Кто же такой этот молодой Расин (он почти на год младше Людовика), автор трагедии «Александр», успех которой невероятен и в прозрачности подтекста которой никто не сомневается ни тогда, ни после? Карьерист ли он? Так его часто называют (особенно в последние сорок лет), и это, безусловно, верно. Но, говоря «карьерист», что под этим подразумевают? Что этот молодой автор хотел донести до королевского уха? И считалось ли это карьеризмом во Франции в 1665 году? Или это средство, действенное, самое верное средство художнику всего лишь быть услышанным и придать своему произведению резонанс, которого оно достойно?

Расин взбирается на первые ступеньки, чтобы позднее достичь настоящей близости с королем, какой достигал мало кто из художников: ни Вольтер (при всех его достоинствах) с Фридрихом II, ни Дидро с Екатериной Великой, ни Мериме с Наполеоном III не наслаждаются столь дружеским, непринужденным общением, которым Расина дарил Король-Солнце. И разумеется, представим себе обычаи того времени, когда все регламентировано, иерархизировано, когда мадам де Севинье приходит в экстаз оттого, что король говорил с ней (три фразы) на представлении «Эсфири», когда герцог де Сен-Симон, пэр Франции, не может сдержать восторга от счастья держать подсвечник при утреннем выходе короля: в этом контексте перечитаем «Французское государство» за 1694 год: «Выход короля. Господин де Шамле и господин Расин входят без доклада».

Иначе говоря: без того чтобы церемониймейстер не входил к монарху после того как поскребутся в двери королевских покоев (15) и не спрашивал на ухо, может ли такой-то войти. Один из таких церемониймейстеров, Руссо, никогда не мог добиться этой великой привилегии: «Он всегда завидовал, — пишет Расин, — мне, закрывающему двери перед его носом, когда я входил к королю».

«Королевский чтец», «ординарный дворянин», «советник-секретарь короля, царствующего дома Франции и финансов» (таков этот титул), Расин в то время помещался в комнате, настолько близкой к апартаментам монарха, что после его смерти принцессы крови спорили, кому она достанется. Когда Людовик XIV заболеет, Расин обоснуется непосредственно в его покоях — честь, которую он разделит с Робером де Визе, гитаристом. Что же он читает, этот чтец? Камердинер Данжо записывает в своем дневнике: «4 февраля 1696. Король эту ночь почивал очень хорошо, и Расин, читавший ему «Жизнь Александра», имел очень мало времени для чтения» (16).

Жизнь Александра... Тридцать лет спустя какая верность, какое постоянство, у того и у другого, во вкусах, желаниях, возможно, питаемые воспоминаниями, а возможно, эмоциями. То, что второй присутствующий — гитарист, тем более примечательно; и я волен сделать вывод: пятидесятилетний Людовик XIV, когда болен, призывает к своему изголовью Александра, Расина и гитару своей юности — разумеется, это не может быть случайностью.

Конечно, в двадцать шесть лет Расин еще не тот. Он уже, однако, присутствует при пробуждении короля, и так в течение трех лет, задолго до «Фиваиды» и «Александра». Здесь он встречает Мольера. Он уже пользуется благосклонностью Сент-Эньяна. Что нужно было для этого написать? «Оду на выздоровление короля». Хвалебные стихи «Славный среди муз». Вот о чем идет речь, и Мольер, Сент-Эньян и «Славный....» оказываются вместе, перемешанные в одном из его писем к своему другу аббату Ле Вассёру, датированном сентябрем 1663 года: «"Славный" принят достаточно благосклонно. Граф де Сент-Эньян нашел стихи очень хорошими. Он затребовал другие мои сочинения и вызвал меня самого. Я должен завтра идти его приветствовать. Я не встретил его сегодня при утреннем выходе короля, но я встретил там Мольера, которому король воздал достаточно похвал, и я был очень рад за него; он тоже был очень доволен, что я при этом присутствовал».

Ах, что за острый язык у этого маленького молодого человека, который замечает (или воображает себе, что замечает) у Мольера — своего друга — эту мелкую самодовольную, тщеславную мысль: мысль о том, что королевские похвалы ему слышит другой литератор. Что за манера переадресовывать себе честь, оказанную другому! Он сын буржуа из Лаферте-Милон, лишь недавно перешагнувший двадцатилетний рубеж, и он уже присутствует при утреннем выходе короля: он еще ничего не сделал, ничего не написал, кроме нескольких стихотворений, даже не написал еще «Фиваиду», которая будет сыграна — Мольером — только через три месяца, а уже разбрасывает пики и дротики. Он топает ногами, он бьет копытами, он дрожит от нетерпения, от нервозности, от амбиций, он подкусывает, подкалывает, подшпиливает, подзадоривает...

