Слесаря звали Женей, хотя в ведомости на получение зарплаты он проходил как Богомазов Е.Е. В жизни Женя кроме слесарного ремесла еще много чего любил и умел. И не спроста мы поставили указанные достоинства именно в таком порядке, а не иначе. Пусть вам покажется странным, но Богомазов и в самом деле являлся фанатом своей профессии. Обычно образ сантехника вызывает в нашем сознании не вполне справедливые ассоциации, а порой и вовсе юмористические, чем любят забавлять публику артисты. Евгений же своей профессии не стеснялся, так как всегда знал, чтобы не случилось в мире, какие бы формы развития не приняло общество и каким бы путем не пошло в своем становлении, без работы он никогда не останется. И если прежде — каких-то лет десять назад, выглядел он, как и полагалось выглядеть слесарю, то с некоторых пор жизнь Богомазова круто изменилась. Прогресс добрался и до глубинки, и на место ржавых, дурно пахнувших труб и фитингов, пришли удивительно красивые, легкие и изящные конструкции, выполняющие не только свое прямое назначение, но и дарующие, не побоимся этого слова, эстетическое наслаждение — приятные во всех отношениях изделия. Изменился и Женя: вместо убогого портфеля — саквояж, вместо грязной спецовки — строгий комбинезон и главное, конечно, — бейсболка, достоинства которой он оценил с первой минуты.

— Тринадцать «бэ»? — повторил Богомазов, разглядывая мужчину. — как же знаю, но этого дома нет.

Как может существовать дом, которого нет?

Виталий Борисович почесал за ухом и задал вполне уместный вопрос.

— То есть, как это нет?

— Дом есть, но как бы его и нет.

— Не понимаю.

— А что тут непонятного? Стоит дом, и номер указан, а в доме никто не живет, отключен от света, а канализации и водопровода в нем никогда не было — бесполезно отключать.

— Никто не живет?

— Согласно прописки, а по факту живут, еще как живут, потому как негде им больше жить! А жить-то надо.

Виталий Борисович хотел было спросить, мол, как там люди живут, без света, без воды, а потом вдруг понял — вспомнил детство…

Дом был ужасно длинный — по крайней мере, именно так ему казалось. Два подъезда, которые соединялись таким же длинным, как и сам дом, коридором. Налево и направо двери в крохотные клетушки, где, вероятно, жили люди. Он там не был — в этих клетушках, хотя нет, все же был. В одной из таких комнатушек жила его бабушка — древняя старуха, похожая на жердь. Как она там жила — загадка. Света нет — качающаяся под темным потолком тусклая лампочка освещала лишь себя. Рукомойник — ведро с гвоздем, чтобы ополоснуть руки. Под ним другое ведро с помоями, куда сливали и выбрасывали все подряд, включая ночную мочу. Рядом плита, большую часть времени служащая столом. Входная дверь открывается наполовину — мешает куча одежды в углу. Одежда чем-то пахнет — чем непонятно, как, впрочем, и остальное помещение. Занавеска — грязная тряпка, разделяет комнатушку на две половины. Во второй кровать — ложе, сколоченное из досок и другого подручного материала. Напротив еще одна кровать — металлическая с резной спинкой и смешными набалдашниками в форме загадочных зверушек, может, ангелов, а может быть, и чертей. Окно, забитое какими-то тряпками — чтобы не дуло. Грязное, вероятно, его никогда не открывали, потому что открыть его невозможно. Окно не открывается, есть форточка, куда едва влезает рука. Форточка открывается плохо, и ею крайне редко пользуются. Если нужно проветрить помещение, открывают входную дверь. В углу полочка, на полочке Бог в нарядной рамке — грустит…

— Покажешь? — спросил Виталий Борисович.

— А его и показывать нечего, сам увидишь, мимо не пройдешь. Надпись там неприличная.

Хороший знак.

Товарищ Шумный нагнулся — вновь развязался шнурок, и что удивительно, развязался он на том самом левом ботинке.

— А кто живет?

— Люди, — ответил Богомазов, — туркмены-беженцы.

— А еще?

— Бомжи иногда заходят. Только бомжей гоняют, а этих пока не трогают — жалко.

Странная логика. Бомжей, получается, не жалко?

— Дети у них, — словно прочитав мысли Виталия Борисовича, добавил Женя, — много детей, целый табор. Они по утрам на работу уходят — у церкви просят подаяния. Иногда дают. А тебя кто интересуют — бомжи или туркмены?

