1

Жак Фейдер (его настоящее имя Жак Фредерикс) родился в Брюсселе 21 июля 1888 г. Семейство Фредериксов имело давние и вошедшие в традицию связи с искусством. Дед Фейдера был именитым бельгийским театральным критиком, другом Виктора Гюго и Сент-Бёва. Его литературные труды составили несколько томов. Отец Фейдера, хотя и не был профессиональным литератором, живо интересовался искусством и в течение ряда лет руководил художественным обществом «Серкль артистик де Бельжик».

С юных лет Жак был завсегдатаем брюссельских театров. Родители не возражали против этого увлечения, но не хотели, чтобы искусство стало основным занятием их сына. Молодого Фредерикса предназначали то для юридической, то для дипломатической, то для военной карьеры.

В 1908 г. Фейдер оставил военную школу (куда поступил незадолго до этого) и уехал в Париж, где решил испытать свои силы в области драматургии. Ежегодно он писал по несколько пьес, но ни одна из них так и не увидела света рампы, если не считать маленькой одноактной пьески, которая была поставлена и провалилась.

Одновременно Фейдер начал выступать в качестве актера, и здесь его дела пошли гораздо успешнее. Он играл на сцене парижских театров «Мишель» и «Порт Сен Мартен». Во время гастролей в Лионе в 1913 г, он познакомился с актрисой Франсуазой Розе, ставшей вскоре его женой.

В кино Фейдер снялся впервые в 1912 г. Он дебютировал в одной из феерий Жоржа Мельеса, прославленного мастера сказочных и фантастических фильмов. Сотрудничество с Мельесом оказалось непродолжительным, и дальнейшая кинематографическая судьба молодого актера определилась благодаря встрече с Луи Фейадом — художественным руководителем студии «Гомон». Несмотря на внешнюю грубоватость, Фейад был культурным и талантливым режиссером. Он относился к фильмам как к произведениям искусства, хотя часто маскировал свои художественные устремления подчеркнутым практицизмом. У него вызывали ироническую усмешку усилия некоторых театральных деятелей, пришедших в кино затем, чтобы «облагородить» это «простонародное» развлечение. Подобное начинание было предпринято в 1908 г. обществом «Фильм д’Ар», начавшим выпуск «художественных серий» по произведениям признанных в то время литераторов и с привлечением знаменитых театральных актеров. Однако вместо того, чтобы направить свои усилия на поиски собственно кинематографических художественных средств, авторы «художественных серий» пошли по линии подчинения кино условностям академического театра и академической литературы.

В противоположность художественным претензиям «Фильм д’Ар», на студии «Гомон» не любили разговоров о «высоких материях». Там подчеркивали плебейский характер кинозрелища, а в сотрудниках больше всего ценили профессиональную хватку; и вместе с тем в процессе работы постепенно нащупывали (пока еще в чисто эмпирическом, ремесленном плане) возможности киновыразительности в области темпа, ритма, изобразительного решения, актерской игры. На студии «Гомон» не гнались за знаменитыми актерами и светилами сцены, не стремились подражать пышности театральных постановок. Фейад очень ценил изобретательность и выдумку, а также точность и правдоподобие деталей и обстановки, каким бы неправдоподобным ни был сюжет фильма. Он подобрал и воспитал труппу настоящих актеров, которые гораздо лучше ощущали своеобразие кинематографической игры, чем актеры, пришедшие из театра. Театральным актерам, если только они хотели работать с Фейадом, надо было переучиваться, овладевать новыми профессиональными навыками. Механического перенесения в кино театральных приемов Фейад не терпел. Эти и многие другие требования Фейада, которые сегодня выглядят как нечто само собой разумеющееся, тогда были ясны далеко не всем.

Работа на французских киностудиях в то время характеризовалась своеобразным сочетанием духа практицизма и романтики. От фильма требовалось связное изложение событий, хорошее качество фотографии и стоимость не выше предусмотренной. Таковы были прозаические требования фирмы. А на практике постановка чуть ли не каждого фильма выливалась в занимательное приключение. Еще не было разработанной техники комбинированных съемок, многие рискованные сцены разыгрывались «взаправду», и часто от смелости, ловкости и находчивости исполнителей зависел не только успех фильма, но и их собственная жизнь. Это был «героический период» истории кинематографа, о котором участники и очевидцы, не устают рассказывать анекдоты и слагать легенды.

Жак Фейдер был захвачен атмосферой студии. При этом особенно привлекала его работа режиссера. «Во время перерывов на съемочной площадке, - вспоминает он, я слонялся по другую сторону камеры, где царит режиссер и его штаб... Я был любопытен, я терся возле ассистентов, операторов и аппаратуры, совершенно забывал о своем персонаже и жил своей собственной жизнью вместо жизни, которая мне предписывалась сценарием»{Jacques Feyder et Françoise Rosay. Le Cinéma notre métier. Genève, 1944, p. 15}. Вскоре Фейдер стал ассистентом режиссёра Гастона Равеля. Гастон Равель был призван в армию, и Фейдер закончил очередной фильм вместо него. Равель предложил Фейдеру соавторство на условиях, изложенных в следующем письме:

«Дорогой Фейдер,

с удовольствием сообщаю Вам, что господин Гомон согласился, чтобы мы произвели опыт совместной постановки. Вот условия

Сценарии должны быть предварительно представлены господину Фейаду и приняты им;

ввиду того, что я имею четырехлетнюю практику и хорошо знаком с запросами фирмы «Гомон», мое решение, будет решающим в случае, если между нами возникнут разногласия относительно выбора сюжета, артистов и т.д.;

наше сотрудничество будет продолжаться в течение всего срока моего пребывания в армии, иначе говоря, пока мои военные обязанности не позволят мне самому заниматься постановкой фильмов;

Вы будете получать 1 франк за каждый метр принятого негатива, не считая титров; моя доля будет составлять 0,5 франка за метр. Эти цифры будут постоянными, независимо от того, будет ли сценарий написан Вами, мной или нами обоими.

