Александр Николаевич Кузнецов болел тяжело, долго и даже как-то привык — удивительное свойство человеческого организма. Радикулит не беспокоил, он также внезапно прошел, как и появился. Поэтому, вероятно, проблемы со спиной радикулитом не являлись. Но болело что-то другое, а что именно — не понять. Не понял и участковый врач — серьезная женщина в белом халате, которая долго и внимательно изучала Кузнецова. Единственным симптомом, доказывающим окружающим, что с ним что-то не в порядке, была слегка повышенная температура и, конечно, внешний вид. Александр Николаевич осунулся, под глазами синяки и неприятный цвет лица, приобретающий всякий раз иные оттенки. Вечером при светильнике — желтоватый, при включенном торшере — зеленый, а в темноте и вовсе бледный с синевой — вылитый покойник. Слабость при передвижении и полная апатия ко всему. Даже к деньгам! Кузнецов о них забыл, а Зоя Константиновна тактично не напоминала.

Болел Александр Николаевич следующим образом — лежал в кровати. Первое время отказывался от пищи, а в туалет ходил, когда его об этом просили. Что творилось у него в голове — сказать не можем. Не мог сказать и сам Александр Николаевич. Иногда, когда в комнате никого не было, читал стихи — бормотал себе под нос всякую глупость, которую тут же и забывал. Свидетелей оценить его мастерство, по понятным причинам, не нашлось, хотя наговорил Кузнецов на полноценный сборник. И получилось недурственно, по крайней мере, краснеть бы не пришлось. Однако кроме уже обозначенной поэмы «Свиная лопатка» никто и никогда не узнал о скрытом таланте, проявившем себя в столь необычный период.

Дарья Никитична, оказавшись совершенно случайно рядом, выдвинула свою версию и поставила свой диагноз, в народе известный как порча. А следовательно, и лечить заболевание требовалось с несколько иных позиций, далеких от традиционной медицины. Так и поступили: согласились на один, так сказать, официальный диагноз, который устраивал медицинских работников, а лечили средствами народными, нетрадиционными. Что касается Кузнецова, ему лично было наплевать, какие лекарства принимать — он только открывал рот.

Обстановка в доме преобразилась и напоминала небольшой лазарет. Дарья Никитична с утра мыла полы, проветривала помещения с последующей дезинфекцией. Снимала у зятя показания температуры, давления и вносила в журнал — тетрадку, которую ей любезно выдал внук. Павлик, вероятно, также расстроился из-за отца в той степени, какой могут расстраиваться дети, смутно представляя серьезность заболеваний и что они могут с собой нести. Чтобы не причинять дополнительные хлопоты матери, он стал по возможности чаще бывать дома и даже проявил некоторое участие, отправляясь в аптеку. Однако Дарья Никитична ему не доверяла. Она вообще никому не доверяла и подвергала критике почти все препараты, приобретенные в государственных учреждениях.

Прошла неделя. К больному стали привыкать, включая и Александра Николаевича. Болел он уже не с тем вдохновением и стихи читать прекратил — болезнь, видимо, отступала. Стал регулярно ходить в туалет и даже попросил ухи, что вызвало приятный переполох. Зоя Константиновна отпросилась с работы на пару часов и отправилась на рынок — только там можно было купить экологически чистый продукт. Кстати говоря, купила она трески в ларьке у грузного мужчины, не обратив на данный факт должного внимания. Приходили и сослуживцы — небольшая команда из трех человек. Принесли дежурный набор — апельсинов, яблок и, на всякий случай, книгу «Позаботься о своем здоровье сам». Поговорили, сообщили последние новости, сказали, как они сильно скучают, как им всем не хватает Александра Николаевича и прочий бред, который говорят больному. Кузнецов как обычно лежал, но уже не в кровати, а на диване, в теплом свитере, вязанных шерстяных носках и спортивных штанах — универсальная униформа российского больного. На вопросы отвечал последовательно, то есть говорил либо «да», либо «нет». Один раз улыбнулся улыбкой человека, который в принципе готов пойти на поправку. Сидели двадцать минут — на большее не хватило сил ни у больного, ни у посетителей.

На второй неделе Кузнецов стал задавать вопросы и интересоваться событиями окружающей жизни, в частности спросил, произошли ли изменения в составе его футбольной команды, и с каким счетом закончилась игра на выезде. Чтобы закрепить положительные результаты лечения, Павлику поручили собрать всю необходимую информацию в данной конкретной области, что и было неукоснительно выполнено. Дарья Никитична также не сидела, сложа руки, и приступила к поиску возможного источника заражения, а именно, кто являлся центром зла и в чем заключалась причина агрессии, вылившаяся в тяжелую болезнь. С этой целью она опросила сначала дочь, затем и внука обо всех недоброжелателях Кузнецова. После чего, проявляя крайнюю осторожность, переключилась и на самого Александра Николаевича.

