Немного об индивидуальных способностях, немного о долге, совсем чуть-чуть о любви. В основном же о том, к чему приводят любопытство, шампанское и бессонница

Все тот же «Восточный экспресс», все тот же октябрь 1919 года

В отличие от Генри Баркера, майору Артуру Уинсли не спалось. Для этого у него имелось множество причин. Во‑первых, его и прежде мучила «дорожная» бессонница, а теперь, привыкнув засыпать под артиллерийскую канонаду и звуки перестрелки, он никак не мог справиться с неожиданной тишиной. Во‑вторых, сегодняшняя история с молоденьким янки неожиданно выбила его из колеи. А в‑третьих, в экспрессе находилась Вещь. Более того, она работала вот уже вторые сутки.

Артуру Уинсли не должно было быть до этого никакого дела — десять лет назад он перестал быть одним из послушников ордена «Рубиновой розы». Десять лет назад он провалил свое первое испытание — вместо того чтобы, совершив обмен одного магического предмета на другой, доказать свою преданность и готовность перейти на следующую ступень, вернулся с пустыми руками. Артур Уинсли принял неизбежное наказание со стоическим спокойствием. Несмотря на то что тогда ему исполнилось всего семнадцать, Артур Уинсли прекрасно осознавал, что, покинув орден, он ставит крест на своем будущем. И что вряд ли ему теперь когда-нибудь заседать в Палате лордов, и максимум, на который он может рассчитывать, — военная карьера, незначительная пенсия и тихая старость где-нибудь в Брайтоне, среди белых коз и зеленых лужаек. Также Артур вынужденно разрывал помолвку с леди Сесилией Эгертон, для которой брак с Артуром значил много больше, нежели обычный политический союз. Сесилия любила Артура и могла вполне рассчитывать на взаимность: дружные с самого детства, они подходили друг другу «как меч и ножны». Артура всегда забавляло и немного коробило это сравнение, придуманное самой Сесилией, — девушка вряд ли догадывалась об ассоциациях, которые неизбежно возникали в голове у молодого человека.

Теперь не имело смысла об этом вспоминать или сожалеть. Хотя Сесилия все еще оставалась свободна и, кажется, лелеяла надежду на то, что Артура простят и вернут в «орденское лоно». Фраза про орденское лоно тоже принадлежала мисс Эгертон, ей вообще была свойственна излишняя помпезность в выражениях.

Артур приподнял штору и выглянул в окно. Экспресс на полной скорости шел мимо измученных ранними морозами виноградников и нищих румынских мазанок. Впрочем, после Александрии, где Уинсли провел последние три с половиной года, его эстетические предпочтения претерпели значительный метаморфоз, и уже мало что могло его разочаровать.

Майор Норфолкского полка Артур Уинсли (молодой человек предпочитал теперь это обращение) направлялся в Константинополь в качестве одного из адъютантов командующего английским оккупационным корпусом генерала Милна. На деле же майору предстояло завершить расследование по поводу исчезнувшего в Галлипольском сражении батальона один дробь пять. Таинственная пропажа целого батальона во главе с полковником Бошамом, которого Уинсли знал лично, был ему должен несколько фунтов, а также немного недолюбливал за вспыльчивость и излишнюю щепетильность, вне всякого сомнения, имела «мистические корни». К «мистическим корням» из словаря все той же Сесилии Артур относился терпимо, хотя, как ни крути, звучало это не лучшим образом. Артур понимал: война закончена, и теперь, когда нужно так или иначе определяться с «мирным» будущим, старик Уинсли дает ему шанс. Если Артур сумеет самостоятельно справиться с «Делом об исчезнувшем батальоне», ему наверняка предложат вернуться в орден.

Возвращаться Артур не хотел. Еще меньше хотел он ехать в Константинополь — город, о котором у него не осталось ни одного приятного воспоминания. Хотя в пятнадцатом, когда они с ребятами стояли под Галлиполи, когда на тонкие подошвы ботинок липла траншейная глина, когда делили один противогаз на двоих, а одну папиросу на пятерых… Тогда он мечтал о том, чтобы в отчаянной атаке смять турецкие редуты и поскорее уже оказаться в такой близкой и такой недосягаемой византийской столице. Мечтал он об этом по простой причине: он и еще с дюжину ребят из-за мокрых сапог и грязных обмоток подхватили окопную болезнь. Ступни ныли, пальцы гнили и теряли чувствительность, и кое-кто из солдат начал уже прихрамывать. А в Константинополе были лекарства, кровати с чистым бельем и горячая вода. Тогда до Константинополя они так и не дошли, а сразу же после сражения всех оставшихся в живых переправили на Суэц.

Норфолкский… Артур любил свой полк, был ему всецело предан и считал его единственной своей семьей. Особенно после того, как дед почти прекратил со внуком всякие отношения и даже к Рождеству присылал иногда почтой, иногда с оказией, и пару раз, когда почта ходила плохо, с дворецким всего лишь чек, не сопровождая его ни запиской, ни устными пожеланиями. Бессменный (кажется, ему исполнилось уже лет пятьсот) дворецкий деда Питер Хоуп пожимал плечами так обреченно, его лицо полнилось такой мудростью и всепрощением, что хотелось немедленно дать ему денег, еще денег, титул… и снова денег. Но Артур обходился лишь устной благодарностью и просил передавать сэру Уинсли приветы и пожелания здоровья и благоденствия. Будто бы старикан в этом нуждался. Старый Уинсли был здоров как бык, богат как Крез и уперт как дьявол. Всю жизнь таков! Но все же хитрец и игрок, каких еще свет не видывал. Подсунь он внуку любое другое задание — еще неизвестно, согласился бы тот. Все же порода Уинсли давала о себе знать, и Артур умел взбрыкнуть и заупрямиться не хуже обожаемого родственничка. Но не тогда, когда это Норфолк… Однополчан Артур предать не мог. Не за этим они целых семь, но как будто уже семь тысяч, лет вместе убивали и погибали, вместе побеждали и проигрывали и вместе вжимались в землю под злой шрапнелью, пропитываясь друг дружкой насквозь: мертвые живыми — живые мертвыми.

Еще в Египте Артур «случайно» получил на руки кое-какие бумаги, касающиеся «таинственного исчезновения батальона один дробь пять», и целых полдня удивлялся, как это ему дали доступ к сверхсекретным материалам. Но, обнаружив на полях протокола допроса пометки знакомым колючим почерком, ухмыльнулся и продолжил читать. «Галлиполи. Спонтанный хроноспазм» — дедовы «о» походили на пирамидки — на их острые верхушки можно было насаживать скальпы. «Конечно же, хроноспазм, дедуля», — мысленно отсалютовал старикану Артур. Что же еще? Была бы линза — за эти пять лет ребята уж где-нибудь да объявились бы. Очевидно, что в пятнадцатом сработала давно известная временная аномалия в Дарданеллах. Двести лет никто о ней не вспоминал — и вот вам парад-алле! Четвертому батальону, в котором служил тогда еще лейтенант А. Уинсли, повезло. А вот Бошаму и его ребятам нет — один дробь пять навсегда застрял в том августе… в том чертовом туманном августе. «Выход не предусмотрен — дело закрыть» — дедова треугольная «о» в слове «выход» была поделена вертикальной линией пополам и украшена сверху едва заметной карандашной галочкой-«усиками». Артур усмехнулся, не раздумывая, пририсовал слева и справа лапки и полюбовался получившимся жучком, не слишком похожим на Жужелицу, но догадаться можно. Нашел еще одну «пирамидку» в слове «предусмотрен» и тщательно утыкал ее жирными точками. Вот вам и Божья Коровка — второй волшебный жучок. «Выход не предусмотрен»… Разумеется, сэр. Так точно, сэр. Все знают, что выход из хроноспазма «не предусмотрен», если у тебя в руках винтовка с красивым, почти женским именем «Лиэнфилд», за спиной вещмешок, в накладном кармане кителя прощальное письмо любимой Мэри, или Лиз, или Мэрилиз, а на шее асбестовый круглый жетон. Но где-то в Константинополе у менялы (интересно, он все еще похож на щенка спаниеля?) ждет своего хозяина металлическая Божья Коровка, а где-то в России хранится Жужелица. И если повесить их на шею вместо жетона, то можно спокойно лезть даже в ад. 