— Меня дом интересует, — ответил Шумный.

— Понятно, мимо не пройдешь, сам увидишь, — и Женя затушил сигарету — плюнул в ладошку и ткнул туда окурок.

На улице дождь, и уже через пару минут башмаки превратились в бесформенные калоши с налипшей грязью. Ерунда какая-то, что за дом и почему покойная записала адрес на клочке бумаги?

Виталий Борисович пытался выбирать маршрут, обходя по возможности лужи и раскисшую от влаги землю, однако вскоре махнул рукой и зашлепал, не разбирая дороги. Нужно было сапоги надеть, отметил он, обратив внимания на женщину, что прошла мимо. Женщина была в резиновых сапогах и двигалась, явно не замечая тех неудобств, что испытывал он. Затем прошел мимо кучи мусора, вероятно, древней, образовавшейся еще с прошлого года. В глаза бросилась кукла с оторванной головой — она сидела на самой вершине и никуда не смотрела. Кукла была голой и какой-то розовой, от чего Виталий Борисович испытал непонятное чувство — то ли жалости, то ли обреченности.

Дом он увидел издалека — Женя оказался прав. И надпись, действительно, неприличная, хотя кому какое дело… Постоял, прочитав грязные слова, выведенные ядовито-оранжевой краской и не понял. Зачем он тащился сюда? Что хотел узнать или увидеть? Дом-призрак, а стало быть, и живут в нем такие же призраки, которым уже давно место в ином мире. А они не ведают, продолжают по инерции куда-то скользить, что-то делать.

Еще через минуту он понял, что за ним наблюдают. Цепко окинул взглядом дом — пробежался по окнам и ничего подозрительно не заметил.

Вечером, развалившись на диване, Виталий Борисович пытался осознать, почему он решил, что за ним наблюдали. И продолжали наблюдать, когда он отправился в обратный путь — он, чувствовал, как по хребту карабкались металлические коготки, позвонок за позвонком.

Поднялся. Протянул руку и взял бумажку, написанную рукой Клавдии Степановны. Никакой ошибки — дом 13 «б». А может, «в»? Вновь опустил на диван, вслушиваясь в тишину и в самого себя. Сережка прав: нужно выбросить из головы эту тетку и все что с нею связанно. И без того дел хватает. Завтра выброшу, и заснул — погрузился в теплую истому…

Клавдия Степановна на сей раз явилась в нарядном платье, которое удивительно ей подходило. Сказать более точно и объяснить, почему платье ей подходило, трудно. Случается, когда та или иная вещь выступает в полной гармонии и даже добавляет некоторые качества, либо их раскрывает. Например, человек в душе добрый, а окружающие никогда об этом не знали. Для них он мрачный и замкнутый, сторонящийся компании домосед. А как рубашку надел и улыбнулся — и никакой он не замкнутый. Также и Клавдия Степановна в платье, тем более что Виталий Борисович никогда покойную в нарядном платье не видел. Голой видел, а в платье — нет! Забавно, думает товарищ Шумный. Вот ведь как получается! Все нормальные люди, и мужчины в том числе, голыми своих знакомых не видят — не принято голыми ходить. Смотрит Виталий Борисович и вдруг вспоминает, что в прошлый раз и он тоже голый был, в смысле в трусах. И пытается на себя глянуть — все же неудобно второй раз приходить к женщине без штанов. И как он ни глядит, как ни старается, не может себя увидеть — не получается! Спросить, думает, что ли? У Клавдии Степановны спросить, мол, простите за беспокойство, в штанах я, сударыня, или вновь в трусах явился? А Клавдия Степановна как бы его не замечает, кружится как девушка — платье парашютом и ножки стройные. А лицо серьезное, если не строгое. И вращается до того быстро, что, того и гляди, фуэте выполнять начнет. И слышит тут он голос женский, который ему говорит: что же вы стоите истуканом? У меня сейчас голова закружится. А зачем вы тогда кружитесь? — отвечает Виталий Борисович. — Хочется! Может, я об этом всю свою несознательную жизнь мечтала, — шепчет Клавдия Степановна. И смеется — звонко, взволнованно, как колокольчик. Однако тут же другая мысль в голову: а почему он решил, что это Клавдия Степановна говорит? Он же ее голоса никогда прежде не слышал или все же слышал? В следующий раз, — говорит ему гражданка Мухина. Что в следующий раз? Спою я вам в следующий раз? Вы в следующий раз когда придете меня навещать? Не знаю, да и собирался я к вам не вчера, не сегодня, так уж получилось, отвечает Виталий Борисович, — Заснул, а тут вы танцуете. Нравится? — спрашивает Клавдия Степановна, — танец вам мой нравится? Еще не понял, — честно признался Шумный, — я балерин никогда прежде не видел, ни на сцене, ни наяву, а во сне — тем более не приходилось. Хорошо, — отвечает ему покойная, — я тогда еще немного покружусь, а вы — подумайте.

