Прошло больше недели, а восстановительные работы подвигались медленно, причём не из-за плохой погоды. Левое крыло «Урана» было так погнуто, что в некоторых местах лопнули сварные швы. Крыло, было сделано из магниевого сплава, поэтому сварить его кустарным способом оказалось совершенно невозможным, а надёжно склепать не удавалось из-за недоступности повреждённых участков.
Игорь Никитич боялся, что крепление крыла окажется непрочным и разрушится при взлёте с Венеры или при входе в атмосферу Земли. Поэтому все силы были отданы решению этой главной задачи. А на остальное волей-неволей не обращалось внимания.
Механизм для поворота передних крыльев был полностью разрушен. Поэтому оба крыла пришлось установить намертво, под нулевым углом атаки. Это очень снижало лётные качества корабля, зато упрощало вход в атмосферу при посадке. К счастью, Задние крылья и все их механизмы уцелели. Значит, «Уран» должен был сохранить способность маневрировать в воздухе, хотя бы и с неимоверными трудностями для лётчиков. В какой-то мере это искупало его другие недостатки.
Путешественники воспрянули духом. Они с энтузиазмом восстанавливали корабль. Игорь Никитич был весел, шутил, заражая всех своей неутомимостью в труде. Но сердце его терзала мысль, которую он боялся высказать даже себе самому: — как на неподвижных крыльях, без стартовой дорожки для разбега поднять «Уран» в воздух?
Никому, даже проницательной Ольге Александровне, не приходило в голову, что космический капитан бессонными ночами обливается холодным потом в поисках пути к спасению экспедиции. Чтобы не отнимать надежды у людей, Белов упрямо молчал, надеясь, что время само решит эту безнадёжную задачу.
А время шло. Трёхнедельная ночь вступала в свои права. После случайного и, по здешним масштабам, несильного урагана наступил период, когда ветер перестал валить людей с ног и температура воздуха упала до вполне терпимых пределов.
Однажды море расцвело чудесным фосфорическим сиянием. Как ни дорога была каждая минута и ни ценны каждые рабочие руки, Игорь Никитич освободил на несколько часов от работы Ольгу Александровну и, придав ей в помощь поправлявшихся Галю и Иванова, послал на берег для проведения научных наблюдений. Вооружившись термосами для взятия проб воды и целым арсеналом измерительных приборов, исследователи тронулись в недальний путь. На всякий случай Галя прихватила свою верную кинокамеру и ракетницу с десятком осветительных ракет.
Отряд расположился у самой воды и сразу приступил к работе. Галя по колени вошла в светящуюся воду и, окунув в неё термос, с восторгом глядела, как играет льющаяся в него влага. Чтобы уравнять температуру термоса, она высоко подняла его над головой и вылила воду тоненькой струйкой, которая не текла, а скорее катилась, как ртуть. Снова наполнив термос, Галя неторопливо вышла на берег и, похлопав себя по бокам рукавицами, чтобы отряхнуть воду, приготовилась писать под диктовку Ольги Александровны.
Вдруг она заметила большой предмет, который какими-то странными рывками довольно быстро перемещался вдоль берега. При мягком ровном свете сиявшего моря он был похож на здоровенную корягу, которая, чудом ожив, торопливо ковыляла на своих сучьях. Очевидно, это было морское животное. Даже не подумав о том, что оно может оказаться опасным, охваченная одной только мыслью, как бы его не спугнуть, Галя мгновенно замерла. Затем осторожно, стараясь не делать резких движений, присела на корточки и, не спуская с него глаз, стала шарить по песку в поисках камеры и ракетницы. «Счастье, что я захватила их с собой! — подумала она. — Вот это будут кадры!»
Константин Степанович стоял к морю спиной, ничего не замечая. Ольга Александровна целиком ушла в работу и видела только свои приборы.
