В жизни иногда случаются необъяснимые и загадочные события — часто их называют совпадениями. Удивительные по своей природе, они вызывают легкий трепет только в первые минуты, да и то не у всех. Так же быстро и забываются — слишком много хлопот и забот у каждого.

Виталий Борисович шагал по вечернему городу — было сыро и темно. Тоскливо горели фонари, еще более тоскливо шагали люди. Мимо проезжали машины — гораздо в большем количестве, чем люди на тротуарах. Хотя в машинах тоже сидели люди, воспринимались железные колесницы иначе — как живые существа. Прошедшая неделя ничего нового не принесла — случившие в городе происшествия не в счет. Это прежде всего работа, о которой стремятся забыть, переступив порог казенного дома. Виталий Борисович именно так и пытался поступить — выбросить посторонние мысли из головы. Получалась не всегда, чаще вообще не получалось — продолжал думать. Сейчас он думал о Горелике. Образ Алексея Митрофановича возник скорее самостоятельно и непонятно по какой причине, а затем — и в этом не меньшее удивление — возник уже во плоти и сам носитель образа.

Напомним, было темно, и все же товарищ Шумный его заметил и, конечно, остановился.

— Удивительно, — сказал математик и улыбнулся.

— Что удивительно? — спросил Виталий Борисович, которому и в самом деле стало как-то не по себе.

— Наша встреча. Что это — случайное совпадение или судьба? Выхожу на улицу, хотя обычно сижу дома, стою, размышляю и вижу вас. Вы идете и ничего вокруг не замечаете. Вдруг поднимаете глаза и видите меня. Честно признаюсь, не собирался к вам подходить — решил провести эксперимент.

Не может без экспериментов, — подумал Виталий Борисович, все еще немного удивленный.

— Обычная, на первый взгляд случайная встреча — ничего более. Я оставил ей совсем крохотный шанс, чтобы она действительно выглядела случайной — не получилось. Вы меня заметили. Скажу более — вы обо мне думали. Вам куда? Туда? — математик мотнул головой, — пойдемте, я вас провожу, хотя мне совсем в другую сторону.

— Можно дождаться маршрутки и никуда не ходить, — предложил товарищ Шумный.

— Можно, но стоит ли это делать? — вопросом ответил Алексей Митрофанович. — Вчера точно также встретил своего коллегу, включил телевизор — тысячу лет не включал — и вижу его. Во Франции живет — он всегда мечтал жить во Франции. Знаменитость, складно говорит и, вроде как, безумно счастлив. Притворяется — глаза-то говорят об обратном, лукавит, но передача в высшей степени интересная. Читает курс лекций за границей — коллеги пригласили. Что-что, а говорить он всегда умел — артист в хорошем смысле слова. Постарел, но еще бодрый — спортом увлекается. Гляжу и радуюсь. Как все замечательно у него сложилось. Не сказать, чтобы гений, но и талантом бог не обделил, поэзией увлекается и большой любитель словесности. Страшно любит говорить. Я прекрасно понимаю, есть такая разновидность людей, которые только тогда и живут, когда говорят. Не болтают, а размышляют вслух, я пробовал — не получается. Мне обязательно нужен собеседник — тот, который бы задавал вопросы. Что такое вопрос? Как он рождается, и что в себе несет? Сколько вопросов вы себе сегодня задали? А на сколько ответили? — Не думали, и никто не думает — не огорчайтесь. Случайность — неизбежная закономерность, где ошибка исключается. Удивительно! Совершенная математическая формула, и результат известен. Его уже вывели — все что осталось, заполнить пустующие ниши неизвестными. Математика оперирует цифрами — точная наука, далекая от каких-либо условностей.

Алексей Митрофанович поправил берет — сдвинул на затылок, словно мешал ему размышлять.

— Получается?

— Что именно? — уточнил оперативник.

— Думать иначе.