Я совершенно уверен в результатах нашего сотрудничества, так как я уже успел убедиться в том, что у Вас есть вкус, воображение и — главное — большое желание преуспеть на этом новом для Вас поприще.

Сообщите мне о Вашем согласии, и прошу Вас, дорогой Фейдер, верить в мою глубокую к Вам симпатию.

Гастон Равель»{«Jacques Feyder ou le cinéma concret», Bruxelles, 1949, p.80.}

3.ІІ.1916 г.

Это письмо открыло Фейдеру двери к самостоятельным постановкам, так как художественное руководство Равеля было, по-видимому, формальным.

Киностудия «Гомон», расположенная в парижском предместье Бютт-Шомон представляла собой сооружение из стали и стекла площадью в 900 кв. метров и высотой в 34 метра. Для освещения использовался солнечный свет, который регулировался с помощью темных занавесей, экранов и рефлекторов. Если дневного света было недостаточно, прибегали к искусственной подсветке дуговыми и ртутными лампами. Декорации были рисованными, с рельефными деталями и реальными аксессуарами на переднем плане.

В студии снималось одновременно несколько фильмов разными режиссерами. У режиссера был только литературный сценарий на нескольких страничках. Фильм создавался непосредственно на съемочной площадке, часто в порядке свободной импровизации. В то время процесс создания фильма не требовал столь узкой специализации, как теперь. Режиссер должен был сам заниматься сценарием, постройкой декораций, установкой света, организационными вопросами, руководством актерами, монтажом отснятого материала. Эпизоды снимались, как правило, один раз, после черновой репетиции. Фейдер работал увлеченно, овладевая приемами и проникая в тайны нового для него ремесла.

Фейдер приступил к работе на студии «Гомон» в период начавшегося упадка французского кино. Примерно с 1911 г. количество американских фильмов во французском прокате непрерывно увеличивалось, и в 1913 г. США вышли на первое место как по количеству прокатываемых картин, так и по их общему метражу.

Американская школа превосходила французскую более гибкой и выразительной режиссерской техникой, сдержанностью и естественностью актерской игры, простотой и динамичностью сюжетных построений.

Французские режиссеры пытались нащупать новые пути. Луи Фейад провозгласил в 1911 г. программу «перенесения реализма на экран, подобно тому, как это имело место много лет назад в литературе, театре и изобразительном искусстве…»{«Regards neufs sur le cinéma», Paris, 1953, p.27.}. Эта программа сформировалась под двойным влиянием: американского кино и традиций французского натурализма{В данном случае, употребляя термин «натурализм», я имею в виду не способ художественного подхода к действительности, противоположный реализму и состоящий в фиксации внешнего и случайного, а художественное направление во французском искусстве 80—90-х годов XIX века, представленное такими именами, как Эмиль Золя и Андре Антуан.}. Луи Фейад писал: «В этих сценах мы сознательно показываем куски жизни… Мы не позволяем себе ничего придумывать и изображаем людей такими, каковы они есть, а не какими им следует быть. Эти сцены, которые каждый может увидеть в жизни, гораздо сильнее пробуждают у зрителя стремление к высокой морали, чем пустые, бессмысленные историйки, полные фальшивых драматических эффектов и глупой сентиментальности, ничего не говорящие нашему сердцу и не оставляющие в нашей памяти никакого следа, так же как и на поверхности экрана»{«Regards neufs sur le cinéma», Paris, 1953, p.27.}.

На практике же в фейадовской серии «Жизнь как она есть» существовало разительное противоречие между внешне достоверным изображением бытовой среды и условностью банальных драматических ситуаций. Это было противоречие между стихийным реализмом Фейада-постановщика и конформизмом Фейада-драматурга. Очень скоро драматург «подавил» режиссера, и «сцены реальной жизни» превратились в обыкновенные мелодрамы, действие которых развертывалось на более или менее правдоподобном фоне.

По примеру Фейада другие фирмы и другие режиссеры также стали выпускать серии, где пытались изображать «жизнь как она есть». «Эклер» выпустил «Битвы Жизни» (режиссер Викторен Жассэ), «Патэ» - «Сцены суровой жизни» (режиссеры Зекка и Лепренс). Были поставлены фильмы по романам Золя: «Жертвы алкоголя» (по «Западне», 1911, режиссер Жерар Буржуа), «Жерминаль» (1913, режиссер Альбер Капеллани), и «Дамское счастье» (1913, режиссер Альфред Машен). Несмотря на частные удачи и отдельные нотки социальной критики, эти фильмы не вышли за пределы примитивного описания действительности, фиксации ее внешних признаков. Стоит ли удивляться, что реалистическое направление успеха не имело.

Впоследствии некоторые буржуазные киноведы стали утверждать, что направление «Жизнь, как она есть» в предвоенном французском кино потерпело неудачу вследствие своей чрезмерной приверженности к реализму. На самом деле слабость фильмов этого направления заключалась как раз в том, что они были недостаточно реалистичными, ограничивались поверхностной достоверностью изображаемого, вместо того чтобы вскрывать закономерности реального мира. «Разоблачительность» этих фильмов была чисто внешней. Поскольку режиссеры не затрагивали глубоких процессов жизни, они могли сколько угодно сгущать краски и нагнетать «жестокие подробности» в описании тех или иных частных случаев — их фильмы не становились от этого ни правдивее, ни убедительнее.

Причина неудачи Фейада и других режиссеров, пытавшихся изображать «жизнь как она есть», крылась не только в социальной и идейной ограниченности этих художников, но также и в непонимании ими эстетических законов киноискусства.

Выше мы отмечали, что режиссеры типа Фейада непосредственно, практически овладевали спецификой кинематографа. Нет ли здесь противоречия в наших оценках? Противоречия нет, и вот почему. Французским режиссерам удавалось эмпирически нащупать хотя и важные, но частные закономерности кинематографа, то, что лежало в сфере ремесла. Но они не задумывались над общими проблемами творчества, и потому закономерности более общего порядка ускользали от их понимания. Поэтому и в своей художественной практике они были ограничены областью внешнего, конкретного, непосредственно данного. Один критик того времени писал: «Только слово способно передать размышление, отвлеченную мысль, напряженную страсть... Кино ограничено областью конкретного»{Adolphe Brisson. Le Cinéma et le Théâtre en province. Cité d’après: Marsel L’Herbier. Intelligence du cinématographe. Paris, 1946, p. 105.}. Это высказывание вполне соответствовало практическим установкам деятелей французского кино, которые часто надеялись достичь жизненной правды за счет одного лишь внешнего правдоподобия.

