздальском проспекте свяжут с его именем и с еще большими силами налягут на поиски сбежавшего из «Крестов» рецидивиста… А те, кто знает, вводить конкурирующую фирму в курс событий не захотят.

Пускай ищут. Туда, где находится Новицкий-Мисютин, еще не добиралась ни одна спецслужба!

 

31

Кузнец сразу узнал меня и, грозно зарычав, стал вырываться из объятий моих коллег. Пришлось Олегу успокоить его коротким, но точным ударом под дых; чуть попозже бандита пришлось отключать еще раз, ударом ребром ладони.

Мы заехали за Мурино и свернули в рощицу, которую я заранее наметил для финальной части нашей постановки. Здесь выволокли Кузнеца из машины, затем привели в чувство киллера Степана и поставили его лицом к лицу с Кузнецом.

— Он! — обреченно проронил Хавырин.

— Это мы и без тебя знаем! — бросил я, — Вот пусть заказчик на тебя полюбуется!

— Тоже мне, киллер сраный! — свирепо зарычал Кузнец, заказчик убийства моих девчонок. — Мочить по-человечески не научился, тварь! Не попался ты мне вовремя, пидар сучий…

— У вас еще будет возможность выяснить отношения, — хитро прищурился Вихренко. — Нас сейчас интересует только имя, ну?

— Чье? — испуганно пробормотал Хавырин.

— Предателя, — одними губами улыбнулся Олег. — Но этот вопрос не к тебе.

— Я его не знаю, — неуверенно пробасил Кузнец.

— Сейчас узнаешь, — Вихренко съездил его по острым скулам. Не слишком сильно, так, что бандюга только покачнулся.

Представляю, как бы Олег вломил, будь тот развязан…

— Не надо, — вмешался я. — Ему действительно ничего не известно. Слишком мелкая сошка, чтобы знать такого человека. Ему просто позвонил авторитет, некто по кличке Пудель, смотрящий по Швейцарии, и предупредил по секрету выкормыша своего, что ликвидациями уголовников в Питере руководит художник Семенов…

— Так? — рявкнул Олег.

— Зачем спрашиваете, если все сами знаете? — с удивлением и досадой бросил бандит.

— Ты отвечай! — приказал Вихренко.

— А хрен тут отвечать? — дернулся бандит, — Пудель дал наколку, так что я, не прикроюсь? Мне ничего не оставалось, как убрать вас с дороги.

Маленькая страна Швейцария, но разведка и контрразведка там существуют. Международный перекресток… Существуют — и нашли пути, чтобы купить за звонкое швейцарское золото душонку опального высокопоставленного сотрудника… Он, конечно, и сдал что мог — в частности, всех, кого знал по предыдущей работе на внутреннем фронте.

Возможно, не слишком многих он и знал, а возможно, не считал эти сведения чрезмерно важными. Мне и сейчас хочется верить, что ему и в кошмарном сне не могло привидеться, что на швейцарскую разведку имеют прямые выходы лидеры российского криминалитета, иначе бы он никогда не сделал такой опрометчивый шаг! «Совок» проклятый, все жил старыми мерками, в которых что там «просто» криминал, что там какой-то Пудель?

А у Пуделя давно сложились близкие отношения с руководителями швейцарских спецслужб…

— «Наколка» — не приказ! Тебе что, приказ был? Пудель Семенова заказал или нет? Ты его не отмазывай, он все равно ответит! — напирал Вихренко.

— А что мне было — ждать, пока ты на меня натравишь свои гребаные «стрелы»? — обращаясь ко мне, бросил Кузнец.

— Ну и убивал бы меня. Жена, ребенок в чем виноваты?

— Такие, как ты, должны знать, что мы ответим террором на террор, — жестко, с настоящей ненавистью и решимостью, бросил Кузнец. — За смерть наших товарищей вы будете платить жизнями самых близких людей!

Тут уже я не удержался и выбил ему пару зубов, а потом заорал:

— Кому еще ты передал информацию от Пуделя?