Не заблудишься.

А ведь десять лет назад дед не пожелал выслушать Артура. «Выдумки… Менялы — не хранители. Любят приврать и прихвастнуть, чтобы их не держали за вульгарных лавочников. Сказки… В ордене бы знали о такой сильной паре… Однако я уточню по своим каналам. Как-нибудь позже… Ну?» — дед выжидающе протянул руку за Бабочкой. Артур отдал футляр. Почему-то он не сумел сразу все пояснить, а молча наблюдал, как старик узловатыми своими пальцами теребит замочек, как смотрит недоумевающе на пустой чехол, потом на внука. А потом никому уже дела не было ни до сказок, рассказанных стамбульским менялой, ни до уникальных способностей Артура Уинсли-младшего. «Ты разочаровал меня. Чрезвычайно», — это было последнее, что Артур услышал от деда, прежде чем тот указал ему на дверь.

Выходит, дед все же подтвердил существование султанской пары. И, выходит, ему не наплевать на внука, раз через десять лет он предложил тому пусть опасную, но все же реальную возможность вернуться. Ну что ж… Много лет назад Артур счел бы дедово решение блестящим, подсказку унизительной, но необходимой, а задачу почти невыполнимой, отчего особенно привлекательной. Теперь же Артуру было всего лишь страшно. Его простая, понятная черно-белая война по чужой воле превращалась в шахматную партию, в которой ему отводили роль послушной пешки. Нет. Орден с его карьерными чудесами Артура больше не привлекал, но отказаться от возможности, пусть даже призрачной, вытащить ребят из хронозадницы майор Норфолкского полка Артур Уинсли не имел ни малейшего права.

— Думается, я смогу быть в этом деле полезен, сэр, — сообщил Артур командиру, возвращая досье. И не успел даже заикнуться о переводе в Турцию, как получил соответствующий приказ. К тому же ему причитался целый месяц отпуска.

***

Вернувшись в Лондон из Дамаска ранней весной, Артур быстро утомился от полезных для здоровья прогулок по Гайд-парку, разговоров о войне и традиционных клубных посиделок. Поэтому, получив в генштабе кое-какие документы для передачи генералу Милну — командующему британской ставкой в Константинополе, майор Артур Уинсли, ни секунды не медля, отбыл в Париж, откуда ему предстояло выехать по месту назначения вместе с группой британских дипломатов, особо не скрывающих своей принадлежности к военной разведке.

Путешествием Артур наслаждался — он давно уже отвык от беспечной французской роскоши. В Лондоне в моде была аскеза: джентльмены отказывались от сигар и бурбона, а дамы хвастали друг перед другом нижним бельем, шитым из шелка сбитых дирижаблей. Но, смакуя арманьяк под шершавый звук патефонной пластинки и аромат хорошей еды, Артур ничуть не сожалел, что однажды всего этого лишился, отдав предпочтение войне. Единственное, по чему он действительно тосковал, — это по женскому обществу. Не по липкому вниманию легких женщин — такого добра даже в Александрии или в Дамаске можно было при желании найти с избытком, не по наивной влюбленности офицерских жен и дочерей и не по выхолощенной болезненной привязанности аристократок вроде Сесилии Эгертон. Артур тосковал по изысканному опасному флирту, по тонкой игре взглядов и жестов, по изящной беседе, на первый взгляд светской и пустой, но по сути своей сплетенной из полунамеков и обещаний. Актрисы, дамы полусвета, писательницы и поэтессы — женщины умные, свободные и порочные — их Уинсли не хватало. Сэр Артур Эдвард Уинсли был безупречен во всем, кроме одного. Он был неутомимым ловеласом, если выражаться языком леди Сесилии. Жутким, неисправимым бабником, если говорить просто и откровенно.

Когда Артур заметил в ресторане араба с его спутницей, он настроился на приятный вечер. Откровенный наряд и поведение дамы его коробили, но и волновали одновременно. Он чувствовал, что демонстративность этот нарочита и продумана. Что все это спектакль, рассчитанный вовсе не на эпатаж зрителей. Уинсли страстно захотелось раскусить игру, включиться в нее будто бы случайно, стать сперва статистом, а потом как карта ляжет… Поэтому он выбрал место напротив красотки и стал пристально, почти нагло ее изучать. К его удивлению, на его прямой и недвусмысленный посыл никто не реагировал. Дама словно не замечала ни его пристальных взглядов, ни того, как он тщательно демонстрировал свою готовность ответить на любой ее одобряющий намек. Вместо этого мадемуазель старательно кокетничала с янки, совсем еще мальчиком. Уинсли бы понял, если бы девица пыталась очаровать сидящего рядом с юнцом крепыша с бульдожьим лицом и повадками бандита. Но мальчик…

Артур еще больше завелся — и оттого что все его усилия пропадали впустую, и оттого что он никак не мог вычислить, что же этой кошечке нужно. Он прекратил таращиться на нее в открытую, но продолжал следить исподтишка. Поэтому заметил, что, прежде чем плеснуть в лицо арабу вино и подставиться под удар, она что-то быстро и серьезно сказала своему попутчику. Словно отдала приказ. Ну а когда вслед за пощечиной последовал умоляющий беззащитный взгляд опять же в сторону маленького янки, у Уинсли не осталось сомнений — сцена разыграна. С единственной целью — спровоцировать мальчишку. Уинсли позволил себе выждать, прежде чем вскочить и оттащить в сторону ничего не подозревающего глупца. Когда же мальчик вдруг исчез, отправившись провожать «бедняжку» до купе, Артур отругал себя за непредусмотрительность и бросился вслед, готовый, если будет необходимость, прийти на помощь.

Он уже было вбежал во второй вагон, но тут обнаружилось, что мальчишка благополучно вернулся и теперь получает взбучку от старшего брата. В чужие семейные драмы Уинсли лезть не намеревался, поэтому потихоньку, пока никто его не заметил, вернулся к друзьям. Кто-то разыскал в ресторане доску и теперь подыскивал партнера для трик-трака. Артур махнул рукой, соглашаясь на партию, — и неудачно задел рукой официанта, который как раз нес густо посыпанный сахарной пудрой пирог. Пудра сладким ванильным облачком взметнулась вверх и попала Артуру в нос и глаза. Артур зажмурился, задержал дыхание, чтобы не чихнуть… и тут же десятки следов, совсем стертых и еще почти свежих, заполнили пространство. Яркий, толщиной в запястье шлейф начинался от столика, за которым сидел араб с красоткой, и тянулся к выходу из вагона. Шлейф сиял так отчаянно, что не оставалось никаких сомнений: Вещь чрезвычайно сильна, активна и работает без перерыва уже много часов…

— Простите, джентльмены, кажется, мне нехорошо.