— Ах, вы об этом…

— Да, да. Об этом. Знаете, и мне интересно, как вы справитесь с вызовом, который бросили себе. Вы же его бросили, правда?

Виталий Борисович промолчал.

— Бросить вызов самому себе отважится далеко не каждый. Слишком много хлопот, а кому нужны сомнения? Конечно, мы меняемся каждый день, час, но меняемся бессознательно, а вызов, если хотите, как революция — неудержимая стихия. Как думаете, сколько стоит вызов? Он может стоить сотни миллионов человеческих жизней — я имею в виду его конечный результат. А сам вызов — ничего не стоит, копейки. Расходы на математику в целом мире — ничтожно крохотная цифра, и произнести стыдно.

Алексей Митрофанович хихикнул.

— До какой степени наш мир абсурден! Чем больше размышляю, тем больше поражаюсь — предела этому абсурду нет, и в ближайшее время не предвидится. Нам направо? Хорошо, пойдемте налево — сейчас загорится зеленый.

Перешли дорогу.

— Люди в массе своей и прежде слепо подчинялись правилам меньшинства. Развитие цивилизации — заполнение тех же самых пустующих ниш, как и мысль, всегда находилась в услужении избранных. Многим законам — тысячи лет, а то, что мы видим сейчас — только смена декорации. По сути своей человек не изменился — он не стал добрей, благородней или умней. Весь наш прогресс — накопленный опыт поколений, направленный в русло потребления. Скучно, хотя и выразительно.

— Я нашел дом, — неожиданно заметил Виталий Борисович.

— Тот самый?

— Думаю, тот самый — тринадцать «б».

— И как вам удалось?

— Сначала мне приснилась Клавдия Степановна в форме фашистского офицера, затем задержали парня, который торговал в переходе кассетами сомнительного содержания. По месту проживания встретил пожилую женщину — его бабку. Вообще-то она живет в другом городе и приехала сюда случайно.

— Случайно! — радостно закивал головой Алексей Митрофанович, — так, так, так, это уже крайне интересно.

— Только на этом интерес и закончился — Дарья Никитична толком ничего сказать не могла.

— Или вы плохо спрашивали, — подсказал неожиданно возбужденный математик.

Остановились — первым встал товарищ Шумный, а уж потом Горелик.

— А что, собственно говоря, я должен был спросить?

— Как что! О Клавдии Степановне!

Дрова — березовые поленья — их везут на санках две девичьи фигуры. Темно и ничего не видно — кругом лежит снег. Дрова пахнут каким-то дурманом — будущим теплом и комфортом…

* * *

В блиндаже и впрямь тепло — горит лампа, и вообще здесь как-то по-домашнему уютно. Пьет кофе — металлическая кружка с угольным подогревом — достаточно чиркнуть спичкой и запалить огонек в днище. Походная печь — наша буржуйка, только бочка другая, более основательная. Топят березой — пламя ровное и не стреляет. На стене противогазы, в углу канистра, патефон, где-то должны быть и пластинки. Как давно он не слушал музыку?

— Еще?

Мотает головой и пьет дальше. Пока он будет пить кофе, его не тронут.

Смотрят с любопытством и совсем без злобы. Для них он пришелец с другой планеты — грязный, оборванный и не страшный зверек.

— Он кто? — спрашивает белесый, по виду, наверно, офицер. Спрашивает по-русски и машет рукой, — тот в лесу, он кто? Большевик?

— Большевик, — говорит Семен, — у нас все большевики.

— Ты — большевик?

— Большевик.

Белесый смеется — показывает удивительно белые зубы и вновь машет рукой.

— Неправда, у тебя документа нет, а у него есть. Кофе — хорошо?

— Хорошо, — отвечает Семен.

— У большевиков кофе нет, ничего у них нет, ты поэтому его убил?