Но он трезво видит. Он хорошо угадывает. Это первый дар, необходимый карьеристу: видеть далеко вперед. Я уверен, именно благодаря этому дару ясновидения и родится та тесная связь, которая завяжется между ним и королем и которая позднее сделает его самым близким к Людовику XIV литератором. Нужно изучать этих немногих людей (Люлли один из них), кому удавалось безошибочно угадывать, предвидеть, предвосхищать тот образ самого себя, который создавался королем и который, посредством их искусства, король демонстрировал миру.

Все художники, которых любил Людовик XIV, имеют одну общую черту: дар воплощать в мраморе, в стихах, в комедиях, в трагедиях, в красках, в парковых боскетах то, что король хотел бы сказать о себе. Он будет верен тем, кто разглядел образ и не ошибся. Он бросит, как тряпку, — без презрения, лишь с небрежностью — всех тех, кто на мгновение ошибется или продолжит изображать былой образ, не разгадав, что тот больше не нужен. Сперва Мольера. В другой раз Люлли. Бернини: ибо, точнее всех изваяв в бюсте воображаемый образ Людовика, тот потерпит неудачу с большой конной статуей. Расин много раз будет на волосок от того, чтобы ошибиться; он не упустит ни одного поворота в эволюции королевской личности.

В данный момент, пока Бернини по-своему схватывает и переводит в мрамор отвагу и страсть, Расин угадывает другую сторону: сентиментального мечтателя, наделенного богатым воображением. (Осторожно: сентиментальные люди иногда — страшные эгоисты.) Он создает трагедию, целиком выдержанную в прециозном и героическом духе романов, которые король читал во времена Марии Манчини и которые составляют сердцевину его литературного образования. Люди никогда не расстаются с литературой, прочитанной, когда они впервые полюбили чтение и сами были влюблены, а особенно — и это как раз тот случай — когда именно влюбленность привила вкус к чтению. Людовик XIV уже любит Лавальер, но образ, с которым он себя идентифицирует, не изменился и не изменится очень долго, даже когда он будет влюблен в маркизу де Монтеспан. Гораздо позднее те же образы вернутся, набросив флер на предписания суровой мудрости, которым король начнет следовать в зрелом возрасте в обществе мадам де Ментенон. И Расин всегда будет рядом, читая ему.

О чем мечтает пятидесятивосьмилетний набожный король, когда Расин читает, как подтверждает нам Данжо, «Жизнь Александра», чтобы победить его бессонницу?

А пока двадцатишестилетний Расин пишет двадцатисемилетнему королю в конце письма-посвящения трагедии «Александр» удивительные слова, содержащие прорицание:

И я предвижу, что по мере того как будут созревать мои способности, Вы, ваше величество, увенчаете себя новыми лаврами. Быть может, став во главе армии, Вы позволите нам завершить сравнение между Вами и Александром и присоедините славу завоевателя к уже приобретенной Вами славе мудрейшего монарха в мире. Тогда-то и придется Вашим подданным со всем усердием приняться за описание Ваших великих деяний. Да не будет у нашего государя причин сокрушаться, подобно Александру, что среди его присных некому оставить потомкам память о его добродетелях.

Людовик XIV еще не присоединил Соединенные Провинции, не взял Маастрихт, не потопил испанский флот в Палермо. Он думает о герое «щедром, но не ко всем подряд, справедливом к своим врагам», каким Александр предстал Пору.

Расин еще не написал ни «Андромахи», ни «Федры», ни «Аталии»; он едва начал свою драматическую карьеру — единственное, что имеет цену в наших глазах. Но в посвящении «Александра» он будто уже задумывает историческое описание перехода через Рейн, которое действительно осуществит через двадцать лет, и его деятельность автора трагедий, едва начавшись, будто уже становится второстепенным эпизодом службы королю.

Следует ли из этого, что нужно в корне пересмотреть наш взгляд на карьеру Расина, зайдя еще дальше, чем Раймон Пикар, и сказать, что отданные театру годы (их едва наберется тринадцать, с 1664 по 1677-й) — не более чем переходный этап, и что цель, которую он поставил в своей жизни: жить рядом с королем, читать ему, писать его историю, «передав», как он говорит, «потомкам память о его добродетелях», чтобы Король-Солнце стал благодаря ему «более великим, чем Александр»?

Весьма возможно.