— Лихорадка. Служили в Африке? В Индии? — сочувственно пододвинул кресло кто-то из лейтенантов, а турок-юзбаши тут же подскочил с бокалом холодной воды, несмотря на тяжелый неодобрительный взгляд старшего.

— Вульгарное несварение… Желудок стремится к привычным консервам и сухарям. А устрицы и шабли стремятся дезертировать из желудка, — отшутился кое-как Уинсли, скомканно попрощался и быстро вернулся к себе.

Вот уже пять часов кряду майор Уинсли не мог заснуть. Последний раз ему выпало так близко почувствовать присутствие работающей Вещи в Дамаске пару лет назад на рождественском приеме у британского атташе. Тогда он тоже отговорился недомоганием и ушел. Не оттого что ему действительно было плохо — обычно после первого приступа, сопровождающегося моментальным жаром и легкими судорогами, наступала легкая эйфория. Но Артуру неприятно было знать, что рядом есть кто-то «ненастоящий», ведущий невесть какую игру с тайными целями, пусть даже самыми благородными. Пусть даже его зовут сэр Томас Эдвард Лоуренс Аравийский и каждая собака от Оксфорда до Месопотамии узнает его бронированный роллс-ройс по звуку мотора за целую милю.

«Хоть с поезда прыгай, хоть ножками дрыгай. Спасенья от вас не найти», — пропел Артур первую пришедшую в голову чушь на популярный джазовый мотивчик и решил, раз уж до утра ему не справиться с бессонницей, прогуляться по спящему поезду.

***

Предпочтительнее крепкого сна в уютном купе лишь ночная прогулка по «Восточному экспрессу». Когда можно беспрепятственно любоваться развешанными по стенам оригиналами картин пера Матисса и Мане, едва удерживаясь от искушения добавить усы, бороду или еще что-нибудь несложной формы и содержания к нарисованным лицам и фигуркам. Когда можно, не опасаясь укоризненного взгляда стюарда, отколупнуть ногтем кусочек отошедшей ореховой обивки и вытолкнуть ее щелчком наружу через приоткрытую форточку. Когда можно заглянуть в пустой ресторан, растормошить сонного бармена и потребовать у него бокал холодного шампанского. А потом забрать всю бутылку и направиться в одинокий ночной дозор. Когда можно бродить по состоящему всего из трех пульманов и одного ресторана составу туда-сюда, размахивая отчего-то быстро опустевшей бутылкой, представлять, что происходит за дверьми каждого купе, прислушиваясь к шорохам и шепоту, и лгать себе, что твоя прогулка всего лишь средство от бессонницы, а не попытка отыскать ее источник.

Артур знал, что это глупо, лишено смысла и совсем не его дело. Но ему все равно нечем было заняться, тем более в отсутствие библиотеки, которую из экономии средств на этот раз к составу решили не цеплять. Право, не писать же путевые заметки или роман… Уинсли прошатался так до самого рассвета, изрядно накачался выдержанным брютом и вознамерился уже вернуться в купе, чтобы умыться и пойти завтракать, как услыхал странные звуки, раздающиеся из двухместного купе возле туалетной комнаты.

Уинсли ускорил шаг. Но тут дверь словно от удара ногой распахнулась и пять серебряных ложечек, кокетливо звякнув, вывалились прямо к носам еще довоенных штатских туфель майора Уинсли.

— Прошу прощения… — произнес майор со всем возможным почтением и застыл на месте.

Происходящее внутри выглядело на первый взгляд странно, на второй взгляд — очень странно. Вчерашние братья-янки уставились друг на друга как заклятые враги, стоя на кроватях один против другого. Причем в руке у старшего недвусмысленно поблескивал «кольт» сорок пятого калибра, наставленный точно в голову младшему. Младший же был вооружен «браунингом» и лихорадочно, но без толку давил на спусковой крючок. Был бы «браунинг» заряжен, старший лежал бы сейчас начиненный свинцом, как фирменный кекс Сесилии Эгертон цукатами, редко и бессистемно. Но магазин оказался пустым, что для мальчишки было полной неожиданностью, судя по его разъяренному и разочарованному одновременно лицу. «Каждая несчастная семья несчастна по-своему», — подумалось не к месту Артуру.

Еще он подумал, что старший мог бы одним выстрелом избавиться от всех семейных неурядиц, но почему-то этого не делает. Едва он решил обмозговать этот вопрос чуть тщательнее, старший, по-звериному зарычав, отбросил «кольт» в угол, швырнул свое тяжелое тело вперед, придавил собой малыша и принялся выкручивать тому руки… стараясь, как ни странно, причинить брату как можно меньше увечий и боли. Малыш извивался, лягал брата в живот и вообще дрался без всяких правил и очень по-женски. При этом оба старались не издавать ни звука.

— Дверь… — рявкнул старший, продолжая скручивать брата.

— Непременно, — согласился Уинсли и закрыл дверь, сам, однако, оставшись в купе. Он сделал это больше машинально, чем из желания влезть в потасовку. Шампанское никак не хотело выветриваться и не позволяло Артуру принять чью-либо сторону. Однако оставить господ американцев одних Артур тоже не мог. Очевидно, кто-то из двоих нуждался в помощи. Но вот кто?

— Веревку! — старший, не глядя, протянул ладонь.

— Будьте любезны. — Уинсли сдернул с кровати простыню, ловко и быстро скрутил ее жгутом и протянул американцу.

— Какого черта… вы здесь? — по мнению Артура, чересчур поздно заинтересовался американец.

— Утренний променад. У мальчика падучая? Сочувствую…

Американец наконец-то обездвижил сорванца и теперь, тяжело дыша, притулился на краешке кровати. Артуру показалось, что американец — человек по всему бывалый — выглядит полностью растерянным и даже отчаявшимся, зубы его клацают, зрачки расширены, а руки дрожат. Когда же американец заговорил, Уинсли стало даже как-то не по себе. В голосе у крепыша слышался не просто страх — смертельный ужас.

— Эй… англичанин… Как тебя там?

— Майор батальона один дробь четыре Норфолского полка армии его величества Артур Уинсли, — представился Артур.

— Что… Черт! Ни хрена не запомню! Ладно. Ты рослый из себя. Буду звать тебя Ходулей. Точка.

— Польщен. — Артур наклонил голову. — С кем имею честь?

— Какая разница… — Крепыш-янки замотал головой, став вдруг похожим на покусанного пчелами бульдога. — По бумагам буду Томпсон.

— Рад знакомству, мистер Томпсон-по-бумагам… — Артур еще раз поклонился и краем глаза посмотрел на пленника, размышляя, стоит ли ему дальше находиться здесь и не лучше ли оставить господ американцев наедине.