Несравненно более удачными, чем серия «Жизнь как она есть», оказались приключенческие, авантюрные ленты Фейада, и прежде всего его знаменитый «Фантомас». Авантюрный жанр, мода на который незадолго до войны достигла апогея благодаря детективным романам, привился в кино и расцвел там пышным цветом. Большинство фильмов такого рода выходили сериями, и рассказывали о борьбе полиции с преступным миром, почему и получили название «полицейских серий».

Большинство «полицейских серий» состояло из низкопробных и вульгарных лент. Тем не менее фейадовский «Фантомас», поставленный по одноименному детективному роману Аллена и Сувестра, не случайно возбудил интерес широких кругов французской интеллигенции. Помимо увлекательности, он обладал своеобразной поэтичностью, которая возникала как результат сочетания причудливой авантюрной фабулы и романтических персонажей с совершенно реалистическим показом среды и жизненных обстоятельств.

Во Франции накануне первой мировой войны царило настроение благодушия и оптимизма. Обывателю окружающий мир казался хорошо и прочно устроенным. И вот в фейадовском фильме было показано, как среди обычных и примелькавшихся предметов, в обстановке всем знакомых улиц, предместий, вокзалов вдруг возникает фигура таинственного и неуловимого преступника, одетого в черное трико, черный плащ, и черную полумаску, сеющего вокруг себя ужас и смерть. Повседневная реальность вдруг оборачивалась своей неожиданной и тревожной стороной. В атмосфере фейадовского фильма было заключено смутное ожидание катастрофы. И катастрофа разразилась, но уже не на экране, а в реальной жизни — началась первая мировая война.

Работая под руководством Луи Фейада, Фейдер не мог не испытывать воздействия с его стороны. Подобно Фейаду, он в то время стремился быть прежде всего хорошим профессионалом. К более общим вопросам художественного творчества он придет через несколько лет, когда они будут подняты и выдвинуты на первый план самим развитием киноискусства.

Реалистическую манеру Фейада (именно манеру, а не метод) он освоил непосредственно и чисто практически, вне всякой связи с отвлеченными художественными принципами. Имела значение для Фейдера также его совместная работа с Тристаном Бернаром, известным в то время драматургом.

Тристан Бернар решительно подчеркивал свою приверженность традициям «Свободного театра» Андре Антуана, страстного борца за реализм на французской сцене. «Да, он (А. Антуан) ничего не выдумывал: правду не выдумывают, - писал Бернар. - Я без всяких оговорок утверждаю, что почти все драматурги теперешнего поколения никогда не могли бы стать и тенью того, что они есть, если бы Антуан не существовал»{ Цит. по статье Максимилиана Волошина «Современный французский театр». – «Ежегодник императорских театров», вып. 3, СПб, 1910, стр. 85.}.

В пьесах Тристана Бернара есть элементы социальной критики, хотя и он, подобно Фейаду, принадлежал к нисходящей линии французского реализма, которая уже не могла подняться до больших художественных обобщений.

Фейдер поставил по сценариям Тристана Бернара три фильма. В комедии «Компаньон» рассказывалось о том, как больной обрел здоровье, ухаживая за тем, кто был приставлен к нему в качестве «сиделки». Этот «обмен ролями» давал комические возможности, которые были хорошо использованы режиссером. Сатирическими чертами были обрисованы родственники больного, собравшиеся, чтобы делить наследство.

В фильме «Старухи из богадельни», также по сценарию Тристана Бернара, Фейдер обратился к эксцентрическому жанру. Директор богадельни, узнав, что ночью на его заведение собираются напасть грабители, нанимает несколько боксеров, и переодевает их старухами. Центральное место в фильме занимает побоище между налетчиками и переодетыми боксерами.

Третий фильм Фейдера по сценарию Тристана Бернара «Бездонная расщелина» рассказывал мелодраматическую историю об обманутом доверии. Богатый граф Артур де Ардель, страстный альпинист, составляет завещание в пользу своей крестницы, минуя более близких родственников. «Законные наследники» ― баронесса Адельфи и ее муж ― решают убить графа и завладеть наследством. Они подстраивают так, что граф во время альпинистского восхождения срывается и падает в бездонную расщелину. Баронесса и ее муж скрывают завещание и всячески притесняют крестницу. Но через полгода граф появляется (оказывается, он чудом остался в живых) и разоблачает козни злодеев.{Этот же сюжет с небольшими видоизменениями был использован Тристаном Бернаром для фильма «Маленькое кафе» (1919, режиссёр Раймон Бернар, в главной роли Макс Линдер).}

Фильм был снят почти целиком на натуре (его действие происходит во Французских Альпах), и критика отмечала, что прекрасно сфотографированная природа не только давала живописный фон, но как бы сама участвовала в действии.

Большинство сценариев для своих фильмов Фейдер писал сам, причем нередко он обыгрывал странные, парадоксальные ситуации. В короткой сцене «Молочный брат» герой взламывает ящик несгораемого шкафа. Зрители уверены, что происходит ограбление. Но в последний момент выясняется, что герой производил взлом исключительно с целью достать булавку, скреплявшую пачку банковских билетов, и заколоть ею свой галстук.

В фильмах Фейдера мы нередко встречаем элементы пародии на современную ему кинематографическую продукцию. В годы войны огромным успехом пользовался американский серийный авантюрный фильм «Похождения Элиан», шедший на французских экранах под названием «Тайны Нью-Йорка». Фейдер поставил фильм в четырех сериях «Скрюченная нога», пародирующий «Тайны Нью-Йорка».

Первая серия рассказывала о том, как очаровательная Элиан, уже спасенная 1975 раз мужественным и изобретательным Клареном, снова ускользает от козней злодея благодаря «беспроволочному микрофону».

