Покинутый

Боуден Оливер

Сюжет романа повествует о событиях, предшествующих Assassin's Creed 3, а именно о ранней жизни Хэйтема Кенуэя в Лондоне и о том, как он впоследствии присоединился к Ордену Тамплиеров.

 

Первая кровь

Он сплюнул и одной рукой поманил меня к себе, а в другой у него вертелся нож.

— Давай, ассасин, — подначивал он. — Посмотрим, каков ты в первой схватке.

Увидишь, как все это на деле. Давай, малыш. Будь мужчиной.

Он думал разозлить меня, но я, наоборот, лишь стал внимательнее. Он нужен мне живым. Я должен поговорить с ним.

Я впрыгнул через корягу на опушку и чуть неловко размахнулся, чтобы оттеснить его и принять стойку, прежде чем он ответит. Несколько мгновений мы кружили друг возле друга и выжидали момент для новой атаки. Я нарушил это затишье: сделал выпад, резанул и отступил для защиты.

На секунду ему показалось, что я промахнулся. Потом он сообразил, что по щеке у него стекает кровь, он тронул лицо рукой, и глаза его удивленно расширились. Первая моя кровь.

— Ты недооценил меня, — сказал я.

Улыбка его стала натянутой.

— Второго раза не будет.

— Будет, — ответил я и снова пошел вперед: сделал финт влево и перевел атаку вправо, когда его корпус уже брал защиту с ненужной стороны.

На его свободной руке появилась рана. Кровь запачкала его разорванный рукав и стала капать на землю, ярко-красная на зеленовато-бурой хвое.

— Я сильнее, чем ты думал, — сказал я. — Все, что ты видишь впереди — это смерть…

Перевод с английского и общая редакция русского текста (v. 01) — Астроном, PiLeSoS, 2013 год.

Перевод выполнен по первому изданию книги Assassin’s Creed®: Forsaken, опубликованному Penguin Books в 2012 году.

Правообладатель английского оригинала Ubisoft Entertainment, © 2012.

 

Пролог

Я никогда не знал его. По-настоящему. Я думал, что знаю, но только пока не прочел его дневник — вот тогда я понял, что вообще не знал его. А теперь уже поздно. Слишком поздно, чтобы сказать, что неверно судил о нем. Слишком поздно, чтобы сказать, что я прошу у него прощения.

Страницы из дневника Хэйтема Э. Кенуэя

 

Часть I. 1735 год

 

6 декабря 1735 года

1

Два дня назад я должен был отпраздновать свой десятый день рождения, у нас дома, на площади Королевы Анны. Но день рождения остался неотмеченным, праздников нет, одни похороны, а наш сгоревший дом стоит теперь как почерневший гнилой зуб среди высоких, белого кирпича, особняков на площади Королевы Анны.

В настоящее время мы перебрались в один из собственных отцовских домов в Блумсбери. Это хороший дом, и хотя семья теперь разгромлена, а наша жизнь разорвалась на куски, все-таки есть что-то, чему мы должны быть по крайней мере благодарными. Здесь мы и останемся, потрясенные и неприкаянные — как тени в чистилище — пока не определится наше будущее.

Пожар поглотил мои дневники, поэтому я начинаю их заново. А значит, я должен, вероятно, начать с моего имени — Хэйтем — имеющего арабское происхождение и данного английскому мальчику, родившемуся в Лондоне и от рождения до недавних дней жившему идиллической жизнью, в полном отдалении от всей мерзкой грязи, существующей где-нибудь в других частях города. С площади Королевы Анны нам были видны туман и дым, висевшие над рекой, и как и всех остальных, нас донимала вонь, которую я описал бы как «мокрая лошадь», но нам не было нужды перешагивать через зловонные потоки, состоявшие из отбросов от кожевенных заводов, мясных боен и испражнений животных и людей. Тошнотворные потоки сточных вод, разносившие болезни: дизентерию, холеру, брюшной тиф…

— Надо закрываться, мастер Хэйтем. Или подхватите заразу.

Когда мы прогуливались по паркам до Хемпстеда, моя няня должна была вести меня подальше от бедных горемык, измученных кашлем, и прикрывала мне глаза рукой, чтобы я не видел уродливых детей. Думаю, это оттого, что с болезнью не поспоришь, ее не подкупишь и не обратишь против нее оружие, она не признает ни богатства, ни положения. Это неумолимый враг.

И конечно, нападает она без предупреждения. Так что каждый вечер у меня искали признаки кори или оспы, а потом сообщали о моем хорошем здоровье маме, приходившей поцеловать меня перед сном. Я, видите ли, был одним из счастливчиков, у которого есть мама, целующая его перед сном, и такой же отец; они любили меня и мою сводную сестру Дженни, они рассказывали мне о богатых и бедных; они привили мне благожелательность и заставляли меня всегда думать о других; и они нанимали наставников и нянек, чтобы те воспитывали и учили меня, чтобы я вырос человеком достойным и полезным обществу. Один из счастливчиков. Не то что дети, вынужденные работать на полях или на фабриках или в рудниках.

Временами я думал, а есть ли у них друзья, у тех, других детей? И если есть, то — хотя я и знал, что не стоит завидовать их жизни, потому что моя гораздо удобнее — я завидовал бы им в одном: в том, что у них есть друзья. У меня самого друзей не было, не было ни братьев, ни сестер, близких мне по возрасту, а завести друзей я, в общем-то, стеснялся. Кроме того, была еще одна трудность: нечто, случившееся, когда мне исполнилось всего пять лет.

Это произошло во второй половине дня. Особняки на площади Королевы Анны были построены вплотную друг к другу, так что мы частенько видели наших соседей либо на самой площади, либо на задних двориках. Рядом с нами жила семья, в которой было четыре девочки, две из них примерно моего возраста. Они часами играли в своем саду в скакалки и в жмурки, и я невольно слышал их, когда сидел в классной комнате под бдительным оком моего наставника — старого мистера Файлинга, у которого были кустистые седые брови и привычка колупать в носу, внимательно изучая то, что он выкопал из глубин своих ноздрей, а потом незаметно съедая все это.

В тот день старый мистер Файлинг вышел из комнаты, и я подождал, пока стихнут его шаги, а потом оторвался от своих задачек, подошел к окну и выглянул во двор соседского особняка.

Это было семейство Доусонов. Мистер Доусон был членом парламента, так говорил мой отец, едва сдерживая сердитый взгляд. У них был сад за высокой стеной, и несмотря на пышно зеленевшие кусты и деревья, некоторые участки просматривались из окна классной комнаты, так что я увидал гуляющих девочек Доусон. Они для разнообразия играли в классики и процарапывали импровизированную разметку молотками для пэл-мэл, и все это выглядело несерьезно; вероятно, две девочки постарше пытались объяснить младшим тонкости игры. Нечеткое пятнышко косичек и розовых, развевающихся платьиц, они перекликались и смеялись, и изредка доносился взрослый голос, наверное, гувернантки, скрытой от моих глаз низким пологом деревьев.

Задачки мои без присмотра лежали на столе, а я наблюдал за игрой девочек, и вдруг, как будто почувствовавчужой взгляд, одна из них, примерно моего возраста, подняла голову, увидела в окне меня, и наши глаза встретились.

Я с трудом сглотнул, потом нерешительно поднял руку и помахал. К моему удивлению, она в ответ улыбнулась. А потом позвала сестер, которые собрались в кружок, все четверо, заинтересованно вытянули шеи и, прикрывая рукой от солнца глаза, стали смотреть на окно, у которого я стоял, как экспонат в музее, разве что подвижный экспонат — машущий рукой и краснеющий от смущения — и в тот миг я ощутил мягкое, теплое сияние, которое, должно быть, и называется дружбой.

Не прошло и минуты, как из-под шатра деревьев явилась их гувернантка, глянула сердито на мое окно, причем с таким видом, что у меня не осталось сомнений, что она обо мне думает — будто я безнравственный или еще того хуже — и увела девочек прочь.

Взгляд, которым одарила меня гувернантка, я встречал и раньше, и потом, и на площади, и на лугах за нашим домом. Помните, как мои нянюшки уводили меня от несчастных бедолаг? Выходит, что другие гувернантки защищают своих детей от меня. Я никогда не задумывался почему. Я не задавался этим вопросом, потому что… я не знаю… наверное, потому что не было повода сомневаться; и вот этот случай был то же самое, я не видел разницы.

2

Когда мне было шесть лет, Эдит подарила мне набор глаженой одежды и пару туфель с серебряными пряжками. Я вышел из-за ширмы, одетый в новые туфли, жилет и жакет, и Эдит позвала одну из горничных, и та сказала, что я вылитый отец, но это, конечно, была выдумка. Потом на меня пришли глянуть родители, и я могу поклясться, что у отца затуманились от слез глаза, а мама не стала притворяться и просто расплакалась тут же в детской и все взмахивала рукой, пока Эдит не подала ей платок.

В тот миг я почувствовал себя взрослым и ученым, и даже снова ощутил, как у меня разгораются щеки. Я поймал себя на том, что думаю, что девочки Доусон сочли бы меня в этом наряде за джентльмена. Я часто вспоминал о них. Иногда видел в окно, как они бегают в саду или с фасадной стороны усаживаются в экипажи. Однажды мне показалось, что одна из них украдкой глянула на меня, но если и глянула, то не улыбнулась и не помахала, а просто повторила взгляд своей гувернантки, как будто неодобрение в мой адрес передавалось из рук в руки, как тайное знание.

В общем, с одной стороны от нас жили Доусоны; эти ненадежные, с косичками, ускользающие Доусоны. А с другой стороны жили Барретты. У них было восемь детей в семье, мальчики и девочки, хотя я редко их видел; как и с Доусонами, мое общение с ними ограничивалось тем, что я видел, как они садятся в кареты или гуляют неподалеку на лужайке. Но в один прекрасный день, незадолго до моего восьмого дня рождения, я гулял в саду, лазая вдоль оград и выковыривая палкой раскрошившиеся красные кирпичи из высокой садовой стены. Иногда я останавливался и переворачивал палкой камни, чтобы проверить, что за насекомые торопливо ринутся из-под них — мокрицы, сороконожки, черви, которые извивались и вытягивали свои длинные тела — и наконец я добрался до калитки, ведущей в проход между нашим домом и домом Барреттов.

Тяжелые ворота были заперты на огромный ржавый замок, выглядевший так, будто его не открывали несколько лет, и я некоторое время рассматривал его, а потом взвесил на ладони; и вдруг услышал тихий, настойчивый мальчишеский голос.

— Эй, ты. Это правда, то, что говорят о твоем отце?

Он подошел с другой стороны ворот, но мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять это — секунд, в продолжение которых я стоял потрясенный и едва не мертвый от страха. А потом я чуть не выскочил из собственной кожи, потому что в отверстии, в двери, я увидел немигающий глаз, наблюдавший за мной. И снова услышал вопрос.

— Говори, а то меня застукают в любую минуту. Это правда, то, что говорят о твоем отце?

Немного успокоенный, я нагнулся к отверстию и заглянул туда.

— Кто тут? — спросил я.

— Это я, Том, твой сосед.

Я знал, что Том был самым младшим в семье, примерно моих лет. Я услышал, что кто-то зовет его.

— Кто ты? — спросил он. — В смысле, как тебя зовут?

— Хэйтем, — ответил я и подумал, что вот бы Том стал моим другом. По крайней мере, глаз у него был доброжелательный.

— Странное имя.

— Арабское. Оно означает: «молодой орел».

— Ничего, подходящее.

— Откуда ты знаешь, что «подходящее»?

— Ну, не знаю. Так как-то. А живешь только ты?

— С сестрой, — торопливо пояснил я. — И с мамой и с отцом.

— Не большая семья.

Я кивнул.

— Ну, говори, — настаивал он. — Правда или нет? Твой отец правда такой, как говорят? Только не вздумай врать. Я по глазам вижу, что знаешь. И сразу увижу, что врешь.

— Я и не думал врать. Просто я не знаю, что о нем говорят, и кто такие эти «говорят».

И в то же время я осознал странную и не совсем приятную вещь: что где-то там существует понятие «нормальности», и что мы, семья Кенуэев, в это понятие не входим. Должно быть, обладатель доброжелательного глаза что-то расслышал в моем тоне, потому что он поспешил добавить:

— Ты извини, если что не так. Но мне просто интересно. Понимаешь, ходят слухи, и ужасно интересно, правда они или нет.

— Что за слухи?

— Ты подумаешь, что это глупости.

Я бесстрашно приблизился к отверстию, глянул на Тома, глаз в глаз, и спросил:

— Это ты о чем?

Он моргнул.

— Говорят, что раньше он был… ээ…

Тут за его спиной раздался шум, и я услышал сердитый мужской голос, звавший его по имени:

— Томас!

Он отпрянул назад.

— Тьфу ты! — прошептал он второпях. — Я пойду, меня зовут. Надеюсь, еще встретимся?

И он убежал, а я остался и стал думать, что же он имел в виду? Какие слухи? И что это за люди, которые обсуждают нас и нашу «не большую» семью?

И еще я вспомнил, что надо бы поторопиться. Был почти уже полдень, а в это время у меня занятия с оружием.

 

7 декабря 1735 года

1

Я чувствую себя потерянным, как будто застрял в чистилище и ожидаю решения своей судьбы. Взрослые вокруг меня что-то возбужденно обсуждают. Их лица напряжены, дамы плачут. Костры, конечно, горят повсюду, но дом опустел, если не считать нас и того имущества, которое мы спасли из горевшего особняка, и все время чувствуется холод. На улице пошел снег, в доме горе, и все это пробирает до мозга костей.

Возобновив от нечего делать мой дневник, я надеялся добраться до давнишних событий моей жизни, но кажется, что описывать придется дольше, чем я вначале думал, и, конечно, происходят и другие важные дела, которые заслуживают внимания. Похороны. Эдит, сегодня.

— Вы готовы, мастер Хэйтем? — спросила Бетти — лоб ее был наморщен, глаза утомлены. В течение многих лет — это длилось столько, сколько могла вместить моя память — она помогала Эдит. Теперь она осиротела, как и я.

— Да, — ответил я, одетый, по обыкновению, в костюм и, по сегодняшнему случаю, в черный галстук. Эдит была на свете одна-одинешенька, вот почему только оставшиеся в живых Кенуэи с домочадцами собрались в людской на поминки — с ветчиной, элем и кексом. Когда все было съедено, рабочие из похоронной компании, уже изрядно пьяные, погрузили ее тело в катафалк и отправили в церковь. А мы сели в похоронные экипажи. Нам понадобилось всего два. Когда все кончилось, я вернулся к себе в комнату, чтобы продолжить рассказ…

2

Несколько дней подряд после разговора с доброжелательным глазом Тома Барретта его слова не выходили у меня из головы. Поэтому однажды утром, когда мы с Дженни были в гостиной одни, я решил расспросить ее об этом.

Дженни. Мне было почти восемь, а ей двадцать один, и у меня с ней было столько же общего, сколько с поставщиком угля. И даже, наверное, еще меньше, потому что и поставщик угля, и я любили, по крайней мере, смеяться, а у Дженни я редко видел хотя бы улыбку, не то что смех.

У нее были черные блестящие волосы, а глаза темные и. я бы сказал, «сонные», хотя другие определяли их как «задумчивые», а один поклонник дошел даже до того, что назвал ее взгляд «дымчатым», но это далеко от истины. Внешность Дженни часто была темой для разговоров. Она очень красива, во всяком случае, я это слышал часто.

Но мне это все равно. Для меня она была просто Дженни, которая уже столько раз отказалась со мной играть, что мне бы давно не следовало приставать к ней; и которая в моих воспоминаниях всегда сидит в высоком кресле, наклонившись над шитьем или над вышивкой — но в любом случае с иголкой и нитками. И хмурится. Это вот этот взгляд ее поклонники называют дымчатым? Я называю его хмурым.

Вся штука в том, что хотя мы и были не больше чем гости в жизни друг друга, словно корабли, входящие в тесную гавань, которые плывут рядышком, но никогда не соприкасаются, — так вот, вся штука в том, что у нас был один отец. И Дженни, родившаяся на десять с лишним лет раньше меня, знала о нем гораздо больше, чем я. Поэтому даже если бы она годами рассказывала мне, я был слишком глуп и слишком мал, чтобы понять; но хотя нос у меня все еще не дорос, я все-таки пытался втянуть ее в разговоры. Не знаю зачем, потому что я неизменно уходил с пустыми руками. Может быть, я просто хотел ей досадить. Но сейчас, через несколько дней после моей беседы с благожелательным глазом Тома, я затеял расспросы потому, что меня действительно разбирало любопытство, о чем недосказал Том.

И поэтому я спросил:

— Что о нас говорят другие?

Она театрально вздохнула и подняла глаза от рукоделья.

— О чем это ты, Прыскун?

— Ну, вот об этом — что о нас говорят другие?

— Ты имеешь в виду сплетни?

— Если тебе так понятней.

— А не все ли тебе равно, что о нас сплетничают? Не слишком ли ты.

— Не все равно, — перебил я, не дожидаясь, пока мы начнем обсуждать, что я слишком мал, слишком глуп и у меня нос не дорос.

— Вот как? Почему же?

— Но ведь почему-то болтают.

Она сложила работу, спрятала ее за подушку на кресле и сжала губы.

— Кто? Кто болтает и что именно?

— Соседский мальчик за воротами. Он сказал, что у нас странная семья и что наш отец раньше был. ээ.

— Ну?

— Дальше неизвестно.

Она улыбнулась и принялась за рукоделье.

— И тебя это озадачило, да?

— А тебя, что ли, нет?

— Я и так знаю все, что положено, — ответила она высокомерно, — и вот что я тебе скажу: болтовня соседей не стоит и выеденного яйца.

— Ну, тогда расскажи, — сказал я. — Что делал отец до моего рождения?

Дженни умела улыбаться, когда хотела. Она улыбалась, когда одерживала верх и когда для этого не надо было сильно напрягаться — прямо как со мной сейчас.

— Узнаешь, — сказала она.

— Когда?

— Всему свое время. В конце концов, ты его наследник.

Мы долго молчали.

— Что ты имеешь в виду под «наследником»? — спросил я. — Какая разница, я или ты?

Она вздохнула.

— Ну, на данный момент небольшая, хотя тебя и учат обращаться с оружием, а меня нет.

— Тебя не учат?

Честно говоря, я и так это знал, а спросил только потому, что мне было интересно, почему это меня учат военному делу, а ее вышиванию.

— Нет, Хэйтем, владеть оружием меня не учат. Никого из маленьких детей этому не учат, во всяком случае, в Блумсбери, а может быть, и в Лондоне. Никого, кроме тебя. Разве тебе не сказали?

— Не сказали что?

— Никому не болтать.

— Сказали, но.

— Ну вот, неужели ты не задумывался почему — почемуты не должен болтать о чем-то?

Может, и задумывался. Может, втайне догадывался. Я промолчал.

— Скоро ты поймешь, что тебе предназначено, — сказала она. — Наши жизни предначертаны, можешь не волноваться.

— Ну, хорошо, а тебе что предназначено?

Она насмешливо фыркнула.

— Что предназначено мне? Вопрос неверен. Ктопредназначен. Так точнее.

В голосе у нее было что-то такое, чего я до поры до времени все равно не понял бы, но посмотрев на нее, я почувствовал, что дальше расспрашивать не стоит, если не хочу ее разозлить.

И когда я отложил книгу, которую держал в руках, и вышел из гостиной, я понял, что я не узнал почти ничего об отце или о семье, но зато узнал кое-что о Дженни: почему она никогда не улыбается; и почему она так враждебна ко мне.

Потому что она знала будущее. Она знала будущее и знала, что для меня оно благоприятное просто потому, что я родился мужчиной.

Возможно, я и пожалел бы ее. Возможно… если бы она не была такой брюзгой.

Тем не менее, мои новые знания позволили мне на следующих занятиях с оружием испытать особый трепет. Потому что — никого больше не учат владеть оружием, только меня. Это было неожиданно и выглядело так, словно я вкусил запретный плод, а тот факт, что моим наставником был отец, только сделало его более сочным. Если бы Дженни была права, и меня и в самом деле готовили к какому-то предназначению, как других мальчиков готовят стать священниками, или кузнецами, или мясниками, или плотниками, — тогда это здорово. Это как раз то, что мне нужно. Для меня в целом свете не было никого выше, чем Отец. Мысль, что он передает мне свои знания, и ободряла, и волновала.

И конечно, она включала в себя меч. Чего же большего может желать мальчик? Оглядываясь назад, я понимаю, что с того-то дня я и стал самым страстным и ревностным учеником. Ежедневно, в полдень или после ужина, в зависимости от отцовского распорядка, мы встречались в комнате, которую мы называли тренировочным залом, хотя на самом деле это была игровая. И именно там я стал обретать навыки владения мечом. После налета я не занимался ни разу. У меня не хватало мужества приняться за клинок, но я знаю, что когда я это сделаю, мысленно я увижу эту комнату — с темнодубовой обшивкой на стенах, с книжными полками и прикрытым бильярдным столом, сдвинутым в сторону для большего простора. А в ней отца — светлоглазого, стремительного и добродушного, всегда улыбчивого, всегда наставляющего: блок, защита, ноги, баланс, думай, предвидь. Эти слова он повторял, как заклинание, иногда не произнося за весь урок ничего другого, кроме отрывистых команд, и кивая, если я выполнял их правильно, и отрицательно качая головой, если я ошибался, и лишь изредка он останавливался, чтобы откинуть упавшие на лицо волосы или зайти мне за спину и поправить постановку рук или ног.

Для меня все это было — и остается — картинками и звуками занятий с оружием: книжные полки, бильярдный стол, отцовские заклинания и звон.

Деревяшек.

Да, деревяшек.

Мы использовали деревянные мечи, к моему великому огорчению. И всякий раз, когда я сетовал на это, он говорил, что сталь будет позже.

3

Утром в день моего рождения Эдит была добра ко мне сверх всякой меры, и моя мама не сомневалась, что на завтрак я получил все мои лакомства: сардины с горчичным соусом и свежий хлеб с вишневым вареньем, сваренным из ягод с деревьев нашего сада.

Я заметил, что Дженни смотрит насмешливо, как я лакомлюсь, но не придал этому значения. Со времен нашей беседы в гостиной, какую бы власть она не имела надо мной, слабость, если и случалась со мной, то почему-то становилась не такой заметной. Раньше я принял бы ее насмешки близко к сердцу, может быть, чувствовал бы себя чуть неловко из-за такого праздничного завтрака. Но не в тот день. Оглядываясь назад, я думаю, что именно восьмой день рождения был тем днем, когда я стал превращаться из мальчика в мужчину.

Так что нет, меня не заботила изогнутость губ Дженни или ее хрюканье, которое она проделывала тайком. Я смотрел только на Мать и на Отца, а они смотрели только на меня. Я мог бы сказать по выражению их лиц, по неприметным родственным кодам, которые я усвоил за эти годы, что должно произойти еще что-то, что мои праздничные удовольствия должны продолжиться. Так оно и вышло. В конце трапезы отец объявил, что сегодня вечером мы отправляемся в Шоколадный Дом Уайта1 на Честерфилд-стрит, где приготовляется шоколад из цельных кубиков, привозимых из Испании.

В тот же день я стоял с Эдит и Бетти, которые суетились возле меня, наряжая в самый модный костюм. Затем все четверо мы прошествовали к карете, ждавшей у края тротуара, и из нее я украдкой глянул на окна соседей и подумал, что вот бы к окнам были прижаты лица девочек Доусона, или Тома и его братьев. Я надеялся на это. Надеялся, что они меня сейчас видят. Смотрят на всех нас и думают: «Вот Кенуэи, у них вечерний выезд, как у всякого приличного семейства».

4

На Честерфилд-стрит было оживленно. Мы смогли остановиться только возле самого Шоколадного Дома, и тотчас же двери экипажа распахнулись и нам помогли быстро пересечь битком набитый проход и войти внутрь.

Даже во время этой короткой прогулки от кареты до храма шоколада я видел вокруг себя приметы Лондона: труп собаки, валявшийся в канаве, давнишнюю рвоту возле перил, цветочников, попрошаек, пьяниц и мальчишек, брызгавшихся грязью, которая, казалось, бурлила на улице.

А потом мы оказались внутри, и нас встретил запах дыма, эля, духов и, конечно, шоколада и в придачу — гомон фортепиано и громкие голоса. Над игровыми столами склонялись люди, кричавшие все до единого. Мужчины пили из огромных кружек эль; и женщины тоже. У некоторых я видел горячий шоколад и пирожные. Все, казалось, находятся в сильном возбуждении.

Я глянул на приостановившегося отца и почувствовал, что ему неуютно. На секунду я испугался, что он просто развернется и уйдет, но тут глазами со мной встретился джентльмен с высоко поднятой тростью. Моложе отца, весь какой-то сияющий, что было заметно даже издалека, он направил на нас трость. Отец с благодарственным взмахом признал его и стал пробираться с нами через комнату, протискиваясь между столами, перешагивая через собак и даже через одного или двух ребятишек, которые копошились под ногами гуляк и, вероятно, надеялись, что что-нибудь упадет с игровых столов: кусочки торта или, может быть, монетки.

Мы добрались до джентльмена с тростью. В отличие от отца, у которого волосы были небрежно и не туго перехвачены на затылке простой лентой, у джентльмена был напудренный парик с защитным шелковым чехлом на затылке и сюртук насыщеннокрасного богатого цвета. Джентльмен кивнул, здороваясь с отцом, и с театральным поклоном обратился ко мне.

— Добрый вечер, мастер Хэйтем. Примите мои поздравления и наилучшие пожелания. Не могли бы вы напомнить ваш возраст, сэр? По вашей повадке видно, что вы солидный человек. Одиннадцать? Или уже двенадцать?

Сказав так, он с искрящейся улыбкой глянул через мое плечо, а мама с отцом понимающе усмехнулись.

— Мне восемь лет, — ответил я и напыжился от гордости, а отец представил его.

Это был Реджинальд Берч, один из старших управляющих делами отца; мистер Берч сказал, что он в восторге от знакомства со мной, а потом обратился к маме и с глубоким поклоном поцеловал ей руку.

Следом он повернулся к Дженни и тоже взял ее руку, склонил голову и коснулся руки губами. Я уже знал достаточно, чтобы понять, что то, что он делает, называется ухаживание, и я глянул на отца, ожидая, что он вмешается.

Но вместо этого я увидел, что отец и мама восхищены, хотя у Дженни лицо стало каменным и оставалось таким, пока нас провожали в отдельную комнату и рассаживали, причем она и мистер Берч оказались рядом; а тем временем вокруг нас уже сновали слуги Шоколадного Дома.

Я согласился бы просидеть здесь всю ночь, объедаясь шоколадом и пирожными, которыми был уставлен весь стол. Отцу и мистеру Берчу, кажется, приглянулся эль. Поэтому в конце концов одна только мама стала настойчиво говорить, что нам пора — пока я не объелся, а они не выпили лишнего — и мы вышли наружу, на ночную улицу, которая еще больше оживилась за прошедшие часы.

На какой-то миг я растерялся от уличного шума и смрада. Дженни сморщила нос, а на лице мамы мелькнула тревога. Отец машинально подошел к нам поближе, как будто мог заслонить нас от всего этого.

Грязная рука ткнулась почти мне в лицо, и я глянул вверх и увидел нищего, молча просившего милостыню большими, жалобными глазами, которые казались светлыми на фоне его грязного лица и волос; цветочник попытался за спиной отца пролезть к Дженни и оскорблено ойкнул, когда мистер Берч тростью преградил ему путь. Меня кто-то пихнул, и я увидел двух мальчишек, которые пытались до нас дотянуться.

И вдруг мама закричала, и из толпы метнулся человек в лохмотьях, с оскаленными зубами и вытянутой рукой, и попытался сорвать с мамы ожерелье.

В следующую секунду я понял, почему отцовская трость так странно брякала: из нее появился клинок, когда отец повернулся, чтобы защитить маму. Он в мгновение ока оказался рядом с мамой, но раньше, чем достать клинок, он уже передумал, вероятно, потому что вор был безоружен, и с грохотом вдвинул клинок обратно, превратив его снова в трость, и не прерывая этого движения, крутанул ею и отшвырнул руку грабителя прочь.

Вор от боли и удивления вскрикнул и опрокинулся прямо на мистера Берча, который повалил его наземь, уселся верхом на грудь и приставил к горлу нож. У меня перехватило дыхание.

Я видел через отцовское плечо, как у мамы округлились глаза.

— Реджинальд! — крикнул отец. — Не сметь!

— Он хотел вас ограбить, Эдвард, — ответил мистер Берч, не оборачиваясь. Вор захныкал. У мистера Берча на руках выпятились сухожилия, а костяшки пальцев на рукоятке ножа побелели.

— Нет, Реджинальд, это не дело, — спокойно сказал отец. Он стоял, обняв маму, которая уткнулась ему лицом в грудь и тихо плакала. Рядом стояла Дженни, а с другой стороны я. Вокруг нас собралась толпа — те же бродяги и нищие, что перед этим приставали к нам, а теперь держались на почтительном расстоянии. На почтительном, безопасном расстоянии.

— Я не шучу, Реджинальд, — сказал отец. — Уберите нож и отпустите его.

— Не заставляйте меня выглядеть идиотом, Эдвард, — сказал Берч. — По крайней мере, на глазах у этих людей. Мы оба понимаем, что этот. должен поплатиться, если и не жизнью, то во всяком случае пальцем или двумя.

Я задыхался.

— Нет! — резко ответил отец. — Никакой крови, Реджинальд. Между нами все кончено, если вы сейчас же не сделаете, как я говорю.

Казалось, что вокруг все замерло. Я слышал только, как безостановочно бормотал вор:

— Прошу вас, сэр, прошу вас, сэр, прошу вас, сэр.

Руки у него были прижаты к бокам, ноги дрыгались и бесполезно загребали по грязной мостовой, на которой он лежал, как в ловушке.

В конце концов мистер Берч решился и убрал нож, от которого у вора осталась небольшая ссадина. Берч поднялся и хотел пнуть вора, но тот не заставил себя упрашивать и на четвереньках ринулся по Честерфилд-стрит, радуясь, что остался жив. Наш кучер пришел в себя от потрясения и теперь стоял у двери, уговаривая нас поторопиться для нашей же безопасности.

Отец и мистер Берч стояли друг против друга, сцепившись взглядами. Хотя мама и торопилась увести меня, я заметил, как блеснули у мистера Берча глаза. Отец ответил тем же и протянул ему руку, добавив:

— Спасибо, Реджинальд. От имени всех нас благодарю вас за быструю сообразительность.

Мама подгоняла меня в спину, пытаясь поскорей затолкать в карету, а я вытягивал шею и видел отца и его руку, предложенную мистеру Берчу, который смотрел на него с ненавистью и не принимал призыва к примирению.

И лишь когда я уже уселся в карету, я увидел, как мистер Берч тянется к отцовской руке, а его ярость растворяется в улыбке — немного смущенной, застенчивой улыбке, точно он только что пришел в себя. Две встряхивающие друг друга руки и мой отец, награждающий мистера Берча коротким кивком, так хорошо мне известным. Он означал, что все улажено. Он означал, что больше не стоит об этом говорить.

5

Но вот наконец мы вернулись домой, на площадь Королевы Анны, заперли двери и выветрили запах дыма, навоза и лошадей. Я сказал Маме и Отцу, как сильно понравился мне этот вечер, сердечно поблагодарил их и заверил, что беспорядки на улице, случившиеся позже, не смогли испортить мне праздник, хотя в глубине души я полагал, что это-то и было самым интересным.

Но оказалось, что вечер еще не закончился, потому что когда я стал подниматься по лестнице, отец сделал мне знак, чтобы я шел за ним — он направился в игровую комнату и зажег там масляную лампу.

— Вам понравился нынешний вечер, Хэйтем? — спросил он.

— Очень понравился, сэр, — ответил я.

— Какого вы мнения о мистере Берче?

— Очень хорошего, сэр.

Отец хмыкнул.

— Реджинальд — человек, который уделяет много внимания внешнему виду,

манерам, этикету и нормам приличия. Он не то, что некоторые, кто одевается по этикету или протоколу, когда им это надо. Он человек чести.

— Да, сэр, — сказал я, но в моем голосе, должно быть, почувствовалось сомнение, потому что он пристально посмотрел на меня.

— А-а, — сказал он. — Вы думаете о том, что случилось позже?

— Да, сэр.

— Ну, так что же?

Он подозвал меня к одной из книжных полок. Казалось, что он хочет на свету как следует рассмотреть мое лицо. На его лице играли блики от лампы, а темные волосы блестели. Взгляд его обычно был добрым, но мог быть и напряженным, как теперь. Я заметил один из его шрамов, который, казалось, ярче вспыхнул на свету.

— Ну, это было очень волнующе, сэр, — ответил я и быстро добавил: — Хотя я больше беспокоился за мать. Ваша быстрота, когда вы ее спасали — я никогда не видел, чтобы кто-нибудь двигался так стремительно.

Он рассмеялся.

— Вот что значит для человека любовь. Вы тоже это когда-нибудь поймете. Но что вы скажете о мистере Берче? О его реакции? Как вы это поняли, Хэйтем?

— Что именно?

— Мистер Берч, кажется, собирался сурово наказать негодяя, Хэйтем. Вам не показалось, что это справедливо?

Я обдумал его слова, прежде чем ответить. Судя по выражению его лица, напряженному и внимательному, мой ответ был очень важен. И по горячим следам мне казалось, что тот вор заслужил жесткую расправу. Было мгновение, короткое, как все, что случилось, когда какая-то первобытная ярость могла прикончить его за нападение на мою мать. Однако теперь, в мягком свете лампы, рядом с отцом, ласково на меня смотревшим, я чувствовал что-то другое.

— Говорите честно, Хэйтем, — пришел на помощь отец, как будто читавший мои мысли. — У Реджинальда обостренное чувство справедливости или того, что он понимает под справедливостью. Оно в некотором смысле. библейское. Но что еыоб этом думаете?

— Сначала я испытал. жажду мести, сэр. Но это быстро прошло, и мне радостно было видеть человека, проявившего милосердие, — сказал я.

Отец улыбнулся, кивнул и вдруг круто повернулся к книжным полкам, движением запястья привел там в действие какой-то выключатель, и часть книг отъехала в сторону, открыв потайную камеру. У меня екнуло сердце, когда он взял что-то оттуда: коробку, которую он вручил мне и кивком головы велел открыть.

— Подарок на день рождения, Хэйтем, — сказал он.

Я опустился на колени, поставил коробку на пол, открыл ее и обнаружил кожаную портупею, которую я поскорее выдернул наружу, потому что знал — под ней должен быть меч, и не деревянный игрушечный, а сверкающий стальной меч с затейливой рукоятью. Я достал его из коробки и держал в руке. Это был короткий меч, и хотя, к моему стыду, я испытал из-за этого укол разочарования, я сразу понял, что это прекрасный короткий меч и это мойкороткий меч. Я тут же решил, что он всегда будет у меня на боку, и уже протянул руку к портупее, но меня остановил отец.

— Нет, Хэйтем, — сказал он, — он останется здесь, и не надо его брать или пользоваться им без моего разрешения. Понятно?

Он взял у меня меч, вернул в коробку, уложил сверху портупею и закрыл.

— Вы скоро начнете тренироваться с этим мечом, — продолжал он. — Вам предстоит многое узнать, Хэйтем, не только о той стали, которую вы держали в руках, но и о стали в вашем сердце.

— Да, отец, — сказал я, стараясь не выдать, что я сбит с толку и разочарован. Я видел, как он повернулся и положил коробку в тайник, и если он воображал, что я не понял, какая книга закрывает доступ в тайник, то он ошибся. Это была Библия короля Иакова.

 

8 декабря 1735 года

1

Сегодня хоронили еще двоих — солдат, которые дежурили в парках. Насколько я знаю, на панихиде по капитану, имя которого мне неизвестно, присутствовал отцовский камердинер мистер Дигвид, но на похоронах второго солдата никого из нашей семьи не было. Сейчас вокруг нас столько потерь и горя, что кажется, будто не осталось места ни для чего другого, как ни бессердечно это звучит.

2

Когда мне исполнилось восемь лет, мистер Берч стал в нашем доме постоянным гостем, и если только он не прогуливался с Дженни по саду, или не сопровождал ее в своей карете в город, или не пил в гостиной чай с хересом и не развлекал дам небылицами из армейской жизни, он непременно беседовал с отцом. Всем было ясно, что он собирается жениться на Дженни, и что отец благословил этот союз, но поговаривали, что мистер Берч попросил отложить свадьбу; он хотел, чтобы свадьба была по возможности пышной, потому что у Дженни должен быть достойный муж, и что, по этому случаю, он присмотрел особняк в Саутворке, чтобы обеспечить ей комфорт, к которому она привыкла.

Отец с матерью, конечно, были от этого в восторге. Дженни меньше. Я видел ее иногда с красными глазами, и у нее появилась привычка выбегать опрометью из комнаты, то изо всех сил подавляя вспышку гнева, то зажимая ладонью рот, чтобы не разрыдаться. Не раз я слышал, как отец говорил:

— Она образумится, — а однажды он глянул на меня искоса и закатил глаза.

Так же, как она чахла под гнетом своего будущего, я расцветал в ожидании моего.

Любовь, которую я испытывал к отцу, грозила поглотить все мое существо; я не просто любил его, я его обожествлял. Порой казалось, что мы двое обладаем каким-то общим знанием, скрытым от остального мира. Например, он частенько спрашивал, чему учат меня наставники, внимательно выслушивал ответ и говорил:

— Почему?

Когда же он задавал мне о чем-то вопрос, неважно, о религии, этике или морали, и видел, как я даю заученный ответ, или повторяю урок, как попугай, он говорил:

— Ну, то, что думает старина Файлинг, ты изложил, — или: — Мы знаем, что думает старинный автор. А что говорится вот здесь, Хэйтем? — и касался моей груди.

Теперь-то я понимаю, что он делал. Старина Файлинг учил меня фактам и принципам — отец подвергал их сомнению. Знание, которым снабдил меня мистер Файлинг — откуда оно взялось? Кто записал его, и почему я должен верить этому человеку?

Отец часто повторял:

— Чтобы видеть иначе, надо сначала думать иначе.

Это звучит по-дурацки, и вы можете посмеяться, или я могу с годами оглянуться назад и посмеяться, но порой мне казалось, что стоит только постараться, и мой мозг действительно исхитрится и увидит мир отцовскими глазами. Он видел мир так, как не видел его больше никто; видел так, что бросал вызов самой идее истины.

Конечно, я подверг сомнениюстарого мистера Файлинга. В один прекрасный день, на уроке священного писания, я возразил ему и получил удар тростью по пальцам, а заодно он пообещал, что поставит в известность моего отца, что он и сделал. Отец потом позвал меня к себе в кабинет, закрыл дверь, усмехнулся и потер переносицу.

— Часто бывает лучше, Хэйтем, держать свои мысли при себе. Скрывайся на виду.

Я так и сделал. И обнаружил, что глядя на людей рядом со мной, пытаюсь увидеть их изнутри, словно пытаюсь угадать, как смотрят на мир они — старый мистер Файлинг или отец.

Теперь, когда я пишу эти строки, я понимаю, что слишком преувеличивал тогда свою значимость; я считал себя взрослым не по годам, что и теперь, в десять лет, не так уж привлекательно, не то что в восемь или в девять. Наверное, я был невыносимо высокомерным. Может быть, я ощущал себя этаким маленьким главой семейства. Когда мне исполнилось девять, отец подарил мне лук и стрелы, и упражняясь с ними в парке, я мечтал, чтобы дочки Доусона или дети Баррета увидели меня в окно.

Прошло уже больше года с тех пор, как я у ворот разговаривал с Томом, но я слонялся там время от времени в надежде снова его увидеть. Отец охотно говорил на все темы, кроме своего прошлого. Он никогда не рассказывал ни о той жизни, которая у него была до Лондона, ни о матери Дженни, так что я надеялся, что так или иначе Том может пролить какой-то свет. И кроме всего прочего я, конечно, жаждал друга. Не опекуна, не няньку, не репетитора или наставника — у меня их было множество. А просто друга. И я надеялся, что им станет Том.

Теперь уже ничего не будет.

Завтра его похоронят.

 

9 декабря 1735 года

1

Сегодня утром меня пожелал видеть мистер Дигвид. Он постучал, дождался моего ответа, а входя, нагнул голову, потому что вдобавок к лысине, слегка выпученным глазам и набрякшим векам, он имел высокий рост и был сухощав, а двери в нашем нынешнем особняке ниже, чем были дома. То, как он ссутулился в дверях, добавило ему смущения, у него был вид, как у рыбы, выброшенной на берег. Он стал камердинером моего отца задолго до моего рождения, по меньшей мере с тех пор, когда Кенуэи поселились в Лондоне, и так же, как все мы, или даже больше, чем все мы, он был достоянием площади Королевы Анны. Именно это заставляло его испытывать более острую вину — вину из-за того, что в ночь нападения он отсутствовал, потому что ему было необходимо навестить семью в Херефордшире; он вернулся вместе с кучером на следующее утро после налета.

— Надеюсь, ваше сердце позволит вам простить меня, мастер Хэйтем, — сказал он мне несколько дней спустя, бледный и осунувшийся.

— Конечно, Дигвид, — сказал я и не знал, что добавить; я всегда испытывал неудобство, обращаясь к нему по фамилии, она у меня никогда не выговаривалась как следует. Поэтому я сказал еще только: — Благодарю вас.

Сегодня на его мертвенном лице было то же самое торжественное выражение, и я мог бы поклясться, что новости у него дурные.

— Мастер Хэйтем, — сказал он, остановившись передо мной.

— Да. Дигвид.

— Мне чрезвычайно жаль, мастер Хэйтем, но с площади Королевы Анны пришло известие, от Барреттов. Они сообщают, что не желают присутствия кого-либо из Кенуэев на панихиде по юном мастере Томе. И почтительно просят никогда их больше не тревожить.

— Благодарю вас, Дигвид, — сказал я, и под моим взглядом он снова виновато ссутулился и вышел, нагнувшись под притолокой.

А я еще некоторое время опустошенно смотрел на то место, где он только что стоял, пока не пришла Бетти, чтобы помочь мне переодеться из траурного наряда в обычный.

2

Как-то днем, несколько недель назад, я играл на нижнем этаже в коротком коридоре, шедшем от людской к массивной запертой двери буфетной комнаты. Там, в буфетной, хранились наши фамильные драгоценности: столовое серебро, которое извлекалось на свет лишь в редких случаях, когда мама и отец принимали гостей; семейные реликвии, мамины украшения и несколько отцовских книг, которые он считал наиболее ценными — незаменимыми. Он всегда носил ключ от буфетной комнаты с собой, подвешенным к поясу, и лишь однажды я видел, как он доверил его мистеру Дигвиду, да и то на короткий срок.

Мне нравилось играть в этом коридоре, потому что в него мало кто заглядывал, а значит, меня не тревожили гувернантки, которые непременно сказали бы, чтобы я убирался с грязного пола, покуда не протер дыру в штанах; или благонамеренные слуги, желавшие вступить со мной в светскую беседу и задавать мне вопросы о моей учебе или о несуществующих друзьях; или даже мама и отец, которые велели бы мне убираться с грязного пола, пока я не протер дыру в штанах, и заставили бы отвечать на вопросы об учебе или о несуществующих друзьях. Или, что хуже всего, могла нагрянуть Дженни, которая стала бы издеваться над любой моей игрой, а если я играл в солдатики, она разбросала бы мне все оловянные фигурки.

В общем, коридор между людской и буфетной был одним из немногих мест на площади Королевы Анны, где я действительно мог рассчитывать, что не встречусь с такими вещами, и поэтому я всегда укрывался там, когда не хотел, чтобы мне мешали.

Но в этот раз ничего не вышло, потому что в ту минуту, когда я выстраивал свои войска, заявился новый посетитель в лице мистера Берча. У меня с собой был светильник, поставленный на каменный пол, и пламя свечи мигнуло и щелкнуло на сквозняке, когда отворилась дверь в коридор. Со своего места на полу я увидел край его сюртука и кончик трости, и пока мой взгляд взбирался по сюртуку вверх, чтобы встретиться с его взглядом, я подумал, интересно, а вдруг у него в трости тоже спрятан клинок, и не будет ли он звякать так же, как у отца.

— Мастер Хэйтем, я как раз надеялся найти вас здесь, — сказал он с улыбкой. — Позвольте полюбопытствовать, сильно ли вы заняты?

Я поднялся с пола.

— Я просто играю, сэр, — ответил я поспешно. — Что-то случилось?

— Нет-нет. — Он рассмеялся. — На самом деле мне меньше всего хотелось бы мешать вашей игре, но есть одна вещь, о которой мне хотелось бы с вами поговорить.

— Разумеется, — сказал я и кивнул, а сердце у меня заныло от предчувствия, что сейчас начнется очередной допрос о моих достижениях в арифметике. Да, я обожаю решать задачки. Да, я надеюсь в один прекрасный день стать таким же умным, как мой отец. Да, я надеюсь, что когда-нибудь стану помогать ему в деле.

Но мистер Берч взмахом руки предложил мне вернуться к игре и даже сам отложил в сторону трость и, несколько подобрав штаны, присел рядом со мной на корточки.

— И что же это? — спросил он, указывая на оловянные фигурки.

— Просто игра, сэр, — ответил я.

— Это ваши солдаты, не так ли? — продолжал он. — И кто же из них командует?

— Никто не командует, сэр, — сказал я.

Он рассмеялся.

— Вашим солдатам нужен руководитель, Хэйтем. Иначе как же они узнают, как им лучше действовать? Кто научит их дисциплине и поставит цель?

— Не знаю, сэр, — ответил я.

— Вот этот, — сказал мистер Берч. Он протянул руку, взял из строя одного оловянного солдатика, потер его о рукав и отставил фигурку в сторону. — Может быть, стоит сделать командиром вот этого джентльмена — что вы об этом думаете?

— Как вам угодно, сэр.

— Мастер Хэйтем, — улыбнулся мистер Берч, — это ваша игра. Я просто наблюдатель, который надеялся, что ему покажут, в чем суть игры.

— Да, сэр, но у командира должен быть особый наряд.

Внезапно дверь в коридор снова открылась, и подняв глаза, я увидел еще и мистера Дигвида. В мерцании светильника я заметил, что они с Берчем обменялись каким-то значительным взглядом.

— Может быть, ваши дела подождут, Дигвид? — строго сказал мистер Берч.

— Конечно, сэр, — Дигвид поклонился и попятился, и дверь за ним закрылась.

— Вот и хорошо, — сказал мистер Берч, возвращаясь к игре. — Теперь давайте поставим этого джентльмена сюда, чтобы он руководил, вдохновлял солдат на великие дела, подавал бы им пример и учил бы их добродетелям порядка, дисциплины и преданности. Вы согласны, мастер Хэйтем?

— Да, сэр, — покорно ответил я.

— Тогда идем дальше, мастер Хэйтем, — мистер Берч дотянулся еще до одного солдатика и поставил его рядом с назначенным командиром. — Командиру нужны лейтенанты, верно?

— Да, сэр, — согласился я. Наступила долгая пауза, во время которой я смотрел, как мистер Берч совершает неимоверную работу по размещению возле командира еще двух лейтенантов, пауза, которая с каждым мгновением становилась все более и более неловкой, пока наконец я не нарушил ее, скорее для того, чтобы прервать неловкость, чем из желания обсуждать неизбежное:

— Сэр, вы, должно быть, хотите поговорить со мной о моей сестре?

— Бог мой, да вы просто видите меня насквозь, мастер Хэйтем, — громко засмеялся мистер Берч. — Ваш отец прекрасный учитель. Я смотрю, он научил вас хитрости и проницательности — помимо прочего, разумеется.

Я не совсем понял, что он имел в виду, и потому промолчал.

— Как подвигаются занятия с оружием, позвольте полюбопытствовать? — спросил мистер Берч.

— Очень хорошо, сэр. Я каждый день делаю успехи, так говорит отец, — гордо сказал я.

— Отлично, отлично. А ваш отец сообщил вам цель вашего обучения? — спросил он.

— Отец говорит, что мои настоящие занятия начнутся в день моего десятилетия.

— Да, любопытно бы знать, что он вам расскажет, — он наморщил лоб. — И вы действительно даже не имеете представления? Даже не подозреваете?

— Нет, сэр, — ответил я. — Знаю только, что он откроет мне путь. Кредо.

— Понятно. Это интригует. И он ни разу не намекнул, что же это за «кредо»?

— Нет, сэр.

— Замечательно. Бьюсь об заклад, вам не терпится узнать. И, вероятно, для занятий отец уже дал вам настоящий меч, или вы все еще упражняетесь на деревяшках?

Я замялся.

— У меня есть собственный меч, сэр.

— Я бы не отказался на него глянуть.

— Он хранится в игровом зале, сэр, в надежном месте, а проникнуть туда можем только мы с отцом.

— Только вы с отцом? Вы хотите сказать, что, выходит, вам это место доступно?

Я покраснел, и спасибо тусклому свету в коридоре, что мистер Берч не заметил моего замешательства.

— Я просто хотел сказать, что знаю, где хранится меч, сэр, а не то, что я знаю, как его взять, — уточнил я.

— Понятно, — усмехнулся мистер Берч. — Тайник, верно? Потайная камера в книжном шкафу.

У меня, вероятно, все было написано на лице. Он рассмеялся.

— Не беспокойтесь, мастер Хэйтем. Ваша тайна умрет вместе со мной.

Я смотрел на него.

— Благодарю вас, сэр.

— Все правильно.

Он поднялся, поднял трость, стряхнул со штанов пыль, настоящую или воображаемую, и двинулся к двери.

— А моя сестра, сэр? — сказал я. — Вы так и не спросили о ней.

Он остановился, усмехнулся и взъерошил мне волосы. Мне это понравилось.

Может быть потому, что отец тоже любил так делать.

— Верно, но я и не собирался. Вы уже сказали мне все, что было нужно, мастер Хэйтем, — сказал он. — А о прекрасной Дженнифер вы знаете не больше, чем я. И вероятно, в этом и заключается порядок вещей. Женщины должны оставаться для нас загадкой, вы не находите, мастер Хэйтем?

Я понятия не имел, о чем он говорит, и лишь облегченно вздохнул, когда снова получил коридор буфетной в свое полное распоряжение.

3

Вскоре после это разговора я, в другом крыле дома, направлялся к себе в спальню и, проходя мимо отцовского кабинета, услышал громкие голоса, шедшие из него: отца и мистера Берча. Опасаясь хорошей взбучки, я остановился подальше, так, чтобы не слышать, что там говорят, и порадовался, что угадал расстояние, потому что в следующий миг дверь кабинета распахнулась, и оттуда выскочил мистер Берч. Он был в бешенстве — это ясно читалось в его пылавших щеках и сверкавших глазах — но заметив в коридоре меня, он взял себя в руки, хотя это ему не совсем удалось.

— Я пытался, мастер Хэйтем, — сказал он, совладав наконец с волнением, и начал застегивать на сюртуке пуговицы, потому что собирался уйти. — Я пытался его предупредить.

С этими словами он водрузил на голову треуголку и гордо удалился. В дверях кабинета появился отец и проводил мистера Берча взглядом, и хотя стычка была явно неприятной, это были дела взрослых, а я в них не вмешивался.

Надо было как следует обдумать это. Но всего примерно через день произошел налет.

Это случилось в ночь накануне моего дня рождения. Я имею в виду налет. Я проснулся, может быть оттого, что волновался перед предстоящим праздником, а может быть и оттого, что у меня была привычка просыпаться после того, как из комнаты уходила Эдит, садиться на подоконник и смотреть в окно. С моего наблюдательного пункта были видны кошки, собаки и даже лисы, пробиравшиеся через газон, залитый лунным светом. А если не было животных, я просто смотрел на ночь, на луну, на бледно-серый цвет, в который она красила траву и деревья. Сначала я подумал, что там вдалеке я вижу светлячков. Я часто слышал о них, но ни разу не видел. Я только знал, что они сбиваются в кучки и испускают слабое сияние. Но вскоре я сообразил, что этот свет был вовсе не слабое сияние, он просто появлялся и исчезал и снова появлялся. Я видел сигнал.

У меня перехватило дыхание. Мерцающий свет, казалось, шел от старинной деревянной двери в стене, где я видел тогда Тома, и сперва я решил, что это он пытается привлечь мое внимание. Теперь это кажется странным, но в тот миг я даже не предполагал, что сигнал может быть предназначен кому-то, кроме меня. Я поспешно натянул штаны, заправил в них ночную рубашку и прицепил подтяжки. Накинул сюртук.

А думал я лишь о том, что меня ждет ужасно интересное приключение.

Конечно, теперь, задним числом, я понимаю, что в соседнем особняке Том точно так же любил сидеть на подоконнике и разглядывать ночную жизнь в саду. И так же, как я, он увидел сигнал. И может быть, Том подумал то же самое, что и я: что это я обращаюсь к нему. И сделал то же, что и я: вспорхнул со своего насеста, набросил одежду и отправился разузнать.

В доме на площади Королевы Анны с некоторых пор появились две новые личности, два суровых отставных солдата, которых нанял отец. Он объяснил, что они необходимы, потому что у него есть «сведения».

Не более того. «Сведения» — это все, что он сказал. И я задался вопросом, которым задаюсь и теперь: что он имел в виду, и не имеет ли это отношения к страстному спору, который я подслушал между ним и мистером Берчем. Как бы то ни было, этих двух солдат я встречал редко. Я знал только, что один находится в гостиной с фасадной стороны особняка, а другой стоит возле камина в людской, и считается, что он охраняет буфетную. Я легко обошел их стороной, прокравшись по лестнице на нижний этаж, и проскользнул в беззвучную, залитую лунным светом кухню, которую я никогда не видел такой темной, пустой и спокойной.

И холодной. У меня изо рта завитками заструился пар, и я тотчас же затрясся, с неудовольствием понимая, насколько тут холоднее по сравнению даже со скудным теплом моей комнаты.

Возле двери была свеча, я зажег ее и, прикрывая ладонью пламя, проделал путь до конюшни. И если в кухне я почувствовал холод, то. в общем, снаружи холод был таким, будто весь мир вокруг стал хрупким и готовым разбиться на куски; холод был таким, что у меня занялось мое туманное дыхание и какое-то мгновение я стоял в раздумье, стоит ли идти дальше.

Одна из лошадей заржала и затопала, и почему-то этот шум подхлестнул меня и заставил пробраться на цыпочках вдоль собачьих будок к боковой стене и широким арочным воротам, ведущим в сад. Я миновал голые, тонкие яблони и вышел на открытое пространство, настороженно ощущая справа от себя дом, где в каждом окне мне чудились лица: будто Эдит, Бетти, мама и отец выглядывают наружу и видят, что я блуждаю в саду, как буйно помешанный. Конечно, я не был буйно помешанным, но они бы сказали именно так; так говорила Эдит, когда отчитывала меня, и так говорил отец, когда давал мне розог за непослушание.

Я ждал, что меня окликнут из дома, но ничего такого не было. Я добрался до внешней стены и поскорей побежал вдоль нее к калитке. Я по-прежнему трясся, но хотя волнение мое усиливалось, я успел помечтать, чтобы Том принес чего-нибудь пожевать на полночный пир: ветчины, кекса или печенья. А еще лучше, горячего пунша.

Залаяла собака. Тэтч, отцовский ирландец, ищейка, сидевший в конуре у конюшни.

Из-за шума я остановился и присел под голыми, низко склоненными ветками ивы, пока лай не прекратился так же внезапно, как и начался. Позже я, конечно, понял, почему он оборвался так резко. Но в тот миг я об этом не подумал, потому что у меня не было причин подозревать, что горло Тэтчу уже перерезали налетчики. Это теперь мы думаем, что в наш дом, с ножами и саблями, прокрались пятеро. А тогда. пять человек пробирались в особняк, а я сидел в саду и даже не обратил на это внимания.

Но откуда же мне было знать? Я был несмышленышем, у которого голова забита приключениями и геройскими поступками, да вдобавок мыслями о ветчине и пирожных, и я снова побежал вдоль наружной стены и прибежал к воротам.

Которые были открыты.

Разве этого я ждал? Я думал, что ворота заперты, а Том находится на другой стороне. Может быть, кому-то из нас придется перелезть через стену. Может быть, мы поболтали бы через калитку. Но я увидел только открытые ворота и понял, что что-то здесь не то, и наконец-то я сообразил, что сигнал, виденный мной из окна спальни, мог предназначаться и не мне.

— Том? — позвал я шепотом.

Ни звука в ответ. Была глубокая ночь: ни птиц, ни животных, никого.

Заволновавшись, я хотел уже развернуться и уйти обратно домой, под защиту моей теплой спальни, как вдруг я что-то заметил. Ногу. Я приблизился к воротам, туда, где разливался мутно-белый свет луны, наделявший все предметы странным сиянием — в том числе и тело мальчика, неуклюже лежавшее на земле.

Он полулежал, прислонившись к противоположной стене, одетый почти так же, как я, в штаны и ночную рубашку, только он не удосужился заправить ее, и она перекрутилась вокруг его ног, лежащих под странным, противоестественным углом к телу на жесткой, затвердевшей грязи тропинки.

Конечно, это был Том. Том, чьи мертвые незрячие глаза смотрели на меня из-под его шляпы, съехавшей набекрень; Том, кровь которого, мерцая в лунном свете, вытекала из перерезанного горла и заливала грудь.

Зубы мои застучали. Я услышал всхлип и понял, что всхлипнул я. В голове от страха столпилась сотня мыслей. А потом все вокруг помчалось с такой скоростью, что я даже не помню порядок, в котором все происходило, хотя и думаю, что началось все со звона разбитого стекла и крика, который вырвался из дома.

Бежать.

Неловко признаться, но все голоса и мысли, толпившиеся у меня в голове, хором кричали одно только это слово.

Бежать.

И я послушался их. Побежал. Но только не туда, куда они меня гнали. Поступил ли я так, как учил меня отец, и послушался ли своего инстинкта, или наоборот, не обратил на него внимания? Не знаю. Я понял только, что всеми фибрами своей души я стремился прочь от самого страшного места, но на самом деле я побежал именно к нему.

Я промчался мимо конюшни, ворвался в кухню, не останавливаясь возле двери, сорванной с петель. Откуда-то из прихожей слышались громкие крики, в кухне на полу была кровь, и я рванул к лестнице и натолкнулся еще на одно тело. Это был один из солдат. Он лежал в коридоре, схватившись за живот, веки у него судорожно дергались, а изо рта на пол струйкой стекала кровь.

Я перешагнул через него, побежал к лестнице и думал только о том, чтобы добраться до родителей. Вот прихожая, темная и полная криков и топота бегущих ног и первых клубов дыма. Я старался не раскисать. Сверху донесся еще один крик, я глянул туда и увидел на балконе пляшущие тени и быстрый блеск стали в руках одного из бандитов. На площадке его пытался задержать кто-то из отцовских слуг, но скользнувший в сторону свет помешал мне увидеть гибель этого малого. Я не увидел, а только услышал да ногами ощутил глухой стук его тела, когда оно упало неподалеку с балкона. Его убийца издал торжествующий вопль, и я услышал топот его ног, бегущих по коридору дальше — к спальням.

— Мама! — крикнул я и побежал наверх, и в тот же миг дверь родительской комнаты распахнулась, и навстречу незваному гостю выскочил отец. Он был в панталонах, а подтяжки были надеты прямо на голые плечи, волосы он не подвязал, и они разметались. В одной руке у него был фонарь, в другой — клинок.

— Хэйтем! — позвал он, когда я уже взбежал на верхнюю площадку. Налетчик был тут же между нами. Он остановился, оглянулся на меня, и в свете отцовского фонаря я впервые рассмотрел его как следует. Он был в штанах, черных кожаных доспехах и небольшой полумаске, вроде тех, что надевают на бал-маскарад. Он изменил направление.

Вместо того чтобы напасть на отца, он, ухмыльнувшись, ринулся с площадки назад, ко мне.

— Хэйтем! — снова крикнул отец. Он отстранил маму и побежал вниз за налетчиком. Он настиг его мгновенно, но этого было мало, и я бросился прочь, но внизу лестничного марша увидел еще одного человека с саблей, преградившего мне путь. Одет он был так же, как и первый, но у него была одна особенность, врезавшаяся мне в память: его уши. Они были заостренные, волчьи, и в сочетании с маской делали его отвратительным и уродливым, как мистер Панч. На мгновение я замер, потом обернулся и увидел, что тот, который ухмылялся, у меня за спиной уже скрестил клинок с отцом.

Отец оставил фонарь на верхней площадке, поэтому дрались они почти в темноте. Короткая, жестокая схватка сопровождалась рычанием и звоном стали. Даже в этот яростный и страшный миг я пожалел, что не хватает света, чтобы хорошенько рассмотреть отцовский бой.

Схватка кончилась, и налетчик перестал ухмыляться, потому что с визгом кувыркнулся через перила, выронив саблю, и хлопнулся внизу об пол. Остроухий грабитель уже поднялся до середины лестничного марша, но передумал и удрал в вестибюль.

Внизу кто-то крикнул. Через перила я увидел третьего человека, тоже в маске, который махнул остроухому, и оба они скрылись на нижнем этаже. Я посмотрел наверх и при слабом свете разглядел на отцовском лице тревогу.

— Игровая, — сказал он.

И в следующий миг, раньше, чем мама или я успели его задержать, он спрыгнул через перила в вестибюль.

— Эдвард! — крикнула мама, когда он уже прыгнул, и мука в ее голосе была всего лишь эхом моих мыслей.

Нет. У меня была еще одна мысль: он не защищает нас.

Почему он не защищает нас?

Мамин ночной наряд растрепался, потому что она бегом кинулась ко мне; лицо ее застыло от ужаса. Следом бежал еще один грабитель, выскочивший с лестничного марша в дальнем конце этажа и догнавший маму, когда она уже добежала до меня. Он схватил ее со спины одной рукой, а клинком в другой руке уже готов был резануть ее по горлу.

Я не долго думал. Я и позже об этом не долго думал. В одно движение я подскочил к сабле, оставшейся от убитого отцом грабителя, поднял ее повыше и двумя руками воткнул клинок в лицо нападавшему, прежде чем он успел перерезать маме горло.

Я прицелился удачно, и острие сабли воткнулось в прорезь в маске, а значит, и в глазницу. Его вопль разнес ночь в куски, и он отлетел от мамы прочь, а в глазу у него торчал клинок. Клинок выпал лишь после того, как грабитель рухнул сначала на перила, потом повисел на них, сполз на колени и, наклонившись вперед, умер прежде, чем голова его стукнулась об пол.

Мама кинулась ко мне и уткнулась головой мне в плечо, а я подобрал саблю, взял маму за руку, и мы стали спускаться вниз. Сколько раз отец говорил мне, когда уходил на весь день из дома:

— Вы сегодня за старшего, Хэйтем; позаботьтесь ради меня о вашей матушке.

Вот я и позаботился.

Мы спустились вниз и вдруг поняли, что в доме царит странная тишина. В вестибюле было пусто и темно, хотя уже показались зловещие оранжевые отблески.

Воздух наполнялся дымом, но сквозь туман я увидел тела: это были убийца и слуга, погибший первым. И Эдит, лежавшая с перерезанным горлом в луже крови.

Мама тоже увидела Эдит и, заплакав, попыталась увести меня от входной двери, но дверь в игровую была полуоткрыта, и я услышал, что там идет бой — на саблях. Дрались трое, и один из них — мой отец.

— Надо помочь отцу, — сказал я, пытаясь освободиться от объятий мамы, которая, увидев, куда я собрался, стала тянуть меня в сторону еще сильнее, пока я не рванулся так, что она упала на пол.

На мгновение я растерялся: пока поднимал маму на ноги и просил у нее прощения, потому что видеть, как она упала — из-за меня — было ужасно. Но следом я услыхал из игровой комнаты страшный крик, и этого оказалось достаточно, чтобы я влетел внутрь. Первое, что я увидел — открытая ниша в книжной полке и в глубине — коробка, в которой хранился мой меч. В остальном же у комнаты был привычный вид, такой же, как на последних занятиях — с накрытым бильярдом и местом для упражнений, где сегодня чуть раньше меня школил и ругал отец.

А теперь отец стоял на коленях и умирал.

Над ним стоял человек, вогнавший саблю отцу в грудь так, что клинок прошел сквозь тело и выглядывал из спины, а с клинка на пол капала кровь. Неподалеку стоял остроухий, у которого на лице была глубокая рана. Он получил от отца две раны, вот эту — только что.

Я кинулся на убийцу, который был застигнут врасплох и не успевал выдернуть клинок из тела моего отца. Поэтому он отскочил, чтобы увернуться от моего клинка, и отпустил свое оружие, когда отец уже падал на пол.

Я по-глупому все еще тянулся к убийце, забыв о защите с фланга, но внезапно краем глаза уловил движение — это остроухий скользнул вперед. Нарочно ли у него это вышло, или просто сорвался удар, не знаю, только вместо клинка он стукнул меня рукоятью, и в глазах у меня потемнело; голова обо что-то стукнулась, и лишь через секунду я сообразил, что это ножка бильярдного стола. Я лежал в полузабытьи, неуклюже примостившись рядом с отцом, а он лежал на боку, и из груди у него все еще торчала рукоять сабли. Взгляд у него был еще живой, блестящий, и веки на мгновение дрогнули, когда он сосредоточился на мне. Какую-то секунду мы так и лежали друг против друга, два раненых бойца. Губы его шевельнулись. Сквозь черное облако боли и горечи я видел, как его рука потянулась ко мне.

— Отец, — прошептал я.

И тут же возник убийца и выдернул клинок из груди отца. Отец дернулся, тело его выгнулось в последней судороге боли, рот оскалился, обнажив окровавленные зубы, и он умер.

Я ощутил, как меня толкают сапогом в бок и в спину, и глянул вверх, в глаза убийце моего отца, а теперь и моего убийцы, который с ухмылкой поднимал двумя руками саблю, чтобы воткнуть в меня.

И если мне было стыдно рассказывать, что мой внутренний голос прежде велел мне спасаться бегством, то могу с гордостью заявить, что теперь этот голос утихомирился; что я встречал смерть с достоинством и сознанием того, что сделал для семьи все, что мог; с благодарностью, что скоро встречусь с отцом.

Но я, конечно, не умер. Эти слова пишет не привидение. Я заметил кончик клинка, возникшего между ногами убийцы, и в тот же миг взмывшего вверх и рассекшего туловище от паха до плеча. Я сообразил, что направление удара было выбрано не столько из-за свирепости, сколько из необходимости оттащить убийцу от меня, а не толкать его вперед, на меня. Но свирепость была, и он завопил, и хлынула кровь, а он развалился на половинки, и на пол выпали внутренности, и туда же последовала его безжизненная туша. Позади него стоял мистер Берч.

— С вами все в порядке, Хэйтем? — спросил он.

— Да, сэр, — ответил я.

— Красивое зрелище, — сказал он и крутанул саблей, чтобы помешать остроухому, клинок которого поблескивал совсем рядом.

Кое-как я поднялся на колени, подобрал валявшуюся саблю и стоял, готовый присоединиться к мистеру Берчу, который вышиб остроухого вон из игровой, но злоумышленник вдруг что-то увидел — что-то, не видное мне за дверью — и скользнул в эту сторону. И после этого мистер Берч попятился и предупредительно вытянул руку, чтобы я не рванулся вперед, когда в дверном проеме снова возник остроухий. Только на этот раз у него был заложник. Не мама, чего я испугался вначале. Это была Дженни.

— Назад! — рыкнул Остроухий.

Дженни всхлипывала, глаза ее были широко распахнуты, потому что в горло ей вдавился клинок.

Стоит ли признаваться. стоит ли признаваться, что в эту минуту я гораздо сильнее хотел отомстить за отца, чем защитить Дженни?

— Стой там, — повторил Остроухий, утаскивая Дженни.

У нее закрутился вокруг ног подол ночной рубашки, а пятки волочились по полу.

Непонятно откуда, к ним присоединился еще один человек в маске, размахивающий факелом. В вестибюле теперь было полно дыма. И в другой части дома я видел пламя, лизавшее двери гостиной. Человек с факелом подбежал к шторам, поджег их, и теперь почти весь дом пылал вокруг нас, и ни мистер Берч, ни я не смогли бы это остановить.

В какой-то миг я подумал, что они отпустят Дженни, но не тут-то было. Пока ее тащили к повозке и заталкивали внутрь, она кричала, и кричала, когда третий человек в маске взмахнул на кучерском месте вожжами, и повозка задребезжала, удаляясь в темноту, а мы остались — выбираться из горящего дома и спасать из лап огня наших погибших.

 

10 декабря 1735 года

1

Хотя сегодня мы хоронили отца, первая моя мысль, когда я проснулся, была не о нем и не о похоронах, а о буфетной комнате на площади Королевы Анны.

Они не пытались туда войти. Отец нанял двух солдат, потому что опасался грабежа, но наши злоумышленники проникли наверх, даже не пытаясь ограбить буфетную.

Потому что они явились за Дженни, вот почему. А убийство отца? Было ли оно частью плана?

Вот о чем я размышлял, проснувшись в холодной комнате — и в этом не было ничего необычного, комната и должна быть холодной. В общем-то, так бывало всегда. Но сегодня в комнате было особеннохолодно. Сегодня просто зуб на зуб не попадал, и пробирало до самых костей. Я глянул на камин, удивляясь, почему от огня не идет тепло, и увидел, что в нем темно, а решетка покрыта серым пеплом.

Я выбрался из постели и подошел к окну, но слой льда с внутренней стороны не позволял рассмотреть, что было на улице. Дрожа от холода, я оделся, вышел из комнаты и был поражен, каким безмолвным казался дом. Я неслышно спустился по лестнице, к комнате Бетти, и постучал, сначала тихонько, потом сильнее. Она не ответила, и я постоял в раздумье — что же предпринять, и от нарастающей тревоги за нее у меня стало замирать все внутри. И когда она в очередной раз не ответила, я опустился на колени и заглянул в замочную скважину, молясь, чтобы не увидеть того, чего не должно быть.