К большому огорчению, недоброжелателей не нашлось — со всеми Кузнецов поддерживал ровные товарищеские отношения. Завидовать ему было не в чем, сердиться или желать неприятностей — тем более. Дарья Никитична ничего не понимала! Как можно прожить жизнь, не нажив ни одного, самого захудалого врага? Действительно, будь ты ангелом во плоти, в твою сторону обязательно кто-нибудь плюнет! Так уж устроена человеческая натура — найти какой-нибудь порок или изъян, а если его и в самом деле не существует — придумать! Прилепить, как лепят ярлыки, а уж потом плюнуть! И возрадоваться — пролить бальзама черту и компании.

— Зоя, — спросила как-то вечером у дочери Дарья Никитична, — ты ничего не путаешь? Он у тебя святой, что ли? Вы хоть ругаетесь иногда?

— Ругаемся, — успокоила Зоя Константиновна, — просто Саша беспроблемный.

— Это еще как?

— Не любит он проблем, избегает, и к нему тянутся люди. Ты же знаешь, есть люди, которые притягивают к себе несчастья — мелкие или крупные. С ними постоянно происходят всяческие недоразумения. Купил в магазине утюг, а он через день сломался. Мастера посмотрели — нечему там ломаться, а он сломался! Сел на стул — ножка отвалилась. Пошел мыться — отключили воду.

— Знаю, есть такие, — согласилась Дарья Никитична, — только они невезучие, совершенно по другой причине, нежели думают люди. Можно родиться тринадцатого числа и быть счастливым, а можно чувствовать себя несчастным, купаясь в деньгах.

Зоя Константиновна вздрогнула, что не могло укрыться от матери.

— Ты чего?

— Ничего.

Сердце матери — совершенный локатор, который не пропустит мимо самую крохотную, для глаза невидимую частичку огорчения или тревоги. Он чувствует за тысячи километров днем и ночью, при солнце и в бурю — а тут, если не судорога, так дрожь.

— Ты что-то не договариваешь, — подметила старушка, чем, впрочем, и ограничилась — лезть в душу дочери и требовать объяснений не входило в ее правила. Будет нужда — сама расскажет. Случайно брошенное слово, что заставило содрогнуться, — кто не испытывал подобного? Без видимых причин собеседник неожиданно подсказывает вам или вообще дает ответ на вопрос, который так долго вас изматывал и причинял душевные страдания…

* * *

Даша сидит на лавке и болтает ногами — ей интересно. Вокруг суета — бегает отец — взмыленный и злой — он что-то кричит матери. Обычно он себе подобного не позволяет — всегда уверенный и какой-то степенный. И борода у него обычно ухоженная и опрятная сейчас смешно топорщится.

— Быстрей, — кричит отец. Он рвет какую-то материю и бросает матери, — чего возишься! И серьги сними.

— А колечко?

— И колечко.

У Даши тоже есть колечко, только чтобы оно не тускнело, приходиться каждый день его натирать войлоком. Так она и делает — берет старый валенок и натирает колечко. Получается изумительно. Колечко преображается, словно просыпается, и переливается всевозможными огоньками. Лучше всего колечко блестит на солнце — сейчас солнца нет.

— А ты чего расселась?

Вопрос, видимо, адресуется ей.

— Ступай немедленно во двор, — мрачно произносит отец, уже сожалея о своей грубости. Даша знает: батюшка ее любит и позволяет почти все — залезть к нему на коленки, даже когда в доме чужие люди, трогать бороду и крутить усы. Усы у нее никогда не вырастут. Так сказала матушка — у женщин усы не растут.

— Если кого чужого увидишь, беги к нам, поняла?

Даша кивает головой и направляется через дом во двор. Дом ей нравится — в нем много места и всегда можно спрятаться. Спрятаться так, что никто никогда не найдет. Можно залезть под лестницу или в пустую бочку, как она однажды и сделала. Сидела в бочке и слушала, как ее ищут. Переполох был страшный, потому что Даша уснула. Как сидела, так и уснула, а они продолжали искать. Отец и на речку сбегал, и на барскую усадьбу — нет дочери! Пропала! Одних соседей на ноги подняли, других — мать уже слезы не может сдержать, а тут она — Даша: здравствуйте! Как ее целовал отец! Он же ее никогда прежде не целовал! Она — да, перед сном прикоснется губами к шелковой бороде и что-то пробормочет, каждый раз новое. А батюшка сияет, огнем изнутри горит — она чувствовала этот неземной жар и видела, как незаметно увлажняются у отца глаза — покрываются тонкой и прозрачной пленкой.