Вторая серия: дьявольские лучи превращают героиню в ужасную негритянку.

Третья серия: вернувшись к своей первоначальной окраске, Элиан спасается от действия «веселящего газа» и преследования целой банды китайских преступников.

Четвертая серия: Элиан отказывается должным образом вознаградить влюбленного в нее отважного Кларена. В действие вмешивается таинственная Скрюченная нога, что вызывает еще целый ряд головокружительных происшествий. Все заканчивается свадьбой.

Характерный для пародийного стиля этого фильма кадр показывает героиню в момент, когда на нее готовится нападение злодеев. Причем один из них спрятался в шкаф, другой выглядывает из корзины, а третий на четвереньках подбирается к телефонному аппарату, чтобы ножницами перерезать шнур.

Призыв в армию заставил Фейдера на время покинуть киностудию. Демобилизовавшись после ранения, он в 1919 возвратился к работе кинорежиссера.

Фильм «Атлантида» (1920) выдвинул Фейдера в число наиболее известных французских режиссеров. Однако высокий профессиональный уровень фильма находился в разительном противоречии с ограниченностью (и даже пошлостью) его художественных задач.

В то время в известных кругах кинопредпринимателей существовало мнение, что французское кино сможет восстановить свои пошатнувшиеся экономические позиции на мировом рынке, создавая большие, дорогостоящие фильмы, рассчитанные на международный успех. Фильм «Атлантида» и был задуман как такой международный «боевик», чему должна была способствовать популярность литературного первоисточника ― романа Пьера Бенуа.

Роман, а вслед за ним и фильм, рассказывали увлекательную историю о том, как два офицера французской армии ― капитан Моранж и лейтенант Де Сент-Ави во время экспедиции в Центральную Сахару попадают в таинственную страну Атлантиду, о которой упоминают античные писатели, и которая, оказывается, существует до наших дней, отделенная от всего мира зыбучими песками и неприступными горными кряжами. Атлантидой правит окруженная тайной, прекрасная, чувственная и безжалостная Антинея. Всех пленников она сначала делает своими любовниками, а затем убивает и превращает в Мумии, которые украшают главный зал ее дворца.

Фейдер огромное значение придавал натурным съемкам, которые он проводил в течение двух с половиной месяцев в Сахаре и различных районах Северной Африки. Для съемок интерьеров была оборудована импровизированная студия в каменоломне недалеко от Баб-аль-Уэда. Интерьеры (в частности, знаменитый Зал с мумиями и покои Антинеи), высеченные в камне и украшенные экзотическими драпировками и аксессуарами, производили величественное, необычное впечатление, особенно если учесть, что во французских студиях все еще продолжали рисовать декорации на холсте.

Изобразительное решение фильма пленяло воображение современников. В частности, известный кинооператор Луи Паж вспоминает об «Атлантиде» как о самом ярком впечатлении своей молодости: «…Я был захвачен изображением пустыни, верблюдов, белых бурнусов, красотой кадров, их композицией, короче говоря, пластикой, которая была в то время моим коньком. Впервые я увидел на экране не похищения, преследования и акробатические трюки, а нечто иное. Я проникал в мир, обладавший такой убедительностью, что она становилась реальнее самой реальности. И также впервые у меня возникло ощущение, что всё это было заранее продумано, скомпоновано, построено, что передо мной произведение искусства»{«Jacques Feyder ou le cinéma concret», p. 59.}.

Фильм имел огромный успех во Франции, где он побил все рекорды кассовых сборов, и за границей. Вновь выпущенный на экраны в 1928 г., фильм пользовался таким же успехом, как и в 1921-22 гг. В 1932 г., когда вышла на экран звуковая «Атлантида» Пабста, фильм Фейдера был возобновлен в третий раз, причем успех снова был столь велик, что продюсеры и прокатчики звукового фильма испугались и судебным порядком добились того, что фильм Фейдера был изъят из проката и все его прокатные копии уничтожены.

Огромная популярность фильма не должна, разумеется, помешать нам объективно оценить его историческое значение для французского кино. В идейном и художественном отношении «Атлантида» Фейдера следовала в фарватере колониально-экзотической литературы (Пьер Лоти, Клод Фаррер, Пьер Бенуа), которая пользовалась шумным успехом у французских обывателей. Один критик того времени, расхваливая фильм, невольно дал ему уничтожающую социальную характеристику: «…Этот фильм большого масштаба удовлетворяет нашей потребности ускользнуть хоть ненадолго от нашей буржуазной жизни. Краткое знакомство с персонажами, полными страсти, отвлекает нас от нашей скучной и упорядоченной любви. Приобщившись, так сказать, к этой напряженно-романтической жизни, мы чувствуем затем большее удовлетворение от нашего реального существования»{André Delpeuche. Le Cinéma, 1927, p.120.}. «Атлантида» уводила французское кино от реальной действительности. Она вызвала целую волну «экзотических» фильмов. Что касается самого Фейдера, то перед ним открывался путь к коммерческим успехам, идя по которому он легко мог превратиться в постановщика блестящих, эффектных, но чисто развлекательных картин.

Однако, закончив «Атлантиду», Фейдер не торопился приняться за следующую постановку. Он бездействовал в течение целого года. Чем был вызван этот перерыв ?

После исключительного кассового успеха «Атлантиды» у режиссера не могло быть недостатка в деловых предложениях. Этот период видимого бездействия был связан с тем, что Фейдер ощутил необходимость обдумать свой дальнейший путь, отдать себе отчет о тех задачах, которые стояли перед ним как художником. Должен ли кинематограф оставаться «художественным ремеслом» (как, например, ремесло краснодеревщика или ювелира) или же ему суждено стать искусством в высоком смысле этого слова? Фейдер колебался в выборе пути. На распутье находилось и все французское кино.

Это был период, когда начиналось обновление французского кино. Первая мировая война самым жестоким и беспощадным образом обнажила трагические противоречия капиталистического мира, которые до поры были скрыты под флером мнимого благополучия предвоенных лет. Перед кино, как и перед другими видами искусства, выдвинулась задача художественного отображения новых пластов реальности, открывшихся в результате исторического катаклизма. А для этого необходимо было обогатить весь арсенал художественных средств.