Мальчишка хлипко, с присвистом, дышал и переводил озлобленный кусачий взгляд то на Артура, то на брата. Несмотря на то что рот мальчика оставался свободен, он не кричал и не делал никаких попыток привлечь внимание стюарда, который уже проснулся и осторожно, чтобы не разбудить спящих еще пассажиров, позвякивал титаном.

— Вот ты ведь вчера видал моего братишку, Ходуля. Малыша Стиви… То есть он, конечно, не Стиви будет по бумагам, а Джон… — Американец мотнул головой, так бульдог пытается стряхнуть пчелиный рой. — Малец совсем. Голосище басовитый уже, но малец.

— Да. Я имел удовольствие видеть вчера вашего младшего брата… Джона. И, если память мне не изменяет, вижу и сейчас. Он жив и… хм… относительно в порядке.

— Нет! Понимаешь, Ходуля… Это не он! Это не малыш Стиви. Это кто-то другой! — Американец стал бледнее простыни, той самой, что только что была на кровати, а теперь, скрученная жгутом, туго стягивала руки Малыша Стиви. Сплюнул через плечо, поднял руку, словно собрался перекреститься, но передумал, опустил ладонь обратно на колени. — И я ему сейчас кишки выпущу… Потому что это не Малыш Стиви, но это же Малыш Стиви… Скажи мне, вот ты его вчера видел, так это, по-твоему, кто? Стиви? Или нет?

Американец застонал, стиснул голову и зажмурился. Артуру тяжело, неприятно и жалко было смотреть на этого крепкого и наверняка смелого человека, который выглядел сейчас совершенно потерянным. Происходящее здесь Артуру не нравилось, к тому же в памяти со странной отчетливостью всплыл образ Сесилии и ее немного визгливый голос, вещающий про «оккультные предопределенности». «Если ты оставил орден, то это еще не значит, что орден оставил тебя…» 

— Значит, ваш брат ведет себя не так, как прежде… — задумчиво, не рассчитывая на ответ, протянул Артур.

— Не так? — Американца вдруг прорвало, он вцепился в Артура пальцами и быстро-быстро принялся шептать, порой с ужасом вглядываясь в лицо того, кто называл себя его братом.

Из невнятного обрывочного шепота «мистера Томпсона по бумагам» перед майором начала вырисовываться более-менее четкая картина. Выяснилось, что буквально полчаса назад разбуженный легким шорохом американец с удивлением обнаружил, что его братишка шарит по вещам, не брезгуя карманами пиджака и нижним бельем. Предположить, что пацану нужны деньги, американец не мог: мальчишке и так ни в чем не отказывали. Решив понаблюдать за наглецом, американец продолжил прикидываться спящим, сам же тщательно следил за тем, что вытворяет разбойник. Каков же был ужас американца, когда он понял, что его брат не просто себя странно и необъяснимо ведет, но что он стал другим…

— Понимаешь, Ходуля! Я как бы такие штуки точно знаю… Это как хреновина в башке — хочу я или не хочу, но вижу враз. Вот, к примеру, ты, может, не в курсе, но щиплешь переносицу. И костяшки у тебя набиты — боксер, поди… На глазе левом у тебя крапина маленькая, как мушка, — сбивчиво тараторил «Томпсон».

— Редкий дар. Фотографическая память, — кивнул Артур ободряюще. — Продолжайте.

— А тут братишка. Я смотрю… Вижу — а ведь это не он барахло шмонает! Лицом он, а нутром не Стиви. Чужой. И не просто чужой, но как бы баба… — Тут Баркер запнулся и побелел уже совсем неприлично. — Слышь, Ходуля. Это ведь дух мертвяка в нем? Мне один индеец про такое рассказывал… И что? Что теперь? И где Стиви? Где Стиви, где мой Малыш, я тебя спрашиваю, падаль?

Американец, предприняв над собой и своим суеверным страхом невероятное усилие, занес было над скорчившимся в углу телом железный свой кулак.

— Не стоит. Так вы ничего не добьетесь, — остановил американца Уинсли. Он окончательно протрезвел, сложил два плюс два, вспомнил об активированном ночью предмете, о девице, спровоцировавшей пацана … — Позвольте поинтересоваться, мистер э‑э‑э… Томпсон, а нет ли у вас чего-нибудь, имеющего отношения к предметам?

— К ч‑чему? — «Томпсон», кажется, совсем перестал соображать.

— К предметам… Да перестаньте же заикаться, как шлюха перед исповедью. К фигуркам животных, птиц или насекомых… Вроде кулонов. Из необычного металла. Может, у вас есть такая фигурка… или информация, где такую фигурку найти.

— Вот оно что! Так ты тоже из них? — «Томпсон» замахнулся на Артура… и скрючился от резкого хука.

— Тихо… как вас там… Тихо… Не орите и не гарцуйте укушенным бизоном, или кто у вас там скачет по прериям. Хотите, чтобы я вам помог вернуть вашего брата? Настоящего, а не то, что у вас тут валяется, спеленутое, как мумия? Или лучше, чтобы я сейчас ушел, а вы бы сперва измучили себя, в конце концов выпустили бы пол-обоймы в него, а оставшуюся половину себе в лоб… Есть или нет?

— Да, — кивнул, не разгибаясь, «Томпсон». — Есть! Могло бы быть…

Артур вдохнул так глубоко, как мог, на секунду прикрыл веки, а затем нагнулся и беспардонно сунул ладонь извивающемуся мальчишке за ворот. Ощутив кончиками пальцев знакомый металлический холод, Артур даже не стал ощупывать кулон. Лишь Бабочка давала владельцу способность идеально менять внешность. Пока недоумевающий «мистер Томпсон по бумагам» пытался сообразить, что там вытворяет англичанин с его братишкой… то есть с тем, что еще вчера было его братишкой, Артур крепко ухватил пленника за подбородок, задрал тому голову и внимательно вгляделся в его глаза, рассчитывая обнаружить разницу в цвете радужки — неизбежную при долгом использовании Вещи. Но оба глаза были одинаково мутными, зрачки — огромными… Артур задохнулся от неожиданной, невероятной догадки: только один… одна из его очень старых знакомых капала в глаза белладонной…

— Это невозможно… Марго… Это вы? Я слышал, что вы… Вас же…

— Казнили? Увы-увы. Как видите, я в относительном порядке. — Пленник подал голос, в котором прозвенела откровенная насмешка. — Я надеялась, что вы узнаете меня гораздо раньше. Но вы позабыли свою Марго. Ну-ну. Не волнуйтесь так — я не в обиде, прошло столько лет! И не ешьте меня взглядом, я вам еще пригожусь… Я ведь ваша давняя должница. Кстати! Артур! Прекратите уже меня лапать, как изголодавшийся ландскнехт. Прежде вы были куда галантнее.

Артур отпрянул, словно его опалило пламенем. Он узнал эти интонации и эту манеру насмешливо щуриться. Вне сомнения, в теле рослого белокурого юноши была сама Маргарита Зелле… Мадам Маргарита, великолепная Марго, несравненная Мата Хари, самая опасная и самая желанная из женщин… Помимо прочего, два года назад расстрелянная французами за шпионаж в пользу германской разведки. Марго — его первая… Артур вспомнил и неожиданно для себя покраснел как рак.