Она спала на одной из двух кроватей, стоявших в ее комнате. Другая пустовала и была аккуратно застелена, хотя у ее изножья было что-то вроде мужских сапог с серебряной полоской на заднике. Я еще раз глянул на Бетти, и некоторое время смотрел, как вздымается и опускается укрывавшее ее одеяло, и я решил, что пусть она спит, и выпрямился.

Я побрел по коридору на кухню, и там миссис Сирл смерила меня слегка неодобрительным взглядом, а потом отвернулась к своей разделочной доске. Это не означало, что мы с ней в ссоре, просто миссис Сирл на все смотрела с неодобрением, а после грабежа в особенности.

— Она не из тех, кто ничего не требует от жизни, — в один прекрасный вечер обмолвилась Бетти.

Это была еще одна перемена, случившаяся после налета: Бетти стала гораздо более откровенной и постоянно давала понять, что она обо всем этом думает. Я никогда бы не подумал, что она и миссис Сирл обсуждали это с глазу на глаз, но, например, я и понятия не имел, что Бетти относилась к мистеру Берчу с подозрением. И тем не менее, это так и было:

— Я не знаю, почему он решает от имени Кенуэев, — загадочно ворчала она вчера.

— Он не член семьи. И сомневаюсь, что он когда-нибудь им станет.

Так или иначе, хотя Бетти и не думала, что миссис Сирл стала для меня менее неприступной как экономка, и хотя раньше я бы дважды подумал, прежде чем без разрешения тащиться на кухню и просить там поесть, теперь у меня не было никаких колебаний.

— Доброе утро, миссис Сирл, — сказал я.

Она слегка поклонилась. В кухне было холодно, как будто от нее. На площади Королевы Анны у миссис Сирл было по меньшей мере три помощника, не считая прочей прислуги, которая шныряла туда-сюда в огромной двойной кухонной двери. Но так было до налета, когда у нас был полный штат, а нет ничего надежнее, чем вторжение вооруженных молодцов, с мечами и в масках, чтобы разогнать всех слуг. Большинство из них даже не показались на службе на следующий день.

Сейчас с нами были только миссис Сирл, Бетти, мистер Дигвид, горничная по имени Эмили и мисс Дэви, горничная матери. Это был весь штат, который теперь обихаживал Кенуэев. Точнее сказать, оставшихся Кенуэев. А остались только я и мама.

Я вышел из кухни с куском пирога, завернутым в салфетку, который с укоризненным взглядом вручила мне миссис Сирл, безусловно не одобрявшая мои ранние прогулки по дому и занятая приготовлением завтрака. Мне по душе миссис Сирл, а с тех пор, как она, одна из немногих, осталась с нами после той ужасной ночи, я полюбил ее еще крепче, даже так. Но теперь надо думать о другом. О папиных похоронах. И, конечно, о маме.

А потом я очутился в прихожей, перед входной дверью, и прежде чем я это понял, я уже открыл дверь и, не задумываясь — во всяком случае, не слишком задумываясь, — шагнул на крыльцо и дальше — в мир, омраченный холодом.

2

— Куда это, к дьяволу, вас несет в такую рань, да еще и по морозу, мастер Хэйтем?

Возле дома остановилась карета, и в ее окно выглядывал мистер Берч. На нем была шапка потеплее, а шарф укутывал его до самого носа, так что с первого взгляда можно было бы принять его за разбойника.

— Просто посмотреть, — сказал я, стоя на ступеньках.

Он потянул шарф вниз и попробовал улыбнуться. Обычно при улыбке глаза его вспыхивали, но теперь они были похожи на тлеющие угольки, подернутые пеплом и не способные дать ни капельки тепла, как и его натянутый, утомленный голос.

— Кажется, я знаю, что вы ищете, мастер Хэйтем.

— Что же, сэр?

— Дорогу домой.

Я поразмыслил и понял, что он прав. Беда в том, что первые десять лет жизни меня опекали родители и няньки. Я знал, конечно, что площадь Королевы Анны находится где-то рядом, в нескольких минутах ходьбы, но я понятия не имел, как туда добраться.

— Вы хотели бы там побывать? — спросил он.

Я пожал плечами, но правда заключалась именно в этом: да, я представлял себя в стенах моего старого дома. В игровой комнате. Представлял, как достаю.

— Ваш меч?

Я кивнул.

— Я боюсь, что там в доме теперь опасно. Вам действительно очень туда надо? Разве что глянете. Садитесь, а то такой холод, что нос наружу не высунешь.

У меня не было причин отказываться, тем более что откуда-то из глубины экипажа он извлек шапку и накидку.

Чуть погодя мы подъехали к дому, но он выглядел совсем не так, как я представлял. Все было хуже и намного. Казалось, что сверху по дому кто-то стукнул исполинским кулаком, проломив строение от крыши и до самого фундамента и оставив огромную, рваную дыру. Это был не просто разрушенный дом. Само представление о нем было разрушено.

Сквозь разбитые окна мы увидели прихожую, а через разбитые полы — коридор тремя этажами выше, и все это — почерневшее от сажи. Я видел знакомую мебель, закопченную и обугленную, и на одной из стен — обгоревшие портреты.

— Сожалею, но внутри действительно очень опасно, мастер Хэйтем, — сказал Берч.

Минуту спустя он усадил меня обратно в карету, дважды стукнул в потолок тростью, и мы уехали.

— Тем не менее, — сказал мистер Берч, — я вчера взял на себя смелость добыть ваш меч, — с этими словами он вытащил из-под своего сиденья коробку. Она тоже была вся в саже, но когда он поднял коробку на колени и снял крышку, внутри все так же лежал и поблескивал меч, как в тот день, когда мне его подарил отец.

— Благодарю вас, мистер Берч, — только и смог я выговорить, когда он закрыл коробку и поставил ее между нами на сиденье.

— Это прекрасный меч, Хэйтем. Я не сомневаюсь, что вы будете хранить его, как зеницу ока.

— Конечно, сэр.

— Вот интересно, когда он вкусит первой крови?

— Не знаю, сэр.

Последовала пауза. Мистер Берч поставил трость между колен.

— В ночь нападения вы убили человека, — сказал он и отвернулся в окно. Мы ехали мимо домов, которые едва виднелись сквозь дымку морозного воздуха. Было еще очень рано. На улицах тишина.

— Каково это было, Хэйтем?

— Я защищал мать, — ответил я.

— Это был единственный выход, — кивнул он, — вы поступили правильно. Это не подлежит сомнению. Но единственность выхода в данном случае не меняет того факта, что убийство человека не пустяк. Для кого бы то ни было. И для вашего отца. И для меня. И тем более для мальчика такого нежного возраста.

— Я не испытывал ужаса, когда действовал. Я просто действовал.

— И с тех пор об этом не думали?

— Нет, сэр. Я думал только об отце и о матери.

— А о Дженни?.. — спросил мистер Берч.

— Да, сэр.

Снова пауза, а когда он заговорил, голос его был ровным и мрачноватым.

— Мы должны найти ее, Хэйтем.

Я молчал.

— Я намереваюсь ехать в Европу, где, по нашим сведениям, ее удерживают.

— Откуда вы знаете, что она в Европе, сэр?

— Хэйтем, я являюсь членом влиятельной и важной организации. Это своего рода

клуб или сообщество. И одно из преимуществ этого сообщества в том, что у нас повсюду есть глаза и уши.

— Как оно называется, сэр? — спросил я.

— Тамплиеры, мастер Хэйтем. Я рыцарь-тамплиер.

— Рыцарь? — я смотрел на него внимательно.

Он хохотнул.

— Ну, может быть, не такой рыцарь, какими ты их себе воображаешь, Хэйтем, не средневековый реликт, но идеалы наши остались прежними. Как наши предшественники пытались установить мир на Святой земле несколько веков назад, так и мы являемся невидимой силой, которая помогает поддерживать спокойствие и порядок в нынешнем мире.

Он махнул рукой в окно, за которым постепенно оживлялись улицы.

— Всему этому, Хэйтем, требуется структура и дисциплина, а структуре и дисциплине нужны образцы для подражания. Этот образец и есть Тамплиеры.

У меня голова шла кругом.

— И где же вы собираетесь? Что делаете? У вас есть доспехи?

— Потом, Хэйтем. Потом я расскажу вам побольше.

— И отец был с вами? Он был рыцарем? — у меня колотилось сердце. — Он готовил меня, чтобы я стал таким же?

— Нет, мастер Хэйтем, он не был с нами, и боюсь, что, насколько мне известно, фехтованию он обучал вас, просто чтобы. в общем, ценность ваших уроков доказывает хотя бы тот факт, что мать ваша жива. Нет, мои отношения с вашим отцом основывались не на моей принадлежности к Ордену. Имею удовольствие сообщить вам, что он пользовался только моими навыками в управлении имуществом, а не моими тайными связями. Но он все-таки знал, что я Рыцарь. В конце концов, у тамплиеров влиятельные и обширные связи, и иногда они помогали в нашем бизнесе. Ваш отец мог не состоять в Ордене, но он был достаточно мудр, чтобы ценить полезные связи: дружеское слово, полезную информацию, — он глубоко вздохнул, — в том числе и сведения о нападении на площади Королевы Анны. Конечно, я его предупредил. Я спросил, почему на него должны напасть, но он посмеялся над этими сведениями, хотя, может быть, не вполне искренне. Мы поспорили по этому поводу. Повысили голоса, и мне остается только жалеть, что я не был настойчивее.

— Это тот спор, который я слышал? — спросил я.

Он покосился на меня.

— Вы слышали? Надеюсь, не подслушивали?

Его тон снова вызвал у меня благодарность.

— Нет, сэр, я слышал громкие голоса, только и всего.

Он пытливо посмотрел на меня. Убедившись, что я сказал правду, он снова стал смотреть перед собой.

— Ваш отец был так же неподатлив, как и непостижим.

— Но не мог же он отмахнуться от предупреждения, сэр. В конце концов, он ведь нанял охрану.

Мистер Берч вздохнул.

— Ваш отец не посчитал угрозу серьезной, и ничего бы не предпринял. Когда он отказался меня выслушать, я попытался поставить в известность вашу матушку. И это именно по ее настоянию он нанял охранников. Теперь я жалею, что не заменил их своими людьми. Все, что я могу теперь сделать — это попробовать разыскать его дочь и наказать виновных. Чтобы сделать это, я должен выяснить — почему; что было целью нападения. Расскажите мне, что вам известно о его прежней жизни, до Лондона, мастер Хэйтем.

— Ничего, сэр, — ответил я.

Он сухо усмехнулся.

— Ну, в этом мы оба совпадаем. На самом деле, не только мы. Ваша матушка тоже ничего не знает.

— А Дженни, сэр?

— О, и Дженни также непостижима. Она была столь же разочаровывающей, сколь и очаровательной, и столь же непостижимой, сколь и восхитительной.

— Была, сэр?

— Игра слов, мастер Хэйтем — по крайней мере, в глубине моей души осталась надежда. Я все еще надеюсь, что Дженни в безопасности, хотя и в руках похитителей, потому что она нужна им живой.

— Вы думаете, что за нее потребуют выкуп?

— Ваш отец был очень богат. Весьма может статься, что ваша семья оказалась заложницей этого богатства, а смерть вашего отца не планировалась. Это вполне может быть. И у нас есть люди, которые анализируют такую возможность. Равным образом, главной целью могло быть и убийство вашего отца, и у нас есть люди, которые анализируют и этот вариант — в основном, конечно, я, потому что я хорошо знал его и знал бы, если бы у него были враги: я хочу сказать — враги, располагающие достаточными средствами для такого нападения, а не недовольные постояльцы — и я нашел подтверждения, которые уверили меня, что все произошло из мести. Коль скоро это так, то эта история может быть давней, относящейся к его прежней жизни, до Лондона. У Дженни, которая является единственным человеком, знавшим его в ту пору, могут иметься ответы, но все, что ей известно, находится теперь в руках ее похитителей. Поэтому, Хэйтем, нам надо найти ее.

Было что-то странное в его голосе, когда он сказал: «нам».

— Как я уже сказал, ее могут удерживать где-нибудь в Европе, поэтому искать мы будем именно там. А что касается «нам», я имел в виду нас с вами, Хэйтем.

— Сэр, — начал было я, не веря своим ушам.

— Да, да, — подтвердил он. — Вы должны отправиться со мной.

— Я нужен матери, сэр. Я не могу ее бросить.

Мистер Берч снова посмотрел на меня каким-то неопределенным взглядом.

— Хэйтем, — сказал он, — боюсь, что решать придется не вам.

— Это решит мама, — настаивал я.

— Ну, до известной степени.

— Что вы хотите сказать, сэр?

Он вздохнул.

— Я хочу сказать, довелось ли вам беседовать с матерью после той ночи?

— Ей было слишком плохо, чтобы вести с кем-то беседы, кроме мисс Дэви или Эмили. Она оставалась в своей комнате, и мисс Дэви сказала, что меня позовут, когда будет можно.

— Когда вы встретитесь с ней, вы найдете в ней перемены.

— Сэр?

— В ту ночь Тесса видела, как погиб ее муж, а ее маленький сын убил человека. Эти события произвели на нее сильное впечатление, Хэйтем; может статься, что она уже не тот человек, которого вы знаете.

— Тем более она нуждается во мне.

— Может быть, она нуждается лишь в том, чтобы выздороветь, Хэйтем — и по возможности, без каких-либо напоминаний о той страшной ночи.

— Понимаю, сэр, — сказал я.

— Сожалею, что это так неожиданно, Хэйтем.

Он нахмурился.

— Конечно, я мог бы ошибиться, но после смерти вашего отца мне пришлось приводить в порядок его дела и кое о чем договариваться с вашей матушкой, так что у меня была возможность лично с ней встретиться, и я не думаю, что я не прав. В данном случае нет.

3

Мать пожелала меня видеть незадолго до похорон.

Когда Бетти передала мне, краснея, что она зовет «своего маленького лгунишку», я сначала подумал, что она переменила свое решение о моей поездке в Европу с мистером Берчем, но я ошибся. Я помчался к ее комнате, постучал и едва расслышал, как она сказала: «Войдите», — таким слабым и тонким был теперь ее голос, вовсе не такой, как раньше — мягкий, но властный. Она сидела у окна, а мисс Дэви суетилась возле штор, и хотя дневной свет лишь чуть-чуть проникал снаружи, однако матушка махала перед собой рукой так, словно отгоняла злую птицу, а не тусклый луч зимнего солнца. Наконец, к маминому удовлетворению, мисс Дэви справилась, и мама с усталой улыбкой указала мне на кресло.

Мама очень медленно повернула голову ко мне и с усилием улыбнулась.

Нападение дорого ей обошлось. Она выглядела, как будто из нее ушли все соки, как будто она утратила свет, который шел от нее — неважно, улыбалась ли она, крестилась или, как говаривал отец, не скрывала своего сердца. Улыбка медленно сползла у нее с губ, которые

побледнели и неодобрительно сжались, точно она пыталась, но больше не могла притворяться.

— Знаешь, я не пойду на похороны, Хэйтем, — сказала она безучастно.

— Да, мама.

— Жаль, очень жаль, Хэйтем, мне действительно жаль, но у меня не хватит сил.

Она никогда не называла меня «Хэйтем». Она говорила: «милый».

— Хорошо, мама, — сказал я, убежденный, что она сильная — у нее есть силы.

«У вашей матери мужества больше, чем у иного мужчины, Хэйтем», — часто говорил отец.

Они познакомились сразу, как только он переехал в Лондон, и она преследовала его — «как львица преследует добычу, — пошутил как-то отец, — зрелище, от которого леденеет кровь, хотя и благоговейное». И схлопотал затрещину за эту шутку — потому что, вероятно, в ней была доля истины.

Она не любила рассказывать о своей семье. «Состоятельная», — это все, что я знал.

И еще Дженни однажды намекнула, что они отреклись от нее, когда она вышла замуж за отца. Почему, я так и не знаю. Если, по чистой случайности, я донимал мать расспросами об отцовском прошлом, она загадочно улыбалась. А сам он рассказывал редко, по настроению. Здесь, у мамы в комнате, я осознал, что по меньшей мере часть того горя, которое я испытывал, состояла в том, что я так никогда и не узнаю, о чем собирался рассказать мне отец в день рождения. Хотя я должен пояснить, что эта часть, конечно, ничтожна по сравнению с горем от потери отца и от того, что сталось теперь с мамой. Такое. расстройство. Как не хватает того мужества, о котором говорил отец.

Наверное, это доказывало, что источником ее силы был он. Наверное, она просто не смогла вынести вида этой страшной резни. Говорят, и с солдатами бывает то же самое. Они обретают «солдатскую душу» и становятся тенями своего прежнего «я». Должно быть, это и случилось с мамой. Так я думал.

— Мне очень жаль, Хэйтем, — повторила она.

— Не беспокойся, мама.

— Я имею в виду твою поездку в Европу с мистером Берчем.

— Но я должен быть здесь, с тобой. Должен заботиться о тебе.

Она рассмеялась неосязаемо:

— Маменькин солдатик, да? — и посмотрела на меня незнакомым, испытующим взглядом.

Я наверняка знал, о чем она подумала. О том, что произошло на лестнице. Как она увидела, что я втыкаю клинок в глаз замаскированного грабителя.

Взгляд ее, который она тут же отвела в сторону, заставил меня почти задохнуться от наплыва чувств.

— Со мной мисс Дэви и Эмили, они позаботятся обо мне, Хэйтем. Когда на площади Королевы Анны все восстановят, мы вернемся туда и я наберу новый штат. Это я должна бы заботиться о тебе, и я договорилась с мистером Берчем, чтобы для семьи он побыл управляющим, а для тебя опекуном. Отец, наверное, был бы не против.

Она вопросительно глянула на штору, словно силилась вспомнить, почему она задернута.

— Я знаю, что мистер Берч хотел поговорить с тобой и поторопить с отъездом.

— Он говорил, но.

— Ну, что ж.

Она снова вглядывалась в меня. И снова в ее взгляде сквозила какая-то странность, она больше не была прежней мамой, я понимал это.

— Это к лучшему, Хэйтем.

— Но, мама.

Она глянула на меня и тут же отдернула взгляд.

— Ты едешь, и довольно об этом, — сказала она твердо, и стала смотреть на штору.

Я обернулся к мисс Дэви, точно за помощью, но помощи не было; она лишь сочувственно улыбнулась мне, а поднятые брови говорили: «Сожалею, Хэйтем, но я ничего не могу поделать, раз она так решила».

В комнате стало тихо, не раздавалось никаких звуков, кроме цоканья копыт с улицы — из мира, которому дела не было до того, что мой мир рассыпался в прах.

— Я вас не держу, Хэйтем, — сказала мама и махнула рукой.

Прежде — до нападения — она бы никогда не «потребовала» меня. Никогда не сказала бы: «Я не держу вас». Прежде она ни за что не отпустила бы меня, не поцеловав хотя бы в щеку, и хотя бы раз в день не сказав, что любит меня.

Мне почему-то пришло в голову, что она ни разу не упомянула о том, что случилось в ту ночь, не поблагодарила за спасение.

В дверях я обернулся и подумал: неужели ей хотелось бы, чтобы результат был иным?

4

Мистер Берч сопровождал меня на похоронах — собственно, короткой неофициальной службе в той же часовне, где мы почти в том же составе отпевали Эдит: домочадцы, старый мистер Файлинг и несколько человек из отцовской конторы, которых пригласил мистер Берч. Он познакомил меня с одним из них — мистером Симпкином, которому, по моим представлениям, было лет тридцать пять, и который должен был, как мне сказали, вести наши семейные дела. Он слегка поклонился, а в его взгляде я прочел какую-то смесь неловкости и сочувствия, и они никак не могли побороть друг друга.

— Я буду вести дела вместе с вашей матушкой, пока вы будете в Европе, мастер Хэйтем, — заверил он меня.

Меня потрясло, что я уже еду; что у меня нет ни выбора, ни права голоса в этом вопросе. Выбор, может быть, и есть — я ведь мог бы сбежать. Но бегство не казалось мне действительно выбором.

Мы наняли экипаж. Зайдя в дом, я встретил Бетти, и она слегка улыбнулась мне. И можно было понять, что новости обо мне уже распространились. Когда я спросил, что она намерена делать, она сказала, что мистер Дигвид подыскал ей подходящее место. Глаза ее блестели от слез, а когда она ушла, я сел к столу и с тяжелым сердцем стал писать дневник.

 

11 декабря 1735 года

1

Завтра утром мы отбываем в Европу. Меня поразила краткость сборов. Мои связи с прежней жизнью точно сгорели. А то, что осталось, легко уместилось в два дорожных сундука, отправленных нынче утром. Сегодня мне надо написать письма, а также повидаться с мистером Берчем, чтобы рассказать ему кое о чем, случившимся прошлой ночью, когда я лег спать.

Я почти уснул, когда раздался тихий стук в дверь. Я сел и сказал:

— Войдите, — в полной уверенности, что это Бетти.

Это была не она. Я разглядел фигуру девушки, которая быстро вошла и закрыла за собой дверь. Она подняла повыше свечу, чтобы я мог ее рассмотреть, и приложила палец к губам. Это была Эмили, светловолосая Эмили, горничная.

— Мастер Хэйтем, — сказала она, — у меня для вас есть кое-какие сведения, и по-моему, сэр, они важные.

— Я слушаю, — сказал я, надеясь, что по голосу не слишком заметно, каким маленьким и беззащитным я себя вдруг почувствовал.

— Я знакома со служанкой Барреттов, — начала она быстро, — с Виолеттой, она в числе немногих выходила из их дома в ту ночь. Она была рядом с повозкой, в которую затолкали вашу сестру, сэр. Когда мисс Дженни волокли мимо нее в повозку, мисс Дженни увидела ее и кое-что быстро сказала, а Виолетта сказала мне.

— Что сказала? — спросил я.

— Все было очень быстро, сэр, и там было довольно шумно, и прежде чем она что-то еще сказала, ее затолкали в повозку, но Виолетте показалось, что там было слово «предатель». На другой день к Виолетте заявился какой-то мужчина, с акцентом, как будто из западных графств, или ей так показалось, и потребовал сказать, что она слышала, но Виолетта сказала, что ничего не слышала, даже когда этот человек стал ей грозить. Он показал ей чудовищный нож, сэр, который у него был за поясом, но и после этого она сказала, что ничего не слышала.

— Но тебе рассказала?

— Виолетта моя сестра, сэр. Ей страшно за меня.

— Ты рассказывала еще кому-нибудь?

— Нет, сэр.

— Я завтра сообщу мистеру Берчу, — сказал я.

— Но, сэр.

— Что?

— А что, если предатель — это мистер Берч?

Я усмехнулся и покачал головой.

— Это не возможно. Он спас мне жизнь. Он дрался там.

Тут меня словно ударило.

— А вот кое-кого там вовсе не было.

2

Конечно, при первой же возможности я обо всем рассказал сегодня утром мистеру Берчу, и он пришел к тому же выводу, что и я.

А через час появился еще один человек, и в кабинете мы с ним познакомились. Он был примерно отцовских лет, с мужественным лицом, иссеченным шрамами, и холодными внимательными, словно рыбьими, глазами. Он был выше мистера Берча и более плечистым и, казалось, занял своим присутствием всю комнату. Своим темным присутствием. И смотрел на меня. Сверху вниз, на меня. Сверху вниз, пренебрежительно сморщив нос, на меня.

— Это мистер Брэддок, — сказал мистер Берч, пока я неподвижно стоял под взглядом гостя. — Он тоже тамплиер. Я целиком и полностью ему доверяю, Хэйтем.

Он откашлялся и добавил громко:

— А внешность иногда противоречит тому, что, по моим сведениям, есть в его душе.

Мистер Брэддок хмыкнул и бросил на него уничтожающий взгляд.

— Ну же, Эдвард, — попенял мистер Берч. — Хэйтем, мистер Брэддок будет заниматься поисками предателя.

— Благодарю вас, сэр, — сказал я.

Мистер Брэддок свысока глянул на меня и обратился к мистеру Берчу:

— Этот Дигвид, — сказал он, — может быть, ты покажешь мне его жилье.

Я отправился было за ними следом, но мистер Брэддок глянул на мистера Берча, который почти незаметно кивнул и, обернувшись ко мне и глядя мне в глаза, улыбнулся и попросил проявить терпение.

— Хэйтем, — сказал он, — может быть, вам лучше заняться другими делами.

Сборами, например.

И я волей-неволей вернулся к себе в комнату, проверил упакованные чемоданы, а потом достал дневник, чтобы описать, что случилось за день. За минуту до того, как я стал писать, зашел мистер Берч и сообщил новость: исчез Дигвид, сказал он, и лицо его побледнело. Но его найдут, заверил он меня. Тамплиеры постоянно кого-нибудь ловят, но вообще говоря, ничего не меняется. Мы все равно отбываем в Европу.

Кажется, это последняя моя запись в Лондоне, дома. Последние слова моей прежней жизни. Теперь начинается новая.

 

Часть II. 1747 год, Двенадцать лет спустя

 

10 июня 1747 года

1

Сегодня я следил за предателем, пока он расхаживал по базару. Одетый в шляпу с плюмажем, цветные пряжки и подвязки, он с напыщенным видом переходил от прилавка к прилавку и прямо-таки сверкал под ярким, белым испанским солнцем. С некоторыми торговцами он шутил и смеялся, с другими перебрасывался двумя-тремя словечками. Он держался и не дружески, и не властно, и казался, по крайней мере по моим наблюдениям, хотя я и следил за ним издали, человеком честным и даже доброжелательным. Но опять-таки, это ведь не те люди, которых он предал. То есть не Орден. Не мы.

Во время обхода его сопровождали охранники, и могу сказать, что они были весьма прилежны. Их взгляды неустанно обшаривали рынок, и когда один из торговцев дружески похлопал его по спине и стал навязывать в подарок хлеб из своей лавки, он сделал жест тому из двух охранников, что был повыше, и тот принял хлеб левой рукой, а не правой, предназначенной для оружия. Вышколенный тамплиер.

Через какое-то мгновение из толпы выскочил мальчуган, и охранники тут же напряглись, оценивая опасность, а потом.

Расслабились?

Посмеялись над своей пугливостью?

Нет. Они остались настороженными. Они продолжали следить, потому что они не дураки и знают — мальчик мог оказаться приманкой.

Охранники они были прилежные. Я думал, не испорчены ли они своим хозяином, человеком, который клялся в верности одному делу, в то время как служил совсем другим идеалам. Я надеялся, что нет, потому что я уже решил оставить их в живых. Но хотя до некоторой степени мне было выгодно сохранить им жизнь, я все же понимал, что опасно ввязываться в бой с двумя такими солдатами, а стало быть, мое решение неверно. Они умеют быть сосредоточенными; они наверняка отлично фехтуют, и вообще они большие знатоки в деле убийств.

Но в таком случае, я тоже сосредоточенный. Тоже знаток фехтования. И знаток по части убийств. У меня к этому природная склонность. Хотя в отличие от теологии, философии, античности и языков, в частности, испанского, который я знаю так, что могу здесь, в Альтее, сойти за испанца, — так вот, в отличие от всего этого, я не испытываю удовольствия от моих способностей к убийству. Просто у меня это хорошо получается. Может быть, если бы моей целью был Дигвид — может быть, тогда я и получил бы от убийства какое-нибудь удовольствие. А так — нет.

2

Пять лет после отъезда из Лондона мы с Реджинальдом колесили по Европе, перебираясь из страны в страну в походном фургоне, в сопровождении коллег и братьев-рыцарей, которые время от времени сменялись, появлялись в нашей жизни и исчезали; не менялись только мы — мы отправлялись в очередную страну, иногда нападали на след турецких работорговцев, у которых, как считалось, находится Дженни, а иногда отрабатывали информацию по Дигвиду, которым занимался Брэддок, уезжавший куда-то на несколько месяцев, но в конце концов возвращавшийся с пустыми руками.

Реджинальд был моим наставником, и в этом отношении он походил на отца; во-первых, он так же иронизировал по поводу почти любой книжки, неизменно утверждая, что существует высшее, более глубокое знание, чем то, которое можно найти в запыленных школьных учебниках — и которое позже мне предстояло узнать как знание тамплиеров; а во-вторых, он требовал, чтобы я думал сам.

В чем они расходились, так это в том, что отец просил меня иметь свое мнение. А Реджинальд, как я понял, видел мир в более абсолютных категориях. С отцом я чувствовал, что мышления достаточно, что мышление — это средство для самого мышления, а заключение, к которому я приходил, было как-то менее значительно, чем сама дорога к нему. С отцом, по фактам и по тому, что я записал в дневник, я представлял истинукак нечто подвижное, изменчивое.

У Реджинальда не было такой неоднозначности, хотя поначалу, когда я высказывал несогласие, он улыбался и говорил, что во мне чувствуется отец. Он говорил, каким великим и мудрым во многих отношениях был мой отец, и что он не знал фехтовальщика лучше него, но вот концепция знания у него была не научной, не такой, какой она должна быть.

Стоит ли мне стыдиться, что со временем я отдал предпочтение методу Реджинальда, строгому методу тамплиеров? Несмотря на то, что он обладал уравновешенным характером, был скор на шутки и улыбчив, ему все же не хватало природной жизнерадостности, даже озорства, которые были у отца. Он был всегда наглухо застегнут и опрятен, и кроме того, был педантом и настаивал, что во всем всегда должен соблюдаться порядок. И все же в Реджинальде была какая-то черта, какая-то определенность, внешняя и внутренняя, которая с годами, почти независимо от моей воли, притягивала меня сильней и сильней.

И однажды я понял, что именно. Это отсутствие сомнений — а значит и путаницы, нерешительности, неуверенности. Это чувство — чувство «знания», которое Реджинальд внушил мне — стало моим проводником из отрочества в зрелость. Я не забыл уроков моего отца; напротив, он гордился бы мной — потому что я усомнилсяв его идеалах. И принял новые.

Мы так и не нашли Дженни. С годами мое отношение к ней смягчилось.

Перечитывая дневник, я вижу, что в юности мало интересовался ею, отчего мне несколько неловко, потому что теперь я вырос и на многое смотрю иначе. Не то чтобы юношеская антипатия к ней мешала мне искать ее, нет. Хотя в этом деле мистер Берч проявил рвение, которого хватило бы на нас обоих. Но этого было мало. Средства, получаемые от мистера Симпкина, были значительны, но не бесконечны. Мы отыскали замок во Франции, затерянный в районе Труа в Шампани, где можно было поселиться и где мистер Берч продолжил мое обучение, поручившись за меня как за адепта, а три года назад — как за полноправного члена Ордена.

Прошли недели, а о Дженни и Дигвиде не было никаких вестей; потом прошли месяцы. Мы занялись другими делами Ордена. Война за австрийское наследство, казалось, поглотит своей ненасытной пастью всю Европу, и мы были вынуждены отстаивать интересы тамплиеров. Моя «склонность», мое смертельное мастерство стали бесспорными, и Реджинальд быстро понял их преимущество. Первая жертва — но не первое мое убийство; должен признаться, мое первое убийство — это жадный торговец в Ливерпуле. Второе — австрийский принц.

После убийства торговца, два года назад, я приехал в Лондон и обнаружил, что ремонт на площади Королевы Анны все еще продолжается, а мама. Мама была слишком утомлена, чтобы повидаться со мной и в тот день, и в следующий.

— Отвечать на мои письма ей также слишком трудно? — спросил я у мисс Дэви, которая, пряча глаза, извинилась передо мной. Я поехал после этого в Херефордшир в надежде отыскать семью Дигвида, но без результата. Похоже, что предатель нашего семейства никогда не будет найден — или не должен быть найден, если говорить точнее. Сегодня жажда мести сжигает меня уже не так яростно, может быть, просто потому, что я повзрослел; или потому, что Реджинальд научил меня владеть собой, обуздывать эмоции.

Но хотя и потускневший, этот огонь все еще горит во мне.

3

Только что приходила жена хозяина гостеприимного дома, и прежде чем закрыть за собой дверь, она бросила быстрый взгляд на лестницу. Пока меня не было, прибыл гонец, сказала она и вручила мне его депешу с таким похотливым взглядом, что, право, я бы не удержался, если бы голова моя не была так забита другими вещами. Хотя бы событиями прошлого вечера.

Так что в ответ я выпроводил ее из комнаты и сел за расшифровку послания. В нем сообщалось, что по окончании всех дел в Альтее я должен ехать не домой во Францию, а в Прагу, где в подвале дома по Целетной улице, в штаб-квартире тамплиеров, мне назначена встреча с Реджинальдом. Он хочет обсудить со мной какое-то важное дело.

И вдобавок к этому, у меня есть сыр. Этой ночью предателю придет конец.

 

11 июня 1747 года

Выполнено. Я имею в виду убийство. И хотя без осложнений не обошлось, но исполнение было чистым, потому что он убит, а я остался незамеченным и могу вполне удовлетвориться результатом.

Звали его Хуан Ведомир, и по общему мнению, его обязанностью было защищать наши интересы в Альтее. То, что он использовал возможность и создал собственную империю, было допустимым; по нашим сведениям, порт и рынок он держал под справедливым контролем, а по более ранним данным, он пользовался некоторой популярностью, хотя постоянное присутствие его охраны показывало, что так было не всегда.

Но не слишкомли он мягок? Реджинальд задался этим вопросом и провел расследование, в результате которого выяснилось, что отступление Ведомира от взглядов тамплиеров было настолько полным, что равнялось предательству. А предателей в Ордене мы не терпим. Меня направили в Альтею. Я проследил за ним. И прошлым вечером я прихватил с собой сыр, покинул мое пристанище в последний раз и по мощеным улицам добрался до его виллы.

— Кто? — спросил охранник, открывший дверь.

— У меня есть сыр, — сказал я.

— Это и отсюда ясно, по запаху, — ответил он.

— Я надеюсь уговорить сеньора Ведомира, чтобы он позволил мне торговать им на базаре.

Нос его сморщился.

— Сеньор Ведомир занят тем, что привлекает клиентов на рынок, а не отваживает их.

— Возможно, что те, у кого вкус более взыскателен, не согласились бы, сеньор?

Охранник прищурился.

— У вас акцент. Откуда вы?

Он был первым, кто усомнился в моем испанском подданстве.

— Я родом из Республики Генуя, — улыбнулся я, — и сыр у нас является лучшей статьей экспорта.

— Вашему сыру придется постараться, чтобы вытеснить сыр Варелы.

Я продолжал улыбаться.

— Я уверен, что он постарается. И надеюсь, что сеньор Ведомир решит так же.

Он выглядел озадаченным, но посторонился и впустил меня в широкий вестибюль, в котором, несмотря на теплый вечер, было прохладно, почти холодно, и пустовато: два стула и стол, на котором лежало несколько карт. Я присмотрелся. Это был пикет, и меня это порадовало, потому что пикет — игра для двоих, а значит, охранников здесь больше нет.

Первый охранник жестом велел мне положить сверток с сыром на карточный стол, и я подчинился. Второй встал у него за спиной, положив руку на эфес шпаги, и смотрел, как его напарник проверяет, нет ли у меня оружия — хлопая меня по одежде, а потом обыскав мою наплечную сумку, в которой кроме нескольких монет и моего дневника он ничего не нашел. Меч я с собой не взял.

— Оружия у него нет, — сказал первый охранник, а второй кивнул. Первый указал на мой сыр.

— Как я понимаю, вы хотите, чтобы сеньор Ведомир попробовал его?

Я с готовностью закивал головой.

— А что, если его попробую я? — первый охранник пристально глядел на меня.

— Я рассчитывал, что все это достанется сеньору Ведомиру, — сказал я с подобострастной улыбкой.

Охранник фыркнул.

— Да тут целая прорва. А может, сам попробуешь?

Я запротестовал:

— Я ведь хотел, чтобы он весь.

Он взялся за эфес шпаги.

— Пробуй.

Я кивнул.

— О, да, сеньор, — сказал я, развернул сверток, отщипнул кусочек и съел.

Но он указал, чтобы я попробовал другой круг, и я попробовал, всем своим видом давая понять, какой это небесный вкус.

— Ну, раз уж он все равно открыт, — сказал я, — вы тоже можете попробовать.

Охранники переглянулись и наконец первый, с улыбкой, пошел к толстым дверям в конце коридора, постучал и вошел. Потом он появился снова и жестом пригласил меня в кабинет Ведомира.

В комнате было темно и душно от благовоний. Когда мы вошли, на низком потолке слегка колыхнулся шелк. Ведомир сидел к нам спиной, с распущенными длинными черными волосами, в ночном наряде, и писал что-то при свете свечи, стоявшей перед ним на столе.

— Прикажете остаться, сеньор Ведомир? — спросил охранник.

Ведомир не обернулся.

— Насколько я понял, наш гость не вооружен?

— Нет, сеньор, — сказал охранник, — хотя запах его сыра может разогнать целую армию.

— Для меня это благоухание, Кристиан, — рассмеялся Ведомир. — Пожалуйста, пусть гость пока посидит, я сейчас допишу.

Я сел на низенький стул возле погасшего камина, а он промокнул написанное и встал из-за стола, попутно прихватив с собой маленький ножик.

— Так вы говорите сыр? — его тонкие усики раздвинулись в улыбке, он подобрал свое одеяние и сел на такой же низенький стул напротив меня.

— Да, сеньор.

Он всмотрелся в меня.

— О! Мне сказали, что вы из Республики Генуя, но по говору вы англичанин.

От неожиданности я вздрогнул, но его широкая улыбка говорила, что опасаться мне нечего. По крайней мере пока.

— Вы правы, и мне хватало ловкости все это время скрывать мое подданство, — я все еще был поражен, — но вы разоблачили меня, сеньор.

— И видимо, я первый, потому что ваша голова до сих пор на плечах. А ведь наши страны воюют, не так ли?

— Вся Европа воюет, сеньор. И иногда я задаюсь вопросом: а знает ли кто-нибудь, кто с кем борется?

Ведомир усмехнулся, в его глазах запрыгали искорки.

— Вы лукавите, друг мой. Думаю, все мы знаем об обязательствах вашего короля Георга, равно как и о его притязаниях. Ваш британский флот считает, что он лучший в мире. Французы и испанцы, не говоря уже о шведах, не согласны. А англичанин в Испании сам распоряжается своей жизнью.

— Так значит, теперь мне придется опасаться за свою жизнь, сеньор?

— У меня в гостях? — он развел руками и губы его изогнулись в иронической улыбке. — Мне приятно сознавать, что я выше мелких забот королей, друг мой.

— Так кому же вы служите сеньор?

— Ну. жителям города, конечно.

— И кому же вы клялись, если не королю Фердинанду?

— Верховной власти, сеньор, — улыбнулся Ведомир, закрывая разговор, и обратился к свертку с сыром, который я положил на камин.

— Итак, — продолжил он, — прошу меня простить, я отвлекся. Вот этот сыр. Он из Республики Генуя или это английский сыр?

— Это мой сыр, сеньор. Мои сыры превосходны для всех, кто поднял свой флаг.

— Так он готов вытеснить Варелу?

— А может быть, нам торговать вместе?

— И что же? Тогда у меня будет несчастным Варела.

— Да, сеньор.

— Такое положение дел может не волновать вас, сеньор, но я-то буду терзаться каждый день. Ну что ж, позвольте его хотя бы попробовать, прежде чем он растает. Сделав вид, что мне жарко, я ослабил на шее шарф, а потом и вовсе снял его. Я украдкой сунул руку в заплечную сумку и нащупал дублон. Когда он отвернулся к сыру, я спрятал дублон в шарф.

В полумраке свечи блеснул нож, и Ведомир отрезал кусочек от первого сыра, попридержал его большим пальцем, обнюхал — хотя вряд ли в этом была необходимость, потому что я чувствовал запах даже со своего места — и отправил в рот. Задумчиво пожевал, глянул на меня и отрезал второй кусок.

— Хм, — сказал он чуть погодя. — Он не лучше сыра Варелы. На самом деле, он точно такой же, как сыр Варелы.

Он перестал улыбаться и лицо его потемнело. Я понял, что раскрыт.

— На самом деле, это и есть сыр Варелы.

Он открыл рот, чтобы позвать на помощь, но я движением кистей скрутил из шарфа удавку, прыгнул вперед со скрещенными руками и накинул удавку ему на шею.

Его рука с ножом взметнулась по дуге вверх, но движение вышло медленным, потому что он был захвачен врасплох, и ножик только хлестнул по шелку рядом с нашими головами, а я тем временем закрепил румаль, чтобы монета передавила горло, и оборвал его крик. Держа удавку одной рукой, я разоружил его, швырнул нож на подушку, а потом двумя руками затянул румальдо конца.

— Меня зовут Хэйтем Кенуэй, — спокойно сказал я и наклонился, чтобы заглянуть в его широко открытые выкаченные глаза. — Ты предал Орден тамплиеров. И поэтому приговорен к смерти.

Его рука тщетно пыталась царапнуть мне по глазам, но я отодвинул голову и смотрел, как мерно подрагивал шелк, пока жизнь уходила из него.

Когда все кончилось, я перенес тело на постель и, как меня и просили, забрал со стола его дневник. Он был открыт, и глаза мои ухватили несколько строчек: «Para ver de manera diferente, primero debemos pensar diferente».

Я прочел еще раз и перевел старательно, как будто учил новый язык: «Чтобы видеть иначе, надо сначала думать иначе».

Некоторое время я смотрел на страницу как в забытьи, потом резко захлопнул дневник и сунул его в сумку, заставив себя думать о делах. Смерть Ведомира до утра не обнаружат, а к этому времени я буду уже далеко, на пути в Прагу, и теперь мне есть о чем расспросить Реджинальда.

 

18 июня 1747 года

1

— Речь идет о твоей матери, Хэйтем.

Он стоял передо мной в подвале штаб-квартиры на Целетной улице. Он даже не удосужился одеться на пражский манер. Он нес свою английскость как знак почета: изящные и добротные белые чулки, черные бриджи, и конечно, парик, белый парик, пудра с которого сильно ос ыпалась на плечи сюртука. Его освещало пламя от высоких железных светильников, укрепленных на древках по обе стороны от него, а стены вокруг были так темны, что возле светильников дрожал бледный ореол. Обычно он стоял без напряжения, заложив руки за спину или опираясь на трость, но сегодня атмосфера была официальной.

— О матери?

— Да, Хэйтем.

Я подумал сначала, что она болеет, и тотчас же ощутил сильный прилив вины, почти до головокружения. Я неделями не писал ей; временами почти не вспоминал.

— Она умерла, Хэйтем, — сказал Реджинальд. — Неделю назад она упала. Сильно повредила спину, и я боюсь, что не выдержала этой травмы.

Я смотрел на него. Чувство безмерной вины исчезло, и вместо него пришла опустошенность, зияющий провал там, где должны быть какие-то эмоции.

— Сожалею, Хэйтем, — на его обветренном лице от сочувствия появились морщины, а глаза стали добрыми. — Твоя матушка была замечательной женщиной.

— Это правда, — сказал я.

— Мы сейчас же едем в Англию. Ты должен проститься.

— Конечно.

— Если что-то нужно. пожалуйста, скажи, не стесняйся.

— Спасибо.

— Теперь твоя семья — это Орден, Хэйтем. Можешь обращаться к нам в любой момент.

— Спасибо.

Он неловко откашлялся.

— И если тебе необходимо. ну, знаешь. выговориться. то я к твоим услугам.

При этих словах я едва удержался от улыбки.

— Спасибо, Реджинальд, но выговариваться мне не надо.

— Ну и хорошо.

Последовало длительное молчанье.

Он отвернулся.

— Все выполнено?

— Хуан Ведомир мертв, если ты об этом.

— Его дневник у тебя?

— Боюсь, что нет.

На мгновение лицо его вытянулось, а потом затвердело. Закаменело. Я и раньше видел у него такое выражение, когда он терял контроль.

— Что? — переспросил он.

— Я убил его за то, что он предал нас, разве нет?

— И что же? — настороженно спросил Реджинальд.

— Так зачем мне его дневник?

— Там его записи. Они нужны нам.

— Для чего? — спросил я.

— Хэйтем, у меня были основания полагать, что предательство Хуана Ведомира выходит за рамки вопроса о его верности доктрине. Мне кажется, он дошел до того, что стал сотрудничатьс ассасинами. А теперь, будь добр, скажи честно, дневник у тебя?

Я достал дневник из сумки, отдал ему, а он подвинулся к одному из светильников, открыл тетрадь, бегло перелистал и захлопнул.

— Ты читал?

— Он зашифрован, — откликнулся я.

— Но не весь, — спокойно заметил он.

Я кивнул.

— Да, да, ты прав, там есть несколько фраз, которые можно прочесть. Его. суждения о жизни. Они занятны. В сущности, Реджинальд, меня зацепило, почему это философия Хуана Ведомира согласуется с тем, чему наставлял меня отец?

— Весьма возможно.

— И все-таки ты заставил меня убить его?

— Я заставил тебя убить предателя Ордена. Это совсем другое. Конечно, я знал, что твой отец на многие вопросы смотрит иначе, чем я — и более того — он иначе смотрит на самые принципы Ордена, но это лишь потому, что он не присягал им. От того, что он не тамплиер, я не стану меньше уважать его.

Я смотрел на него. И думал, что, возможно, я напрасно в нем сомневаюсь.

— Тогда чем же интересен дневник?

— Не суждениями Ведомира о жизни, это уж точно, — сказал Реджинальд и напряженно улыбнулся. — Ты говоришь, они похожи на высказывания твоего отца, и мы оба знаем, что мы об этом думаем. Но меня интересуют зашифрованные фрагменты, в которых, если я прав, могут быть подробности о хранителе ключа.

— Ключа от чего?

— Всему свое время.

Я разочарованно вздохнул.

— Однажды я уже расшифровывал дневник, Хэйтем, — настаивал он. — И если я прав, мы начнем новый этап работы.

— И что это будет?

Он приготовился ответить, но я произнес за него:

— Всему свое время, да? Снова секреты, Реджинальд?

Он разозлился.

— Секреты? Вот оно что? Ты так думаешь? Что же такого я сделал, Хэйтем, чтобы лишиться твоего доверия, кроме как взял тебя под опеку, поручился за тебя перед Орденом и заботился о тебе? Простите, сударь, но вы просто неблагодарны.

— Мы так и не нашли Дигвида, разве нет? — я вовсе не собирался сдаться. — Выкуп за Дженни так никто и не потребовал, а значит, целью нападения было убийство отца.

— Мы надеялисьнайти Дигвида, Хэйтем. Это все, что мы могли. Мы надеялись, что он поплатится. Надежды не оправдались, но это не значит, что мы отказываемся от попыток. А сверх того, я был обязан пестовать тебя, Хэйтем, и это-то я выполнил вполне. И ты теперь взрослый, ты уважаемый рыцарь Ордена. Но этого ты помнить не хочешь, как я вижу. И не забывай, что я надеялся жениться на Дженни. Может быть, в пылу своей жажды отомстить за отца ты воображаешь, что с поисками Дигвида у нас полный провал, но это не так, потому что мы не нашли Дженни, верно? Конечно, ты себя не щадил, чтобы избавить сестру от тяжких испытаний.

— Ты упрекаешь меня в черствости? Бессердечии?

Он покачал головой.

— Я просто предлагаю тебе взглянуть на свои собственные ошибки, прежде чем ты начнешь указывать на мои.

Я внимательно смотрел на него.

— Ты не делился со мной подробностями розыска.

— Я посылал Брэддока. Он меня регулярно информировал.

— Но мне ты ничего не сообщал.

— Ты был мальчиком.

— Который вырос.

Он склонил голову.

— Прости, что я не принял во внимание этот факт. Впредь мы во всем равны.

— Так начни прямо сейчас — расскажи мне о дневнике, — сказал я.

Он рассмеялся, как будто в шахматах прозевал шах.

— Будь по-твоему, Хэйтем. Ну что ж, это первый шаг к местоположению храма — храма первой цивилизации, который, как полагают, был построен Теми, Кто Пришел Раньше.

Было секундное молчание, и я подумал: «Чего-чего?» А потом рассмеялся. Он сначала вздрогнул, может быть, припомнив, как он впервые сказал мне о первой цивилизации, когда я тоже не сдержался.

— Те, кто пришел раньше чего? — спросил я со смехом.

— Раньше нас, — жестко сказал он. — Раньше людей. Цивилизация предтеч.

Он нахмурился.

— Тебе все еще смешно, Хэйтем?

Я покачал головой.

— Не столько смешно, Реджинальд, сколько. — я пытался подобрать слова, — сложно для восприятия. Раса существ, бывших до человечества. Боги.

— Не боги, Хэйтем, а первая цивилизация, управлявшая человечеством. После них нам остались артефакты, Хэйтем, обладающие неимоверным могуществом, о котором до сих пор мы можем лишь мечтать. Я полагаю, что тот, кто завладеет этими артефактами, в итоге сможет управлять судьбой человечества.

Смех мой оборвался, потому что я увидел, как Реджинальд посерьезнел.

— Это слишком большие притязания, — сказал я.

— Безусловно. Если бы притязания были скромнее, мы бы не были так заинтересованы, разве нет? И ассасины тоже.

Глаза у него поблескивали. В них отражалось и приплясывало пламя светильников. У него и раньше бывал такой взгляд, правда, редко. Не тогда, когда он обучал меня языкам, философии или даже античности или основам военных единоборств. И не тогда, когда он преподавал мне догматы Ордена.

Нет, это случалось лишь тогда, когда он заговаривал о Тех, Кто Пришел Раньше. Временами Реджинальд любил посмеяться над тем, что он называл излишней страстностью. Он считал ее недостатком.

Но когда он говорил о первой цивилизации, он становился похож на фанатика.

2

На ночь мы остались в штаб-квартире тамплиеров, в Праге. Я сижу теперь в небольшой комнате с каменными серыми стенами и чувствую на плечах гнет тысячелетней истории тамплиеров.

Мысленно я отправляюсь на площадь Королевы Анны, куда после ремонта возвратились домочадцы. Мистер Симпкин держал нас в курсе событий: Реджинальд следил за строительными работами даже во время наших скитаний по Европе в поисках Дигвида и Дженни. (И конечно, Реджинальд прав. Дигвида найти не удалось — вот что терзает меня, а о Дженни я почти не думаю).

В один прекрасный день Симпкин известил нас, что семейство уже переехало из Блумсбери на площадь Королевы Анны, и как и прежде, пребывает в своей резиденции. В тот день я скользил мысленно вдоль обшитых деревом стен моего родного дома и сознавал, что могу живо представить там людей — особенно маму. Но конечно, я представлял ее так, как видел в детстве: светлой, как солнце, и вдвое приветливей, а я сижу у нее на коленях и совершенно счастлив. Моя любовь к отцу была гор ячей, если не сказать неистовой, но любовь к маме была светлее. Перед отцом я благоговел, восхищался, как он велик, и иногда рядом с ним казался себе карликом, и вместе с тем подспудно я испытывал тревогу, что сколько ни проживи я рядом с ним, я все равно буду лишь его тенью. А возле мамы такого неудобства не было, а было почти непреходящее чувство уюта, любви и защищенности. И еще она была красива. Мне нравилось, когда кто-нибудь говорил, что я похож на отца, потому что он был яркой личностью, но когда говорили, что я похож на маму, я знал, что это значит «красивый». Про Дженни говорили: «Она будет разбивать сердца» или: «Поклонники будут сражаться за нее». То есть в ход шел язык борьбы и соперничества. Но о маме говорили иначе. Ее красота была спокойной, материнской, умиротворяющей, которая не вдохновляла на такую же воинственность, как Дженни — мамина красота заслуживала лишь теплоты и восхищения.

Я, конечно, никогда не видел мать Дженни, Кэролайн Скотт, но все-таки какое-то представление о ней у меня было: она была «точь-в-точь Дженни», и она пленила моего отца взглядом совершенно так же, как своих кавалеров пленяла Дженни.

Моя мама представлялась мне человеком совсем иного склада. Когда она познакомилась с моим отцом, она была старой доброй Тессой Стефенсон-Оукли. Она сама так обычно говорила: старая добрая Тесса Стефенсон-Оукли, чем несколько удивляла меня, но это неважно. Отец приехал в Лондон один, не обремененный хозяйством, но кошелек у него был достаточно велик, чтобы всем этим обзавестись. Когда он в Лондоне решил нанять у богатого собственника дом, дочь вызвалась помочь ему с поиском постоянного жилища и с хозяйственными делами. Дочерью, конечно же, была «старая добрая Тесса Стефенсон-Оукли».

У нее было всё, и она намекнула, что ее семья не в восторге от ее связи, и действительно, мы никогда в жизни не видели ее семью. Все свои силы она посвятила нам, вплоть до той страшной ночи, то есть до тех пор, пока средоточием ее безраздельного внимания, ее бесконечной привязанности, ее безусловной любви оставался я.

Но в последнюю нашу встречу от того прежнего человека в ней не осталось и следа. Я возвращаюсь теперь мыслями к нашему расставанию и все, что я помню — так это ее странный взгляд, который я расценил как презрение. Когда я убил человека, покушавшегося на ее жизнь, я переменился в ее глазах. Я больше не был мальчиком, который когда-то сидел у нее на коленях.

Я был убийца.

 

20 июня 1747 года

По пути в Лондон я перечитывал старый дневник. Зачем? Может быть, это интуиция. Подсознательный поиск или. сомнения.

Во всяком случае, когда я перечитал запись от 10 декабря 1735 года, я вдруг совершенно ясно понял, что мне делать по приезде в Англию.

 

2-3 июля 1747 года

Сегодня прошла служба, и еще. я поясню.

После службы я оставил Реджинальда на крыльце часовни — он беседовал с мистером Симпкином. Мистер Симпкин сказал мне, что я должен подписать какие-то важные документы. От мамы мне остались деньги. С угодливой улыбкой он выразил надежду, что я более чем доволен тем, как он вел дела все это время. Я кивнул, улыбнулся, не ответил ничего определенного, сказал им, что мне нужно немного времени для личных дел, и ушел, как будто для того, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Я надеялся, что со стороны мой маршрут будет выглядеть случайным, если я пойду вдалеке от центральных улиц, подальше от экипажей, которые шлепали по грязи и навозу мощеной дороги через толпу людей: торговцев в окровавленных кожаных фартуках, шлюх и прачек. Но все было не так. Он был вовсе не случайным.

Прямо передо мной, в одиночестве, шла женщина, видимо погруженная в свои мысли. Конечно, я заметил ее на службе. Она сидела с остальной прислугой — с Эмили и еще двумя-тремя, которых я не знаю, — в другом конце часовни, с платочком у глаз. Она глянула наверх и заметила меня — должна была — но не подала виду. Это поразило меня: неужели Бетти, одна из моих старых нянек, не признала меня?

И теперь я шел за ней, держась на таком расстоянии, чтобы она меня не обнаружила, если случайно обернется. Уже темнело, когда она подошла к своему дому, или не к своему дому, а к большому особняку, в котором она теперь служила, и который смутно вырисовывался на темном небе и был очень похож на наш — на площади Королевы Анны. Неужели она все еще няня, или дослужилась до чего-нибудь большего? Может быть, под накидкой у нее передник гувернантки? Народу на улице поубавилось, и я помедлил на другой стороне улицы и подождал, пока она спустится по короткому лестничному маршу с каменными ступенями к этажу, где жила прислуга, и скроется внутри.

Она скрылась, а я перешел через дорогу и прогулочным шагом приблизился к особняку, чтобы не слишком привлекать внимание тех, кто, возможно, смотрел на меня из окон. Когда-то я был маленьким мальчиком и смотрел из окна на площади Королевы Анны на прохожих и размышлял об их занятиях. В этом особняке тоже может быть какой-нибудь мальчик, которому интересно знать, что я за человек. Откуда я? Куда иду?

Поэтому я прошелся вдоль ограды особняка и глянул вниз, на освещенные окна, принадлежавшие, по моим предположениям, людской, и в награду увидел силуэт Бетти — она появилась в окне и задернула занавеску. Я узнал все, что мне надо.

Я вернулся после полуночи, когда в особняке были задернуты все шторы, на улице было темно, и только временами блестели огни встречных экипажей.

Я снова прошелся вдоль фасада, бросил короткий взгляд влево и вправо, бесшумно перескочил через ограду и приземлился в канаву. Я метнулся по ней туда-сюда, отыскал окно Бетти, остановился, приложил ухо к стеклу и некоторое время прислушивался, чтобы убедиться, что внутри никто не движется.

Настойчиво и осторожно я прижал кончики пальцев к низу оконной рамы и потянул ее вверх, молясь, чтобы не было скрипа, и мои молитвы были услышаны — я проник внутрь и закрыл за собой окно.

Она немного пошевелилась в постели — может быть, от тока воздуха из открытого окна или от неосознанного ощущения, что в комнате кто-то есть. Я застыл, как статуя, и ждал, пока ее дыхание не станет ровным, и чувствовал, что воздух вокруг меня успокоился, мое вторжение растворилось в комнате, так что через несколько мгновений я казался частью самой комнаты — как будто я всегда был ее частью или ее духом.

А потом я вынул из ножен меч.

Ирония судьбы — ведь именно этот меч подарил мне в детстве отец. В последние дни я почти не расстаюсь с ним. Когда-то давно Реджинальд интересовался, когда мой меч отведает первой крови, но теперь он отведал ее уже не раз. И если я прав насчет Бетти, то отведает снова.

Я сел на кровать, приставил к ее горлу меч и рукой закрыл ей рот.

Она проснулась. Глаза ее распахнулись от ужаса. Рот ее двигался, она попыталась крикнуть, но лишь пощекотала губами мою подрагивающую ладонь.

Я держал ее трепетавшее тело, молчал и просто ждал, пока ее глаза смогут увидеть меня в темноте, и она узнает меня. Неужели не узнает, хотя и нянчилась со мной десять лет, как родная мать? Неужели не узнает своего мастера Хэйтема?

Она перестала сопротивляться, и я сказал ей:

— Здравствуй, Бетти, — моя рука все еще закрывала ей рот. — Я хочу у тебя кое-что узнать. Ты должна ответить. Чтобы ты ответила, я сниму руку с твоего рта, и тебе захочется крикнуть, но если ты крикнешь.

Я прижал ей к горлу лезвие меча, чтобы показать, что ее в этом случае ждет. А потом очень осторожно снял руку с ее рта.

Ее взгляд был твердым, как гранит. Я на мгновение ощутил себя в детстве и почти испугался огня и ярости, пылавших в ее глазах, потому что вид этих глаз вызвал в моей памяти картины, когда она меня распекала, а я не мог от этого увильнуть и должен был только нести наказание.

— Вас следует хорошенько высечь, мастер Хэйтем, — прошипела она. — Как вы смеете влезать в комнату к спящей леди? Или я вас ничему не учила? Или Эдит вас ничему не учила? Или ваша матушка?

Голос ее становился все громче.

— Или ваш отец ничему вас не научил?

Воспоминания детства обрушились на меня, и теперь я был вынужден снова искать в себе решимость, должен был бороться с желанием просто убрать меч и сказать: «Простите, нянюшка Бетти, я больше так не буду, потому что отныне и впредь я хороший мальчик».

Но мысль об отце добавила мне решимости.

— Что правда то правда, Бетти, ты когда-то была мне второй матерью, — сказал я.

— И ты права: то, что я сейчас делаю, вещь ужасная и непростительная. И поверь, мне вовсе не легко это делать. Но ведь то, что ты сделала, тоже ужасно и непростительно.

Она прищурилась не понимая.

— О чем это вы?

Левой рукой я достал из сюртука сложенный в несколько раз листок бумаги и почти в полной темноте показал ей.

— Помнишь Лору, судомойку?

Она кивнула опасливо.

— Она написала мне, — продолжал я. — Написала все о твоих отношениях с Дигвидом. Сколько времени отцовский камердинер был твоей пассией, Бетти?

Никто мне не писал, листок бумаги в моей руке содержал лишь одну тайну — адрес моей съемной квартиры, но я рассчитывал, что в темноте она не заметит обмана. А правда заключалась в том, что перечитывая старый дневник, я вдруг живо вспомнил тот давнишний эпизод, когда я отправился искать Бетти. В то холодное утро она «немного повалялась в постели», и когда я смотрел в замочную скважину, я видел в комнате пару мужских сапог. Тогда я ничего не сообразил, потому что был маленьким. Я глянул на них глазами девятилетнего мальчика и даже не подумал о них. Ни тогда. Ни позже.

И не думал о них до тех пор, пока не перечел дневник, и тогда внезапно, словно смысл хитрого анекдота, до меня дошло: это были сапоги ее любовника. Кого же еще? В том, что любовником был именно Дигвид, я все-таки сомневался. Я помнил, что о нем она говорила с большей расположенностью, но ведь и другие тоже; он нас всех одурачил. Но когда я с Реджинальдом уехал в Европу, именно Дигвид подыскал для Бетти новое место. И все же я лишь предполагал их связь — догадка взвешенная, вроде бы обоснованная, и тем не менее, рискованная и — ошибись я ненароком — ведущая к страшным последствиям.

— Помнишь тот день, когда ты «немного повалялась в постели», Бетти? «Чуть дольше повалялась», помнишь?

Она с опаской кивнула.

— Я пошел тебя искать, — продолжал я. — Я, видишь ли, замерз. И в коридоре возле твоей комнаты — как ни стыдно в этом признаваться — я встал на колени и заглянул в замочную скважину.

Я почувствовал, что слегка краснею, несмотря на всю мою выдержку. Она глянула на меня сперва со злобой, но потом взгляд ее стал суров, а губы сердито сжались, как будто давнишнее то вторжение было таким же скверным, как и нынешнее.

— Я ничего не видел, — добавил я с поспешностью. — Ничего, кроме тебя, спящей в постели, и пары мужских сапог, в которых я узнал сапоги Дигвида. Ты ведь путалась с ним, разве нет?

— Ох, мастер Хэйтем, — прошептала она, потом покачала головой, и глаза ее стали печальными. — Что же с вами произошло? Во что же вас превратил мистер Берч? То, что вы приставляете нож к горлу такой пожилой леди, как я, это уже из рук вон плохо, просто — хуже некуда. Но гляньте на себя со стороны: вы наносите мне обиду за обидой, обвиняете меня в том, что я с кем-то «путалась», как будто я разрушала брак. Не было никакого «путанья». У мистера Дигвида были дети, которые жили на попечении его сестры в Херефордшире, а жена его умерла задолго до того, как он поступил на службу в ваш дом. И мы с ним не «путались», как вы воображаете в ваших мерзких мыслях. Мы любили друг друга, и как вам только не стыдно что-то выдумывать. Как вам не стыдно.

И она снова покачала головой.

Рука моя стиснула рукоять меча, и я крепко зажмурился.

— Ну уж нет, виноватым себя здесь должен чувствовать вовсе не я. Можешь считать меня сколь угодно заносчивым, но факт есть факт — у тебя с ним было. были отношения, какие-то, да какие угодно, это не имеет значения— с этим Дигвидом, а он нас предал. И если бы он не предал, то мой отец был бы жив. И мать была бы жива, и я не сидел бы тут с ножом у твоего горла, так что не меня упрекай теперь за то, что здесь происходит, Бетти. Упрекай его.

Она перевела дыхание и успокоилась.

— У него не было выбора, — сказала она наконец, — Джеку не дали его. Кстати, это его имя: Джек. Вы ведь не знали?

— Я прочту это на его надгробии, — прошипел я, — и это ничего не изменит, потому что он должен был выбрать, Бетти. Был ли это выбор между дьяволом и глубоким синим морем, мне неинтересно. Но выбор был.

— Не было, потому что тот человек угрожал детям Джека.

— Человек? Что за человек?

— Не знаю. Человек, который сначала говорил с Джеком в городе.

— Ты его когда-нибудь видела?

— Нет.

— Что о нем рассказывал Дигвид? Он из западных графств?

— Да, Джек говорил, что у него был акцент. Почему-то.

— Когда Дженни утаскивали похитители, она кричала о предателе. Виолетта слышала ее из других дверей, но на следующий день человек с западным акцентом пришел предупредить ее, чтобы она никому ничего не говорила.

Западные графства. Я видел, как Бетти побледнела.

— Ну! — крикнул я. — Ну же!

— Виолетта, сэр, — выдохнула она. — Вскоре после того, как вы отбыли в Европу, может быть даже на другой день, на нее напали на улице и она погибла.

— Они сдержали слово, — сказал я. Я смотрел на нее. — Расскажи о человеке, который отдал приказ Дигвиду.

— Мне нечего рассказывать. Джек ничего о нем не говорил. Говорил только, что он предлагает дело, что если Джек от него откажется, то они найдут его детей и убьют их. Сказали, что если он донесет хозяину, то они найдут его мальчиков и будут резать медленно, чтобы подольше мучались, только это. Говорили, что они хотят проникнуть в дом, но клянусь жизнью, мастер Хэйтем, они сказали, что никто не пострадает, что все будет происходить глухой ночью.

До меня что-то дошло.

— Но зачем же им нужен он?

Она растерялась.

— В ночь нападения его там даже не было, — продолжал я. — Так не могло быть,

если он помогал им войти в дом. Они похитили Дженни, убили отца. Тогда для чего был нужен Дигвид?

— Не знаю, мастер Хэйтем, — сказала она. — Правда, не знаю.

Я смотрел на нее в каком-то оцепенении. Перед этим, пока я дожидался темноты, чтобы проникнуть сюда, во мне все кипело от гнева, мысль о предательстве Дигвида разжигала мою ярость, мысль, что Бетти была с ним в сговоре или просто все знала, подливала масла в огонь.

Мне бы хотелось, чтобы она оказалась ни при чем. Больше всего мне хотелось бы, чтобы роман у нее был с каким-нибудь другим человеком из наших домочадцев. Но коль скоро он был с Дигвидом, мне хотелось, чтобы она ничего не знала о его предательстве. Я хотел, чтобы она была невиновна, потому что, если она виновна, мне придется убить ее; потому что, если она могла предотвратить ту резню и не сделала этого, она заслужила смерть. Это будет. это будет закономерно. Как причина и следствие. Как сдержки и противовесы. Око за око. Это мое кредо. Мое мировоззрение. Способ преодоления жизненного пути, который имеет смысл как раз тогда, когда сама жизнь от этого отказывается. Способ внесения порядка в хаос.

Но убивать ее мне хотелось меньше всего.

— Где он теперь? — тихо спросил я.

— Не знаю, мастер Хэйтем, — ее голос дрожал от страха. — Последний раз я слышала его тем утром, когда он исчез.

— Кто еще знал, что вы с ним любовники?

— Никто, — ответила она. — Мы всегда были очень осторожны.

— Не считая того, что выставляли на виду его сапоги.

— Их тут же убрали, — глаза ее ожесточились. — К тому же у большинства людей нет привычки подглядывать в замочную скважину.

Повисло молчание.

— Что теперь будет, мастер Хэйтем? — голос у нее осекся.

— Я должен убить тебя, Бетти, — просто сказал я и по ее глазам прочел, что она понимает: если я решил, то так и сделаю; что я готов сделать это. Она всхлипнула.

Я встал.

— Но я не буду. И так уже слишком много смертей вследствие той ночи. Больше мы не увидимся. За твою многолетнюю выслугу и заботу я оставляю тебе твою жизнь — живи со своим позором. Прощай.

 

14 июля 1747 года

1

Вот уже две недели, как я не прикасался к дневнику, и у меня накопилось много всего, о чем мне необходимо рассказать и подвести итоги, начиная с той ночи, когда я посетил Бетти.

Прямо от нее я вернулся на квартиру, которую я снимал, и проспал несколько часов с перерывами, потом встал, оделся и нанял кэб до ее дома. Там я заплатил кэбмену, чтобы мы постояли поблизости — достаточно близко, чтобы видеть, но так, чтобы не вызывать подозрений — и пока он дремал, благодарный за отдых, я сидел, смотрел в окно и ждал. Чего? Я не мог бы сказать наверняка. Я в очередной раз прислушался к своему инстинкту. И в очередной раз угадал: вскоре после того, как рассвело, появилась Бетти.

Я отпустил кучера, пошел за ней пешком, и конечно же, она отправилась прямиком к Главному Почтамту на Ломбард-стрит, вошла туда, через несколько минут появилась снова, и двинулась по улице обратно, постепенно растворяясь в толпе.

Я смотрел ей вслед и ничего не чувствовал и не испытывал желания идти за ней и резать ей горло за ее предательство, и даже не ощущал остатков привязанности, которая когда-то между нами существовала. Просто. ничего.

Вместо этого я встал возле дверей и наблюдал людскую круговерть, время от времени отмахиваясь тростью от попрошаек и бродячих торговцев; так я прождал примерно час, пока.

Да, это был почтальон — с неизменным колокольчиком и сумкой, полной корреспонденции. Я отклеился от дверей и, помахивая тросточкой, отправился за ним, подступая все ближе и ближе, но тут он перешел на другую сторону улицы, где было поменьше пешеходов, и у меня появился шанс.

Через минуту, в переулке, я стоял на коленях над его окровавленным бездыханным телом и разбирал содержимое почтовой сумки, пока не нашел то, что мне нужно: конверт на имя «Джек Дигвид». Я прочел письмо — в нем говорилось, что она его любит, но об их отношениях я и без того уже знал; ничего нового — но меня интересовало не содержание, мне нужен был адрес, он был написан на конверте, оплаченном до Шварцвальда, где располагался городок с названием Санкт-Питер, неподалеку от Фрайбурга.

После двухнедельного путешествия мы с Реджинальдом увидали впереди Санкт-Питер: городские кварталы приютились в нижней части долины, окруженные со всех сторон зеленью богатых полей и лесов. Это было сегодня утром.

2

В город мы въехали около полудня, грязные и утомленные путешествием.

Неспешной рысью мы пробирались по узким петляющим улочкам, и я смотрел на запрокинутые лица горожан: и отпрядывавших от дороги, и поспешно отступавших от окон — они захлопывали двери и задергивали занавески. У нас на уме была смерть, и я даже было подумал, что каким-то образом они об этом догадываются, а может быть, просто пугливы. Я не мог знать, что мы уже не первые всадники-чужестранцы, прибывшие в город нынешним утром. И горожане испугались гораздо раньшенашего приезда.