Семен молчит — смотрит на немца и пьет кофе. Он пленный — изменник отечества, который не оказал сопротивления и с понурой головой сдался врагу. Винтовку и ту отдал, а мог бы убить, завалить хотя бы одного — ткнуть штыком. Не завалил, а когда его хлопнули по плечу, и вовсе растерялся, попятился назад и упал в канаву — ту самую.

Шли долго, взбирались на сопки, затем ныряли вниз, обходили небольшие лесные озера — ламбушки. Немцы иногда курили, иногда о чем-то между собой говорили. Шли как-то непонятно — то ли он с ними, то ли каждый по себе. Бежать — глупо, да и некуда бежать. Его даже не обыскали и фуражку одели на голову, правда, чужую — Сидорчука.

Появилась колючка — она лежала почти на земле — крепкая проволока, о которую можно в кровь разодрать ногу. Кто-то крикнул по-немецки, ему ответили. Потянуло дымом, и Семен понял, что они пришли. Появилась техника — неожиданно как оказавшиеся в лесу машины, из-под земли торчали срубы деревьев — блиндажи…

Белесый смотрит документы — его и Ефима, затем разворачивает треугольник — письмо из дома. Читает и, конечно, ничего не понимает, складывает обратно.

Семен уже предатель — брать в бой письма — преступление, враг только этого и ждет.

— Что вы здесь делали? — спрашивает немец.

— Стреляли, — говорит Семен.

— Ты — стрелял?

— Стрелял.

— А еще что делали?

— Искали Anenerbe.

Немец хмурится и бросает озабоченный взгляд на своего коллегу — тот внешне безучастно сидит в углу и молчит.

— Тот, другой, — белесый машет рукой, — тоже искал?

— Все искали, мы теперь точно знаем, где ваша Anenerbe. Только она не ваша, а наша.

Офицер явно не понимает, вновь о чем-то говорит с коллегой.

— Барченко, — спрашивает затем он, — что-нибудь знаешь о нем? Академик Барченко?

Сгинувшего в подвалах НКВД академика Семен не знает — мало кто слышал о странном ученом, посвятившем себя разгадке древних цивилизаций — тайна, на долгие годы упрятанная в пыльные архивы Лубянки. Хотя и не так тщательно, в противном случае откуда о ней узнал офицер СС особой команды «Норд»?

— Не слышал, я человек маленький. Приказали стрелять — я стрелял, больше ничего сказать не могу — устал я.

Немец ему не верит. Вновь берет письмо из дома и вертит в руках.

— Фрау — жена?

— Жена, — кивает головой Семен, — только вам туда не добраться.

— Кто есть Дашенька? Дочь? Мне кажется, они тебя сильно любят. Ты тоже их любишь?

— Люблю.

И вновь разговор на непонятном языке. Семен только изредка слышит уже знакомое слово «Anenerbe». Да что это такое? Чего, спрашивается, они так возбудились? Что скрывается за всем этим, и кто такой Барченко? Допрос, похожий на беседу, где следователь знает большего обвиняемого. Дудки вам! — говорит мысленно Семен и вдруг понимает, почему он застрелил Сидурчука. Кто-то намеренно вложил ему в руки пистолет, а затем спустил курок. Иначе — здесь бы он не сидел, а сидел тот другой, с пулей под лопаткой. Он точно все знал! И что такое «Anenerbe», и кто такой Барченко, и главное, — что они здесь делали! Когда они начнут с ним говорить? По-настоящему, не с кружкой кофе в руке, а на дыбе? Пусть говорят — Семен спокоен — сказать-то ему нечего! О чем можно рассказать, что сообщить врагу, если он ничего не знает!

Ему уже смешно — он понимает, как одно произнесенное слово, смысла которого он не знает, превратило его в «уважаемую» персону. Теперь понятно, откуда здесь горячий кофе и участие в глазах врага. Его еще отправят самолетом в Берлин! Вместо того, чтобы сейчас валяться с дыркой в башке, он их всех будет водить за нос! И керосина они сожгут на свой аэроплан, и охрану усилят — поставят команду головорезов, которые так нужны на фронте.