— Галя, записывай! — начала она диктовать. — Температура воздуха — двадцать один, температура воды на поверхности двадцать восемь, на глубине четверть метра — уже тридцать пять…
— Тш-ш! Вы его спугнёте! — зашипела Галя, забыв, что все они находятся в скафандрах и животное не может их слышать.
— Кого? — удивлённо спросила Ольга Александровна, поднимая голову.
— Там, в море… Только ради бога тише! — Галя, наконец, нащупала кинокамеру правой рукой.
Константин Степанович оглянулся и застыл, как изваяние…
Между тем незваный гость, или, вернее, хозяин, судя по всему, не собирался пугаться. Он подобрался уже настолько близко, что его туловище выступило из воды.
Как описать эту тварь? Увильнуть бы от этой обязанности, сославшись на бессилие человеческого слова! Но ведь Галина киносъёмка не состоялась. Значит, волей-неволей, нужно рассказать о чудовище.
Всем приходилось видеть в поликлиниках плакаты, на которых муха выглядит этаким филином, а блоха — отборной саранчой. То существо, которое карабкалось на берег, казалось вошью, размерами с дородного быка. Оно было заковано в твёрдый хитиновый панцирь. Спереди грозно поднимались могучие клешни. Сзади загибался кверху короткий толстый хвост с шипом на конце. Пучок непропорционально тонких ножек, похожих на паучьи, шевелился под головогрудью. Двумя толстыми боковыми шпорами чудовище грузно опиралось на землю. Гнусная рачья морда вызывала ужас и омерзение. Тонкие, как хлыст, почти трёхметровые усы торчали вперёд, ощупывая пространство.
— Скорпион! — ахнула Галя, холодея.
— Ольга Александровна, отходите, отходите скорее! — прошептал Константин Степанович.
В ту же секунду, не сговариваясь, оба бросились бежать к берегу, шлёпая ногами по воде и взбивая фонтаны фосфоресцирующих брызг. Чудовище устремилось за ними. Было ли оно от природы медлительным или просто плохо двигалось по мелководью, но ковыляло оно очень неуклюже. Всё кончилось бы хорошо, как вдруг ещё не совсем оправившийся после болезни Константин Степанович оступился на больную ногу и упал. Ольга Александровна обернулась на его крик и бросилась на помощь.
Если бы рак, который находился всего лишь в нескольких шагах от них, схватил кого-нибудь своей метровой клешнёй, спастись тому было бы невозможно. Константин Степанович, шатаясь, кое-как поднялся на ноги. Поддерживаемый Ольгой Александровной, он хромал к берегу, изнемогая от боли и чувствуя на своей спине концы ощупывающих упругих усов.
Галя с трудом сбросила оцепенение. Быстро зарядив ракетницу, она кинулась навстречу чудовищу и стала выпускать ракету за ракетой прямо в его бессмысленную морду.
Под напором ослепительного, пышущего жаром пламени чудовищный рак бешено заколотил по воде хвостом и обратился в бегство. Он помчался задом наперёд, подобно дьяволу, улепётывающему в ад с могилы Фауста, и через несколько секунд исчез в пучине.
Ольга Александровна и Галя не стали искушать судьбу и, подхватив с двух сторон Константина Степановича, наглядно показали, для чего человеку служат ноги.
Рассказ о встрече с гигантским раком произвёл на всех остальных членов экипажа огромное впечатление. По описаниям чудовища Синицын установил, что это был птеригот. Так назывались двухметровые ракоскорпионы, которые жили на Земле триста-четыреста миллионов лет тому назад. Правда, у земных птериготов не было усов, и здешний экземпляр был совершенно диковинных размеров.
Галя была героиней дня. Все восторгались её находчивостью и мужеством. Николай Михайлович был в отчаянии, что ему не пришлось увидеть птеригота своими глазами. Если бы не Игорь Никитич, он тут же помчался бы на его поиски.
Это приключение заставило путешественников насторожиться. Отлучки с корабля в одиночку, особым охотником до которых был Синицын, отныне запрещались. Были продуманы и способы защиты от неожиданных гостей.