Письмо было адресовано до востребования в Центральный магазин Санкт-Питера.

Мы подъехали к маленькой площади, с фонтаном и каштанами, и расспросили дорогу у испуганной горожанки. Другие указывали нам неопределенно, а она дала точные сведения и как-то бочком поспешила прочь, не отрывая взгляда от своих башмаков.

Через минуту мы привязали наших лошадей возле магазина и вошли внутрь, и единственный бывший там посетитель глянул на нас и решил запастись провизией в другое время. Мы с Реджинальдом обменялись смущенными взглядами, а я огляделся по сторонам. С трех сторон высились деревянные стеллажи, на которых грудились банки и пакеты, перевязанные шпагатом, а у передней стены возвышался прилавок, за которым стоял хозяин заведения, в фартуке, с пышными усами и улыбкой — но она угасла, как догорающая свеча, едва только он разглядел нас получше.

Слева от меня стояла стремянка, по которой добирались до верхних полок. На ней примостился мальчик лет десяти, сынишка хозяина, если судить по виду. Он чуть не упал, когда поспешно спрыгнул со стремянки, и встал посредине комнаты, вытянув руки по швам, в ожидании отцовских распоряжений.

— Добрый день, господа, — по-немецки сказал хозяин. — По вашему виду можно сказать, что вы долго ехали верхом. Вам необходимы припасы для дальнейшего путешествия?

Он указал на кофейник, стоявший перед ним на прилавке.

— Может быть, желаете освежиться? Выпить?

Тут он махнул мальчику рукой.

— Кристоф, ты забыл свои обязанности? Прими у джентльменов плащи.

Возле прилавка стояли три стула, и хозяин указал на них и пригласил:

— Пожалуйста, будьте добры, располагайтесь.

Я снова глянул на Реджинальда, понял, что он готов шагнуть вперед и воспользоваться гостеприимством, и остановил его.

— Нет-нет, спасибо, — сказал я хозяину. — Мы с приятелем не расположены задерживаться.

Краем глаза я заметил, как Реджинальд ссутулился, но он промолчал.

— Нам от вас нужны только некоторые сведения, — добавил я.

Осмотрительность надвинулась на лицо хозяина, как темный занавес.

— Да? — настороженно произнес он.

— Нам нужно найти человека. Его зовут Дигвид. Джек Дигвид. Вы с ним знакомы?

Он покачал головой.

— Совсем не знакомы? — настаивал я.

Снова отрицательное качание головой.

— Хэйтем. — предостерегающе сказал Реджинальд, как будто прочел мои мысли по интонации.

Я не ответил ему. Я продолжал давить на хозяина:

— Вы в этом уверены?

Усы его нервно дернулись. Он судорожно сглотнул.

Я почувствовал, как у меня стиснулись челюсти; следом, прежде чем кто-либо успел двинуться, я выхватил меч и ткнул острием под подбородок Кристофа. Мальчик задохнулся, привстал на цыпочки, а глаза его заметались, оттого что в горло вдавился меч.

Я неотрывно смотрел на хозяина.

— Хэйтем. — снова окликнул меня Реджинальд.

— Предоставь это дело мне, Реджинальд, будь добр, — сказал я и снова обратился к хозяину: — На этот адрес Дигвиду отправляют до востребования письма. Позвольте спросить еще раз: где он?

— Сударь, — взмолился хозяин. Он беспрерывно переводил взгляд с меня на Кристофа, от которого слышалась череда глухих звуков, как будто ему невозможно было глотать. — Прошу вас, не мучьте моего сына.

Он молил глухого.

— Где он? — повторил я.

— Сударь, — хозяин в мольбе заламывал руки, — я не могу вам сказать.

Неприметным движением кисти я вдавил клинок в горло Кристофа еще сильней и был вознагражден всхлипом. Краем глаза я видел, как мальчик еще выше приподнялся на цыпочках, и чувствовал, хотя и не видел, как тошно рядом со мной Реджинальду. Все это время я неотрывно смотрел на хозяина.

— Молю вас, сударь, молю вас, сударь, — его речь стала торопливой, а руками в мольбе он размахивал так, словно пытался жонглировать невидимым предметом, — я не могу сказать. Меня предупредили, чтобы я молчал.

— А-га, — сказал я. — Кто? Кто предупредил? Он сам? Дигвид?

— Нет, сударь, — он отказывался упорно. — Я уже несколько недель не видел мастера Дигвида. Это был. другой, но я не могу вам сказать — я не могу сказать, кто.

Эти люди, они. серьезные.

— Думаю, нам с вами ясно, что я тоже серьезный, — я улыбнулся. — Разница только в том, что я сейчас здесь, а их здесь нет. Говорите, сколько их, кто они и что им надо?

Его взгляд метался от меня к Кристофу, который, несмотря на его смелость, стойкость и силу духа, проявленную перед лицом опасности (я не отказался бы увидеть это в собственном сыне), все-таки снова всхлипнул, и это, должно быть, встряхнуло хозяину память, потому что усы его задрожали сильнее, и заговорил он быстрее — слова из него так и посыпались.

— Они были здесь, сударь, — сказал он. — Буквально час назад или около того.

Двое в длинных черных плащах поверх красных мундиров британской армии, они явились в магазин, как и вы, и спросили, где можно найти мастера Дигвида. Когда я, не подумав, сообщил им, они помрачнели и сказали, что еще несколько человек могут прийти и спросить мастера Дигвида, и если так случится, то я не должен им ничего говорить, под страхом смерти, и еще не должен говорить, что здесь были они.

— Где он?

— В хижине, в лесу, в пятнадцати милях отсюда.

Мы с Реджинальдом не проронили больше ни слова. Мы поняли, что нельзя терять ни минуты: ни на лишние угрозы, ни на прощание, ни даже на извинения перед Кристофом, которого я напугал до полусмерти — поэтому мы просто выскочили опрометью за дверь, отвязали коней, вскочили на них и погнали их с воплями вперед.

Мы скакали что было сил около получаса и одолели за это время миль восемь и всё в гору, и лошади наши стали уставать. Мы добрались до деревьев, но это оказалась лишь узкая полоска сосен, и проскакав ее насквозь, мы увидели еще полоску деревьев — на вершине холма. Тем временем земля перед нами побежала вниз, в более густой лес, потом из него, волнистая, как огромное лоскутное одеяло, составленное из оттенков зеленого: лесных массивов, лугов и полей.

Мы остановились, и я достал подзорную трубу. Лошади фыркали, а я осматривал местность, водя трубой из стороны в сторону сперва просто как сумасшедший, потому что чрезвычайные обстоятельства требовали от меня собранности, а я был слишком взвинчен. Наконец я заставил себя успокоиться, несколько раз глубоко вздохнул, прищурился и начал всматриваться заново, на этот раз перемещая трубу по ландшафту медленно и методично. Мысленно я накинул на поле обзора сетку и переходил из одного квадрата в другой систематично и терпеливо, руководствуясь опять-таки разумом, а не эмоциями. Тишину, в которой звучал лишь легкий ветерок и пение птиц, нарушил Реджинальд.

— Ты пошел бы на это?

— Пошел бы на что, Реджинальд?

Он имел в виду убийство ребенка.

— Убийство мальчика. Ты бы на это пошел?

— Что толку угрожать, если твоя угроза пустая? Лавочник почувствовал бы, если бы это было не всерьез. Он прочел бы это по моим глазам. И понял бы.

Реджинальд беспокойно заерзал в седле.

— Так, значит, да? Ты убил бы его?

— Правильно, Реджинальд, убил бы.

Тишина. Я осмотрел еще один сектор ландшафта, и еще один.

— С каких это пор, Хэйтем, убийство невиновных стало частью твоей подготовки?

Я фыркнул.

— Если ты учил меня убивать, Реджинальд, это еще не дает тебе права судить, того ли я убил и с той ли целью.

— Я учил тебя чести. Учил кодексу.

— Я помню, как много лет назад, Реджинальд, ты обошелся собственной формой правосудия, а не общепринятой. Это было благородно?

Неужели он слегка покраснел? И от неудобства поерзал на коне.

— Тот человек был вором, — сказал он.

— Люди, которых я ищу, Реджинальд, убийцы.

— Пусть так, — в его голосе появилось легкое раздражение, — но, похоже, твое усердие лишает тебя рассудительности.

Я опять презрительно фыркнул.

— Это твое влияние. Разве твоя страсть к Тем, Кто Пришел Раньше строго соответствует принципам тамплиеров?

— Да.

— Вот как? Ты уверен, что не пренебрегаешь ради нее другими обязанностями?

Сколько ты писал, сколько анализировал, сколько читал в последнее время?

— Много, — сказал он с негодованием.

— И это не былосвязано с Теми, Кто Пришел Раньше, — подытожил я.

Он зарычал, как краснорожий толстяк, которому на ужин подали скверное жаркое.

— Я вроде бы еще здесь, не так ли?

— В самом деле, Реджинальд, — сказал я, потому что как раз в этот момент увидел тоненький дымок, вьющийся над деревьями. — Я вижу дым, наверное, это из хижины. Нам туда.

И тут что-то мелькнуло на фоне густого ельника, и я разглядел всадника, скачущего в гору на дальнем холме, прочь от нас.

— Смотри, Реджинальд, там. Ты его видишь?

Я навел резкость. Всадник был к нам спиной, и расстояние, конечно, было приличным, но на миг мне показалось, что сперва я заметил только его уши. Я был уверен, что у него волчьи уши.

— Я вижу только одного, Хэйтем, а где же второй? — спросил Реджинальд.

Я уже натягивал поводья моего коня.

— В хижине, Реджинальд. Вперед.

3

Прошло, пожалуй, еще минут двадцать, прежде чем мы доехали. Двадцать минут, в продолжение которых я гнал коня на пределе возможностей, рискуя поранить его среди деревьев и бурелома, и оставив Реджинальда далеко позади, потому что я просто очертя голову несся туда, где я заметил дымок — к хижине, в которой я надеялся найти Дигвида. Живого? Мертвого? Этого я не знал. Лавочник сказал, что его искали двое солдат, а мы обнаружили только одного, так что мне не терпелось разузнать и о втором. Уехал ли он раньше? Или пока что в хижине?

Хижина стояла посредине поляны. Приземистый деревянный домик с привязанной рядом лошадью, одинокое окошко спереди и завитушки дыма над печной трубой. Дверь открыта. Распахнута. В тот момент, когда я со всего маху влетел на поляну, из хижины донесся крик, поэтому я пришпорил коня, подскакал к самой двери и выхватил меч. Лошадиные копыта загрохотали по дощатому настилу, а я вытянулся в седле, чтобы заглянуть внутрь.

Дигвид был привязан к стулу — плечи его поникли, голова запрокинулась. Вместо лица — кровавое месиво, но я увидел, что губы его шевелились. Он был жив, а рядом с ним стоял второй солдат с окровавленным ножом в руке — нож был с изогнутым зазубренным лезвием — и собирался довершить дело. То есть перерезать Дигвиду горло.

Я никогда еще не использовал меч, как копье, и могу сказать наверняка — меч для этого приспособлен плохо, но в тот момент мне надо было сохранить жизнь Дигвиду. Я должен был поговорить с ним, и кроме того, никто не имеет права убить Дигвида, только я. Поэтому я метнул меч. И хотя у меня не было возможности ни размахнуться, ни прицелиться, удар пришелся палачу по руке, и этого оказалось достаточно: он зашатался и с душераздирающим воплем повалился на спину, а я прямо из седла впрыгнул в хижину — перекатился и подобрал меч.

Этого хватило, чтобы спасти Дигвида.

Приземлился я прямо около него. Окровавленные веревки стягивали его руки, а ноги были привязаны к стулу. Одежда изорвана и потемнела от крови, лицо распухло и кровоточило. Губы еще двигались. Его взгляд с трудом скользнул по мне, и я подумал: помнит ли он меня? Узнает? Чувствует ли укол вины или вспышку надежды?

Я глянул на окно и увидел лишь подметки солдатских сапог: солдат нырнул в окно и с глухим стуком шлепнулся на землю. Прыгать следом было опасно — мне не хотелось застрять в окошке и барахтаться там, в то время как солдат, ничем не ограниченный во времени, будет вонзать в меня свой зазубренный нож. Поэтому я ринулся к двери, выскочил на поляну и погнался за ним. В этот момент появился Реджинальд. Солдат с ножом был перед ним, как на ладони, и Реджинальд уже вскинул самострел.

— Не стреляй! — заорал я, когда он уже давил на спуск, и он взвыл от досады, потому что промазал.

— Какого черта ты выдумал, он ведь был в руках, — гаркнул он. — А теперь удрал.

Я вовремя рванул вокруг хижины, разметывая ногами ковер из опавших и высохших сосновых иголок, и как раз успел увидеть, как солдат исчезает в стене леса.

— Он нужен мне живым, — крикнул я, оборачиваясь на бегу к Реджинальду. — В хижине Дигвид. Присмотри за ним, пока меня нет.

Я вломился в заросли, по лицу стали хлестать листья и ветки, я продирался сквозь них, держа наготове мой короткий меч. Впереди, в пелене листвы, я различал темную фигуру, которая продиралась через заросли с такой же сомнительной грацией, что и я. Наверное, даже с еще более сомнительной, потому что я догонял его.

— Ты был там, — крикнул я ему. — Ты был там в ту ночь, когда убили моего отца!

— Не имел удовольствия, малыш, — бросил он через плечо. — А хотелось бы. Хотя я тоже внес лепту. Я был наводчиком.

Да, он говорил на западном диалекте. А у кого был западный диалект? У человека, который шантажировал Дигвида. У человека, который грозил Виолетте и пугал ее «чудовищным» ножом.

— Остановись и сразись со мной! — крикнул я. — Ты так жаждешь крови Кенуэев, так попробуй пролить мою!

Я был проворнее, чем он. Быстрее, а теперь и ближе. Я слышал в его голосе одышку, и конечно, я схвачу его, дело лишь во времени. Он это понимал, и чтобы не тратить понапрасну сил, он решил остановиться и дать бой, и поэтому перескочил еще через одну поваленную ветром корягу и выпрыгнул на небольшую опушку, по которой он стал кружить, взяв свой кривой ножик наизготовку. Кривой, зазубренный, «чудовищный» нож. Лицо его было землистым и ужасно рябым, как будто от перенесенных в детстве болезней. Он тяжело дышал и тыльной стороной ладони поминутно вытирал рот. Шляпу он потерял во время погони, волосы у него были коротко стриженные и чуть седые, а его плащ, темный, как и говорил лавочник, был разорван, а под плащом и в разрывах виднелся красный военный мундир.

— Ты ведь британский солдат, — сказал я.

— Я ношу эту форму, — усмехнулся он, — но интересы у меня другие.

— Вот как? И кому же ты присягал? — спросил я. — Ты ассасин?

Он покачал головой.

— Я сам по себе, малыш. То, о чем ты можешь только мечтать.

— Давненько меня не называли малышом, — сказал я.

— Ты думаешь, что сделал себе имя, Хэйтем Кенуэй. Убийца. Тамплиерский палач.

Потому что убил парочку толстых торговцев? Но для меня ты малыш. Ты малыш, потому что мужчина смотрит своим целям в лицо, а не подкрадывается к ним глухой ночью со спины, как змея. — Он помолчал. — Как ассасин.

Он принялся перекидывать нож из одной руки в другую. Это почти гипнотизировало, во всяком случае, я заставил его в это поверить.

— Думаешь, я не умею драться? — спросил я.

— Это еще надо доказать.

— Лучше всего здесь.

Он сплюнул и одной рукой поманил меня к себе, а в другой у него вертелся нож.

— Давай, ассасин, — подначивал он. — Посмотрим, каков ты в первой схватке.

Увидишь, как все это на деле. Давай, малыш. Будь мужчиной.

Он думал разозлить меня, но я, наоборот, лишь стал внимательнее. Он нужен мне живым. Я должен поговорить с ним.

Я впрыгнул через корягу на опушку и чуть неловко размахнулся, чтобы оттеснить его и принять стойку, прежде чем он ответит. Несколько мгновений мы кружили друг возле друга и выжидали момент для новой атаки. Я нарушил это затишье: сделал выпад, резанул и отступил для защиты.

На секунду ему показалось, что я промахнулся. Потом он сообразил, что по щеке у него стекает кровь, он тронул лицо рукой, и глаза его удивленно расширились. Первая моя кровь.

— Ты недооценил меня, — сказал я.

Улыбка его стала натянутой.

— Второго раза не будет.

— Будет, — ответил я и снова пошел вперед: сделал финт влево и перевел атаку вправо, когда его корпус уже брал защиту с ненужной стороны.

На его свободной руке появилась рана. Кровь запачкала его разорванный рукав и стала капать на землю, ярко-красная на зеленовато-бурой хвое.

— Я сильнее, чем ты думал, — сказал я. — Все, что ты видишь впереди — это смерть, если не заговоришь. Если не скажешь все, что тебе известно. На кого ты работаешь?

Я легко скользнул вперед и снова резанул, пока он махал ножиком, как ненормальный. Другая щека тоже закровоточила. Теперь на его землистом лице было две алых полоски.

— Почему был убит мой отец?

Я сделал еще выпад и на этот раз рассек ему кожу на тыльной стороне кулака, в котором он стискивал нож. Если я рассчитывал, что он выронит нож, то меня ждало разочарование. Если я рассчитывал показать ему мои навыки, то это мне вполне удалось, и его лицо тому доказательство. Его кровоточащее лицо. Оно больше не ухмылялось.

Но он все еще мог драться, и когда он ринулся вперед, это произошло стремительно и плавно, и нож он успел перекинуть в другую руку, чтобы сбить меня с толку, и его удар почти достиг цели. Почти. Он достиг бы наверняка, если бы. если бы он заранее не показывал мне этот свой хитрый трюк и если бы движения его не замедлились из-за ран, полученных от меня.

Как только он атаковал, я легко увернулся от его лезвия и ударил мечом вверх, проткнув ему бок. Однако мне оставалось лишь выругаться. Я ударил слишком сильно и попал в почку. Он был мертв. Внутреннее кровоизлияние убило бы его в полчаса, но потерять сознание он мог прямо сейчас. Был ли он еще в сознании или нет, не знаю, но, оскалив зубы, он снова двинулся на меня. Зубы теперь были в крови, я слегка отодвинулся, взял его руку, вывернул ее и сломал в локте.

Звук, который из него вырвался, был не столько криком, сколько мучительным стоном, а я переломал ему руку больше для эффекта, чем с какой-то целью; нож с мягким стуком упал на землю, а следом опустился на колени и сам хозяин.

Я выпустил его руку, и она безжизненно скользнула вниз — мешок сломанных костей в коже. Кровь уже отлила от его лица, а возле пояса растеклось черное пятно.

Плащ обвился вокруг тела. Он бессильно потрогал сломанную руку здоровой, а потом поднял на меня глаза, и в них был что-то горестное и почти трогательное.

— Почему ты его убил? — ровным голосом спросил я.

Как вода, вытекающая из плохо закрытой фляжки, он осел на землю и повалился на бок. Все в нем теперь умирало.

— Говори, — настойчиво сказал я и наклонился поближе к его лицу, на которое налипли сосновые иголки.

Он делал последние вздохи на подстилке из лесного перегноя.

— Твой отец, — начал он, закашлялся, сплюнул кусочек сырого мяса и начал снова: — твой отец не был тамплиером.

— Знаю, — оборвал я. — За что его убили?

Я чувствовал, что лоб у меня пошел складками.

— Его убили за то, что он отказался вступить в Орден?

— Он был. он был ассасин.

— И его убили тамплиеры? Они за это его убили?

— Нет. Его убили за то, что у него хранилось.

— Что? — я наклонился еще ниже, отчаянно пытаясь уловить его слова. — Что у него хранилось?

Ответа не было.

— Кто? — я почти кричал. — Кто его убил?

Но его уже не было. Рот открылся, глаза дернулись и заволоклись туманом, и сколько я ни хлестал его по щекам, он так и не пришел в сознание.

Ассасин. Отец был ассасином. Я перевернул солдата, закрыл ему выкаченные глаза, и стал вытряхивать наружу содержимое его карманов. Там был обычный набор: деньги да рваные бумажки, одну из которых я развернул в надежде найти солдатские документы. Документы были — полковые, точнее, гвардии Колдстрим, две с половиной гинеи за вступление и затем по шиллингу в день. На документах стояло имя полкового казначея. Подполковник Эдвард Брэддок.

А Брэддок со своей армией был в Голландской Республике, сражался против французов. Я вспомнил о человеке с волчьими ушами, которого видел давеча в подзорную трубу. И внезапно я понял, куда он направлялся.

4

Я развернулся и ринулся через заросли напролом к хижине, и через считанные минуты был уже у порога. На солнцепеке терпеливо паслись лошади, а в хижине было темно и прохладно, Реджинальд стоял возле Дигвида, который сидел по-прежнему привязанный к стулу, с поникшей головой, и я понял, что проворонил и второго.

— Он мертв, — только и смог я вымолвить и глянул на Реджинальда.

— Я пытался ему помочь, Хэйтем, но душа бедняги была уже слишком далеко.

— Как? — резко сказал я.

— От ран, — Реджинальд тоже стал резок. — Или не видно?

Лицо Дигвида было маской засохшей крови. Одежда от крови затвердела. Палач пытал его, причем старательно, это было ясно.

— Когда я уходил, он был жив.

— И когда я подоспел, он тоже был жив, черт возьми! — вскипел Реджинальд.

— Ты хотя бы узнал у него хоть что-нибудь?

Он опустил глаза.

— Перед смертью он попросил прощения.

Разочарованно вжикнул мой меч, и я вдребезги разнес чашку на каминной полке.

— И это всё? Ничего о той ночи? Ни причин? Ни имен?

— Какого черта ты на меня так уставился, Хэйтем! Какого черта! Ты что думаешь, это я его убил? Думаешь, я притащился в такую даль, бросив все свои дела, чтобы полюбоваться, как сдохнет Дигвид? Я искал его точно так же, как и ты. И мне он требовался живым так же, как и тебе.

У меня появилось странное чувство, как будто закаменел весь череп.

— Я в этом сильно сомневаюсь, — фыркнул я.

— Ну, а с другим-то что случилось? — поинтересовался Реджинальд.

— Он умер.

Реджинальд принял ироничный вид.

— Понятно. И кого же в этом винить?

Я не ответил.

— Убийца, его знает Брэддок.

Реджинальд попятился.

— Вот как?

Там, на опушке, я сунул найденные бумажки в сюртук, а теперь извлек их и держал на ладони, как кочан цветной капусты.

— Вот, его рекрутские документы. Он из гвардии Колдстрим, под командой Брэддока.

— Вряд ли они знакомы, Хэйтем. Под началом у Эдварда полторы тысячи молодцов, многие из провинции. Я уверен, что у любого из них сомнительное прошлое, и я уверен, что Эдвард мало что знает об этом.

— Если даже и так, то все равно странное совпадение, ты не находишь? Лавочник сказал, что те двое были в мундирах британской армии, и я думаю, что всадник, которого мы видели, скачет теперь туда. У него — сколько? — час преимущества. Я не сильно отстану. Армия Брэддока теперь в Голландской Республике, нет? Вот куда скачет всадник — назад к своему командиру.

— Полегче, полегче, Хэйтем, — сказал Реджинальд. В его взгляде и в голосе появилась сталь. — Эдвард мой друг.

— Ну, а мне он никогда не нравился, — сказал я с оттенком ребяческого нахальства.

— Тьфу ты! — Реджинальд взорвался. — Ты рассуждаешь, как мальчишка, потому что Эдвард не проявлял к тебе почитания, к которому ты так привык — а все оттого, надо тебе заметить, что он делал все возможное, чтобы привлечь убийц твоего отца к правосудию. Позволю также напомнить тебе, Хэйтем, что Эдвард исправно служит Ордену, он добрый и верный служака и всегда им был.

Я повернулся к нему, и на языке у меня вертелось: «Разве мой отец не был ассасином?», но я удержался и не сказал этого. Какое-то. чувство или инстинкт, трудно сказать, что именно, но они заставили меня утаить мою осведомленность.

Реджинальд заметил это — заметил, как нагромоздились слова у меня за зубами, и наверное, заметил ложь в моем взгляде.

— Этот убийца, — настаивал он, — что он еще сказал? Что ты из него еще выудил, прежде чем он умер?

— То же, что и ты выудил из Дигвида, — ответил я.

В другом конце хижины была печка, а рядом разделочная доска, где я увидел начатую сайку хлеба. Я сунул ее в карман.

— Что ты делаешь?

— Запасаюсь в дорогу, Реджинальд.

Там еще была миска с яблоками. Они годились для моей лошади.

— Черствый хлеб? Горстка яблок? Этого не хватит, Хэйтем. Надо хотя бы съездить за продуктами в город.

— Некогда, Реджинальд, — сказал я. — И потом, погоня будет недолгой. У него лишь небольшая фора, и к тому же он не знает, что за ним гонятся. Если повезет, я схвачу его раньше, чем мне пригодятся припасы.

— Мы можем найти пищу в дороге. Я могу помочь.

Но я остановил его. Сказал, что поеду один, и прежде чем он успел возразить, я вскочил на коня и погнал его в направлении, в котором ускакал человек с волчьими ушами, в расчете настигнуть его как можно раньше.

Расчет не оправдался. Я гнал вовсю, но в конце концов стемнело, продолжать путь стало опасно, я мог покалечить лошадь, а она и без того выбилась из сил. Поэтому неохотно, но все же я остановился и дал ей несколько часов отдыха.

И вот теперь я сижу здесь, пишу и размышляю: почему после стольких лет, в продолжение которых Реджинальд был мне и отцом, и руководителем, и наставником, и советчиком — почему я решил отправиться в погоню один? И почему я скрыл от него то, что узнал об отце?

Изменился я? Или изменился он? Или изменилась связь, возникшая между нами когда-то?

Стало холодно. Моя лошадь — наверное, пора бы как-то назвать ее, и поскольку недавно она щекотала меня губами в поисках яблок, я назвал ее Щекотуньей — лежит рядом, глаза у нее закрыты, и кажется она вполне довольной, а я пишу дневник.

И вспоминаю, о чем мы говорили с Реджинальдом. И думаю: если он прав, то спрашивается — в кого же тогда превратился я.

 

15 июля 1747 года

Я встал на рассвете, разметал догорающие угли костра и оседлал Щекотунью.

Погоня продолжилась. На скаку я перебирал варианты. Почему тот, с заостренными волчьими ушами, и палач с ножом отправились разными дорогами? Собирались ли они поодиночке добраться до Голландской Республики и присоединиться к Брэддоку? Или остроухий будет ждать, пока его догонит сообщник?

У меня не было возможности узнать наверняка. Я мог только надеяться, что скачущий впереди меня не подозревает о моей погоне.

Но если он не подозревает — а как он может заподозрить? — то почему же я не догнал его?

И я продолжал скакать — быстро, но ровно, понимая, что настигнуть его раньше времени так же гибельно, как не настигнуть вовсе.

Примерно через три четверти часа я наткнулся на место его отдыха. Если бы я усерднее пришпоривал Щекотунью, может, я застал бы беглеца врасплох и помешал бы ему? Я присел, чтобы погреться возле его угасавшего костра. Слева Щекотунья понюхала что-то валявшееся на земле, какой-то брошенный кусок колбасы, и в животе у меня заурчало. Реджинальд был прав. Моя жертва лучше подготовилась к путешествию, чем я со своей половинкой сайки и яблоками. Я проклинал себя за то, что не пошарил в седельных сумках его напарника.

— Пойдем, Щекотунья, — сказал я. — Давай, малышка.

Я скакал весь день и приостановился только один раз, чтобы вынуть подзорную трубу и осмотреть горизонт в поисках признаков моей добычи. Горизонт разочаровывал. Весь день. А с наступлением сумерек исчез и сам горизонт. Я мог лишь надеяться, что держусь верной дороги.

В итоге мне ничего не оставалось, кроме как остановиться, сделать привал, развести костер, дать Щекотунье отдых и молиться, чтобы не потерять след.

А теперь я сижу и размышляю: почему мне не удалось догнать его?

 

16 июля 1747 года

Сегодня утром, когда я только проснулся, на меня снизошло озарение. Остроухий был из армии Брэддока, а армия Брэддока соединилась в Голландской Республике с армией принца Оранского, куда и направлялся остроухий. А спешил он потому.

Потому что он отлучился тайком и спешил вернуться раньше, чем обнаружится его отсутствие. Значит, его присутствие в Шварцвальде не было официальным заданием. То есть Брэддок, его командир, об этом не знал. Или, возможно, не знал.

Прости, Щекотунья. Я снова погнал ее (и это уже третий день подряд) и заметил, что она сдает — сдает и замедляется. И все-таки уже через полчаса мы наткнулись еще на одну стоянку Остроухого, только на этот раз вместо того, чтобы греться у остатков костра, я дал Щекотунье шенкелей и позволил ей свободно вздохнуть только на вершине следующего холма; там мы остановились, я достал подзорную трубу и осмотрел местность, открывшуюся перед нами — сектор за сектором, дюйм за дюймом, пока, наконец, не увидел его. Это был он — крошечный всадник, скакавший в гору на противоположном холме, и пока я смотрел, его поглотила небольшая рощица.

Где мы сейчас? Я не мог сообразить, пересекли мы уже границу Голландской Республики или нет. Второй день подряд я не встречал ни души и не слышал никого, кроме моей Щекотуньи и себя самого.

Скоро это должно кончиться. Я пришпорил Щекотунью и уже минут через двадцать въезжал в рощу, в которой исчез беглец. Первое, что я увидел, это брошенную повозку. Рядом — с мухотней, кружившей над невидящими глазами — валялся труп лошади, и при виде его Щекотунья отпрянула и содрогнулась. Она, как и я, уже привыкла к одиночеству, привыкла, что рядом с ней только я, а вокруг только лес и птицы. А вот это место вдруг напомнило, что в Европе идет борьба и продолжается война.

Теперь мы ехали медленнее, аккуратничали между деревьев и возле других препятствий. И по мере нашего продвижения кроны деревьев становились все чернее, а под ногами появилась опавшая листва, вмятая в землю. Здесь прошел бой, это было ясно: я увидел тела солдат, раскинувших в стороны руки и ноги; распахнутые мертвые глаза; почерневшую кровь и грязь, из-за которых трудно было различать убитых, если только в просветах не мелькали мундиры — белые у французской армии и голубые у голландцев. Я видел разбитые мушкеты, сломанные штыки и сабли, многими из которых, вероятно, дрались как трофеями. Из-за деревьев мы выехали в поле — поле битвы, где тел было еще больше. По меркам войны, возможно, это была лишь мелкая стычка, но выглядело все так, словно здесь повсюду витала смерть.

Я не взялся бы точно определить, как давно тут все произошло: достаточно давно, чтобы сюда налетели падальщики, и недостаточно для того, чтобы исчезли мертвые тела; я бы сказал, что всего денек назад, если судить по трупам и по пологу дыма, все еще висевшему над полем — как утренний туман, только с тяжелым и острым запахом пороховой гари.

Здесь грязь, которую перемесили копыта и сапоги, была гуще, и поскольку Щекотунья стала вязнуть, я пустил ее в объезд, стараясь держаться по краю поля. И тут, как раз когда она оступилась в грязи и едва не вышвырнула меня кубарем из седла, впереди я увидал Остроухого. Он опережал нас на длину поля, то есть приблизительно на полмили — смутный, почти расплывчатый силуэт, тоже с трудом пробиравшийся по вязкой местности. Его лошадь, должно быть, тоже обессилела, потому что он спешился и пытался вытянуть ее под уздцы, и через поле невнятно долетали его проклятия.

Я достал подзорную трубу, чтобы хорошенько его рассмотреть. Последний раз я видел его близко двенадцать лет назад, когда он был в маске, и сейчас я задавался вопросом — точнее, надеялся — принесет ли мой теперешний взгляд откровение. Не обознался ли я?

Нет. Это был просто человек, обветренный и седой, лет пятидесяти, как и его напарник, и он был сильно измотан скачкой. Я смотрел на него и никаких внезапных озарений не испытывал. Это был обычный человек, британский солдат, такой же, как тот, которого я убил в Шварцвальде.

Он вытянул шею и через пороховую гарь попытался разглядеть меня. Он тоже достал подзорную трубу, и какое-то мгновение мы изучали друг друга через окуляры, а потом я увидел, как он ринулся к лошади и с новыми силами стал дергать ее за поводья, временами оглядываясь на меня.

Он узнал меня. Отлично. Ноги у Щекотуньи отдохнули, и я направил ее туда, где земля была чуточку тверже. В конце концов мы смогли двинуться вперед. Остроухий становился все более отчетливым: я уже мог разглядеть, с каким напряженным лицом он тянет лошадь, а потом на лице появилось отчаяние оттого, что он так не вовремя застрял, а я гонюсь за ним и настигну в считанные секунды.

И тогда он сделал единственное, что ему оставалось. Он бросил поводья и припустил наутек. В тот же миг обочина, по которой я скакал, раскисла, и Щекотунье стало снова трудно держаться на ногах. Я быстро шепнул ей «спасибо», выпрыгнул из седла и помчался вдогонку бегом.

Все усилия последних дней вложил я в этот бросок, грозивший доконать меня.

Грязь норовила стянуть с меня сапоги, и это был уже не бег, а барахтанье в каком-то болоте, и воздух врывался мне в легкие с каким-то скрежетом, как будто я вдыхал песок.

У меня каждый мускул выл от негодования и боли и умолял меня остановиться. И я только рассчитывал, что и этот приятель впереди меня чувствует себя точно так же, а может быть, и еще хуже, и поэтому единственное, что подхлестывало меня, единственное, что заставляло шевелить ногами в липкой грязи и с хрипом втягивать в себя воздух, было сознание того, что расстояние сокращается.

На бегу он оглянулся, и я был уже так близко, что видел в его широко открытых глазах ужас. Он был без маски. Спрятать лицо было не во что. Сквозь боль и изнеможение я усмехнулся ему и ощутил, как раздвинулись над зубами мои сухие, запекшиеся губы.

Он поднажал и от напряжения заскулил. Заморосил дождь, и дымка усилилась, как будто мы застряли в пейзаже, нарисованном углем.

Он рискнул оглянуться еще раз и увидел, что я совсем уже рядом; и тогда он остановился, вынул саблю и, держа ее обеими руками, согнулся и в изнеможении стал жадно хватать ртом воздух. Силы его были на исходе. Казалось, он проскакал все эти дни совершенно без сна. Казалось, он примирился со своим поражением.

Но я ошибся; он выманивал меня на атаку и, как последний дурак, я кинулся на него и в следующий миг был сбит с ног и буквально полетел вперед, подгоняемый землей, и вбежал в бескрайнюю лужу густой липкой грязи, остановившей мой бег.

— О боже! — сказал я.

Сначала я провалился по щиколотку, потом глубже, и прежде чем я сообразил, что происходит, я провалился уже по колено и стал отчаянно дрыгать ногами в попытке высвободить их из топи, и в то же время пытался одной рукой дотянуться до клочка твердой земли, а другой поднять повыше меч.

Я увидел Остроухого, и теперь уже он ухмыльнулся и подошел поближе и рубанул с двух рук, сильно, но неуклюже. Я отразил удар — со стоном усилий и звоном стали — и отшвырнул его на шаг назад. Он потерял равновесие, а я поднапрягся и смог вытащить одну ногу — и из грязи, и из сапога — и увидел свой белый чулок, замызганный и грязный, но по сравнению с окружающей грязью он просто сиял.

Увидев, что его преимущество тает, Остроухий снова бросился в атаку, на этот раз пытаясь проткнуть меня, а не зарубить, и я отбился раз и потом еще. Во второй раз слышались только лязг стали, хрипы и дождь, который теперь сильнее зашлепал по грязи, и я мысленно поблагодарил бога, потому что все запасенные сюрпризы у моего противника кончились.

Или нет? Тут он понял, что сладить со мной проще, если зайти мне за спину, но я предугадал его маневр и внезапно пихнул его мечом в колено, прямо повыше его ботфорт, и он опрокинулся навзничь, завопив от боли. С этим воплем боли и унижения он поднялся на ноги, подхлестнутый, наверное, возмущением от того, что победа не дается ему легко, и лягнулся здоровой ногой.

Я перехватил ее свободной рукой и, по мере сил, придал вращение, и этого оказалось достаточно, чтобы враг крутанулся и плюхнулся лицом в грязь.

Он попытался откатиться в сторону, но то ли замешкался, то ли был слишком обескуражен, и я ткнул мечом вниз, целясь сквозь его ляжку прямо в землю, и пригвоздил его. Я получил опору и, держась за меч, как за рычаг, выдернул себя из трясины, оставив в ней и второй сапог.

Он орал и извивался, но не мог двинуться с места — мой меч прочно держал его.

Моя тяжесть, пока я давил на меч и выбирался из трясины, была для противника непереносима — он визжал от боли и закатывал глаза под лоб. Но, несмотря на это, он дико хлестнул саблей, и я оказался обезоружен, так что когда я шлепнулся на него, как неудачно брошенная на землю рыба, его клинок поранил мне шею, и я ощутил, как по коже полилась теплая кровь.

Руки наши сцепились, и мы стали яростно бороться за его саблю. Мы хрипели, ругались и дрались, и вдруг я услышал что-то за спиной — звук шагов. Голоса. Кто-то говорил по-немецки. Я выругался.

— Нет, — сказал чей-то голос, и я понял, что это произнес я.

Он тоже слышал.

— Ты опоздал, Кенуэй, — прорычал он.

Топот за спиной. Дождь. Мои крики:

— Нет, нет, нет! — как будто кто-то посторонний говорил по-английски.

— Эй, вы! А ну, хватит!

Я вывернулся от Остроухого, оставив его вхолостую кувыркаться в грязи, привел себя в вертикальное положение, не обращая внимания на его хриплый, с перебоями, смех, увидел сквозь туман и дождь приближавшихся солдат, попытался выпрямиться в полный рост и сказал:

— Я Хэйтем Кенуэй, помощник подполковника Эдварда Брэддока. Я требую, чтобы этого человека отдали в мое распоряжение.

Следом раздался смех, и я не вполне разобрал, смеялся ли это Остроухий, все еще пришпиленный к земле, или кто-то из небольшого отряда солдат, материализовавшегося передо мной, как призраки, рожденные полем боя. Я успел заметить, что у командира были усы, мокрые и грязные, и двубортная куртка с промокшей тесьмой некогда золотистого цвета. Я увидел, как он махнул чем-то — что-то мелькнуло у меня перед глазами — и за мгновение до того, как все кончилось, я понял, что он ударяет меня эфесом сабли, и потерял сознание.

2

Они не предают смерти людей, упавших в обморок. Это было бы не благородно.

Даже для армии под командованием подполковника Эдварда Брэддока.

И поэтому следующее, что я ощутил, была холодная вода, плеснувшая мне в лицо, хотя. может быть, это была растопыренная ладонь? Во всяком случае, меня без церемоний выдернули из забытья, и некоторое время я пытался сообразить кто я и где я. Зачем колышется удавка надо мной,

И руки связаны веревкой за спиной.

Я был на правом конце помоста. Левее меня были еще четыре человека, как и я, с накинутыми на шею петлями. Пока я осматривался, крайний слева человек дернулся и стал извиваться, пиная ногами пустоту.

Впереди взвился судорожный вздох, и я понял, что у нас есть зрители. Мы теперь были не на поле сражения, а на небольшом выгоне, где собрались солдаты. На них были мундиры британской армии и медвежьи шапки гвардейцев Колдстрим, а лица были пепельные. Они находились здесь по приказу, это было ясно, вынужденные наблюдать, как крайний бедолага содрогался в последних муках, как открылся его рот, как выдавился сквозь зубы кончик языка, искусанного и кровавого, и как судорожно двигалась у него челюсть в бесплодной попытке глотнуть воздух.

Он продолжал дергаться и извиваться, и тело его сотрясало виселицу, тянувшуюся вдоль всего помоста над нашими головами. Я глянул наверх и увидел место, где к перекладине привязана моя петля, глянул вниз, на деревянный табурет, на котором я стоял, и увидел свои ноги в чулках.

Стало тихо. Слышны были только звуки умирающего висельника и скрип эшафота.

— Вот что случается с ворами! — хрипло крикнул палач, указывая на повешенного, а потом двинулся вдоль помоста к следующему, взывая к оцепеневшей толпе: — Вы встретитесь с создателем на конце веревки, по приказу подполковника Брэддока.

— Я знаю Брэддока, — крикнул я вдруг. — Где он? Приведите его!

— Заткнись, ты! — заорал палач, тыча в меня пальцем, а его помощник, который плеснул мне в лицо водой, подошел ко мне справа и снова ударил меня, только на этот раз не для того, чтобы привести в чувство, а чтобы заставить замолчать.

Я рычал и боролся с веревкой, связывавшей мне руки, но не слишком энергично — не хватало еще потерять равновесие и свалиться с табурета, на котором я так опасно помещался.

— Меня зовут Хэйтем Кенуэй, — крикнул я, и веревка впилась мне в шею.

— Я сказал: заткни свою пасть! — снова проревел палач, и снова его помощник ударил меня, да так сильно, что едва не опрокинул меня с табурета.

Тут впервые я глянул на солдата, подвешенного прямо рядом со мной, и узнал его.

Это был Остроухий. На его бедре была повязка, черная от крови. Он медленно, с кривой улыбкой, полуприкрыв глаза, смерил меня хмурым взглядом.

Палач подошел ко второму человеку в ряду.

— Этот человек — дезертир, — прохрипел он. — Он бросил своих товарищей в смертельной опасности. Таких же солдат, как вы. Он бросил в смертельной опасности вас. Скажите, какого наказания он заслуживает?

Без особого энтузиазма солдаты ответили:

— Повесить его.

— Как скажете, — ухмыльнулся палач, отступил назад и, упершись ногой приговоренному в ягодицу, толкнул его, наслаждаясь отвращением зрителей.

Я стряхнул с головы боль, вызванную ударом помощника палача, и продолжал напрягать руки, потому что палач подошел к следующему, задал толпе тот же вопрос, получил тот же глухой, покорный ответ и столкнул беднягу в небытие. Помост колыхался и вздрагивал, потому что трое солдат извивались на концах веревок. У меня над головой скрипела и стонала перекладина, и глянув наверх, я заметил, как сходятся и расходятся брусья.

Палач подошел к Остроухому.

— Этот человек. этот человек немного погостилв Шварцвальде и думал, что его отсутствия не заметят, но он ошибся. Скажите, какого наказания он заслуживает?

— Повесить его, — пробормотала толпа.

— Думаете, он должен умереть? — воскликнул палач.

— Да, — ответила толпа. Но я видел, как некоторые незаметно качнули головами «нет», хотя были и другие, отхлебнувшие из кожаных фляжек, которые, казалось, радовались всей этой истории, как будто их подкупили элем. Действительно, чем вызвано очевидное оцепенение Остроухого? Он продолжал улыбаться даже тогда, когда палач встал у него за спиной и уперся ногой ему в ягодицу.

— Пора подвесить дезертира! — крикнул он и совершил толчок, хотя в это время я орал: «Нет!» и бился в путах, отчаянно пытаясь вырваться.

— Нет! Нельзя его убивать! Где Брэддок? Где подполковник Брэддок?

Передо мной снова появился помощник и раздвинул в ухмылке жесткую бороду, как будто у него зубы не умещались во рту.

— Ты что, не слышал, что тебе сказали? Тебе сказали: заткни свою пасть!

И он сжал кулак, чтобы снова меня ударить. Но желаемого он не достиг. Ноги мои взметнулись, отбросив табурет в сторону, и в следующий миг захватили шею помощника, лодыжки скрестились — замок сжался.

Он завопил. Я сдавил сильнее. Его крик захлебнулся, лицо стало пунцовым, а руками он вцепился в мои икры, пытаясь разнять их хватку. Я дергался из стороны в сторону и тряс его, как собака добычу, почти лишая его опоры, и в то же время напрягал бедра, чтобы мой вес не давил на петлю. А рядом со мной, в своей петле, дергался Остроухий. Его язык вылез наружу, а молочные глаза выпучились, как будто хотели выпрыгнуть из черепа.

Палач находился на другом конце эшафота — тянул висельников за ноги, чтобы удостовериться в их смерти, но увидев, что творится на нашей стороне и в какую ловушку попался его помощник, кинулся к нам, сыпля проклятиями и выхватив саблю.

Взвыв от напряжения, я изогнулся и увлек помощника за собой и каким-то чудом я угадал момент и столкнул его с подбежавшим палачом. Тот тоже завопил и нелепо кувыркнулся с помоста. Солдаты смотрели на эту сцену разинув от изумления рот, но никто не двинулся, чтобы вмешаться.

Я надавил ногами сильнее и был вознагражден: я услышал, как у помощника хрустнула шея. Из носа у него хлынула кровь. Он отпустил мои икры. Я изогнулся еще.

Мне пришлось снова закричать, потому что мышцы у меня уже не слушались, но я все-таки рванул его, теперь уже в другую сторону, и хлопнул его об эшафот.

Расшатанный, скрипучий эшафот с расхлябанными брусьями.

Эшафот заскрипел еще жалобнее. Последним усилием — сил у меня уже совсем не оставалось, и если ничего не выйдет, то я погиб — я врезал этим парнем по эшафоту еще разок, и наконец-то получилось. В момент, когда перед глазами у меня стало все мутиться, как будто сознание затягивалось темной пеленой, я ощутил, что удавка у меня на шее ослабла, потому что опора стала валиться на землю перед помостом, перекладина разломилась, а помост не выдержал внезапной тяжести упавших тел и самого дерева и рухнул с треском и грохотом рассыпавшихся дров.

Последнее, что я подумал, прежде чем потерял сознание, было: «Пожалуйста, пусть он будет жив», а первое, что сказал, придя в себя в этой палатке, где я лежу и сейчас: «Жив ли он?»

3

— Кто жив? — спросил врач с импозантными усами и выговором, который свидетельствовал, что он человек более высокого происхождения, чем остальные.

— Остроухий, — сказал я и попытался приподняться, но он тут же, коснувшись моей грудной клетки, уложил меня обратно.

— Боюсь, что не имею ни малейшего представления, о чем выговорите, — сказал он не без удовольствия. — Я слышал, вы знакомы с подполковником. Может быть, он вам что-то объяснит, утром, когда вернется.

Так что теперь я сижу в палатке, записываю события этого дня и дожидаюсь встречи с Брэддоком.

 

17 июля 1747 года

Он выглядел просто более внушительной и нарядной копией своих солдат, с той лишь разницей, что на нем были знаки отличия, полагавшиеся ему по чину. Сверкающие черные сапоги доходили до колен. На нем был сюртук с белой отделкой, надетый поверх глухой темной туники, на шее белый шарф, а на широком, коричневой кожи, ремне у пояса висела сабля.

Волосы у него были забраны назад и стянуты черной лентой. Он швырнул свою шляпу на столик возле моей кровати, упер в бока руки и уставился на меня тяжелым бесцветным взглядом, так хорошо мне знакомым.

— Кенуэй, — сказал он без обиняков, — Реджинальд не сообщал мне, что ты собираешься навестить меня тут.

— Я собрался внезапно, — сказал я и вдруг почувствовал себя неопытным рядом с ним и почти испуганным.

— Ясно, — сказал он. — Вздумал заглянуть на часок, так получается?

— Сколько я уже тут? — спросил я. — Сколько дней прошло?

— Три, — откликнулся Брэддок. — Доктор Теннант беспокоился, что у тебя может развиться лихорадка. Он сказал, что обессиленный человек может ее не выдержать. Тебе повезло, что ты выжил, Кенуэй. Не каждому случается увернуться и от виселицы, и от лихорадки. И еще тебе повезло, что меня известили, что один из приговоренных к повешению солдат знает меня лично, а то моим солдатам ничто не помешало бы сделать свое дело. Ты знаешь, как мы наказываем нарушителей.

Я потрогал свою шею, на которой была повязка после схватки с Остроухим и болезненный след от удавки.

— Да, Эдвард, у меня есть некоторое представление о том, как ты обращаешься со своими солдатами.

Он вздохнул, сделал жест доктору Теннанту и тот удалился, опустив за собой полог палатки, а Брэддок грузно сел и положил на кровать одну ногу в сапоге, как будто предъявлял ею претензии.

— Не с моими солдатами, Кенуэй. С преступниками. Голландцы доставили нам тебя в компании с дезертиром, солдатом, который удрал вместе с товарищем. Разумеется, тебя сочли за товарища.

— А что с ним теперь, Эдвард? Что с солдатом, который был со мной?

— Это о нем ты расспрашивал, так ведь? Доктор Теннант тут доложил мне, что ты очень интересовался этим — как он выразился? — «остроухим». — Он не смог скрыть насмешку в голосе.

— Этот человек, Эдвард. в ту ночь он участвовал в нападении на мой дом. Он один из тех, кого мы ищем вот уже двенадцать лет. — Я смотрел на него внимательно. — И я обнаруживаю, что он числится в твоей армии.

— В моей армии. И что же?

— Странное совпадение, не так ли?

Брэддок и всегда был мрачным, а сейчас помрачнел еще больше.

— Почему бы тебе не обойтись без намеков, малыш, и не сказать прямо, что у тебя на уме. Кстати, где сейчас Реджинальд?

— Я оставил его в Шварцвальде. Не сомневаюсь, что сейчас он на полпути к дому.

— Чтобы продолжить свои копания в мифах и бабушкиных сказках? — Брэддок кинул на меня быстрый презрительный взгляд. Этот взгляд заставил меня испытать странную приязнь к Реджинальду и его изысканиям, несмотря на мои собственные предубеждения.

— Реджинальд полагает, что если нам удастся раскрыть тайну хранилища, Орден станет могущественным даже более, чем во времена крестовых походов. Мы получили бы способность к совершенному управлению.

Он глянул чуть устало и раздраженно.

— Если ты в это действительно веришь, значит, ты так же глуп и наивен, как он. Нам не нужны колдовство и фокусы, чтобы увлечь людей нашим делом, нам нужна твердость.

— Почему бы не использовать и то, и другое, — рассуждал я.

Он подался вперед.

— Потому что одно из них — пустая трата времени, вот почему.

Я глянул ему в глаза.

— Все может быть. Но я не думаю, что лучший способ завоевать умы и сердца людей — это казнить их, а ты?

— Опять. Ничтожество.

— И его следовало казнить?

— Твоего приятеля. прости, как его. «остроухого»?

— Твои насмешки для меня ничто, Эдвард. Твои насмешки для меня значат так же мало, как и твое уважение. Можешь считать, что терпишь меня только из-за Реджинальда

— ну что ж, уверяю тебя, что это чувство безусловно взаимное. А теперь, будь добр, скажи, солдат с заостренными ушами — он мертв?

— Он умер на эшафоте, Кенуэй. Он умер смертью, которую заслужил.

Я закрыл глаза и несколько мгновений лежал так, не сознавая ничего, кроме собственного. чего? Какого-то чудовищного варева из печали, гнева и разочарования; из недоверия и сомнений. Не сознавая ничего, кроме ноги Брэддока на моей кровати и желания, чтобы можно было кинуться на него с мечом и вышвырнуть его из моей жизни навсегда. Однако, это его способ. Но не мой.

— Так говоришь, он был там в ту ночь, верно? — спросил Брэддок, и разве не было в его голосе легкой насмешки? — Он был одним из тех, кто повинен в смерти твоего отца, и все это время он таился среди нас, а мы даже не подозревали. Горькая ирония, не правда ли, Хэйтем?

— Правда. Ирония. Или совпадение.

— Осторожней, малыш, здесь нет Реджинальда, и удержать тебя от опрометчивых поступков некому.

— Как его звали?

— Как сотни солдат в моей армии, его звали Том Смит — Том Смит из провинции, больше о нем не известно ничего. В бегах, вероятно, от магистрата, а может быть, укокошил сына своего хозяина в потасовке, или дочку хозяина лишил невинности, или порезвился с его женой. Кто знает? Мы не спрашиваем. Если ты спросишь, удивляюсь ли я тому, что один из людей, которых мы разыскивали, пребывал все это время в моей армии, я скажу, что нет.

Брэддок не спеша убрал ногу с моей кровати.

— Как рыцарь Ордена, ты можешь наслаждаться моим гостеприимством и, конечно, ты вправе проводить собственное расследование. Я надеюсь, что в свою очередь я также могу рассчитывать на твою помощь в наших начинаниях.

— Это в каких же? — спросил я.

— Французы осадили крепость Берген-оп-Зом. Там внутри наши союзники: голландцы, австрийцы, ганноверцы, гессенцы и, конечно, британцы. Французы уже приготовили траншеи и роют теперь вторую линию. Скоро они начнут бомбардировку крепости. Они постараются занять ее до дождей. Они считают, что это откроет им ворота в Нидерланды, и наши союзники понимают, что крепость надо удержать во что бы то ни стало. У нас каждый солдат на счету. Теперь тебе понятно, почему мы так нетерпимы к дезертирству? Не расположен ли ты поучаствовать в сражении, Кенуэй, или месть настолько захватила тебя, что ты нам больше не помощник?

 

Часть III. 1753 год, Шесть лет спустя

 

7 июня 1753 года

1

— У меня к тебе дело, — сказал Реджинальд.

Я кивнул, надеясь на что-нибудь стоящее. Мы не виделись уже давно, и мне казалось, что его просьба о встрече была не просто предлогом посплетничать да повспоминать, хотя мы и сидели теперь у Уайта за ужином с элем, и услужливая и — что не ускользнуло от моего внимания — полногрудая служанка старалась напоить нас посильнее.

Слева от нас какие-то джентльмены — печально известные «игроки Уайта» — шумели за игрой в кости, но, в общем-то, в зале было пусто.

Я не видел его с того самого дня, когда мы были в Шварцвальде, и с тех пор много чего случилось. Присоединившись в Голландии к Брэддоку, я в рядах Колдстрим участвовал в осаде Берген-оп-Зома, а потом служил до следующего года, до заключения договора Экс-ла-Шапель, положившего конец этой войне. Потом я еще побывал с ними в нескольких миротворческих кампаниях, и все это отдалило меня от Реджинальда, от которого приходили только письма — то из Лондона, то из замка во Франции. Понимая, что мои письма могут просматриваться перед отправкой, я не писал ничего конкретного, хотя в глубине души я с нетерпением ждал того дня, когда наконец сяду рядом с Реджинальдом и обговорю все мои подозрения.

Но воротясь в Лондон и поселившись, как и прежде, на площади Королевы Анны, я не застал его там. Мне объяснили так: он уединился со своими книжками — он и Джон Харрисон, еще один рыцарь Ордена и такой же одержимый всякими храмами, древними хранилищами и призрачными существами из прошлого, как и сам Реджинальд.

— Мы были здесь в день, когда мне исполнилось восемь лет, помнишь? — сказал я, чтобы хоть как-то отсрочить минуту, когда я узнаю, кого мне предстоит убить. —

Помнишь, что произошло потом снаружи, когда разгоряченный ревнитель справедливости собирался прибегнуть к упрощенной форме правосудия там, на улице?

Он кивнул.

— Люди меняются, Хэйтем.

— Да, особенно ты. Все еще занимаешься поисками своей первой цивилизации, — сказал я.

— Я теперь уже совсем близко, — сказал он, как будто мысль об этом сбрасывала утомительные путы, накинутые на него.

— Может, ты уже расшифровал дневник Ведомира?

Он нахмурился.

— Нет, не удалось, и должен признаться, продолжать я не собирался. Точнее сказать, «пока» не собирался, потому что нашелся специалист, из итальянского отделения ассасинов — женщина, представляешь? Она у нас, во французском замке, но говорит, что для помощи в расшифровке ей нужен сын, а сына все эти годы найти не удавалось.

Лично я сомневаюсь в ее словах и думаю, что она сама прекрасно может расшифровать весь дневник, если захочет. Я думаю, она просто хочет, чтобы мы нашли ее сына. Но она согласилась работать над расшифровкой, если мы найдем, и мы наконец нашли.

— Где?

— Там, откуда ты его скоро заберешь: на Корсике.

Выходит, я ошибся. Это не убийство. Я должен присмотреть за ребенком.

— Что такое? — спросил он, увидев, как у меня изменилось выражение лица. —

Думаешь, это для тебя унизительно? Вовсе нет, Хэйтем. Это самое важное из всех заданий, что я тебе поручал.

— Нет, Реджинальд, — вздохнул я, — не важное; просто оно тебе таким кажется.

— Ого! В самом деле?

— Может быть, из-за своей увлеченности этим ты пренебрегал другими делами.

Может быть, ты кое-что выпустил из-под контроля.

Озадаченный, он спросил:

— О чем ты?

— Эдвард Брэддок.

Он выглядел удивленным.

— Понятно. Ну, хорошо, что ты там хотел мне о нем сказать? Ты ведь что-то утаил?

Я потребовал еще эля, и наша служанка принесла кружки, с улыбкой поставила их на стол и удалилась, покачивая бедрами.

— Что тебе в последние годы рассказывал Брэддок о своих поездках? — спросил я Реджинальда.

— Я о нем мало что слышал, а видел его еще меньше, — сказал он. — За последние шесть лет мы, насколько я помню, повидались только однажды, и общение с ним все более принимает эпизодический характер. Он не одобряет мой интерес к Тем, Кто Пришел Раньше и, в отличие от тебя, не скрывает своего отношения. Похоже, мы сильно расходимся в том, как распространять учение тамплиеров. В итоге получается, что я мало вижусь с ним; фактически, если бы я наводил о нем справки, то, осмелюсь заметить, мне пришлось бы расспрашивать того, кто участвовал с ним в походах, — взгляд Реджинальда сделался язвительным. — Как ты думаешь, где бы мне найти такого человека?

— С твоей стороны глупо обращаться ко мне, — расхохотался я. — Ты прекрасно знаешь, что когда речь заходит о Брэддоке, я становлюсь не слишком-то беспристрастным. Я давно невзлюбил его, а теперь неприязнь только усилилась, но поскольку независимых наблюдений у нас не имеется, поделюсь своим: он стал тираном.

— Каким тираном?

— Главным образом, жестоким. К солдатам, которые из-за него мучаются, да и к посторонним тоже. Я видел это своими собственными глазами еще в Голландской Республике.

— Как Эдвард относится к своим солдатам, это его дело, — пожал Реджинальд плечами. — Солдатам нужна дисциплина, Хэйтем, и ты это знаешь.

Я помотал головой.

— Был один случай, Реджинальд, в последний день осады.

Реджинальд откинулся назад и приготовился слушать:

— Продолжай.

И я продолжал.

— Мы отступали. Голландские солдаты грозили нам кулаками и проклинали короля Георга, который не прислал подкрепления в крепость. Почему не прибыло подкрепление, я не знаю. Но даже если бы и прибыло, помогло бы нам это? Опять же, не знаю. Я не уверен, что кто-нибудь из нас, находившихся в пятиугольнике крепостных стен, понимал, как противостоять натиску французов — безупречному и жестокому; беспощадному и в то же время непрерывному.

Брэддок не ошибся: французы вырыли ряды траншей и приступили к бомбардировке города, продвигаясь все ближе к крепости, и в сентябре они добрались до стен, подвели под их основание мины и взорвали.

Мы предпринимали вылазки, чтобы прорвать окружение, и все без толку, а восемнадцатого сентября французы проломали стены — в четыре часа утра, если мне не изменяет память. Они застигли Союзные войска буквально спящими, и мы были смяты раньше, чем успели что-то сообразить. Французы начали вырезать военных. Мы, конечно, понимали, что в конце концов они перестанут слушать командиров, и резня перекинется на мирных жителей городка, и так оно и вышло. У Эдварда был в гавани кораблик, на всякий случай, и он давно уже решил, что если французы ворвутся в крепость, на этом кораблике можно будет вывезти своих людей. И теперь было самое время.

Наш отряд поспешил к порту, где под нашим присмотром на корабль грузились люди и снаряжение. Небольшой отряд мы оставили у входа в порт, чтобы он сдерживал натиск французских мародеров, пока мы с Эвардом и другими командовали у сходней погрузкой. В Берген-оп-Зоме гарнизон насчитывал около тысячи четырехсот человек, но месяцы сражений сократили их число наполовину. На кораблике был кубрик. Небольшой — не настолько большой, чтобы мы могли взять на борт много людей; конечно, мы бы не увезли из крепости всех желающих, но место было.

Я внимательно смотрел на Реджинальда.

— Я хочу сказать, что мы могли бы взять их.

— Кого, Хэйтем?

Я сделал хороший глоток эля.

— Там, в порту, к нам подошла семья. У них был старик, который не мог двигаться, и дети. От них отделился молодой человек, который приблизился к нам и спросил, не найдется ли у нас на борту места. Я кивнул — почему бы и нет — и указал на Брэддока, но он, вместо того, чтобы, как я ожидал, пригласить их на борт, вскинул руку и велел им убираться из порта и крикнул солдатам, чтобы погрузка шла быстрее. Молодой человек, как и я, удивился, и я собрался было возразить, но он сделал это за меня; у него лицо потемнело и он что-то сказал Брэддоку, я не расслышал, что именно, но, видимо, что-то очень нелестное.

Уже потом Брэддок сказал, что тот обозвал его трусом. Не самое обидное оскорбление и уж никак не стоившее того, что произошло следом: Брэддок выхватил саблю и тут же, не сходя с места, заколол молодого человека.

Возле Брэддока всегда увивалась одна парочка. Два его очередных любимчика, палач Слэйтер и его помощник — новый помощник. Прежнего я убил. Их, пожалуй, можно было бы назвать телохранителями. Ябедничали они ему, или нет, не скажу наверняка, но они были очень преданные и всегда были готовы защищать его, поэтому они ринулись вперед, хотя молодой человек уже рухнул замертво. Они кинулись к семье, Режинальд, — Брэддок и два эти молодчика — и перерезали всех до единого: и двух мужчин, и женщину постарше, и женщину помоложе, и конечно, детей — малыша и грудного младенца.

Я чувствовал, как у меня сводит челюсти.

— Эта бойня — худшее, что я видел на войне, а я, к сожалению, повидал не мало.

Он мрачно кивнул.

— Понимаю. Это объясняет, почему ты ожесточился на Эдварда.

Я фыркнул.

— Конечно, конечно — объясняет. Все мы воины, Реджинальд, но мы ведь не варвары.

— Понимаю. Понимаю.

— Понимаешь? В самом деле понимаешь? Что Брэддоку никто не указ, понимаешь?

— Успокойся, Хэйтем. Не указ? Красная пелена на глазах — это одно. «Не указ» — это совсем другое.

— Для него солдаты все равно что рабы, Реджинальд.

Он дернул плечами.

— Ну и что? Они британские солдаты — они привыкли, что их считают рабами.

— Я полагаю, он расходится с нами. Те люди, что работали на него, не были тамплиерами, он их нанял на стороне.

Реджинальд наклонил к плечу голову.

— Двое в Шварцвальде? Они из ближайшего окружения Брэддока?

Я смотрел на него. Я смотрел на него очень внимательно и ответил ложью:

— Не знаю.

Мы надолго замолкли, и чтобы не встречаться с ним взглядом, я еще разок хорошенько хлебнул эля и притворился, что заглядываюсь на служанку, и был даже рад, когда Реджинальд переменил-таки разговор и, подавшись вперед, стал излагать мне подробности моего путешествия на Корсику.

2

Возле Уайта мы с Реджинальдом попрощались и сели в экипажи. Когда наши кареты разъехались подальше, я стукнул в потолок, чтобы остановиться, и возница спустился вниз, огляделся, нет ли за нами слежки, открыл дверцу и присоединился ко мне.

Он сел напротив меня, снял шляпу, положил ее рядом с собой на сиденье и глянул на меня смышлеными, внимательными глазами.

— Слушаю, мастер Хэйтем, — сказал он.

Я тоже глянул на него и с глубоким вздохом отвернулся в окно.

— Нынче вечером я уезжаю на море. Мы заедем на площадь Королевы Анны, я уложу вещи и сразу в порт, если вы не против.

Он снял воображаемую шляпу.

— Я к вашим услугам, мистер Кенуэй, к перелетной жизни мне не привыкать. Это, конечно, не то, что спокойно сидеть сиднем, но ведь, с другой стороны, и риска схлопотать пулю от французов или от собственных коллег меньше. Я бы даже сказал, что отсутствие парней, которые могут вас подстрелить, для такой работы — привилегия. Временами он довольно назойлив.

— Вы правы, Холден, — сказал я и нахмурился, чтобы немного остудить его, хотя, по правде, вероятность была невелика.

— Ну, во всяком случае, сэр, вы ведь что-то узнали.

— Боюсь, что ничего существенного.

Я смотрел в окно и боролся с сомнениями, боролся с чувством вины и предчувствием вероломства и пытался понять, есть ли на свете хоть кто-нибудь, кому я действительно верю — кто-нибудь, кто мне действительно предан.

Парадокс, но больше всего я доверял Холдену.

Мы познакомились в Голландии. Брэддок сдержал слово, и я беспрепятственно общался с солдатами, расспрашивая, что им известно о «Томе Смите», которого вздернули на виселице, и не удивился, когда мое расследование кончилось ничем. Никто из опрошенных даже не признался, что знаком с этим Смитом, если, конечно, его звали Смит — пока однажды ночью я не услышал шум у входа в мою палатку и, вовремя поднявшись, увидел какой-то силуэт.

Этот человек был молод, двадцати с чем-то лет, с коротко стриженными рыжеватыми волосами и озорной улыбкой. Выяснилось, что он рядовой, Джим Холден, из Лондона, надежный парень, желающий торжества справедливости. В тот день, когда я едва избежал виселицы, у него был повешен брат. Его казнили за кражу вареного мяса — это все, что он сделал: стащил миску с вареным мясом, потому что был голоден; на худой конец, это заслуживает порки, но его повесили. Беда была в том, что мясо он стащил у кого-то из личной охраны Брэддока, у кого-то из его собственных наемников.

Это объяснил мне Холден: полуторатысячная гвардия Колдстрим состояла, в основном, из таких же британских солдат, как он, но была и небольшая группа солдат, набранных лично Брэддоком: наемники. В их число входит Слэйтер и его помощник и, что больше всего настораживает, те два солдата, что побывали в Шварцвальде.

Ни у кого из них не было кольца Ордена. Это были головорезы, скоты. Я пытался понять, почему — почему в свое ближайшее окружение Брэддок набрал людей именного такого типа, а не тамплиеров? Чем дольше я наблюдал за ним, тем сильнее у меня напрашивался ответ: он отходит от принципов Ордена.

Я снова глянул на Холдена. Той ночью я хотел прогнать его, но он знал, что самая сердцевина армии Брэддока порочна. Он жаждал отомстить за брата, и потому никакие мои возражения не принимались во внимание. Он собирался помогать мне независимо от того, нравится мне это или нет.

Я согласился, но при условии, что его помощь навсегда останется тайной. Я рассчитывал обмануть тех, кто все время опережает меня, мне надо было уверить их, что я больше не ищу убийц моего отца — чтобы они не опережали меня.

Вот почему, когда мы покинули Голландию, Холден поступил ко мне на службу — камергером, возницей, и как ни крути, всем окружающим он был известен именно в этом качестве. Никто не подозревал, что на самом деле он ведет для меня расследование.

Даже Реджинальд.

Пожалуй, главным образом Реджинальд.

Выражение вины на моем лице не укрылось от Холдена.

— Сэр, вы ведь не лжете мистеру Берчу. Вы делаете то же, что и он — утаиваете часть сведений, просто пока вы не убедились, что он тут ни при чем, но я уверен, что доказательства найдутся, сэр. Уверен, потому что он ваш самый давний друг, сэр.

— Мне бы очень хотелось разделить ваш оптимизм, Холден, поверьте мне. Едем, нам пора. Меня ждут дела.

— Слушаюсь, сэр. Но осмелюсь спросить, где именно вас ждут дела?

— На Корсике, — ответил я. — Я еду на Корсику.

— Ого, в разгар революции, насколько я знаю.

— Точно так, Холден. Там, где смута, проще скрываться.

— И чем же вы там займетесь, сэр?

— К сожалению, не могу ответить. Скажу только, что к поискам убийц моего отца

это отношения не имеет и для меня представляет лишь второстепенный интерес. Это служба, обязанность, не более того. Надеюсь, пока я буду отсутствовать, вы продолжите ваше следствие?

— Непременно, сэр.

— И проследите, что они утаивают.

— Не беспокойтесь, сэр. Для всех вокруг мастер Кенуэй уже давно отказался от поисков правды. И кем бы они ни были, в конце концов они потеряют осторожность.

 

25 июня 1753 года

1

Днем на Корсике жарко, но по ночам температура падает. Не сильно, не до мороза, но вполне достаточно для того, чтобы ночевка без одеяла на каменистом склоне холма сделалась неудобной.

Но помимо холода были дела поважнее, вроде отряда генуэзских солдат, поднимавшегося по склону, можно сказать, незаметно.

Можно было бы так сказать, но я так не скажу.

На вершине холма, на равнине, стояла ферма. Я разглядывал ее уже два дня, обшаривая подзорной трубой окна и двери дома и цепочки сараев и хозяйственных построек и примечая всех, кто приходит и уходит: в том числе и повстанцев, которые являлись с припасами и уходили налегке; а в первый день маленький отряд — я насчитал восьмерых — отправился с фермы, вероятно, на какую-то вылазку: корсиканские повстанцы сражались против своих генуэзских владык. Отряд вернулся уже вшестером, они были измотаны и все в крови, но над ними витал ореол победителей, это было ясно без слов.

Вскоре после этого женщины принесли продукты, и празднество продолжалось далеко за полночь. Сегодня утром прибыли еще повстанцы, с мушкетами, завернутыми в одеяла. Кажется, у них хорошее снаряжение и снабжение; поэтому неудивительно, что генуэзцы стремятся стереть эту крепость с лица земли.

Два дня я рыскал по всему холму, стараясь избегать посторонних взглядов.