— Знаю, — говорит Семен, — академика Барченко знаю, встречались один раз.

Немец таращит глаза, а второй уже надевает бушлат — торопится. Сейчас побежит звонить — докладывать!

Идут по лесу — впереди он, сзади двое автоматчиков. Это уже не прежняя прогулка, он слышал, как отдавал приказ белесый. И знать языка, чтобы понять, о чем приказал офицер СС, не обязательно. «Шкуру спущу, если с ним что-нибудь случится!» — именно так понял Семен и был, следует признать, сто раз прав.

* * *

Матушка вновь стояла у окна и смотрела в никуда, — некий ритуал, прежде чем отправиться спать. За окном — темнота. Город погружался в сон мгновенно, и даже снег — ослепительно белый днем — выглядел мрачным и серым. Много лет спустя, ей — уже познавшей жизнь пожилой женщине — откроется смысл. Мать действительно никуда не смотрела — она слушала себя, где и находила ответ на один единственный вопрос.

— Пошли, — говорила матушка, и Даша знала — отец жив и здоров. Сегодня с ним ничего не случилось.

Забирались под одеяло и согревали друг друга.

В то утро она проснулась беспричинно рано. Открыла глаза и поняла: не спит. Она также поняла, что не спит и мать, хотя и лежала матушка без движения, а дыхание — никакого дыхания.

Шум нарастал медленно — сначала решила — показалось, затем, что ослышалась, и только когда задрожали стекла, догадалась, в чем дело.

— Самолет, — сказала Даша.

— Откуда ему взяться? — ответила матушка.

Гул тем временем наполнил комнату, залез в уши, а затем забрался в голову. И Дашеньки вдруг привиделось, что они и есть самолет — огромная металлическая птица, хищно раскинувшая огромные крылья. Самолет летел высоко, очень высоко, так высоко, что ничего не было видно — даже облаков.

— Мне страшно, — прошептала девушка и прижалась к матери, которая не произнесла ни слова. И тут же выскочила из кровати, стремительно подбежала к окну и замерла…

Самолета близко он никогда не видел — только в небе. Казалось, самолет стоит на месте и натужено гудит. И сейчас он гудел еще громче и противней и никуда не летел — дрожал обшивкой. Горел фонарь, пугаясь собственной тени, и тоже дрожал. Дрожали все — какие-то мешки, ящики, руки на коленках, уши и даже нос. Минут через пятнадцать, дрожь перешла в обыкновенный гул, впрочем, не менее утомительный.

* * *

Сколько они прошли? Десять километров или больше? Пастушный не знает, но устал он основательно. Кругом один и тот же лес — какой-то серый, невзрачный и грязный. Деревья, покрытые серым мхом, — невысокие и кривые. Много сгнивших и поваленных — они валяются всюду, и присесть на них невозможно — тотчас ломаются. Гурий молчит, вероятно, и он устал, хотя держится молодцом — шагает и шагает.

— Три года назад, — неожиданно говорит он и оборачивается, — самолет нашли немецкий. В болото упал. Небольшой одномоторный. Нашли-то его давно, а вытащили три года назад. Энтузиаст объявился из новых русских, из города приехал. И что ты думаешь? Вытащил! Сначала водолазов привез — неделю в болоте плавали, жили у моего знакомого. Исследовали там все, говорят: точно, немецкий планер. Мужик этот куда-то уехал, а потом вновь, но уже с техникой. Все по уму сделал и, главное, — успел. Лето-то у нас короткое, а тут болото. Упертый, одним словом, и вытащил. Проход ему наши мужики соорудили, чтобы трактор подогнать — едва не утопили. Это же самолет! Как ты его со дна поднимешь?

Гурий улыбается.