Неотвратимо уходящее время и медленно подвигавшаяся работа по восстановлению корабля вынудили путешественников окончательно свернуть научные работы и сосредоточить все силы на самом важном деле — ремонте корабля.
— Не беда, — говорил Константин Степанович, — если мы соберём мало материалов. Беда, если мы их вообще не привезём. Дело не в том, спасём ли мы наши жизни, а в том, сумеем ли выполнить возложенное на нас задание. Истинный учёный должен меньше всего думать о себе. Для него самое важное на свете передать свой опыт, свои знания, чтобы они не пропали бесследно для человечества. Мы, астрономы, часто с благодарностью используем наблюдения звёзд, которые были сделаны и тысячу, и две тысячи лет тому назад. Их сделали учёные, не имевшие ни сложных приборов, ни наших знаний, — сделали ещё в те времена, когда не существовало, ни одного из современных европейских государств и по необжитым просторам Европы кочевали дикие племена. Их благородный труд дошёл до нас сквозь толщу веков. Да вот послушайте, как должен работать настоящий учёный. В тысяча семьсот пятом году астроном Галлей вычислил путь большой кометы тысяча шестьсот восемьдесят второго года. Он предсказал, что она вернётся в тысяча семьсот пятьдесят девятом году. Галлей прекрасно знал, что не доживёт до её возвращения. А ведь только оно одно могло доказать его правоту. Он не задумывался, стоит ли сохнуть над вычислениями, раз он умрёт, не дождавшись награды. С пером в руках учёный выследил путь косматой звезды в глубинах неба и точно предсказал год и месяц её появления. Весь научный мир был возмущён его «наглым шарлатанством». Галлея называли лгуном, безумцем, богохулителем, глумились над его работой. Но астроном всё терпел и стоял на своём. Он старился, дряхлел и наконец сошёл в могилу. Могила заросла травой. Износившееся тело великого учёного распалось на атомы, из которых когда-то возникло. И сам Галлей и место, где он был похоронен, были забыты, как забывается всё на свете. Летело время. И вдруг…
И вдруг в один ясный вечер над горизонтом в безмерной тёмной глубине зажглось какое-то сияние, разгоравшееся из ночи в ночь. Сияя всё ярче, оно переходило из созвездия в созвездие, заполняя клубами светоносного тумана всё большее пространство.
И вот перед потрясённым человечеством засверкала воплощённая истина: комета Галлея вернулась в предсказанный срок!
Я вам рассказал эту правдивую историю, — заключил Константин Степанович, — чтобы вы, молодёжь, лучше поняли ответственность перед человечеством за исход экспедиции. А теперь, друзья, скорее за работу! Отдайте ей весь ваш молодой, нерастраченный пыл!
И дело пошло. Да ещё как пошло! По крайнему настоянию Ольги Александровны спали всё-таки семь-восемь часов в сутки. Мудрая женщина знала цену переутомлению.
С удивлением наблюдала Галя, как внезапно изменилось поведение Николая Михайловича. Ещё вчера партизанивший ворчун, Синицын вдруг преобразился. Правда, ворчать он не перестал, но из всего экипажа не было человека, который так ревностно, как он, работал бы над восстановлением «Урана».
Безоговорочно выполняя все поручаемые ему работы, геолог ухитрялся ещё отрывать минуты от скудного времени, отпускаемого на приведение себя в порядок, чтобы пронумеровать, снабдить пояснениями, расположить и упаковать свои коллекции минералов. Рвение его доходило до того, что он, чертыхаясь и ворча, оставлял свою научную работу и помогал обрабатывать экспонаты Ольге Александровне. Работа так и горела у него в руках.
Игорь Никитич и Константин Степанович зачастую переглядывались с весёлыми огоньками в глазах, следя за неутомимыми хлопотами «колючего геолога». Но Гале претило внезапное трудолюбие старика. Она всё ещё не могла забыть, как во время полёта с Земли на Венеру Синицын упорно отлынивал от работы, выходившей за строгие рамки обязанностей, которые он сам себе установил, и как он вместо того, чтобы помогать товарищам, предпочитал, ничего не смысля в звёздах, часами просиживать у телескопа, мешая вести действительно нужные наблюдения.