Местность каменистая, и мне было где укрыться, чтобы меня не заметили с фермы. Утром второго дня я обнаружил, что у меня есть сообщник. На холме был еще один человек, еще один наблюдатель. В отличие от меня, он не двигался с места, устроившись в каменистых разломах, укрытых кустарником и тощими деревцами, которые каким-то образом сохранились на засушливых склонах.

2

Мою цель звали Лусио, и повстанцы прятали его. Были они связаны с ассасинами или нет, я не знал, да это было и не важно; просто он был тот, за кем я пришел: парень двадцати одного года от роду, являвшийся ключом к головоломке, которая уже шесть лет терзала бедного Реджинальда. Невзрачный парень, с волосами до плеч, который, насколько я понял из наблюдений за фермой, помогал по хозяйству тем, что носил воду, давал корм животным, а вчера свернул шею цыпленку.

В общем, он находился тут, это я установил твердо. И это было хорошо. Но существовали и затруднения. Во-первых, у него был охранник. При нем все время находился человек в наряде с капюшоном, как у ассасина; он постоянно прочесывал взглядом окрестности, когда Лусио ходил за водой или сыпал цыплятам корм. На поясе у него висел меч, а правая рука стискивалась в кулак. Имеется ли у него знаменитый спрятанный клинок ассасинов? Я поразмыслил. Должен иметься. Мне следует опасаться охранника, это само собой разумеется, так же, как и повстанцев, располагавшихся в доме. Ферма, казалось, просто кишела ими.

Надо было принимать во внимание еще одну вещь: они явно собирались вскоре уехать отсюда. Вероятно, они пользовались фермой, как временной базой для вылазок; вероятно, они понимали, что генуэзцы скоро начнут расправу и найдут это место. Во всяком случае, они уже выгружали из сараев снаряжение и укладывали его высоченными штабелями на телеги. Я предполагал, что они двинутся на следующий день.

Вечером все выяснится наверняка. И сделать все надо сегодня вечером. Утром мне удалось найти комнату, где ночует Лусио: он помещается в небольшом флигеле вместе с ассасином и шестью другими повстанцами. На входе они произносят пароль, я прочел его у них по губам: «Мы действуем во тьме, но служим свету».

В общем, это операция, над которой надо хорошенько поразмыслить, но, только я собрался уйти с холма, чтобы заняться планом, как обнаружил еще одного человека.

И мои планы переменились. Осторожно подобравшись поближе, я распознал в нем генуэзского солдата. Коль скоро это так, значит, он один из тех, кто собирается штурмовать крепость; остальные появятся позже — когда?

Чем раньше, подумал я, тем лучше. Несомненно, они жаждут скорой мести за предыдущий набег. Но не только, им ведь хочется, чтоб было видно, как быстро они реагируют на мятежников. Значит, сегодня вечером.

Поэтому я не тронул его. Пусть наблюдает, а я, вместо того, чтобы уйти, остался на холме и изобрел другой план. Новый план учитывал генуэзских солдат.

Лазутчик был умелым. Он оставался невидимым, а потом, с наступлением сумерек, скрытно и бесшумно отступил назад, вниз по склону. Но где же остальные силы?

Недалеко, и примерно через час я заметил движение у подножия холма и в одном месте даже услышал приглушенное итальянское ругательство. Я был уже на полпути к вершине и понимал, что скоро начнется наступление, и поэтому поспешил приблизиться к равнине, к изгороди скотного выгона. Примерно в пятидесяти ярдах я заметил часового. Прошлой ночью часовых было пять, по всему периметру скотного двора. Сегодня они, несомненно, усилят охрану.

Я достал подзорную трубу и направил ее на ближайшего охранника, силуэт которого вырисовывался на фоне луны, и тщательно осмотрел местность позади него.

Меня он различить не мог, разве что в виде еще одной кочки на местности.

Неудивительно, что они решили удрать отсюда как можно скорее после своего набега. Это убежище было далеко не самое безопасное из тех, что я видел. Они действительно стали бы легкой добычей, если бы наступавшие генуэзцы не были так чертовски неуклюжи.

Весь отряд в целом должен был бы поучиться у своего лазутчика. Это были солдаты, для которых скрытность была явно чуждой и непривычной идеей, и шум от подножия холма доносился до меня все сильнее и сильнее. А следом за мной солдат, конечно, услышат повстанцы. И как только они услышат, они сбегут. А когда они сбегут, они уведут с собой Лусио.

Поэтому я решил протянуть руку помощи. Каждый часовой следил за своим кусочком двора. И ближайший ко мне медленно двигался взад и вперед примерно на двадцать пять ярдов. Он был начеку; он был уверен, что когда он осматривает свой кусочек, другой кусок не остается без присмотра. Но он двигался, и пока он двигался, у меня было несколько драгоценных секунд, чтобы подобраться поближе.

Что я и делал. По капельке. Пока не подобрался настолько, что смог разглядеть охранника: его густую седую бороду, шляпу, под краями которой вместо глаз виднелись лишь тени, и мушкет, взятый на плечо. И хотя я еще не видел и не слышал бешеных генуэзских солдат, я все-таки чувствовал их присутствие, а скоро почувствует и он. Вероятно, та же сцена разыгрывалась и на другой стороне холма, а значит, я должен был действовать быстро. Я вытащил короткий меч и приготовился. Мне было жаль охранника и мысленно я попросил у него прощения. Лично мне он ничего не сделал, часовой он был надежный и внимательный и не заслуживал смерти.

И я вдруг замешкался там, на каменистом склоне холма. Впервые в жизни я посчитал, что мои способности не имеют смысла. Я вспомнил семью, которую вырезал в порту Брэддок со своими молодцами. Семь бессмысленных смертей. В этот момент меня поразила отчетливая мысль — я не готов увеличивать список убитых. Я не могу поднять меч на этого часового, который не является для меня врагом. Не могу это сделать.

Эта заминка едва не сорвала все мои планы, потому что в тот же миг неуклюжие движения генуэзцев сделались явными, раздался грохот сорвавшегося камня и снизу, со склона, донеслось проклятие — сначала до меня, а потом и до часового.

Он вскинул голову и взял наизготовку мушкет, вытягивая шею и вглядываясь вниз, в темный склон. И увидел меня. На секунду мы встретились глазами. Мое замешательство кончилось, и я прыгнул и в один прыжок преодолел бывшее между нами расстояние.

Правая рука у меня была свободна и вытянута вперед, готовая к захвату; в левой был меч. Я приземлился, правой рукой захватил его затылок, а левой вонзил меч в горло. Он почти успел поднять тревогу, но его крик захлебнулся, а на руку мне и ему на грудь хлынула кровь. Правой рукой я поддержал ему голову, перехватил тело и мягко и бесшумно опустил его на засохшую грязь скотного двора.

Я присел. Примерно в шестидесяти ярдах от меня был еще один охранник. Это была лишь смутная фигурка в темноте, стоявшая вполоборота, но если он повернется еще чуть-чуть, он заметит меня. Я бросился к нему, в ушах свистнул ветер, и я успел схватить часового прежде, чем он обернулся. И точно так же правой рукой я удержал его сзади за шею, а левой воткнул в него меч. И, как и первый, он упал в грязь уже мертвым.

Снизу по косогору все сильнее доносился шум от штурмового отряда генуэзцев, которые так и остались в блаженном неведении, что я не позволил противнику обнаружить их раньше времени. Но, разумеется, на другом склоне холма ангел-хранитель Кенуэй не помогал их неуклюжим товарищам, и часовые их засекли. Тотчас же поднялась тревога, и в доме засветились окна, и наружу повалили повстанцы — зажигавшие на ходу факелы, заправлявшие штаны в сапоги, натягивавшие на бегу куртки и передававшие друг другу сабли и мушкеты. Я присел на корточки и видел, как распахнулись двери сарая и два человека потащили из него двуколку, полностью загруженную припасами, а еще один поспешил за лошадью.

Время таиться кончилось, и на всех склонах генуэзцы поняли это и больше не старались захватить ферму бесшумно и помчались к ней с гвалтом.

У меня было преимущество — я был уже на самой ферме, и к тому же на мне не было мундира генуэзцев, и поэтому в начавшейся суматохе повстанцы не обращали на меня внимания.

Я направился к флигелю, в котором ночевал Лусио, и почти наткнулся на него, когда он выбегал из дверей. У него только волосы были не подвязаны, в остальном он был полностью одет и кричал кому-то, чтобы тот бежал к сараю. Тут же выбежал ассасин, который подпоясал робу и извлек саблю. У стены флигеля возникли два генуэзца, и ассасин сразу схватился с ними, крикнув через плечо:

— Лусио, к сараю!

Отлично. Именно то, что и требовалось: отвлечь ассасина.

Но я заметил еще одного солдата, вбежавшего во двор: он присел и стал целиться из мушкета. Он целился в Лусио, державшего факел, но выстрелу не суждено было состояться, потому что я метнулся к солдату раньше, чем он заметил меня. Он только приглушенно вскрикнул, когда сзади в его шею глубоко вонзился мой меч.

— Лусио! — крикнул я и толкнул убитого, чтобы его указательный палец надавил на курок, разрядив мушкет — безопасно, в воздух.

Лусио остановился и, заслонив ладонью глаза от факела, глянул на другой конец двора, где я устроил этот спектакль с убитым солдатом. Напарник Лусио все еще сражался, и несколько секунд я с восхищением наблюдал, как мастерски ассасин отбивается одновременно от двух солдат.

— Благодарю! — отозвался Лусио.

— Стойте! — крикнул я. — Надо выбираться отсюда, пока двор еще свободен.

Он мотнул головой.

— Мне надо к двуколке, — прокричал он. — Еще раз спасибо, друг!

И он убежал.

Черт. Я выругался и тоже бросился к сараю, держась в тени, чтобы он меня не заметил. Справа я увидел генуэзца, взбиравшегося по склону во двор и оказавшегося так близко ко мне, что при встрече со мной у него от неожиданности распахнулись глаза. Раньше, чем он опомнился, я схватил его за руку, развернул и сунул ему меч под мышку, чуть выше нагрудника и пустил его с воплем кувыркаться по склону с факелом в руке. Я все так же следовал за Лусио и был уверен, что он в безопасности. Я добрался до сарая, даже чуть опередив его. Я все еще держался в тени и видел, как у открытых дверей два повстанца запрягают в двуколку лошадь, а двое других отстреливаются, и пока один стреляет, другой, встав на колено, перезаряжается. Я бросился к стене сарая, потому что один из генуэзцев пытался проникнуть внутрь через боковую дверь. Я вонзил ему меч в самую середину поясницы. Секунду он бился на клинке в агонии, и я отпихнул его от себя в дверь, кинул горящий факел в задок повозки и отступил в тень.

— Хватай их! — крикнул я, стараясь воспроизвести генуэзский акцент. — Держи сволочей!

И еще:

— Двуколка горит! — крикнул я, изображая теперь корсиканца, и выступив из тени, поднял убитого генуэзца и снова бросил, как будто только что убил.

— Двуколка горит! — крикнул я еще раз и увидел только что подбежавшего Лусио.

— Надо убираться отсюда. Идемте, Лусио.

Двое повстанцев обменялись недоуменными взглядами: кто я такой и что мне надо от Лусио? Но тут раздался мушкетный выстрел и вокруг нас полетели щепки. Один повстанец упал — пуля мушкета влетела ему в глаз, и я нагнулся к другому повстанцу, будто бы заслоняя его от выстрелов, и вогнал ему в сердце нож. Это был приятель Лусио, как я через мгновение понял.

— Он погиб, — сказал я Лусио и выпрямился.

— Нет! — у него брызнули слезы.

Неудивительно, что ему доверяли только кормить животных, подумал я, если он исходит слезами по каждому убитому в бою товарищу.

Сарай пылал уже целиком. Двое повстанцев, видя, что спасти из огня ничего нельзя, бросились наутек и, сломя голову промчавшись по двору, растаяли в темноте. Следом бежал еще какой-то повстанец, а на другом конце двора генуэзцы уже поджигали факелами усадьбу.

— Мне надо дождаться Мико, — крикнул Лусио.

Я понял, что Мико — это его ассасин-телохранитель.

— Он же все равно сражается. Он просил меня, как члена Братства, позаботиться о вас.

— Вы не путаете?

— Настоящий ассасин во всем сомневается, — сказал я. — Мико учил вас на совесть. Но мы не на лекции по догматам нашей веры. Надо бежать.

Он упрямо покачал головой.

— Назовите пароль, — настаивал он.

— Мы действуем во тьме, но служим свету.

Наконец-то я, вроде бы, вошел в достаточное доверие, чтобы Лусио последовал за мной, и мы стали спускаться по склону: я, ликующий, что, слава богу, я его все-таки уломал, и он, все еще не вполне убежденный. Внезапно он остановился.

— Нет, — покачал он головой. — Я не могу так — не могу бросить Мико.

Приехали, подумал я.

— Он велел бежать, — сказал я, — и встретиться с ним на дне оврага, где стоят наши лошади.

У нас за спиной, на дворе усадьбы, бушевало пламя и слышались звуки затихавшего боя. Солдаты добивали последних повстанцев. Неподалеку громыхнул камень, и пробежали еще два повстанца. Лусио увидел их и попытался окликнуть, но я зажал ему рот.

— Нет, Лусио, — прошептал я. — За ними появятся солдаты.

У него распахнулись глаза.

— Это мои товарищи. Мои друзья. Я должен быть с ними. Мы должны убедиться, что Мико в безопасности.

Откуда-то сверху донеслись чьи-то мольбы и визг, и у Лусио глаза заметались от противоречивых мыслей: с кем он — с друзьями, оставшимися на вершине, или с теми, кто удирает? Во всяком случае, я видел, что со мной ему идти не хочется.

— Чужестранец. — начал он, а я подумал: «Вот как, уже и чужестранец».

— Я благодарен, за все, что вы сделали, за всю вашу помощь, и надеюсь, что мы еще встретимся в более подходящей обстановке — и тогда, наверное, я выражу мою благодарность более основательно — но сейчас я должен помочь своим.

И он было шагнул по склону вверх. Придержав его за плечо, я вернул его на прежнее место, рядом со мной. Он стиснул челюсти и попытался вырваться.

— Погодите, Лусио, — сказал я, — послушайте. Меня послала за вами ваша мать, чтобы я отвез вас к ней.

Он попятился.

— О нет, — сказал он. — Нет, нет и нет.

На такой эффект я не рассчитывал.

Мне пришлось карабкаться по косогору, чтобы поймать его. Он выдирался.

— Нет, нет, — кричал он. — Я не знаю вас, отстаньте от меня.

— Да ради бога, — сказал я и, признав свое поражение, стиснул его мертвой хваткой и давил все сильнее и сильнее, пока не перекрыл ток крови через сонную артерию — не так, чтобы совсем его уморить, а просто чтобы вызвать обморок.

А потом я перекинул его через плечо — тоненького, как стебелек — и понес его вниз, держась подальше от последних повстанцев, спасавшихся бегством от солдат, и удивляясь самому себе: почему бы мне было не нокаутировать его сразу.

3

Я остановился на краю ущелья, положил Лусио на землю, отыскал веревку, закрепил ее и свесил в темную пропасть. Потом с помощью ремня Лусио я связал ему руки, провел другой конец под его бедра и завязал так, чтобы его обмякшее тело можно было подвесить мне за спину. А потом я стал медленно спускаться по веревке вниз. Примерно на середине спуска тяжесть стала невыносимой, но к этому обстоятельству я был готов и, цепляясь как следует, добрался до отверстия в скале, которое вело в темную пещеру. Я прокарабкался внутрь, свалил с плеч Лусио и ощутил, как благодатно расслабляются мои мускулы.

Прямо передо мной раздался какой-то шум. Как будто что-то сдвинулось, а потом щелкнуло. Так щелкает готовый к бою спрятанный клинок ассасинов.

— Я знал, что ты придешь сюда, — произнес голос, голос Мико, ассасина. — Я знал, что ты придешь, потому что и я поступил бы так же.

И он кинулся из глубины пещеры на меня, остолбеневшего и потрясенного. Я успел выхватить свой короткий меч и они столкнулись: его клинок, нацеленный в меня, как коготь, и мой меч — они столкнулись с такой силой, что меч вылетел у меня из рук и, рыбкой скользнув к обрыву у входа, канул в черную бездну.

Мой меч. Отцовский меч.

Но стенать по нему было не время, потому что ассасин снова надвигался на меня, а он был умелый, изощренный воин. На крохотном пятачке, безоружный, я был обречен. Фактически, все, что у меня оставалось, это.

Везение.

И мне повезло, потому что я прижался к стенке пещеры, а он чуть-чуть не рассчитал и не удержал равновесия. В других декорациях, с любым другим противником он бы успел извернуться и довершил убийство, но других декораций не было, а я не любой противник — я заставил его сполна расплатиться за этот мизерный промах. Я прильнул к нему и подхватил его руку, не дав вернуть равновесие, чтобы он тоже свалился в бездонную темноту. Но он вцепился в меня и потащил к обрыву у входа, так что я заорал — от муки и от бесплодных усилий задержать свое сползание к пропасти. Я лежал на животе, смотрел вниз и видел его — одной рукой цеплявшегося за меня, а другой тянувшегося к свободному концу веревки. Я ощутил крепление спрятанного клинка, дотянулся другой рукой и стал неловко расстегивать крепление. Смысл моих действий дошел до него слишком поздно, он перестал тянуться к веревке и изо всех сил пытался теперь помешать мне расцепить крепление. Несколько мгновений мы хлопали друг друга по рукам, не давая коснуться клинка, который, когда я расцепил первую защелку, скользнул выше его запястья, а ассасин стал болтаться из стороны в сторону, и положение его ухудшилось. Большего мне не требовалось, и с отчаянным воплем последнего усилия я расцепил последнюю защелку, высвободил крепление и тотчас ущипнул его руку, цеплявшуюся за мое запястье. Боль и отсутствие надежной тяги наконец-то заставили его упасть.

Он исчез во тьме, и я молился, чтобы при падении он не покалечил мне стоявшую внизу лошадь. Но я ничего не услышал. Вообще ничего, даже звука падения. Но зато я увидел, как натянулась и задрожала веревка, и я подался вперед, напрягая зрение и вглядываясь в темноту, и в награду увидел Мико — чуть ниже меня, живехонького и уже карабкающегося по веревке наверх, ко мне.

Я дотянулся до спрятанного клинка и подвел его под веревку.

— Если полезешь дальше, я перережу веревку, и ты разобьешься, — прокричал я.

Он забрался уже так высоко, что когда он глянул вверх, на его лице я заметил нерешительность.

— Не стоит погибать так глупо, приятель, — добавил я. — Спускайся вниз и живи, как-нибудь потом додеремся.

Я демонстративно смерил взглядом длину веревки, и он остановился, глянул вниз, в темноту, дна у которой и не предвиделось.

— У тебя мой клинок, — сказал он.

— Трофей победителя, — пожал я плечами.

— Может, встретимся, — предложил он, — и я заберу его.

— Сдается мне, что второго свидания кому-то из нас не пережить, — ответил я.

Он кивнул:

— И мне сдается, — и быстро заскользил вниз, во тьму.

Сознавать, что теперь мне придется снова лезть обратно наверх да еще и бросить внизу свою лошадь, было неловко. Но уж лучше это, чем еще одно свидание с ассасином. А теперь мы отдыхаем. Ну, собственно говоря, я отдыхаю, а бедняга Лусио лежит без чувств. Потом я передам его помощникам Реджинальда, которые поместят его в закрытый фургон и перевезут по Средиземному морю на юг Франции, в замок, где Лусио будет вручен его матушке, умелице разгадывать шифры.

А я зафрахтую корабль до Италии, так, чтобы это было известно многим, и разок-другой упомяну моего «молодого спутника». И когда ассасины начнут поиски Лусио, они должны пойти по этому следу.

Реджинальд говорит, что пока я больше не понадоблюсь. Так что я исчезну в Италии — без следов и без зацепок.

 

12 августа 1753 года

1

Новый день я встретил во Франции, занятый тем, что заметал следы на обратном пути из Италии. Гарантий не было; это довольно легко описывать, но сделать это непросто — «замести следы» на обратном пути из Италии во Францию. В Италии я оказался, чтобы запутать ассасинов, которые станут искать Лусио. Так что, возвращаясь во Францию, как раз туда, где прятали Лусио с матерью, я ставил под угрозу не только свою недавнюю миссию, но и все труды Реджинальда за последние шесть лет. Это было рискованно. Настолько рискованно, что если бы я задумался об этом, то не смог бы вздохнуть. Напрашивался вопрос — а не дурак ли я? Какой безумец пойдет на такой риск? Ответ тоже напрашивался: безумец с недоверием в глубине души.

2

В сотне ярдов от ворот я наткнулся на одинокого патрульного — в крестьянской одежде, с мушкетом за спиной — который выглядел ленивым, но был настороженным и внимательным. Когда я подъехал к нему, наши взгляды встретились. Он узнал меня, глаза у него блеснули, и он слегка мотнул головой, давая понять, что я могу пройти. Я знал, что должен быть еще патрульный, на другой стороне замка. Я выехал из леса и двинулся вдоль высоких стен замка к большим арочным деревянным воротам с калиткой, возле которой стоял сторож — знакомый мне с тех времен, когда я жил в замке.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал он, — не мастер Хэйтем ли это, только взрослый?

Он ухмыльнулся и принял у меня поводья лошадей, когда я спешился, а потом он открыл калитку, и я прошел через нее, щурясь от солнечного света, непривычного после лесного сумрака.

Я шел по лужайке перед замком, и в животе у меня ворочалось странное чувство, похожее на ностальгию по временам моей юности, когда Реджинальд возобновил. возобновил уроки моего отца? Он сказал именно так. Но теперь я, конечно, понимаю, что он обманул меня. В боевом искусстве и в скрытности, возможно, он делал то же самое, но Реджинальд наставлял меня на путь Ордена тамплиеров и учил меня, что путь тамплиеров — единственноправильный; а кто исповедует другие принципы, в лучшем случае заблуждается, а в худшем — сознательно служит злу.

И хотя я знал, что один из этих заблудших и злобных людей — мой отец, кто теперь скажет, чему бы он меня выучил? Кто это скажет?

Лужайка была неухоженная и заросшая, несмотря на то, что тут же были два садовника — когда я двинулся к главному входу в замок, они положили руки на рукояти коротких мечей, висевших у пояса. Я поравнялся с одним из них, и, поняв, кто я, он кивнул.

— Это честь — наконец-то познакомиться с вами, мастер Кенуэй, — сказал он. —

Надеюсь, ваша миссия прошла успешно.

— Да, успешно, благодарю вас, — ответил я охраннику или садовнику, неважно, как его называть. Для него я был Рыцарь, один из самых славных в Ордене. Могу ли я и впрямь ненавидеть Реджинальда, если под его руководством я получил такое признание?

И кроме того, разве я сомневался когда-нибудь в его наставлениях? Я не находил ответа. Разве меня принуждалиследовать за ним? И снова я не нашел ответа. У меня всегда была возможность выбрать собственный путь, но я оставался с Орденом, потому что я верил в кодекс.

И все-таки Реджинальд лгал мне.

Точнее, не лгал, а. как там выразился Холден? «Утаивал правду».

Почему?

Или еще точнее: почему так странно повел себя Лусио, когда я сказал ему, что он встретится с матерью?

При звуке моего имени второй садовник глянул на меня довольно пристально, но тоже склонился, когда я прошел мимо, кивнув ему в знак приветствия — я чувствовал себя выше всех и каждого возле этой хорошо знакомой мне входной двери. Перед тем, как постучать, я оглянулся на лужайку, на двух охранников. Когда-то я тренировался на этой лужайке, бесчисленными часами оттачивая мастерство владения мечом.

Я постучал, и дверь отворил еще один такой же человек, как и садовники, с таким же коротким мечом у пояса. Во времена моей юности в замке не было такого большого штата прислуги, но и то сказать, в те времена мы ведь не принимали таких важных гостей, как эта мастерица разгадывать шифры.

Я увидел первое знакомое лицо — Джона Харрисона, который всмотрелся в меня очень тщательно.

— Хэйтем, — он покраснел, — как, черт возьми, ты здесь оказался?

— Здравствуй, Джон, — ровно произнес я, — Реджинальд здесь?

— Безусловно, Хэйтем, где же ему еще быть? Но ты-то здесь как оказался?

— Пришел навестить Лусио.

— Что-что? — Харрисон покраснел еще больше. — Пришел навестить Лусио?

Он как-то неуверенно подбирал слова.

— Что? Как? Что, черт возьми, ты тут делаешь?

— Джон, — мягко сказал я, — успокойся, будь добр. Я не из Италии. Никто не знает, что я здесь.

— Да уж черт побери, надеюсь, что нет.

— Где Реджинальд?

— Внизу, у арестантов.

— Вот как? У арестантов?

— У Моники и Лусио.

— Понятно. Я и не знал, что они арестанты.

Внизу, под лестницей, распахнулась дверь, и явился Реджинальд. Я знал, куда ведет эта дверь — в подвал, который во времена моей бытности в замке был сырым помещением с низким потолком и трухлявыми, в основном пустыми, винными стеллажами с одной стороны и темными сырыми стенами с другой.

— Здравствуй, Хэйтем, — коротко сказал Реджинальд. — Вот уж не ожидал.

Неподалеку вдруг оказался один из охранников, а следом к нему присоединился еще один. Я смотрел то на них, то на Реджинальда с Джоном, которые стояли как два озабоченных священника. Оружия ни у кого из них не было, но даже если бы и было, я думаю, что справился бы и с четырьмя. Если бы до этого дошло.

— Еще бы, — сказал я, — вот и Джон мне только что пояснил, что несколько удивлен моим визитом.

— Ну, будет тебе. Ты ведешь себя неосмотрительно, Хэйтем.

— Возможно, но мне хотелось посмотреть, как позаботились о Лусио. Мне сказали, что он арестант, так что, вроде бы, ответ я уже получил.

Реджинальд фыркнул.

— Интересно, а ты чего ждал?

— Я сказал, чего. Того, что задача была — вернуть матери сына; того, что дешифровальщица согласилась работать с дневником Ведомира, если мы вызволим ее сына от мятежников.

— Я не обманывал тебя, Хэйтем. Так все и есть, Моника начала расшифровку дневника после того, как ее сын оказался рядом с ней.

— Только не так, как я себе представлял.

— Если пряник не помогает, в ход идет кнут, — сказал Реджинальд, и взгляд его стал холоден. — Сожалею, если у тебя сложилось впечатление, что пряника здесь должно быть больше, чем кнута.

— Давай глянем на нее, — предложил я, и Реджинальд коротко кивнул.

Он открыл дверь, за которой виднелся марш лестницы, ведущей вниз. Свет играл на стенах.

— Что касается дневника, мы почти у цели, Хэйтем, — говорил Реджинальд, пока мы спускались. — Мы продвинулись настолько, что узнали о существовании амулета. Каким-то образом он связан с хранилищем. Если мы сможем заполучить амулет.

Внизу у лестницы на древках крепились железные фонари, освещавшие путь к двери, у которой стоял охранник. Он открыл дверь, посторонился и пустил нас внутрь. Подвальное помещение было точь-в-точь таким, каким я его помнил, и освещалось мерцающими факелами. В одном конце был стол, привинченный к полу, а к столу был прикован Лусио, рядом с которым сидела его мать, и вид у нее был нелепый. Она сидела в кресле, которое, вероятно, принесли в подвал нарочно для этого. Она была в длинной юбке и наглухо застегнутой верхней одежде и выглядела бы так, будто собралась в церковь, если бы не железные наручники у нее на запястьях и на подлокотниках кресла, и тем более «уздечка сплетницы» на голове.

Лусио оглянулся в своем кресле, увидел меня, глаза его вспыхнули ненавистью, и он снова уткнулся в работу.

Я остановился посреди комнаты, на полпути от двери к дешифровальщикам.

— Реджинальд, как это понимать? — я указал на мать Лусио, злобно глядевшую на меня из-под уздечки.

— Уздечка — это на время, Хэйтем. Нынче утром Моника несколько шумновато осуждала нашу тактику. Поэтому мы перевели их на денек сюда. — И повысив голос, он обратился к матери с сыном: — Я уверен, что они вернутся на свое обычное место завтра, когда их манеры исправятся.

— Это несправедливо, Реджинальд.

— Их обычное место гораздо более приятное, Хэйтем, — раздраженно заверил меня Реджинальд.

— Хотя бы и так, но ведь нельзя же обращаться с ними подобным образом.

— Нельзя было в Шварцвальде пугать до полусмерти несчастного ребенка, тыча ему клинком в горло, — отрезал Реджинальд.

Я вхолостую задвигал челюстью, пытаясь что-то сказать, и не нашел слов.

— Это. Это было.

— Совсем другое? Потому что тогда ты искал убийц своего отца? Хэйтем.

Он взял меня за локоть, вывел в коридор, и мы стали подниматься наверх.

— Но ведь этот случай даже важнее, чем тот. Может быть, ты так не думаешь, но это так. Это касается будущего всего Ордена.

Я не знал, что важнее. Я не знал, что важнее, и поэтому промолчал.

— А что потом, когда расшифровка закончится? — спросил я, когда мы поднялись в холл.

Он посмотрел на меня.

— Только не это, — сказал я, потому что понял его взгляд. — Никто не должен пострадать.

— Хэйтем, я не очень-то нуждаюсь в твоих указаниях.

— Тогда не считай, что это указание, — прошипел я. — Считай, что это угроза.

Можешь держать их здесь, пока не закончат работу, если необходимо, но если с ними хоть что-то случится — ты ответишь мне за это.

Его взгляд был тяжелым и долгим. Я чувствовал, как у меня колотится сердце, и молил бога, чтобы это не было заметно. Противился ли я ему когда-нибудь так, как сейчас? С такой силой. Вряд ли.

— Хорошо, — сказал он после молчанья, — с ними ничего не случится.

Обедали мы молча, и на ночь меня оставили неохотно. Утром я уеду; Реджинальд обещает держать меня в курсе того, как продвигается расшифровка. Теплота из наших отношений, конечно, ушла. Он во мне видит неподчинение; я в нем вижу вранье.

 

18 апреля 1754 года

1

Сегодня вечером, несколько часов назад, я пришел в Royal Opera House и сел в кресло рядом с Реджинальдом, который с явным удовольствием слушал «Оперу нищего». Да, в последнюю нашу встречу я ему угрожал, и я не забыл этого, но, казалось, что он забыл. Забыл или простил, как угодно. Во всяком случае, он вел себя так, словно никакого конфликта не было, грифельная доска вытерта начисто: то ли спектакль на него так действовал, то ли реальная возможность заполучить амулет.

Амулет был здесь, в театре, на шее ассасина, которого в своем дневнике назвал Ведомир, а потом выследили агенты тамплиеров.

Ассасин. Моя очередная цель. Я взял театральный бинокль, глянул в другой конец зала, где сидел этот человек, и испытал горькую иронию.

Моей целью был Мико.

Реджинальд остался слушать оперу, а я прошел коридорами оперного театра, позади рядов кресел с оперными завсегдатаями, и выбрался к ярусам. Я тихо вошел в ложу, где сидел Мико, и слегка тронул его за плечо.

Я был готов к любой его выходке, и он и вправду напрягся, и дышать стал прерывисто, но тем не менее, он даже не шевельнулся, чтобы защитить себя. Казалось, он почти ждал, чтобы я дотянулся и снял у него с шеи амулет — и он испытал что-то вроде. облегчения? Как будто он благодарен, что теперь на нем нет ответственности, и рад, что ему больше не надо быть хранителем.

— Вы могли бы просто прийти ко мне, — вздохнул он. — Мы бы нашли другой способ.

— Да. Но тогда вы бы знали, — ответил я.

Щелкнул взведенный мною спрятанный клинок, и я почувствовал, что он усмехнулся, потому что он понял — это тот самый клинок, что я отобрал у него на Корсике.

— Не знаю, важно ли это, но. мне очень жаль, — сказал я.

— Мне тоже, — сказал он, и я убил его.

2

Через час-другой я был на собрании в доме на Флит-энд-Брайд и вместе с другими собравшимися стоял возле стола; все мы внимательно смотрели на Реджинальда и на книгу, лежавшую перед ним. Она была раскрыта, и на ее странице я видел знак ассасинов.

— Джентльмены, — сказал Реджинальд. Глаза у него блестели, точно он собирался расплакаться. — У меня в руке ключ. И если верить этой книге, он должен открыть двери в хранилище Тех, Кто Пришел Раньше.

Я не сдержался.

— А, это наших милых друзей, которые правили, потом зачахли и исчезли из этого мира, — сказал я. — А вам известно, что там внутри?

Если Реджинальд и заметил мой сарказм, то вида он не подал. Он просто потянулся к амулету, взял его в руку и насладился тишиной собрания, потому что амулет в руке начал светиться. Даже я вынужден признаться, что это было впечатляюще, и Реджинальд произнес, глядя на меня:

— Там могут быть знания. Или оружие, или что-нибудь еще, неизвестное и непостижимое ни по виду, ни по назначению. Что-нибудь из всего этого. А может быть, и ничего. Они до сих пор загадка, эти предтечи. Но я уверен в одном — что бы ни скрывалось за этими дверьми, это будет большим благом для нас.

— Или для наших врагов, — сказал я, — успей они раньше.

Он улыбнулся. Ну вот, наконец и я начал верить?

— Они не успеют. И за этим проследите вы.

Мико перед смертью предлагал найти другой способ. Что он имел в виду? Примирение ассасинов и тамплиеров? Я невольно вспомнил отца.

— Надеюсь, вам известно местонахождение хранилища? — спросил я после молчания.

— Мистер Харрисон, — пригласил Реджинальд, и вперед выступил Джон и развернул карту.

— Как точны ваши расчеты? — спросил Реджинальд, и Джон обвел на карте какую-то область; я придвинулся поближе и увидел, что она охватывает и Нью-Йорк, и Массачусетс.

— Полагаю, это где-то в этих краях, — сказал Джон.

— Это слишком большая территория, — нахмурился я.

— Примите мои извинения. Но более точно указать невозможно.

— Неплохо, — сказал Реджинальд. — Для начала вполне достаточно. Поэтому-то мы и пригласили вас, мастер Кенуэй. Мы бы хотели, чтобы вы отправились в Америку, отыскали хранилище и добыли бы его содержимое.

— Считайте, что я в вашем распоряжении, — сказал я. Мысленно я послал проклятие и ему, и его причудам, потому что я хотел, чтобы меня оставили в покое и я смог бы заняться своим расследованием, но вслух я добавил: — Но для работы такого масштаба одного меня будет мало.

— Безусловно, — сказал Реджинальд и протянул мне лист бумаги. — Здесь имена пяти человек, сочувствующих нашему делу. Все они будут идеальными помощниками в вашем начинании. С таким окружением вам не о чем волноваться.

— Что ж, мне остается только отправиться в путь, — сказал я.

— Я знал, что вы нам по-прежнему преданы. Мы оплатили вам проезд до Бостона.

Корабль отходит утром. Отправляйтесь, Хэйтем — и прославьте всех нас.

 

8 июля 1754 года

1

Бостон сверкал на солнце, над головой с клекотом кружили чайки, вода шумно шлепала в стенку причала, а под ногами, как барабан, грохотал трап, когда мы сходили с «Провидения»— уставшие, сбитые с толку длительным морским путешествием и не вполне верящие в это счастье: что мы, наконец, ступаем на землю. Я остановился, пропуская матросов с соседнего фрегата, которые катили мне через дорогу бочки, издававшие звук наподобие отдаленного грома, и мой взгляд скользнул от сверкающего изумрудного океана, где тихо покачивались из стороны в сторону мачты яхт, фрегатов и военных кораблей Королевского флота, к доку, к широким каменным ступеням, ведущим от причалов и пристаней в порт, наполненный красными мундирами, торговцами и моряками; а дальше, вверху, за гаванью виднелся собственно сам город Бостон — со шпилями церквей и характерными домами красного кирпича, которые, казалось, не представляли себя расставленными на холме в другом порядке, отличном от того, в котором расположила их рука провидения. И повсюду чуть трепетали от легкого ветра флаги Королевства, напоминавшие гостям — если они вдруг усомнятся — что здесь находятся англичане.

Переезд из Англии в Америку оказался богат событиями, если не сказать сильнее.

Я обзавелся друзьями, разоблачил врагов и пережил покушение на свою жизнь — со стороны ассасина, несомненно, который хотел отомстить за убийство в оперном театре и вернуть себе амулет.

Для остальных пассажиров и членов экипажа я был загадкой. Некоторые сочли меня за ученого. Моему новому знакомому, Джеймсу Фарвезеру, я сказал, что «ищу выход из затруднений» и что в Америку еду, чтобы посмотреть, что там за жизнь; что сохранилось из уклада империи и что отброшено; что за перемены произвело британское правление.

Конечно, это было выдумкой. Но не совсем. Потому что даже просто как тамплиеру мне было небезынтересно взглянуть на землю, о которой я так много был наслышан, и которая была, без сомнений, огромна, а дух ее народа целеустремлен и настойчив.

Кое-кто поговаривал, что в один прекрасный день этот самый дух может обратиться против нас, и что наши подданные, если к ним применимо такое определение, могут оказаться грозными противниками. А кое-кто говорил, что Америка просто слишком велика, чтобы мы ею правили; что это пороховая бочка, готовая взорваться; что ее народ измучен налогами, которые взимаются с него для того, чтобы какая-то страна за тысячи миль от него могла воевать с другой страной за тысячи миль от него; и что когда всё взорвется, нам не хватит ни сил, ни средств, чтобы отстоять свои интересы. Все это, я надеялся, мне удастся учесть.

Но только в виде дополнения к моей главной задаче, которая, однако. Что ж, придется признаться, что для меня задача изменилась за время моего путешествия. Я ступил на борт корабля, придерживаясь вполне определенных убеждений, а сошел на берег, уже пережив и сомнение в них, а потом и колебания, и в конце концов осознал, что мои убеждения изменились, и все благодаря этой книге.

Книге, которую дал мне Реджинальд. В пути я долго и тщательно изучал ее; я вынужден был перечитать ее не менее двух десятков раз, и все-таки я не вполне уверен, что осмыслил ее до конца.

Тем не менее, кое-что я действительно понял. Если до этого я воспринимал Тех,

Кто Пришел Раньшес сомнением, как скептик, как неверящий, и одержимость ими со стороны Реджинальда вызывала у меня в лучшем случае раздражение, а в худшем озабоченность, что это грозит помешать насущным делам нашего Ордена, то теперь этого не было. Я уверовал.

Казалось, что эта книга написана — точнее сказать, написана, проиллюстрирована, оформлена, нацарапана — человеком или даже не одним: умалишенными, которые заполняли страницу за страницей, чтобы читателю достались дикие, нелепые утверждения, годные лишь на то, чтобы посмеяться над ними и забыть.

Но каким-то образом, чем больше я читал, тем ближе я подходил к истине. Многие годы Реджинальд твердил мне (раньше я сказал бы: «нудел мне») свою теорию о расе существ, бывшей до нас. Он уверял, что мы появились на свет благодаря их усилиям и, следовательно, были подчинены им; что наши предки бились с ними за свою свободу в долгой кровопролитной войне.

Все, что за время путешествия почерпнул я из этой книги, произвело на меня сильнейшее впечатление. И вот тогда я понял, почему Реджинальд так одержим предтечами. Помните, я насмехался над ним? Но читая книгу, я вовсе не чувствовал никакого желания смеяться, а чувствовал лишь удивление, какую-то легкость внутри себя, и временами у меня почти кружилась голова от волнения и того ощущения, которое можно бы описать как «ничтожность» применительно к моему месту в мире. Как будто я заглянул в замочную скважину, рассчитывая увидеть с той стороны еще одну комнату, а увидел целый новый мир.

Но что же случилось с Теми, Кто Пришел Раньше? Что оставили они после себя?

Этого я не знал. Это и была та самая тайна, что на протяжении столетий озадачивала мой Орден, загадка, которую меня попросили разгадать, и которая привела меня сюда, в Бостон.

— Мастер Кенуэй! Мастер Кенуэй!

Это выкрикнул молодой джентльмен, возникший в толпе. Я подошел к нему и осторожно спросил:

— Да? Чем могу служить?

Он протянул мне руку.

— Чарльз Ли, сэр. Рад с вами познакомиться. Меня попросили показать вам город.

Помочь устроиться на новом месте.

Я слышал о Чарльзе. Он не состоял в Ордене, но очень хотел присоединиться к нам и, по словам Реджинальда, не прочь был снискать мое расположение в надежде на мое покровительство. Присутствие Чарльза напомнило: теперь я великий магистр Колониального Обряда.

У Чарльза были длинные темные волосы, густые бакенбарды и видный, ястребиный нос, и хотя Чарльз мне сразу понравился, я заметил, что со мной он говорил, улыбаясь, а на всех остальных в гавани посматривал свысока.

Он позаботился о моем багаже, и мы двинулись через толпу, наводнявшую длинную пристань, мимо утомленных пассажиров и членов экипажа, все еще привыкавших к суше; через грузчиков, торговцев и красных мундиров, пронырливых ребятишек и собак, вертевшихся под ногами. Я вежливо приподнял шляпу перед парочкой хихикающих женщин и обратился к нему:

— Вам здесь нравится, Чарльз?

— Полагаю, в Бостоне есть свое очарование, — ответил он через плечо. — По сравнению с другими поселениями. Да, в здешних городах нет ни лондонской изысканности, ни блеска, но народ серьезный и трудолюбивый. У них своеобразная страсть к первопроходству, и кажется, она неодолимая.

Я посмотрел вокруг.

— Ну, это не так уж страшно — исследовать место, которое, фактически поставило их на ноги.

— Только боюсь, что ноги купаются в крови других людей.

— А, эта история стара, как мир, и одна из таких, что не меняются. Мы создания жестокие и безрассудные, поставленные на путь завоеваний. Саксы и франки. Османы и сефевиды. Я могу перечислять часами. Вся история человечества не что иное, как череда завоеваний.

— Я молюсь, чтобы однажды мы оказались выше этого, — искренне ответил Чарльз.

— Пока вы молитесь, я буду действовать. Посмотрим, кто первым достигнет цели, а?

— Красивые слова, — сказал он с долей зависти в голосе.

— Ну, да. И опасные. Слова имеют силу. Их не произносят зря.

Мы погрузились в молчание.

— Вы ведь подчиняетесь Эдварду Брэддоку, не так ли? — спросил я, когда мы проходили мимо телеги, груженной фруктами.

— Ну, да, но я полагал, что мог бы. ну. Я думал.

Я поспешно шагнул в сторону, чтобы не толкнуть маленькую девочку с косичками.

— Не стесняйтесь, — сказал я.

— Я прошу прощения, сэр. Я думал. Я надеялся, что мог бы учиться у вас. Я хотел бы вступить в Орден и не представляю себе наставника лучше, чем вы.

Я выслушал это не без удовольствия.

— Благодарю на добром слове, но думаю, что вы переоцениваете меня.

— Вовсе нет, сэр.

Неподалеку краснолицый газетчик в кепке выкрикивал новости о сражении у Форта Несессити.

— Французы объявили о победе после отступления Вашингтона, — кричал он. — В ответ герцог Нью-Касл обещает увеличить войска для противостояния внешней угрозе! Внешней угрозе, думал я. То есть, другими словами, французам. Это столкновение называли Франко-Индейской войной, и по слухам, оно все разрасталось.

Не было ни одного англичанина, не испытывавшего ненависти к французам, но я знал одного англичанина, который ненавидел французов исступленной ненавистью, и звали его Эдвард Брэддок. Вот где он должен быть, чтобы не мешать моему делу — по крайней мере, я на это надеялся.

Я отмахнулся от газетчика, который попытался вытребовать у меня шесть пенсов за листок. У меня не было никакого желания читать еще и о других французских победах. Когда мы добрались до наших лошадей, и Чарльз сказал, что мы поедем в таверну «Зеленый Дракон», я поинтересовался, что собираются делать остальные.

— Вас уведомили, зачем я приехал в Бостон? — спросил я.

— Нет. Мастер Берч сказал, что я буду знать ровно столько, сколько вы сочтете нужным. Он прислал мне список имен и велел мне помочь вам разыскать их.

— Вы искали?

— Да. В «Зеленом Драконе» нас ждет Уильям Джонсон.

— Вы его хорошо знаете?

— Не очень. Но он видел знак Ордена и пришел без колебаний.

— Докажите вашу верность нашему делу, и тогда вы тоже узнаете наши планы, — сказал я.

Он просиял.

— Большего мне и не надо, сэр.

2

«Зеленый Дракон» был большим кирпичным домом с покатой крышей и вывеской у входа, на которой, собственно, и красовался дракон. По словам Чарльза, это была самая известная таверна в городе, в которую заглядывали все, от патриотов и красных мундиров до губернаторов, чтобы поболтать, о чем-то столковаться, посплетничать или заключить сделку. Все, что ни происходило в Бостоне, зарождалось здесь, на Юнион-стрит.

Не сказать, чтобы Юнион-стрит сама по себе была привлекательна. Не слишком отличавшаяся от потока грязи, она замедлила наше движение, так что подъехав к таверне, мы не опасались, что забрызгаем какой-нибудь кружок джентльменов, которые стояли снаружи и самозабвенно болтали. Сторонясь телег и верховых солдат, мы добрались до невысокой деревянной конюшни и оставили там наших лошадей, а потом, аккуратно перешагивая ручьи грязи, прошли в таверну. Внутри мы тут же познакомились с хозяевами: с Кэтрин Керр, которая, не желая быть невежливой, напропалую строила всем глазки; и Корнелием Дугласом, чьи первые слова, услышанные мною при входе, были: «Поцелуй меня в задницу, потаскуха!»

По счастью, он обращался не ко мне или Чарльзу, а к Кэтрин. Когда они заметили нас, поведение их моментально переменилось с воинственного на подобострастное, и они позаботились, чтобы мой багаж был доставлен в мою комнату.

Чарльз был прав: Уильям Джонсон был уже здесь, и в комнате на верхнем этаже нас познакомили. Годами постарше, одетый так же, как Чарльз, только более усталый на вид, с заметным жизненным опытом, который читался на его лице, он поднялся от своих схем и пожал мне руку.

— Очень приятно, — сказал он, и когда Чарльз отошел, чтобы встать на карауле,

Уильям наклонился ко мне и добавил: — Надежный парень, если честно.

Мое мнение о Чарльзе осталось неизменным, и я взглядом показал Уильяму, чтобы он продолжал.

— Мне сказали, что вы вместе собираете экспедицию, — сказал он.

— Мы полагаем, что в этом районе находится хранилище предтеч, — сказал я, осторожно подбирая слова, и добавил: — Мне понадобятся ваши знания об этой земле и о ее народе, чтобы отыскать это место.

Он поморщился.

— К сожалению, сундук, в котором я хранил мои исследования, украден. А без него я вам совершенно бесполезен.

Я знал по опыту, что легко никогда не бывает.

— Значит, его надо найти. — Я вздохнул. — Этим кто-нибудь занимается?

— Мой товарищ, Томас Хики, ведет расследование. Он мастер развязывать языки.

— Скажите, где его можно найти, и я позабочусь, чтобы дело пошло веселей.

— Были слухи о грабителях, у которых есть база к юго-западу отсюда, — сказал Уильям. — Вероятно, там вы его и найдете.

3

За городской чертой легкий вечерний ветерок колыхал кукурузное поле.

Неподалеку от поля высился забор, ограждавший участок с бандитским притоном, и изнутри неслись звуки разгульного веселья. «Почему бы и нет?», — подумал я. Если ты в очередной раз увильнул от виселицы или штыка красных мундиров — разве это не повод для праздника в разбойничьей жизни?

У ворот стояли охранники, тут же слонялись еще какие-то подонки, кто с выпивкой, кто тоже изображая из себя охрану, и все они непрерывно спорили. Слева от этого вертепа кукурузное поле поднималось на холмик и там, наклонившись над небольшим костром, сидел часовой. Для часового место у костра не самое лучшее, хотя, с другой стороны, он единственный из всех, слонявшихся здесь, был действительно занят делом. Наверное, они не смогли выставить еще дозорных. Или смогли, но дозорные валялись где-нибудь под деревом, мертвецки пьяные, потому что никто не заметил, как мы с Чарльзом потихоньку подобрались поближе, к человеку, который сидел на корточках за полуразрушенной каменной стеной и следил за тем, что происходит возле притона.

Это был он: Томас Хики. Круглолицый, тертый калач и не дурак выпить, если судить по виду. Это про него Уильям говорил, что он мастер развязывать языки? Пока что, похоже, он был не в состоянии развязать собственные штаны.

Может быть, явная моя неприязнь к нему определилась тем, что он был первым человеком, на которого, со времен моего приезда в Бостон, мое имя не произвело впечатления. Но мое раздражение было ничто по сравнению с действием, которое все это произвело на Чарльза — он выхватил саблю.

— Будь повежливее, парень, — сказал он с угрозой.

Я жестом остановил его:

— Тише, Чарльз, — и обратился к Томасу: — Уильям Джонсон послал нас в надежде, что мы. поможем вам с розыском.

— А мне и не нужна помощь, — фыркнул Томас. — Тем более от лондонского хлыща. Воров я уже нашел.

Чарльз рядом со мной ощетинился.

— Тогда почему вы бездельничаете?

— Думаю, как с этими пройдохами управиться, — Томас показал на дом и, выжидательно глядя на нас, усмехнулся.

Я вздохнул. Пора браться за дело.

— Я убью часового и зайду в тыл охранникам. Вы двое подойдете к воротам. Когда я выстрелю по охранникам, атакуйте. Мы застанем их врасплох. Половина погибнет раньше, чем поймет, в чем дело.

Я взял мушкет, пробрался к краю кукурузного поля и, присев, прицелился в часового. Он безмятежно грел руки, поставив мушкет между ногами, и вероятно, не заметил бы меня, даже появись я тут верхом на верблюде. Было в этом что-то от малодушия — в такой ситуации нажать курок, но я нажал.

И чертыхнулся, потому что он рухнул головой вперед, рассыпав сноп искр. Он сразу загорелся, и одного только запаха гари будет достаточно, чтобы его товарищи всполошились. Я поспешил к Чарльзу с Томасом, которые уже подобрались к бандитскому притону, и занял позицию неподалеку, целясь в того бандита, что стоял — а точнее, «шатался» — возле самых ворот. Он двинулся к кукурузному полю, может быть, чтобы сменить часового, который все еще жарился на костре. Я выждал, пока он дойдет до кромки поля и пока не кончится внезапный перерыв в веселье внутри притона, и когда снова поднялся рев, я выстрелил.

Он повалился на колени, потом набок, и полчерепа у него как не бывало, а я оглянулся на двери притона, не слышен ли там выстрел. Нет, не слышен. Но зато компания у ворот заметила Чарльза с Томасом, повыхватывала клинки и пистолеты и заорала: «Убирайтесь подальше!»

Чарльз и Томас не спешили, как я и велел. Они готовы были достать оружие, но выжидали. Молодцы. Ждали, чтобы я выстрелил в охранников.

Было самое время. Я прицелился в одного из бандитов, которого посчитал за главаря, нажал курок, и охранник отшатнулся назад, а из его затылка брызнула кровь. Теперь мой выстрел был слышен, но это было неважно, потому что Чарльз и Томас уже вынули клинки и рубанули, и еще двое охранников повалились набок с кровавыми фонтанами, бившими у них из шеи. Ворота были взяты, но схватка завязалась нешуточная.

Мне удалось подстрелить еще двух бандитов, и я отбросил мушкет — достал саблю, прыгнул в гущу тел и дрался плечом к плечу с Чарльзом и Томасом. Мне нравилось вот так драться рядом с товарищами, и я искромсал еще трех головорезов, и они с пронзительными воплями умерли, а остальные отступили от ворот и забаррикадировались в доме.

В общем, остались только я, Томас и Чарльз — тяжело дышавшие и стряхивающие кровь с клинков. Теперь я поглядывал на Томаса с уважением: он дрался хорошо — быстро и умело, хотя по виду трудно было этого от него ждать. Чарльз тоже посматривал на него, но с гораздо большим отвращением, как будто умение Томаса драться раздражало его.

Надо было как-то решать эту задачу: мы ведь остались снаружи, а дверь бандиты заперли наглухо. И именно Томас предложил подстрелить одну-две бочки с порохом — неплохая идея для человека, которого поначалу я готов был отвергнуть как пьяницу.

Взрыв проломал стену, и мы забрались внутрь и пробрались через развороченные, растерзанные взрывом трупы, валявшиеся с другой стороны пролома.

Мы бросились дальше. Толстые, плотные ковры и пледы устилали пол, и возле окон висели изысканные гобелены. Всюду был полумрак. Слышались крики, мужские и женские, и топот ног, и мы кинулись туда — я с саблей в одной руке и пистолетом в другой убил по пути какого-то человека.

Томас подхватил какой-то подсвечник и обрушил его на голову одного из грабителей и смахнул со своего лица чужую кровь и мозги. Чарльз напомнил нам, зачем мы пришли: за шкатулкой Уильяма, и мы ринулись по мрачным коридорам, почти уже не встречая сопротивления. Грабители или оставили нас в покое, или собирались с новыми силами. Это было уже неважно, главное: найти шкатулку.

Чем мы и занялись в ближней части будуара, провонявшего пивом и борделем и кишевшего народом: полуголые женщины хватали одежду, визжали и бегали, а несколько воров заряжали пистолеты. Рядом со мной в деревяшку дверного косяка шмякнула пуля, и мы отпрыгнули в стороны, потому что еще какой-то человек, совсем голый, готовился нажать курок.

Чарльз в ответ выстрелил в дверной проем, и голый стрелок повалился на ковер с неприглядной дырой в груди, таща за собой с кровати стиснутое в кулаке одеяло. Еще одна пуля выкрошила косяк, и мы снова попрятались. Томас вынул саблю, потому что на нас по коридору неслись два грабителя, Чарльз присоединился к нему.

— Бросайте оружие, — крикнул бандит, оставшийся в будуаре, — и я сохраню вам жизнь.

— Я предлагаю то же, — сказал я из-за двери. — Нам не из-за чего драться. Я просто хочу вернуть шкатулку законному владельцу.

Голос его стал насмешливым.

— Это Джонсон — законный владелец?

— Повторять не стану.

— Я тоже.

Я услышал неподалеку движение и мельком глянул на дверь. К нам подкрадывался еще один человек, но я выстрелил ему в переносицу, и он шлепнулся на пол, а его пистолет отлетел в сторону. Оставшийся грабитель выстрелил еще раз и нырнул за пистолетом своего товарища, но я уже перезарядился и упредил его — выстрелил сбоку, пока он тянулся к пистолету. Как раненый зверь, согнутый пополам, он повалился на кровать, на мокрую кучу окровавленного одеяла и смотрел, как я осторожно приближаюсь, наставив на него пистолет.

Глаза у него были злыми. Он не так собирался провести ночь.

— Таким, как ты, книги и схемы ни к чему, — сказал я, показывая на сундук Уильяма. — Кто тебя нанял?

— Я их никогда не видел, — прохрипел он, качая головой. — Только тайники и письма. Но они платили, и мы выполняли.

Такие люди попадались мне всюду — они готовы на что угодно ради нескольких монет. Вот такие вот молодцы и влезли когда-то в мой дом и убили моего отца. И вот чем мне приходится из-за них заниматься.

Они платили. Мы выполняли.

И все-таки усилием воли я преодолел отвращение и не убил его.

— Что ж, это в прошлом. Передай это от меня своим хозяевам.

Он приподнялся, поняв, что я оставляю его в живых.

— От чьего имени я должен передать?

— Не нужно имени. Они знают, — сказал я.

И дал ему уйти.

Томас еще хватал, чем поживиться, а мы с Чарльзом взяли шкатулку и стали выбираться из этого места. Возвращаться было проще — большинство грабителей решили, что лучшая отвага — это благоразумие, и не сунули к нам носа, а мы добрались до лошадей и поскакали прочь.

4

В «Зеленом Драконе» Уильям Джонсон все еще корпел над своими картами. Мы отдали ему шкатулку, и он сразу проверил, все ли карты и манускрипты на месте.

— Благодарю вас, мастер Кенуэй, — сказал он, вновь усаживаясь за стол, довольный, что ничего не пропало. — Теперь я готов ответить на все ваши вопросы.

У меня на шее был амулет. Показалось ли мне, или он начал светиться? Когда я

забрал его у Мико, амулет не светился. Первый раз я заметил его свечение, когда амулет взял в руки Реджинальд, на Флит-энд Брайд. А сейчас и у меня он просиял точно так же — как будто он оживал, как ни смешно это прозвучит, когда в него верили.

Я посмотрел на него, снял с себя и протянул через стол Уильяму. Уильям принял его с важным видом и, прищурившись, стал изучать, а я уточнил:

— Рисунки на амулете — они вам ни о чем не говорят? Может быть, вы встречали что-то подобное у какого-нибудь племени?

— Похоже, что это изделие ганьенгэха, — сказал Уильям.

Могавки. У меня учащенно забилось сердце.

— Не могли бы вы определить точное место? — спросил я. — Мне надо знать, откуда он.

— С моими работами, которые вы мне вернули, вполне возможно. Дайте срок.

Я кивнул в знак благодарности.

— Но для начала мне бы все-таки хотелось побольше узнать о вас, Уильям.

Расскажите о себе.

— Ну, что рассказывать? Я родился в Ирландии, в семье католиков — что, как я довольно рано понял, сильно ограничивало мои возможности. Поэтому я принял протестантизм и отправился сюда, по совету моего дяди. Но, похоже, дядя Питер не из самых смекалистых. Он пробовал наладить торговлю с могавками, но решил обустроиться вдали от торговых путей. Я пытался его вразумить, но. — он вздохнул, — как я и сказал, он не из оборотистых. Так что я взял то немногое, что мне удалось заработать, и купил свой собственный участок земли. Выстроил дом, ферму, лавку, мельницу. Всё скромное, но расположено в удобном месте, а это важно.

— Выходит, так вы и познакомились с могавками?

— Совершенно верно. И отношения оказались полезными.

— А вам не доводилось слышать о хранилище предтеч? О каких-нибудь заброшенных храмах или древних сооружениях?

— И да, и нет. У них довольно много священных мест, но ни одно не похоже на то, которое вы описали. Земляные насыпи, лесные поляны, потайные пещеры. Все это просто природа. Без постороннего металла. Без этого. загадочного свечения.

— Хм. Значит, спрятано надежно, — сказал я.

— Особенно для них, по-моему. — Он улыбнулся. — Но не унывайте, друг мой. Вы добудете сокровища предтеч. Обещаю.

Я поднял стакан.

— Тогда за успех!

— За успех!

Я улыбнулся. Теперь нас четверо. И мы команда.

 

10 июля 1754 года

1

Теперь у нас была своя комната в таверне «Зеленый Дракон» — база, если угодно, — и именно здесь я застал Томаса, Чарльза и Уильяма: Томас пил, Чарльз выглядел встревоженным, а Уильям изучал свои расчеты и карты. Я поздоровался со всеми, однако был вознагражден только отрыжкой Томаса.

— Очаровательно, — процедил Чарльз.

Я усмехнулся.

— Не волнуйтесь, Чарльз. Он научится манерам, — сказал я и сел рядом с Томасом, который посмотрел на меня с благодарностью.

— Есть новости? — спросил я.

Он покачал головой.

— Только слухи. Ничего стоящего, пока. Я знаю, вы ждете рассказов о чем-то необычном. вроде храмов, духов, древности и прочей небывальщины. Но… Не могу сказать, чтобы мои парни много слышали.

— А безделушки или артефакты, которые проходили бы через ваш… черный рынок?

— Ничего нового. Немного ворованного оружия, немного украшений, вероятно снятых с живых. Но вы ведь велели прислушиваться к разговорам о том, что мерцает и гудит, и присматриваться ко всему странному, так? А ничего такого я не слышал.

— Продолжайте искать, — сказал я.

— Само собой. Вы оказали мне большую услугу, мистер, и я в долгу не останусь — верну сторицей, если угодно.

— Спасибо, Томас.

— Место для ночлега и еда — это все, что мне нужно. Не беспокойтесь. За мной не заржавеет.

Он поднял свою пивную кружку, но увидел, что она пуста, и я рассмеялся, похлопал его по плечу и некоторое время смотрел, как он, пошатываясь, бродит в поисках эля. Я занялся Уильямом — подошел к его конторке и отодвинул стул, чтобы сесть.

— Как движется поиск?

Он нахмурился.

— Карты и расчеты не сокращают его.

И тут ничего утешительного.

— А как дела с местным населением? — спросил я его, садясь напротив.

Поспешно вернулся Томас — с кружкой пенящегося пива в кулаке и с красной отметиной на лице, потому что по пути он обо что-то хлопнулся, и как раз в это время Уильям сказал:

— Нам надо будет завоевать их доверие, прежде чем они поделятся тем, что знают.

— У меня есть идея, как можно все устроить, — пробубнил Томас, и мы повернулись в его сторону, каждый по-своему выразив интерес: Чарльз, как всегда при взгляде на Томаса, сделал физиономию, как будто вляпался в собачьи отбросы, Уильям смотрел с изумлением, я — с неподдельным интересом. Пьяный или трезвый, Томас соображал гораздо лучше, чем предполагали Чарльз и Уильям. Он продолжал:

— Есть человек, который продает туземцев в рабство. Спасем их, и они будут у нас в долгу.

Туземцы, подумал я. Индейцы могавк. Да, это была мысль.

— Вы знаете, где их держат?

Он покачал головой. Но Чарльз наклонился вперед.

— Бенджамин Черч знает. Он маклер и посредник — он есть в вашем списке.

Я улыбнулся ему. Хорошая работа. Наверное.

— А я как раз думал, кого бы нам еще попросить.

2

Бенджамин Черч был доктором, и мы нашли его дом достаточно легко. На стук в дверь никто не ответил и Чарльз не теряя времени, выбил ее, и мы поспешили внутрь, только для того чтобы обнаружить, что внутри царил разгром. Не только мебель была перевернута и бумаги изорваны, истоптаны и разбросаны на полу, но были также следы крови.

Мы смотрели друг на друга.

— Кажется, что мы не единственные, кто ищет доктора Черча, — сказал я, опустив меч.

— Проклятие! — взорвался Чарльз. — Он может быть где угодно. Что же нам делать?

Я указал на портрет славного доктора, нависающий над каминной доской. На нем был изображен человек лет двадцати, у которого, тем не менее, был солидный вид.

— Мы найдем его. Пойдем, я покажу вам как.

И я начал рассказывать Чарльзу об искусстве наблюдения, проникновения, исчезновения, как замечать особенности и привычки, как изучать движение вокруг и приспосабливаться к нему, сливаясь с окружающей средой, становясь частью пейзажа.

Я понял, насколько я наслаждаюсь своей новой ролью наставника. Как мне, еще мальчишке преподавал мой отец, и затем Реджинальд, и я всегда с нетерпением ждал своих занятий с ними — всегда смаковал получение и осознание нового знания — запретного знания, того самого, которое нельзя найти в книгах.

Обучая Чарльза, я задался вопросом, чувствовали ли мой отец и Реджинальд то же, что я теперь — безмятежность, мудрость, собственную практичность. Я показал ему, как задавать вопросы, как подслушивать, как перемещаться по городу как призрак, впитывая и переваривая информацию. После этого мы разделились для самостоятельных поисков, а через час или немногим позже встретились с мрачными лицами.

Удалось выяснить, что Бенджамина Черча видели в компании трех или четырех мужчин, которые выводили его из его дома. Некоторые свидетели предположили, что Бенджамин был пьян; другие заметили, что он избит и весь в крови. Один человек, который пришел ему на помощь, получил нож в кишки в знак благодарности. Куда бы они ни направлялись, было ясно, что Бенджамин в беде, но куда же они направлялись? Ответ нашелся у глашатая, который выкрикивал новости дня.

— Вы видели этого человека? — спросил я у него.

— Трудно сказать… — он покачал головой. — Столько людей проходит через эту площадь, трудно…

Я вжал несколько монет в его руку, и его поведение мгновенно изменилось. Он наклонился вперед с заговорщическим видом:

— Его отвели к прибрежным складам к востоку отсюда.

— Большое спасибо за помощь, — сказал я ему.

— Но поторопитесь, — ответил он. — Он был с людьми Сайласа. Такие встречи обычно плохо заканчиваются.

Сайлас, подумал я, и вместо того, чтобы гулять по улицам, мы повернули к району складов. Ну, и кто такой Сайлас?

Толпа значительно поредела к тому времени, когда мы достигли пункта нашего назначения, располагавшегося далеко от основных дорог, где, казалось, слабый запах рыбы, пронизывал все вокруг. Склад находился в веренице подобных зданий — огромных и производивших впечатление разрухи и упадка. И я, возможно, прошел бы мимо, если бы не охранник, который бездельничал перед главным входом. Он сидел на бочонке, задрав ноги на соседний, жуя что-то, и не столь бдительный, как ему полагалось. Так что я успел остановить Чарльза и прижать его к стене здания прежде, чем нас заметили.

В ближайшей к нам стене располагался вход, и я проверил, нет ли там охраны, прежде, чем пытаться открыть дверь. Закрыто. Изнутри до нас доносились звуки борьбы и отчаянный крик. Я не игрок, но поставил бы на то, что обладатель отчаянного крика — Бенджамин Черч. Чарльз и я переглянулись. Мы должны туда войти, и быстро.

Осматривая склад, я бросил взгляд на охранника, и мелькнувший брелок для ключей на его поясе навел меня на мысль.

Прижав палец к губам, я подождал, пока не пройдет мимо человек с тележкой, велел Чарльзу ждать и вышел из своего укрытия пошатываясь, выглядя совершенно так, как будто хватил лишку.

Сидевший на бочке часовой искоса посмотрел на меня и скривил губы. Он слегка потянул меч из ножен, приобнажив блестящий клинок. Всем видом показав, что ошеломлен, я выпрямился, поднял руку, мол, понял увиденное предупреждение и собираюсь уйти, но затем немного споткнулся и натолкнулся на него.

— Эй! — возмутился охранник и с силой отпихнул меня, так что я потерял равновесие и упал. Я поднялся и с новой порцией извинений удалился.

Чего охранник не понял, так это того, что я снял с его пояса брелок для ключей. Вернувшись к складу, мы попробовали несколько ключей, прежде чем, к нашему большому облегчению, нашли нужный. Вздрагивая при каждом призрачном скрипе и писке, мы открыли дверь и нырнули в темноту пахнущего сыростью склада.

Попав внутрь, мы присели за дверью, медленно приспосабливаясь к нашей новой обстановке — обширному пространству, большая часть которого была скрыта темнотой. Черные, отзывающиеся эхом, пустоты, казалось, восходили к бесконечности, единственный свет исходил от трех жаровен, расположенных в середине комнаты. Мы увидели, наконец, человека, которого мы искали, человека с портрета — доктора Бенджамина Черча. Он сидел, привязанный к стулу, с охраной по обе стороны от него. Один глаз у него был фиолетовый от ушиба, голова свешивалась и кровь капала из разбитой губы прямо на его грязный белый шарф.

Перед ним стоял одетый с иголочки человек — без сомнения Сайлас — и его компаньон, который точил нож. Мягкий, со свистом, звук, с которым это происходило, был почти нежным, гипнотическим, и какое-то время он был единственным шумом в комнате.

— Почему вы всегда все усложняете, Бенджамин? — спросил Сайлас с наигранной печалью. Он говорил с английским акцентом, и судя по выговору, был знатного происхождения. Он продолжал:

— Просто предоставьте мне компенсацию, и все будет забыто.

Бенджамин наградил его болезненным, но дерзким взглядом.

— Я не буду платить за защиту, в которой я не нуждаюсь, — он откинулся назад, всем видом показывая, что не утратил смелости.

Сайлас улыбнулся и обвел рукой вокруг сырого и грязного склада.

— Совершенно очевидно, что защита вам просто необходима, иначе мы не были бы здесь.

Повернув голову, Бенджамин сплюнул сгусток крови, который шлепнулся на каменный пол, затем снова перевел взгляд на Сайласа, который принял такой вид, будто Бенджамин «пустил ветер» на обеде.

— Как неприлично, — сказал он. — Итак. Что мы будем делать с нашим гостем?

Человек, точивший нож, поднял взгляд. Теперь была его очередь.

— Может, отрезать ему руки, — проскрежетал он, — и покончить с его хирургической практикой? Или отрезать язык? И положить конец его болтовне. Или, скорее всего, я отрежу ему член. Чтоб он не трахал нам мозги.

По солдатам, казалось, прошла дрожь: отвращения, страха и сладострастия. Сайлас ответил:

— Столько возможностей, мне трудно выбрать.

Он смотрел на компаньона и делал вид, что растерялся от нерешительности, затем добавил:

— Давай все три.

— Постойте, — торопливо сказал Бенджамин. — Возможно, я поторопился отказаться от ваших услуг.

— Я очень сожалею, Бенджамин, но эта дверь закрылась, — сказал Сайлас печально.

— Будьте благоразумны… — начал Бенджамин с просительной ноткой в голосе.

Сайлас наклонил голову набок, и его брови сошлись вместе в ложном беспокойстве.

— Правильнее сказать, я былблагоразумен. Но вы извлекли выгоду из моего великодушия. Я не хочу, чтобы из меня снова делали дурака.

Мучитель двинулся вперед, держа острие ножа на уровне собственных глаз и усмехаясь, как ненормальный.

— Я боюсь, у меня не хватит сил быть очевидцем такого варварства, — сказал Сайлас с видом легко возбудимой старой дамы. — Придешь ко мне, когда закончишь, Резчик.

Сайлас направился к выходу, Бенджамин Черч крикнул:

— Вы заплатите за это, Сайлас! Слышите меня? Я получу вашу голову!

У двери Сайлас остановился, повернулся и посмотрел на него.

— Нет, — сказал он с усмешкой. — Я склонен думать, что этого не будет.

Бенджамин закричал, когда Резчик, хихикая, начал свою работу. Он использовал нож как художник кисть, делая первые живописные штрихи, как будто он в начале большего проекта. Бедняга доктор Черч была холстом, а Потрошитель рисовал на нем шедевр.