— Полноте. Нам ли с вами стесняться друг друга… Скорее развяжите меня, пусть принесут завтрак… и втолкуйте этому… фермеру, что со мной лучше дружить. Если, конечно, ему дорог тот розовощекий херувим, о нынешнем местонахождении которого знают только мои слуги, которые, как вы помните, без моего приказа шагу не ступят. А если ковбой совсем туго соображает, напомните ему, что ночью экспресс делал остановку в Бухаресте.

Надежда на то, что малыша-янки удастся скоро вернуть, стремительно развеивалась. Артур взглянул на беднягу-американца. Тот опасливо прислушивался к разговору, и, кажется, его разрывало между желанием бежать прочь, потребностью разобраться в происходящем и инстинктивным стремлением придушить и Артура, и то, что говорило и вело себя как женщина, но все еще выглядело как Малыш Стиви.

— Не тяните же, майор! Еще секунда — и наш бычок опомнится, тогда вам тоже придется несладко.

— Послушайте… мистер-по-бумагам-Томпсон. — Предложение Артура на доли секунды опередило окончательный выбор янки. — Раз уж вы и так вляпались в неприятности, а я по воле случая оказался рядом, то давайте проведем вместе еще с полчаса, за которые я, возможно, сумею вам кое-что пояснить. Или я сейчас уйду спать… и дальше сами.

— Куда? Нет уж, давай поясняй. Шпарь, Ходуля, но помни… — Американец рывком нагнулся, выхватил из-под стола «кольт» и, почувствовав в ладони привычную тяжесть, успокоился. Даже задышал ровнее. — Шпарь! У тебя ровно тридцать минут.

***

Через тридцать минут стюард просунул в приоткрывшуюся дверь двуспального купе завтрак на три персоны, старательно подавляя в себе презрение к «этим янки», которые даже представления не имеют об этикете и требуют черт знает что.

Красавчику Баркеру впервые в жизни было настолько хреново, что он не стал даже настаивать на виски, а сделал глоток вонючего французского пойла прямо из горла. На запах и вкус коньяк был отвратительным, но Баркера чуток отпустило. По крайней мере, он перестал дрожать, а предательская слабость в желудке сменилась относительно здоровой потребностью немедленно заглянуть в клозет. Однако он не решался отойти, опасаясь по возвращении не обнаружить в купе ни Ходулю, ни того, что выглядело как Малыш, но Малышом не являлось.

— Не мнись, братик. Ступай. Куда я от тебя денусь? Да и майор вряд ли так быстро покинет наш тесный дружеский кружок, — подмигнул мнущемуся Красавчику «Малыш Стиви», который теперь (от этого Баркера снова замутило) оказался мадемуазелью Марго. — Иди уже, иди — как там тебя?..

— Томпсон, — выдавил Баркер в ответ на ее кивок (хоть двигалась при этом голова Малыша, Баркеру было куда легче считать, что это она… так у него внутри немного меньше путалось).

— Разве? Мы ведь уже встречались. В Чикаго. Помнишь? Ты — Генри Баркер. Тот самый, за кого в Штатах обещают джек-пот. Как жаль, что мне сейчас недосуг радовать дядюшку Сэма добрыми новостями.

— Зови хоть эрцгерцогом Фердинандом, только ответь: жив ли Малыш? Или…

— Что — или? — продолжала издеваться мамзель, скалясь в лицо Красавчику баркеровской широкой улыбкой. — Или-или-или… Или жив, или мертв. Или тут, или там. Или вист, или пас… Или пан, или пропал. Или в ловушку попал? Ладно, братик. Я скажу тебе, какой может случиться у нас с тобой «или»… Или ты сам уже догадался? Или нет? Ах милый, милый мой Генри — охотник за бабочками… На! Лови! Она же тебе тоже нужна? Лови! Или кишка тонка?

Сидящий перед Красавчиком «Малыш» дернул за тонкий шнур, распустил узел и сорвал с тощей кадыкастой шеи амулет. Бабочка закачалась туда-сюда прямо перед вспотевшим от напряжения носом Баркера. Красавчик невольно сравнил кулон с изображением — тем, что он видел в Чикаго. Абсолютная точность… Он перевел взгляд на то, что выглядело как Стиви, чтобы сказать ему что-нибудь смачное, обидное, но с ужасом обнаружил, что Стиви скривился лицом, будто гуттаперчевый, потом сморщился, расплавился… Начали проступать чужие, грубые и резкие, словно волчьи, черты. Но тут он… она… оно снова намотало на себя шнурок, и через секунду перед Генри Джи Баркером сидел Генри Джи Баркер и очаровательно облизывал языком верхнюю губу.

— Давно пора подровнять усы, Генри, — пробасила Марго и деловито начала крючок за крючком расстегивать гульфик пижамных штанов. — Прости. Но все это время меня терзало любопытство, как ты можешь такими толстыми пальцами справляться с такими крошечными крючочками…

— Черт… черт… — Баркер сделал приличный глоток, поставил бутылку на стол и зажмурился, чтобы не видеть того, что произойдет дальше. Почему он не вслушался в то, что пытался вдолбить ему Капрал? Почему он не переспросил про «видения» и «иллюзии»? Догадывайся он тогда хотя бы на четверть, на что похожи эти «иллюзии», он бы драпал от масонов до самой мексиканской границы, прихватив с собой Малыша и наплевав на премиальные. Теперь же ему…

— …Теперь тебе выбирать не приходится, мы словно ниточка с иголочкой. Куда ты, туда и я… — пропела, словно прочитав его мысли, мамзель.

Красавчик приоткрыл один глаз. Обнаружил себя, сидящего нога на ногу строго напротив. Еле подавил стон. Потом незаметно перевел глаза на свой живот, не на свой, который находился сразу внизу, если опустить подбородок, а на тот… другой. К огромному облегчению Баркера, все крючки были на месте. «Да. Побриться не мешало бы», — мелькнула вдруг мысль. А за ней вторая: «Толстуха, пожалуй, права… Я неплохо смотрюсь со стороны». Ну а третьей поразительной мыслью было то, что, возможно, он сумеет со всем этим свыкнуться, раз уж его перестало трясти и он в состоянии разглядывать собственную трехдневную щетину на лице у расстрелянной два года назад немецкой шпионки.

— Что хочешь за Малыша? — спросил Баркер сам себя. Точнее, со стороны это смотрелось именно таким образом. И если бы в купе случайно заглянул кто-нибудь посторонний (например, та самая английская пожилая леди, что именно в этот момент прогуливалась по коридору с корзиной для вязания), он бы несказанно удивился.

— Хочу? — Марго сверкнула баркеровским жемчужным оскалом. Покосилась на внешне равнодушного Артура и пожала томно плечами. Странно было наблюдать этот нарочито-женский жест у крупного, заросшего щетиной мужчины. — Я хочу получить ма-а‑аленькую Гусеничку. Только ее. И очень быстро. Пока никто другой не дотянулся до нее своими жадными ручками. Ты все же глуп, братик… Подставился. Я бы вполне удовольствовалась твоими записями, раздобыла бы милую безделушку сама, но ты утратил мое доверие. Хочу Гусеницу. Чем скорее, тем лучше. Иначе наш с тобой маленький Стиви будет страдать! Так страдать, что электрический стул покажется ему «Мулен Ружем»!

— Ах ты… — Баркер запнулся. Он был парнем тертым и понимал, когда лучше не спорить, но соглашаться. — Лады. Сколько у меня есть времени?