— Наши спрашивают: и зачем тебе это надо? Лежит себе и лежит, тем более, что он немецкий. Кабы наш, тогда еще какой-то смысл, а тут вражеский — крест метр на метр. Вытащил, а в нем трупы, даже форма сохранилась. Тина болотная облепила — вот и сохранились. Один, по всей видимости, летчик, а остальные — непонятно кто, но в форме СС, офицеры скорей всего. Тут как тут корреспонденты, налетели, облепили и сразу в газету — уникальная находка, эхо войны. Мужик героем ходит, а тут уже другие приехали и говорят: где нашли? В болоте? Самолет? Неплохо сохранился? А знаете ли вы, что все это принадлежит государству? — Как государству? Немецкий самолет принадлежит государству?

Гурий смеется.

— А он уже деньги заплатил! Ты представляешь? И деньги немалые. Оказывается, лежать и гнить в болоте — пожалуйста, никаких проблем, а как ты его вытащил — тебе тут: извините, большое спасибо за проявленный героизм, но вещь принадлежит государству. Мужик в суд правду искать, неужели не слышал? Громкая история получилась, забавная. А пока разбирались — двигатель пропал, спер кто-то! А кто — понятно. Бодался он долго, говорили, что-то отсудил. Однако интерес вызвал другой факт, на который никто толком и внимания не обратил.

Следопыт сплюнул.

— Самолет, конечно, хорошо, и что вытащили его, неплохо. И стоит он немалых денег, думаешь, здесь один голый энтузиазм? Вот только к пассажирам, что в нем оказались, никто интереса не проявил. Одно слово — покойники. Чего с них взять? А среди покойников, говорили, был один с православным крестом. Спрашивается, откуда он взялся? Фрицы на шее жетоны носили, размером со старый пятак. Офицеры СС — наколку особого образца. Другой факт заключался в том, что на этой территории активных боевых действий не велось. Постреливали друг в друга — либо наши к ним в гости, либо они к нам. А воздушных боев — никаких, если только кто с дуру залетит. Наши точно сюда нос не показывали, и зениток у фрицев не было — ни к чему.

Володя Пастушный уже привык к своему провожатому — вернее к его манере говорить и поэтому ждет продолжения.

— Получается, самолет летел, да не долетел. И сбивать его никто не собирался. Возникает логичный вопрос: а что ему в болоте понадобилось, и что за непонятный немец с православным крестом вместо привычного жетона на шее?

— Пленный?

— Вот и я тоже подумал, — с одобрением кивает Гурий, — в самолете же ужасно холодно, как зимой. Вот и дали ему согреться — набросили ватничек с чужого плеча и носочки вязанные, чтобы не простудился по дороге. Беспокоились, получается, берегли. Однако, почему упал самолет? Понятно, что решили лететь наиболее безопасным маршрутом, может, и связь на всякий случай отключили. Вроде, все сделали правильно, все предусмотрели, и все равно упали? Техника подвела? Двигатель сломался? А к чему потом сломанный двигатель воровать?

Гурий вновь улыбается и смотрит на Володю, как учитель на школьника, которому многое впервые.

— Что изучали фрицы? Что исследовали в наших болотах? — Аномалию! С чем боролись, на то и напоролись! Проглотила их аномалия и пленного, что берегли и везли в строжайшей тайне. Как тебе?

— На войне всякое может произойти, — как-то неопределенно говорит Пастушный.

— Не прав ты, парень. Это для нас — война, а для аномалии никакой войны нет. Она просто правит своим царством и никому не позволяет совать нос не в свое хозяйство. И покойников — тех, кто бросил вызов, отдает неохотно. Кого только в наших краях не было — и староверы коммуной жили, и народ беглый попадался, фрицы германские со своей «Anenerbe» — никто не прижился, более того, сгинули. Гулять позволено только местным и то не всем. Мужик, что самолет достал, у него дед, сказывали, из наших краев. Ну что? Передохнул?

Гурий поднялся и поправил рюкзак.

— Немного осталось, не больше, чем прошли.

Двинулись. Гурий, как положено, впереди, он — следом.