Я шепнул Чарльзу, что необходимо сделать, и он удалился, скрывшись в темноте, к задней части склада, где, и я это видел, он приложил руку ко рту и позвал:

— Сюда, подонок! — и тут же быстро и тихо исчез.

Голова Резчика вздрогнула, он махнул двум охранникам, осторожно оглядывая склад, в то время как его парни достали мечи и двинулись к дальней стенке, откуда был шум — как раз в тот момент послышался другой зов, на сей раз из противоположного угла темноты, почти шептавший:

— Сюда.

Два охранника сглотнули, обменялись нервным взглядом, в то время как пристальный взгляд Резчика бродил по теням здания, его желваки выражали наполовину страх, наполовину расстройство. Я видел по его лицу, как он тщится понять: розыгрыш ли это его собственных парней? Детские шалости?

Нет. Это были действия врага.

— Что происходит? — проворчал один из громил. Оба вытянули шеи, чтобы заглянуть в темные места склада.

— Посвети, — огрызнулся первый на своего компаньона, и второй бросился назад, в середину комнаты, осторожно снял одну из жаровен, и согнувшись под ее весом двинулся обратно.

Внезапно раздался визг из тени, и Резчик закричал:

— Что? Что, черт возьми, происходит?

Парень с жаровней поставил ее и начал вглядываться во мрак.

— Это Грег, — он бросил через плечо. — Но его там больше нет, босс.

Резчик возмутился.

— Что значит «больше нет»? Куда он мог деться?

— Грег! — позвал второй громила. — Грег?

Ответа не было.

— Говорю вам, босс, его там больше нет.

И прямо в этот момент, как будто подчеркивая мысль, из темноты прилетел меч, проскользив по каменному полу и остановился у ног Резчика.

Лезвие было окровавлено.

— Это меч Грега, — нервно сказал громила. — Его прикончили.

— Кто прикончил Грега? — резко спросил Резчик.

— Я не знаю, но его прикончили.

— Кто бы ты ни был, лучше покажись, — крикнул Резчик.

Его взгляд остановился на Бенджамине, и я смог увидеть, что, поразмыслив, он пришел к выводу, что они подвергались нападению друзей доктора; что это была спасательная операция. Оставшийся громила не двигался с места, пытаясь находиться в свете жаровни, наконечник его меча, вспыхивая в свете огня, дрожал. Чарльз оставался в тени. Я знал, что это был лишь Чарльз, но для Резчика и его приятеля он был мстящим демоном, столь же тихим и неотвратимым как сама смерть.

— Вы лучше убирайтесь отсюда, прежде чем я прикончу вашего приятеля, — проскрипел Резчик. Он придвинулся поближе к Бенджамину, собираясь прижать лезвие к его горлу, и оказался спиной ко мне. Это был мой шанс, и я тихо начал пробираться из моего укрытия в его сторону. В этот момент его приятель обернулся и, увидев меня, закричал:

— Босс, сзади!

Резчик обернулся.

Я прыгнул и в то же самое время достал скрытый клинок. Резчик запаниковал, и я увидел, что его рука с ножом напряглась, готовая прикончить Бенджамина.

Вытянувшись, мне удалось выбить его руку ударом и отправить его на пол. Но я также лишился баланса, и у него был шанс достать меч и встретить меня лицом к лицу, меч в одной руке, пыточный нож в другой.

Через его плечо я видел, что Чарльз не потратил впустую свой шанс, налетел на охранника, перезвон стали ознаменовал встречу их клинков. Через мгновенье я и Резчик тоже сражались. Он больше не был ошарашен, но быстро выяснилось, что он не в своей стихии. Владеть ножом он, возможно, и умел, но он не привык к противникам, которые сопротивлялись; он был мастером пытки, а не воином. И в то время как его руки быстро двигались и его лезвия щелкали у меня перед носом, все, что он показал мне, были уловки, ловкость рук, шаги, которые могли бы испугать человека, привязанного к стулу, но не меня. Передо мной был садист — и садист напуганный. И если есть вещь более отвратительная и вызывающая жалость, чем садист, то это — напуганный садист.

У него не было упреждения. Никаких стоек или навыков защиты. Позади него борьба была закончена: громила опустился на колени со стоном, и Чарльз упершись ногой в грудь вытянул из нее его меч, позволяя наконец телу упасть на каменный пол.

Резчик это тоже видел, и я дал ему смотреть. Отошел и позволил смотреть, как умирает его компаньон, его последняя защита. Послышался стук в дверь — охранник снаружи наконец обнаружил кражу ключей и пробовал войти, но у него не получилось. Взгляд Резчика метнулся в направлении двери. Спасения не было. Этот напуганный взгляд вернулся ко мне, и я, усмехнувшись, двинулся на него и начал свою «резку». Я не находил в ней удовольствия. Я просто дал ему то обращение, которого он заслужил, и когда он наконец упал на пол с ярко-красной глубокой раной, открывшейся в его горле, с кровью, льющейся как из ведра, я ничего не почувствовал помимо удовлетворения, выполненного правосудия. Никто больше не пострадает от его ножа.

Я забыл о стуке в дверь, пока он не прекратился, и во внезапной тишине я переглянулся с Чарльзом, который пришел к такому же заключению, что и я — охранник пошел за помощью. Бенджамин стонал, и я пошел к нему, разрезал его путы двумя взмахами моего клинка и подхватил его, поскольку он едва не упал со стула вниз лицом. Мои руки стали влажными от его крови, но дышал он без перебоев, и глаза у него были открыты, хотя иногда он и зажмуривался от боли. Он был жив. Его раны были болезненными, но не глубокими.

Он смотрел на меня.

— Кто… кто вы? — спросил он.

— Хэйтем Кенуэй, к вашим услугам, — я дотронулся до своей шляпы.

На его лице появилось подобие улыбки, когда он сказал:

— Спасибо. Спасибо. Но… Я не понимаю. почему вы здесь?

— Вы тамплиер, не так ли? — спросил я.

Он кивнул.

— Как я, а у нас не в обычае оставлять Рыцарей во власти сумасшедших, владеющих ножом. Вот почему я здесь, а также потому, что мне нужна ваша помощь.

— Вы ее получите, — сказал он. — Только скажите, что именно нужно.

Я помог ему встать на ноги и махнул Чарльзу. Мы помогли ему дойти до боковой двери склада и вышли наружу, наслаждаясь прохладным, свежим воздухом после сырого запаха крови и смерти внутри.

И когда мы двинулись обратно к Юнион-Стрит, под сень «Зеленого Дракона», я рассказал доктору Бенджамину Черчу о списке.

1 1 Главу перевел PiLeSoS.

 

13 июля 1754 года

1

Мы собирались в «Зеленом Драконе», под низкими темными балками задней комнаты, которую мы уже окрестили «нашей» и которая словно растягивалась, чтобы принять всех, кто втискивался под ее пыльные карнизы: Томаса, который предпочитал развалиться полулежа, если только его не поднимала кружка эля или его не тормошил кто-то из нас; Уильяма, который нахмурившись работал с картами и таблицами, разложенными на столе, и изредка перебирался к конторке или горько вздыхал, отмахиваясь от Томаса, если тот слишком наклонял свою кружку с элем над бумагами; Чарльза, моего незаменимого помощника, который в комнате всегда держался подле меня и чья преданность иногда давила, как бремя, а иногда придавала мне сил; и еще, конечно, доктора Черча, который последние несколько дней залечивал раны в постели, без особой охоты предоставленной ему Корнелием. Мы оставили Бенджамина в покое; он сам возился со своими ранами, и когда, наконец, поднялся, то заверил нас, что от ран на лице не останется и следа.

Я поговорил с ним два дня назад, когда помешал ему перевязывать самую тяжелую из ран, которая и на вид выглядела ужасно: место, с которого Резчик содрал кусок кожи.

— Позвольте вопрос, — сказал я, потому что не вполне еще разобрался в этом человеке. — Почему врачевание?

Он мрачно усмехнулся:

— Вы хотите знать, почему я забочусь о моих ближних, не так ли? И не занимаюсь ли я этим, чтобы достичь высшего блага?

— А разве нет?

— Может быть. Но мною двигало не это. Нет. все гораздо проще: мне нравятся деньги.

— Есть другие пути к успеху, — сказал я.

— Да. Но существует ли товар, более ходовой, чем жизнь? Ничего нет дороже, и ничего нет желаннее. И никакая цена не остановит никого из людей, потому что они страшатся внезапной и неотвратимой смерти.

Я поморщился.

— Ваши слова ужасны, Бенджамин.

— Но справедливы.

Сбитый с толку, я спросил:

— Вы ведь давали клятву помогать людям?

— В моей клятве не говорится о цене. Просто я требую компенсации, справедливой компенсации, за мои услуги.

— А если у человека нет средств?

— Тогда пусть ему помогают другие. Разве пекарь дает хлеб нищему задаром? А портной предлагает платье женщине, которая не в состоянии заплатить за него? Нет. Почему же я должен?

— Вы сами сказали, почему, — заметил я. — Нет ничего дороже жизни.

— Верно. Тем больше оснований, чтобы каждый позаботился о средствах, чтобы сохранить ее.

Я искоса глянул на него. Он был молод — моложе меня. И я попытался вспомнить, был ли я когда-нибудь таким, как он.

2

Потом мои мысли вернулись к более насущным заботам. Сайлас непременно станет мстить за то, что произошло на складе, мы все это понимали; его ответный удар был лишь вопросом времени. Мы собирались в «Зеленом Драконе», пожалуй, самом приметном месте в городе, поэтому если он захочет поквитаться, найти нас будет нетрудно. Но у меня много опытных фехтовальщиков, и ему придется над этим поразмыслить, так что мне нет нужды пускаться в бега или уходить в подполье.

Уильям рассказал Бенджамину, что мы планируем — напасть на работорговца, чтобы снискать благосклонность могавков — и Бенджамен весь подался вперед.

— Джонсон уведомил меня, что вы затеваете, — сказал он. — Как бывает в таких случаях, человек, у которого я был в плену, и есть тот, кого вы ищете. Его зовут Сайлас Тэтчер.

Мысленно я чертыхнулся, почему мне раньше это в голову не пришло. Конечно же. Не только меня, но и Чарльза словно подбросило.

— Этот неженка — работорговец? — недоверчиво спросил он.

— Пусть его слащавая речь не вводит вас в заблуждение, — сказал Бенджамин, кивая. — Я никогда не встречал существа более злобного и порочного.

— Что вам известно о его делах? — спросил я.

— У него под началом по меньшей мере сотня человек, и больше половины из них — красные мундиры.

— И все это ради нескольких рабов?

В ответ Бенджамин рассмеялся.

— Вряд ли. Он командует Королевским отрядом, который охраняет Форт Саутгейт.

Я был озадачен.

— Но если у Британии есть возможность оттеснить французов, ей надо искать союза с туземцами, а не порабощать их.

— Сайлас заботится только о своем кошельке, — откликнулся из-за своей конторки Уильям. — Ему безразлично то, что его действия вредят Короне. Пока его товар востребован, он будет его добывать.

— Тогда у нас есть все основания остановить его, — мрачно сказал я.

— Я общаюсь с местным населением каждый день, пытаясь убедить их, что мы именно те, кому они могут доверять, — добавил Уильям, — что французы просто используют их, как орудие, которое они бросят, как только одержат верх.

— На фоне действий Сайласа ваши слова ничего не стоят, — вздохнул я.

— Я пытался объяснить, что у нас нет с ним ничего общего, — Уильям печально посмотрел на меня. — Но на нем красный мундир. Он командует фортом. Поэтому для местных я либо врун, либо сумасшедший. а скорее всего, и то и другое вместе.

— Не отчаивайтесь, брат, — подбодрил я его. — Если мы принесем им его голову, они поймут, что ваши слова были правдой. Для начала нам надо найти способ пробраться в форт. Я обдумаю это. И еще надо познакомиться с последним новичком.

Тут оживился Чарльз.

— Это Джон Питкерн. Я провожу вас к нему.

3

Мы очутились на окраине города в военном лагере, где красные мундиры тщательно проверяли всех, кто приходит и уходит. Это были солдаты Брэддока, и я удивился, что не встретил никого из тех, с кем когда-то сражался плечом к плечу.

Но я понял, почему; обращение было жестоким, солдаты были наемниками, из бывших осужденных, из беглых, а такие недолго засиживаются на одном месте. Навстречу нам шагнул солдат, небритый и жалкий, несмотря на свой красный мундир.

— Изложите ваше дело, — сказал он, бегло глянув на нас с явным неудовольствием.

Я только собрался ответить, но тут Чарльз выступил вперед и сказал, показав на меня:

— Новобранец.

Часовой отошел в сторону.

— Еще одно полешко для костра? — ухмыльнулся он. — Проходите.

Мы прошли в лагерь.

— Как это вам удалось? — спросил я Чарльза.

— А вы забыли, сэр? Я ведь подчиняюсь генералу Брэддоку, если только не служу вам.

Мимо прогромыхала повозка, выезжавшая из лагеря, которой правил солдат в широкополой шляпе, и мы посторонились, чтобы пропустить гурьбу прачек, перешедших нам дорогу. Повсюду виднелись палатки, а над ними, как одеяло, стлался дым костров, разложенных вокруг лагеря и поддерживаемых солдатами и детьми, лагерной обслугой, чьей заботой было варить кофе и готовить еду для своих верховных повелителей. На веревках перед палатками висело выстиранное белье; вольнонаемные под присмотром конных офицеров грузили на деревянные повозки ящики с припасами. Мы видели группу солдат, которые вытаскивали из грязи застрявшую пушку, и других солдат, которые укладывали штабелями ящики, а на центральном плацу под не слишком отчетливые крики офицера маршировали два или три десятка красных мундиров. Осмотревшись, я поразился тому, насколько лагерь, без сомнений, являл собой работу Брэддока, каким я его помнил: деловитость и упорядоченность, муравьиное хозяйство, тигель дисциплины. Любой посетитель испытал бы доверие к Британской армии и к ее командирам, но если бы вы вгляделись глубже или если бы издавна знали Брэддока, то ощутили бы негодование, источаемое всей округой: солдатам было от чего возмутиться в этой деловитости. Они работали не из чувства гордости за свои мундиры, а под гнетом жестокости.

Рассуждая о которой. Мы подошли к одной из палаток и у самого ее полога я услышал, с мурашками по телу и ужасно неприятным ощущением в животе, что голос, кричавший что-то, принадлежит Брэддоку.

Когда мы с ним виделись в последний раз? Несколько лет назад, когда я уезжал из Колдстрим, и никогда еще я так не радовался расставанию с людьми, как в тот день, когда расстался с Брэддоком. Я бы нарушил узы товарищества и добился бы, чтобы он ответил за свои преступления, свидетелем которых я стал, пока служил там, — преступлений жестоких и бесчеловечных. Но я не учел тех связей, что пронизывают Орден; не учел непоколебимую веру в Брэддока со стороны Реджинальда; и в конце концов мне пришлось примириться с тем, что Брэддок ни за что не ответит. Мне было неприятно. Но пришлось согласиться. И просто держаться от него подальше.

Но теперь мне не избежать его.

Мы застали его в палатке, в самом разгаре нравоучения, которое он читал человеку примерно моего возраста, одетого в штатское платье, но по виду, без сомнений, военного. Это был Джон Питкерн. Он стоял и принимал на себя полной мерой всю ярость Брэддока — ярость, так хорошо мне знакомую — а Брэддок орал: — вы собирались доложить о себе? Или вы думали, что мои солдаты не заметят вашего приезда?

Он мне сразу понравился. Понравилось, что он держится, не опуская глаз, понравился его медлительный и спокойный шотландский говор, в котором, когда он зазвучал, не было ни капли страха перед Брэддоком:

— Сэр, если вы позволите, я объясню.

Время, однако, не пощадило Брэддока. Лицо его было краснее прежнего, волосы поредели. И когда он заговорил, лицо его покраснело еще сильнее:

— О-о, непременно. Очень бы хотелось послушать.

— Я не дезертировал, сэр. Я здесь по приказу командующего Амхерста.

Но Брэддок был не в том расположении духа, чтобы его устрашило имя командующего Джеффри Амхерста, и, коли уж на то пошло, он разозлился.

— Покажите мне письмо с его печатью, может быть, это спасет вас от виселицы, — прорычал он.

— У меня его нет, — ответил Питкерн, переглотнув — единственный признак его волнения, быть может, оттого, что он представил петлю у себя на шее. — У меня такая работа, сэр. что.

Брэддок на шаг отступил и со скучающим видом, вероятно, подумывал отдать приказ о казни Питкерна, но тут на сцену вышел я.

— Такие вещи не доверяют бумаге, — сказал я.

Брэддок обернулся и, слегка вздрогнув, посмотрел на меня — он только сейчас заметил нас с Чарльзом и отнесся к нам с раздражением. К Чарльзу с небольшим. А ко мне. Скажем так: неприязнь была обоюдной.

— Хэйтем, — только и смог выговорить он, и мое имя прозвучало у него как брань.

— Генерал Брэддок, — ответил я и тоже не скрыл моего отвращения к его новому званию.

Он перевел взгляд с меня на Питкерна и, наверное, в конце концов связал нас воедино.

— Думаю, удивляться не приходится. Волки часто бегают стаей.

— Мастер Питкерн отлучится на несколько недель, — сказал я, — и вернется к своим обязанностям, как только наша работа будет завершена.

Брэддок покачал головой. Я с трудом сдержал улыбку, но внутренне я ликовал. Он был взбешен, не только потому, что авторитет его пострадал, но еще и потому, что, и это было хуже всего, пострадал он из-за меня.

— Работа ваша, несомненно, дьявольские козни, — сказал он. — Достаточно того, что мое начальство приказало отдать тебе Чарльза. Но об этом предателе начальство ничего не говорило. Ты его не получишь.

Я вздохнул:

— Эдвард.

Но Брэддок подозвал солдат:

— Мы закончили. Проводите этих джентльменов.

4

— Это совсем не то, чего я ждал, — вздохнул Чарльз.

Мы снова оказались за городом: позади лагерь, впереди — Бостон, убегающий к морю на горизонте, где в гавани виднелись мачты и паруса кораблей. У колодца в тени вишен мы остановились, прислонились к стене, чтобы не привлекать к себе внимания, и смотрели, кто приходит или уходит из лагеря.

— А ведь я называл Эдварда братом, — грустно сказал я.

Это было в далеком прошлом, теперь уже и не вспомнить когда, но это действительно было. Было время, когда я относился к Брэддоку с уважением, считал его и Реджинальда моими единомышленниками. Теперь я откровенно презирал Брэддока.

Что же касается Реджинальда.

Я все еще не верил.

— И что теперь? — спросил Чарльз. — Если мы сунемся еще раз, нас не пустят.

Я глянул на лагерь и увидел Брэддока, решительно шагавшего прочь от своей палатки и как всегда оравшего и махавшего руками офицеру — вероятно, из его личных наемников — чтобы тот живо бежал к нему. Следом за Брэддоком шел Джон. Пока он был жив; по крайней мере, раздражение Брэддока уменьшилось, а может быть, оно просто на кого-то переключилось. Вероятно, на меня.

Мы видели, как офицер собрал отряд из тех красных мундиров, что упражнялись на плацу, и сформировал из них патруль, а потом, во главе с Брэддоком, повел отряд за пределы лагеря. Остальных солдат и обслугу прогоняли с дороги прочь и еще поскорее расчистили ворота, запруженные народом, чтобы колонна прошла через них беспрепятственно. Они прошли примерно в ста ярдах от нас, и мы сквозь низко опущенные ветки вишен наблюдали, как они спускаются с холма к городской окраине, гордо неся флаг Соединенного Королевства.

Странную тишину оставляли они после себя, и я оттолкнулся от стены и сказал Чарльзу:

— Идемте за ними.

Мы держались в двух сотнях ярдов позади, но даже здесь нам был слышен голос Брэддока, становившийся по мере приближения к городу как будто бы громче. У Брэддока был вид, словно он собирается вершить правосудие, но вскоре выяснилось, что они просто идут вербовать рекрутов. Брэддок начал с кузнеца, приказав солдатам смотреть и учиться. Вся его недавняя ярость улетучилась, и на лице заиграла улыбка, точно он был заботливый дядюшка, а не бессердечный тиран.

— Кажется, у вас плохое настроение, друг мой? — участливо спросил он. — Что-то случилось?

Мы с Чарльзом стояли неподалеку. Чарльз низко опустил голову и стоял чуть подальше, чтобы его не узнали. Я навострил уши, чтобы расслышать, что ответит кузнец.

— Дела теперь совсем не идут, — сказал он. — Я уже потерял и лавку и товар.

Брэддок вскинул руки, как будто задача ничего не стоила, потому что.

— А что если я предложу вам оставить ваши заботы?

— Я бы, вообще-то, поостерегся.

— Разумно. Но вот послушайте. Французы со своими дикими союзниками опустошают округу. Король поручил таким солдатам, как я, поднять армию, чтобы выгнать их вон. Присоединяйтесь к моей экспедиции, и вас щедро вознаградят. Всего через каких-нибудь несколько недель вы вернетесь с полными карманами денег и сможете открыть новую лавку — богаче прежней.

Пока шел разговор, я заметил, что офицеры приказали солдатам отряда подойти к другим горожанам и начать такую же болтовню. Тем временем кузнец спросил:

— Правда?

Брэддок уже протягивал ему рекрутские документы, которые он выудил из недр своей куртки.

— Взгляните сами, — сказал он с такой гордостью, словно вручал человеку золото, а не бумажки для службы в самой жестокой и бесчеловечной армии из всех мне известных.

— А я соглашусь, — сказал несчастный, доверчивый кузнец. — Покажите только, где подписаться.

Брэддок отправился дальше и остановился лишь на городской площади, чтобы произнести краткую речь, а большинство его солдат стали разбредаться.

— Слушайте, честные граждане Бостона, — возвестил он таким тоном, каким добродушный джентльмен сообщает хорошую новость. — Армии короля нужны храбрые и верные солдаты. Темные силы собираются на севере, желая захватить нашу землю и ее несметные богатства. Я обращаюсь к вам с просьбой: если вам дорог ваш кров, ваши близкие, ваша собственная жизнь — вступайте в наши ряды. Возьмите в руки оружие, чтобы послужить господу нашему и стране, чтобы отстоять все, что здесь нами создано. Кто-то из горожан пожимал плечами и шел дальше; другие советовались с друзьями. А некоторые подходили к красным мундирам и, видимо, предлагали свои услуги, чтобы получить немного денег. Я не мог вмешаться, лишь отметил закономерность: чем беднее был человек, тем сильнее действовала на него речь Брэддока.

Конечно же, я подслушал, как Брэддок разговаривал с офицером.

— Куда пойдем дальше?

— Может быть, на Мальборо? — ответил верный лейтенант, стоявший так, что я не мог его рассмотреть, но говоривший подозрительно знакомым голосом.

— Нет, — сказал Брэддок. — Там слишком сытые жители. Дома у них богатые, а дни беззаботные.

— Ну, тогда на Лин или на Корабельную?

— Точно. Там недавно приехавшие, они частенько в безвыходном положении. Они всегда готовы ухватиться за любую возможность пополнить кошелек или накормить своих птенчиков.

Поблизости стоял Джон Питкерн. Мне надо было подойти к нему. Глядя на красные мундиры вокруг, я понял, что мне нужно — форма.

Какой-то бедолага отделился от группы солдат по нужде. Это был лейтенант Брэддока. Он не спеша отошел в сторону, пролез между двумя прилично одетыми дамочками в шляпках и огрызнулся, когда они цыкнули на него и не дали завершить процесс — сделать великое дело на местной территории во славу Его Величества.

Я проследил издали, как он дошел до конца улицы, где стояло приземистое деревянное здание, наподобие склада, потом, убедившись, что его никто не видит, он прислонил мушкет к оградке и расстегнул на штанах пуговицы, собираясь помочиться. Конечно же, его видели. Я видел. Проверив, нет ли рядом еще красных мундиров, я подошел поближе, сморщив нос от острого зловония; вероятно, многие красные мундиры справляли нужду в этом укромном местечке. Тихо чикнулвзводимый спрятанный клинок, и он услышал этот звук, слегка напрягся, но не прервал своего занятия и не обернулся.

— Кто бы это ни был, лучше ему постоять сзади, пока я солью, — сказал он, встряхнул свой водомет и уложил его обратно в бриджи. И я узнал его голос. Это был палач. Это был.

— Слэйтер, — сказал я.

— Вот именно. А ты кто такой?

Он притворялся, что возится с пуговицами, но я заметил, что правой рукой он потянулся к сабле.

— Ты должен меня помнить. Меня зовут Хэйтем Кенуэй.

Он снова напрягся, и голова у него поднялась.

— Хэйтем Кенуэй, — прохрипел он. — Вот как — явился по заклятью, ни дать ни взять. А я уж надеялся, что не встречусь с тобой.

— Я тоже. Обернись, будь добр.

Медленно, точно лошадь с повозкой в грязи, Слэйтер повернулся ко мне лицом и увидел возле своего носа мое запястье со спрятанным клинком.

— Ты ассасин теперь, что ли, да? — насмешливо спросил он.

— Я тамплиер, Слэйтер, как и твой хозяин.

Он усмехнулся.

— Твоя участь больше не интересует генерала Брэддока.

Я это подозревал. Потому-то он и пытался помешать мне, когда я собирал команду, чтобы выполнить задание Реджинальда. Брэддок изменил нам.

— Возьми саблю, — сказал я Слэйтеру.

У него вспыхнули глаза.

— Тогда ты будешь со мной драться.

Я кивнул.

— Я не могу убить тебя хладнокровно. Я ведь не твой генерал.

— Да уж, — сказал он, — ты ему и в подметки не годишься.

И он вынул саблю.

Секунду спустя человек, когда-то едва меня не повесивший и помогший вырезать невинную семью при осаде Берген-оп-Зома, лежал у моих ног убитый, а я смотрел на его дрожащий труп и думал только о том, что форму с него надо бы снять побыстрее, пока она не пропиталась кровью.

Я забрал мундир и вернулся к Чарльзу, который посмотрел на меня, подняв брови.

— Вас просто не отличить, — сказал он.

Я лукаво улыбнулся.

— Надо осведомить Питкерна о нашей затее. Как подам знак, поднимайте крик.

Отвлечем их и сбежим.

Брэддок тем временем отдавал приказы.

— Солдаты, мы выступаем, — сказал он, и я, слегка наклонив голову, замешался в ряды патруля. Я знал, что Брэддока будет интересовать вербовка, а не его солдаты; и кроме того, я надеялся, что его солдаты настолько запуганы им, что, озабоченные привлечением рекрутов, не обратят внимания на новенького в своих рядах. Я оказался позади Питкерна и, понизив голос, сказал:

— Привет, Джонатан.

Он чуть вздрогнул, оглянулся и воскликнул:

— Мастер Кенуэй?

Я жестом попросил его не шуметь, осмотрелся, чтобы убедиться, что на нас не обратили внимания, и продолжал:

— Не очень-то это было просто. но все-таки я здесь и хочу вас освободить.

Теперь он говорил тише.

— Вы думаете, что отсюда можно удрать?

Я улыбнулся.

— Вы мне не верите?

— Я почти не знаю вас.

— Вы знаете достаточно.

— Послушайте, — прошептал он, — мне бы очень хотелось помочь. Но вы ведь слышали Брэддока. Если он об этом пронюхает, нам обоим крышка.

— О Брэддоке я позабочусь, — успокоил я его.

Он посмотрел на меня.

— Как?

Я взглядом дал ему понять, что действую наверняка, и свистнул сквозь пальцы.

Из соседнего проулка выскочил Чарльз, давно ждавший этого сигнала. Он был без рубашки — рубашкой он обмотал себе лицо для маскировки; остальная одежда на нем тоже была в беспорядке: он так перемазался в грязи, что уже ничуть не походил на того армейского офицера, которым он, собственно, являлся. Он выглядел как натуральный сумасшедший, да и вел себя так же: встал перед патрулем и начал орать, причем солдаты так изумились или растерялись, что даже не сделали попытки применить оружие.

— Эй, вы! Все вы воры и негодяи, все до единого! — выкрикивал Чарльз. — Вы божитесь, что королевская власть прославит и наградит нас! Но вы только сеете смерть! Для чего? Для камней и льда, деревьев и ручьев? Или ради нескольких дохлых французов? Так нам этого не надо! Не желаем! Забирайте ваши лживые посулы, ваши соблазнительные деньги, ваши шмотки и ружья — заберите все это ваше драгоценное барахло и засуньте себе в задницу!

Красные мундиры переглядывались, приоткрыв в сомнении рты, а растерялись они до такой степени, что на мгновение я заволновался, что они и вовсе оставят это без последствий. Даже Брэддок, чуть поодаль, просто стоял столбом с отвисшей челюстью, не зная, что лучше: вознегодовать или расхохотаться на эту вспышку чистого безумия. Неужели они просто развернутся и уйдут? Наверное, того же самого испугался и Чарльз, потому что он вдруг добавил:

— Тьфу на вас и на все ваши липовые войны! — и выложил последний козырь.

Он нагнулся, ухватил кусок конского навоза и швырнул его в солдат, большинство которых проворно отскочили. Но, к нашему счастью, генерал Брэддок в их число не вошел.

Он стоял с конским дерьмом на мундире и больше не испытывал затруднений в том, что ему выбрать: расхохотаться или разозлиться. Он рассвирепел, и казалось, что от его рева задрожали листья на деревьях:

— Взять его!

Несколько солдат из патруля кинулись за Чарльзом, который уже развернулся и бросился бежать — вдоль магазина, а потом возле таверны нырнул налево.

Упускать такой случай было нельзя. Но вместо того, чтобы удирать, Джон всего-навсего вымолвил:

— Черт!

— Что еще? — спросил я. — Бежим!

— Боюсь, не выйдет. Ваш человек в тупике. Спасать надо его.

Я мысленно застонал. Вот вам и спасательная операция — только спасать надо совсем другого. И я кинулся в проулок: но вовсе не затем, чтобы выполнить приказ нашего доблестного генерала; просто я должен был защитить Чарльза.

Я опоздал. Когда я прибежал, он уже был под стражей, а я плелся сзади и тихо ругался, пока его не притащили обратно на главную улицу и не поставили перед взбешенным генералом Брэддкоком, который уже потянулся за саблей; но тут я решил, что дело зашло слишком далеко.

— Отпусти его, Эдвард.

Он обернулся ко мне. И хотя его лицу было уже невозможно потемнеть еще больше, все-таки оно потемнело. Запыхавшиеся красные мундиры смущенно переглядывались, а Чарльз, стиснутый по бокам конвоирами, смотрел на меня с благодарностью.

— Опять ты! — Брэддок в бешенстве плюнул.

— А ты думал, что я не вернусь? — спокойно ответил я.

— Меня больше радует, как быстро вас вычислили, — злорадствовал он. — Немочь на подходе, а?

Я не собирался с ним препираться.

— Отпусти нас — и Джона Питкерна тоже, — попросил я.

— Я не люблю, когда ставят под сомнение мой авторитет, — сказал Брэддок.

— Я тоже.

Его глаза вспыхнули. Неужели он больше не с нами? На миг я представил, что сижу рядом с ним, показываю ему книгу и слежу, как он изменяется, словно я когда-то. Способен ли он внезапно постигнуть знание, как я? Способен ли вернуться к нам?

— Свяжите их, — приказал он.

Нет, рассудил я, он не способен.

И в который раз я пожалел, что здесь нет Реджинальда, потому что он пресек бы все это в зародыше: не дал бы случиться тому, что случилось дальше.

А случилось то, что я решил освободить их; решил и выполнил. В один миг я выхватил клинок, и ближайший красный мундир умер — с изумлением, застывшим на лице; а я ринулся через него дальше. Краем глаза я видел, как Брэддок метнулся в сторону, обнажил шпагу и заорал другому солдату, который тянулся к уже заряженному пистолету. Джон подоспел к нему прежде меня и молниеносно рубанул по запястью, не отрубив совсем, но лишь повредив кость, так что кисть повисла, и пистолет упал на землю, не причинив нам вреда.

Слева на меня бросился еще один солдат, и мы обменялись с ним ударами — одним, другим, третьим. Я теснил его, пока не припер к стенке, и последним выпадом я поразил его в сердце — между ремнями на его мундире. Я развернулся и схлестнулся с третьим — парировал его удар и, ткнув ему шпагой в живот, опрокинул в грязь. Тыльной стороной ладони я стер со своего лица кровь и увидел Джона — который пронзил другого солдата — и Чарльза, который, выхватил клинок у одного из своих конвоиров и несколькими уверенными ударами прикончил второго.

Бой кончился, и лицом к лицу со мной остался только один противник — и этим противником был генерал Эдвард Брэддок.

Казалось бы, чего проще? Чего проще покончить со всем этим именно теперь. По его глазам я видел, что он понимает — понимает, что в душе у меня только одно желание: убить его. Пожалуй, он впервые понял, что тех нитей, что связывали нас когда-то, тех прежних тамплиеров или взаимного уважения с Реджинальдом, больше не существует. Секунду я медлил, но потом опустил клинок.

— Сегодня я не подниму на тебя руки, потому что когда-то ты был мне как брат, — сказал я ему, — и ты был лучше, чем теперь. Но если наши пути пересекутся вновь, я забуду все обязательства.

Я повернулся к Джону.

— Вы свободны, Джон.

Все трое — я, Джон и Чарльз — мы собрались уйти.

— Предатель! — крикнул Брэддок. — Убирайся вон. Пляши под их дудку. А когда будешь валяться поверженный на дне темной ямы и подыхать там, то, клянусь, ты припомнишь мои слова.

И он зашагал прочь, переступив через трупы своих солдат и расталкивая прохожих.

На улицах Бостона было полно патрулей, и поскольку Брэддок мог позвать подмогу, мы решили исчезнуть. Когда он скрылся, я окинул взглядом валявшиеся в грязи тела «красных мундиров» и подумал, что для вербовщиков это был не самый удачный день. Неудивительно, что горожане шарахались от нас, когда мы торопливо шагали к «Зеленому Дракону». Мы были в грязи и в крови, а Чарльз все силился облачиться в свой полный костюм. Джон тем временем поинтересовался, почему я так враждебен с Брэддоком, и я поведал ему о резне возле корабля и закончил рассказ так:

— После этого все переменилось. Мы еще несколько раз вместе сражались, и каждая новая кампания была жестче предыдущей. Он убивал и убивал: врагов и союзников, штатских и военных, правых и виноватых — без разбору. Если он считал каких-то людей препятствием для себя, они погибали. Он утверждал, что жестокостью можно добиться всего. Это стало его символом веры. И у меня просто не выдержало сердце.

— Мы должны остановить его, — сказал Джон и обернулся назад, как будто мы собирались приступить к этому тут же.

— Думаю, что вы правы. Но я все еще питаю дурацкую иллюзию, что его можно образумить и вернуть к нам. Знаю, знаю. конечно, глупо — верить, что человек, заматеревший в убийствах, вдруг возьмет да и изменится.

Но неужели это так глупо? Пока мы шли, я все размышлял об этом. В конце концов, разве не изменился я сам?

 

14 июля 1754 года

1

В нашей резиденции, «Зеленом Драконе», нам было проще простого узнать любые слухи о нас, и мой Томас именно этим и занимался. Его это не сильно затрудняло: намеки на заговор против нас он ловил, потягивая пиво — подслушивал чужие разговоры да выуживал свежие сплетни. В этом он был мастер. Иначе было нельзя. Мы ведь нажили себе врагов: во-первых, Сайласа; и самое неприятное — генерала Эдварда Брэддока.

Вчера вечером я сидел за столом и писал дневник. На столе рядом со мной лежал спрятанный клинок, неподалеку была сабля — на случай, если Брэддок вдруг решит учинить возмездие прямо сейчас; и я понимал, что теперь только так и будет: спать придется вполглаза, оружие держать всегда под рукой, ходить с оглядкой и в каждом встречном подозревать врага. Это было утомительно, но что нам еще оставалось? Если верить Слэйтеру, Брэддок отрекся от Ордена Тамплиеров. Он теперь как бешеный пес, сорвавшийся с цепи, а хуже этого может быть только бешеный пес, командующий армией. По крайней мере, я утешал себя тем, что теперь у меня есть хорошо подобранная команда, которая, как всегда, собралась в задней комнате, чтобы познакомиться с Джоном Питкерном — наиболее внушительной угрозой для обоих наших противников.

Я вошел в комнату, и они встали, приветствуя меня — даже Том, который был, как мне показалось, трезвее обычного. Раны Бенджамина уже затянулись. По Джону было заметно, что он избавился от оков свой службы у Брэддока — его озабоченность сменилась добрым расположением духа. Чарльз все еще оставался офицером Британской Армии, и тревожился, что его вызовет Брэддок, а потому, если только он не смотрел свысока на Томаса, взгляд его был беспокойным. Уильям стоял за конторкой, с пером в руке, и все так же усердно работал, сравнивая знаки на амулете с книжкой и со своими картами и графиками, и все так же недоумевал, говоря, что подробности от него ускользают. У меня на этот счет была кое-какая мысль.

Я сделал знак рукой, чтобы они садились, и тоже сел рядом.

— Джентльмены, я думаю, что нашел решение нашей задачи. Или, точнее, его нашел Одиссей.

Имя греческого героя по-разному отозвалось в моих товарищах: Уильям, Чарльз и Бенджамин глубокомысленно кивнули, Джон и Томас несколько смутились, хотя Томас вообще-то не отличался застенчивостью.

— Одиссей? Еще один новенький? — спросил он и рыгнул.

— Греческий герой, болван, — сказал Чарльз с гадливой гримасой.

— Позвольте, я объясню, — сказал я. — Мы пройдем в форт Сайласа под видом своих. Это и есть наша ловушка. Освобождаем пленных и убиваем работорговца.

Я смотрел, как они вдумываются в мой план. Первым заговорил Томас:

— Ловко, ловко, — усмехнулся он. — Это по мне.

— Тогда приступаем, — продолжил я. — Для начала нам нужен обоз.

2

Переодетые в британских солдат, мы с Чарльзом стояли на крыше, с которой открывался вид на одну из площадей Бостона.

Я глянул на свой мундир. На коричневом кожаном ремне все еще оставался след от крови Слэйтера, и на белых чулках тоже виднелось небольшое пятнышко, и я оглядел себя как следует; Чарльз точно так же осмотрел себя.

— Я уже и забыл, как эти мундиры жмут.

— Боюсь, придется потерпеть, — сказал я, — без них наша уловка не удастся.

Я глянул на него. Вряд ли ему придется терпеть долго.

— Скоро придет обоз, — сказал я. — Атакуем по моему сигналу.

— Ясно, сэр, — ответил Чарльз.

Внизу, на площади, перевернутая телега загораживала проезд, и два солдата с натугой и пыхтением пытались поставить ее на колеса.

Или делали вид, что пытаются, потому что, надо признаться, это были Томас и Бенджамин, а телегу мы все вчетвером перевернули нарочно несколько минут назад, чтобы перегородить путь. Неподалеку, в тени кузнечной лавки, расположились Джон и Уильям — они устроились на перевернутых ведрах, надвинув шляпы на глаза, как парочка усталых кузнецов на отдыхе, лениво посматривающая, что творится вокруг.

Капкан поставлен. Через подзорную трубу я глянул на окрестности за площадью и увидел, что к нам как раз направляется обоз в сопровождении девяти красных мундиров. Один солдат правил фурой, а возле него на облучке.

Я навел резкость. Возле него на облучке сидела туземка-могавк — прелестная туземка-могавк, которая, несмотря на то, что она была прикована к сиденью, имела независимый, дерзкий вид, в противовес британцу-вознице со сгорбленными плечами и свисавшей изо рта длинной трубкой. Я заметил, что у нее на лице синяк, и поразился своему приливу гнева при виде этого синяка. Интересно, когда и как они ее поймали? Видимо, она задала им жару.

— Сэр, — это возле меня заговорил Чарльз и вернул меня к действительности, — может быть, пора дать сигнал?

Я прокашлялся.

— Конечно, Чарльз, — сказал я и негромко свистнул сквозь пальцы, и мои товарищи внизу тоже обменялись сигналом «готово», а Томас и Бенджамин возобновили попытки поставить на колеса телегу.

Мы ждали и дождались: красные мундиры домаршировали до площади и наткнулись на опрокинутую повозку, мешавшую проезду.

— Какого черта! — сказал кто-то из шедших впереди охранников.

— Тысяча извинений, господа, но, к несчастью, у нас тут небольшая авария, — сказал Томас, разводя руками и подобострастно улыбаясь.

Головной красный мундир услышал акцент Томаса и сразу стал высокомерен. Он разгневанно покраснел — не до цвета своего мундира, но достаточно заметно.

— Разгребайте да поживее! — рявкнул он, а Томас все так же подобострастно козырнул и повернулся, чтобы помогать Бенджамину.

— Да, да, милорд, мы мигом, — сказал он.

Мы с Чарльзом, устроившись лежа на животе, наблюдали. Джон и Уильям сидели с затененными лицами и тоже наблюдали, как красные мундиры, вместо того, чтобы просто обойти повозку стороной или — боже упаси — помочь Томасу и Бенджамину поставить ее на колеса, стояли и глазели, а их командир все ярился и ярился, пока наконец терпение у него не лопнуло.

— Или ставьте свою колымагу, или мы ее переедем.

— Нет, нет, — я увидел, как Томас бросил взгляд на крышу, где лежали мы, а потом на Уильяма и Джона, которые сидели наготове и теперь уже сжимали рукояти клинков, и произнес условную фразу: — Мы почти закончили.

В тот же миг Бенджамин выхватил шпагу и ринулся на ближайшего солдата, и одновременно, пока не опомнился командир охранников, к Бенджамину присоединился Томас, у которого из рукава выскочил кинжал, моментально вонзившийся в глаз командира охраны.

Тут уже и Джон с Уильямом выбежали из укрытия, и трое солдат рухнули от их клинков, а мы с Чарльзом прыгнули сверху, застав противника врасплох, и еще четыре солдата были убиты. Мы даже не дали им утешения — испустить последний вздох как подобает. Беспокоясь лишь о том, чтобы на мундирах не осталось крови, мы поспешно содрали с умирающих солдат одежду. Очень быстро мы затащили трупы в какие-то конюшни, затворили и заперли двери, а потом построились на площади — шесть красных мундиров вместо девяти. Новый обоз.

Я огляделся. Площадь и до этого не была оживленной, а теперь она просто опустела. Мы не могли даже предположить, кто мог стать свидетелем этой засады — колонисты, ненавидевшие британцев и готовые порадоваться их поражению? Сторонники Британской Армии, которые теперь скачут в форт Саутгейт, чтобы предупредить Сайласа о случившемся? Времени терять нельзя.

Я прыгнул на место кучера, и туземка-могавк слегка отодвинулась — насколько позволили ее оковы — и глянула на меня настороженно и непокорно.

— Мы пришли помочь вам, — я попытался ее успокоить. — А заодно наведаемся в форт Саутгейт.

— Тогда развяжи меня, — сказала она.

Я ответил с сожалением:

— В форте. Иначе у ворот это вызовет подозрение, — и был награжден брезгливым взглядом, говорившим, что ничего другого она и не ожидала.

— Тебя не тронут, — заверил я, — даю слово.

Я встряхнул вожжи, и лошади двинулись, а рядом, по обе стороны, пошли мои люди.

— Ты что-нибудь знаешь о Сайласе? — спросил я туземку. — Сколько у него солдат? Какая у него охрана?

Но она не ответила.

— Ты, должно быть, очень дорога ему, раз тебе дали собственное сопровождение, — настаивал я, но она молчала по-прежнему. — Я бы хотел, чтобы ты верила нам. хотя, полагаю, это вполне естественно, что ты опасаешься. Что ж, будь по-твоему.

Поскольку она снова не ответила, я понял, что трачу слова даром, и решил помолчать.

Наконец мы подъехали к воротам, и навстречу шагнул охранник.

— Досмотр, — сказал он.

Я натянул вожжи, и мы остановились — и я, и мои красные мундиры. Я наклонил голову из-за плеча арестантки:

— Добрый вечер, джентльмены.

Часовой не был расположен к обмену любезностями.

— Изложите ваше дело, — механически сказал он и похотливым взглядом уставился на туземку. Ее ответный взгляд был уничтожающим. Я вспомнил в этот миг, что когда я только прибыл в Бостон, мне не терпелось увидеть, какие перемены произвело в этой стране британское правление. И стало ясно, что для местного населения, для могавков, ничего хорошего не произошло. Мы ханжески толковали о спасении этой земли, но вопреки словам, мы разрушали ее.

Я указал на женщину.

— По поручению Сайласа, — сказал я, и охранник кивнул, облизнул губы и стукнул в ворота, чтобы их открыли, и мы не спеша покатили дальше.

В крепости было тихо. Мы были невдалеке от зубчатых, невысоких стен из темного камня, на которых выстроились пушки, смотревшие на Бостон, на море, и вышагивали взад и вперед с мушкетами, взятыми на плечо, красные мундиры. Они внимательно следили за тем, что делается снаружи, за стенами; они опасались нападения французов и, смотревшие за пределы крепости, вряд ли они заметили, как мы — притворяясь обыденными, насколько умели — труси ли в нашей повозке и как мы добрались до укромного места, где я перво-наперво развязал туземку.

— Видишь? Я освобождаю тебя, как и говорил. И если ты позволишь мне объяснить.

Но ее ответ был отрицательным. Быстро и недобро глянув на меня, она спрыгнула с повозки и исчезла в сумерках, а мне оставалось только смотреть ей вслед с явственным ощущением чего-то незавершенного; точно я должен был объясниться с ней; не расставаться так скоро.

Томас было рванулся за ней, но я придержал его.

— Оставь, — сказал я.

— Но она нас выдаст, — возразил он.

Я смотрел туда, где она только что скрылась — растаяла, как дым, как призрак.

— Не выдаст, — сказал я и сел на землю, осмотревшись по сторонам и убедившись, что мы одни на этой площадке, а потом подозвал остальных, чтобы отдать им распоряжения: освободить пленников и не навлечь на себя подозрений. Они сосредоточенно кивали, вникая в задачу.

— А что насчет Сайласа? — спросил Бенджамин.

Я подумал о ехидном человечке, которого я видел на складе, и который кинул Бенджамина на милость Резчика. Я помнил обещание Бенджамина добыть голову Сайласа и всмотрелся в моего друга.

— Он умрет, — сказал я.

«Солдаты» растворились в сумерках, а я решил последовать за Чарльзом, моим учеником. Я увидел, как он подошел к группе красных мундиров и представился. На другой стороне площадки Томас охмурял еще один патруль. Уильям и Джон в это время непринужденно шагали к какому-то сооружению, вроде гауптвахты, где содержались пленники и где сновали туда-сюда охранники, преграждавшие путь. Я оглянулся, чтобы удостовериться, что другие охранники отвлечены Чарльзом и Томасом, и подал Джону условный знак, он в свою очередь бросил несколько слов Уильяму, и они подошли к охраннику.

— Вам что-то нужно? — спросил охранник, и прежде, чем его голос долетел до меня через площадку, Джон саданул ему коленом в пах. С тихим стоном, как зверь в капкане, охранник выронил древко пики и упал на колени. В тот же миг Джон обшарил его пояс и извлек связку ключей, а потом отпер дверь, схватил торчавший снаружи факел и исчез внутри.

Я глянул по сторонам. Никто из охранников не заметил, что творится на гауптвахте. Те, кто дежурил на стенах, прилежно смотрели в море, а те, кто стоял внутри, отвлеклись на Чарльза и Томаса. Потом в дверях гауптвахты снова появился Джон, выводивший наружу первых пленников.

И вдруг кто-то из солдат на стенах увидел, что происходит.

— Эй, а ну ни с места! — крикнул он, поднимая тревогу и целясь из мушкета.

Я рванул к крепостной стене, на которой солдат уже был готов нажать курок, взлетел по каменным ступеням и одним движением всадил ему под подбородок клинок. Я пригнулся и позволил телу свалиться на меня, а потом выпрыгнул из-под него и пронзил еще одного стражника прямо в сердце. Третий солдат стоял ко мне спиной и целился в Уильяма, но я резанул ему по тыльной поверхности бедер и, когда он упал, нанес ему завершающий удар сзади в шею. Неподалеку Уильям благодарно махнул мне рукой и повернулся, чтобы схлестнуться с другим охранником. Его сабля пружинисто качнулась, когда с клинка сполз британский солдат, и когда Уильям развернулся, чтобы отбиться от следующего солдата, лицо его было испачкано кровью.

И когда все охранники были перебиты, дверь одного из флигелей отворилась и показался взбешенный Сайлас.

— Я просил помолчать всего-навсего час, — взревел он. — И не прошло и десяти минут, как меня будят каким-то сумасшедшим трам-тарарамом. Я жду объяснений — и вразумительных.

Он встал, как вкопанный, гнев замер у него на губах и кровь отхлынула от лица. По всему двору валялись тела его солдат, и он помотал головой, когда увидел, как из двери гауптвахты выходят туземцы, подгоняемые Джоном.

Сайлас выхватил саблю, потому что за спиной у него собралось подкрепление.

— Как? — кричал он. — Как это случилось? Воруют мой драгоценный товар. Этому не бывать. Будьте уверены, я накажу виновных. Но сначала. сначала мы кончим этот бардак.

Его гвардия напяливала куртки, опоясывалась клинками, заряжала мушкеты.

Площадка двора, на которой минуту назад были только трупы, вдруг наполнилась свежими отрядами, желающими отомстить. Сайлас был тут же, орал на всех, бешено махал руками, чтобы отряды вооружились, потом взял себя в руки и продолжил:

— Закрыть все ходы и выходы. Убивать любого, кто попытается бежать. Мне все равно, чужойэто или свой. Движется к воротам, значит, труп! Ясно?

Бой продолжился. Чарльз, Томас, Уильям, Джон и Бенджамин двигались среди солдат и убивали большинство из них, пользуясь своей маскировкой. Солдаты, на которых они нападали, были вынуждены драться друг с другом, потому что было непонятно, кто кроется под британским мундиром, друг или враг. Безоружные туземцы попрятались, чтобы переждать схватку, и в это время отряд красных мундиров Сайласа выстроился шеренгой у входа в форт. Я понял, что это удача — Сайлас встал перед одним из отрядов и агитировал их не проявлять жалости. Стало ясно, что Сайласу и впрямь все равно, кто погибнет, спасая его драгоценный «товар» от кражи, главное, чтобы гордость его не пострадала.

Я сделал жест Бенджамину, и мы подобрались к Сайласу поближе и поняли, что он заметил нас краем глаза. На секунду он растерялся, но тут же сообразил, что, во-первых, мы двое — чужаки, а во-вторых, путей отступления у него нет, потому что мы отделяем его от остальных солдат. Но со стороны это выглядело так, будто его тщательно оберегают двое верных телохранителей.

— Меня вы не знаете, — сказал я, — но вот с ним, я уверен, вы хорошо знакомы.

При этом Бенджамин Черч шагнул сделал шаг вперед.

— Я давал тебе обещание, Сайлас, — сказал Бенджамин, — и я его сдержу.

Все было кончено в считанные мгновения. Бенджамин обошелся с Сайласом гораздо милосерднее, чем Резчик. Командир погиб, оборона форта рухнула, ворота распахнулись, и оставшимся в живых британцам мы позволили убираться вон. За ними шли освобожденные могавки, и я заметил давешнюю женщину. Она не сбежала, а осталась, чтобы помочь своим: она была и отважной, и красивой, и боевой. Когда она помогала своим сородичам выбираться из этого проклятого форта, наши глаза встретились, и я понял, что она заворожила меня. А потом она исчезла.

 

15 ноября 1754

1

Стоял мороз, и все вокруг нас было занесено снегом в то раннее утро, когда мы снарядились и отправились верхом в Лексингтон, чтобы разыскать.

Возможно, «одержимость» слишком сильное слово. «Увлеченность», именно «увлеченность» женщиной-могавком из обоза. Именно ее мне надо было найти.

Для чего?

Если бы Чарльз спросил меня, я бы ответил, что я хочу найти ее, потому что она хорошо знает английский и, думаю, она могла бы быть полезным знакомством среди туземцев для поисков мест предтеч.

Это именно то, что я должен был сказать, если бы Чарльз спросил, почему я хочу найти ее. И это отчасти правда. Отчасти.

Как бы то ни было, Чарльз и я были в одной из наших экспедиций, на этот раз в окрестностях Лексингтона, когда Чарльз сказал:

— Боюсь, у меня плохие новости, сэр.

— Что вы имеете в виду, Чарльз?

— Брэддок настаивает на моем возвращении под его начало. Я пытался упросить его отказаться от этой идеи, но безрезультатно, — сказал он печально.

— Без сомнений, он до сих пор злится из-за потери Джона — это было досадно, нечего сказать, — ответил я задумчиво, размышляя, смогу ли я закончить это позднее, когда будет возможность. — Делайте, как он сказал. В свое время я освобожу вас от этих обязанностей.

Как? Я не был уверен. Все же было время, когда я мог полагаться на жесткое письмо от Реджинальда, которое могло заставить Брэддока передумать, но теперь наши пути разошлись.

— Мне жаль, что я причиняю вам неудобства, — сказал Чарльз.

— Это не ваша вина, — ответил я.

Мне будет не хватать его. Все же он сделал столь многое для того, чтобы найти мою загадочную женщину, которая, согласно его данным, должна была находиться за Бостоном — в угодьях Лексингтона, где она, видимо, устраивала неприятности британцам, которыми командовал Бреддок. Кто может обвинить ее за это после того, как ее соплеменники были лишены свободы Сайласом? Вот так мы и оказались в Лексингтоне — в недавно покинутом охотничьем лагере.

— Она где то недалеко, — сказал мне Чарльз. Я почувствовал или мне показалось, как мой пульс ускорился? Прошло много времени с тех пор, как женщина могла заставить меня так себя чувствовать. Моя жизнь проходила в обучении или путешествиях, а что касаемо женщин в моей кровати, то тут не было ничего серьезного: иногда это были прачки во время моей службы в Колдстрим, официантки, дочери землевладельцев — женщины дающие комфорт и развлечения, физические и не только, но ни одну из них я не мог бы охарактеризовать как нечто особенное.

Эта женщина была именно такой, особенной: я видел что-то в ее глазах, как будто она была родственной душой — такая же одиночка, такой же воин, такая же раненая душа, смотрящая на мир утомленным взглядом.

Я осмотрел лагерь.

— Костром еще пахнет, следы на снегу свежие.

Я глянул наверх.

— Она близко.

Я спешился, но когда увидел, что Чарльз собирается сделать то же, остановил его.

— Лучше, если вы вернетесь к Брэддоку, Чарльз, до того, как усилятся его подозрения. Я справлюсь тут сам.

Он кивнул, развернул свою лошадь, и я смотрел ему вслед, а потом на устланную снегом землю вокруг и думал о настоящей причине, почему я отослал Чарльза. И я точно знал, какова она.

2

Я осторожно пробирался между деревьев. Опять пошел снег, лес был странно безмолвен, не считая моего собственного дыхания, выбрасывающего клубы пара. Я двигался быстро, но тихо, и довольно скоро увидел ее, точнее ее спину. Она присела в снегу, ее мушкет был прислонен к дереву, а она проверяла силок. Я двинулся ближе, так тихо как мог, когда увидел что она напряглась.

Она услышала меня. Бог мой, она просто молодчина.

В следующее мгновенье она перекатилась в сторону, схватила мушкет, оглянулась и исчезла в лесу.

Я кинулся следом.

— Пожалуйста, остановись, — кричал я, пока мы летели сквозь укрытый снегом лес.

— Я хочу просто поговорить. Я не враг.

Но она не останавливалась. Я проворно мчался по сугробам, быстро и легко преодолевая местность, но она была быстрее, а в следующее мгновенье она вскочила на деревья, освободив себя от необходимости бороться с глубоким снегом, и перемахивала с ветки на ветку там, где это было возможно.

В общем, она уводила меня все дальше и дальше в лес, где могла скрыться в любой момент без шансов на провал. Спустившись к подножию дерева, она оступилась, упала, и я сразу очутился перед ней, но не для того что бы напасть, а что бы помочь. Потом поднял одну руку вверх и, тяжело дыша, все же умудрился сказать:

— Я... Хэйтем. Я. Пришел. С. Миром.

Она смотрела на меня, как будто не поняла ни слова из сказанного. Во мне начала зарождаться паника. Может, я ошибся насчет нее тогда, в повозке. Может, она совершенно не говорит по-английски.

Вдруг она ответила:

— У тебя с головой не в порядке?

Превосходный английский.

— О... прости.

Она с раздражением мотнула головой.

— Что тебе надо?

— Ну, для начала, твое имя.

Плечи у меня ходили ходуном, пока я пытался привести в порядок свое дыхание, выбрасывая клубы пара в морозный воздух.

Затем, после некоторых колебаний — я видел, как они отразились на ее лице — она сказала:

— Я Каньетзи-о.

— Зови меня Дзио, — сказала она, после моих попыток повторить ее имя. — Теперь скажи мне, почему ты здесь.

Я нащупал у себя на шее амулет и снял его, чтобы показать ей.

— Ты знаешь что это?

Без предупреждения она схватила меня за руку.

— Это твой? — спросила она. Я был озадачен на секунду, пока не понял, что она смотрела не на амулет, а на мой скрытый клинок. Я взглянул на нее, испытывая то, что можно описать как странную смесь эмоций: гордость, восхищение и трепет, когда она, возможно, случайно, выдвинула клинок. К ее чести, она не дрогнула, только смотрела на меня своими широко раскрытыми карими глазами, и я почувствовал, что сердце замерло еще сильнее, когда она сказала:

— Я видела твой маленький секрет.

Я ответил улыбкой, пытаясь выглядеть более уверенным, чем был на самом деле, и подняв амулет, начал заново.

— Вот это, — я покачал им. — Ты знаешь, что это такое?

Взяв амулет в руки, она пристально всмотрелась в него.

— Где ты его взял?

— У старого друга, — сказал я, думая о Мико и творя молчаливую молитву о нем. Я размышлял, мог бы сейчас он быть тут вместо меня, ассасин вместо тамплиера?

— Я видела такие отметины только в одном месте, — сказала она, и я тут же почувствовал, что волнуюсь.

— Где?

— Это. Мне нельзя говорить об этом.

Я подался вперед. Я смотрел ей в глаза, надеясь на всю силу моего убеждения.

— Я спас твоих соплеменников. Разве это ничего не значит для тебя?

Она молчала.

— Послушай, — настаивал я. — Я не враг.

Возможно, она размышляла о риске, на который мы пошли в форте, как мы освободили многих ее соплеменников от Сайласа. А может быть — может быть — она увидела что-то во мне, то, что ей понравилось.

Во всяком случае, она вздохнула и ответила:

— Недалеко отсюда есть холм. На его вершине растет могучее дерево. Приходи, мы придумаем что-нибудь, если ты говоришь правду.

3

Она вела меня туда, к городу, уже обозначившемуся ниже нас, она сказала, что он называется Конкорд.

— В городе хозяйничают солдаты, пытающиеся выгнать мое племя с этих земель. Их ведет человек, известный как Бульдог, — сказала она.

Развязка близка.

— Эдвард Брэддок.

Она обернулась ко мне.

— Ты его знаешь?

— Он мне не друг, — уверил я ее, и никогда еще я не был настолько искренен.

— Каждый день все больше моих людей гибнет из-за таких, как он, — сказала она жестко.

— И я предлагаю положить этому конец. Вместе.

Она смотрела на меня сурово. Было сомнение в этом взгляде, но была также и надежда.

— Что ты предлагаешь?

Внезапно я понял. Я знал в точности, что должно быть сделано.

— Мы должны убить Эдварда Брэддока.

Я дал время для осознания этой мысли. Потом добавил:

— Но сначала мы должны его найти.

Мы начали спускаться с холма по направлению к Конкорду.

— Я не доверяю тебе, — сказала она откровенно.

— Я знаю.

— И все-таки ты остался.

— Так я могу убедить тебя, что ты не права.

— Не удастся.

Ее челюсти были сжаты. Она верила в то, что говорила. Мне придется очень много сделать, чтобы переубедить эту загадочную, пленительную женщину.

В городе, когда мы приблизились к таверне, я остановил ее.

— Жди тут, — сказал я. — Женщина-могавк, скорее всего, вызовет подозрения — если не спровоцирует пальбу.

Она мотнула головой, ее капюшон упал.

— Я не первый раз среди твоего народа, — сказала она. — Я могу постоять за себя.

Я надеялся, что так оно и есть.

Внутри мы обнаружили группу людей Брэддока, уничтожавших спиртное с жестокостью, которая могла бы поразить Томаса Хики, и мы стали бродить среди них, прислушиваясь к разговорам. Мы разузнали, что Брэддок снялся с места. Британцы планировали заручиться поддержкой могавков для дальнейшего марша на север и выступления против французов. Я понял, что Брэддока боялись даже его собственные люди. Все разговоры были о том, насколько он может быть беспощаден, и что даже его офицеры его боятся. Одно имя выделялось среди других — Джордж Вашингтон. Основываясь на разговоре пары сплетничающих красномундирников, который я подслушал, он был единственным достаточно смелым, что бы задавать вопросы генералу. Когда я прошел дальше к задней части таверны, я нашел Джорджа Вашингтона собственной персоной, сидящим с другим офицером за уединенным столиком, и стал околачиваться неподалеку с целью подслушать, о чем они говорят.

— Говоришь, у тебя хорошие новости? — сказал один.

— Генерал Брэддок отверг предложение. Перемирия не будет, — сказал другой.

— Проклятье.

— Почему, Джордж? Как он объяснил свое решение?

Человек, которого назвали Джордж — которого я принял за Джорджа Вашингтона — ответил:

— Он сказал, что дипломатическое решение — не решение вовсе. Оно позволит французам отступить, и только отсрочит неизбежный конфликт — тот, в котором на данный момент у них превосходство.

— Есть смысл в этих словах, как бы мне ни хотелось это признавать. Тем не менее. Разве вы не находите это неразумным?

— Я не могу смириться с этой мыслью. Мы далеко от дома, наши силы разрозненны. Хуже того, я боюсь, что личная жажда крови делает Брэддока неосторожным. Это заставляет людей идти на риск. Я бы не хотел доставлять вести о смертях матерям и вдовам потому, что Бульдог что-то хотел доказать.

— Где генерал сейчас?

— Объезжает войска.

— После чего он направится в форт Дьюкейн, я полагаю?

— Со временем. Безусловно, марш на сервер займет время.

— В любом случае это скоро закончится..

— Я устал, Джон.

— Я знаю, мой друг. Я знаю.

— Брэддок отбыл объезжать свои войска, — сказал я Дзио, покинув таверну. — И они направляются в форт Дьюкейн. Им потребуется какое-то время на подготовку, что дает нам возможность придумать план.

— Не нужно, — сказала она. — Мы устроим засаду у реки. Иди и собери своих союзников. Я сделаю то же. Я пришлю весть, когда придет пора ударить.

 

8 июля 1755 года

Прошло почти восемь месяцев с тех пор, как Дзио велела ждать от нее весточку, и наконец весточка пришла, и мы отправились в провинцию Огайо, где британцы собирались начать серьезные действия против французских фортов.

Экспедиция Брэддока ставила своей задачей захватить форт Дьюкейн.

Мы все были заняты в это время, а больше всех Дзио — я понял это, когда мы, наконец, встретились, и она привела с собой огромное войско, значительную часть которого составляли индейцы.

— Эти воины из разных племен едины в своем желании — увидеть, как будет изгнан Брэддок, — сказала она. — Абенаки, Делавары, Шони.

— А ты? — спросил я, когда она представила всех. — Чьи интересы защищаешь ты? Легкая улыбка в ответ:

— Свои.

— Что требуется от меня? — спросил я.

— Помоги им подготовиться.

Она не шутила. Я приказал своим людям помочь индейцам соорудить завалы, начинить повозку порохом, чтобы устроить ловушку, и когда все было готово, я усмехнулся и сказал Дзио:

— Жду не дождусь, чтобы полюбоваться на физиономию Брэддока, когда жахнет эта штука.

Она глянула на меня недоверчиво.

— Ты находишь в этом удовольствие?

— Ты же сама просила у меня помощи в убийстве человека.

— Но мне это удовольствия не доставляет. Я вынуждена это делать, чтобы спасти эту землю и народ, живущий на ней. А что движет тобой? Былые обиды? Предательство? Или просто азарт охотника?

Я ответил как можно мягче:

— Ты неверно судишь обо мне.

Она указала рукой за деревья, в сторону реки Мононгахела.

— Скоро здесь будут солдаты Брэддока, — сказала она. — Мы должны приготовиться к встрече.

 

9 июля 1755 года

[10]

Конный разведчик могавков быстро говорил что-то, чего я не мог понять, но поскольку он показывал вниз, на долину реки Мононгахела, я догадался, о чем шла речь: солдаты Брэддока форсировали реку и скоро окажутся перед нами. Он отправился оповещать остальных участников засады, а Дзио, лежавшая неподалеку от меня, подтвердила мои предположения.

— Они идут, — просто сказала она.

Мне было приятно лежать подле нее в нашем укрытии, плечом к плечу. Но это удовольствие пришлось прервать, потому что из-за краев подлеска я разглядел, как у подножия холма, за полоской деревьев, показался полк. И еще я услышал отдаленный нараставший гул, который возвещал не о прибытии дозора, не о прибытии разведки, а о прибытии целого полка солдат Брэддока. Сначала показались конные офицеры, потом барабанщики и музыканты, а потом марширующие солдаты, и в довершение возчики и обозники. Колонна простиралась настолько, насколько хватало взгляда.

Во главе колонны был сам генерал — он чуть покачивался в седле в такт шагу лошади, — а рядом ехал Джордж Вашингтон.

Барабанщики позади офицеров непрерывно отстукивали дробь, за что мы им были бесконечно благодарны, потому что в деревьях засели французские и индейские снайперы. Десятки воинов залегли на возвышенностях, в подлеске, ожидая сигнала к атаке; сотня солдат затаила дыхание, когда вдруг генерал Брэддок поднял руку, офицер рядом с ним рявкнул команду, барабаны смолкли, и полк остановился в тишине, нарушаемой лишь ржанием и храпом коней и звуком перебиравших по земле копыт. Мрачная тишина висела над колонной. Мы в засаде сидели, не смея вздохнуть, и я уверен, что любой, как я, удивился бы, если бы нас обнаружили.

Джордж Вашингтон глянул на Брэддока, а потом назад, где ждала в недоумении остальная часть колонны, солдаты и обозники, потом снова повернулся к Брэддоку. Вашингтон откашлялся.

— Все в порядке, сэр? — спросил он.

Брэддок сделал глубокий вдох.

— Просто наслаждаюсь мгновением, — ответил он, сделал еще один глубокий вдох и добавил: — Несомненно, многие удивятся, зачем это мы продвинулись так далеко на запад. Здесь дикие земли, пока еще непокоренные и необжитые. Но это не навсегда. Со временем наши запасы иссякнут, и этот день гораздо ближе, чем вы думаете. Мы должны обеспечить нашему народу широкие возможности для развития и дальнейшего процветания. А это значит, что нам нужно больше земель. Французы понимают это — и они приложат все усилия, чтобы не допустить такой рост. Они охватывают нашу территорию — возводят форты и заключают союзы — дожидаясь дня, когда они смогут задушить нас этой удавкой. Этого нельзя допустить. Мы должны разорвать удавку и отправить их восвояси. Для того-то мы и идем. Дать им последний шанс: французы уйдут или умрут.

Дзио рядом со мной выразительно на меня глянула, и я понял, что она желает лишь одного — сбить с этого мужлана спесь, немедленно.

Можно не сомневаться.

— Самое время нанести удар, — прошептала она.

— Погоди, — сказал я. Я повернулся к ней — она смотрела на меня, и расстояние между нашими лицами было не больше дюйма. — Мало сорвать экспедицию. Надо вывести Брэддока из игры. Иначе он снова примется за свое.

Убить его, думал я, ведь больше не будет такого удачного момента. Я быстро прикинул все в уме и, указав на небольшой отряд разведки, отделившийся от полка, сказал:

— Я переоденусь в их форму и проберусь к ним. Ваша засада послужит мне идеальным прикрытием, и я смогу нанести смертельный удар.

Я спустился на землю и прокрался к разведчикам. Взвел потихоньку клинок, воткнул его в шею ближайшего солдата и стал расстегивать на нем куртку еще до того, как он хотя бы упал на землю.

Полк, бывший теперь всего в трех сотнях ярдов от меня, с грохотом двинулся в путь, как надвигающаяся гроза — барабаны снова загрохотали, а индейцы воспользовались этим шумом и под его прикрытием стали двигаться между деревьев, устраиваясь на своих позициях и готовясь к нападению.

Я вскочил на лошадь и несколько секунд потерял на то, чтобы совладать с ней и дать ей привыкнуть ко мне, и наконец пустил ее по пологому спуску вслед колонне. Офицер, тоже верховой, обратил на меня внимание и приказал вернуться на место, но я жестом попросил прощения и рысью тронулся к голове колонны мимо телег с поклажей и обозников, мимо шагающих солдат, которые провожали меня возмущенными взглядами, а потом за спиной толковали обо мне, и мимо музыкантов, пока не поравнялся почти с передним краем. Близкий, но и уязвимый теперь гораздо сильнее. Близкий настолько, что слышал разговор Брэддока с кем-то из его солдат — с кем-то из его ближайшего круга, наемником.

— Французы поняли, что они слабее во всем, — говорил он, — и потому объединились с дикарями, живущими в этих лесах. Их едва отличишь от животных — спят на ветках, сдирают скальпы и даже едят покойников. Милосердия они не заслуживают. Не щадить никого.

Я не знал, смеяться мне или плакать. «Едят покойников». Неужели кто-то поверит?

И офицер, кажется, подумал так же.

— Но, сэр, — возразил он, — это ведь просто сказки. Насколько мне известно, за туземцами ничего такого не водится.