В послевоенные годы среди французских киноработников началось движение за повышение художественного уровня кино и за осознание специфических возможностей кино как искусства. В этом стремлении к отказу от коммерческих штампов, к правдивости и естественности кинообраза сказался, хотя и в ослабленной форме, общий демократический подъем, охвативший Францию в первые послевоенные годы. В 1918 г. появилось такое антивоенное произведение, как «Я обвиняю» Абеля Ганса, и первые теоретические декларации Луи Деллюка.

 

2

Луи Деллюк очень точно подметил характерное для капиталистического кинопроизводства противоречие между киноискусством и кинопредпринимательством.

В своих статьях и книгах Деллюк яростно бичевал торгашей от искусства; но его занимала также и другая сторона проблемы. Он видел, что многие режиссеры честно стремятся создавать художественные произведения, но терпят при этом неудачу в силу того, что специфические законы киноискусства совершенно не изучены. Таким образом, Деллюк подошел к разработке некоторых существенных вопросов эстетики кино.

Разумеется, Деллюк пришел к этим проблемам не в силу некоего «наития», а потому, что они объективно назрели в процессе развития киноискусства. Необходимо было преодолеть эмпиризм и ремесленничество, во власти которых находилось подавляющее большинство французских режиссеров, видевших свою главную задачу в том, чтобы «рассказать историю», т.е. последовательно, связно и по возможности увлекательно построить внешнее действие.

Французское кино, как я уже отмечал выше, было ограничено областью конкретного. Зрителя стремились увлечь перипетиями фабулы и внешним колоритом изображаемой среды, будь то светский салон, бандитский притон или восточный гарем. Следствием такой установки была примитивность драматургии. Характеры действующих лиц были психологически неразрабо-танными. Изображение играло в основном информационную роль: кадр показывал обстановку, излагал событие, объяснял ситуацию - и хорошо еще, если это делалось в кадре, а не в титре! Время от времени и обычно вне всякой связи со смыслом происходящего зрителя пытались поразить «красивой» фотографией, эффектным освещением, роскошным интерьером и т. д.

Луи Деллюк со всей решительностью заявил, что французское кино идет по неправильному пути. Он выдвинул перед кинематографистами новые, несравненно более сложные задачи: раскрывать средствами кино красоту в реальной действительности, выражать сложные идеи, создавать поэтическое настроение, выявлять скрытые движения человеческой души. В своих сценариях и фильмах он стремился практически, художественно решать эти задачи.

Деллюк утвердил во французской кинокритике понятие «фотогении» как определение особого аспекта красоты в окружающих предметах, который исключительно или по преимуществу может быть раскрыт средствами кино. «Фотография выявляет красоту линий кушетки или статуэтки, а не создает ее из ничего. Тигр и лошадь будут очень красивы в свете экрана, потому что они красивы по самой своей природе... Человек, красивый или уродливый, но выразительный, сохранит свою выразительность на фотографии, причем фотография усилит ее»{Louis Delluc. Photogénie. Paris, 1920, p. 11—12.}.

Истинной фотогеничностью может обладать только то, что осмысленно и разумно. Деллюк резко выступал против бессмысленного украшательства. Фотогеничная натура — это не просто красивая и изысканно снятая местность, а пейзаж, обладающий определенным настроением, раскрывающий смысл происходящего на экране, играющий драматическую роль. Точно так же и декоративный фон должен помогать развитию действия, раскрытию психологии. Фотогеничное освещение — это прежде всего осмысленное освещение: свет должен «объяснять и излагать драму».

Все элементы художественного произведения должны быть подчинены единому авторскому замыслу. Без единства мысли фильм никогда не будет обладать стилистической завершенностью. «Техника не может расходиться с идеей, иначе произведение получится холодным, бесформенным и бесполезным»{Louis Delluc. Photogénie. Paris, 1920, p. 16.}.

Деллюк акцентировал внимание на значении ритма, определяющего композицию фильма во времени. Ритм пронизывает все компоненты произведения, но источник его — драматургия. Если в самом сценарии не заключено движения, порыва, зрительного ритма, то что могут сделать оператор и режиссёр?

Большое значение придавал Деллюк проблеме актера. Фотогения человеческого лица — это вовсе не миловидность, а характерность и жизненность. Актер должен обладать маской, т.е. лицом, выражающим сущность, характер изображаемого персонажа. Создать маску — это необходимое, но недостаточное условие актерского творчества. Маска — всего лишь экран, на котором отражаются душевные движения.

Теория «маски» была направлена против актеров, лишенных творческой индивидуальности, против красивости их поз и чрезмерного мимирования. Деллюк прекрасно понимал, что лицо-маска годится не для всех фильмов и не для всех персонажей. Маска — это всегда стилизация. Деллюк предупреждал против чрезмерной стилизации, которая может вступить в противоречие с реализмом действия, обстановки, декораций.

Деллюк призывал к тому, чтобы кино включило в поле своего зрения все предметное богатство современного мира, передало ритм современности. Но дело, конечно, не в том, чтобы изображать предметы ради самих предметов. Кино «должно обладать исключительной прозорливостью, дабы увидеть, что в окружающем мире проходит и что остается»{Louis Delluc. Photogénie. Paris, 1920, p. 97.}.

Кино, по мнению Деллюка, может успешно проникать во внутренний мир человека, делать достоянием зрителя мысли и чувства героев, их сновидения, фантазии и кошмары.

Деллюк призывал к более свободному обращению со временем, к усложнению драматургической структуры фильма, к сопоставлению настоящего, прошедшего и будущего, реальности и мечты, действительного и фантастического.

Основной смысл теории Деллюка — в борьбе за расширение возможностей кино как реалистического искусства. Правда, теоретическая мысль Деллюка (как и его художественная практика) страдала существенным недостатком: он не понимал социальной функции искусства, роли искусства в борьбе идей. Он выступал с требованиями «разумности «простоты», «жизненности», «хорошего вкуса». Такой абстрактный, узкоэстетический подход к явлениям искусства предопределил односторонность ряда оценок Деллюка.