— Скажи спасибо, что я не истеричная морфинистка, а женщина, способная мыслить логично. Поэтому даю срок до марта. В марте остановишься в Пера-паласе. Я сама тебя разыщу.

— Будет тебе Гусеница… Подавись. Но если хоть волос упадет с головы Малыша, я тебе руки в задницу…

— Тс-с‑с, милый. Не забывай, что это твоя же задница! И не пугай меня. Когда я боюсь, становлюсь непредсказуемой. Майор подтвердит. — Она послала Баркеру воздушный поцелуй образца «Красавчик Баркер целует Красавчика Баркера». — Ну, джентльмены, вам найдется о чем посплетничать. Я же иду переодеваться в женское. Милый Генри, твой м‑м‑м… организм очарователен, однако я привыкла некоторые вещи делать сидя. Милый Артур, я тепло вспоминала о тебе все эти годы. До встречи. О’ревуар.

Звук «баркеровских» тяжелых шагов приглушали ковровые дорожки, но все равно было еще долго слышно, как она неловко переставляет большие мускулистые ноги и с трудом держит равновесие.

***

— Мне жаль… — обронил Артур. — Следовало пристрелить ее еще десять лет назад. За то, что она обвела меня вокруг пальца, сломала мне всю жизнь и к тому же выставила совершеннейшим идиотом. Но я солдат, а не убийца. А она все же… женщина. Мне жаль. Баркер, вам придется отдать ей то, что она просит.

Уинсли взял со стола бутылку и сделал глоток. Самым верным, самым разумным, правильным и честным сейчас было бы встать и уйти. Может быть, домучить наконец-то модный романчик мистера Моэма или написать Сесилии. Когда экспресс наконец-то прибудет в Константинополь, спокойно добраться до гостиницы, выспаться, помыться, переодеться и наутро отправиться в генштаб. Потом найти менялу, забрать у него Божью Коровку… и дальше в Россию, а потом обратно, и дальше в Галлиполи за ребятами… И дальше. И дальше… Слишком много у него дел, чтобы помнить о нелепой сегодняшней истории. Вместе с этим взъерошенным янки, его братом и Марго… Марго… Артуру не хотелось вспоминать о бурном, скоротечном и стыдном романе, который случился у них здесь же в Константинополе, страшно подумать, одиннадцать лет тому назад. Марго тогда бесцеремонно им воспользовалась… настолько бесцеремонно и грубо, что Артур на какое-то время даже решил, что стал женоненавистником. Если бы не он, разве удалось бы ей заполучить злополучную Бабочку?

Лживая, подлая… бесстыжая Маргарита Зелле, называющая себя Мата Хари… Он влюбился в нее, едва увидел ее лицо — нестерпимо прекрасное, нервное, с капризным тонким изгибом пухлого рта.

«Для вас я Марго, мой мальчик». Когда кто-то, кажется Стивен Райли, их представил друг другу, она курила пахитоску, жадно глотая сладкий дым. Марго была одета в шелковые бирюзовые шальвары и прозрачное болеро, расшитое золотыми монетками. Монетки звенели при каждом ее жесте. Артур смотрел, как лениво она танцует, разглядывал капельки пота на ее шее, слышал запах ее духов и боялся, что, когда музыка закончится и она исчезнет, ему нечем станет дышать.

«Проводите меня, милый Артур», — она отыскала его в толпе поклонников. Коснулась рукава его взятого напрокат фрака пальцами с длинными, покрытыми золотом ногтями. «Будто жар-птица», — зажмурился Артур от невероятной, невозможной надежды. И потом еще целую неделю с благоговейным изумлением трогал на груди ранки, оставленные позолоченными коготками. Еще через неделю, она, спускаясь со сцены, безразлично приняла от него букет и отвернулась, чтобы продолжить кокетливую беседу с французским послом — низкорослым щуплым бородачом, от которого за версту несло табаком и пачулями.

А ведь Артур просто обязан был заподозрить, что интерес к нему не случаен. С детства воспитанный в осторожности и недоверии ко всем, кроме членов ордена, он в каждом новом знакомом в первую очередь должен был предполагать разведчика, охотника за вещами и информацией и лгуна… и лишь потом, после многолетних проверок, возможно позволить себе немного дружеского доверия. Очень немного. Но она вскружила ему голову. Свела его с ума. Она заставила его поверить ей и… открыть каждую свою тайну, рассказать о всяком сомнении, поделиться неуверенностью и страхами… Она худыми пальцами с золотыми коготками выцарапала его из его чопорной скрытности, как улитку из домика. И ам… съела.

А как виртуозно она лгала! Как безутешно рыдала, как робко отдавалась, как потом засыпала в его объятьях, уткнувшись острым маленьким носиком в его подмышку… Искренняя, нежная, слабая… Как великолепно она разыграла спектакль с французом. И когда Артур почти умирал от ревности и отчаяния, она подослала к нему своего слугу с письмом, в котором каждая буква, каждый пробел между слов сочились ложью. Тогда она была уже настолько уверена в победе, что даже не сочла нужным выглядеть убедительно. Тщательно разыгранный первый акт завершили фарсом. Вспоминая короткую беседу с Мустафой и ту злополучную записку, Артур до сих пор злился. Как? Ну как он не разглядел подделки, если даже запятые в письме дразнили его задорно загнутыми хвостиками?

«Поверьте, сэр. Мадам Маргарит любит вас и только вас… Лишь страх за вашу жизнь заставляет ее держаться холодно. Она умоляет вас уехать…» — Мустафа передал Артуру маленький конверт, от которого пахло ее духами. Корица, лаванда и немного лимонной цедры.

Всю ночь Артур читал и перечитывал написанные рваным почерком и не менее рваными фразами строки. Что ж. Ей вполне было под силу сочинять пошлые авантюрные романы. Тем более что благодарный читатель всегда рад обманываться. «Милый Артур… Не могу сказать вам всего… Но до встречи с вами я совершила столько ошибок. Теперь жизнь, моя судьба… они не принадлежат мне. Всякий, кого я люблю, — мишень. Знаю, что рву ваше сердце, но поверьте… мое кровоточит не меньше. Милый Артур, как жить мне вдали от вас? Стоит ли жить? Французская разведка, о которой я слишком много… За мной постоянная слежка… Нет! Не читайте! Я и так сказала больше, чем могла. Любовь моя, если бы можно было все изменить, стать другой, чтобы никто… никогда не смог меня отыскать. О! Мы бы уехали в маленькую теплую страну, купили бы домик возле океана, я родила бы вам дочь… Прощайте навсегда!» 

Он ворвался к ней ранним утром. Она лежала на огромной кровати, накрывшись с головой пледом. Такая пошло-беспомощная, что Сара Бернар зашлась бы гомерическим хохотом при виде этой сцены.

— Марго!

— Артур! Зачем? Зачем вы… Зачем ты пришел? Не мучай меня… — прошептала она. Маленькая босая нога высунулась из-под пледа наружу. Марго пошевелила пальчиками. И это показалось Артуру совершенно уже нестерпимым. Хотя ровно после этого эпизода всякий уважающий себя режиссер гнал бы актрису вон из театра с криком «Не верю!!!».

— Мы уезжаем отсюда. Никто никогда тебя… нас не найдет! — Артур лихорадочно шарил в кармане, нащупывая шелковый футляр с металлической Бабочкой.

