Эта переливчатая бестия — стоит копнуть поглубже — встречается уже в хрониках времен Александра Македонского. Как раз рулевой его флота Онезикрит и привез первых живых попугаев в Европу, обнаружив их, совсем ручных, у туземцев Индии. Попугаи были названы «александрийскими», и один вид это название впоследствии сохранил. Один из 328 ныне живущих и 19 — ископаемых в этом монолитном сообществе…

Между прочим, у греков способность попугаев говорить стала предметом философского диспута о том, существует ли разница между человеком и животным. Римлян же эти птицы покорили настолько, что это даже вызвало возмущение у некоторых особо ревнивых сограждан. Суровый цензор Марк Порций Катон как-то воскликнул на форуме: «О несчастный Рим! До каких времен мы дожили: на своих половинах женщины вскармливают собак, мужчины носят на руках попугаев». Их, впрочем, не только носили. Их держали в серебряных клетках, украшенных черепаховым панцирем и слоновой костью, а специальные наставники перво-наперво учили их произносить слово «Цезарь» — вроде как и верноподданнически, и с экономическим прицелом: говорящий попугай ценился порой выше раба.

В «1001-й ночи» Шахерезада наделяет попугая не только талантом говорить, но еще и наклонностями стукача.

Вот эпизод из многотрудной жизни пернатого полиглота, закончившейся для этого предшественника кардинала Меццофанти весьма плачевно.

«Один купец много путешествовал, и была у него красивая жена, которую он любил и ревновал от великой любви, — гласит повествование. — И купил купец ей попугая, и этот попугай осведомлял своего господина о том, что случалось в его отсутствие. И когда купец однажды путешествовал, его жена привязалась к юноше, который приходил к ней, и она, — далее следует изящный эвфемизм, недоступный для тех, кто пишет ныне диалоги к фильмам, — оказывала ему уважение и сближалась с ним во время отсутствия ее мужа. А когда ее муж вернулся после путешествия, попугай осведомил его о том, что случилось, и сказал: «О господин мой, юноша турок приходил к твоей жене в твое отсутствие, и она оказывала ему крайнее уважение…»

Человек, за это самое «крайнее уважение» — словосочетание, уводящее в дебри других «крайностей», допустим, к крайней плоти, — решает убить свою неверную жену. Но та изобретательна и коварна. Она предлагает мужу провести один вечер вне дома, с друзьями. А потом, поутру, допросить болтливую птицу, дабы воочию убедиться — кто же в действительности лжет. Муж уходит. Наступают сумерки. Женщина берет кусок кожаного коврика, накрывает им клетку и принимается брызгать на коврик водой, одновременно обвевая его опахалом. Кроме того, она придвигает к нему светильник, изображая сверканье молнии, и вертит ручную мельницу. Все это издевательство длится до рассвета. Пока не является муж. Попугай излагает ему жуткую историю про неистовую грозу — с дождем, ветром и громом. «Ты лжешь! — восклицает купец. — Грозы минувшей ночью не было!» — и режет попугая, как курицу, дабы жена, «безвинно оклеветанная», согласилась с ним помириться.

А несколько дней спустя обведенный вокруг пальца рогоносец видит юношу турка выходящим из его дома и осознает, что попугай таки был честен. Купец раскаивается. Следует финал: «И в тот же час и минуту он вошел к своей жене и зарезал ее и дал себе клятву, что не женится после нее ни на какой женщине, пока будет жив…»

Кому в этой назидательной новелле сочувствовать — мужу, жене или попугаю, — дело вкуса и личных наклонностей.

Очевидно, из опасения, как бы попке не пришлось чрезмерно (и с завидным постоянством!) страдать от своей невоздержанности, индусы претворили его из героя повествования в рассказчика. «Сказки попугая» (своеобразный «Индийский Декамерон») — памятник этой заботы, где успех, впрочем, достигнут лишь наполовину. Попугай-самец, который опрометчиво пообещал хозяйке, влюбившейся в молодого купца, что об ее распутстве он все расскажет хозяину — тоже купцу, но постарше, — бесславно гибнет от нежной женской ручки. Самка же, оставшаяся в живых, удерживает шлюшку-госпожу от недостойного поступка тем, что в присутствии старой сводни рассказывает ей разные поучительные истории — в основном из жизни падишахов: йеменского, дамасского, гератского… (Ход, оттягивающий исполнение «приговора» — примерно так же спасалась и сама Шахерезада, правда, от другой, более трагической развязки. Такая же схема, кстати, присутствует еще в одном древнем восточном тексте — «Семи визирях». Визири играют роль ангела, отводящего своими рассказами карающую длань царя-отца от головы сына. Об этом писал еще Виктор Шкловский, чей интеллект позволял отыскивать «кимберлитовые трубки» аналогий в совсем уж экзотических источниках — например, в монгольском сказочном сборнике буддийского происхождения «Арджи Барджи», где деревянные статуи, составляющие ступени, сказками удерживают царя от восхождения на трон, причем во вторую сказку вплетены третья, четвертая…)

Самый привычный диалог в «Сказках попугая» между похотливой женщиной и попугаихой, смахивающей по святости своих намерений на мать Терезу, такой:

— Отпусти меня.

— Иди, но боюсь, что ты раскаешься, как падишах такой-то.

— А что с ним случилось?

Пауза, затаенное дыхание, очередная притча…

Наконец, после «Рассказа о золотых дел мастере и его жене», купец таки возвращается. Обласканная им попугаиха докладывает о том, как трагически погиб ее супруг, блюдя нравственность его супруги. Купец топит сводню и разводится с женой. Попугаихе, в награду за труды, приобретается новый спутник жизни…

В будущем упомянутым сказкам суждена будет масса переизданий (ныне в Интернете можно, например, обнаружить в качестве русскоязычного, не слишком провалившегося в века «раритета» книжицу, предлагаемую к покупке всего за семь тысяч рублей — автором значится С. Хайдари, год выпуска — 1933-й), однако самому попугаю впредь уже вряд ли придется являть собой образчик христианской (или, уж не знаю, — мусульманской?) морали. Его все больше начнут использовать по прямому назначению — в качестве зеркала, отражающего реальные и, по-прежнему, не всегда благородные обличья представителей вида homo sapiens.