Несмотря на свою идейную ограниченность, Деллюк сыграл прогрессивную роль в развитии французского киноискусства. Он оказал положительное влияние на таких художников, как Жермена Дюлак, Жан Эпштейн, Жак Фейдер, Абель Ганс, Марсель Л’Эрбье.

В начале 20-х годов французское кино совершило резкий качественный скачок. Авторы лучших фильмов этого периода{ Помимо фильмов самого Деллюка — «Лихорадка», «Женщина ниоткуда», здесь следует назвать фильмы Жермены Дюлак «Испанский праздник» (1919, по сценарию Деллюка) и «Улыбающаяся мадам Беде» (1922); «Я обвиняю» (1918) и «Колесо» (1922) Абеля Ганса; «Кренкебиль» (1922), «Детские лица» (1923) и «Образ» (1924) Жака Фейдера; «Верное сердце» (1923) и «Прекрасная нивернезка» (1924) Жана Эпштейна; «Человек просторов» (1920) Марселя Л'Эрбье; «Менильмонтан» (1924) Дмитрия Кирсанова и др. Собственным путем, но также в направлении художественного обогащения кино и сближения его с жизнью шел Андре Антуан («Корсиканские братья», 1916; «Земля», 1920; «Арлезианка», 1921).} вместе с Деллюком (и отчасти под его влиянием) стремились к решению сравнительно более сложных художественных задач. Кино расширяло свой взгляд на мир. Происходило предметное обогащение кадра: горы, облака, дрожание листвы, солнечные блики на воде, морская гладь и птицы в небе — все это вырвало французские фильмы из пропыленных декораций, внесло в них трепет живой природы. Французское кино жадно стремилось запечатлеть облик окружающей жизни, внезапно ощутив вкус к документализму. А вместе с лачугами и лохмотьями, баржами и паровозами, ярмарками и каруселями, улицами и площадями кинорежиссеры открывали изнанку современной цивилизации, вторгались в новую социальную сферу.

Жак Фейдер примкнул к новому направлению во французском кино. К своей деятельности кинорежиссера он с самого начала относился очень честно, с чувством большой профессиональной ответственности. Но к пониманию задач своей профессии он пришел не сразу. Рождение Фейдера как художника со своей особой творческой индивидуальностью, со своим собственным взглядом на мир произошло только в 1922 г., с выходом на экраны его фильма «Кренкебиль».

Литературный источник (рассказ и пьеса Анатоля Франса), несравненно менее «эффектный», чем роман Бенуа, не сулил большого успеха у публики. И если Фейдер обратился к «Кренкебилю», то только по соображениям принципиального порядка. В «Кренкебиле» Фейдера привлекли (и дальнейшая эволюция его творчества подтверждает это) глубокий гуманизм и сочувственное внимание к судьбе маленького страдающего человека, а также возможность дать глубокую психологическую разработку образа.

Рассказ «Кренкебиль» — одно из первых художественных произведений Анатоля Франса, в котором писатель, отказавшись от позиции скептического наблюдателя, перешел к открытой и прямой социальной критике. «Кренкебиль» был инсценирован для театра «Ренессанс» известным актером и режиссером Люсьеном Гитри, который исполнял в спектакле заглавную роль. Рассказ был переделан в пьесу самим Анатолем Франсом при активном участии Люсьена Гитри. Эта пьеса, наряду с рассказом, послужила литературным первоисточником для фильма Фейдера.

В пьесе был более подробно, по сравнению с рассказом, разработан второй план парижской улицы; торговцы, хозяйки, прохожие, мальчишки. В несколько отвлеченный, интеллектуальный стиль Франса были введены конкретно-бытовые подробности.

В пьесе появился новый персонаж — уличный мальчишка по прозвищу Мышь. Своей проказливостью и остроумием он вносил оживление в спектакль. По ходу действия он завязывал дружбу с Кренкебилем и в решительный момент спасал его от самоубийства.

В рассказе мотив самоубийства отсутствовал. Тема одиночества, покинутости старого зеленщика получала в нем не столь открытое, как в пьесе, но по существу более жестокое и ироническое решение: желая вновь попасть в тюрьму, старик прибегает к магическому заклинанию «смерть коровам!» — оскорбительному выкрику в адрес полиции, который на этот раз не производит ожидаемого действия. Эта сцена в пьесе сохранена, но за ней следует не очень убедительный «успокоительный» финал.

С введением мотива несостоявшегося самоубийства и дружбы между стариком и мальчиком пьеса приобрела оттенок мелодраматизма и сентиментальности.

Утонченная ирония франсовской прозы вряд ли звучала достаточно впечатляюще с театральной сцены. Писатель, очевидно, сам это понимал, но вместо того, чтобы «передумать» свое произведение в новом, театральном плане, он пошел на известное его опрощение.

Работая над экранизацией произведения Франса, Фейдер проявил тонкое понимание духа литературного первоисточника и специфических возможностей кинематографа.

В рассказе Франса судебное дело уличного торговца приобретает обобщенный характер, превращается в обличение буржуазной судебной машины, более того — в обличение буржуазного государственного строя. Обобщение достигается за счет комментариев автора, исполненных иронии, сарказма и той особой интеллектуальной диалектики, мастером которой был Анатоль Франс.

{здесь должен быть кадр из фильма "Кренкебиль"}

Переделывая рассказ в пьесу, Франс и работавший с ним Люсьен Гитри не нашли новых, специфически театральных средств художественного обобщения. Авторский комментарий в сокращенном и упрощенном виде излагался со сцены Лермитом и Обарре. Но театр имеет свои законы, и оба эти персонажа, воспринимавшиеся в прозаическом произведении как вполне допустимая условность, на сцене выглядели надоедливыми резонерами. Частицы авторских мыслей были розданы и другим персонажам. Будучи распылены, рассуждения Франса потеряли свою точность, ироничность и остроту, а слова действующих лиц (в том числе и самого Кренкебиля) приобрели резонерский оттенок.