Проснулся, глаза открыл — темнота, в чем, впрочем, ничего удивительного — спать принято без света. А света как раз и не было — выключил его товарищ Шумный. Решил двинуться — не получается. Не пошевелить ни ногой, ни рукой. Ничего не понимает, и страшно сделалось. Связал, что ли, его кто? А тут новая мысль — так это же простыня! Словно запеленали его, как младенца в простыню! Нет, не запеленали, это он самостоятельно завернулся,… когда кружился с Клавдией Степановной в стремительном фуэте!

Минут десять кряхтел и выбирался — даже вспотел. Включил свет и ужаснулся. Простыня и вовсе не простыня, а поле битвы.

Сидит — свесил ноги и вспоминает увиденный им кошмар. Чего она к нему пристала? Ей что, больше заняться нечем, как кружиться в танце по ночам с незнакомыми мужчины? Да если и кружиться — кружись с такими же, с покойниками кружись.

Чем принято заниматься ночью обыкновенным нормальным людям? Спать. Лежать в своей кровати и набираться сил перед очередным рабочим днем. Большая часть человечества именно этим и занимается — восстанавливает накануне потраченную энергию, чтобы не выглядеть с утра разбитым, чтобы встретить грядущий день во все оружие.

Подошел к окну.

Огромный белый шар завис где-то вдали, поглядывая на покрытую под ним мраком землю. Посмотрел в окно и непроизвольно для себя насчитал еще пять огоньков в ночи. Пять светящихся в ночи точек. Вместе с ним шесть. Он проснулся, хотя прежде на бессонницу пожаловаться не мог. Почему люди ночью не спят? Одни работают — не успевают завершить свои дела днем, другие не могут заснуть — долго ворочаются в кровати и, наконец сдаются — встают и включают свет. А те, кто не включает? Они тоже могут не спать — продолжают воевать с бессонницей в темноте. И все же, почему люди не спят? Они же сами себе хозяева, в их силах и власти выполнить любую команду, однако не могут, или здесь еще одна причина? Но вот какая?

Вновь мысль вернулась к покойной Клавдии Степановны. Определенно, старая тетка не дает ему покоя. Вторая ночь и второй визит — Виталий Борисович похолодел. А похолодел он потому, что новая мысль была еще более страшной. Если старуха пришла к нему сегодня, почему бы ей не придти завтра… и после завтра! Где бабка лежит? В морге. А где должна лежать? То-то и оно. Не порядок,… а где у нас порядок? Россия — матушка — царство бардака! И не избавиться от него никому и никогда! Не нам, не вам и тем более — не им!

Виталий Борисович понятия не имел: а что происходит после смерти и происходит ли вообще? Все люди, думал он, делятся на две большие групп. Или нет, на три. Третья — сомневающиеся, те, кто не уверен, что существование не заканчивается с последним вздохом. Мысль человеческая, как фантазия, кажется безграничной, — кто только и что только не предлагал — количество теорий бесконечно. Сколько пытливых умов — столько и теорий. Однако все они ни что иное, как вариации на одну и ту же тему. Интересные, порой абсурдные, но вариации, когда обсуждается один и тот же вопрос.

Неожиданно для себя снял трубку и набрал номер.

— Кто? — ответил Алексей Митрофанович.

— Шумный.

— Виталий Борисович? Вам повезло.

— То есть, как повезло?

— Чищу картошку.

— В два часа ночи?

— У меня пауза, — объяснил Горелик, — сейчас закончу чистить, а потом залью водой. Чтобы чищеная картошка сохранилась, нужно обязательно ее залить водой, можно некипяченой. Некипяченой даже лучше и непременно холодной.

Идиот.

— А почему повезло? — уточнил Виталий Борисович.

— Я же вам сказал — чищу картошку. В противном случае я бы просто не услышал вашего звонка, а тут не работается — вспомнил, что нужно поужинать… или позавтракать? Минуточку, сейчас скажу вам более точно…

Вероятно, Алексей Митрофанович куда-то побежал — в трубке были слышны непонятные звуки, о происхождении которых приходилось лишь догадываться.