«Страх перед гибелью, если корабль в урочный час не сможет подняться, — вот что руководит Синицыным!» — думала Галя, и «колючий геолог» стал для неё ещё невыносимее, чем прежде.
Когда приблизилась астрономическая полночь, температура упала. Завыл пронизывающий ветер и понёс мокрый песок.
Галя попросила у Белова разрешения сходить к морю и взглянуть, как выглядит прилив. Но Игорь Никитич не пустил её. Он объяснил Гале, что хотя на Венере солнечное притяжение достигает двух третей суммарного тяготения Солнца и Луны на Земле, оно может поднять воду только на полметра, потому что на Земле подъём воды у берегов вызывается не столько солнечным тяготением, сколько скоростью набегания приливной волны. Если точка на экваторе Венеры движется в тридцать три раза медленнее, чем точка на экваторе Земли, то живая сила приливной волны на Венере в тысячу с лишним раз меньше, чем у нас, и не может хоть сколько-нибудь поднять уровень воды у берегов. А так как полуметровый прилив длится двести часов, то заметить его без специальных приборов невозможно, поэтому и не стоит на это тратить время.
После того как повреждённое крыло «Урана» было укреплено, предстояло ещё много работы. Надо было не только прочно соединить его с корпусом, но и защитить место починки от космического холода: покрыть это место зеркальным лаком, предварительно спаяв всю оборванную отеплительную сеть на обшивке.
Максим предложил оставить всё, как есть.
— Видишь ли, Максим, — заметил Белов, — космический корабль всегда должен быть тёплым от кабины до кончика крыла. Под воздействием холода материалы меняют свои свойства. Прежде всего они становятся хрупкими. Стальная балка вдребезги разлетается от удара молотком. О резине, коже, дереве и говорить не приходится. Кроме того, многие материалы приобретают странные и вряд ли полезные свойства: провода перестают сопротивляться прохождению тока…
— Ну и прекрасно! — вставил Максим.
— То есть нагреть что-нибудь слишком остывшее с помощью электричества нельзя!
Лицо у Максима заметно вытянулось.
— Значит, придётся всё-таки восстанавливать, — заключил он со вздохом.
Одновременно с починкой обогревательной сети путешественники приступили к ремонту воздушных двигателей. Тут работа пошла более споро, потому что внутри крыльев не было ветра. Это намного облегчило труд, хотя работать приходилось по-прежнему в скафандрах: герметичность крыльев не была ещё восстановлена.
Времени оставалось слишком мало. Всё предвещало близкий рассвет. Почти непрестанно дул холодный северо-западный ветер. «У-у-у-тро! У-у-у-тро!»- пел он в фюзеляже. Сила его росла с каждым часом. Температура воздуха при нём понижалась до пяти-семи градусов мороза. Наоборот, редкие восточные ветры приносили тепло и проливные дожди.
Рассвет застал путешественников за ремонтом шасси. Под корабль подвели опоры из собранных поблизости камней. Для большей устойчивости «Уран» был расчален запасными тросами.
Снова пришлось работать на ветру. Правда, на этот раз он был холодным, и можно было искусственно регулировать температуру внутри скафандров. Зато его сила становилась угрожающей. Если бы не мороз, который на какое-то время сковал мокрый песок, отремонтировать шасси вряд ли вообще удалось бы.
Когда колёса «Урана» в первый раз были опущены, подняты и снова опущены на подготовленные подмостья, стало совершенно светло. Всё тот же ветер гнал те же торопливые стаи низко нависших серых туч, изрыгающих потоки дождя. Влажный воздух быстро теплел. Скоро он достиг почти банной температуры. Громче стал гул бушующего моря.
День, страшный день Венеры, вступал в свои права.