Фейдер несомненно почувствовал, что если он не хочет ограничиться в своем фильме простым рассказом о судебном казусе, ему необходимо добиться художественного обобщения, передать франсовскую мысль, франсовскую философию. Средства для этого он стал искать в собственно кинематографи-ческой образности. Здесь ему пришлось идти непроторенным путем.

В то время при экранизации литературных произведений во французском кино ограничивались заимствованием сюжетной схемы и суммарных характеристик действующих лиц. В результате классические произведения выглядели на экране обедненными, а порой изуродованными до неузнаваемости. Стремясь дать кинематографический комментарий к роману или пьесе, режиссеры скатывались к иллюстративности.

Фейдер понимал, что скрупулезное следование литературному первоисточнику чаще всего приводит к полному искажению мыслей автора. Экран нуждается в зрительных образах, а не в словах; он требует иногда полной переплавки сюжета и создания образов, внешне очень далеких от первоисточника, но, тем не менее, по духу своему близких к мысли автора. Фейдер считал, что при подходе нет произведения, которое нельзя было бы с успехом перенести на экран. В одной из бесед он заявил: «Даже если я вам скажу, что экранизация «Духа законов» не представляется мне, с кинематографической стороны, вещью неосуществимой, - это не будет только парадоксом… Я предполагаю, разумеется, предварительную транспозицию произведения, которая весьма далека от грубой раскадровки на «номера», а приближается скорее к оркестровке, которую подсказывает музыканту простая мелодическая линия»{Georges Chaperot. Suvenirs sur Jacques Feyder. «Revue du cinéma», 1 Juillet 1930.}.

Для «Кренкебиля» такой основной линией явилась тема трагического одиночества маленького человека в мире, где господствуют социальное неравенство, несправедливость и ханжество.

Фильм начинается экспозицией, построенной на монтажных сопоставлениях. По ночному Парижу, в направлении городского рынка, движутся повозки с овощами. Они катятся по фешенебельным улицам, где не умолкает веселье, и мимо убогих лачуг, где ютится нищета. Ярко освещённые подъезды, автомобили, женщины в мехах — и полицейская облака в тёмном переулке, паническое бегство «человеческой дичи», короткая схватка возле глухой стены... Медленно удаляется полицейский фургон, «салатная корзинка», как выражаются французы. А овощи тем временем прибыли на городской рынок: отсюда их вновь повезут по улицам на своих тележках мелкие торговцы-зеленщики. Экспозиция закончена, начинается повесть о старом зеленщике Кренкебиле. Но, будучи «вписана» в конкретный социальный фон, эта внешне незначительная история приобретает силу художественного обобщения.

{здесь должен быть кадр из фильма "Кренкебиль"}

С большой тщательностью разрабатывает Фейдер второй план своего фильма. В «Кренкебиле» фон не только воспроизводит реальное место действия, но и помогает раскрыть суть драматической ситуации. В начале фильма Кренкебиль погружен в кипящий людской поток: он все время среди людей, в тесном и оживленном общении с ними. Но вот, побывав на скамье подсудимых, он становится изгоем, и фон действия резко меняется: теперь фигура Кренкебиля одиноко маячит на опустевших улицах, унылость которых только подчеркивает случайно мелькнувший пешеход, или бездомная собака, или жалкая фигура проститутки под тусклым фонарем...

{Рисунок Анатолия Франса к рассказу "Кренкебиль"}

Чтобы лучше передать эту атмосферу заброшенности, Фейдер строит в павильоне специальную декорацию улицы для съемки заключительных эпизодов (в то время как начальные эпизоды снимались на натуре), погружает кадр в полутьму, куда врываются тревожные блики света. Путем вирирования пленки режиссер добивается мертвенно-синеватого колорита.

Драматическое напряжение достигает высшей точки в эпизоде на набережной, где Кренкебиль готовится покончить с собой. Когда же благодаря вмешательству Мыши к Кренкебилю возвращается вера в людей, действие снова переносится на натуру и кадр заливают потоки солнечного света. С точки зрения внешнего правдоподобия этот резкий переход от ненастной ночи к яркому сияющему дню может показаться слишком резким, но эмоционально-выразительно он глубоко оправдан.

Работая над «атмосферой» фильма, Фейдер творчески использовал достижения Стейнлена, этого певца обездоленных, выразителя их страданий и гнева. «Когда он изображает злых людей, — писал о Стейнлене Анатоль Франс, — когда он рисует картины социальной несправедливости, эгоизма, алчности и жестокости, его карандаш пылает и жжет, грозный, как карающее правосудие»{Anatole France. Vers les temps meilleurs. Trente ans de vie sociale, Paris, 1949, p. 123—124.}.

Стейнлену принадлежит замечательная серия иллюстраций к «Кренкебилю» Франса. Эти рисунки несомненно оказали большое влияние на Фейдера и были использованы режиссером.

Перед его «внутренним взором» стояли и другие стейнленовские образы, которые, хотя и не вошли непосредственно в фильм, тем не менее во многом определили его образную систему. Фейдер помнил изможденные лица женщин и сжатые кулаки мужчин, рахитичных детей и девушек-работниц, на лица которых порок уже наложил свою печать; он помнил и о самодовольно веселящихся буржуа, и о зловещих фигурах апашей, о контрастах света и тени, столь характерных для рисунков Стейнлена и как бы обнажающих все противоречия. Может быть, помнил он и о патетическом образе Свободы, гневно потрясающей разбитыми цепями…

Для исполнения главной роли Фейдер решил пригласить старейшего актера «Комеди Франсэз» Мориса де Фероди. Не без робости явился режиссер со своим предложением к прославленному актеру. Морис де Фероди охотно согласился и сказал Фейдеру: «Обращайтесь со мной как с дебютантом. Я буду вам полностью подчиняться»{Claude Aveline. Anatole France et le cinéma. «Le Lys Rouge», 1939, № 26, p. 364.}.