— Я так хотела умереть. Что? Что это…

— Это — спасение! — Артур надел на ее тонкую шею амулет.

Она так робко, так изящно подставляла голову. И так страстно отвечала потом на его поцелуи. И так очаровательно теряла чувства, увидев в зеркале свое «новое» отражение. «Для начала будет проще, если ты скопируешь меня», — посоветовал Артур. Хотя видеть, как любимая женщина на глазах превращается в твою точную копию, не доставило Артуру удовольствия.

— Жди на площади Султанахмет, возле стены… Буду где-то через час. Вот адрес и ключ. Пусть Мустафа немедленно привезет мне мои вещи… Надо было захватить их сразу, но я боялся. Так страшно было не успеть. А теперь езжай, езжай же! — Он все же не смог поцеловать ее на прощанье, хотя она смешно подставила ему его же губы.

Кстати, отсутствие прощального поцелуя хотя бы не превратило фарс в водевиль, что позже хоть как-то утешало Артура. Разумеется, когда он через три часа, правдами и неправдами уговорив беллбоя дать ему какие-нибудь лохмотья, добрался до Султанахмета, там никто не ждал. Артур еще долго искал бы объяснения случившемуся, но, к счастью, Марго оказалась достаточно великодушной. В его гостинице она оставила ему немного его же денег, смену белья, пару сорочек и записку: «Спасибо, дружочек! Обещаю ничего руками не трогать и бриться безопасной бритвой не реже чем раз в двое суток».

Артур печально усмехнулся. Прошло уже столько лет, а он все еще не забыл, какой предательски неустойчивой стала вдруг земля и как она стремительно выскальзывала из-под ног. И кислый вкус подушки, уголок которой он грыз, чтобы не кричать от отчаяния. И пьяную, дымную, крикливую ночь, что он провел в каком-то борделе, куда его затащил кстати подвернувшийся Райли. И как он, совсем, как выяснилось, маленький и глупый, потом еще долго хранил ее портрет, содранный с афишной тумбы в Пера. И надеялся, что она вернется.

Марго… Вряд ли через неделю она вспомнит, что встретила его сегодня в поезде. Она всегда жила слишком жадно, торопливо и широко, чтобы захламлять свою память мелочами вроде недолгого любовника. А оброненная ею фраза — всего лишь реплика перед уходом со сцены в очередном акте старой постановки. «Примадонна поворачивается к статисту, внезапно замечает его и произносит: «Не гасите свечи. Я вернусь». Статист кланяется».

***

— Эй, Ходуля, а теперь назови мне хотя бы одну причину, по которой я не должен сейчас тебя прихлопнуть? И почему я вдруг должен взять и поверить в то, что ты не сдашь меня местным копам или английским дружкам, целующим козлов в волосатые задницы? Или в то, что вы с этой, — Баркер грязно выругался, — не заодно?

Артур пожал плечами.

— На все ваша воля. — Артур протянул Красавчику бутылку. — Но мне кажется, вы меня не убьете, Генри. Вы неплохой человек, к тому же я вам все-таки помог. И готов помочь еще немного. У вас ведь остались вопросы? Спрашивайте. Однако не обессудьте, если что-то я не захочу или не смогу вам рассказать.

Услышав, как Баркер обиженно крякнул, Артур сделал грустную мину, мол, увы, «чем богаты», и ободряюще улыбнулся. Артур сам точно не понимал, чем ему нравился этот неотесанный грубый янки, и уж вовсе не находил объяснения тому, что до сих пор еще здесь и предлагает обыкновенному чикагскому гангстеру то, за что многие секретные службы готовы платить неплохие деньги. Подозрения в том, что его самого мучает жгучий интерес — что же, кроме Бабочки и Гусеницы, разыскивают американские Охотники, Артур с негодованием отверг. Пожалуй… Артур повертел это предположение в голове и так, и сяк… Мысленно представил себе его (предположение) в виде печально улыбающегося кота, взглянул на него сперва саркастично, потом с обреченностью человека чести, потом не без самолюбования…

Да. Пожалуй, Артур просто решил помочь попавшему в крепкий переплет бедолаге, которого обвели вокруг пальца, выставили посреди поля гигантской мишенью, вынудили выполнять задание невероятной, на грани человеческих возможностей, сложности и, по сути, обрекли на… Здесь Артур на секунду задумался, заставил кота пройтись на задних лапах и перекувыркнуться в воздухе, но нет, никаких сомнений быть не могло — и обрекли на смерть.

— Ты ведь во всех этих фокусах шаришь, да? — Красавчик сглотнул. — Скажи, что они делают? Про Бабочку я уже сообразил. А остальные? Скажи, Ходуля, чего мне еще ждать… Гусеница, к примеру? На кой ей сдалась эта Гусеница? А?

— Гусеница… — Артур поморщился, вспомнив, где и когда он последний раз слышал про этот предмет. — Как бы поточнее? Это копилка времени… Предлагает владельцу молодость взамен на жизнь. Хочешь стать моложе на год — пожалуйста. И ровно год спишут с твоего личного счета в депозитарии госпожи Смерти… Эти уже безымянные годы будут Гусеницей тщательно заморожены. А теперь туш! Раз в полсотни лет Гусеница возвращает все накопленное одним махом. Тот, кому повезет, срывает банк. Понимаете, Баркер? Если пользоваться этой Вещью осторожно и с умом, то получаешь бессмертие. Или долгую… очень долгую жизнь.

Баркер икнул и с огорчением потряс пустой бутылкой. Ему сейчас не помешало бы подкрепиться.

— Боже! Генри! — расхохотался Артур, поймав жадный, какой-то даже затравленно-жадный взгляд Красавчика. — Не вздумайте! Понятия не имею, кто сейчас владелец Гусеницы, но с такими вещами добровольно не расстаются. А насильно отобранную — ее можно разве что как заколку для галстука использовать. Вам нужна заколка для галстука стоимостью в жизнь вашего брата Стивена?

— Да я бы и так не стал бы! Еще связываться! Тьфу! Бес попутал! Тьфу! — пришел в себя Баркер и разозлился не на шутку. — Бессмертие! Вот чертовы финтифлюшки…

— Что еще? Спрашивайте. И давайте возьмем еще выпивки.

— Верно мыслишь, Ходуля! Хоть и англичанин.

***

Генри с Артуром пили коньяк. Много коньяка. Чертовски много. Так много, что стюард уже начал беспокоиться, хватит ли запасов до Константинополя. Баркер спрашивал — Уинсли отвечал. Чем дольше длился диалог, тем обрывочнее и непонятнее он становился.

— Орел?

— Убеждая, побеждать! Все тебя слушают, раскрыв рты, и слушаются! Генри, а ведь много раскрытых ртов — это же рай для дантиста.

— Дельфин?

— У вас есть друг-капитан? А лоцман? А боцман? Плыви себе плыви… Дельфин — моряцкая побрякушка, нам, сухопутным, ни к чему. Генри, вы слыхали этот блюз Беше? Он про дельфинов. Трам… пара-ра-рам… Там-там… Синкопа! Тара-ра-ам. Пам… Прелестно! Плыви себе плыви, крошка. Так, что там дальше у вас?

— Морж?