— Э-эх, не успели разбежаться по подмёрзшему песочку! сетовал Иван Тимофеевич.
Да, время было упущено. Оставалось единственное средство подняться в воздух: вымостить стартовую дорожку длиной по крайней мере метров восемьсот, на которой не увязала бы тяжёлая машина. На меньшее Иван Тимофеевич не соглашался. Но как выполнить такую работу в считанные дни? Правда, на берегу валялось много камней, но до них было не меньше пятисот метров. Набрать камней только для подмостьев было делом почти непосильным, а на то, чтобы выстелить ими километровое шоссе, потребовалось бы несколько лет. И кроме того, если бы даже стартовая дорожка каким-нибудь чудом и оказалась готовой к нужному сроку, то кто мог поручиться, что в момент взлёта ветер не переменился бы и не подул сбоку! И тогда прощай взлёт! Теперь уже не только Белов проводил бессонные ночи в поисках выхода. Но никто не мог ничего придумать. Только на одном все сошлись: мостить шоссе бессмысленно.
Погода с каждым часом становилась хуже: «Уран» дрожал на своих расчалках. В любой момент можно было ждать появления смерчей. Общую мысль высказал Максим:
— Знаете, товарищи, чертовски обидно проделать из дому этакий путь, дважды облететь Венеру, победить смерч, починиться, а теперь сидеть и ждать у моря погоды. И из-за чего? Из-за поганой стартовой дорожки! Эх, кабы вертелись у нас крылья, поднялись бы мы сейчас вверх, да и… — Максим сделал рукой прощальное приветствие.
— Да, если бы да кабы, тогда бы конечно! — произнёс Игорь Никитич не то насмешливо, не то задумчиво. — А вот как нам без «если бы» подняться? — добавил он, меняя тон. — Что ж, товарищи, время тянуть нечего. Дорожки у нас нет, а взлететь надо. Давайте ещё раз всё обсудим. Иван Тимофеевич, можно ли разогнать машину по песку?
— К сожалению, нет! Песок здесь, сами знаете, глубокий. Машина завязнет, как только сойдёт с камней, и двигателями её тогда скорей опрокинешь, чем сдвинешь с места.
— Значит, этот способ отпадает. Продолжим дальше. Механизм вращения крыльев сломан, да и крылья жёстко закреплены. Значит, подняться с места корабль не может. Так?
Никто не ответил. Все сидели, понурив головы,
— Ну, хорошо, давайте займёмся изобретательством. Предлагайте ваши способы.
— Я думаю, товарищ Белов, что такое, позволю себе сказать, глумление над людьми по меньшей мере неуместно! — зло заявил, поднимаясь, Синицын.
За всё время космического перелёта никто не осмеливался говорить с Игорем Никитичем таким тоном, поэтому все насторожились. А потерявший контроль над собой Николай Михайлович продолжал выкрикивать трясущимися синими губами:
— Нам приходит конец, мы это понимаем, но разве мы жалуемся? Зачем вы нас тормошите? Ну, нет выхода — молчите! Дайте нам умереть с достоинством. Кому на потеху вы устроили общее собрание и делаете вид, что от него может быть толк? Неужели и здесь нельзя без ханжества? Давай вам мысли, что-то изобретай… Всё ясно и так! Ведь мы, простите, не дурачки и не мальчишки, собравшиеся змея в облака запускать, а…
— Змея! — крикнул не своим голосом Белов. — Стойте! Как вы сказали — змея?!
Игорь Никитич бросился к Синицыну, который от неожиданности попятился и чуть не упал, схватил его в свои могучие объятия и трижды расцеловал в обе щеки.
— Ну, товарищи, кажется, мы спасены! Лучше бы не придумал и сам Архимед!
— Да позвольте, в чём дело? Ничего не понимаю! Ну что вы, в самом деле!.. — Синицын всхлипнул и отвернулся, доставая платок.