Брэддок развернулся к нему прямо в седле.

— Ты называешь меня лжецом? — заорал он.

— Я не так выразился, сэр, — сказал наемник и затрясся. — Простите. Воистину, я рад служить вам.

— Хочешь сказать, был рад, — рычал Брэддок.

— Сэр? — наемник был напуган.

— Ты «был рад» служить мне, — повторил Брэддок, выхватил пистолет и выстрелил в наемника. Офицер свалился с коня, с красным месивом на месте лица, и его тело глухо стукнулось в подстилку высохшего лесного перегноя. А между тем звук пистолета вспугнул с деревьев птиц, колонна встала, как вкопанная, солдаты стащили с плеч мушкеты, повыхватывали клинки, уверенные, что на них напали.

Несколько секунд они стояли в полной боевой готовности, пока не последовала команда «отставить» и не просочился слух, переданный приглушенными голосами: генерал только что застрелил офицера.

Я был почти в голове колонны и видел, как потрясен был Джордж Вашингтон, который один из всех нашел в себе мужество, чтобы противостоять Брэддоку.

— Генерал!

Брэддок повернулся к нему, и, вероятно, был момент, когда Вашингтон подумал, не воздастся ли и ему той же мерой. Пока Брэддок не загрохотал:

— Я не потерплю недоверия у тех, кем я командую. И симпатий к врагу не потерплю. У меня нет времени на строптивых.

Джордж Вашингтон храбро возразил:

— Никто не спорит, что он допустил ошибку, сэр, только.

— Он получил за свое вероломство то, что и полагается любому предателю. Если мы хотим победить французов в этой войне. Мало того, когдамы победим в этой войне. это будет потому, что такие солдаты, как вы, подчинялись таким солдатам, как я — и делали это без колебаний. Мы должны соблюдать в наших рядах дисциплину и строгую субординацию. Командиры и подчиненные. Без этих условий победы можно и не достигнуть. Это ясно?

Вашингтон кивнул, но быстро отвел взгляд, оставив свои подлинные чувства при себе, и как только колонна снова тронулась, он отделился от Брэддока под предлогом неотложных дел в другой ее части. Это был мой шанс, и я следовал за Брэддоком так, чтобы держаться поодаль, но чуть позади, чтобы он меня не замечал. До поры до времени.

Я выжидал подходящего момента, и наконец сзади нас произошла какая-то заваруха, и второй офицер, сопровождавший Брэддока, отправился выяснить, в чем дело, и в голове колонны остались только мы. Я и генерал Брэддок.

Я достал пистолет.

— Эдвард, — позвал я и получил удовольствие от того мгновения, когда он повернулся в седле и его взгляд забегал от меня к стволу пистолета и обратно. Он разинул рот, чтобы совершить то, что я и предполагал — позвать на помощь — но я не собирался давать ему такую возможность. Теперь ему от меня не уйти.

— С другого конца ствол кажется не таким забавным, правда? — сказал я и спустил курок.

Но именно в этот миг полк нарвался на засаду — чертова ловушка сработала слишком рано — лошадь подо мной шарахнулась в сторону, и я промазал. У Брэддока глаза засветились торжеством и надеждой, но со всех сторон вдруг показались французы, а с деревьев на нас обрушился град стрел. Брэддок с воплем стегнул коня и в следующую секунду уже мчался вверх к полосе деревьев, а я сидел с пистолетом в руке, остолбеневший от такого поворота событий.

Замешательство едва не стоило мне жизни. Я оказался на пути у француза — синяя куртка, красные бриджи — который размахивал саблей и скакал прямо на меня. Возиться со спрятанным клинком было уже слишком поздно. И шпагу доставать из ножен тоже было поздно.

Но тут, тоже мгновенно, француз вылетел из седла, словно сдернутый за веревочку, и половина его головы брызнула красными брызгами. В тот же миг я услышал выстрел и увидел моего друга, Чарльза Ли, который скакал следом.

Я благодарно кивнул ему, рассчитывая поблагодарить его как следует позже, потому что Брэддок уже исчезал среди деревьев, подбадривая коня шенкелями, и обернувшись на секунду, он увидел, что я пустился в погоню.

2

Покрикивая на лошадь, я мчался через лес за Брэддоком — мимо индейцев и французов, которые неслись к подножию холма, к колонне. Я видел, как в сторону Брэддока дождем летели стрелы, но ни одна из них не достигала цели. Ловушки, которые мы расставили, все еще срабатывали. Повозка, начиненная порохом, выкатилась из-за деревьев и разогнала отряд стрелков, а потом взорвалась и разметала в разные стороны лошадей без всадников, а сверху в это время индейские снайперы уничтожали перепуганных и растерянных солдат.

Дистанция до Брэддока оставалась удручающе большой, пока, наконец, местность не сделалась непреодолимой для его коня, который встал на дыбы и сбросил седока наземь.

Взвыв от боли, Брэддок перекатился в грязи, зашарил было по одежде в поисках пистолета, но передумал, вскочил на ноги и кинулся бежать. Теперь мне не составляло труда настигнуть его, и я пришпорил коня.

— Вот уж не думал, что ты трус, Эдвард, — сказал я, поравнявшись с ним и наводя на него пистолет.

Он встал, как вкопанный, круто развернулся и глянул мне в глаза. В его взгляде была спесь. Презрение, так хорошо мне знакомое.

— Ну-ну, — усмехнулся он.

Не сходя с коня, я приблизился, держа наготове пистолет, как вдруг раздался выстрел, конь подо мной рухнул замертво и я свалился на землю.

— Какая самонадеянность, — услышал я голос Брэддока. — Я всегда говорил, что она тебя погубит.

Возле него, верхом, был Джордж Вашингтон и он целился в меня из мушкета. Я в тот миг испытал лишь горькое, болезненное утешение, что, по крайней мере, это Джордж Вашингтон, у которого, конечно, имеется совесть, и который не был генералом, готовым оборвать мою жизнь, и я закрыл глаза, чтобы принять смерть. Мне было жаль, что я так и не нашел убийц моего отца и не совершил правосудия, и что я так заманчиво близко подошел к тайнам Тех, Кто Пришел Раньше, но так и не проник в хранилище; и еще мне было жаль, что я не увижу, как идеалы моего Ордена распространятся по всему миру. В конце концов, я не смог изменить мир, но я хотя бы изменил себя. Я не всегда был хорошим человеком, но я старался стать лучше.

Но выстрела все не было. И когда я открыл глаза, мне явилась такая картина:

Вашингтон, сбитый с коня, и Брэддок, метнувшийся в сторону и смотревший, как его офицер мутузится на земле с какой-то фигурой, в которой я тут же признал Дзио — она не только застала Вашингтона врасплох, но и разоружила его и приставила ему к горлу нож. Брэддок, не долго думая, пустился бежать, а я, кое-как встав на ноги, рванулся было на другую сторону поляны, где Дзио крепко вцепилась в Вашингтона.

— Живее! — рявкнула она. — Или он уйдет!

Я замешкался, не желая оставлять ее одну против Вашингтона и подмоги, которая, нет сомнений, вот-вот к нему подоспеет, но она ударила его рукояткой ножа, отчего Вашингтон потерял сознание, и я понял, что она постоит за себя. Поэтому я возобновил гонку за Брэддоком, теперь уже на своих двоих, впрочем, как и он. У него оставался пистолет, и, метнувшись за огромный ствол дерева, он выставил оттуда оружие. Я скатился в укрытие в тот самый миг, когда он выстрелил, и пуля шлепнула в дерево слева от меня, а я вскочил и продолжил погоню. Он уже бежал, надеясь оторваться от меня, но я был лет на тридцать моложе его, я не толстел последние двадцать лет, распоряжаясь армией, и я даже не вспотел, когда он уже выбился из сил. Он обернулся, шляпа с него слетела, он оступился и едва не полетел через торчащие из земли корни дерева.

Я придержал бег, дав ему возможность восстановить равновесие и продолжить гонку, и преследовал его теперь чуть ли не шагом. За спиной у нас почти уже не слышались выстрелы, крики и стоны людей и животных. Лес, казалось, скрадывал шум боя, оставляя лишь звук прерывистого дыхания Брэддока и его шагов по мягкой подстилке леса. Он снова оглянулся и по-прежнему увидел меня — как я бегу за ним в полшага, и в конце концов, обессиленный, он упал на колени.

Я щелкнул пальцами, взвел клинок и приблизился к нему вплотную. У него тяжело вздымались плечи, и он еле отдышался, чтобы выговорить:

— За что, Хэйтем?

— Твоя смерть — это ключ, ничего личного, — сказал я.

Я вонзил в него клинок и видел, как пузырями пошла вокруг стали кровь, а его тело выгнулось и забилось в предсмертных судорогах.

— Ну, разве что капелька личного, — сказал я и опустил умирающее тело на землю.

— Ты у меня был как заноза в заднице, если честно.

— Но мы были братья по оружию, — сказал он. У него трепетали веки, смерть уже коснулась его.

— Были, пожалуй. Недолго. Думаешь, я забыл, что ты вытворял? Как ты резал невинных, без рассуждений. Для чего? Мира не достичь, если придерживаться такой твердости.

Взгляд его сосредоточился, он смотрел на меня.

— Чушь, — сказал он с удивительной и внезапной внутренней силой. — Если бы мы пользовались мечом более щедро и более часто, в мире было бы гораздо меньше проблем, чем сегодня.

Я поразмыслил.

— Тут я согласен, — сказал я.

Я взял его руку и снял с нее кольцо с изображением креста тамплиеров.

— Прощай, Эдвард, — сказал я и остался стоять, дожидаясь его смерти.

Но в это время я услышал, что приближается отряд солдат, и понял, что не успею убежать. Вместо того чтобы бежать, я лег на живот и вполз под поваленное дерево, неожиданно оказавшись глаза в глаза с Брэддоком. Он повернул голову, глаза его блеснули, и я понял, что он выдаст меня, если сможет. Он медленно поднял руку и попытался показать на меня, когда солдаты были уже близко.

Черт. Надо было сразу добить его.

Я смотрел на сапоги солдат, вышедших на поляну и обсуждавших, чем кончился бой, и видел, как Джордж Вашингтон пробрался через небольшую кучку солдат, бросился вперед и опустился на колени перед своим умирающим генералом.

У Брэддока еще сильнее затрепетали веки. Губы у него шевелились, он силился выговорить слова — слова, которыми можно указать на меня. Я собирался с силами и пересчитывал ноги: по меньшей мере, шесть или семь солдат. Справлюсь ли я?

Но я понял, что все попытки Брэддока привлечь ко мне внимание солдат не имели успеха. Вместо того, чтобы искать меня, Джордж Вашингтон положил голову Брэддока себе на грудь, выслушал его и воскликнул:

— Он жив!

И когда солдаты подняли Брэддока на руки и унесли прочь, я в своем укрытии закрыл глаза и выругался.

Чуть позже я разыскал Дзио.

— Сделано, — сказал я ей. — Свою часть уговора я выполнил, надеюсь, что ты выполнишь свою.

Она снова кивнула, велела следовать за ней, и мы верхом отправились в путь.

 

10 июля 17755 года

Мы ехали всю ночь, но наконец она остановилась и указала на земляную насыпь перед нами. Казалось, это была просто часть леса. Я подумал, что вряд ли бы я заметил ее, если бы ехал один. Мое сердце забилось, и я нервно переглотнул. Почудилось ли мне или так оно и было, но амулет у меня на шее вдруг словно ожил, потяжелел и потеплел.

Я глянул на Дзио, прежде чем шагнуть ко входу, а потом нырнул в него и очутился в небольшой комнате, облицованной нехитрой керамикой. На стене был круг из пиктограмм, с углублением в середине. Углубление величиной с амулет.

Я подошел к кругу и снял амулет с шеи, радостно заметив, что он слегка светится у меня на ладони. Оглянувшись на Дзио, у которой взгляд был тоже завороженный и чуть тревожный, я подступил к впадинке и, когда мои глаза свыклись с темнотой, рассмотрел две нарисованные на стене фигурки, коленопреклоненные перед впадиной, с простертыми руками, точно приносящие жертву.

Амулет, казалось, засиял еще ярче, будто желал соединиться с веществом комнаты. Сколько лет прошло? Я пытался сообразить. Сколько тысяч лет с тех пор, как амулет был высечен из этой скалы? Затаив дыхание, ожидая, что вот сейчас что-то выскочит со свистом, я дотянулся и вдавил амулет в полость.

И ничего не произошло.

Я посмотрел на Дзио. Потом снова на амулет, сияние которого стало гаснуть, словно отражая мои собственные гаснущие надежды. Губы у меня шевелились, пытаясь подобрать слова.

— Нет.

Я вынул амулет обратно и попробовал снова, и снова ничего.

— Ты выглядишь разочарованным, — раздался возле меня голос Дзио.

— Я думал, что это ключ, — сказал я и испугался собственной интонации — унылой и досадливой. — Что он что-то откроет.

Она пожала плечами.

— Кроме этой комнаты здесь ничего нет.

— Я ждал.

Чего я ждал?

— большего.

— Эти рисунки, что они значат? — спросил я, приходя в себя.

Дзио подошла к стене и глянула на них. Казалось, что один из них смотрит прямо на нее. Бог или богиня в древнем, замысловатом головном уборе.

— Этот рисунок рассказывает историю Йоттидизун, — сосредоточенно говорила

Дзио, — что явилась в наш мир и дала ему форму, чтобы могла существовать жизнь. Ее путешествие было трудным, полным потерь и великих опасностей. Но она верила в возможности ее детей и в то, чего они могут достичь. Хотя она уже давно покинула этот мир, ее глаза смотрят на нас. Ее уши слышат нас. Ее руки все так же направляют нас. Ее любовь все так же дает нам силы.

— Ты была ко мне очень добра, Дзио. Спасибо тебе.

Она смотрела на меня, и лицо ее было нежным.

— Мне жаль, что ты не нашел, что искал.

Я взял ее за руку.

— Мне надо идти, — сказал я, но мне вовсе не хотелось никуда идти, и в конце концов она меня не отпустила: обняла меня и поцеловала.

 

13 июля 1755 года

— Мастер Кенуэй, вы действительно нашли его?

Это были первые слова, которые произнес Чарльз Ли, когда я вошел в нашу комнату в таверне «Зеленый Дракон». Вся моя команда была в сборе, все смотрели на меня с надеждой, и лица у всех поникли, когда я отрицательно покачал головой.

— Это не то место, — сказал я. — Боюсь, что это не храм, а всего лишь раскрашенная пещера. Тем не менее, там есть изображения предтеч и письмена, означающие, что мы близки к цели. Мы должны удвоить наши усилия, расширить наш Орден и создать здесь постоянную базу, — продолжал я. — Хранилище ускользает от нас, но я уверен, что мы найдем его.

— Верно! — сказал Джон Питкерн.

— Тихо, тихо! — сказал Бенджамин Черч.

— Кроме того, я считаю, что пора принять в наши ряды Чарльза. Он зарекомендовал себя как верный ученик и служил исправно с того самого дня, как он пришел к нам. У вас должна быть возможность пользоваться нашими знаниями и извлекать из этого дара все преимущества, Чарльз. Кто против?

Все молчали и одобряюще смотрели на Чарльза.

— Отлично.

Я продолжал.

— Подойдите, Чарльз.

Он подошел, и я спросил:

— Клянетесь ли вы блюсти устав Ордена и наши принципы?

— Клянусь.

— Никогда не выдавать тайн и не разглашать истинную сущность наших трудов?

— Клянусь.

— И так будет отныне до самой вашей смерти, чего бы это ни стоило?

— Клянусь.

Все встали.

— Итак, мы приветствуем тебя в наших рядах, брат. Вместе мы увидим зарю нового мира, в котором будут царить цель и порядок. Дай мне руку.

Я взял кольцо, снятое с Брэддока, и надел его Чарльзу.

Я смотрел на него.

— Теперь ты тамплиер.

Он слегка усмехнулся.

— Да направит нас Отец Понимания, — сказал я, и все хором подхватили мои слова.

Теперь наша команда была полной.

 

1 августа 1755 года

Люблю ли я ее?

Мне трудно ответить на этот вопрос. Я знаю лишь то, что я счастлив быть с ней рядом и приравниваю к сокровищам время, проведенное вместе с ней.

Она. необычная. В ней есть что-то такое, чего я не встречал в других женщинах.

Тот «дух», о котором я говорил раньше, — он сквозит в каждом ее слове и жесте. Я ловлю себя на том, что очаровываюсь огнем, постоянно горящим в ее глазах, и пытаюсь понять, всегда пытаюсь понять — что она чувствует? О чем думает?

Я полагал, что она любила меня. Надо бы сказать: «Я полагаю, что она любит меня», но она как я. Она скрытная натура. И так же, как я, думаю, она понимает, что это любовь в никуда, что мы не можем переменить наши жизни, чтобы остаться вместе, ни здесь в лесу, ни в Англии, что существует слишком много препятствий для нашей совместной жизни: ее племя, например. Она не желает порывать со своими корнями. Она видит свое место среди своего народа, она будет защищать свою землю — землю, на которую, по их мнению, посягают такие люди, как я.

Но у меня тоже есть обязательства перед моими людьми. Принципы моего Ордена, разве они сочетаются с идеалами ее племени? Я не уверен. Я вынужден выбирать между Дзио и моими идеалами, и что же мне выбрать?

Вот над чем я ломал голову последние несколько недель даже в сладостные, краденые минуты блаженства с Дзио. Я мучился вопросом, что же делать.

 

4 августа 1755 года

Все решилось само собой сегодня утром, когда у нас побывал гость.

Мы были в лагере, милях в пяти от Лексингтона, и кроме нас там не было никого — ни единой живой души— уже несколько недель. Конечно, я услышал его раньше, чем увидел. Точнее сказать, я услышал тревогу, которую он вызвал: все подступающий шум взлетавших с деревьев птиц. Могавки так не ходят, было ясно, что это чужак: колонист, патриот, британский солдат или даже французский скаут, делавший крюк.

Почти час, как Дзио не было в лагере — она отправилась на охоту. Но я знал наверняка, что она тоже заметила встревоженных птиц; тоже потянулась за мушкетом.

Я быстро скользнул на дозорное дерево и внимательно осмотрелся. Он был там, вдалеке — одинокий всадник, медленно рысивший через лес. С мушкетом через плечо. На нем была треуголка и глухой темный сюртук; не военный мундир. Он осадил коня, остановился, полез в ранец, извлек подзорную трубу и поднес ее к глазам. Я заметил, что он нацелил подзорную трубу вверх, выше макушек деревьев.

Почему вверх? Смышленый парень. Он высматривал струйки дыма, сероватые на фоне ярко-голубого утреннего неба. Я глянул вниз, на наш костер, увидел дымок, который вился к небесам, и снова стал следить за всадником, который вел подзорную трубу вдоль горизонта, почти как.

Да. Почти как если бы он разделил всю видимую область сеткой и методично перемещался по ней из квадрата в квадрат так же, как это делал.

Я. Или мои ученики.

Я немного расслабился. Это был кто-то из моей команды — скорее всего, Чарльз, если судить по его комплекции и наряду. Он заметил струйку дыма от нашего костра, спрятал подзорную трубу в ранец и рысью двинулся дальше, к лагерю. Теперь он был ближе, и я убедился, что это Чарльз, и спустился с дерева в лагерь, беспокоясь, где теперь Дзио.

Внизу я осмотрелся и увидел лагерь глазами Чарльза: костер, две жестяные тарелки, тент, натянутый между деревьев, под которым лежали шкуры — мы с Дзио укрывались ими ночью, чтобы не мерзнуть. Я поправил тент так, чтобы шкуры были в тени, потом опустился возле костра на колени и сложил тарелки. Через несколько секунд он оказался на поляне.

— Здравствуйте, Чарльз, — сказал я, не оборачиваясь.

— Как вы узнали, что это я?

— Я видел, как вы практиковались в полученных навыках: я был впечатлен.

— Мне было у кого поучиться, — ответил он. И я уловил в его голосе улыбку и, наконец, обернулся — он смотрел на меня сверху вниз, из седла.

— Нам не хватает вас, мастер Кенуэй, — сказал он.

Я кивнул.

— Мне вас тоже.

Он поднял брови.

— Разве? Но вы же знаете, где нас искать.

Я ворошил палочкой в костре и наблюдал, как у нее загорается кончик.

— Я хотел убедиться, что вы сможете работать в мое отсутствие.

Он поджал губы и кивнул.

— Думаю, вы убедились. Ну, а в чем реальная причина вашего отсутствия, Хэйтем?

Я резко поднял голову от костра.

— А в чем же она должна быть, Чарльз?

— Возможно, вы тут радуетесь жизни с вашей подругой-индианкой, меж двух миров и никому не обязанные. Заманчивые, должно быть, каникулы.

— Осторожнее, Чарльз, — предупредил я. До меня вдруг дошло, что он смотрит на меня сверху вниз, и я встал, чтобы смотреть ему в глаза на одном уровне. — Может быть, вместо того чтобы обсуждать мои дела, вы перейдете к вашим? Рассказывайте, чем вы занимаетесь в Бостоне.

— Мы занимаемся тем, чем вы и велели. Землей.

Я кивнул и подумал о Дзио, пытаясь понять, есть ли другой способ.

— Что-нибудь еще? — спросил я.

— Продолжаем искать свидетельства о хранилище предтеч, — ответил он, задирая подборок.

— Понятно.

— Уильям намеревается возглавить экспедицию в ту пещеру.

Это новость.

— Вы даже не посоветовались со мной. — начал было я.

— Не посоветовались, потому что вас не было, — сказал он. — Уильям думает. Ну, если мы хотим найти это место, то эта пещера — лучший отправной пункт.

— Мы приведем в ярость индейцев, если влезем со своим лагерем на их земли.

Чарльз посмотрел на меня, как на ненормального. Конечно. Какое нам, тамплиерам, дело до огорчений нескольких туземцев?

— Я уже думал о хранилище, — поспешно сказал я. — Наверное, это теперь не первоочередная забота.

Я смотрел в сторону, вдаль.

— От чего еще вы собираетесь отказаться? — дерзко спросил он.

— Я вас предупредил.

Он посмотрел по сторонам.

— А где же она? Ваша индейская. возлюбленная?

— Вас, Чарльз, это не касается, и я буду благодарен вам, если вы прекратите говорить о ней в таком тоне, в противном случае я буду вынужден заставить вас переменить его.

Его ответный взгляд был холоден.

— Пришло письмо, — он достал из ранца письмо и бросил его к моим ногам.

Я заметил на конверте свое имя и сразу же узнал почерк. Письмо было от Холдена, и от одного вида этого почерка у меня заколотилось сердце: это была связь с моей прежней жизнью, моей другой жизнью в Англии и с моими прежними заботами — найти тех, кто убил моего отца.

Ни жестом, ни словом я не выдал своих чувств при виде этого письма, лишь добавил:

— Что-то еще?

— Да, — сказал Чарльз, — приятная новость. Генерал Брэддок скончался от полученных ран. Мертв наконец.

— Когда?

— Он умер вскоре после ранения, но новости дошли до нас только теперь.

Я кивнул.

— Что ж, с делами покончено, — сказал я.

— Превосходно, — сказал Чарльз. — Значит, мне убираться восвояси? Передать парням, что вы радуетесь жизни здесь, в этих дебрях? Нам остается только уповать, что вы когда-нибудь все-таки почтите нас своим присутствием.

Я думал о письме от Холдена.

— Может быть, даже раньше, чем вы рассчитываете, Чарльз. Подозреваю, что я скоро уеду по делам. Вы доказали, что способны не только справляться с делами. — Я слабо и невесело улыбнулся. — Может быть, вы будете заниматься этим и впредь. Чарльз натянул поводья.

— Как вам угодно, мастер Кенуэй. Я скажу парням, чтоб ждали вас. И все-таки соблаговолите передать вашей супруге наше почтение.

С тем он и удалился. Я еще посидел возле костра, слушая тишину леса, и наконец произнес:

— Ты можешь выйти, Дзио, он ушел, — и она соскочила с дерева, размашистым шагом прошла через поляну, и лицо у нее было грозовое.

Я поднялся навстречу ей. Ожерелье, которое она всегда носила, блестело в лучах утреннего солнца, и глаза у нее вспыхивали от гнева.

— Он был жив, — сказала она. — Ты солгал мне.

Я судорожно сглотнул.

— Но, Дзио, я.

— Ты сказал мне, что он мертв, — говорила она, повышая голос. — Ты сказал, что он мертв, чтобы я отвела тебя к храму.

— Да, — согласился я. — Я сказал, и за это прошу простить меня.

— А что это там о земле? — перебила она. — Что этот человек говорил об этой земле? Вы хотите отнять ее, так?

— Нет, — сказал я.

— Лжец! — крикнула она.

— Подожди. Я объясню.

Но ее уже нельзя было остановить.

— Я должна убить тебя за то, что ты натворил.

— Все верно, гневайся, проклинай меня, можешь прогнать. Но правда совсем не там, где тебе хочется, — заикнулся было я.

— Уходи! — сказала она. — Уходи отсюда и не возвращайся. А если вернешься, я своими руками вырву тебе сердце и брошу его на съедение волкам.

— Да послушай же, я.

— Клянусь! — крикнула она.

Я опустил голову.

— Как хочешь.

— Это всё, — сказала она, отвернулась и ушла, а я остался собирать вещи для возвращения в Бостон.

 

17 сентября 1757 года, два года спустя

1

На заходе солнца, красившего Дамаск в золотисто-коричневый цвет, я гулял с моим другом и помощником Джимом Холденом у стен дворца Каср Аль-Азем.

И размышлял о трех словах, которые меня сюда привели.

«Я нашел ее».

Это были всего лишь слова на бумаге, но они сказали мне всё, что мне было нужно, и выпроводили меня из Америки в Англию, где прежде всего в Шоколадном доме Уайта я встретился с Реджинальдом и проинформировал его о делах в Бостоне. О многих событиях он, конечно, знал из писем, но даже если и так, то я ожидал, что он хотя бы проявит интерес к деятельности Ордена, особенно в той части, что касалась его старого друга Эдварда Брэддока.

Я ошибся. Его интересовало только хранилище предтеч, и когда я сказал, что у меня есть сведения, что новые подробности о местоположении храма можно найти в Османской империи, он вздохнул и блаженно улыбнулся, как морфинист, смакующий свой сироп.

Через несколько секунд он спросил:

— А где же книга? — и в голосе его прозвучало беспокойство.

— Уильям Джонсон сделал копию, — я достал из своей сумки оригинал и легким толчком переправил его по гладкому столу Реджинальду. Книга была обернута в ткань, перевязана бечевкой, и Реджинальд благодарно глянул на меня, а потом дотянулся до свертка, развязал узел, снял обертку и насладился видом своего любимца — в старинном кожаном переплете с гербом ассасинов на обложке.

— Пещеру исследуют тщательно? — спросил он, снова завернув книгу, обвязав бечевкой и бережно отложив в сторону. — Мне бы очень хотелось глянуть на нее самому.

— Конечно, — солгал я. — Мы устроили там лагерь, но приходится ежедневно иметь дело с нападениями туземцев. Вам опасно там находиться, Реджинальд. Вы великий магистр Британского Обряда. Лучше вам оставаться здесь.

— Понятно, — кивнул он. — Понятно.

Я внимательно смотрел на него. Настаивать на посещении пещеры значило для него пренебречь обязанностями великого магистра здесь, а, как человек, преданный Ордену, Реджинальд не мог этого сделать.

— А амулет? — спросил он.

— Он у меня, — сказал я.

Мы еще немного поговорили, но теплоты между нами не было, и я ушел, так и не разобравшись, что творится в душе каждого из нас. Я уже воспринимал себя не как тамплиера, а как человека с корнями ассасина и тамплиерскими убеждениями, который ненадолго влюбился в женщину племени могавк. В общем, как человека с неплохими видами на будущее.

Поэтому поиски храма и возможность с помощью его содержимого утвердить главенство тамплиеров интересовали меня меньше, чем возможность объединения двух доктрин — ассасинов и тамплиеров. Я замечал, что отцовское учение и учение Реджинальда во многом совпадают, и видел в двух группировках больше сходства, чем различий.

Но сейчас меня ждало неоконченное дело, уже столько лет державшее меня в напряжении. Найду ли я убийц моего отца или разыщу Дженни, что сейчас еще важнее? В любом случае, мне надо было освободиться от этого долгого мрака, неизбывно висевшего надо мной.

2

Вот так и вышло, что словами «Я нашел ее» Холден начал новую одиссею, которая привела нас в самое сердце Османской империи, где в течение нескольких лет мы шли по следу Дженни.

Она была жива — вот что он выяснил. Жива и находится в руках работорговцев. К моменту, когда мир втянулся в Семилетнюю войну, мы почти точно установили, где искать Дженни, но работорговцы перебрались в другое место раньше, чем мы смогли настигнуть их. После это на розыски ушло еще несколько месяцев, пока мы не обнаружили, что она передана Османскому двору, во дворец Топкапи, в качестве наложницы. Мы отправились туда. И снова опоздали. Ее перевели в Дамаск, а именно в большой дворец, выстроенный по распоряжению османского наместника, Асад-паши аль-Азема.

Итак, мы прибыли в Дамаск, и я переоделся в наряд богатого купца — кафтан, тюрбан и просторные шаровары — и чувствовал себя, по правде сказать, неловко рядом с Холденом, одетым в простую одежду. Мы вошли в городские ворота, заметили, что на узких извилистых улицах, ведших к дворцу, слишком много стражи, и Холден, выполнивший свой урок, принялся разъяснять мне что к чему, пока мы неторопливо прогуливались в пыли и тепле.

— Наместник волнуется, сэр, — объяснял он. — Он полагает, что великий визирь Раджиб-паша задумал отомстить ему.

— Ясно. А он не ошибается? Точно ли великий визирь задумал отомстить?

— Великий визирь назвал его «крестьянин, сын крестьянина».

— Похоже, что действительно задумал.

Холден усмехнулся.

— Верно. И так как наместник опасается покушения, он увеличил стражу во всем городе и особенно во дворце. Видите всех этих людей?

Он указал на возмущенных горожан неподалеку, торопливо пересекавших наш путь.

— Да.

— Торопятся посмотреть казнь. Дворцового шпиона, конечно. Асад-паша аль-Азем видит их повсюду.

На небольшой площади, запруженной народом, мы увидели, как обезглавливают человека. Он умер с достоинством, и толпа одобрительно взревела, когда отрубленная голова покатилась по черным от крови доскам эшафота. Ложа наместника над площадью была пуста. Он оставался во дворце и, по слухам, не отваживался показываться на людях. Когда все кончилось, мы с Холденом повернулись и медленно направились к дворцу, а там неторопливо прошлись вдоль стен, отметив четырех часовых у главных ворот и еще нескольких возле соседних арочных.

— А внутри? — спросил я.

— Там две части: харамлик и саламлик. В саламликепокои для гостей, залы для приемов и развлечений, но мисс Дженни держат в харамлике.

— Если она там.

— Она там, сэр.

— Вы уверены?

— Бог свидетель.

— Почему ее увезли из Топкапи? Вы узнали?

Он глянул на меня, и лицо его неловко дрогнуло.

— Ну, у нее ведь возраст, сэр. Сначала она ценилась высоко, пока была моложе; по исламскому закону нельзя лишать воли других мусульман, поэтому большинство наложниц — христианки, захваченные, по большей части, на Балканах, и если мисс Дженни была, как вы говорили, миловидной, то я уверен, она была выгодной добычей. Беда в том, что в них нет недостатка, а мисс Кенуэй — ей ведь уже за сорок, сэр. Она уже давно не наложница; она не больше чем служанка. Разжалована, так сказать, сэр.

Я осмысливал это, пытаясь представить, что та Дженни, которую я знал когда-то — красивая и властная — ныне занимает такое низкое положение. Почему-то я воображал ее прекрасно устроенной и сметающей влиятельные фигуры османского двора, может быть, кем-то вроде королевы-матери. А вместо этого она была здесь, в Дамаске, в доме потерявшего фавору наместника, который сам вот-вот будет смещен. Что станется со слугами и наложницами смещенного наместника? Я попытался угадать. Вероятно, их ждет та же участь, что и того бедолагу, которого сегодня обезглавили на наших глазах.

— А какая стража внутри? — спросил я. — Не думаю, что в гарем пускают мужчин.

Он покачал головой.

— В гареме стража из евнухов. Операция, делающая их евнухами, кровавый ад, сэр, вы не захотите даже слушать об этом.

— Но вы все равно расскажете?

— Ну, а почему я должен нести это бремя в одиночку? Они выдирают гениталии с кровью и закапывают парня в песок по самую шею на десять дней. Лишь один из десяти этих страдальцев остается в живых, и эти ребята лютее лютого.

— Ясно, — сказал я.

— И еще кое-что: там, в харамлике, где живут наложницы, есть бани.

— Бани?

— Да.

— Что вы хотите сказать?

Он остановился. Глянул по сторонам, щурясь от солнца. Довольный тем, что рядом никого нет, он ухватился за железное кольцо, которое я даже не заметил — так хорошо оно скрывалось в песке под нашими ногами — и дернул его вверх, открыв люк и явив мне каменные ступени, ведущие в темноту.

— Живее, сэр, — усмехнулся он, — пока не вернулся часовой.

3

Мы спустились вниз и осмотрелись — осторожно и внимательно. Было темно и почти ничего не видно, но с левой стороны доносилось журчание какого-то потока, а прямо перед нами шел туннель, используемый или как водовод, или как средство для его обслуживания, или и для того и для другого.

Мы молчали. Холден порылся в кожаном мешке и достал вощеный фитиль и огниво. Он зажег фитиль, зажал его в зубах и достал из мешка еще и небольшой факел, который тоже зажег и поднял над головой, осветив все вокруг слабым оранжевым светом.

И правда, слева от нас был акведук, и в темноте исчезал неровный туннель.

— Он ведет прямо во дворец, под бани, — прошептал Холден. — Если я не ошибся, мы попадем в зал с бассейном пресной воды, под главными банями.

Я лишь удивленно выговорил:

— Долго же вы таили это.

— Иногда козырь в рукаве не помешает, сэр, — он просто просиял от удовольствия.

— Я буду впереди, ладно?

Он вел меня и за всю дорогу не проронил ни слова.

Факелы выгорели, мы бросили их, запалили новые и продолжили путь. Наконец впереди показался просторный мерцающий зал, и первое, что мы увидели, — бассейн с мраморными стенами, вода в котором была такой прозрачной, что казалось, она сияет в тусклом свете, проникавшем из открытого люка, к которому вели несколько ступенек. Второе, что мы увидели, был евнух, стоявший на коленях, спиной к нам, и набиравший из бассейна воду кувшином. В высоком белом колпаке и ниспадающих одеждах. Приложив к губам палец, Холден глянул на меня и стал было красться вперед, но я придержал его за плечо. Нам нужна была одежда евнуха, и пятна крови нам ни к чему. Это был человек, стороживший наложниц при османском дворе, а не какой-нибудь красный мундир из Бостона, и кровь на его одежде просто так не объяснишь. Поэтому я тихонько задвинул Холдена в туннель и, бессознательно разминая пальцы и пытаясь сообразить, где у евнуха сонная артерия, приблизился к нему, когда он уже наполнил кувшин и встал, чтобы уйти.

И тут я шаркнул сандалиями. Звук был крошечный, но эхо вышло такое, словно рядом извергся вулкан, и евнух вздрогнул.

Я замер и мысленно проклял эту обувь, а он, чуть наклонив набок голову, смотрел вверх, на люк, и пытался определить, где источник шума. Там он ничего не увидел и тоже замер, потому что до него дошло, что если звук раздался не сверху, значит, он раздался. Он глянул по сторонам.

Его внешность — одежда, осанка, коленопреклоненная поза, в которой он наполнял кувшин — словом, ничто в нем не предвещало, что он может действовать быстро. И умело. И тем не менее, он рывком развернулся и присел, а я лишь краем глаза успел заметить его кулак с кувшином, махнувший в меня, да так проворно, что запросто сбил бы меня с ног, если бы я, в свою очередь, не щегольнул бы таким же проворством и не увернулся бы.

Я уклонился, и только. Когда я отпрянул от второго удара кувшином, евнух за моей спиной заметил Холдена. Он кинул быстрый взгляд на каменную лестницу, его единственный выход. Он взвешивал варианты: бежать или драться. Он выбрал драться.

А все потому, что, как и предупреждал Холден, он был как раз тот самый лютый евнух.

Он отступил на несколько шагов назад, сунул руку под одежды и достал меч, а заодно разбил об стену кувшин, чтобы получить второе оружие. С мечом в одной руке и осколком кувшина в другой он двинулся на меня.

Вход в туннель был слишком узок. Драться с евнухом одновременно мы с Холденом не могли, а ближе к противнику был я. Переживать насчет пятен крови на одежде было уже поздно, и чуть отступив, я выдвинул клинок и приготовился к обороне. Он надвигался неотвратимо, притягивая мой взгляд. В нем было что-то грозное, что-то такое, что не позволяло мне первым нанести удар, и я понял, что — он сделал то, чего никогда не делал со мной ни один противник; как сказала бы в прежние времена моя мудрая нянюшка Эдит — он парализовал меня. Потому что я знал, через какую муку он прошел, когда его делали евнухом. Человек, вынесший такую муку, не побоится никого, тем более какого-то неуклюжего олуха, который и подкрасться-то к нему толком не смог. Он это понимал. Он видел, что парализует меня, и пользовался этим. Именно эта мысль была в его бесстрастном взгляде, когда меч в его правой руке рассек передо мной воздух. Стесненный в движении, я кое-как блокировал удар клинком и еле извернулся, чтобы избежать продолжения атаки с его левой руки, потому что он попытался, и почти удачно, ткнуть осколком кувшина мне в лицо.

Он не дал мне передышки, вероятно, понимая, что единственный для него способ разделаться со мной и с Холденом — загнать нас обратно в узкий туннель. Снова сверкнул меч, на этот раз из-под низа, и снова я отбил его клинком и, скривившись от боли, предплечьем блокировал очередной удар кувшином и попытался ответить контратакой, внезапным тычком направив клинок ему в грудь. Он закрылся кувшином, как щитом, мой клинок воткнулся в препятствие, фаянсовые брызги посыпались на пол и с плеском отскочили в бассейн. Клинок теперь придется затачивать.

Если я выкарабкаюсь отсюда.

Чертов мерин. Это был первый евнух, который нам попался, и мы тут же подрались. Я прикрывал собой Холдена и, отставляя назад ногу, старался выгадать себе чуть больше простора, но это снаружи, а внутренне я пытался пересилить себя.

Евнух бил меня — не по причине какого-то особого мастерства, а просто потому, что я боялся его. А нет ничего гибельней для воина, чем страх.

Я принял стойку пониже, чтобы в полную силу использовать клинок, и посмотрел противнику в глаза. На какой-то миг мы застыли, противоборствуя беззвучно, одной только силой воли. Я выиграл эту схватку. Его превосходство надо мной исчезло, и в его погасших глазах я прочел, что и он это признает — психологического преимущества у него больше нет.

Я скользнул вперед, вспыхнул клинок, и теперь уже была его очередь пятиться и отбиваться — прилежно и безошибочно, но без прежнего куража. В какой-то момент он даже крякнул и оскалился от напряжения, и я увидел, как на лбу у него тускло заструился пот. Клинок мой был стремителен. Тесня противника, я снова стал подумывать о том, как бы не запачкать кровью его одежду. Ход боя переломился; я побеждал, он махал мечом уже наугад, его атаки становились все более глупыми, и наконец мне выпала удача — я почти упал на колени и тут же бросился вверх и вонзил клинок ему в челюсть.

Тело его содрогнулось, а руки раскинулись в стороны, как у распятого. Меч его выпал, и когда рот у него разинулся в беззвучном крике, я увидел там серебристое лезвие моего клинка. И тело его рухнуло.

Во время боя я оттеснил его к самому подножию лестницы, а люк был открыт. В любой момент какой-нибудь евнух может поинтересоваться, где же кувшин с водой. И точно, наверху раздались шаги и над люком прошла тень. Я отпрянул, ухватил убитого за лодыжки и оттащил подальше, а заодно снял с него и нахлобучил на себя его шапку.

Тут же из люка показались босые пятки евнуха, который остановился на лестнице и, наклонив голову, всмотрелся в глубину зала. Моя белая шапка на какой-то миг сбила его с толку, я кинулся к нему, сцапал за одежду, и сдернул с лестницы вниз, хлопнув ему лбом в переносицу раньше, чем он успел вскрикнуть. Переносица хряснула и сломалась, глаза у него закатились, он, ошеломленный, сполз по стенке, и мне пришлось придержать ему голову, чтобы кровь не запачкала одеяние. На миг он пришел в себя и стал звать на помощь, но этого я не мог допустить. Я прикончил его, страшно ударив основанием ладони по разбитому носу и вбив сломанные кости в мозг.

Через несколько секунд я взбежал по лестнице и очень тихо, очень осторожно закрыл люк, чтобы мы могли хотя бы отдышаться, пока к ним не явилась помощь. Ведь где-то там какая-то наложница дожидалась заказанного кувшина с водой.

Мы, не сговариваясь, нацепили одежду евнухов и нахлобучили колпаки. С какой радостью я сбросил с себя проклятые сандалии!

Мы оглядели друг друга. На платье Холдена были пятна крови, из носа бывшего хозяина. Я поскреб их ногтями, но вместо того чтобы стереть, как я рассчитывал, я лишь намочил и размазал их. В конце концов, после ряда страдальческих гримас и остервенелых кивков, мы пришли к выводу, что пятна придется оставить как есть и отважиться на риск. Я потихоньку открыл люк и выглянул в верхнюю комнату, которая была пуста. Здесь царили полумрак и прохлада; облицованные мрамором стены казались светящимися, потому что большую часть нижнего этажа занимал бассейн с гладкой, бесшумной, но какой-то одушевленной поверхностью.

Опасности не было, и я подал знак Холдену, который вслед за мной выбрался через люк. Мы постояли так с минуту, привыкая к обстановке и посматривая друг на друга со сдержанным ликованием, а потом направились к двери, которая вела во внутренний дворик.

4

Я понятия не имел, что ждет нас снаружи, и невольно напрягал пальцы, готовясь в нужный момент пустить в ход спрятанный клинок, а Холдену, верно, не хотелось выпускать из рук меч, и мы собирались оказать достойную встречу и своре злобных евнухов, и толпе стенающих наложниц.

Вместо всех этих страхов нам открылась картина прямо-таки божественная, какой-то потусторонний мир, полный покоя, безмятежности и прекрасных женщин. Это был просторный двор, мощенный черно-белым камнем, с журчащим фонтаном посередине и обрамленный галереями с витиеватыми колоннами в тени нависающих деревьев и виноградных лоз. Умиротворяющее место, посвященное красоте, неге, покою и размышлениям. Журчание и бормотание фонтана было здесь единственным звуком, несмотря на присутствие людей. Наложницы в ниспадающем серебристом шелке сидели на каменных скамьях, погруженные в созерцание или занятые рукодельем, или прогуливались по дворику, бесшумной походкой, невероятно горделивые и осанистые, и вежливо раскланивались на ходу друг с другом; а между ними сновали служанки, одетые в такие же одежды, и все равно легко отличимые, потому что они, и молодые, и старые, были не так прекрасны, как женщины, которым они служили.

Сколько было женщин, столько было и мужчин, стоявших большей частью по периметру двора, бдительных и готовых услужить по первому зову: евнухов. У меня отлегло от сердца, потому что никто не обращал на нас внимания; правила зрительных контактов походили на искусную мозаику. И поскольку мы были здесь чужаками, эти правила пришлись нам весьма кстати.

Мы встали у дверей бани, наполовину скрытых колоннами и виноградными лозами, и я безотчетно принял позу, в которой стояли остальные стражи — прямая спина, руки скрещены на груди, — а взгляд мой метался по двору, выискивая Дженни.

Вот она. Сперва я не узнал ее; взгляд прошел мимо. Но глянув еще раз, туда, где у фонтана в непринужденной позе отдыхала какая-то наложница, подставлявшая служанке для массажа ступни, я понял, что служанка и есть моя сестра.

Годы брали свое, и хотя в ней еще угадывалась былая красота, но темные волосы местами поседели, на увядшем лице виднелись морщины, кожа слегка одрябла, и обозначились темные круги под глазами: измученными глазами. Была какая-то ирония в том, что узнать сестру я смог лишь по выражению лица, так свойственному ей в молодости: надменному и презрительному, когда она смотрела на все свысока. Под этим взглядом прошло мое детство. Не то чтобы я нашел удовольствие в этой иронии, просто не мог ее не отметить.

Дженни ощутила мой взгляд и тоже посмотрела на меня. Какое-то мгновение брови ее хмурились в замешательстве, и я бы очень удивился, если бы она тут же признала меня по прошествии стольких лет. Но нет. Я стоял слишком далеко. В одежде евнуха. Но кувшин — кувшин предназначался ей. И, видимо, ее озадачило, почему это за водой к бассейну пошли одни евнухи, а вернулись совсем другие.

Она еще немного постояла на коленях, выполняя свою работу, а потом, проворно обходя шелковых красавиц, направилась через весь двор к нам. Я отступил за спину Холдена, а она, отклонив голову, чтобы не цеплялись виноградные лозы, свисавшие с портика, остановилась примерно в футе от нас.

Она ничего не сказала — говорить возбранялось — но в словах не было необходимости. Взгляд ее скользнул к дверям бани и значил он только одно: где моя вода? На лице у нее, каким бы скромным ни было теперь ее влияние, все-таки читался отзвук той, былой Дженни, — чувство превосходства, так мне памятное.

Холден под требовательным взглядом Дженни склонил голову и подался к дверям бани. Я молился, чтобы он услышал мои мысли — надо заманить Дженни внутрь, тогда наш побег был бы делом решенным. Он разводил руками, показывая, что там небольшая заминка, и знаками давал понять, что нужна помощь. Но Дженни, вместо того, чтобы предложить помощь, заметила что-то в наряде Холдена и не пошла к двери, а зацепила Холдена пальцем, как крюком, развернула его и указала ему на грудь. На пятно крови.

У нее глаза расширились, она перевела взгляд на лицо Холдена и по этому лицу поняла — перед ней самозванец.

С разинутым ртом она сделала назад один шаг, другой, наткнулась на колонну, и этот толчок вывел ее из оцепенения, и разинутый рот уже готов был нарушить священный запрет и воззвать о помощи, но тут я скользнул из-за плеча Холдена и тихо выдохнул:

— Дженни, это я. Хэйтем.

Она нервно оглянулась во двор, где все шло своим чередом, и никому не было дела до того, что происходит тут, под портиком, потом повернулась ко мне, и глаза ее все увеличивались и увеличивались, наполняясь слезами, и наконец годы отступили, и она узнала меня.

— Хэйтем, — прошептала она, — ты пришел за мной.

— Да, Дженни, да, — тихо сказал я, испытывая непонятную смесь чувств, среди которых явно выделялось чувство вины.

— Я знала, что ты придешь, — сказала она. — Я знала, что ты придешь.

Голос ее делался громче, и я забеспокоился и тревожно глянул во двор. Она подалась вперед, оттолкнув Холдена, схватила меня за руки, и в ее взгляде появилась мольба.

— Скажи мне, что он мертв. Скажи, что ты убил его.

Разрываясь меж двух желаний — закрыть ей рот и в то же время узнать, о чем идет речь — я лишь снова беззвучно выдохнул:

— Кто? Кто мертв?

— Берч! — яростно выплюнула она, и на этот раз ее голос был уже слишком громок.

За ее спиной под портиком шла наложница. Плавной походкой, прямо на нас, скорее всего в баню. Вид у нее был задумчивый, но на шум она подняла глаза, и ее полная безмятежность сменилась бешеным испугом — она высунулась во двор и заорала неизбежное слово, которое мы больше всего боялись услышать:

— Стража!

5

Первый стражник даже не сообразил, что я вооружен, и я щелкнул клинком и воткнул его стражнику в живот. У него вытаращились глаза, и он хрюкнул мне в лицо брызгами крови. С надсадным воплем, вывернув за спину руку, я сдернул его с себя, и его все еще дрыгавшийся труп сбил с ног второго стражника, нападавшего на меня, и оба они скатились на черно-белые плиты двора. Набежали новые, и начался бой. Краем глаза я увидел блеснувший клинок и увернулся как раз вовремя, иначе он торчал бы в моей шее. Изогнувшись, я ухватил противника за вооруженную руку, переломил ее и вогнал свой клинок ему в челюсть. Я присел, крутанулся и резким пинком сбил с ног четвертого стражника, а потом, вскочив, топнул по его лицу и услышал, как хрустнул у него череп. Рядом Холден повалил трех евнухов, но теперь стражники знали что почем и подходили к нам гораздо осмотрительнее, а мы, укрывшись за колоннами, тревожно переглядывались и пытались сообразить, как же нам добраться до люка так, чтобы нас не сцапали.

Догадливые ребята. Двое из них пошли вперед вместе. Мы с Холденом встали плечом к плечу и отбивались, а справа на нас уже наседала еще парочка стражников. Какой-то миг все висело на волоске, но встав спина к спине, мы отбили натиск стражников, и они чуть отошли от портика, и начали новую атаку, подбираясь к нам шаг за шагом, медленно и сосредоточенно.

Позади нас у дверей стояла Дженни.

— Хэйтем! — позвала она, и в голосе ее был страх. — Надо бежать.

Что с ней будет, попади она теперь к ним в руки? Как с ней расправятся? Я боялся представить.

— Бегите вдвоем, — через плечо поддакнул Холден.

— Нет, — отозвался я.

Снова атака, и снова мы отбились. Еще один евнух повалился с предсмертным стоном. Эти люди не кричат даже умирая, даже с клинком в кишках. Через головы тех, что стояли перед нами, я увидел, что все новые и новые стражники наполняют двор. Как тараканы. Мы убивали одного, и на его место тут же приходили двое.

— Бегите, сэр! — уговаривал Холден. — Я их задержу, а потом догоню вас.

— Не валяй дурака, Холден! — отрезал я, но все-таки не смог сдержать насмешливый тон. — Как ты их задержишь? Они тебя в куски изрубят.

— Я видал переделки и похлеще, — огрызнулся Холден и обменялся с кем-то сабельными ударами.

Бравада в его голосе была сомнительной.

— Вот и не возражай, — сказал я и парировал удар меча со стороны какого-то евнуха, но не клинком, а просто кулаком по физиономии, так что нападавший отлетел, крутанувшись, как волчок.

— Бегите! — отчаянно крикнул Холден.

— Если погибнем, то вместе, — сказал я.

Но Холден решил, что время реверансов кончилось.

— Слушай, друг, спасутся хотя бы двое или никто — что лучше-то?

И Дженни тут же потянула меня за руку к открытым дверям бани, а слева нахлынули новые стражники. Но я все еще колебался. Пока наконец Холден, тряхнув головой, не развернулся резко и не гаркнул:

— Вы уж простите меня, сэр!

А потом он пихнул меня в дверь и захлопнул ее раньше, чем я пришел в себя.

На какой-то миг в комнате повисла растерянная тишина, потому что я лежал распростертый на земле и пытался осознать то, что случилось. Снаружи слышался шум боя — странного, тихого, приглушенного боя — и глухие удары в дверь. Потом раздался крик — крик Холдена, и я встал на ноги и толкнул дверь, чтобы скорее выбраться назад, но Дженни схватила меня за руку.

— Ты ему уже ничем не поможешь, — тихо сказала она, и снаружи тут же донесся еще один крик — крик Холдена:

— Ублюдки, чертовы паскудные ублюдки!

Я последний раз глянул на дверь и задвинул засов, и Дженни потащила меня к люку.

— Это все, на что вы способны, сволочи? — мы спускались по ступенькам, и голос Холдена тускнел и становился все неразборчивее.

— Ну, давайте, вы, зверюги кастрированные, покажите, на что вы способны против одного из парней его величества.

Последним до нас, уже бегущих по туннелю, донесся чей-то пронзительный вопль.

 

21 сентября 1757 года

1

Я надеялся, что никогда в жизни я не испытаю удовольствия от убийства, но для коптского жреца, стоявшего на страже возле монастыря Абу-Гербе на горе Гебель Этер, я сделал исключение. Должен признаться: я убил его с наслаждением.

Он рухнул к подножию забора, окружавшего небольшой участок, грудь его тяжело вздымалась, вздохи были судорожными — он умирал. Каркнул над головой сарыч, и я посмотрел на горизонт, где маячили арки и шпили монастыря, сложенного из песчаника.

И увидел теплый отблеск жизни в окне.

У моих ног булькал умирающий стражник, и в какую-то секунду мелькнула мысль, что надо бы добить его, но опять-таки, зачем — зачем оказывать ему милосердие? Он умирал медленно, но страшная боль, которую он испытывал перед смертью, не стоила ничего — ничего— в сравнении с теми муками, что причинялись бедолагам, страдавшим когда-то в этом месте.

И в частности, тому, кто страдал там сейчас.

В Дамаске, на рынке, я выведал, что Холден не был убит, как я думал, а был взят в плен и переправлен в Египет, в коптский монастырь Абу-Гербе, где из мужчин делали евнухов. Туда я и пришел, молясь, чтобы успеть вовремя, но в глубине души подозревая, что опоздал. И так оно и вышло.

Судя по всему, забор уходил глубоко в землю, чтобы его не подкопали ночные хищники. На участке было место, где евнухов по шею зарывали в песок и оставляли так на десять дней. И никто не желал, чтобы лица закопанным выгрызли за это время гиены. Вовсе нет. Нет, если эти люди умирали, то лишь от долгого перегрева на солнце или от ран, полученных во время кастрации.

Когда стражник умер, я пробрался на участок. Было темно, путь мне освещала только луна, и все равно я видел, что песок вокруг меня весь в крови. Сколько же мужчин, подумал я, мучились здесь, изувеченные, а потом погребенные по самую шею? Где-то неподалеку послышался слабый стон, и прищурившись, я заметил на земле неровный предмет, в самой середине участка, и сразу понял, что принадлежит он рядовому Джеймсу Холдену.

— Холден, — прошептал я, и уже через секунду я сидел на корточках возле его головы, торчавшей из песка, и задыхался от того, что видел. Ночь была прохладной, но днем стояла жара, такая беспрерывная, солнце палило, такое нещадное, что казалось, на лице его сгорело даже само мясо. Губы и веки стали коркой и кровоточили, сгоревшая кожа отслаивалась. У меня наготове была кожаная фляжка с водой, я откупорил ее и поднес к его губам.

— Холден, — повторил я.

Он шевельнулся. Глаза у него на миг приоткрылись и сосредоточились на мне, беспомощные и полные боли, но осмысленные, и очень медленно на его потрескавшихся и затвердевших губах появилось какое-то подобие улыбки.

Но улыбка исчезла, и он забился в конвульсиях. Пытался ли он вырваться из песка, или это был какой-то приступ, я не понял, только голова у него билась из стороны в сторону, рот разинулся, и я склонился и взял его лицо в руки, чтобы он не причинял себе лишнюю боль.

— Холден, — я старался голосом успокоить его. — Не надо, Холден. Пожалуйста.

— Вытащите меня отсюда, сэр, — прохрипел он, и глаза у него влажно заблестели.

— Вытащите меня.

— Холден.

— Вытащи меня отсюда, — взмолился он. — Вытащите меня, сэр, прошу вас, сейчас же, сэр.

У него снова задергалась голова, влево и вправо. И я снова протянул руки, чтобы придержать его, чтобы остановить истерику. Сколько осталось времени до новой стражи?

Я приложил ему к губам фляжку и дал глотнуть воды как следует, потом достал из-за спины лопату и начал копать кровавый песок вокруг его головы, разговаривая с ним, пока освобождал ему от песка голые плечи и грудь.

— Прости меня, Холден, прости, пожалуйста. Я не должен был бросать тебя.

— Я сам вас прогнал, сэр, — выдавил он. — Пинка дал, помните.

Чем глубже я копал, тем чернее от крови становился песок.

— О боже, что они сделали с тобой?

Но конечно, я знал, что сделали, а через несколько секунд получил и подтверждение, когда выкопал его по пояс и увидел тугую повязку, тоже пропитанную густой, черной, запекшейся кровью.

— Дальше осторожней там, сэр, — сказал он очень-очень тихо и содрогнулся от резкой вернувшейся боли. И в конце концов она оказалась для него непереносимой, и он потерял сознание — к счастью, потому что я смог извлечь его и унести из этого проклятого места к нашим лошадям, привязанным к деревьям у подножья холма.

2

Я устроил Холдена поудобнее, а потом вгляделся в монастырь, стоявший на холме. Проверил механизм клинка, прицепил саблю на пояс, зарядил два пистолета и сунул их за портупею и еще зарядил два мушкета. Запалил фитиль и факел, взял мушкеты и пошел назад, на холм, и на вершине зажег еще один факел и еще один. Я выгнал лошадей и первый факел бросил в конюшню, и с плотоядным треском вспыхнуло сено; второй полетел к порогу часовни, и когда она хорошенько заполыхала вместе с конюшней, я неспешно перебежал к спальням, зажигая на ходу новые факелы, разбил там окна и швырнул факелы внутрь. А потом я вернулся к центральному входу, к мушкетам, оставленным под деревом, и стал ждать.

Не долго. Первый жрец появился через несколько мгновений. Я застрелил его, швырнул мушкет в сторону, взял другой и застрелил еще одного. Выбегали все новые и новые, я разрядил в них пистолеты, бросился к двери и атаковал их клинком и саблей. Вокруг меня падали трупы — десять, одиннадцать и еще, и еще — а дом все пылал, и я пропитался кровью жрецов, кровь была на руках, и ее ручьи стекали с моего лица. Раненые вопили от боли, я не трогал их, а остальные столпились в доме и одинаково страшились и сгореть внутри, и выбраться наружу, навстречу смерти. Некоторые, конечно, рискнули и кинулись вперед, вооруженные саблями, но были тут же зарезаны. Те, что остались внутри, сгорели. Может быть, кто-то и удрал, но у меня не было настроения следить за каждым. Я только убедился, что большинство из них погибли; послушал вопли и вдохнул запах жареной плоти тех, кто укрылся внутри, а потом я переступил через тела мертвых и умирающих и ушел, оставив позади догорающий монастырь.

 

25 сентября 1757 года

Мы сидели в небольшом домике за столом с остатками трапезы и одинокой свечой между нами. Рядом спал Холден, в лихорадке, и время от времени я вставал и менял тряпицу у него на голове на более прохладную. Необходимо чтобы лихорадка прошла правильно, и только когда ему станет лучше, мы отправимся дальше.

— Отец был ассасином, — сказала Дженни, когда я сел. Мы впервые говорили об этих вещах с момента побега. Всё было как-то не до этого — надо было присматривать за Холденом, выбираться из Египта и каждую ночь искать себе пристанища.

— Я знаю, — сказал я.

— Знаешь?

— Да. Догадался. Еще тогда, когда ты намекала на это, много лет назад. Помнишь? Ты еще называла меня «Прыскун». Она сжала губы и смущенно поежилась. — и говорила, что я наследник. И что рано или поздно я узнаю, что мне предназначено.

— Помню.

— Но узнал я скорее поздно, чем рано. Что мне предназначено.

— Но если ты понял, то почему жив Берч?

— А зачем ему умирать?

— Он тамплиер.

— Я тоже.

Она отпрянула, и лицо у нее потемнело от ярости.

— Ты — ты тамплиер! Но это противно всему, что отец когда-либо…

— Да, — спокойно ответил я. — Да, я тамплиер. И нет. Это не противно тому, во что верил наш отец. К тому времени, как я узнал о его убеждениях, я заметил много общего в этих двух доктринах. Я стал задумываться, а не являюсь ли я, принимая во внимание мою природу и мое нынешнее положение в Ордене, наиболее подходящей фигурой для объединения ассасинов и тамплиеров.

Я замолчал. Она немножко пьяна, понял я; у нее как-то странно скривилось лицо, и она презрительно фыркнула:

— А что же теперь с ним? С моим бывшим женишком, обладателем моего сердца, бравым и очаровательным Реджинальдом Берчем? Что с ним, скажи на милость?

— Реджинальд мой наставник, мой магистр. Именно он воспитывал меня все годы после налета.

Ее лицо исказила самая гадкая, самая ядовитая ухмылка, которую я только мог вообразить.

— Нет, ну не везунчик ли? Его, видишь ли, наставляли. А меня, представь, тоже наставляли — турецкие работорговцы.

Я чувствовал, что она будто видит меня насквозь, будто была свидетелем того, чем я занимался все эти годы; и я опустил глаза, а потом глянул в другую часть комнаты, где лежал Холден. Комната, полная моих прегрешений.

— Прости, — сказал я. И им обоим: — Простите.

— Да брось ты. Я ведь тоже одна из счастливчиков. Меня не трогали до продажи османскому двору, а потом заботились обо мне во дворце Топкапи, — она отвела взгляд.

— Могло быть и хуже. В конце концов, я привыкла.

— К чему?

— Думаю, ты боготворил отца, так ведь, Хэйтем? Наверное, и сейчас боготворишь.

Он солнце и луна. «Мой отец мой король». Но не для меня: я его ненавидела. Вся его болтовня о свободе, духовной свободе и свободе мысли, не распространялась на меня, его собственную дочь. Мне не полагалось занятий с оружием, помнишь? «Думать иначе» — не для Дженни. Просто: «Будь послушной девочкой и ступай замуж за Реджинальда Берча». Какая прелестная была бы пара. Смею заверить, султан со мной обходился лучше, чем он. Я когда-то сказала тебе, что наши жизни предначертаны, помнишь? Кое в чем я ошиблась, конечно, потому что мы и подумать не могли, как все обернется, но с другой-то стороны? С другой стороны я во всем права, Хэйтем, потому что ты родился, чтобы убивать, и ты убиваешь, а я родилась, чтобы обслуживать мужчин, и именно это я и делала. Но моя служба кончилась. А твоя?

Она умолкла, взяла стакан с вином и залпом выпила. Какие ужасные воспоминания пыталась она заглушить?

— Это ведь твои дружки тамплиеры напали на наш дом, — сказала она, когда стакан опустел. — Я уверена.

— Но ведь колец ты не видела.

— Не видела, и что? Что это доказывает? Что они сняли их, только и всего.

— Нет, Дженни, это не тамплиеры. Я с ними потом сталкивался. Это были наймиты. Наемники.

Да, наемники, подумал я. Наемники, работавшие на Эдварда Брэддока, который был близок к Реджинальду…

Я подался вперед.

— Мне сказали, что у отца что-то было — что-то, что они искали. Ты знаешь, что это?

— Еще бы. Они везли это в повозке, той ночью.

— Что же это?

— Книга.

Во мне всё захолодело, замерло.

— Что за книга?

— Коричневая, в кожаном переплете, с печатью ассасинов.

Я кивнул.

— Сможешь узнать ее, если увидишь?

Она пожала плечами.

— Ну, наверное.

Я глянул на Холдена, на его тело, блестевшее от пота.

— Когда лихорадка пройдет, мы отправимся туда.

— Куда туда?

— Во Францию.

 

8 октября 1757 года

1

Утро было прохладное и солнечное, и точнее всего можно было бы назвать его «испятнанным» солнцем, потому что яркий свет, проникавший сквозь полог деревьев, превращал лесную подстилку в пестрое лоскутное одеяло с золотыми лоскутами.

Мы ехали верхом, друг за другом, трое, впереди был я. За мной ехала Дженни, давно уже скинувшая наряд служанки и облачившаяся в робу, полы которой свисали сбоку ее лошади. На голове у нее был большой темный капюшон, и лицо под ним вырисовывалось смутно, словно оно выглядывало из пещеры: хмурое, напряженное, в оправе седоватых волос, падавших на плечи. За Дженни следовал Холден в таком же, как у меня, наглухо застегнутом сюртуке, в шарфе и в треуголке, разве что сидел он несколько ссутулившись, и вид у него был бледный, болезненный и. неспокойный.

После лихорадки он стал неразговорчив. Были, правда, моменты — слабые отблески прежнего Холдена: мимолетная улыбка или вспышка его лондонской рассудительности, — но они прошли, и скоро он совсем замкнулся. Во время нашего путешествия через Средиземное море он держался особняком, сидел в одиночестве и все о чем-то думал. Во Франции мы переменили внешность, купили лошадей и направились к замку, а он все так же хранил молчание. Он выглядел слабым, и видя его на прогулке, я думал, что он еще испытывает боли. Я замечал, что и в седле он время от времени морщится, особенно на бездорожье. Мне и думать было тяжело о той пытке, физической и нравственной, которую он терпит.

В часе пути от замка мы остановились и я прицепил на пояс шпагу, зарядил и сунул за портупею пистолет. Холден сделал то же самое, и я спросил его:

— Вы уверены, что сможете драться, Холден?

Он глянул на меня укоризненно, и я заметил мешки у него под глазами.

— Прошу прощения, сэр, но то, что у меня выдрали, помещалось не в голове.

— Не обижайтесь, Холден, я не подразумевал ничего такого. Но ответ я получил, и он меня устраивает.

— А вы думаете, что будет драка, сэр? — спросил он, и я заметил, что он снова поморщился, когда передвинул саблю на поясе, чтоб она была под рукой.

— Не знаю, Холден, право, не знаю.

Мы подъехали к замку поближе, и нам попался первый патрульный. Перед моей лошадью стоял охранник и смотрел на меня из-под широких полей шляпы: тот же самый, что был здесь четыре года назад, во время моего последнего визита.

— Это вы, мастер Кенуэй? — спросил он.

— Да, я, и со мной двое приятелей, — откликнулся я.

Я следил за ним очень внимательно, пока он всматривался в Дженни, а потом в Холдена, и хотя он и пытался утаить это, но по его глазам я понял все, что мне нужно.

Он уже собрался вложить себе в рот пальцы, но я прыгнул с коня, захватил его голову и вонзил ему в глаз и в мозг спрятанный клинок и успел перерезать ему глотку раньше, чем он хотя бы пикнул.

2

Стоя на коленях возле повергнутого часового, у которого быстро и обильно сочилась кровь из широкой раны на шее, словно из второго, ухмыляющегося, рта, я через плечо обернулся назад: Дженни смотрела на меня нахмурившись, а Холден застыл в седле с обнаженной саблей.

— Может, объяснишь, что все это значит? — спросила Дженни.

— Он хотел свистнуть, — сказал я, оглядывая лес вокруг нас. — В прошлый раз он не свистел.

— Ну и что? Может, они поменяли правила.

Я покачал головой.

— Нет. Они знают, что мы едем. Они ждут нас. Свистом он предупредил бы других.

Мы не добрались бы и до замковой лужайки, как нас перерезали бы.

— Откуда ты знаешь? — спросила она.

— Я не знаю, — резко ответил я. Под моей ладонью грудь охранника поднялась и опустилась последний раз. Глаза у него закатились, а тело содрогнулось, и он умер.

— Я предполагаю, — продолжил я, вытирая окровавленные руки о землю и вставая.

— Я предполагал годами и не видел очевидного. Книга, которую ты видела той ночью в карете, — она у Реджинальда. Он и здесь будет держать ее при себе, я почти уверен. Нападение на наш дом устроил именно он. И именно он должен ответить за смерть отца.

— О, как это до тебя вдруг дошло? — усмехнулась она.

— Просто раньше. я отказывался верить в это. Но теперь, ты права, до меня дошло.

Все вдруг обрело смысл. Например, как-то вечером, еще мальчиком, я встретил Реджинальда возле буфетной. Бьюсь об заклад, он искал книгу. Вот почему он втирался в нашу семью, Дженни, и по той же причине просил твоей руки, — ему была нужна книга.

— Мне ты можешь это не объяснять, — сказала Дженни. — Я пыталась предупредить тебя той ночью, чтобы ты знал, что он предатель.

— Знаю, — сказал я и на мгновенье задумался. — А отец знал, что он тамплиер?

— Сначала нет, но потом я догадалась и сказала отцу.

— Вот почему у них вышла размолвка, — кивнул я.

— Размолвка?

— Я слышал, как они спорили. А после этого отец нанял охранников, ассасинов, скорее всего. Реджинальд сказал мне, что это он предупредил отца об опасности.

— Еще одно вранье, Хэйтем.

Я смотрел на нее, и меня слегка трясло. Ну, да. Вранье. Все, что я знал — мое детство и вообще всё — стоит именно на этом фундаменте.

— Он использовал Дигвида, — сказал я. — Это Дигвид сказал ему, где спрятана книга.

Я вздрогнул от внезапной догадки.

— Что? — спросила она.

— Тогда, возле буфетной, Реджинальд спрашивал меня, где хранится мой меч. И я сказал ему про тайник.

— Который в бильярдной?

Я кивнул.

— Они ведь пошли прямо туда? — спросила она.

Я снова кивнул.

— Они знали, что книга не в буфетной — Дигвид сказал им, что она перепрятана.

Поэтому они и отправились прямо в игровую.

— Но они не тамплиеры, — сказала она.

— Что ты хочешь сказать?

— В Сирии ты говорил, что люди, напавшие на нас, не тамплиеры, — голос ее был насмешлив. — Они не могут быть твоими любимыми тамплиерами.

Я покачал головой.

— Нет, это не они. Я же рассказывал, что сталкивался потом с ними, и что они люди Брэддока. Реджинальд, видимо, давно задумал воспитывать меня в Ордене.

Я помолчал и пояснил: — из-за наследия, наверное. Поэтому посылать к нам в дом тамплиеров той ночью было рискованно. Я бы обо всем догадался. И приехал бы сюда еще раньше. Я почти добрался до Дигвида. Я почти настиг их в Шварцвальде, но потом.

Перед глазами у меня встала та хижина.

— Реджинальд убил Дигвида. Вот почему они все время опережали нас, и до сих пор опережают.

Я указал на замок.

— Что же будем делать, сэр? — спросил Холден.

— То же, что и они сделали в ту ночь на площади Королевы Анны. Дождемся ночи.

А потом проникнем туда и убьем их.