На дворе тоже суета, в смысле беспорядок — ворота настежь, дверь в амбар не прикрыта, а в коровнике — пусто! Лошади, запряженные в телегу, брошены посреди двора, и никому нет до них дела. А сами лошади усталые фыркают, таращат глаза и ничего не понимают.

Даша берет ведро. Тяжелое! Одной ей поднять не под силу, поэтому она наклоняет ведро и сливает воду. Вновь пытается поднять и вновь не может,… наконец ей удается оторвать ведро от земли и дотащить до места, где стоит подвода. Даша знает, после дальней дороги поить лошадей сразу нельзя. Но времени уже прошло сколько, как вернулся батюшка? От лошадей пахнет потом и дальней дорогой, прилипшая к бокам грязь превратилась в корку — Даша ее аккуратно отдирает.

На крыльце появляется матушка. Одета она более чем странно — в какое-то старое платье, Даша его не помнит. Мать бежит к воротам и долго не может их закрыть — ворота кованные железом добротные, поэтому и тяжелые — получается не сразу.

— В дом, — шепчет матушка, заметив дочь, — переодеваться срочно.

Бегут в дом.

— Дверь! — кричит отец, — набрось задвижку.

— Я ворота закрыла.

— Дверь! Закрой в сенях дверь!

— Убери подсвечники, — в ответ кричит матушка, — они серебряные, — и тащит Дашу за руку. Ей больно, однако мать не чувствует, что дочери больно, и продолжает тащить Дашу за руку.

— Господи! Творче и Владыко мира! Призри милостиво на создание Твое! Отведи злобу, вспомни, как беспредельна твоя любовь! Спаси и сохрани… держи…

Из сундука летит какой-то старый сарафан.

— Переодевайся, деточка, переодевайся, — требует мать и вновь что-то шепчет себе под нос. До слуха доносится только обрывки слов — на всякий час… поддержи меня… дай силу перенести, а дальше — Святые Божий, Святые Божий, Святые Божий…

* * *

… Заходят люди, много людей, почти все незнакомые. Кто они? И что делают в нашем доме? Батюшка не похож на батюшку — это какой-то чужой мужчина с взъерошенной бороденкой. И ростом он стал ниже, и глаза потухли — в них кто-то поселился — прежде Даша его там никогда не видела. Этот «кто-то» пугающий и мерзкий — она его чувствует и поэтому стремительно бежит к отцу — хватает за ноги.

— Не волнуйся, доченька, — тихо произносит батюшка и пытается погладить по головке.

Он сам волнуется! В тысячу раз больше, чем она. Даша сжимает из-за всех сил ноги отца.

Теперь и она понимает: в дом пришло что-то страшное.

— Ребенка убери, — раздается приказ. Ребенок — это она, Даша. Нет, она уже не ребенок, она — волчонок! Сгусток ненависти, готовый цапуть любого, кто приблизится. Укусить, лягнуть, выцарапать глаза… даже убить! Только она не знает — как нужно убивать!

Сидят в комнате — она и матушка. Чужие люди ходят по дому — стучат сапогами, иногда бросают взгляд — кто любопытный, кто равнодушный, кто — ехидный.

— Скотина где?

Отец молчит.

— В лесу, сволочи, спрятали, — говорит кто-то.

Сволочи — это они: любимые матушка с батюшкой и она — Дашенька.

— Зерно тоже вывез, — подсказывает кто-то, — в амбаре-то пусто.

— Найдем. Думаешь, один такой шустрый? Видали и пошустрей. Только где они? Постановление читал? Не читал? Нам не трудно, мы и прочитать можем.

Читают.

Слова следуют одно за другим, непонятные и пугающие, разлетаются по избе, кружат в воздухе, от чего и сам воздух становится гнетущим и тяжелым.

— Слышишь? — грозно спрашивает голос и продолжает читать дальше.

— За неподчинение и саботаж, нажитое преступным путем имущество подлежит экспроприации и обращению в пользу государства. Как крайняя мера, допускается революционный суд и ликвидация особо опасных элементов из числа мелко буржуазной среды и кулаков. А ты у нас кто? Если завтра не будет зерна, не будет и тебя. Слышишь? Завтра! И бегать по лесам мы не собираемся — сам побегаешь!

Хлопают двери, но в доме еще долгое время стоит запах тяжелого мужского пота, махорки и… ненависти. Вся эта адская смесь перемешалась, облепила стены, залезла в голову — Дашенька хочет спать. Хочет, но не может. Еще она хочет спросить, что такое «ликвидация»?

— Отдай, Семен, — шепчет мать, — все отдай, себе дороже встанет.

Батюшка молчит. Теперь это не чужой мужчина с взъерошенной бороденкой, — это старый дед с потухшими глазами. Правда, иногда в них вспыхивают пугающие зловещие огоньки, и тогда старик превращается в злобного карлика.