Маша, пропустившая мимо ушей спасительную фразу Синицына, мгновенно схватила смысл восклицания Белова и на этот раз изменила себе. Она подбежала к окончательно растерявшемуся геологу и стала успокаивать его, как ребёнка.
— Да что вы, Николай Михайлович, дорогой! Ну кто же над вами смеётся? Ведь скоро подует ураган. Мы привяжем «Уран» на длинном-длинном тросе, и ветер его поднимет, как змея. Ну да, да, как змея, — что вас удивляет? Если на Земле ураганы дуют со скоростью двести километров в час, то на Венере и подавно! А нам такого ветра и не надо. Нам бы ветерок километров в сто восемьдесят, и довольно! Дядя Ваня, верно я говорю? И как это раньше никому в голову не пришло?..
Синицын преобразился. Несколько секунд он глядел то на одного, то на другого, потом молча отстранил Машу и подошёл к Белову.
Торжественно поклонившись, он произнёс:
— Глубокоуважаемый Игорь Никитич! Прошу простить меня за грубость и бестактность. Обыкновенному человеку трудно примениться к вашей гениальности! — И он, глядя на командира блестящими глазами, протянул руку. Игорь Никитич от души пожал её.
— За грубость и бестактность я вас прощаю. А моя «гениальность» существует только в вашем воображении. Я знаю, что многие приписывали мне одному создание межпланетного корабля. Это же нелепость! Над ним работали десятки учёных, сотни инженеров, тысячи рабочих. И каждый из них вложил в него крупицу своей души. А я в лучшем случае был цементом, который спаял эти крупицы. Конечно, и мою собственную в том числе!
Вот вы только что упрекнули меня, — продолжал Игорь Никитич, — что я не вовремя открыл общее собрание, которое, по-моему, было техническим обсуждением. А как вы думаете, если бы не оно, вспомнил бы кто-нибудь о змее? Ведь человеческая мысль обычно течёт по трафарету. Раз самолёт, значит, он должен разгоняться по стартовой дорожке, раз вертолёт взлетать без разгона. А о том, что на сильном ветре самолёт может взлететь, как змей, вернее, как планёр, никому и в голову не пришло. И только живое обсуждение в коллективе нас на это натолкнуло. Недаром говорят, что в спорах рождается истина! Однако, кажется, мы забыли, — что в любой момент может появиться смерч! Ну-ка друзья, давайте за работу, а то здесь становится горячо.
Всё получилось гораздо сложнее, чем казалось вначале. Прежде всего до момента взлёта нельзя было отпускать ни одной расчалки. Надо было найти способ мгновенного освобождения корабля от удерживающих его пут. Для этого решили изготовить и укрепить на расчалках толовые шашки с электрическими взрывателями, действовавшими от общего рубильника. Затем много времени ушло на то, чтобы вымостить короткую эстакаду для откалывания корабля под напором ветра после того, как расчалки будут разорваны и заводной канат натянется.
Для создания при взлёте достаточного угла атаки крыльев эстакада была сделана наклонной. При этом освобождённый корабль должен был сразу же взмыть кверху даже без участия лётчика, как объяснил Сидоренко.
Самой трудной задачей было найти подходящую «верёвочку», на которой можно было бы запустить такого «змея», как «Уран». В конце концов пришлось пожертвовать запасным комплектом тросов, предназначенных для отделения кабины от корпуса. Игорь Никитич, опасаясь, что рабочий комплект может выйти из строя, берёг запасной, как зеницу ока, так как конструкция тросов оказалась неудачной.
По первоначальной идее каждая проволока троса должна была быть полой внутри и в своём тончайшем канале содержать изолированную серебряную нить для обогрева. Но завод, которому был передан заказ, не сумел освоить в срок эту новую сложнейшую технологию. Поэтому на «Уране» были поставлены тросы из обычной канатной проволоки, а нити для обогрева наружных прядей были заложены во впадинах между ними. Таким образом, стоило повредить одну обогревательную нить, как сразу же выходили из строя две несущие пряди. Игорь Никитич ругался, жаловался, но ничего не мог поделать. Чтобы заменить тросы, нужно было время, а полёт откладывать было нельзя: пропустить момент вылета — значило сорвать экспедицию. Посоветовавшись её специалистами, Белов решил лететь, взяв с собой запасной комплект тросов. А теперь приходилось пожертвовать им, чтобы поднять корабль в воздух.