— А вот это ты не узнаешь, — оскалился Кузнец, утирая кровь. — Живи и надейся, что надолго меня переживешь…

Ладно, без тебя разберемся. Буду жить и надеяться…

Вихренко тем временем приготовился разыграть финал нашего спектакля. Он снял с пленников наручники и дал каждому из них по пистолету Макарова, которые доселе хранились в «бардачке» его машины.

На его устах вновь заиграла дьявольская улыбка.

— Здесь по одному патрону. Сейчас мы посмотрим, кто кого, — напутствовал Олег дуэлянтов поневоле. — Стреляться будете с двадцати шагов. Победителю дарую жизнь!

Кузнец схватил пистолет и окинул нас взглядом.

Умный, решительный и бесстрашный негодяй — пожалуй, такого мне еще не приходилось встречать. Я даже предполагал, что Кузнец, несмотря на неотступно следящие за ним стволы пистолетов наших ликвидаторов, попытается выстрелить в меня — без всякой надежды на спасение, а потому, что такая вражда превыше жизни.

Но, видимо, Кузнец решил, что и одного шанса на то, чтобы уйти по-мужски, у него нет: проверять, заряжен и как заряжен пистолет, он не стал. Просто помедлил и, бросив через искривленные губы: «Контора вонючая, и здесь без театра не можете», — неуверенной походкой подался вправо от машины, стоявшей на проселочной дороге; Профессор постоянно держал его на мушке.

Степан, напротив, горел желанием побыстрее всадить пулю в соперника. С энтузиазмом схватив «пушку», он похромал влево. Похоже, поверил в наше благородство, не понимая, что обречен точно так же, как его «собрат по дуэли».

Поверил, потому что страстно этого хотел, жаждал любых условий, согласен был на любое унижение, ждал чего угодно, хоть чуда, — чтобы только продлилось ощущение жизни…

Укрывшись за березой, на него навел ствол Вихренко.

А Кузнец, отойдя на два десятка шагов, просто опустил руки и стал спокойно глядеть на упрямо не желавшее уходить за горизонт летнее петербургское солнце.

Хавырин, не раздумывая, единственным выстрелом отправил его туда, куда он только что устремлял свой взор…

Профессор натянул перчатку и разжал пальцы мертвого бандита. Взял в руку «макаров» и навел его на Степана.

— Нет… Не надо… Вы же обещали мне жизнь… — Хавырин плюхнулся на колени и пополз к нему.

— Я не обещал. Все претензии к моему товарищу, — холодно бросил Профессор и всадил пулю подонку в переносицу.

«Макаров» вернулся в теплую еще ладонь Кузнеца…

Наша доблестная милиция еще долго будет биться над восстановлением картины происшедших в Мурино событий, но так и не сможет справиться с этим ребусом, списав две смерти на бандитские разборки.

Мы тщательно подготовились к этой операции. И ни на йоту не отступили от намеченного плана. Тщательно проверили место «дуэли» — чтобы не осталось чего лишнего, затем проехали несколько километров вдоль шоссе проселочными дорогами и лишь около десяти вечера, выждав момент, когда на проезжей части не будет автомобилей, выбрались на трассу. Поменяли номера и рванули… нет, не в Петербург, — в Москву.

 

32

— Вы славно потрудились, — довольно потирал ладони Верховный Папа. — Мы снова утерли нос этим соплякам из МВД и КГБ. Передали, кстати, им все документы по Весьегонску, пусть разбираются, чья там была база… Умеете, умеете работать не только кистью и пером. Операцию по устранению Кузнеца провели на высоком профессиональном уровне, но… — он многозначительно поднял вверх указательный палец правой руки. — Как внутренний агент глубокого оседания, Семенов, к сожалению, раскрыт. Своим приказом я перевожу его во внешнюю разведку. Будете работать в Швейцарии, Кирилл Филиппович. Суть своего первого задания вы знаете не хуже меня.

— Так точно, товарищ генерал! — рявкнул я.

— Для успешного его выполнения к вам временно прикомандировывается подполковник Вихренко.

— Спасибо…

Мы вышли из кабинета начальника Ведомства и крепко пожали друг другу руки.

Завтра мы уезжаем в Берн. Я жду не дождусь того момента, когда встречусь глазами с этим человеком и скажу:

— Здравствуйте, Андрей Андреевич. Здравствуйте и… прощайте!