— Кабы не вы, — вдруг говорит карлик, — я бы их всех тут и положил…

Матушка крестится, карлик плюет на пол.

— Всех паразитов вилами заколол бы… нажитое преступным путем имущество! Ишь ты, как повернули! Преступным путем!

— Отдай, Семен, отступись от сатаны. Господь тебя не бросит. А злоба есть дело дьявола. Главное — вера и надежда, с ними не потеряемся, выстоим.

— Так они по весне вновь придут! Брать — не работать! Землю — крестьянам! Тьфу! — и батюшка грязно выругался. Не слышала таких страшных слов прежде Дашенька, не звучали они никогда, да и представить она не могла, чтобы ее любимый батюшка мог сквернословить.

— В город нам надо.

— А дом?

— Сожгу все на хер!

— Семен!!!

— Что Семен?

Карлик куда-то пропал, а на его месте каким-то таинственным и необъяснимым образом появился кто-то пугающий и сильный.

— Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю, и третья часть деревьев сгорела, и вся трава зеленая сгорела…

Мать вновь крестится.

— Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей…

— Семен!

— Антихрист пришел! — шепчет отец страшным голосом, и сам он похож на Антихриста. — Бежать нам надо, сегодня же, ночью.

Кругом темно — они сидят в повозке. Долго сидят. Дашенька замерзла — кругом лес. Он обступил их со всех сторон — враждебный и мрачный. Лес не желает их отпускать и поэтому предупреждает — грозно шумит.

— Долго еще? — спрашивает Дашенька и прижимается к матери.

— Скоро, дитятко, скоро, — отвечает матушка и девочка понимает, что она плачет. Только плачет матушка про себя — молча давится слезами и пытается не дрожать. Дрожит Дашенька.

Темный призрак верхом появляется внезапно — выныривает из темноты и хрипит — пускает облако дыма.

— Ну? — спрашивает матушка.

— Все, — говорит призрак голосом отца, — запалил, трогай, дорогая моя, трогай.

Дашенька спит — летит в какую-то бездну. За руку ее держит матушка. Рука теплая и родная. Она узнает эту руку через тысячи лет — туда же через тысячу лет она и летит. Вдали свет, но Дашенька никак не может к нему приблизиться — мешает рука матери. Отпустить руку — потерять матушку.

— Закрой глаза! — кричит отец, — закрой глаза!

В темноте он машет топором и продолжает кричать матушке.

— Закрой ей глаза!!!

Дашенька закрывает глаза и видит огромное полчище саранчи. На голове у каждой твари как бы венец, похожий на золотой, лица же саранчи — как лица человеческие, и волосы у ней — как волосы у женщины, а зубы, как у львов, и хвосты скорпионов. Трубит Ангел — летит посреди неба — Горе, говорит он, — горе, горе! Стучат колесницы — это саранча машет крыльями…

— Взял грех на душу, — говорит Ангел, — убил гада! Он нас выследил, я не хотел — продал бы он нас, понимаешь?

— Понимаю, — матушка плачет уже навзрыд, не стесняясь слез, и закрывает Дашеньке глаза.

Темно.

Что может рассказать мать дочери? А отец — сыну? Прочитать на ночь сказку, где добрый и бесстрашный принц спасает прекрасную принцессу от страшного злодея? Прочитает и по головке погладит, подушку поправит и улыбнется. К чему рассказывать, если в крохотном создании уже заложены на столетия наперед любимые и мать и отец. Вся боль земного существования, как и островки радости, — лучезарные и окрыляющие моменты счастья. Гениальный план создателя, дарующий уникальный по своему замыслу шанс — завершить не завершенное, исправить ошибки предков или искупить их грехи.

— Мама, — Зоя Константиновна уже не выглядела взволнованной, — Саша нашел деньги. Много денег — невероятно много. Ты даже не можешь себе представить сколько!

— Понятно.

— Что тебе понятно?

— Саша нашел деньги.

Зоя Константиновна несколько разочарована.

— Полную сумку денег — сотни тысяч! Мы теперь богаты и можем себе позволить все что угодно. Квартиру новую купить или дом построить — понимаешь?

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь! И заболевание у него, думаю, на нервной почве — это же шок! Он над каждым рублем бился всю жизнь, чтобы по-людски, чтобы не хуже, чем другие — костюм новый себе позволить не мог, отказывался. Кроме газеты про свой футбол ничего не купит!

— Зоя, — Дарья Никитична сидела напротив дочери, — я тебе не рассказывала прежде, но мы были очень богаты. Мы — это мои покойные родители. И дом у нас был — дворец. Три этажа, хозяйство, лошади, коровы и деньги были — много денег. И колечко мне отец подарил. Сказал, медное, а я знала — золотое колечко.

Старушка секунду-другую помолчала.

— Деньги Саша нашел… это наши деньги…