Общая длина тросов, составлявших комплект, достигала полутора километров. Однако один трос мог не выдержать напора взлетающей машины. Пришлось сделать заводной канат из двух тросов, скрепив их между собой.
Чтобы создать надёжный якорь, в песке вырыли глубокую воронку. В неё уложили испорченные механизмы вертолёта с привязанным концом заводного каната. Всё это заложили грудой камней и засыпали восьмиметровым слоем песка. Второй конец семисотметрового двойного каната прикрепили к нижнему концу полой колонны, идущей сквозь гондолу корабля.
Все эти работы были выполнены за пятьдесят часов при пятидесятипятиградусной жаре. Команда валилась с ног. С отлётом нельзя было медлить ни минуты, так как температура быстро росла. Игорь Никитич сокрушался, что «Уран» не удастся даже осмотреть как следует после ремонта. Для этого нужно было задержаться на несколько часов, — а смерчи уже четыре раза проходили вблизи корабля.
Поэтому, как только закрепили заводной канат и к нему была привязана действовавшая от отдельного взрывателя толовая шашка, все заняли свои места, и Игорь Никитич приказал Сидоренко подниматься сразу же, когда это будет возможно.
Венера напоследок захотела побаловать гостей. Ветер, по которому был ориентирован корабль, не изменил своего направления. Скорость его была вполне достаточной: сто девяносто километров в час.
Иван Тимофеевич решил не испытывать судьбу. Окинув последним взглядом приборы, он твёрдой рукой нажал кнопку первого взрывателя. Короткий сухой треск, и корабль освободился от расчалок. Неистовый ветер жадно охватил его своими липкими лапами и с силой повлёк за собой. У всех замерло сердце: выдержит ли заводной канат? Но украинцы не подкачали! Натянувшись, как звонкая струна, канат вынес этот страшный рывок. Корабль пятился, замедляя движение. Вот он застыл… И вдруг плавно взмыл в воздух.
В тот же миг грянули воздушные двигатели, и в их торжествующем рёве потонул слабый треск последней взорванной шашки.
Могучий, свободный «Уран», шутя преодолевая силу встречного ветра, поднимался всё выше и выше. Через несколько секунд поверхность негостеприимной планеты скрылась из глаз, заслонённая хлопьями серых туч, плотно облепивших корабль. Начался новый этап космического путешествия.
Гале вдруг стало грустно. Она почувствовала, что с сожалением покидает этот странный бушующий мир, где было много борьбы и физических страданий, но неизмеримо больше радостей — радостей познавания, открытий и увлекательной творческой работы. «Прощай, Венера! — думала она. — Прощай, наверное, навсегда. Пройдут годы, и сюда, по проложенному нами пути, прилетят другие люди. Они покорят ураганы и заставят тебя раскрыть до конца свои тайны, отдать все богатства, которыми полны твои недра!»
Корабль вынырнул из облаков, и перед путешественниками впервые за тридцать земных суток засияло величественное Солнце. Путь в Космос был снова открыт.
Константин Степанович и Маша сидели за счётной машиной, определяя время и место взлёта корабля. Сменивший Ивана Тимофеевича Максим по их предварительному указанию вёл «Уран» на запад. Солнце, стоявшее уже довольно высоко, быстро клонилось обратно к востоку. Часа через полтора оно закатилось, и утренняя заря стала быстро переходить в ночь. К этому времени Константин Степанович закончил свои вычисления.
— Продолжайте лететь до полночного меридиана! — сказал он Максиму.
«Уран» взревел и понёсся быстрее, Было 19 сентября 19… года.