 

9 октября 1757 года

1

Над этими строчками дата — 9 октября, — которую я весьма оптимистично нацарапал, когда завершил предыдущую запись, предполагая, что вскоре по горячим следам сделаю отчет о нашем нападении на замок. Но теперешние строки я пишу спустя несколько месяцев, и чтобы рассказать подробности той ночи, я должен обращаться к своей памяти.

2

Сколько их там может быть? В мой последний визит было шестеро. Усилил ли Реджинальд за это время охрану, понимая, что я могу вернуться? Я думал, что да. Удвоил. Итого двенадцать, плюс Джон Харрисон, если он еще в замке. И, естественно, Реджинальд. Ему пятьдесят два, и навыки свои он уже подрастерял, но и в этом случае, я понимал: недооценивать его не стоит.

Так что мы ждали и надеялись, что они сделают то, что в конце концов они и сделали: выслали поисковый отряд за пропавшим патрульным, трех человек — они пересекли темный газон, со шпагами наголо, и на их мрачных лицах плясали отблески факелов.

Они возникли из темноты и растворились в лесу. За воротами они стали выкликать его по имени, а потом поспешили к месту его дежурства.

Его тело было там же, где я его оставил, а поблизости, за деревьями, заняли позицию мы: Холден, Дженни и я. Дженни, вооруженная ножом, стояла позади, в резерве; а мы с Холденом взобрались на деревья — хотя Холдену это было трудновато — и стали наблюдать и ждать, и когда отряд наткнулся на тело, мы были уже как взведенная пружина.

— Он мертв, сэр.

Старший склонился над трупом.

— Уже несколько часов.

Я крикнул, как ночная птица, — сигнал для Дженни, чтобы она начинала. Ее зов о помощи возник в лесной дали и пронзил всю округу.

Пугливо дернувшись, старший повел своих помощников в чащу, и они с громом и треском вломились под деревья, на которых затаились мы с Холденом. В нескольких ярдах от себя я видел силуэт Холдена, и у меня было только одно желание — чтобы он хорошо себя чувствовал, я просто молил бога об этом, потому что в следующий миг патруль оказался прямо под нами, и я прыгнул с ветки.

Я обрушился на старшего, всадил ему клинок — в глаз и в мозг — и умер он моментально. С корточек я скользнул вверх и назад и распорол брюхо второму патрульному — он упал на колени, блеснув кишками через зияющую дыру в мундире, и повалился ничком на мягкую лесную подстилку.

— Неплохо крикнуто, — через несколько минут сказал я Дженни.

— Рада стараться. — Она нахмурилась. — Но когда мы будем там, Хэйтем, я не собираюсь отсиживаться за кулисами.

Она подняла нож повыше.

— Я хочу сама расправиться с Берчем. Он вышвырнул меня из моей жизни. Сумел

быть беспощадным, не убивая меня. И я должна отплатить ему тем же: выдеру ему и яйца и.

Она замолчала и оглянулась на Холдена, который опустился неподалеку на колени и смотрел в землю.

— Я... — начала было она.

— Все правильно, мисс, — откликнулся Холден. Он поднял голову и с взглядом, которого я никогда прежде не видел у него, сказал: — Только выдерите ему все причиндалы раньше, чем убьете его. Тогда этот выродок помучается наверняка.

3

Вдоль периметра замка мы пробрались к воротам, возле которых взволнованно прохаживался одинокий часовой, ломавший голову, куда делся поисковый отряд, и, вероятно, солдатским чутьем угадавший неладное.

Но никакое чутье не позволило ему уберечься от смерти, и через несколько мгновений мы нырнули в калитку и, пригнувшись, пересекли лужайку. Мы остановились и скорчились за фонтаном, стараясь не дышать, при шуме еще четырех солдат, которые шли от парадной двери замка, стуча сапогами по мощеной дорожке и выкликая имена. Поисковый отряд, отправленный на поиски первого поискового отряда. Теперь замок был в полной боевой готовности. Вряд ли мы сможем пробраться тихо. По крайней мере, мы уменьшили их число до.

Восьми. По моему сигналу мы с Холденом выскочили из-за фонтана и набросились на них, перерезав всех и даже не дав им обнажить клинки. Нас заметили. Со стороны замка раздался крик и тут же — резкий хлопок ружейного выстрела, и за спиной у нас в основание фонтана ударилась дробь. Мы кинулись в этом направлении, к парадной двери, где еще один охранник, заметив, как я молнией мчусь на него, попытался ускользнуть внутрь.

Ему не хватило проворства. Я вогнал клинок в створ закрывавшейся двери, попал ему в щеку и, со всего разгона толкнув дверь, вломился внутрь и проехал по вестибюлю на подошвах, а он отлетел в сторону, умытый кровью из развороченной челюсти. Наверху, на лестничной площадке, треснул мушкетный выстрел, но стрелок взял слишком высоко, и пуля шлепнулась в деревяшку. В тот же миг я рванул на площадку, где снайпер, отшвырнувший мушкет с досадливым воплем, выхватил шпагу и бросился мне навстречу.

В глазах у него был ужас; у меня кровь вскипела. Я себя чувствовал скорее зверем, а не человеком, и действовал по звериному инстинкту, а мое сознание словно взмыло надо мной и наблюдало за схваткой со стороны. Я настиг стрелка в считанные секунды и швырнул его через перила вниз, в вестибюль, и туда же выбежал еще один охранник — как раз навстречу Холдену, который ворвался в парадную дверь вместе с Дженни. С бешеным криком я прыгнул вниз и мягко приземлился на тело сброшенного стрелка, и новый охранник был вынужден обернуться ко мне, чтобы я не убил его со спины.

Холдену этого было достаточно.

Я кивнул ему и снова взбежал наверх: там, на площадке, появился еще один человек, и я присел, уклоняясь от пистолетного выстрела — позади меня пуля шлепнула в каменную стену. Это был Джон Харрисон, и я набросился на него раньше, чем он успел вынуть кинжал. Я рванул его за ночную рубашку, повалил на колени и занес над ним спрятанный клинок.

— Ты знал? — я не говорил, я рычал. — Ты помог расправиться с моим отцом и исковеркал мне жизнь?

Он покорно склонил голову, и я вонзил ему в шею клинок, перерубив позвоночник и убив его на месте.

Я вынул шпагу. Остановился у двери Реджинальда, глянул по сторонам и уже собрался вышибить дверь пинком, когда вдруг понял, что она приоткрыта. Я пригнулся и толкнул ее, и она, скрипнув, отворилась.

Посреди комнаты, одетый, стоял Реджинальд. Верный привычке соблюдать этикет, он оделся, чтобы встретить своих убийц. Вдруг на стене мелькнула тень — от фигуры, притаившейся за дверью. Не дожидаясь, пока ловушка сработает, я протаранил дерево двери шпагой, услышал душераздирающий вопль и отступил — дверь закрылась под тяжестью тела последнего охранника, прижатого к ней. Он смотрел на торчавшую из его груди шпагу распахнутыми, словно не верящими глазами и чиркал ногами по деревянному полу.

— Хэйтем, — хладнокровно произнес Реджинальд.

4

— Это последний? — спросил я, нахохлившись, потому что у меня перехватывало дыхание. Умирающий за моей спиной снова шаркнул ногами, и я понял, что это Дженни и Холден пытаются войти и снаружи толкают его изгибающееся тело дверью. Наконец с последним кашлем он умер, тело соскользнуло с клинка, и Дженни с Холденом ворвались в комнату.

— Да, — кивнул Реджинальд. — Теперь моя очередь.

— Моника и Лусио в безопасности?

— Да, в своих комнатах, по коридору.

— Холден, не могли бы вы оказать мне любезность? — спросил я через плечо. — Посмотрите, пожалуйста, они действительно целы и невредимы? От этого будет зависеть, сколько лишних пинков причитается мистеру Берчу.

Холден оттащил от двери тело охранника, сказал: «Да, сэр» и вышел, затворив за собой дверь с демонстративной уверенностью, что не ускользнуло от Реджинальда. Реджинальд улыбнулся. Долгой, медленной, печальной улыбкой.

— Все, что я делал, я делал на благо Ордена, Хэйтем. На благо всего человечества.

— За счет жизни моего отца? Ты уничтожил нашу семью. Неужели ты думал, что я не узнаю об этом?

Он грустно покачал головой.

— Мой дорогой мальчик, как магистр, ты должен уметь принимать трудные решения. Разве я не учил тебя этому? Я помог тебе стать магистром Колониального Обряда, понимая, что и там тебе придется принимать такие решения, и веря, что ты способен на это, Хэйтем. Решения, которые необходимо принимать на пути к высшей цели. В стремлении к идеалам, которые ты разделяешь, помнишь? Ты спрашиваешь, думал ли я, что ты все узнаешь? И мой безусловный ответ: конечно, да. Ты изобретательный и упрямый. Я сам учил тебя этому. Я должен был учитывать вероятность того, что в один прекрасный день ты узнаешь правду, но я надеялся, что когда этот день настанет, у тебя уже выработается по-настоящему философский взгляд. — Его улыбка была натянутой. — Но приняв во внимание число жертв, я вынужден разочароваться на этот счет, разве нет?

Я сухо рассмеялся.

— Да, Реджинальд, да. Разочаруйся. То, что ты сделал, это извращение всего, во что

я верю, и знаешь, почему? Ты это сделал не с помощью наших идеалов, а обманом. Как мы можем зажечь веру, если в наших собственных душах ложь?

Он в раздражении покачал головой.

— Да будет тебе нести эту наивную чушь. Я бы еще понял это, когда ты был молоденьким адептом, но теперь-то? На войне мы делаем все, чтобы обеспечить победу.

И значение имеет только то, что мы сделаем с самой победой.

— Нет. Мы должны делами подтверждать то, что проповедуем. А иначе наши слова ничего не стоят.

— Да в тебе говорит ассасин, — он удивленно вздернул брови.

Я пожал плечами.

— Я своей природы не стыжусь. У меня было время, чтобы примирить кровь ассасина с убеждениями тамплиеров, и мне это удалось.

Близко от меня я слышал дыхание Дженни, влажное, прерывистое, а теперь и учащенное.

— Ах, вон оно что, — в его голосе была издевка. — Ты воображаешь себя миротворцем.

Я промолчал.

— И думаешь, что можешь изменить порядок вещей? — усмехнулся он.

Но ответила ему Дженни.

— Нет, Реджинальд, — сказала она. — Он думает убить тебя, чтобы отомстить за все, что ты с нами сделал.

Он повернулся в ее сторону, словно впервые заметил ее присутствие.

— О, как поживаете, Дженни? — спросил он, чуть задрав подбородок, и добавил неискренне: — Я вижу, вы еще не увяли от времени.

У нее вырвался какой-то придушенный рык. Краем глаза я заметил, что рука с ножом угрожающе двинулась вперед. Он тоже это видел.

— Ну, как, — продолжал он, — с пользой ли ты провела время в наложницах? Мне даже представить трудно, сколько разных стран ты повидала, сколько народов и разных культур.

Он провоцировал ее и достиг своей цели. С яростным воплем, рожденным годами покорности, она бросилась на него, чтобы искромсать ножом на куски.

— Нет, Дженни! — крикнул я, но уже поздно, потому что, конечно, он был готов к ее нападению. Она сделала именно то, что ему требовалось, и когда она оказалась в пределах досягаемости, он выхватил собственный кинжал — спрятанный, должно быть, на спине за поясом — и, уклонившись от ее ножа, с легкостью нанес мощный встречный удар. Она взвыла от боли и негодования, а он вывернул ей запястье, заставив выронить нож, а предплечьем захватил ей шею так, чтобы кинжал оказался возле ее горла.

Через плечо он скосился на меня, и глаза его весело блеснули. Я стоял, как пружина, готовый прыгнуть, но он ткнул ей в горло клинком, и она всхлипнула, тщетно пытаясь обеими руками разомкнуть захват.

— Э-э-э, — предостерег он, все так же удерживая у ее горла клинок и уже обходя меня стороной. Он тащил ее к двери, но выражение его лица сменилось с торжествующего на злобное, потому что она начала драться.

— Не дрыгайся, — сказал он сквозь зубы.

— Делай, как он говорит, Дженни, — попросил я, но она выкручивалась у него в руке, взмокшие от пота волосы прилипли у нее к лицу, как будто она была до такой степени возмущена его объятиями, что скорее согласилась бы зарезаться, чем провести хотя бы еще одну секунду в этой близости. Да она и порезалась — по шее у нее стекала кровь.

— Дрыгнись еще, девка! — рявкнул он, теряя самообладание. — Сдохнуть хочешь, черт бы тебя побрал?

— Лучше сдохнуть, чтобы мой брат прикончил тебя, чем дать тебе смыться, — шипела она и продолжала борьбу.

Короткими взглядами она указывала мне что-то на полу. Неподалеку от них лежало тело охранника, и куда она тянет Реджинальда, я понял всего на секунду раньше, чем она достигла цели: Реджинальд попал отставленной ногой в труп и остался без опоры. Всего на какой-то миг. Но этого было достаточно. Дженни с истошным криком рванулась назад, Реджинальд споткнулся, потерял равновесие и от резкого толчка врезался в дверь, из которой все еще торчал клинок моей шпаги.

У него разинулся рот — в беззвучном крике потрясения и боли. Он еще цеплялся за Дженни, но хватка его ослабла, и Дженни упала перед ним, оставив его пришпиленным к двери, и переводила взгляд от меня к его груди, из которого проклюнулся кончик шпаги. Он поднял страдальческое лицо — на зубах у него была кровь. А потом, медленно, он соскользнул с клинка и присоединился к своему последнему телохранителю, хватаясь за рану на груди; и кровь уже пропитала его одежду и набежала озерцом на полу.

Он смог слегка повернуть голову и глянуть на меня.

— Я старался делать то, что было правильным, Хэйтем, — сказал он, и у него сошлись вместе брови. — Ты ведь в состоянии это понять?

Я смотрел на него и у меня болело сердце, но не за него — за детство, которое он у меня отнял.

— Нет, — ответил я, и когда его глаза погасли, я пожелал, чтобы мое равнодушие не покидало бы его и на том свете.

— Ублюдок! — выкрикнула Дженни из-за моей спины. Она обхватила свои колени руками и рычала, как зверь. — Считай, что тебе повезло, что я не выдрала тебе яйца.

Но я не думаю, что Реджинальд слышал ее. Этим словам суждено было остаться здесь, в мире вещественном. А он был мертв.

5

Снаружи раздался шум, и я перешагнул через трупы и распахнул дверь, готовый сразиться с новой стражей. Но вместо стражи меня встретили взгляды Моники и Лусио, шагавших по этажу с узелками в руках в сопровождении Холдена. У них были бледные и изможденные лица людей, долгое время лишенных свободы, и когда они глянули через перила в вестибюль, то Моника задохнулась от зрелища трупов и, потрясенная, прижала ко рту сцепленные кулаки.

— Простите, — сказал я, не очень-то понимая, за что я извиняюсь. За их потрясение? За трупы? За то, что они четыре года пробыли в заложниках?

Лусио глянул на меня с лютой ненавистью и отвернулся.

— Нам не нужны ваши извинения, благодарю вас, сэр, — ответила Моника на ломаном английском. — Мы благодарны вам за долгожданную свободу.

— Может быть, вы подождете нас, и уедем все вместе, утром? — спросил я. — А с вами все в порядке, Холден?

— Да, сэр.

— Думаю, что нам лучше отправиться поскорее, как только мы соберем все, что нужно, — сказала Моника.

— Право, подождите, — сказал я, и в голосе у меня была усталость. — Моника. Лусио. Пожалуйста, подождите, и отправимся все вместе, утром, чтобы уж вы были наверняка в безопасности.

— Нет, благодарю вас, сэр.

Они спустились по лестнице, и Моника обернулась и глянула наверх, на меня.

— Думаю, вы сделали достаточно. Мы знаем, где конюшня. Если бы нам можно был запастись продуктами на кухне и взять лошадей.

— Конечно. Конечно. Есть ли у вас. есть ли у вас что-нибудь для обороны, что-то, чем можно отбиться от грабителей?

Я быстро сбежал вниз и взял шпагу у одного из убитых охранников. И передал ее Лусио, рукояткой вперед.

— Возьмите, Лусио, — сказал я. — Вам это пригодится, чтобы защитить в дороге мать.

Он ухватил шпагу, посмотрел на меня, и мне показалось, что взгляд у него смягчился.

А потом он вонзил шпагу в меня.

 

27 января 1758 года

Смерть. Сколько ее уже было, и будет еще.

Много лет назад, когда я дрался с налетчиком в Шварцвальде, я совершил ошибку: пробил ему почку и вызвал быструю смерть. Когда Лусио проткнул меня шпагой в вестибюле замка, он по чистой случайности не задел ни один важный орган. Хотя удар был жесток. Как и у Дженни, его поступок был рожден гневом, который сдерживался годами, и жаждой мести. Но я, как человек, почти всю жизнь пытавшийся совершить возмездие, вряд ли могу винить его за это. Он не убил меня, конечно, иначе я не писал бы эти строки.

Однако повреждения он мне причинил серьезные, и остаток года я провалялся в постели, в замке. Я держался на самом краю смертной бездны, то срываясь в небытие, то выбираясь обратно, раненый, воспаленный, в горячке, но уставшее бороться, ослабевшее и неустойчивое пламя моей души не хотело гаснуть.

Мы поменялись ролями, и теперь Холдену была очередь нянчиться со мной.

Всякий раз, когда я приходил в сознание и прекращал метаться в потных простынях, он оказывался рядом, поправлял мне постель, прикладывал свежую прохладную фланельку к моему горячему лбу и успокаивал меня.

— Все в порядке, сэр, все в порядке. Главное, не волнуйтесь. Худшее уже позади.

Так ли? Позади ли мое худшее?

Однажды — на какой день лихорадки, я не помню — я проснулся и, ухватившись за плечо Холдена, сел. И внимательно глядя ему в глаза, спросил:

— Моника. Лусио. Где они?

Я видел эту картину — яростный, мстительный Холден режет их обоих насмерть.

— Последнее, сэр, что вы велели, прежде чем потеряли сознание — не трогать их, — сказал он с таким видом, который показывал, что это его не радует. — Я их и не трогал.

Мы отправили их, куда они хотели, и лошадей дали, и припасы.

— Хорошо, хорошо. — я хрипел и чувствовал, как поднимается тьма, чтобы снова завладеть мной. — Вы не можете винить.

— Трусость это была, вот что, — с сожалением говорил он, пока я проваливался с небытие. — И слова другого нет, сэр. Трусость. Вы теперь просто глаза закройте и не волнуйтесь.

Я видел и Дженни, и даже в моем горячечном, ненормальном состоянии не мог не заметить, что она изменилась. Она словно обрела внутренний покой. Раз или два я осознал ее сидящей возле моей кровати и услышал, что она говорит о жизни на площади Королевы Анны — что она намеревается возвратиться и, как она выразилась, «приняться за дело».

Я боялся и думать. Даже в полубреду мне стало жаль бедолаг, ведущих дела Кенуэев, за которых примется моя сестра Дженни, вернувшись в отчий дом.

На столике возле кровати лежало кольцо тамплиеров, принадлежавшее Реджинальду, и я даже не прикасался к нему. По крайней мере теперь я не ощущал себя ни тамплиером, ни ассасином, и ни с тем, ни с другим Орденом не желал иметь ничего общего.

И вот, через какие-нибудь три месяца после того, как меня зарезал Лусио, я поднялся с постели.

Холден слева придержал меня двумя руками под локоть, и я с глубоким вздохом выбросил из-под простыней ноги, поставил их на холодный деревянный пол и потом ощутил, как скользнул вниз, к коленям, подол ночной рубашки — я встал и выпрямился впервые с тех пор, как вернулся к жизни. И тут же почувствовал болезненный толчок от раны в боку и схватился за нее рукой.

— Воспаление было сильным, сэр, — пояснил Холден. — Часть сгнившей кожи пришлось отрезать.

Я поморщился.

— Куда вы желаете отправиться, сэр? — спросил Холден, когда мы медленно двинулись от кровати к двери. Я чувствовал себя как инвалид, но сейчас был рад и этому. Силы должны скоро восстановиться. И тогда я.

Вернусь к прежней жизни? Ответа у меня не было.

— Я бы посмотрел в окно, Холден, если вы поможете, — сказал я, и он кивнул и подвел меня туда, и я посмотрел на окрестности, по которым так много гулял в детстве. И подумал, что когда я стал взрослым, то вспоминая «дом», я чаще всего представлял себя у окна: как я смотрю в сад на площади Королевы Анны, или на парк в замке. И то, и другое я считал своим домом, да и теперь считаю. И теперь, когда я знаю всю правду об Отце и Реджинальде, оба дома приобрели даже еще большее значение, почти двойственное: как две половинки моего отрочества, две части моего нынешнего я.

— Довольно, Холден, спасибо, — сказал я и дал ему уложить меня в постель.

Я лег и почувствовал вдруг. страшно признаться — «слабость» после такого долгого путешествия: до окна и обратно.

И все-таки я был почти здоров, и от этой мысли я улыбался, пока Холден со странным, мрачным, замкнутым лицом наполнял стакан и готовил компресс.

— Хорошо, что вы уже встаете, сэр, — сказал он, заметив, что я смотрю на него.

— Благодаря вам, Холден, — ответил я.

— И еще мисс Дженни, — напомнил он.

— Конечно.

— Мы оба волновались за вас все это время, сэр. Надежды почти не было.

— Мне только и не хватало — пройти через войны, ассасинов, бешеных евнухов, чтобы в итоге меня прикончил мальчик-стебелёк.

Я усмехнулся. Он кивнул и отрывисто рассмеялся.

— Совершенно верно, сэр, — согласился он. — Горькая ирония.

— Но я жив и еще повоюю, — сказал я, — и, наверное, через неделю мы отсюда уедем: вернемся в Америку и займемся делом.

Он смотрел на меня и кивал.

— Как вам будет угодно, сэр, — сказал он. — Значит, здесь все кончено?

— Да, кончено. Простите, Холден, что последние месяцы выдались такими беспокойными.

— Я просто хотел увидеть, что вы здоровы, сэр, — сказал он и вышел.

 

28 января 1758 года

Первое, что я услышал сегодня утром, был крик. Крик Дженни. Она вошла в кухню и увидела Холдена, повесившегося на веревке для белья.

Еще до того, как она вбежала ко мне в комнату, я понял — понял, что произошло.

Он оставил записку, но в этом не было необходимости. Он убил себя из-за того, что с ним сделали коптские жрецы. Всё было просто и предсказуемо, и всё-таки не верилось.

Я знаю со времен смерти отца, что состояние оцепенения есть верный признак грядущей душевной боли. Чем более подавленным, потрясенным и оцепеневшим чувствует себя человек, тем дольше и сильнее будет скорбь.

 

Часть IV. 1774 год, Шестнадцать лет спустя

 

12 января 1774 года

1

Я пишу это на исходе наполненного событиями вечера, и в голове у меня вертится только один вопрос. Неужели это правда, и.

У меня есть сын?

Я не вполне уверен в ответе, но есть свидетельства, и, пожалуй, самое неоспоримое из них — это предчувствие; предчувствие, которое беспрерывно изводит меня, дергает за полы сюртука, словно настойчивый нищий.

Это не единственное бремя, которое я несу, нет. Бывают дни, когда я чувствую, что сгибаюсь в три погибели от воспоминаний, сомнений, раскаяния и горя. Дни, когда я чувствую, что эти призраки никогда не оставят меня в покое.

После того, как мы похоронили Холдена, я отправился в Америку, а Дженни возвратилась в Англию, на площадь Королевы Анны, где и поныне проживает всё в том же неизменном девичестве. Безусловно, она сделалась предметом бесконечных домыслов и сплетен насчет ее долгого отсутствия, и также безусловно ей на это наплевать. Мы переписываемся, но как бы ни хотелось мне сказать, что преодоленные сообща передряги сблизили нас, однако неприкрашенные факты говорят об обратном. Мы стали переписываться, потому что мы оба из рода Кенуэев и понимали, что не должны терять друг друга. Дженни больше не оскорбляла меня, так что в этом смысле, полагаю, наши отношения улучшились, но письма наши были скучными и формальными. Мы и так с ней были людьми, которым страданий и потерь выпало в избытке и хватило бы на добрую дюжину судеб. Что же после этого нам было обсуждать в письмах? Ничего. Вот «ничего» мы и обсуждали.

И в то же время — я оказался прав — я тосковал по Холдену. Я никогда не встречал человека более замечательного, чем Холден, да уже и не встречу. Но даже его стойкости и сильного характера оказалось недостаточно. У него отняли его естество. Он не смог с этим жить, не смог согласиться, и поэтому дождался моего выздоровления и покончил счеты с жизнью.

Я глубоко по нему печалился и, вероятно, всегда буду, и еще я мучился из-за предательства Реджинальда — из-за тех отношений, что у нас с ним когда-то были, и из-за лжи и обмана, на которых была выстроена вся моя жизнь. И мне было горько сознавать, в кого я превратился. Боль в боку так и не прошла до конца — приступ наваливался всегда внезапно — и несмотря на то, что я никак не желал, чтобы мой организм старел, именно это он и делал. В ушах и в носу проклюнулись мелкие пружинистые волосики. Как-то вдруг я стал не таким гибким, как прежде. И хотя в Ордене мое положение было как никогда великолепным, физически я уже был не тот. По возвращении в Америку я нашел в Вирджинии усадьбу, на которой можно было выращивать табак и пшеницу, и объезжая имение верхом, я чувствовал, что постепенно с годами силы мои идут на убыль. Садиться на лошадь и слезать стало труднее, чем раньше. Я не хочу сказать «трудно», просто труднее, потому что я все еще был сильнее, быстрее и ловчее, чем любой человек вдвое моложе меня, и у меня в имении не было ни одного работника, превосходящего меня физически. И все равно. Я уже не был таким же быстрым, сильным и проворным, как когда-то. Возраст заявлял на меня свои права.

В 73-м в Америку возвратился также и Чарльз и поселился неподалеку, тоже обзаведясь имением всего в полусутках езды, и мы договорились с ним в переписке, что надо бы встретиться и обсудить дела тамплиеров и наметить план, который обеспечит интересы Колониального Обряда. Обсуждали мы в основном тенденцию растущего возмущения, тот факт, что в воздухе летают семена революции, и задавались вопросом, как нам использовать эти настроения, потому что колонисты все сильнее и сильнее тяготились новыми законами, которые проводил в жизнь британский парламент: законом о гербовом сборе, законом о доходе, о компенсации, о таможенной пошлине. Они оказались задавлены налогами и возмущались тем, что их интересы никто не представляет и они не могут выразить свое недовольство.

Среди недовольных был и Джордж Вашингтон. Этот молодой офицер, сопровождавший некогда Брэддока, вышел потом в отставку и получил от властей землю в награду за помощь британцам во время франко-индейской войны. Но за последние годы его предпочтения переменились. Отважный офицер, которым я восхищался за его совестливость — во всяком случае, больше, чем его командиром — был теперь одним из запевал антибританского движения. Несомненно, это произошло потому, что интересы правительства его величества вошли в противоречие с его собственными деловыми притязаниями; на Ассамблее в Вирджинии он выступил с заявлениями, чтобы провести закон, запрещающий импорт товаров из Великобритании. Тот факт, что закон был обречен быть отвергнутым, лишь подлил масла в огонь народного возмущения. «Чаепитие», случившееся в декабре 73-го — то есть практически на днях — стало наивысшей точкой многолетнего — нет, многодесятилетнего— недовольства. Превратив гавань в самую большую чашку чая в мире, колонисты тем самым говорили Британии и всему миру, что они больше не согласны подчиняться несправедливой системе. Полномасштабное восстание было, несомненно, лишь вопросом времени. Поэтому примерно с тем же энтузиазмом, с каким я обихаживал мои поля или писал Дженни или выбирался по утрам из постели — то есть с очень небольшим — я решил, что Ордену пришло время заняться приготовлениями в связи с грядущей революцией, и созвал совещание.

2

Мы собрались вместе впервые более чем за полтора десятилетия — члены Колониального Обряда, которые двадцать лет назад разделили друг с другом столько приключений.

Встретились мы под низкими потолками пустой таверны под названием «Беспокойный призрак» на окраине Бостона. Когда мы вошли, таверна не была еще пустой, но Томас, чтобы поскорее устроить нам свободное место, буквально вытолкал вон немногочисленных выпивох, примостившихся за деревянными столами. Те из нас, кто обычно носил военный мундир, были в штатском. В наглухо застегнутых сюртуках и в надвинутых на глаза шляпах мы уселись за стол с приготовленными для нас пивными кружками: я, Чарльз Ли, Бенджамин Черч, Томас Хики, Уильям Джонсон и Джон Питкерн.

И вот тут-то впервые я и услышал об этом парне.

Сначала его упомянул Бенджамин. Он был нашим человеком среди бостонских «Сынов свободы» — группы патриотов, антибританских колонистов, которые помогали в организации «Бостонского чаепития», и два года назад в Мартас-Винъярд у него была неожиданная встреча.

— Мальчишка-индеец, — сказал он. — Которого раньше я не видел.

— Не помните, чтобы раньше видели, — поправил я.

Он поморщился.

— Ну, которого я не помню, чтобы раньше видел, — поправился он. — Парень, который подошел ко мне и, нахально так, потребовал сказать, где теперь Чарльз.

Я обратился к Чарльзу.

— Получается, он интересовался вами. Вы знаете, кто он?

— Нет.

Но было что-то ненадежное в том, как он это сказал.

— Давайте-ка снова, Чарльз. У вас есть предположения, что это может быть за парень?

Он откинулся к спинке стула и глянул через комнату, в сторону.

— Вроде бы нет, — сказал он.

— Но вы сомневаетесь?

— Был один мальчик возле деревни.

Какая-то неловкая тишина навалилась на стол. Каждый или потянулся за кружкой, или просто нахохлился, или нашел что-то достойное внимания в ближайшем светильнике. Чтобы не смотреть мне в глаза.

— Ну, и кто мне скажет, в чем дело? — спросил я.

Эти люди — ни один из них — не стоят и мизинца такого человека, как Холден. Мне горько за них, подумал я, очень горько. И мои предчувствия усилились.

Но тут Чарльз первым глянул через стол, поймал мой взгляд и сказал:

— Вашей индианки.

— Что с ней?

— Мне жаль, Хэйтем, — сказал он. — Правда, жаль.

— Она умерла?

— Да.

Естественно, подумал я. Столько смертей вокруг.

— Когда? Как?

— Во время войны. В шестидесятом. Четырнадцать лет назад. Ее деревню разрушили и сожгли.

Я почувствовал, что закусываю губы.

— Это был Вашингтон, — быстро сказал он. — Джордж Вашингтон и его солдаты.

Они сожгли деревню, и ваша. она погибла там.

— Вы там были?

Он покраснел.

— Да, мы рассчитывали поговорить с деревенскими старейшинами о хранилище предтеч. Поверьте, Хэйтем, я бы ничего не мог поделать. Вашингтон и его солдаты были уже повсюду. Они в тот день жаждали крови.

— И там был мальчик?

Его взгляд отпрыгнул в сторону.

— Да, там был мальчик — маленький, лет пяти.

Лет пяти. Передо мной возникла Дзио, ее лицо, которое я любил когда-то, когда еще был способен на такие вещи, и я ощутил глухой приступ боли за нее и ненависть к Вашингтону, который, очевидно, вынес кое-какие уроки из службы у генерала Брэддока — уроки жестокости и беспощадности. Я вспомнил последние дни, когда мы с Дзио были вместе, и увидел ее в нашем маленьком лагере: как она отрешенно смотрит куда-то в лес и почти бессознательно подносит к животу руки.

Но нет. Я отбросил эту мысль. Слишком бездоказательно. Надуманно.

— Он мне угрожал, этот мальчик, — говорил Чарльз.

В других обстоятельствах я, наверное, улыбнулся бы, представив себе, как Чарльз, с его шестью футами роста, пугается пятилетнего индейского мальчика — если бы я не пытался как-то приглушить боль от смерти Дзио — и я сделал вдох, глубокий, но почти незаметный, ощутил в легких воздух и отогнал ее образ.

— Там был не только я, — сказал Чарльз, точно защищаясь, и я вопросительно глянул на остальных.

— Продолжайте. Кто еще?

Уильям, Томас и Бенджамен вместе опустили головы и уперлись взглядом в суковатое дерево столешницы.

— Это не может быть он, — сердито сказал Уильям. — Не может быть тот самый мальчишка, нет.

— Сами подумайте, Хэйтем. Какие на это шансы? — вставил Томас Хики.

— И, конечно, вы его не узнали? — спросил я Бенджамина.

Он покачал головой, пожал плечами.

— Это был просто мальчишка, индейский мальчишка. Все они на одно лицо, разве нет?

— И что же вы там делали, в Мартас-Винъярд?

Голос у него стал раздраженным.

— Отдыхал.

Или искал, где карман набить потуже, подумал я и сказал:

— Вот как?

Он поджал губы.

— Если дела пойдут так, как мы предполагаем, и мятежники создадут армию, я займу должность старшего лекаря, мастер Кенуэй, — сказал он, — одну из главных должностей в армии. И думаю, что вместо того чтобы допытываться, почему я был тогда в Мартас-Винъярде, вы могли бы хоть одним словом поздравить меня.

Он оглянулся по сторонам, в поисках поддержки, и был встречен неуверенными кивками Томаса и Уильяма, которые в тоже время искоса глянули на меня. Я уступил.

— Я совершенно забыл о хороших манерах, Бенджамин. Действительно, это будет серьезным подспорьем для Ордена, если вы займете такую должность.

Чарльз громко откашлялся.

— В то же время мы надеемся, что когда эта армия сформируется, то небезызвестный вам Чарльз будет назначен ее командующим.

Я не рассмотрел как следует, потому что свет в таверне был тусклый, но мне показалось, что Чарльз покраснел.

— Мы не просто надеемся, — продолжал он торжественно. — Я самый явный кандидат. По военному опыту я намного превосхожу Вашингтона.

— Да, но вы англичанин, Чарльз, — вздохнул я.

— Родилсяв Англии, — он запнулся, — но душой я колонист.

— Души может оказаться недостаточно, — сказал я.

— Посмотрим, — и он недовольно отвернулся.

Ну, что ж, посмотрим, устало подумал я и обратился к Уильяму, который скромно отмалчивался, и тем не менее, который был одним из наиболее пострадавших от «чаепития», и было ясно, почему.

— А как ваша миссия, Уильям? Что там с покупкой индейской земли?

Все мы, конечно, знали «как», но это надо было произнести, и произнести это был должен Уильям, хотел он этого или нет.

— Конфедерация дала сделке свое благословение. — начал он.

— Но?

Он глубоко вздохнул.

— Вы, конечно, знаете, мастер Кенуэй, о наших планах по сбору средств.

— Чайный лист?

— И вы, конечно, знаете всё о Бостонском чаепитии?

Я поднял руки.

— Последствия ощущаются во всем мире. Сначала закон о гербовом сборе, теперь это. Наши колонисты бунтуют.

Уильям бросил на меня укоризненный взгляд.

— Я рад, что это положение дел забавляет вас, мастер Кенуэй.

Я пожал плечами.

— Прелесть нашего подхода заключается в том, что мы всё учли. Здесь за столом у нас есть представители колонистов, — я указал на Бенджамина, — британской армии, — я показал на Джона, — и конечно, наш собственный рабочий по найму Томас Хики. На посторонний взгляд не может быть ничего более разношерстного. Но в ваших сердцах идеалы Ордена. Так что уж простите меня, Уильям, что я остаюсь в хорошем настроении, несмотря на вашу неудачу. Это только потому, что я считаю ее отдельно взятой, незначительной неудачей.

— Что ж, надеюсь, что вы правы, мастер Кенуэй, потому что в том-то и дело, что этот способ сбора средств теперь для нас закрыт.

— Из-за действий бунтовщиков.

— Именно. И еще кое-что.

— Что? — я чувствовал, что на меня смотрят все.

— Этот парень был там. Он был одним из зачинщиков. Швырял в воду ящики с чаем. Мы его видели. И я, и Джон, и Чарльз.

— Тот самый?

— Почти наверняка, — сказал Уильям. — У него было ожерелье, точно такое, как описывал Бенджамин.

— Ожерелье? — спросил я. — Что за ожерелье?

И я остался невозмутимым и даже старался не глотать, пока Бенджамин описывал ожерелье Дзио.

Это ничего не значит, сказал я себе, когда они замолкли. Дзио погибла, поэтому, конечно, ожерелье могли кому-то отдать, если это вообще то ожерелье.

— Что-то еще, верно? — я вздохнул, глядя на их лица.

Они кивнули все вместе, но ответил только Чарльз.

— Когда Бенджамин столкнулся с ним в Мартас-Винъярд, одежда на нем была обычная. Но на чаепитии он выглядел уже по-другому. На нем была роба, Хэйтем.

— Что?

— Роба ассасина.

 

27 июня 1776 года (два года спустя)

1

Я был прав, а Чарльз ошибся — это выяснилось ровно год назад, когда Джордж Вашингтон действительно был назначен главнокомандующим только что созданной Континентальной армии, а Чарльз оказался генерал-майором.

И если уж мне было далеко не приятно узнать эту новость, то Чарльза она довела просто до белого каления, и с тех пор он так и ходил дымившийся. Он не уставал повторять, что Джордж Вашингтон не способен быть даже начальником караула. И в конце концов, как это ни странно, это если и не было правдой, то и полной неправдой тоже не было. Потому что с одной стороны, в своем командовании Вашигтон проявлял элементы наивности, но с другой стороны, он одержал несколько заметных побед, важнейшей из которых было освобождение Бостона в марте. К тому же, в народе он пользовался популярностью и доверием. Так что, конечно, какие-то хорошие качества у него были.

Но он не был тамплиером, а нам нужна была революция во главе с кем-то из нас.

Мы планировали не просто управлять победившей стороной, но думали, что шансы на победу возрастут, если во главе армии окажется Чарльз. И мы решили убить Вашингтона. Все просто. И заговор прошел бы успешно, если бы не одна вещь: этот юный ассасин. Ассасин — бывший или не бывший моим сыном — который по-прежнему оставался для нас каким-то бельмом на глазу.

2

Первым был Уильям. Мертв. Убит в прошлом году незадолго до начала Войны за независимость. После «чаепития» Уильям начал переговоры о покупке земли у индейцев. Однако было сильное противодействие и не в последнюю очередь со стороны Конфедерации ирокезов, чьи представители прибыли к Уильяму на встречу в его поместье. По всем меркам, переговоры начались хорошо, но, как это иногда бывает, кто-то что-то не так сказал, и дело приняло опасный оборот.

— Пожалуйста, братья, — просил Уильям, — я верю, что мы сможем всё уладить.

Но ирокезы не слушали. Земля принадлежит им, твердили они. Они не слышали довода Уильяма, что если земля перейдет к тамплиерам, то мы сохраним ее от притязаний любой из сторон, которая окажется победителем в предстоящем конфликте. Среди представителей индейской конфедерации возникли разногласия. В них вселилось сомнение. Некоторые считали, что они никогда не смогут противостоять могуществу Британской или колониальной армий самостоятельно. Другие подозревали, что заключение сделки с Уильямом — не лучшее решение. Они забыли, как тамплиеры двадцать лет назад освободили их людей из рабства Сайласа; вместо этого они припомнили экспедиции в лес, которые организовал Уильям в попытках найти хранилище предтеч; припомнили раскопки, которые велись в найденной нами пещере.

Эти беззакония были еще свежи в их памяти, и это невозможно было не учитывать.

— Тише, тише, — просил Уильям. — Разве я не был всегда заступником? Разве не старался всегда защитить вас от притеснений?

— Хотите защитить нас, дайте нам оружие. Ружья и лошадей, и мы сами защитим себя, — возражали представители Конфедерации.

— Война — это не ответ, — настаивал Уильям.

— Мы помним, как вы передвинули границы. Даже сегодня твои люди копают землю, не проявляя никакого уважения к тем, кто живет на ней. Речи твои сладкие, но лживые. Мы здесь не для переговоров. Не для продажи. Мы здесь для того, чтобы сказать тебе и твоим людям, чтобы вы уходили отсюда.

К сожалению, Уильям прибегнул к силе, чтобы добиться своего, и индеец был застрелен, чтобы все поняли, что с ними будет, если Конфедерация не подпишет сделку. Воины, к их чести, сказали «нет»; они отказались склониться перед угрозой, продемонстрированной Уильямом. И получили горькое доказательство этой угрозы, когда они стали падать от ружейных выстрелов в голову.

И тут появился этот парень. Человек Уильяма подробно описал мне его, и описание совпало с тем, что рассказывал Бенджамин о встрече в Мартас-Винъярд, и с тем, что Чарльз, Уильям и Джон видели в гавани Бостона. На нем было то самое ожерелье и та же самая роба ассасина. Парень был тот же самый.

— Этот парень, что он сказал Уильяму? — спросил я у солдата, стоявшего передо мной.

— Он сказал, что намерен прекратить махинации мастера Джонсона, остановить его, чтобы он не требовал эти земли для тамплиеров.

— Уильям ответил?

— Конечно, он ответил, сэр, он сказал своему убийце, что тамплиеры пытались контролировать эти земли, чтобы защитить индейцев. Он сказал этому парню, что ни король Георг, ни колонисты не собираются защищать интересы ирокезов.

Я поднял глаза к небу.

— Не слишком убедительный аргумент на фоне расстрела индейцев.

Солдат склонил голову.

— Возможно, что и так, сэр.

3

Если бы я чуть более философски подходил к смерти Уильяма, то, наверное, я нашел бы смягчающие обстоятельства. Уильям, хотя и был прилежным служакой и посвященным, никогда не был слишком добродушным человеком, и оказавшись в ситуации, которая требовала сочетания такта и силы, наломал дров. Хотя мне и больно говорить это, но он сам устроил свою гибель, и боюсь, что я никогда не оправдывал некомпетентности: ни в молодости, когда я считал, что я унаследовал это качество от Реджинальда, ни тем более теперь, когда я разменял шестой десяток. Уильям проявил себя как кровожадный болван и поплатился за это жизнью. Кроме того, проект приобретения земли у индейцев, важный когда-то для нас, уже не был для нас приоритетом; он перестал им быть с началом войны. Теперь нашей главной задачей было взять на себя командование армией, а поскольку честным способом сделать это не удалось, оставалось прибегнуть к нечестному — убить Вашингтона.

Но этот план был поставлен под удар, когда следующим ассасин застрелил Джона, нашего офицера в Британской армии, за то, что Джон истреблял мятежников. Опять же, хотя потеря такого ценного человека и раздражала, сорвать наш план она все-таки не могла, если бы не письмо в кармане Джона — к сожалению, в нем были подробности плана убийства и назывался исполнитель, Томас Хикки. Новоявленный ассасин не замедлил отправиться в Нью-Йорк, и следующим в его списке стоял Томас.

Томас занимался там подделкой денег, помогая в сборе средств и в подготовке убийства Вашингтона. Чарльз тоже был уже там вместе с Континентальной армией, поэтому я незаметно явился в город и снял комнату. И не успел я приехать, как получил известие: парень добрался до Томаса и они оба арестованы и брошены в тюрьму Брайдуэлл.

— Больше никаких ошибок, Томас, — сказал я ему при свидании, поеживаясь от холода и морщась от тюремной вони, гвалта и скрежета, и вдруг за решеткой соседней клетки я увидел его: ассасина.

И признал. Глаза у него были, как у матери, и тот же упрямый подбородок, но рот и нос — Кенуэев. Он был слепком ее и меня. Вне всяких сомнений он был мой сын.

4

— Это он, — сказал Чарльз, когда мы с ним покинули тюрьму. Я вздрогнул, но он не обратил на это внимания: в Нью-Йорке было холодно, пар от дыхания клубился в воздухе, и Чарльз изо всех сил старался согреться.1

— Кто «он»?

— Тот парень.

Конечно, я прекрасно понял, о чем он.

— Что за ерунду вы болтаете, Чарльз? — сердито спросил я и подышал в ладони.

— Помните, я рассказывал о мальчике, которого встретил в шестидесятом, когда солдаты Вашингтона уничтожили индейскую деревню?

— Да, помню. Это наш ассасин, да? Из гавани Бостона. Убийца Уильяма и Джона.

Тот, что теперь в тюрьме, да?

— Похоже, что да, Хэйтем.

Я развернулся к нему.

— Да вы понимаете, что это значит, Чарльз? Мы сами создалиэтого ассасина. В котором горит ненависть ко всем тамплиерам. Он ведь видел вас, когда сжигали его деревню, верно?

— Верно, я же вам говорил.

— Думаю, что и кольцо ваше он тоже видел. И еще я думаю, что несколько недель после встречи с вами он носил на своей коже отпечаток этого кольца. Я прав, Чарльз?

— Ваша забота об этом ребенке трогает, Хэйтем. Вы всегда были горячим сторонником индейцев.

Слова застыли у него на губах, потому что в следующий миг я схватил его за грудь и, скомкав пелерину его плаща, и со всего маха притиснул к каменной тюремной стене. Я высился над ним и готов был испепелить его взглядом.

— Моя забота — это Орден, — сказал я. — Это — моя единственная забота.

Поправьте меня, Чарльз, если я ошибаюсь, но ведь Орден не проповедует бессмысленное истребление туземцев и сжигание их деревень. Это, насколько я помню, с очевидностью отсутствует в моих наставлениях. И знаете почему? Потому что такие поступки создают — как вы там говорите? — «враждебность» у тех, кого мы могли бы привлечь на нашу сторону. Это заставляет даже нейтральных людей принимать сторону наших врагов. Как в итоге и вышло. Наши люди погибли и планы срываются из-за вашей выходки шестнадцатилетней давности.

— Не моей выходки — Вашингтона.

Я отпустил его, сделал шаг назад и заложил руки за спину.

— Вашингтон заплатит за то, что сделал. Мы об этом позаботимся. Он жесток, это ясно, и занимает не свое место.

— Я тоже так думаю, Хэйтем. Я уже принял меры, чтобы нам никто не помешал и мы смогли бы убить двух зайцев разом.

Я внимательно смотрел на него.

— Продолжайте.

— Этот индейский парень должен быть повешен за участие в заговоре с целью убийства Джорджа Вашингтона и за убийство тюремного надзирателя. Вашингтон, конечно, будет там — я берусь это обеспечить — и у нас появится возможность убить его. Томас будет более чем счастлив исполнить это поручение. Вам, как великому магистру Колониального Обряда, остается только дать этому плану ваше благословение.

— Это неожиданно, — похоже, у меня дрогнул голос.

Ну почему? Почему именно я должен решать, кому жить и кому умереть?

Чарльз развел руками.

— Самые лучшие планы чаще всего неожиданные.

— Конечно, — согласился я. — Конечно.

— Так как?

Я медлил. Попросту говоря, я должен утвердить казнь собственного ребенка. Какое чудовище способно на это?

— Выполняйте, — сказал я.

— Хорошо, — ответил он и облегченно вздохнул. — Тогда нам лучше не терять ни минуты. Сегодня же к вечеру весь Нью-Йорк будет оповещен, что завтра изменник революции встретит свою смерть.

5

Мне слишком поздно испытывать отцовские чувства. Всё, что было у меня когда-то годным для воспитания ребенка, давно уже исковеркано или выжжено. Годами предательства и жестоких убийств.

 

28 июня 1776 года

1

Нынче утром я проснулся на съемной квартире словно от резкого толчка. Сел в постели и оглядел чужую комнату. За окном беспокойно шумел Нью-Йорк. Почудилось мне, или так оно и было: воздух в комнате пружинил и вибрировал от возгласов, поднимавшихся к моему окну. И если так и было, то не имело ли это отношения к предстоящей в городе казни? Сегодня должны повесить.

Коннора, так его зовут. Так его назвала Дзио. Я представил, как бы всё было, если бы мы привели его в этот мир вместе.

Звали бы его тогда Коннором?

Выбрал бы он тогда путь ассасина?

И если ответить на этот вопрос отрицательно: «нет, не выбрал бы, потому что отец его тамплиер», то что же тогда следует сказать обо мне, кроме как: мразь, нелепость, межеумок? Человек с расщепленной верой.

Но это человек, который решил, что не даст своему сыну умереть. Не сегодня.

Я облачился не в обычный свой наряд, а в темный балахон с капюшоном, потом поспешил в конюшню, оседлал лошадь и пустился прямиком к площади, на которой была назначена казнь — по грязным, битком забитым улицам, сметая горожан, не успевавших отпрыгивать с моего пути и грозивших мне вслед кулаками или оторопело глядевших на меня из-под шляп. И в конце концов толпа стала непреодолимой — толпа зевак, пришедших поглазеть на казнь.

И когда я подъехал, я подумал — что же я делаю, и понял, что не знаю. У меня просто было чувство, будто я спал и внезапно проснулся.

2

Там, на эшафоте, виселица дожидалась очередной жертвы, а внушительных размеров толпа предвкушала главное блюдо. Вокруг площади стояли лошади и экипажи, на которые, для лучшего обзора, взбирались целые семейства: трусоватые мужчины, низкорослые женщины с тощими, озабоченными лицами и неряшливые дети. Одни зеваки расположились на площади, другие отирались неподалеку: женщины сплетничали, собравшись в кружок, мужчины потягивали пиво или вино из кожаных фляжек. Всем хотелось увидеть, как повесят моего сына.

С одной стороны подъехал фургон, окруженный охраной, и внутри я заметил Коннора, а потом оттуда выскочил ухмылявшийся Томас Хики, выдернул Коннора и с издевкой произнес:

— А ты думал, что я пропущу твои проводы? Я слышал, Вашингтон тоже будет там.

Как бы чего не случилось.

Коннор, со связанными за спиной руками, бросил на Томаса взгляд, полный ненависти, и я снова поразился, как много в его чертах было от матери. Но вместе с непокорностью и отвагой сегодня в них был еще и. страх.

— Ты же сказал, что будет суд, — резко ответил Коннор, и Томас толкнул его.

— Предателям суд не положен. Ли и Хэйтем всё устроили. Так что тебе прямо на виселицу.

Я похолодел. Коннор пойдет на смерть, думая, что это я подписал ему смертный приговор.

— Сегодня я не умру, — гордо сказал Коннор. — Чего не скажешь о тебе.

Но говорил он уже через плечо, потому что охранники погнали его к эшафоту.

Шум покатился нарастающей волной, когда Коннора повели через толпу, которая пыталась схватить его и сбить с ног. Какой-то человек с ненавистью в глазах собирался нанести удар, но он был неподалеку от меня, и я перехватил его руку, больно заломил ее за спину и швырнул его на землю. Он глянул на меня в бешенстве, но мой взгляд из-под капюшона был еще свирепее, и человек осекся, поднялся с земли, и в следующий миг был смят и оттеснен бушующей, неуправляемой толпой.

А Коннора уже протащили дальше сквозь череду мстительных тычков, и я был слишком далеко, чтобы остановить еще одного человека, который вдруг кинулся вперед и схватил Коннора — но достаточно близко, чтобы рассмотреть его лицо; и чтобы прочесть у него по губам:

— Ты не один. Только дай знать, когда понадобится.

Это был Ахиллес, знаменитый ассасин.

Он был здесь, чтобы спасти Коннора, но Коннор ответил:

— Забудьте обо мне. Надо остановить Хики. Он.

Его оттеснили, и я договорил мысленно: «…попытается убить Вашингтона».

Легок на помине. Прибыл главнокомандующий с небольшой охраной. Пока Коннора втаскивали на эшафот и палач накидывал ему на шею веревку, внимание толпы отвлеклось на другой конец площади, где Вашингтона проводили на возвышение, пространство возле которого было немедленно расчищено расторопной охраной. Чарльз, как генерал-майор, находился рядом с ним, и я невольно сравнил их друг с другом: Чарльза, превосходившего Вашингтона ростом и несколько надменного, и Вашингтона — непринужденного и обаятельного. И я понял, почему Континентальный конгресс предпочел Вашингтона: Чарльз выглядел явным британцем.

— Братья, сестры, сограждане, — начал Чарльз, и нетерпеливая тишина повисла над толпой. — Несколько дней назад мы раскрыли заговор столь мерзкий и столь подлый, что даже и сейчас тошно о нем говорить. Человек, стоящий перед вами, собирался убить нашего любимого генерала.

Толпа ахнула.

— Это правда, — вещал Чарльз, все больше воодушевляясь. — Никто не знает, что за помрачение или безумие им двигало. И сам он не дает никаких оправданий. Не проявляет раскаяния. И сколько мы ни просили и ни умоляли его рассказать, что ему известно, он упрямо хранит молчание.

Палач шагнул вперед и напялил на голову Коннора холщовый мешок.

— Раз он ничего не объясняет — не признаёт и не искупает вину — что еще нам остается? Он хотел предать нас в руки врагов. И мы вынуждены избавить этот мир от него. Да помилует господь его душу.

Он договорил, и я глянул по сторонам, пытаясь найти людей Ахиллеса. Если это спасательная операция, то уже самое время, разве нет? Где же они? Какого черта они задумали?

Лучник. Они должны были использовать лучника. Это не давало гарантий: стрела может не разорвать веревку, в лучшем случае спасатели могли надеяться, что разорвется часть волокон, а остальное довершит Коннор своим весом. Но зато это проще. Это можно проделать из.

Издалека. Я оглянулся, проверяя здания позади. Конечно, именно там, где его поставил бы и я, стоял лучник — в створках высокого окна. Я видел, как он натянул тетиву и прищурился, направляя стрелу. И как только распахнулся люк и тело Коннора повисло, он выстрелил.

Стрела промелькнула над головами — и сознавал это только я — и подрубила веревку, но полностью не перерезала.

Меня могли заметить и узнать, но я сделал то, что в любом случае сделал бы, по наитию, безотчетно. Я выхватил из робы кинжал и метнул его, и мне казалось, что летел он долго, как в кошмарном сне, но, слава богу, в веревку он врезался и начатое довершил. Когда Коннор, истерзанный, но — слава богу — вполне живой, канул в люк, вокруг меня раздался многоголосый вздох. На какой-то миг на расстоянии вытянутой руки от меня образовалась пустота, потому что толпа в ужасе от меня отпрянула. И в это время я заметил Ахиллеса, ныряющего за Коннором в яму под виселицей.

И я стал продираться наружу, потому что тишина потрясения сменилась мстительным ревом, пинками и тычками в мой адрес, и ко мне через толпу уже прокладывала путь стража. Я взвел клинок и резанул нескольких зевак — зрелище крови остановило остальных. Оробевшие, они раздались в стороны. Я выскочил с площади и бросился отыскивать лошадь, а в ушах все звенел свист разъяренной толпы.

3

— Он настиг Томаса раньше, чем тот добежал до Вашингтона, — уныло сказал Чарльз.

Мы сидели с ним под сводами «Беспокойного призрака» и обсуждали события минувшего дня. Чарльз был в сильном возбуждении и все время оглядывался через плечо. Чувства у нас были похожие, но я почти завидовал ему, потому что он мог не скрывать их. А мне обнаруживать свое смятение было нельзя. А смятение было: жизнь сыну я спас, но дело собственного Ордена благополучно провалил — провалил миссию, которую сам же и назначил. Я был предатель. Я подставил своих.

— Как всё произошло? — спросил я.

Коннор настиг Томаса и перед тем как убить, потребовал объяснений. Зачем Уильям покупал землю у его народа? Для чего нам надо убить Вашингтона?

Я кивал. Отхлебывал из кружки эль.

— Что ответил Томас?

— Он сказал, что то, чего хочет Коннор, получить невозможно.

Чарльз смотрел на меня устало и потрясенно.

— Что же теперь делать, Хэйтем? Что?

 

7 января 1778 года, два года спустя

1

Чарльз и всегда-то возмущался Вашингтоном, а после неудачного покушения его ненависть только увеличилась. Он воспринял как личное оскорбление тот факт, что Вашингтон остался жив — да как он смеет? — и так и не смог ему этого простить.

Вскоре после этих событий Нью-Йорк был сдан британцам, и Вашингтон, едва не попавший в плен, несет за это ответственность, хотя и без Чарльза здесь не обошлось. Кстати, Чарльза нисколько не впечатлил последующий набег Вашингтона за реку Делавэр, несмотря на то, что реванш при Трентоне вернул революции уверенность. Чарльзу было на руку поражение Вашингтона в битве при Брендивайне и потеря Филадельфии. Наступление Вашингтона на англичан у Джермантауна закончилось катастрофой. И вот теперь — Вэлли-Фордж.

Выиграв сражение при Уайт Марш, Вашингтон отвел свои войска на зимовку в местность, которую он считал безопасной. Живописные холмы Вэлли-Фордж в Пенсильвании были «превосходным выбором» для двенадцатитысячной Континентальной армии, измотанной и настолько отвратительно снаряженной, что к месту будущей зимней стоянки солдаты добирались босиком, оставляя за собой кровавые следы.

Они еле передвигали ноги. Еды и одежды не хватало катастрофически, лошади были смертельно истощены и падали на ходу. Брюшной тиф, желтуха, дизентерия и воспаление легких беспрепятственно гуляли по лагерю и убивали солдат тысячами.

Боевой дух и дисциплина снизились настолько, как если бы их не было вовсе.

Но даже несмотря на потерю Нью-Йорка и Филадельфии и на медленное замерзание армии в Вэлли-Форж, у Вашингтона по-прежнему оставался его ангел-хранитель: Коннор. Коннор со всем пылом юности веровал в Вашингтона. Никакие мои слова не смогли бы пошатнуть эту веру, даже самые доказательные; ничем не смог бы я убедить его, что это Вашингтон повинен в смерти его матери. По его представлению, виноваты были именно тамплиеры — но кто сможет упрекнуть его за этот вывод? В конце концов, в тот день он видел там Чарльза. И не только Чарльза, но и Уильяма, Томаса и Бенджамина.

Ах, Бенджамин. Моя новая забота. За последние годы он стал каким-то позором для Ордена, и это мягко сказано. В семьдесят пятом, после попытки продать сведения англичанам, он предстал перед следственной комиссией, возглавляемой никем иным, как Джорджем Вашингтоном. К тому времени Бенджамин, как он и предсказывал много лет назад, стал главным лекарем и начальником медицинской службы Континентальной армии. Его признали виновным в «сношениях с врагом» и заключили в тюрьму, но судя по всему, он там не задержался дольше, чем до начала этого года. Его выпустили, и он исчез в неизвестном направлении.

Отрекся ли он от идеалов Ордена, как в свое время Брэддок, я не знаю. Знаю только, что он стоял за кражей припасов, отправляемых в Вэлли-Фордж, чем, конечно, ухудшал положение солдат, расквартированных там; что личную выгоду он поставил выше интересов Ордена; и что его надо остановить. Эту задачу я взял на себя и, начав с окрестностей Вэлли-Фордж, по заснеженным дебрям под Филадельфией добрался верхом до церкви, в которой Бенджамин устроил свое пристанище.

2

Церковь, приютившая Черча. Уже оставленная. Не только прихожанами, но и людьми Черча. Каких-нибудь несколько дней назад они были здесь, и вот — никого. Ни припасов, ни людей, ничего — лишь остатки костров, уже остывшие, и неровные пятна грязной и голой земли там, где стояли палатки. Я привязал лошадь на задворках и вошел внутрь церкви, где царил все тот же пробирающий до костей, обездвиживающий холод. Вдоль придела тоже тянулись остатки костров, а у двери громоздились кучей дрова, которые при ближайшем рассмотрении оказались изрубленными церковными скамьями. Благоговение пало первой жертвой холода. Два ряда уцелевших скамей стояли по обе стороны помещения, обращенные к внушительной, но давно заброшенной кафедре, и над всем этим плавала и плясала пыль — в широких полосках света, проникавшего под эти надежные каменные стены из-под высоких сводов через закопченные окна. Повсюду, на грубом каменном полу, валялись какие-то перевернутые ящики и разорванные обертки, и некоторое время я бродил по ним, изредка наклоняясь и приподнимая этот хлам в надежде отыскать хоть какие-нибудь зацепки — куда исчез Бенджамин.

И вдруг — шум. Шаги за дверью. Я на секунду замер и тут же метнулся за кафедру, потому что могучая дубовая дверь медленно, с длинным зловещим скрипом, отворилась, и вошла какая-то фигура: фигура, которая, казалось, просто решила слепо скопировать каждый мой шаг — прогуливаясь по церкви тем же путем, что и я, точно так же ворочая брошенный мусор и даже ругаясь под нос, как я.

Это был Коннор.

Я стоял в тени кафедры и смотрел. Он был в одежде ассасина и очень сосредоточенный. И мне показалось, что передо мной просто я сам — мой собственный более ранний вариант, каким я был бы, выбери я когда-то путь ассасина, предназначенный мне, если бы с этого пути не увело бы меня вероломство Реджинальда Берча. Я смотрел на него, на Коннора, и испытывал какое-то крутое месиво из чувств; и сожаление, и горечь, и даже зависть.

Я подвинулся ближе. Проверим, что он за ассасин.

Или, выражаясь иначе, проверим, каким ассасином был бы я.

3

Я проверил.

— Отец, — сказал он, когда я повалил его на пол и приставил к горлу клинок.

— Коннор, — я был язвителен. — Последнее слово?

— Стой.

— Глупый выбор.

Он отбил мое нападение, и взгляд его был негодующим.

— Пришел проверить, как тут Черч? Хочешь убедиться, хватит ли краденого на всех твоих британских братьев?

— Бенджамин Черч мне не брат, — возразил я. — Как и британцы со своим королем-идиотом. Я предполагал в тебе наивность, но это. Тамплиеры не воюют за Корону. Нам нужно то же, что и вам, малыш. Свобода. Закон. Независимость.

— Но.

— Что «но»?

— Джонсон. Питкерн. Хики. Они хотели отнять землю. Грабить города. Убить Джорджа Вашингтона.

Я вздохнул.

— Джонсон хотел завладеть землей, чтобы мы могли уберечь ее. Питкерн стремился к дипломатии — а ты всё испортил настолько, что началась война. А Хики? Джордж Вашингтон скверный лидер. Он проиграл почти все свои сражения. Его снедают неуверенность и нерешительность. Вспомни Вэлли-Фордж, и ты увидишь, что я прав. Без него нам будет лучше.

Признаться, мои слова его впечатлили.

— Послушай — сколько бы мы с тобой ни спорили, у Бенджамина Черча язык короче не станет. Ты хочешь вернуть припасы, которые он украл; я хочу его покарать. Наши интересы совпадают.

— Что ты предлагаешь? — настороженно спросил он.

Что я предлагал? Я помедлил. Он глядел на амулет у меня на шее, а я на его ожерелье. Можно не сомневаться, что мать рассказывала ему про амулет; и можно не сомневаться, что он не прочь забрать его у меня. Но так или иначе, оба эти знака напоминали о ней.

— Перемирие, — сказал я. — Может быть — может быть — временный союз пойдет нам на пользу. Ты же мой сын, и тебя еще можно спасти от невежества.

Он молчал.

— Или могу убить тебя сейчас, если хочешь, — рассмеялся я.

— Ты хоть знаешь, куда отправился Черч? — спросил он.

— Боюсь, что нет. Я подумывал устроить засаду на случай, если он или кто-то из его людей вернется сюда. Но, похоже, я опоздал. Они вымели все подчистую.

— Возможно, я выслежу его, — голос у него стал еще более гордым.

Я стоял поодаль и наблюдал, а он хвастал навыками, полученными от Ахиллеса — по следам на полу церкви пытался понять, куда утащили груз.

— Товар был тяжелый, — сказал он. — Вероятно, его погрузили на повозку. В ящиках были пайки, а еще — лекарства и одежда.

Снаружи Коннор показал на взрытый местами снег.

— Здесь прошла повозка. медленно — видимо, перегруженная. Следы запорошило снегом, но все-таки видно, куда они ведут. Идем.

Я отвязал свою лошадь, догнал его, и мы двинулись дальше. Коннор читал следы, а я старался, чтобы он не заметил моего восхищения. Я вновь и вновь поражался сходству наших знаний и отмечал, что он делает то же самое, что и я в подобных обстоятельствах. Милях в пятнадцати от лагеря он круто повернулся в седле, глянул на меня победным взглядом и показал на что-то впереди, по следу. Там виднелась осевшая в снег повозка и ее возница, пытавшийся вернуть на место колесо. Когда мы подъехали, он бормотал:

— Вот беда-то. Окоченеть ведь можно, если не починю.

Он был потрясен, когда рядом появились мы, и глаза у него распахнулись от ужаса.

У него был мушкет, но довольно далеко. И еще раньше, чем Коннор спросил свысока:

«Ты из людей Черча?» — я понял, что он рванет наутек, что он и сделал. С вытаращенными глазами он вскочил на ноги и кинулся в лес, но увяз в снегу, и бег его вышел тягучий и неуклюжий, как у раненого слона.

— Здорово, — улыбнулся я, а Коннор гневно глянул на меня, выпрыгнул из седла и нырнул в лес за удравшим возницей. Я проводил его взглядом, вздохнул, слез с коня и постоял, проверяя клинок и прислушиваясь к суматохе в лесу, где Коннор гонялся за целью; а потом пошел туда, к ним.

— Глупо было бежать, — сказал Коннор. Он прижал возницу к дереву.

— Чт... что вам надо? — взмолился тот.

— Где Бенджамин Черч?

— Я не знаю. Мы ехали в лагерь, к северу отсюда. Там мы обычно разгружаемся.

Может, вы его там найд...

Он глянул на меня, словно в поисках поддержки, но я достал пистолет и выстрелил в него.

— Довольно, — сказал я. — Надо поторапливаться.

— Ты... зачем ты его убил? — воскликнул Коннор, стирая со своего лица кровь этого человека.

— Где лагерь, он уже сказал, — ответил я. — Зачем он еще нужен?

Пока мы шли к лошадям, я все думал: кем я выгляжу в его глазах? Чему я должен учить его? Хочу, чтобы он так же изломался и измучился, как я? Хочу наставить на истинный путь?

Погруженные каждый в свои мысли, мы ехали к лагерю, и как только над верхушками деревьев замаячил дымок, мы спешились, оставили лошадей и стали невидимо и неслышно пробираться меж деревьев. Скрытые в зарослях, лежа на животе, мы щурились в мою подзорную трубу, пытаясь вдалеке, за стволами и голыми ветками, как следует разглядеть людей в лагере, которые жались к кострам в надежде согреться. Коннор отправился разведать дорогу в лагерь, а я примостился поудобнее и понезаметнее и стал ждать.

По крайней мере, я так думал — думал, что меня не видно — пока шею мне не пощекотал мушкет и не раздались слова:

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка, что это у нас?

С проклятиями они поставили меня на ноги. Их было трое, и они радостно переглядывались оттого, что сцапали меня — они имели право радоваться, потому что подкрасться ко мне не так-то просто. Лет десять назад я бы услышал их за полмили и ускользнул бы. Десять лет назад я бы услышал их, притаился и разобрался бы со всеми. Двое наставили на меня мушкеты, а один шагнул вперед, нервно облизывая губы. С возгласом деланного изумления он снял с меня спрятанный клинок, потом шпагу, кинжал и пистолет. И только обезоружив меня, он позволил себе расслабиться и показать в ухмылке узенький оскал почерневших гнилых зубов. Правда, у меня оставалось еще одно тайное оружие: Коннор. Но, черт возьми, где его носит?

Гнилозубый стоял совсем рядом. Слава богу, он не слишком скрывал свои намерения, так что я успел увернуться от его колена, которым он въехал мне в пах, и я избежал настоящей сильной боли, но ему предложил думать иначе: я заорал, как ошпаренный, и хлопнулся на стылую землю, притворяясь обескураженным, чтобы выиграть время.

— Должно быть, янки-шпион, — сказал один из них. Он нагнулся, опираясь на мушкет, и разглядывал меня.

— Да нет. Он кое-что другое, — сказал первый и тоже нагнулся надо мной, пытающимся подняться на четвереньки. — Кое-что особенное. Верно ведь. Хэйтем?

Черч мне есепро тебя рассказал.

— Тогда ты явно плохо слушал, — сказал я.

— Ты не в том положении, чтобы угрожать, — зло сказал Гнилозубый.

— Да, вроде, нет, — спокойно сказал я.

— Вот как? — спросил Гнилозубый. — Убедить тебя в обратном? Ты когда-нибудь получал прикладом по зубам?

— Нет, но, похоже, ты можешь поделиться впечатлениями.

— Смотри-ка, он еще шутки шутит?

Я скользнул взглядом наверх, туда, где за их спинами, на дереве, как птичка на ветке, примостился Коннор — со спрятанным клинком наготове и предостерегающе прижатым к губам пальцем. Он ведь должен мастерски лазать по деревьям — не сомневаюсь, что этому он выучился у матери. Она и меня пыталась приобщить к этой премудрости. Но кроме нее самой так лазать по деревьям не смог бы никто.

Я понял, что Гнилозубый доживает последние секунды. Правда, он еще успел уязвить меня, саданув сапогом в челюсть, и я, кувыркнувшись, отлетел в ближайший кустарник.

Ну, теперь-то уж точно пора, Коннор, подумал я. Взгляд у меня туманился от боли, но зато я был вознагражден этим зрелищем: Коннор летит с дерева, занеся для удара вооруженную спрятанным клинком руку, и через миг окровавленная серебристая сталь объявляется во рту первого несчастного охранника. Пока я поднимался на ноги, он прикончил и двух остальных.

— Нью-Йорк, — сказал Коннор.

— Что это значит?

— Там Бенджамин.

— Ну, тогда и мы там.

 

26 января 1778 года

1

Нью-Йорк изменился со времени моего последнего приезда, а если говорить точнее: он сгорел. Великий пожар в сентябре семьдесят шестого начался в таверне Бойцовый Петух и уничтожил более пятисот домов, превратив около четверти города в безлюдное пепелище. В итоге англичане объявили город на военном положении. Дома горожан были реквизированы и переданы офицерам Британской армии; церкви превращены в тюрьмы, казармы и лазареты; и от этого казалось, будто сама душа города стала серой и тусклой. Нынче не что иное, как флаг Соединенного Королевства уныло свешивался с флагштоков на верхушках домов из оранжевого кирпича, и там, где прежде в городе царили деловитость и радостная суматоха — под его навесами, в галереях и под окнами домов — теперь были только грязь да рваная ветошь да копоть. Жизнь продолжалась, но горожане ходили, опустив носы в землю. Вид у них был понурый, движения заторможенные.