— Завтракал, — вскоре сообщил он, — творога в холодильнике нет, значит, завтракал, а вы что-то хотели?

— Поговорить.

— По телефону?

— Если можно.

— Сейчас попробую, еще минуточку, — и вновь в трубке раздались какие-то подозрительные звуки.

— Вроде получается… я прежде никогда не пробовал… неудобно несколько, однако неудобно всегда только в начале…

— Что неудобно? — вновь уточнил товарищ Шумный.

— Чистить картошку и говорить по телефону, — разъяснил Алексей Митрофанович, — руки-то всего две! Чистить картошку одной рукой теоретически можно, только нужна практика. А у меня две руки, но и практики никакой, поэтому приходиться трубку держать на плече, прижав ее к голове. Вы меня достаточно хорошо слышите?

— Вполне.

— И я вас вполне. И о чем вы хотели со мной поговорить?

— Клавдия Степановна была.

— Опять?

— Не знаю, что ей от меня нужно, но это уже второй визит…

— Вы ее спросили? — перебил Алексей Митрофанович.

— Не успел, а потом у меня сложилось впечатление, что ей и вовсе не интересно меня слушать!

— Это еще почему?

— Почему? В танце кружилась и постоянно меня спрашивала: нравится или не нравится!

— В танце?

— Обещала в следующий раз песню спеть, пропустив мимо ушей вопрос, продолжил Виталий Борисович.

— Какую?

— Какая разница!

— А я был?

— Вас не было, — ответил товарищ Шумный.

— Точно? Может, вы не разглядели? Это крайне важно.

— Не помню, но, кажется, вас не было.

— А почему кажется? Можно, подробней.

— Танцевали мы, а когда танцуешь, все внимание на партнерше, да и голова кругом, вы бы видели…

Однако рассказывать о том, как его запеленали, Виталий Борисович не стал — не к чему подробности, не имеющие к делу никакого отношения.

— Ваше мнение.

— Скользкая дрянь…

— Что?

— Это я не вам, это я картошке, упала…

Возникла пауза.

— Вас интересует мое мнение или выводы? — через минуту спросил математик.

— А что, есть разница?

— А как же! Выводы — заключение на основе предоставленных для анализа фактов, а мнение — сугубо личный взгляд на проблему. Совершенно разные понятия, поэтому и ответ может быть крайне противоречивым.

— Я хочу услышать ваше мнение. Почему? Да потому что кроме вас у меня нет свидетелей, знакомых с Клавдией Степановной.

— То есть вы желаете провести некое сравнение? Я правильно вас понял? Виталий Борисович, это тоже крайне важно. Чтобы мой ответ вас удовлетворил, необходимо понять вопрос, что в нем заложено. Иначе мой разум пойдет по ложному пути. Вы спросили: ваше мнение, что подразумевает мой личный взгляд на обозначенную вами тему. Так?

— Так, — согласился Шумный.

— Вообще-то оккультными науками я не занимаюсь, не мой профиль. Все что можно — рассказал и адрес передал. Вы, кстати, туда ходили?

— Ходил. Ничего интересного. Старый, развалившийся дом, которого и в плане города нет.

— Ошибка исключается?

— Исключается.

— Виталий Борисович, вы не правы. Поверьте моему опыту, ошибка возможно всегда, даже там, где, вы считаете, ее не может быть! Более того, ошибка как раз там и скрывается!

— Где?

— Там, где ее не может быть!

Когда нормальный человек говорит о чем-либо с человеком умным, могут возникнуть опасения, что кто-то из двоих окажется ненормальным. Поэтому Виталий Борисович пожалел о своем звонке.

— Чтобы закончить свою мысль относительно возможной ошибки, — продолжил математик, — почему вы решили, что Клавдия Степановна написала номер дома тринадцать, а не девятнадцать или шестнадцать? А вдруг цифра три и вовсе не три, а шесть или девять? Это для нас она три, а для Клавдии Степановны — девять! Вы понимаете? Это, конечно, мое субъективное мнение. Все что требуется — взять и проверить, либо почерк, либо дом под номером девятнадцать. Теперь ваш первый вопрос — мое мнение. Безусловно, должна быть какая-то причина уже второго визита покойной к вам. Какая именно — не знаю. Явилась-то Клавдия Степановна к вам, а не ко мне. Что касается моего появления у вас во сне, здесь, честно говоря, я несколько удивлен. В тот вечер я точно не собирался.