— О! Это интересная штука! Однажды я даже держал ее в руках. Вы любите мороженое, Генри? Я обожаю! Обожаю мороженое. Моя бывшая невеста леди Сесилия предпочитает шербет! Морж полезен при изготовлении мороженого и шербета! Все вокруг становится ледяным. Очень! Очень полезная вещь! Давайте я познакомлю вас с Сесилией… Никому не отдавайте Моржа, Генри, кроме нее. Хотя ей он, наверное, ни к чему, она ведь сама как Морж… Холодная и с такими страшными зубами, фы-ы‑ыр-фы-ы‑ыр… Хорошо, что я на ней не женился… Еще коньяку?

Пожилая леди, совершающая променад по вагонам — в ее возрасте полезно совершать променады, это разминает суставы и предотвращает застой крови в конечностях, — проходя мимо купе Баркера, выронила из своей корзины для вязания что-то настолько мелкое, что ей пришлось минуты три шарить по ковру в поисках потери.

— К вашим услугам, мадам! — Стюард искренне расстроился, что отлучился по своим делам и не смог немедленно броситься леди на подмогу. — Что точно вы уронили?

— Ах, пустяки, дружочек. Не так уж я и беспомощна. Вот. — Леди продемонстрировала стюарду крошечную бельевую пуговицу, горделиво вернула ее на место в корзину и прошествовала дальше. В глазах у нее играли хитрые чертики. Играли, между прочим, во что-то очень азартное.

— Ж‑ж‑жу-жужелица? Что это за тварь? Зачем? Куда? — Баркер вцепился зубами в круассан, с утра уже изрядно зачерствевший, зарычал и начал трясти головой, изображая хищника, терзающего добычу.

— Кто? — переспросил Уинсли откуда-то снизу. На пол он спустился минуту назад потому, что ему там показалось просторнее и свежее.

— Ж‑жулица. Жуже… Жуже-ли-ца. Не знаешь, Ходуля, зачем нужны жу-же-ли-цы?

— Жужелица? — Уинсли вскочил с пола так быстро, что Красавчика даже слегка замутило. — Вы уверены, Генри?

— Ну да… Усатая… Черненькие такие усики, как у Родинки… Или Кудряшки. Я их плохо различаю.

— Вот оно как… Генри! Значит, уже далеко не тайна… — моментально и даже как-то опасно протрезвевший Уинсли взял Красавчика за плечи и внимательно посмотрел в лицо, отыскивая там хоть какие-нибудь признаки здравомыслия. — Генри! Не смейте же засыпать!

— Да-да… — Баркер вдруг повалился набок, словно слово «засыпать» сработало спусковым крючком, и моментально захрапел. Любопытно, что «кольт» он так и не выпустил из рук.

Тормошить Красавчика было бессмысленно и небезопасно. Поэтому майор Артур Уинсли нацарапал на этикетке бутылки, на дне которой оставалось еще два-три спасительных глотка, свой временный константинопольский адрес. Если Баркер захочет — он его найдет. Затем Артур тихо выбрался из купе, в котором провел весь этот насыщенный событиями день, и направился к себе, держась за стены. Не забыв материально поощрить стюарда, который с недовольной миной проводил взглядом не слишком трезвого и не слишком щедрого господина. Увы, Артур Уинсли был немного прижимист.

— Через час прибываем, сэр, — процедил стюард, тщательно улыбаясь. Так тщательно, что Артуру захотелось немедленно отобрать и те небольшие чаевые, которыми он только что пожертвовал.

«Константинополь, господа! Константинополь! Наш экспресс через час прибывает в Константинополь!» 

Артур поспешил к себе, чтобы успеть освежиться и переодеться в новый мундир с нашивками Норфолка на рукаве. На ярко освещенном перроне вокзала Сиркеджи, уже передавая юркоглазому носильщику чемодан и озираясь в поисках экипажа, Артур увидел Маргариту. Маргариту настоящую… На ней была шляпа с густой вуалью, которую она не приподняла даже тогда, когда встречающий ее щеголь рассыпался в комплиментах, явно рассчитывая хотя бы на ободряющую улыбку.

Артур кивнул Маргарите, поймав ее быстрый взгляд. Но она не отреагировала. Резко, как-то некрасиво отвернулась, сгорбилась по-старушечьи и пошла прочь. Артур внезапно понял, что она, должно быть, ужасно измучена. Что частое, почти постоянное использование Бабочки наверняка разрушило ее и изнурило, а то, что Марго, не гнушаясь средствами, пытается вернуть молодость, продиктовано не женским глупым тщеславием, но необходимостью. «Она скоро умрет», — совершенно отчетливо понял вдруг Артур.

— Молодой человек. Майор Уинсли! Вы меня слышите? Вот. Выполняю вашу же просьбу… — пожилая леди из поезда протягивала Артуру незапечатанный конверт.

— Какую просьбу, миледи? Простите… не имел чести быть представленным.

— Ах. Ну как же? Я мисс Марпл! Джейн Марпл из Сент-Мери-Мид. Вы час назад просили меня вернуть вам ваше же письмо, когда мы будем уже на месте. Знаете, майор, военная форма вам куда больше к лицу, чем тот шелковый пеньюар с перьями. Озорник!

— О нет! Марго… — застонал Артур едва слышно. Принял от хихикающей старушки конверт и вежливо поблагодарил посланницу.

Конверт он распечатал немедленно. Внутри был свернутый вчетверо тетрадный листок. «Вероятно, мы никогда с Вами больше не увидимся. Так все же простите меня, Артур. Ваша Марго».

Артур почувствовал, как его охватывает острая жалость, похожая на жалость, что испытываешь к старому больному животному, которое хоть и доставило немало огорчений и хлопот, все же — часть твоей жизни… тебя самого. И если сперва он намеревался швырнуть записку прочь, то теперь передумал. Опустил в карман.

— Мсье… Тот господин из Америки… Ваш друг. Вы проследите за ним сами или он вам не друг и нам стоит вызвать патруль? — Кто-то вежливо кашлянул сзади. — Мсье?

Артур обернулся. Ну. Что еще? Обиженный небольшими чаевыми и от этого мстительный стюард сладко щерился, придерживая за плечи Баркера. Тот на удивление ровно стоял, опираясь коленом о свой огромный клетчатый саквояж, и выглядел вполне пристойно, если не обращать внимания на босые ноги и на «кольт», которым Баркер устрашающе размахивал. Модные лаковые ботинки, связанные шнурками, были перекинуты через плечо Красавчика, добавляя в образ бесцеремонного янки толику изысканной трагикомичности. Здравомыслие подсказало майору Уинсли, что патруль для Генри Баркера сейчас не лучшее из решений. Поэтому он, скрипнув зубами, положил в протянутую ладонь стюарда шиллинг, кивнул носильщику на клетчатый саквояж и потащил Баркера за собой.

— Ортакей. Пансион мадам Кастанидис «Мечта одалиски» попрошу, пожалуйста.

Артур не был уверен в том, что его турецкий достаточно хорош, но возчик все замечательно понял. Покосился на храпящего громилу, которого длинный британец в офицерской форме с трудом заволок на сиденье. Подумал про себя, что эти иностранцы все чокнутые, да и Аллах с ними. И пошевелил поводьями.

Цок-цок-цок — застучала лошадь копытами.

«Хайди! Хайди-и!»