В такой обстановке разыскать Бенджамина оказалось нетрудно. Он был на старой пивоварне, на набережной.

— Надо бы управиться до рассвета, — предложил я несколько сгоряча.

— Ладно, — сказал Коннор. — Чем раньше припасы будут возвращены, тем лучше.

— Конечно. Не могу же я мешать твоей утопии. Иди за мной.

Мы пробежали по крышам и через несколько минут любовались видом Нью-Йорка, уходившего почти к горизонту — точно израненным воином в момент его боевой славы.

— Скажи мне вот что, — нарушил молчание Коннор. — Ты ведь мог убить меня при первой встрече — что тебя остановило?

Я бы мог позволить, чтобы тебя повесили, подумал я. Мог позволить Томасу убить тебя в тюрьме Брайдуэлл. Что меня тогда остановило? В чем причина? В том, что я стар? Сентиментален? Или просто тоскую по той жизни, которой у меня никогда не было?

Но все эти мысли я оставил при себе, и после краткого молчания отделался отговоркой:

— Любопытство. Еще вопросы есть?

— Что все-таки нужно тамплиерам?

— Порядок, — сказал я. — Цель. Путь к ней. Больше ничего. Это только твои приятели всё тщатся помешать нам болтовней о свободе. Когда-то ассасины ставили более разумную цель — мир.

— Свобода — это и есть мир, — убежденно сказал он.

— Нет. Свобода — это дверь в хаос. Ты только посмотри, что за революцию устроили твои дружки. Я стоял перед Континентальным конгрессом. Слушал, как они орут и топают. Всё во имя свободы. Но это лишь шум.

— Поэтому ты на стороне Ли?

— Он понимает, что нужно будущей нации куда лучше, чем олухи, которые уверяют, что представляют ее.

— А по-моему, ты просто завидуешь, — сказал он. — Люди сделали свой выбор и выбрали Вашингтона.

Ну вот опять. Я почти завидовал ему — его взгляду на мир: ясному и определенному. В его мире, казалось, нет места сомнениям. Если в конце концов он все-таки узнает о Вашингтоне всю правду (а если мой план удастся, это произойдет и скоро), его мир — и не только мир, но и чистый взгляд на мир — разлетится на куски. А вот тогда я бы ему не позавидовал.

— Люди ничего не выбирали, — вздохнул я. — Выбор сделала кучка привилегированных трусов, желавших только разбогатеть. Они собрались и приняли решение, которое их устроило. Они расписали его красивыми фразами, но правдой от этого оно не стало. Разница, Коннор — единственная разница между мной и теми, кому ты помогаешь — в том, что я не выдумываю страданий.

Он смотрел на меня. Не так давно я говорил себе самому, что мои слова на него не подействуют, и все-таки я попытался. Но, кажется, я был неправ — кажется, мои слова действовали.

2

Возле пивоварни выяснилось, что Коннору нужна маскировка — его ассасинский балахон несколько бросался в глаза. Он раздобыл чужой наряд, снова блеснув своими навыками, но и на этот раз я был скуп на похвалы. Так что вскоре мы снова стояли у ворот пивоварни, и над нами высились ее стены красного кирпича, и ее темные окна смотрели на нас неумолимо. За воротами виднелись бочки и телеги и еще охранники, шнырявшие туда-сюда. Бенджамин заменил большую часть тамплиеров собственной наемной гвардией; история повторяется, подумал я, вспомнив Брэддока. Я лишь надеялся, что Бенджамин не окажется таким же заговоренным от убийства, как Брэддок. Хотя это маловероятно. Я как-то не слишком верил в крупный калибр моего нынешнего противника.

Я вообще мало во что верил последнее время.

— Стоять! — из тени вышел охранник, разгоняя туман, курившийся на уровне наших лодыжек.

— Это частная собственность. Какое у вас тут дело?

Я слегка сдвинул шляпу, чтобы открыть свое лицо.

— Отец Понимания направляет нас, — сказал я, и вроде бы, его это устроило, хотя на Коннора он смотрел все еще с подозрением.

— Тебя я узнал, — сказал он, — а дикаря не знаю.

— Это мой сын, — сказал я и. с удивлением услышал нежность в собственном голосе.

И охранник, внимательней вглядевшись в Коннора, чуть насмешливо бросил мне:

— Вкусил лесных даров, я смотрю?

Я оставил его в живых. Пока. И просто улыбнулся в ответ.

— Ладно, проходите, — сказал он, и мы шагнули в арочные ворота на территорию пивоварни Смит и К°.

Мы быстро нырнули в один из отсеков с рядом дверей, ведших на склады и в конторские помещения. Я занялся замком ближайшей двери, а Коннор стоял на карауле и говорил.

— Тебе, должно быть, странно узнать о моем существовании, — сказал он.

— Мне тоже интересно, что говорила обо мне твоя мать, — ответил я, возясь с отмычкой. — Я часто думал, как могла бы сложиться наша жизнь, если бы я остался с ней. И совершенно безотчетно я спросил:

— Как она, кстати?

— Мертва, — сказал он. — Убита.

Благодаря Вашингтону, подумал я, но вслух сказал только:

— Мне очень жаль слышать это.

— Тебе жаль? Это сделали твои люди.

Я уже открыл дверь, но не шагнул в нее, а снова закрыл и развернулся к Коннору:

— Что?

— Я был совсем мальчишкой. Они пришли и искали старейшин. Даже тогда я знал, что они опасны, поэтому ничего не сказал. За это Чарльз Ли избил меня до потери сознания.

Выходит, я был прав. Чарльз действительно в прямом и переносном смысле оставил на Конноре отпечаток кольца тамплиеров.

Он продолжал, и мне несложно было изобразить на своем лице ужас, хотя, в общем-то, я уже все знал:

— Когда я очнулся, деревня пылала. Твоих людей и след простыл, а мать спасти было уже нельзя.

Вот — вот возможность открыть ему правду.

— Не может быть, — сказал я. — Я не давал такого приказа. Наоборот, я велел прекратить поиски хранилища предтеч. Перед нами стояли дела поважнее.

Коннор посмотрел на меня с колебанием, но лишь пожал плечами.

— Это уже неважно. Столько лет прошло.

Ну уж нет, это было, было важно.

— Да ты же все это время жил в убеждении, что это я — твой родной отец — виновен в этом злодеянии. Но я-то к нему не причастен.

— Может быть, ты и прав. А может быть нет. Как мне понять?

3

Мы неслышно проникли на склад, где за стеллажами бочек, казалось, совершенно теряются остатки света, и увидели стоявшего к нам спиной человека, и в полной тишине лишь поскрипывало перо, которым он что-то царапал в конторской книге. Конечно, я узнал его и вздохнул поглубже, прежде чем его окликнуть.

— Бенджамин Черч, — объявил я, — Орден тамплиеров обвиняет тебя в предательстве и измене нашим принципам ради личной выгоды. За твое преступление я приговариваю тебя к смерти.

Бенджамин обернулся. Только это был не Бенджамин. Это был двойник, и он заорал:

— Пора, пора! — и на этот крик из засады набежала охрана с пистолетами и клинками наготове.

— Ты опоздал, — кричал двойник. — Черч с грузом уже далеко. И боюсь, ты будешь не в состоянии преследовать его.

Мы стояли, окруженные охраной, и благодарили бога за Ахиллеса и его уроки, потому что оба мы решили одно и то же. Мы решили: при столкновении с превосходящим по силе противником надо вырвать у него инициативу. Мы решили: лучшая защита — это нападение.

Так мы и сделали. Мы атаковали. Обменявшись коротким взглядом, мы выпустили спрятанные клинки и, прыгнув, вонзили их в ближайших охранников, чьи вопли гулко ударились в кирпичные стены склада. Ударом ноги я опрокинул одного из стрелков, и его голова разбилась об ящик, а я сел ему на грудь и вогнал спрятанный клинок ему в мозг.

Я обернулся и увидел, как Коннор, пригнувшись, вертится волчком, и его клинок кромсает всех подряд: два несчастных охранника рухнули наземь, хватаясь за распоротые животы. Выстрелил мушкет, воздух заныл — рядом со мной пролетела пуля, но стрелок тут же поплатился за это жизнью — я убил его. На меня насели двое охранников, исступленно махавшие клинками, и я возблагодарил нашу счастливую звезду за то, что Бенджамин обзавелся наемниками взамен тамплиеров — тамплиеры бы так легко не сдались.

В общем, бой вышел кратким и жестоким, и скоро остался только двойник, и Коннор навалился на него, трясущегося от страха на кирпичном полу, скользком от крови.

Я прикончил умирающего охранника и шагнул поближе к Коннору.

— Где Черч? — спрашивал он.

— Я скажу все, — всхлипывал двойник, — все, что тебе нужно. Только обещай, что не убьешь меня.

Коннор глянул на меня (и уговор то ли был, то ли не было) и помог ему встать.

Пугливо бегая взглядом от меня к Коннору, двойник выговорил:

— Он вчера уехал на Мартинику. На торговом шлюпе под названием «Приветствие». Загруженном половиной того, что он украл у патриотов. Это все, что я знаю. Клянусь.

Я вогнал ему клинок в хребет, и он в полном изумлении уставился на окровавленное стальное жало, торчащее у него из груди.

— Ты же обещал. — сказал он.

— И он сдержал слово, — хмуро ответил я и посмотрел на Коннора, почти вызывая его на возражение.

— Идем, — добавил я, и тут трое стрелков выбежали на балкон у нас над головой, грохоча сапогами по деревянному настилу. Они прицелились и выстрелили. Но не в нас, а в бочки неподалеку, в которых, как я слишком поздно сообразил, был порох.

Я только успел повалить Коннора за бочонки с пивом, как рванула первая пороховая бочка, а следом и остальные — они рвались с таким оглушительным громом, что казалось, воздух исчез и время остановилось; с таким грохотом, что когда я открыл глаза и отнял от ушей руки, я почти удивился, что вокруг нас по-прежнему возвышается склад. Все, кто были внутри, или кинулись на пол или были сброшены туда взрывом. Но охранники пришли в себя, дотянулись до мушкетов, и все еще оглушенные, орали друг на друга и пытались сквозь пыль прицелиться в нас. Языки пламени взметнулись над бочками; ящики вспыхнули. Неподалеку один из охранников бегал кругами — одежда и волосы у него пылали, он дико орал, потому что лицо у него просто растаяло, съеденное огнем, а потом он опустился на колени и умер, повалившись ничком на каменный пол. Ненасытный огонь забрался внутрь ящиков, и обрел новую силу. Адское пламя билось вокруг нас.

Возле нас вжикали пули; по пути к лестнице, ведущей на леса, мы уложили двух фехтовальщиков, потом пробились через отряд из четырех стрелков. Огонь ширился быстро — теперь уже и охрана кинулась удирать — и мы взбежали повыше, потом стали карабкаться и наконец взобрались под самую крышу пивоварни.

Мы оторвались от противников, но не от огня. Через окно мы увидели внизу воду, и мой взгляд заметался в поисках выхода. Коннор сгреб меня в охапку, сунул в окно, и вместе с осколками выбитого стекла мы оба упали в воду, прежде чем я успел хотя бы возразить.

 

7 марта 1778 года

1

Я ни за что не хотел упускать Бенджамина. Вынужден был почти месяц терпеть жизнь на «Аквиле», втянул Роберта Фолкнера — друга Коннора и капитана корабля — и прочих в погоню за шхуной Бенджамина, которая все так же оставалась вне нашей досягаемости, не подпускала нас на пушечный выстрел, и можно было лишь иногда мельком углядеть на палубе самого Бенджамина, его ядовитую физиономию. Я не собирался его упускать. Тем более теперь, когда недалеко от Мексиканского залива «Аквила» наконец-то подошел к этой шхуне борт в борт.

Поэтому я выхватил у Коннора штурвал, с усилием переложил его направо и полным ходом повел накренившийся корабль прямо на шхуну. Этого никто не предполагал. Ни экипаж шхуны. Ни матросы на «Аквиле», ни Коннор, ни Роберт — только я; но и я осознал свое действие лишь потом, когда все, кто был на борту и ни за что не держался, полетели на палубу, и нос «Аквилы» врезался шхуне в левый борт, разнеся его верхнюю часть в щепки.

Наверное, с моей стороны это было безрассудство. Наверное, надо бы извиниться перед Коннором — и конечно, перед капитаном Фолкнером — за ущерб, причиненный их кораблю.

Но я не должен был его упустить.

2

На какой-то миг повисла мертвая тишина, только слышалось, как океанская волна шлепает в борт корабельными обломками да тяжко вздыхает натруженный, утомленный шпангоут. Над головой трепыхались от легкого ветра паруса, но сами корабли были неподвижны, словно обессилели от удара.

И так же внезапно обе команды, пришедшие в себя, взорвались криками. Я опередил Коннора, бросился на нос «Аквилы» и перемахнул на палубу шхуны Бенджамина, а там ударом опорного крюка убил первого же матроса, поднявшего на меня оружие, добил его клинком и столкнул корчившееся тело за борт.

Какой-то матрос попытался удрать в люк, я догнал его, выдернул наружу и всадил ему в грудь клинок. Бросив прощальный взгляд на совершенные мной опустошения, на наши сцепившиеся корабли, медленно дрейфовавшие в океан, я спустился в люк и захлопнул за собой крышку.

Сверху неслось громыхание ног по палубе, приглушенные крики, выстрелы и деревянный стук падавших тел. А внизу была неожиданная, влажная, почти жуткая тишина. Слышалось плесканье воды и шлепанье капель, и я понял, что шхуна дала течь. Я дернул деревянную распорку, она вдруг накренилась, и вода хлынула сплошным потоком. Сколько еще шхуна продержится на плаву? Я прикинул.

В общем, я узнал то, что скоро узнает и Коннор: что никаких припасов, за которыми мы уже столько времени гоняемся, нет и в помине — во всяком случае, на этом корабле.

Я осмысливал это и вдруг услышал шум и, обернувшись, увидел Бенджамина Черча — с пистолетом, который он наставил на меня двумя руками.

— Привет, Хэйтем, — прохрипел он и нажал курок.

Он был неглуп. Я знал это. Потому-то он и выстрелил сразу, чтобы уложить меня наверняка, пользуясь внезапностью нападения; и даже целился он не строго по центру, а чуть-чуть вправо, потому что я правша и, естественно, уклоняться буду в правую сторону. Но и я тоже все понял, потому что учил его именно я. И его выстрел пришелся в корабельный корпус, потому что я уклонился, но не вправо, а влево, сделал перекат и встал на ноги и набросился на него, а он даже не успел выхватить шпагу. Я вырвал у него пистолет вместе с клочком рубашки и швырнул в сторону.

— У нас была мечта, Бенджамин, — прорычал я ему в лицо. — Мечта, которую ты попытался погубить. И вот за это, мой дорогой бывший друг, ты заплатишь сполна.

Я бил его. Коленом в пах — и он согнулся в три погибели, задыхаясь от боли; кулаком в живот и в челюсть — и два его окровавленных зуба запрыгали по полу.

Я дал ему упасть, и он упал туда, где уже было изрядно сыро, и лицо его покрылось брызгами от прибывавшей забортной воды. Корабль кренился, но мне теперь было все равно. Бенджамин попытался подняться на четвереньки, но я повалил его ударом сапога и пинал до тех пор, пока он не начал задыхаться.

Я схватил конец троса, поднял Бенджмаина на ноги и быстро примотал к бочке.

Голова у него поникла, на деревянный настил медленно, тягучими нитями, спускались кровь, слюни и сопли. Я встал рядом, взял его за волосы и заглянул ему в глаза, а потом врезал ему кулаком по морде и услышал, как хрястнула у него переносица, и я отступил назад, отряхивая кровь с пальцев.

— Хватит! — крикнул у меня за спиной Коннор.

Я обернулся. Он переводил взгляд с меня на Бенджамина, и ему было противно.

— У нас здесь другие цели, — сказал он.

Я покачал головой.

— Но, похоже, что разные.

Но Коннор, ступая по воде, которой набралось уже по щиколотку, протиснулся мимо меня к Бенджамину. У Бенджамина в заплывших от кровоподтеков глазах была ненависть.

— Где украденный тобой груз? — требовательно спросил Коннор.

Бенджамин в ответ плюнул.

— Да пошел ты.

И вдруг, невероятно, но он запел: «Правь, Британия!»

Я шагнул к нему.

— Заткнись, Черч.

Его это не остановило. Он продолжал горланить.

— Коннор, — сказал я, — спрашивай, что тебе нужно, и давай закончим с этим.

Коннор взвел клинок и поднес его к горлу Бенджамина.

— Еще раз, — сказал Коннор. — Куда ты дел груз?

Бенджамин глянул на него и моргнул. На мгновение мне показалось, что он начнет оскорблять Коннора и плеваться, но вместо этого он заговорил:

— Он там, на острове, ждет отправки. Но у тебя нет на него прав. Он не твой.

— Да, не мой, — сказал Коннор. — Этот груз предназначен людям, которые думают не только о себе, которые сражаются и умирают за то, чтобы избавить мир от вашей тирании.

Бенджамин грустно улыбнулся.

— Не те ли это люди, что стреляют из мушкетов, сделанных из английской стали? И перевязывают раны корпией, возделанной руками англичан? Неплохо устроились: мы работаем — они пожинают плоды.

— Ты выкручиваешься, чтобы оправдать свои преступления. Словно это ты невинный агнец, а они воры, — возразил Коннор.

— Смотря как на это смотреть. Нельзя прожить жизнь праведно и честно, не навредив никому. Думаешь, у Короны нет повода? Нет права считать себя обманутой? И ты знаешь это лучше других, раз уж борешься с тамплиерами — они ведь тоже мнят себя справедливыми. Вспомни об этом, когда будешь кричать, что действуешь ради общего блага. Твои враги не согласятся с этим — и не без причины.

— Слова твои, может быть, искренние, — прошептал Коннор, — но это не делает их правдой.

И прикончил его.

— Ты молодец, — сказал я, когда подбородок Бенджамина склонился к груди, а его

кровь смешалась с водой, которая все продолжала прибывать. — Для нас обоих его смерть

— благо. Пойдем. Я ведь нужен тебе, чтобы забрать с острова груз?..

 

16 июня 1778 года

1

Я не виделся с ним уже несколько месяцев, но отрицать не буду: вспоминал я его часто. И задавался вопросом: что за общее будущее может быть у нас? У меня, тамплиера — выкованного обманом, в горниле предательства, но все же тамплиера — и у него, ассасина, созданного для того, чтобы истреблять тамплиеров.

Когда-то давно, много лет назад, я мечтал в один прекрасный день объединить ассасинов и тамплиеров, но тогда я был молод и наивен. Мир еще не показал мне своего истинного лица. А его истинное лицо неумолимо, беспощадно и жестоко; первобытно жестоко и бесчеловечно. Места для мечты там нет.

Но он снова пришел ко мне, и хотя он ничего не сказал — во всяком случае, пока — мне почудилось, что в его глазах теплится та же наивная мечта, через которую когда-то прошел я сам, и она-то и заставила его найти меня в Нью-Йорке, чтобы получить ответы или чтобы рассеять какие-то сомнения, терзавшие его.

Может быть, я был неправ. Может быть, этой юной душе все-таки свойственны сомнения.

Нью-Йорк все еще оставался под пято й красных мундиров, отряды которых маршировали по улицам. Прошло уже почти два года, но никто так и не был привлечен к ответственности за тот пожар, из-за которого город впал в прокопченную, сажей пропитанную тоску. Некоторые кварталы так и стояли необитаемые. Военное положение продолжалось, власть красных мундиров была жестокой, и народ возмущался больше прежнего. Я отчужденно наблюдал две группы людей, угнетенных горожан, бросавших ненавидящие взгляды на жестоких, недисциплинированных солдат. И, верный своему долгу, я продолжал. Я работал, чтобы помочь выиграть эту войну, положить конец оккупации и установить мир.

Я с пристрастием расспрашивал одного из моих осведомителей, негодника по прозвищу Шмыгун — он часто шмыгал носом — и вдруг неподалеку заметил Коннора. Я жестом попросил его подождать, пока я дослушаю Шмыгуна, и в то же время удивился, зачем он тут. Что за дело может у него быть к человеку, который, по его мнению, приказал убить его мать?

— Мы должны знать, что задумали лоялисты, если хотим положить этому конец, — сказал я осведомителю.

Коннор не спеша приблизился и слушал, но это было неважно.

— Я пытался, — сказал Шмыгун, морща нос и поглядывая на Коннора, — но солдаты толком ничего не говорят, кроме как: велено ждать указаний сверху.

— Значит, продолжай искать. И приходи, когда узнаешь что-нибудь стоящее.

Шмыгун кивнул и ушел, ступая беззвучно, а я глубоко вздохнул и повернулся к Коннору. Секунду-другую мы стояли молча, и я рассматривал его — наряд ассасина как-то совсем не шел ему, молодому индейцу с длинными черными волосами и пронзительными глазами, глазами Дзио. Что в них кроется? Мне было неясно.

Стая ворон у нас над головами устроилась поудобнее и громко раскаркалась.

Патруль красных мундиров неподалеку, опершись на повозку, глазел на проходивших прачек, отпускал непристойные шуточки и отвечал на их неодобрительные взгляды грозными жестами.

— Победа уже близко, — сказал я Коннору и взял его под руку, увлекая его на другую сторону улицы, подальше от красных мундиров. — Еще несколько хороших атак, и мы положим конец гражданской войне и избавимся от Короны.

Легкая улыбка в уголках его губ свидетельствовала о некотором удовлетворении.

— И что вы планируете?

— Пока ничего — потому что находимся во мраке неведения.

— Я думал, у тамплиеров всюду глаза и уши, — сказал он со скрытой насмешкой.

Точно как мать.

— Были. Пока ты не начал их резать.

Он улыбнулся.

— Твой осведомитель говорил о приказах сверху. Значит, ясно, что делать: найти, кто отдает приказы лоялистам.

— Солдаты подчиняются егерям, егеря командующим, значит. надо идти по цепочке.

Я обернулся. Неподалеку все так же скабрёзничал патруль, позоривший военный мундир, флаг и короля Георга. Егеря были связующим звеном между армейским командованием и войсками и были обязаны держать красные мундиры в повиновении, чтобы те не раздражали и без того озлобленное население, но егеря на улицах появлялись редко, только при серьезных происшествиях. Ну, скажем, если убит какой-нибудь красный мундир. Или два.

Я вынул из-под плаща пистолет и нацелил его на другую сторону улицы. Боковым зрением я видел, как Коннор разинул рот, когда понял что я сейчас выстрелю в красных мундиров, фиглярствовавших возле повозки. И я действительно наметил одного, который все еще кричал непристойности какой-то женщине — она, шурша юбками, краснея и низко опустив голову, торопилась пройти мимо. И я нажал курок.

Грянул выстрел, дневная тишина разлетелась в куски, и красный мундир отпрянул назад, а между глазами у него зияло отверстие от пули и струилась темно-красная кровь. Мушкет упал на землю, а рядом повалился убитый солдат. Красные мундиры сначала растерялись настолько, что лишь вертели головами по сторонам, пытаясь понять, кто стрелял. Потом они потянули с плеч свои ружья.

Я пошел на ту сторону улицы.

— Что ты выдумал? — вслед спросил Коннор.

— Убить побольше, чтоб егеря прибежали, — ответил я. — Они нас выведут куда надо.

Один из солдат уже развернулся ко мне и атаковал меня в штыки, но я прошелся по нему клинком, вспоров и ремни, и мундир, и живот. Тут же я уложил еще одного, а третий отступил для большего простора назад и хотел уже вскинуть ружье, но уперся спиной в Коннора и через миг уже сползал с его спрятанного клинка.

Стычка кончилась, улица, до этого многолюдная, враз опустела. Раздался набат, и я подмигнул:

— Ну, вот, я же говорил, что егеря не заставят себя ждать.

Нам достаточно было изловить хотя бы одного — задача, которую я с удовольствием предоставил Коннору, и он меня не подвел. Меньше чем через час мы завладели письмом, и пока отряды егерей и красных мундиров носились взад и вперед по улице, с остервенением пытаясь отыскать двух ассасинов («Да говорю тебе, ассасины. У них были клинки гашишинов»), безжалостно вырезавших целый патруль, мы спрятались на крыше и стали читать.

— Письмо зашифровано, — сказал Коннор.

— Не волнуйся, — сказал я. — Я знаю шифр. В конце концов, это ведь шифр тамплиеров.

Я прочел и объяснил.

— Британское командование в растерянности. Братья Хоу ушли в отставку, а Корнуоллис и Клинтон оставили город. Оставшиеся руководители назначили встречу у развалин церкви Святой Троицы. Туда нам и следует отправляться.

2

Церковь Святой Троицы стояла на углу Уолл-стрит и Бродвея. Точнее, там стояли ее остатки. Она безнадежно сгорела в Великом пожаре сентября семьдесят шестого — настолько безнадежно, что англичане даже не пробовали устроить в ней казармы или тюрьму для патриотов. Вместо этого они обнесли ее забором и использовали для таких случаев, как, например, сегодня — для встречи командиров, на которую незваными гостями спешили мы с Коннором.

И на Уолл-стрит, и на Бродвее было темно. Фонарщики сюда не заглядывали, потому что фонарей здесь не было, во всяком случае, исправных. Как и всё вокруг на расстоянии почти в милю, фонари стояли черные от копоти, с разбитыми стеклами. Да и что им было освещать? Пустые глазницы близлежащих домов? Голые остовы зданий — пристанище бродячих собак и птиц?

Вот над всем этим и высились руины Святой Троицы, и именно на нее мы и забрались, устроившись на одной из уцелевших стен. Когда мы туда вскарабкались, я вдруг понял, что мне напоминает это здание: увеличенную копию моего дома на площади Королевы Анны, то, как он выглядел после пожара. Мы сидели в темной нише, ждали, когда придут красные мундиры, и я вспоминал тот день, когда Реджинальд привел меня в сгоревший дом, и как там все было. Как и церковь, мой дом остался после пожара без крыши. И так же, как эта церковь, он был лишь пустой оболочкой, тенью былого. В небе над нами перемигивались звезды, и я на мгновение засмотрелся на них, но меня тут же вернул к действительности толчок локтем в бок, и Коннор показал вниз, где по пустынным развалинам Уолл-стрит пробирались к церкви офицеры и солдаты. Они приближались, и впереди отряда два солдата тащили тележку и вешали на черные и ломкие ветки деревьев фонари, освещая путь. Они вошли в церковь и в ней тоже развесили фонари. Они быстро прошли между полуразрушенных церковных колонн, уже поросших сорной травой и мохом — словно природа предъявляла права на эти руины — и повесили фонари на купель и на аналой; потом они встали в сторонке, и следом вошли делегаты: три командира и отряд солдат.

И мы стали вслушиваться в их разговор, но всё бестолку. Я сосчитал солдат: их было двенадцать. Не сказать, чтоб уж слишком много.

— Они говорят всё вокруг да около, — шепнул я Коннору. — Сидя здесь, мы ничего не узнаем.

— И что ты предлагаешь? — спросил он. — Спуститься вниз и потребовать ответа?

Я глянул на него. Усмехнулся.

— Именно.

Я чуть ниже спустился по стене и с безопасной высоты прыгнул вниз, прямо на двух солдат у входа, и они умерли с изумленно округленными ртами.

Взметнулся крик:

— Засада! — и я уложил еще парочку красных мундиров.

Коннор наверху чертыхнулся и прыгнул мне на помощь.

Я был прав. Это было не сложно. Красные мундиры, как всегда, слишком надеялись на штыки и мушкеты. Которые, может быть, и полезны на поле боя, но совершенно непригодны на тесном пятачке, в ближнем бою, в родной для нас с Коннором стихии. Мы теперь хорошо дрались вместе, почти как давние товарищи. И очень скоро поросшие мхом скульптуры сгоревшей церкви заблестели от свежей крови красных мундиров: двенадцать солдат были убиты, и остались только три перепуганных командира, которые съежились и беззвучно шептали молитву, готовясь к смерти.

Но я планировал кое-что другое — прогулку в Форт Джордж.

3

Форт Джордж находился в южном Манхэттене. Уже более ста пятидесяти лет со стороны моря его можно было видеть как широкую полоску на горизонте — со шпилями, сторожевыми башнями и длинными прямоугольниками казарм, тянувшихся, казалось, по всему мысу, а изнутри высоких зубчатых стен это была просторная территория, где находился плац, окруженный многоэтажными дортуарами и административными зданиями; и всё это было хорошо укреплено и тщательно охранялось. Идеальное место для базы тамплиеров. Идеальное место, куда мы можем препроводить трех командиров лоялистов.

— Что планируют англичане? — спросил я первого из них.

Он сидел, привязанный к стулу в комнате для допросов глубоко в недрах Северного бастиона, где стоял всепроникающий запах сырости и где, прислушавшись, можно было услышать крысиное шуршанье и царапанье.

— Почему я должен говорить? — усмехнулся он презрительно.

— Потому что, если не скажешь, я убью тебя.

Руки у него были связаны, но он, как рукой, обвел комнату подбородком.

— Если я скажу, ты все равно убьешь.

Я улыбнулся.

— Много лет назад я познакомился с человеком по имени Резчик, мастером пыток и виртуозом по части боли, который по многу дней подряд терзал свои жертвы одним только.

Я щелкнул механизмом, и спрятанный клинок грозно сверкнул в мерцавшем свете факелов.

Он посмотрел на клинок.

— Ты обещаешь легкую смерть, если скажу.

— Даю слово.

Он сказал, и я сдержал слово. Когда с ним было покончено, я вышел в коридор и, не обращая внимания на требовательный взгляд Коннора, забрал второго пленника. Я привязал его к стулу, и глаза его впились в труп.

— Твой приятель не захотел сказать то, что мне надо, — пояснил я, — вот почему я перерезал ему горло. Ты мне скажешь, что надо?

Глаза у него распахнулись, он судорожно сглотнул:

— Понимаете, неважно, что вам нужно, я все равно не скажу — я ведь просто не знаю. Может быть, командир.

— О, так от тебя ничего не зависит, — весело сказал я и щелкнул клинком.

— Подождите, — взмолился он, когда я пошел ему за спину. — Я кое-что знаю.

Я остановился.

— Ну?

Он сказал, и когда он умолк, я поблагодарил его и чиркнул ему клинком по горлу.

Он умер, и я понял, что внутри у меня сейчас даже не праведный огонь человека, который творит зло во имя высшего добра, а просто чувство какой-то истасканной неизбежности. Много лет назад отец учил меня состраданию и милосердию. Теперь я убиваю пленных, точно они скот. Вот до чего я докатился.

— Что там происходит? — с подозрением спросил Коннор, когда я вышел в коридор за последним пленным.

— Это главный. Веди его.

Через несколько секунд дверь в комнату для допросов гулко затворилась за нами, и какое-то время было только слышно, как капает кровь. Увидев тела, валявшиеся в углу камеры, командир стал сопротивляться, но я положил ему на плечо руку и заставил его сесть на стул, уже скользкий от крови; я привязал его к стулу, щелкнул пальцами и взвел спрятанный клинок. Лезвие тихо вжикнуло.

Офицер уставился на него, потом на меня. На лице он пытался изобразить храбрость, но губы тряслись, и скрыть этого он не мог.

— Что планируют англичане? — спросил я.

На меня смотрел Коннор. На меня смотрел пленный. Поскольку пленный промолчал, я чуть приподнял клинок, чтобы он блеснул в свете факелов. Он снова уставился на клинок и на этом сломался.

— Ост... оставить Филадельфию. Она больше не нужна. Ключ — Нью-Йорк. Они увеличат численность вдвое и отбросят мятежников.

— Когда они выступят? — спросил я.

— Через два дня.

— Восемнадцатого, — сказал Коннор. — Надо предупредить Вашингтона.

— Видишь, — сказал я пленному, — это совсем не трудно, верно?

— Я вам всё сказал. Отпустите меня, — умолял он. Но я был не в настроении миловать.

Я зашел ему за спину и на глазах у Коннора перерезал пленному горло. А сыну, у которого в глазах мелькнул ужас, пояснил:

— Эти двое сказали то же. Значит, правда.

Коннор смотрел на меня с омерзением.

— Ты убил его... убил их всех. Зачем?

— Они бы предупредили лоялистов, — просто ответил я.

— Можно было держать их в плену, пока всё не кончится.

— Здесь неподалеку залив Уоллэбаут, — сказал я, — где пришвартован «Джерси», корабль флота его величества, плавучая тюрьма, вонючий корабль, на котором патриоты-военнопленные мрут тысячами, и хоронят их в мелких могилках на берегу или просто швыряют за борт. Так относятся к пленным англичане.

Он знал это и согласился:

— Поэтому и надо избавиться от их тирании.

— Ах, да, тирания. Не забывай, что ваш лидер Джордж Вашингтон мог бы спасти пленных из этого ада, если бы думал так же. Но он не желает обменивать пленных британских солдат на пленных американских, так что военнопленные-американцы обречены гнить в плавучей тюрьме в Уоллэбаут. Таков твой кумир Джордж Вашингтон на деле. И чем бы ни кончилась революция, Коннор, можешь не сомневаться, что победят в ней люди богатые и владеющие землей. А рабы, бедняки, завербованные солдаты — будут гнить по-прежнему.

— Джордж не такой, — сказал он, но да, теперь в его голосе появилось сомнение.

— Скоро ты увидишь его истинное лицо, Коннор. Он покажет себя, и вот когда это случится, тогда ты и скажешь — как ты его оцениваешь.

 

17 июня 1778 года

1

Я много слышал о Вэлли-Фордж, но никогда не видел, и сегодня утром я отправился именно туда.

Положение явно улучшилось, стало несомненно надежнее. Снег сошел, солнце выглянуло. По дороге нам попался отряд, в котором шагал какой-то военный с прусским акцентом, и если я не ошибся, это был барон Фридрих фон Штойбен, начальник штаба в армии Вашингтона, сыгравший свою роль в наведении порядка в армии. И действительно, порядок был установлен. Там, где раньше солдатам недоставало боевого духа и дисциплины, они страдали от болезней и недоедания, теперь был лагерь со здоровым, сытым войском, которое двигалось по лагерю под веселое бряцание оружия и фляжек, бодро и целеустремленно. Тут же были и обозники, подносившие корзины с припасами и выстиранным бельем, или кипятившие на кострах котелки и чайники. Даже собаки, гонявшиеся и игравшие на лагерных задворках, казалось, занимаются этим с удвоенной энергией и силой. Именно здесь, понял я, могла бы зародиться независимость с ее духом товарищества и стойкости.

И все-таки мне не давала покоя мысль, что настроение в лагере улучшилось большей частью из-за усилий ассасинов и тамплиеров. Мы обеспечили поставки продовольствия и предотвратили дальнейшие кражи, и мне говорили, что Коннор принимал участие в обеспечении безопасности фон Штойбена. А что же сделал их доблестный лидер Вашингтон, кроме как привел их в полное расстройство?

И даже после этого они верили в него.

Это была еще одна причина, почему его лживость должна быть разоблачена.

— Надо было рассказать то, что мы знаем, Ли, а не Вашингтону. — говорил я раздраженно, пока мы шли.

— Думаешь, я его друг, — сказал Коннор. Он был без капюшона, и его черные волосы блестели на солнце. Здесь, вдали от города, как-то заметнее чувствовалось, что он свой для этой земли. — Но мой враг — идея, а не страна. Нельзя делать людей рабами — ни британской короны, ни креста тамплиеров. Надеюсь, когда-нибудь это поймут и лоялисты, они тоже жертвы.

Я покачал головой.

— Ты против тирании. Несправедливости. Но это симптомы, сын. Их истинная причина — человеческая слабость. Почему, по-твоему, я все пытаюсь показать, что ты неправ?

— Сказал ты много, да. Но не показал ничего.

Да, подумал я, потому что ты не веришь правде, если она сказана мной. Ты должен услышать ее от своего подлинного кумира. От Вашингтона.

2

Мы застали командующего в бревенчатом домике, за чтением корреспонденции, и, миновав часового у входа, притворили за собой дверь, чтобы отгородиться от лагерного шума: начальственных криков сержанта и беспрестанного бренчанья кухонной утвари и громыханья повозок.

Вашингтон оторвался от чтения, улыбнулся и кивнул Коннору, в обществе которого он чувствовал себя настолько безопасно, что даже не возражал, что мы оставили часового за дверью. На меня он глянул холодно и оценивающе и, жестом попросив обождать, вернулся к своим письмам. Он обмакнул перо в чернильницу и, пока мы терпеливо дожидались его высочайшего внимания, что-то размашисто подписал. Потом поставил перо в подставку, промокнул документ, поднялся и вышел из-за стола, приветствуя нас — Коннора, конечно, теплее, чем меня.

— Что привело вас сюда? — спросил он, и пока они общались, я приблизился к столу.

Я встал к ним вполоборота и искоса быстро пробежал взглядом по столу, пытаясь приметить хоть что-нибудь, что пригодилось бы как свидетельство против Вашингтона.

— Британцы оставляют Филадельфию, — говорил Коннор. — Они идут на Нью-Йорк.

Вашингтон сосредоточенно кивнул. Хотя англичане и хозяйничали в Нью-Йорке, повстанцы контролировали целые районы города. Нью-Йорк имел для исхода войны решающее значение, и если англичане сумеют вырвать его из-под чужого контроля раз и навсегда, они получат весомое преимущество.

— Прекрасно, — сказал Вашингтон, чей набег за Делавэр с целью возвратить землю в Нью-Джерси, уже стал одним из переломных моментов в войне, — я двинусь в Монмут. Если мы разгромим их, это будет окончательный перелом.

Они беседовали, а я пытался прочитать документ, который Вашингтон подписал только что. Я дотянулся пальцами до бумаги и чуть повернул, чтобы читать было удобнее. И с тихим торжествующим возгласом я поднял ее и протянул им обоим.

— А это что?

Прервав разговор, Вашингтон обернулся и увидел, что у меня в руках.

— Частная переписка, — ощетинился он и двинулся было, чтобы отобрать документ, но я отдернул руку с бумагой и выступил из-за стола.

— Не сомневаюсь. Знаешь, о чем это письмо, Коннор?

Замешательство и недоверие появились на лице Коннора. У него шевельнулись губы, но он ничего не произнес, только переводил взгляд с меня на Вашингтона, а я продолжал:

— Похоже, твой друг отдает в нем приказ атаковать твою деревню. Причем «атаковать» — это мягко сказано. Скажите ему, генерал.

Вашингтон ответил с негодованием:

— Нам сообщили, что индейцы вступили в союз с англичанами. Я приказал положить этому конец.

— Сжечь их деревни и засолить землю. И перебить всех до единого, как следует из приказа.

Вот теперь я мог сказать Коннору правду.

— И это не впервые, — я смотрел на Вашингтона. — Не впервые. Расскажите ему, что было четырнадцать лет назад.

Несколько секунд в домике висела напряженная тишина. Снаружи доносился кухонный звон и лязг, слабый стук проезжавшей повозки, а из глубины лагеря — зычные команды сержанта и ритмичный треск от множества марширующих сапог. Вашингтон покраснел под взглядом Коннора и, наверное, проделал какие-то умозаключения, и до него дошло, о каких именно давних событиях идет речь. У него рот открывался и закрывался, но слов он не находил.

— Это было иное время, — с напором сказал он. Чарльз всегда характеризовал Вашингтона как нерешительного, мямлящего тугодума, и теперь, вот в эту минуту, я вполне понял, что он имел в виду.

— Семилетняя война, — сказал Вашингтон, как будто один этот факт сам собой мог объяснить все на свете.

Коннор застыл с невидящим взглядом, точно сильно о чем-то задумался и происходящее в домике его нисколько не касалось. Я шагнул к нему.

— Теперь видишь, сын, каков этот «великий человек», если его прижать? Он строит оправдания. Ищет виноватых. Он много чего делает, кроме одного— не берет на себя ответственность.

У Вашингтона кровь отхлынула от лица. Он потупил взгляд и буравил им пол, и вина его была очевидна.

Я пытался заглянуть в глаза Коннора, но он сделал несколько тяжелых частых вздохов, а потом взорвался от ярости:

— Хеатит! Все это может подождать. Сейчас главное — мой народ.

Я потянулся к нему.

— Нет! — он отпрянул. — Между нами все кончено.

— Сын.

Но он не дал мне сказать.

— Думаешь, я так слаб, что назвав меня сыном, ты можешь сбить меня с толку?

Сколько времени ты знал об этом и молчал? Или я должен поверить, что ты узнал об этом только что? Кровь моей матери на чужих руках, но Чарльз Ли просто чудовище, и все, что он делает, он делает по твоему приказу.

Он повернулся к Вашингтону, и тот попятился назад, испугавшись, что ярость Коннора обратится и на него.

— Предупреждаю вас обоих, — сдавленно выговорил Коннор. — Если вы встанете у меня на дороге, я убью вас.

 

16 сентября 1781 года, три года спустя

1

В сражении при Монмуте в семьдесят восьмом Чарльз, вопреки приказу Вашингтона атаковать отступающих англичан, отступил сам.

Что он думал при этом, я не могу сказать. Может быть, он считал, что противник превосходит его численно, или полагал, что отступление отрицательно скажется на отношениях Вашингтона и Конгресса, и командующий, наконец-то, будет отстранен. В общем-то, по большому счету, причины этого поступка были не важны, и я никогда его не спрашивал.

Знаю только, что Вашингтон приказал ему атаковать, а он сделал наоборот, и результатом стал стремительный разгром. Мне говорили, что к этой битве приложил руку Коннор, помогший повстанцам удержать позиции, а Чарльз отступил прямо на порядки Вашингтона и в словесной перепалке с командующим употребил довольно крепкие выражения.

Я легко мог это представить. Я помнил того молодого человека, с которым много лет назад я познакомился в гавани Бостона, помнил, с каким благоговением он смотрел на меня и с каким презрением, свысока, на всех остальных. С тех пор, как он был обойден должностью главнокомандующего Континентальной армией, его недовольство Вашингтоном терзало его, как открытая рана — все сильней и сильней, без надежды на избавление. Мало того, что он дурно отзывался о Вашингтоне при любом удобном случае, очерняя его во всех смыслах и как человека, и как командующего, но он занялся интригами еще и в переписке, стараясь перетянуть на свою сторону членов Конгресса. Правда, отчасти его ретивость вдохновлялась верностью Ордену, но все равно она подпитывалась личным раздражением от того, что его обошли когда-то. Чарльз мог бы получить отставку в британской армии и стать во всех отношениях американским гражданином, но ему было свойственно очень британское чувство превосходства, и он очень остро чувствовал, что должность главнокомандующего принадлежит ему по праву.

Я не могу упрекать его за то, что он примешивал к этой истории личные мотивы. Кто из рыцарей, впервые встретившихся когда-то в таверне «Зеленый Дракон», был свободен от этого? Наверняка не я. Я возненавидел Вашингтона за то, что он сотворил с деревней Дзио, но его руководство революцией, трезвое порой до безжалостности, не несло на себе отпечатка жестокости, насколько мне было известно. Он не приписывал себе чужих успехов, и теперь, когда, несомненно, война близилась к концу, разве мог его кто-нибудь назвать иначе, чем героем?

В последний раз я виделся с Коннором три года назад, когда он оставил меня одного возле Вашингтона. Одного. Без посторонних. И хотя и постаревший и не такой прыткий, как прежде, я все-таки получил возможность отомстить за все, что он сделал с Дзио, и мог наверняка «отстранить» его от командования, но я не тронул его, потому что во мне уже было сомнение: не ошибся ли я на его счет? Наверное, пришло время сказать: я ошибся. Это человеческая слабость — видеть изменения в себе и полагать, что остальные при этом не меняются. Пожалуй, в этом и была моя ошибка с Вашингтоном. Может быть, он изменился. Я только пытался понять, прав ли Коннор.

А тем временем Чарльз после своей перебранки с Вашингтоном был арестован за нарушение субординации, предстал перед военно-полевым судом и в итоге потерял свою должность и нашел пристанище в Форте Джордж, где остается и до сих пор.

2

— Этот парень направляется сюда, — сказал Чарльз.

Я сидел у стола в Западной башне Форта Джордж, перед окном с видом на океан.

Через подзорную трубу я видел на горизонте корабли. Это они держат курс сюда? И там Коннор? И его товарищи?

Я повернулся и жестом пригласил Чарльза сесть. Он был неряшливо одет; лицо утомленное и осунувшееся, и на лицо свисали седеющие волосы. Он был раздражен, но если и вправду сюда идет Коннор, то раздражение это вполне объяснимо.

— Он мой сын, Чарльз, — сказал я.

Он кивнул и отвел взгляд, сжав губы.

— Я так и думал, — сказал он. — Похож. А его мать — та женщина из могавков, с которой вы. сбежали тогда, не так ли?

— О, я даже сбежал?

Он пожал плечами.

— Только не говорите мне, что я не забочусь об Ордене, Чарльз. Вы ведь тоже несете ответственность.

Молчание длилось долго, и когда он снова посмотрел на меня, глаза его вспыхнули.

— Когда-то вы поставили мне в вину то, что я создал ассасина, — недовольно сказал он. — А не кажется ли вам это издевкой и даже лицемерием, потому что он ведь именно ваш отпрыск?

— Возможно, — сказал я. — Я действительно больше не уверен.

Он сухо рассмеялся.

— Орден безразличен вам уже давно, Хэйтем. В последнее время я не вижу в ваших глазах ничего, кроме бессилия.

— Не бессилие, Чарльз. Сомнение.

— Да хоть и сомнение, — он фыркнул. — Вряд ли великому магистру тамплиеров приличествуют сомнения, вам не кажется?

— Может быть, — согласился я. — А может быть, я понял, что только дуракам и детям они не свойственны.

Я снова посмотрел в окно. Недавно корабли для невооруженного глаза были булавочными головками, теперь они выросли.

— Чушь собачья, — сказал Чарльз. — Ассасинские бредни. Вера не допускает сомнений. Это минимум, чего мы требуем от наших лидеров: веры.

— Я помню время, когда вы нуждались в моем покровительстве, чтобы примкнуть к нам; теперь вам впору занять мое место. Вы бы стали хорошим великим магистром, как по-вашему?

— Таким, как вы?

Долгое молчание.

— Это обидно, Чарльз.

Он встал.

— Я ухожу. У меня нет желания дожидаться, когда этот ассасин — ваш сынишка— устроит здесь заваруху.

Он выжидательно посмотрел на меня.

— И вы должны идти со мной. По крайней мере, мы его опередим.

Я покачал головой.

— Я думаю, нет, Чарльз. Я думаю, что останусь, и это будет моя последняя битва. Пожалуй, вы правы — я был не очень-то боевым великим магистром. И теперь самое время это исправить.

— Вы намерены с ним встретиться? Чтобы драться?

Я кивнул.

— Зачем? Думаете, сможете переубедить его? Перетянуть на нашу сторону?

— Нет, — с грустью сказал я. — Боюсь, что Коннора переубедить нельзя. Даже узнав правду о Вашингтоне, Коннор не изменил ему. Вам нужен Коннор, Чарльз, у него есть «вера».

— И что потом?

— Мне бы не хотелось допустить, чтобы он убил вас, Чарльз, — сказал я и потянулся к амулету у меня на шее. — Возьмите, пожалуйста, это. Я не хочу, чтобы он забрал его, если одолеет меня. Нам пришлось крепко потрудиться, чтобы добыть это у ассасинов; у меня нет желания его возвращать.

Но он отдернул руку.

— Я не возьму.

— Вы должны сохранить его.

— Вы и сами это можете сделать.

— Я почти старик, Чарльз. Лучше не рисковать, верно?

Я втиснул амулет ему в руки.

— Я оставлю вам несколько солдат для охраны, — сказал он.

— Как угодно. — Я глянул в окно. — Вам пора поторапливаться. У меня такое чувство, что час расплаты близок.

Он кивнул и пошел к двери и там обернулся.

— Вы были хорошим великим магистром, Хэйтем, — сказал он, — и я сожалею, если вам показалось, что я думаю иначе.

Я улыбнулся.

— А я сожалею, что дал вам к этому повод.

Он хотел сказать еще что-то, но передумал, повернулся и вышел.

3

Я вдруг осознал, когда началась бомбардировка и я молился, чтобы Чарльзу удалось уйти, что, должно быть, это моя последняя запись в дневник; эти слова, мои последние. Я надеюсь, что Коннор, мой родной сын, прочтет этот дневник и, возможно, когда он узнает немного о моем жизненном пути, он поймет меня и, может быть, даже простит. Мой путь был вымощен ложью, мое недоверие выковано из предательства. Но мой собственный отец никогда не обманывал меня, и этим дневником я продолжаю эту традицию.

Я предъявляю правду, Коннор, и ты можешь делать с ней всё, что хочешь.

 

ЭПИЛОГ.Отрывки из дневника Коннора Кенуэя

 

16 сентября 1781 года

1

— Отец! — позвал я. Я оглох от бомбардировки и с усилием пробился сквозь нее к Западной башне, где должно быть его убежище, и вдруг, в коридоре, ведущем к покоям великого магистра, я наткнулся на него.

— Коннор! — откликнулся он. Взгляд его был тверд и непроницаем. Он вытянул руку и взвел спрятанный клинок. Я сделал то же. Снаружи несся гром и треск канонады, звук сокрушенного камня и крики умирающих. Медленно, мы шли навстречу друг другу. Заложив одну руку за спину, он показал мне спрятанный клинок. Я сделал то же.

— После следующего выстрела, — сказал он.

Грохнули пушки, и показалось, что стены рухнут, но нас это не тревожило. Схватка началась, и коридор наполнился звуком нашей звякающей стали, хрипами наших усилий, явных и недвусмысленных. А все остальные звуки — звуки сокрушаемого вокруг нас форта — ушли куда-то далеко-далеко.

— Ну же, — он насмехался надо мной, — не надейся одолеть меня, Коннор. Ты способный, но всего лишь мальчик — тебе еще надо поучиться.

В нем не было никакой пощады. Никакого снисхождения. Что бы ни скрывалось у него в голове и в сердце, клинок его сверкал с обычной точностью и жестокостью. Если он такой боец на склоне своих лет, когда силы его пошли на убыль, то не хотел бы я драться с ним в расцвете его сил. Если он решил устроить мне испытание, то я это принял.

— Отдай мне Ли, — потребовал я.

Но Ли давно уже не было. Был только Отец, и он разил быстро, как кобра, и его лезвие мелькнуло на волосок от моей щеки, едва не распоров ее. Я перешел в атаку и ответил с такой же скоростью — извернулся и захватил его предплечье, пронзил клинком и разрубил крепление.

С ревом боли он отпрыгнул назад, и я увидел тень беспокойства в его глазах, но я дал ему восстановиться и смотрел, как он оторвал от одежды полоску и перевязывал рану.

— У нас есть возможность, — убеждал я его. — Вместе мы разорвем порочный круг и положим конец этой древней войне. Я знаю это.

Что-то мелькнуло в его глазах. Искра давно погасших желаний? Или припомнилась несбывшаяся мечта?

— Я это знаю, — повторил я.

Зажав зубами окровавленную повязку, он покачал головой. Неужели он вправду так разочарован? Неужели его сердце так ожесточилось?

Он закончил с перевязкой.

— Нет. Ты хочешьзнать это. И хочешь, чтобы это было правдой, — в его словах сквозила печаль. — Во мне тоже это было когда-то. Но это несбыточная мечта.

— Мы же не чужие, ты и я, — уговаривал я. — Пожалуйста.

На мгновение мне показалось, что я достучался до него.

— Нет, сын. Мы враги. И один из нас должен умереть.

Снаружи ударил новый пушечный залп. Факелы затрепетали в стойках, свет заплясал по камню, и со стен потоком обрушилась пыль.

Пусть будет так.

Мы бились. Долгий, тяжелый бой. Не из тех, на которые приятно смотреть. Он атаковал меня — саблей, кулаком и временами даже головой. Его манера драться отличалась от моей, была как-то проще. Ей не хватало какой-то моей изобретательности, и все же она приносила плоды, и вскоре я убедился, что это еще и больно.

Мы отстранились друг от друга, и дышали оба с трудом. Он тыльной стороной ладони вытер губы и пригнулся, разминая пальцы раненой руки.

— Ты присвоил себе право судить, — сказал он, — решать, что я и Орден вредим миру. Но всё, что я тебе показал, всё, что сказал и сделал, доказывает обратное. Мы не тронули твой народ. Мы не защищали Корону. Мы хотели объединить эти земли и поддержать мир. Под нашей властью все были бы равны. А патриоты не обещают того же?

— Они обещают свободу, — сказал я, внимательно глядя на него и вспомнив, как когда-то наставлял меня Ахиллес: «каждое слово, каждый жест — это бой».

— Свобода? — он усмехнулся. — Я сказал и повторяю снова: она опасна. Никогда не придут к согласию те, кому ты, сын, помог подняться. Они все расходятся во взглядах на свободу. Мира, которого ты так жаждешь, не может быть.

Я покачал головой.

— Нет. Вместе они создадут нечто новое — лучше, чем старое.

— Этих людей объединяет общая цель, — продолжал он и провел раненой рукой вокруг себя, чтобы показать. на нас, я так понял. На революцию. — Но когда эта битва кончится, между ними начнутся споры — как лучше управлять. И это приведет к войне.

Вот увидишь.

И он прыгнул вперед, рубанув саблей, но целился он не в корпус, а в мою руку со спрятанным клинком. Я уклонился, но он был быстр и с разворота, с тыльной стороны руки, ударил мне рукоятью сабли повыше глаза. В глазах у меня поплыл туман, я отшатнулся, защищаясь наугад, а он пытался довести до победы свое преимущество. По счастливой случайности я ударил его по раненой руке, добившись мучительного вопля и временной передышки, пока оба мы приходили в себя.

Еще пушечный залп. Снова со стен повалила пыль, и я почувствовал, как задрожал пол. Кровь потекла из раны над глазом, и я смахнул ее обратной стороной ладони.

— Лидеры-патриоты не хотят власти, — убеждал я его. — Здесь не будет монарха.

Власть будет у народа, как и должна.

Он покачал головой, медленно и печально, и сделал снисходительный жест, который, если он должен был успокоить меня, сделал прямо противоположное.

— У народа никогда нет власти, — сказал он, — лишь ее иллюзия. А секрет вот в чем: он ее не хочет. Ноша ответственности слишком тяжела. Вот почему он так легко подчиняется, когда кто-то встает у руля. Люди хотят, чтобы им приказывали. Они жаждут этого. И не мудрено: их создали для служения.

Мы снова обменивались ударами. Мы оба были в крови. Я гляжу на него и неужели я вижу себя самого в старости? Я прочел его дневник и, оглядываясь назад, могу сказать точно, что он видел во мне: человека, которым должен был стать он. Как бы всё сложилось, если бы в тот момент я знал то, что знаю сейчас?

Я не знаю, есть ли ответ на этот вопрос. До сих пор не знаю.

— То есть мы от природы рабы, а значит, тамплиеры — идеальные властители? — я тряхнул головой. — Это очень удобно.

— Это правда, — воскликнул Хэйтем. — Принципы и практика очень далеки друг от друга. Я вижу мир таким, каков он есть, а не таким, каким мне хочется его сделать.

Я атаковал, он стал защищаться, и несколько мгновений коридор звенел от звуков бьющейся стали. Мы оба уже утомились; схватка потеряла прежний напор. На секунду мне показалось, что она просто сойдет на нет; если бы был такой способ, чтобы мы оба просто развернулись и разошлись, каждый в свою сторону! Но нет. Здесь должна быть развязка. Я понимал это. И он понимал, я видел по его глазам.

Это должно кончиться здесь.

— Нет, Отец. ты сдался и хочешь, чтобы мы поступили так же.

А потом был удар и тряска от легшего близко пушечного ядра, и из стен градом посыпался камень. Рядом. Совсем близко. И должен быть еще удар, следом. И он был. И зияющая дыра появилась в коридоре.

2

Меня отшвырнуло взрывом, и я приземлился измученной кучей, как пьяный, медленно оседающий по стенке таверны — и как-то неестественно развернулись у меня голова и плечи. Коридор наполнился пылью и валившимися каменными осколками, и грохот взрыва медленно уступил грохоту и стуку ползущих булыжников. Преодолев боль, я встал на ноги и, прищурившись в облаке пыли, увидел, что он лежит так же, как и я, только с другой стороны пролома, и я, прихрамывая, двинулся туда. Я остановился и заглянул в пролом и увидел развороченные покои великого магистра с разрушенной противоположной стеной, за которой, как в зубчатой рамке, виднелся океан. На воде стояли четыре корабля, и над каждым курился от пушек дым, и пока я смотрел, раздался новый выстрел. Я пролез внутрь и наклонился к Отцу, который глянул на меня и чуть двинулся. Рука его медленно потянулась к сабле, которая лежала далеко; я пнул саблю, и она рыбкой скользнула через камень. Морщась от боли, я стоял, наклонившись над ним.

— Сдайся, и я тебя пощажу, — сказал я.

Я чувствовал на коже легкий ветерок, коридор вдруг наполнился дневным светом.

Отец выглядел таким старым, лицо все в ссадинах и кровоподтеках. И все-таки он улыбнулся:

— Смелые слова для умирающего.

— На себя посмотри, — отозвался я.

— А, — он улыбался, обнажая окровавленные зубы, — но я не один.

Я обернулся и увидел, что по коридору торопятся два солдата — они вскинули мушкеты и остановились совсем близко от нас. Я перевел взгляд на отца — он встал и рукой сделал солдатам знак, и только это сдержало их, они не убили меня.

Он привалился к стене, закашлялся и сплюнул, а потом посмотрел на меня.

— Даже когда вы отпразднуете победу. мы возродимся. Знаешь, почему?

Я покачал головой.

— Потому что в Орден нас приводит понимание. Нам не нужно кредо или ложь отчаявшихся стариков. Нам нужно, чтобы мир оставался собой. Вот почему тамплиеров нельзя уничтожить.

Я и теперь, конечно, задаюсь вопросом: а сделал бы он это? Позволил бы им убить меня?

Но ответа мне уже не получить. Вдруг раздался треск выстрелов, и солдаты крутанулись и упали, уничтоженные метким залпом с другой стороны стены. И в следующий миг я бросился вперед и раньше, чем он оказал сопротивление, я припечатал Хэйтема к камню и снова склонился над ним, занеся руку со спрятанным клинком.

А потом, в какой-то непонятной спешке, словно боясь опоздать, со звуком, в котором я распознал собственный всхлип, я ударил его клинком в сердце.

Его тело дернулось, принимая клинок, и когда я вытащил клинок, отец улыбался.

— Думаешь, я проведу рукой по твоей щеке и скажу, что был неправ? — говорил он тихо, а я смотрел, как жизнь уходит из него. — Я не стану рыдать и жалеть о несбывшемся. Уверен, ты поймешь.

Я теперь стоял на коленях и держал его. И я чувствовал. ничего. Отупение.

Великую пустоту оттого, что все так произошло.

— Но, — выговорил он, пока веки его трепетали и кровь отливала от лица, — я горжусь тобой. Ты проявил убеждения. Силу. Мужество. Благородные черты.

И с язвительной улыбкой добавил:

— Надо было убить тебя раньше. И он умер.

Я поискал амулет, о котором рассказывала мне Мать, но он исчез. Я закрыл Отцу глаза, встал и пошел прочь.

 

2 октября 1782 года

В конце концов, холодной ночью на Фронтире, на постоялом дворе Конестога, я нашел его — сгорбленного, в темном углу, с бутылкой под рукой. Старый, неопрятный, со слипшимися нечесаными волосами — никаких следов былого офицера, но это, несомненно, был он: Чарльз Ли.

Я подошел, и он взглянул на меня, и поначалу я был ошеломлен диким взглядом этих воспаленных глаз. Каким-то безумием, сдержанным или спрятанным, хотя он и не выдал никаких чувств при виде меня, разве что в глазах мелькнуло что-то вроде облегчения. Я гнался за ним больше месяца.

Не говоря ни слова, он протянул мне бутылку, и я кивнул, сделал глоток и вернул бутылку ему. Мы долго сидели рядом и смотрели на других посетителей таверны, слушали их болтовню, как они играют и смеются.

Наконец он посмотрел на меня и, хотя он не сказал ни слова, это сделал его взгляд, и я щелкнул спрятанным клинком, и когда он закрыл глаза, я вонзил клинок в него, прямо в сердце. Он умер без звука, и я положил его лицом вниз, на столешницу, как будто он просто уснул, потому что хватил лишку. Я протянул руку, снял с его шеи амулет и надел на себя.

Амулет неярко засветился. Я спрятал его под рубаху, встал и ушел.

 

15 ноября 1783 года

1

С лошадью в поводу, я шагал по родной деревне и не верил своим глазам. Поля были возделаны, но сама деревня пуста, большой дом заброшен, очаг погас, и единственной живой душой здесь был охотник — белый охотник, не могавк — сидевший на перевернутом ведре у костра и жаривший что-то, аппетитно пахнущее, на вертеле.

Он насторожился, завидев меня, и оглянулся на лежавший неподалеку мушкет, но я помахал ему рукой, чтобы он не думал ничего плохого.

Он кивнул.

— Если хочешь есть, у меня хватит на двоих, — добродушно сказал он. Пахло и вправду заманчиво, но у меня были другие заботы.

— Может, вы знаете, что здесь произошло? Где все?

— Ушли на запад. Уже несколько недель. Кажется, какой-то тип из Нью-Йорка получил эту землю от Конгресса. Видимо, там решили, что согласие тех, кто всегда жил на этой земле, не требуется.

— Как? — сказал я.

— Эх. Да это сплошь и рядом. Индейцев вытесняют торговцы и землевладельцы, расширяющие свои поместья. Правительство говорит, чтобы они не трогали земли, которые уже заселены, но. э-эх. Вы же сами всё видите.

— Как это случилось? — я оглядывался по сторонам и видел лишь пустоту там, где когда-то были знакомые лица — моего родного народа.

— Мы теперь сами по себе, — продолжил он. — Больше никаких англичан. За все отвечаем. И платим тоже. Продать землю легко и просто. И с налогами возиться не надо. Говорят, вся война из-за налогов, вот и не торопятся их вводить.

Он хрипло засмеялся.

— Смышленые парни эти наши новые правители. Не торопятся. Знают, что слишком рано. Слишком. по-английски. — Он смотрел на огонь. — Но ведь вернут. Как всегда.

Я поблагодарил его и пошел к большому дому и по дороге думал: я не сумел. Мой народ ушел — его выжили те, о ком я думал, что они защитят его.

Я шагал, и амулет у меня на шее светился — я снял его и внимательно рассмотрел на ладони. Пожалуй, это было последнее, что я мог еще сделать, и что уберегло бы это место от них всех — и патриотов, и тамплиеров.

2

Я стоял на лесной опушке, и в одной руке у меня было мамино ожерелье, а в другой — амулет отца.

Мысленно я говорил: «Мама. Отец. Я виноват. Я подвел вас обоих. Я хотел защитить наш народ, Мама. Я думал, что если остановить тамплиеров, если уберечь революционную свободу от их влияния, то те, кому я помог, устроят всё правильно. И они устроили правильно — правильно для них. Отец, я думал, что смогу объединить нас, что мы забудем прошлое и создадим лучшее будущее. Тогда я верил, что ты можешь видеть мир таким, каким его вижу я. Но это была лишь мечта. Мне следовало это понять. Неужели нам не дано было жить в мире? Почему? Неужели мы родились, чтобы спорить? Враждовать? Столько вопросов.

Тогда было тяжело, но сегодня труднее. Видеть свои труды извращенными, отвергнутыми, забытыми. Ты скажешь, я сочинил целую историю, Отец. Ты улыбаешься? Надеешься, что я произнесу слова, которые ты жаждал услышать? Соглашусь с тобой? Скажу, что ты был во всем прав? Нет. Даже теперь, когда я стою лицом к лицу с истиной твоих холодных слов, даже теперь я не соглашусь. Потому что я верю — всё меняется. Может быть, я не достигну цели. Ассасины могут еще тысячу лет бороться напрасно. Но мы не остановимся».

Я принялся копать.

«Компромисс. Вот чего все требовали. И я узнал, что это такое. Но в отличие от большинства, я думал. Теперь я знаю, что потребуется время, что путь предстоит долгий, и идти придется во тьме. Иногда мне захочется свернуть с пути, и я сомневаюсь, что мне хватит всей жизни, чтобы осилить его. И все-таки я буду идти».

Я копал и копал, пока не счел, что довольно: яма была теперь глубже, чем требуется для могилы, и достаточная, чтобы я мог из нее выбраться.

— У меня остается надежда. Перед лицом всех, кто настаивает, чтобы я отступился, я повторяю: вот он, мой компромисс.

Я бросил амулет в яму и при свете заходящего солнца зашвырял ее землей, пока все не сровнялось. А потом я повернулся и ушел.

Полный надежд на будущее, я возвращался к своему народу, к ассасинам.

Пришло время новой крови.

 

LIST OF CHARACTERS

Achilles: Assassin

al-Azm, As’ad Pasha: Ottoman governor, d. 1758

Amherst, Jeffrey: British commander, 1717-97

Barrett, Tom: youngest son of the Barretts

The Barretts: neighbors to the Kenways

Betty: nursemaid, assistant to Edith

Birch, Reginald: senior property manager for Edward Kenway

Braddock, Edward: British soldier, 1695-1755

Church, Benjamin: doctor, 1734-78

Connor: Assassin

Cutter: torturer

Miss Davy: Tessa Kenway’s lady’s maid

The Dawsons: neighbors to the Kenways

Digweed, Jack: Edward Kenway’s gentleman

Douglass, Cornelius and Catherine Kerr: owners of the Green Dragon

Edith: nursemaid

Emily: chambermaid

Fairweather, James: ship passenger

Mr. Fayling: tutor

Harrison, John: Knight of the Order

Hickey, Thomas: associate of William Johnson’s, d. 1776

Holden, Jim: soldier and Haytham’s gentleman

Johnson, William: official, 1715-74

Kaniehti: io (also Ziio):Mohawk woman

Kenway, Edward: Haytham’s father

Kenway, Haytham: writer of these journals

Kenway, Jenny: Haytham’s sister

Kenway, Tessa nee Stephenson-Oakley: Haytham’s mother

Lee, Charles: soldier, 1732-82

Pasha, Raghib: grand vizier in Istanbul

Pitcairn, John: soldier, 1722-75

Scott, Caroline: Jenny’s mother

Mrs. Searle: the Kenway’s housekeeper

Mr. Simpkin: estate executor

Slater: Braddock’s lieutenant

Thatcher, Silas: slaver

Twitch: informant

Varela: Spanish cheesemaker

Vedomir, Juan: Spanish investor

Violet: neighbor

Washington, George: soldier, later commander in chief of the Continental Army, 1732-99

Ссылки

[1] Пэл-мэл — старинная игра в шары, вроде крокета. (Здесь и далее, если не оговорено особо, примечания переводчика).

[2] Шоколадный Дом Уайта или White's Chocolate House или Mrs. White's Chocolate House — популярный в Лондоне джентльменский клуб.

[3] Мистер Панч — персонаж народного английского кукольного театра. Известен язвительностью, злым характером и уродливой внешностью.

[4] Война за австрийское наследство — война Австрии против Баварии, Пруссии, Испании, Швеции и Франции, которые оспаривали права императрицы Марии Терезии на австрийский престол. Длилась с 1740 по 1748 г. Англия в этой войне выступала, в числе прочих, союзницей Австрии.

[5] Румаль (румал) — шелковый платок или шарф с завязанной на конце монетой. Использовался индийскими тхагами для ритуального удушения жертвы в честь богини Кали.

[6] Фраза на испанском языке.

[7] Уздечка сплетницы(англ. scold’s bridle) — средневековое орудие пытки для женщин, представлявшее собой железную маску с зазубренным нагубником.

[8] Royal Opera House — Королевский оперный театр в лондонском Ковент-Гардене.

[9] В оригинале stocked— сооружение в виде обнесенной частоколом площадки и примыкающего здания, иногда использовавшегося для содержания арестантов.

[10] В оригинале автор описывает морозную погоду, хотя битва при Мононгахеле происходила 9 июля, как и указано в заголовке. Ни в одном доступном источнике мороз не отмечен. Поэтому упоминания о морозе и снеге изъяты из текста переводчиком.

[11] Скаут — разведчик.

[12] Харамлик (арабск. харам- запретное место) — в странах Ближнего и Среднего Востока женская половина дома, недоступная для посторонних. Так же — гарем.

[13] Саламлик — мужская часть дома, доступная и для чужих.

[14] В оригинале prickless- т. е. буквально: лишенные «мужского достоинства».

[15] В оригинале: against one of His Majesty’s men.

[16] В оригинале: Begging your pardon, sir, but it’s my cock and balls they took off me, not my gumption.

[17] Слово «деревни» в предыдущей реплике Чарльза добавлено переводчиком. В оригинале его монолог выглядит так: “There was a boy at.”…. “Your Mohawk woman”.

[18] В оригинале: I gave a start, but he didn’t notice: New York was freezing, our breath hung in clouds, and he was far too preoccupied with keeping warm.

[19] Межеумок — ни то, ни сё, человек, который не может быть отнесен к определенному сорту, разряду.

[20] В оригинале каламбур: A church to find a Church.

[21] Янки — прозвище жителей Новой Англии, позднее — жителей США в целом. Во время Войны за независимость (1775–1783) английские солдаты называли так восставших колонистов.

[22] В оригинале: It seems to me your tongue has tasted sour grapes. — «Мне кажется, ты просто говоришь, что зелен виноград», т. е. просто не можешь дотянуться до вожделенного предмета.

[23] В оригинале: But my enemy is a notion, not a nation.

[24] От слов «Ты присвоил себе право судить.»до этой сноски монологи Хэйтема и Коннора даны в переводе русской локализации игры «Assassin’s Creed III».

Содержание