— Не собирались?

Алексей Митрофанович замолчал, однако ненадолго.

— Еще один эксперимент, — явно с неохотой сообщил он.

— Какой еще эксперимент?

— Ненаучный. Что-то вроде хобби — являться по ночам к бывшим приятелям без их согласия.

— Во сне?!

— У меня и без того мало времени, чтобы бегать по городу, а потом нынче все удивительно занятые люди! Только заняты они собой! Желаете возразить, поймать меня на противоречии? Нет, уважаемый Виталий Борисович, я занят проблемой, а это не одно и тоже! Вторгаться в частную жизнь я не собираюсь — скучно, да и брезгливый я, чтобы совать свой нос в чужую постель. Минуточку… руки сполосну.

Почему товарищ Шумный решился на звонок, он не знал, как и не рассчитывал услышать странное признание еще более странного знакомого.

— А вы почему не спите? Разволновались?

— Хотел с вами посоветоваться, — признался Виталий Борисович.

— Я вам верю. И не только потому, что позвонили вы ночью.

— Когда человек говорит «посоветоваться», он может вкладывать какой угодно смысл. А какой — зависит от вашего интеллекта. Он может сказать «помогите», но говорит «хочу посоветоваться», а знаете почему? Мы таким образом живем — думаем одно, а делаем другое. И совершенно непонятным образом понимаем друг друга. Я же математик, и подобный подход для меня равнозначен гибели. Я не могу пять минут мыслить согласно одной установки, а другие пять иначе. Непонятно? Чтобы решить задачу, над которой я бьюсь последние годы, мне предстоит настроить свое мышление, отказаться от прошлого опыта и научиться думать по-новому. Научиться думать честно. Сначала я полагал, что у меня не хватает знаний, потом что постоянно кто-то мешает, а потом оказалось, что мешает мне никто иной как я сам! И тут мне открылась удивительная по своей простоте и красоте формула. Универсальная формула, что лежит в основе всех других уравнений, позволяющая делать феноменальные открытия независимо от области применения. Эта формула мне приснилась, но чтобы ее записать, нужен был карандаш! Обыкновенный карандаш за десять, или сколько он сегодня стоит, копеек! Его не оказалось! Этого проклятого карандаша за десять копеек! Вы понимаете? Я был в шаге — все, что требовалось, записать! Не записал! Прошел год, два — я не мог вспомнить! Однако почему формула явилась ко мне во сне? Может быть, потому, что я часто работаю по ночам? Не знаю, не могу понять. А потом помните, я вам как-то говорил. Забыли? Ничего удивительного — мозг стирает до семидесяти процентов ненужной информации, складывает их в папочки и отправляет в темные архивы нашего подсознательного. А говорил я вам, Виталий Борисович, о том, что открытия, сделанные во сне, вам не принадлежат. Не ваши это открытия. Вы, как дудочка, через которую дунул музыкант, исполнив произведение не менее талантливого композитора. Ду-доч-ка! А я быть дудочкой не желаю! Я сам, лично, хочу написать песенку, а потом ее исполнить. От тщеславия, думаю, я далек, мне важен результат, хотя с недавних пор и сам процесс поиска стал приносить некоторое удовольствие. Они как-то связаны — результат и процесс.

— Вы хотите сказать, что за всеми значимыми открытиями стоит кто-то еще?

— Об этом не будем. Ответа на данный вопрос у меня сейчас нет, вот когда он появится, тогда можно будет и поспорить. Теперь о Клавдии Степановне. Я так понимаю, что интересует она вас скорее не как объект вашей профессиональной деятельности, а как некий феномен — ненаучный, конечно. А стало быть, и подход должен быть тоже ненаучным. Простите, мне, кажется, нужно идти.

— Еще один вопрос.

— Давайте завтра… или нет уже послезавтра. Звоните, если дозвонитесь, и Алексей Митрофанович повесил трубку.

Именно это и хотел слышать Виталий Борисович, вернее спросить, а можно ли ему позвонить в будущем.

Горелик в этот момент сидел и смотрел на телефон.

Когда человек долго молчит или когда ему нечего сказать окружающим, он медленно погружается в себя — окружающий мир пропадает, растворяется, как растворяется сахар в стакане. Однако говорить все равно придется — так уже когда-то был задуман человек. Поэтому некоторые говорят сами с собой — Алексей Митрофанович молчал. И его разговор с товарищем Шумным — тот же монолог или фуэте, где партнер не нужен.