Совместными усилиями актера и режиссера был создан образ старого труженика, не умеющего красно говорить, но простое человеческое горе которого красноречиво без слов. В игре Мориса де Фероди совершенно нет театральной аффектации. Во всех ситуациях он прост, естествен, убедителен. Каждый его жест отражает душевное состояние героя, глаза то светятся улыбкой и сочувствием, то выражают растерянность и боль. В поведении Кренкебиля — Фероди поражает необычное для того времени богатство психологических оттенков. Вот он растерянно съёжился на скамье подсудимых и с недоумением смотрит на непонятную ему церемонию. В то же время есть в нем и оттенок восхищения по отношению к людям, которые так красиво одеты и так бойко говорят.

В заключительных эпизодах Фероди придает образу старого зеленщика трагическое звучание, причем делает это без всякой напыщенности и нажима. Человеческая несправедливость надломила его. Скованность, неуверенность движений Кренкебиля — Фероди передают состояние какого-то душевного столбняка. Та же скупость игры в сцене самоубийства. Огромную роль здесь играет созданная режиссером атмосфера и точно найденная деталь.

Кренкебиль наклоняется над парапетом набережной и смотрит в мутные воды Сены. Блики фонарей пляшут на воде.

С его головы падает кепка и, несколько мгновений покачавшись на темной поверхности воды, идет ко дну.

Быстрый наплыв создает ощущение головокружения: бездна притягивает...

Лицо Кренкебиля, отшатнувшегося и зажмурившегося, как будто он заглянул в глаза смерти.

Точность и сдержанность режиссерской и актерской работы позволили избежать опасности мелодраматизма» Достаточно сравнить этот эпизод «Кренкебиля» с аналогичными драматическими моментами в лучших французских фильмах того времени, чтобы понять, сколь исключительным был режиссерский такт Фейдера и его умение работать с актером. Разумеется, ни в коем случае нельзя недооценивать и заслугу Мориса де Фероди. Но следует учесть, что роли, созданные им в других фильмах, не могут идти ни в какое сравнение с образом Кренкебиля.

{Ещё два кадра}

Актёрская манера исполнителей других ролей столь же скупа и правдива, хотя создаваемые ими образы разработаны не так подробно. Запоминается мадам Байар (Жанна Шейрель) с ее мещанской ограниченностью, ханжеством и напыщенностью. Особенно хороша она в сцене суда; вызванная в качестве свидетельницы, она одновременно и робеет и чванится, почувствовав себя в центре внимания. Несколько более банален, хотя по-своему убедителен, Рене Вормс в роли адвоката Лемерля, с его спортивной газетой, развязными манерами и масляными взглядами в сторону секретарши. Образы председа-теля Бурриша и других судейских решены средствами откровенного гротеска.

Образ проститутки Лоры создан не столько актерскими, сколько режиссерскими средствами. Возникающие на экране мечты Лоры о собственном домике поданы режиссером с мягким юмором. Таким же юмором окрашена и короткая сценка, когда к Лоре приезжают ее родственники из провинции и маленькая племянница в белом платье (видно, только что от причастия) кидается тётке на шею.

{Ещё один рисунок}

Фейдер с величайшим старанием подбирал типаж и шлифовал маленькие, по существу, проходные сценки. Вот в зале суда один из зрителей с лицом, отмеченным печатью блаженного идиотизма, повернулся к своим соседкам и, видимо, сострил. Те хихикнули, но почувствовали, что ведут себя неприлично, и разом сделали постные мины. А остряк остался сидеть с расплывшейся физиономией.

Маленькую роль женщины, покупающей для дочери башмачки, исполнила в фильме Франсуаза Розе. Созданный актрисой эпизодический образ обладает большой выразительностью. По тому, с какой решительностью женщина тащит за собой маленькую девочку, обращаясь с ней, как с неодушевленным предметом, зритель сразу узнает одну из тех деспотических мамаш, которые одновременно тиранят и обожают своих детей.

Много времени потратил Фейдер на поиски маленького исполнителя роли Мыши. Ежедневно, на протяжении многих дней, режиссер отправлялся на Монмартр. Подолгу наблюдал он шумные игры детворы. Наконец, один мальчуган, очень живой и непосредственный, обратил на себя внимание режиссера. Мальчика звали Жан Форе. Начав репетиции, Фейдер убедился, что чутье не обмануло его. Маленький Жан исполнил свою роль очень правдиво и естественно. Он оказался настоящим актером, и впоследствии Фейдер снял его еще в двух фильмах.

В «Кренкебиле» Фейдер смело применял новые средства киновыразительности. В сцене суда режиссер показал происходящее как бы, через восприятие своего героя. Кренкебиля затягивает в свой механический круговорот тупая и безжалостная административно-судейская машина. Законы, по которым она действует, настолько нелепы и несправедливы, что Кренкебиль попросту не в состоянии их понять. Все, что с ним происходит, представляется ему капризом какой-то неодолимой силы. Он теряет почву под ногами, и вот мы видим, как зал суда расплывается, утрачивает четкость очертаний и начинает медленно кружиться и покачиваться. Свидетель Давид Матье, пришедший давать показания в пользу Кренкебиля, представляется ему маленьким и бессильным, в то время как полицейский подавляет его своей колоссальной фигурой...

В сцене суда все происходящее показывается одновременно как бы с трех точек зрения. Прежде всего, это — объективное авторское повествование. Но камера не ограничивается позицией стороннего наблюдателя, и вот она уже отождествляется с героем, передает его страх и смятение. А через секунду снова окидывает происходящее объективным взглядом. Но что это? Гипсовая Фемида вдруг ожила и с горечью отвратила лицо от происходящей перед ней гнусной комедии, именуемой гордым словом «правосудие». Этот кадр нельзя рассматривать как отражение душевного состояния Кренкебиля: слишком уж это сложно для него. Перед нами образная метафора, принадлежащая самому автору (режиссеру), который на секунду оставил позицию объективного наблюдателя, чтобы прямо выразить свою точку зрения. Публицистическое вмешательство автора в действие отвечает стилю Анатоля Франса, а изобразительное решение кадра связано с традициями французской политической карикатуры XIX в.

События суда еще раз предстают взору зрителей, на этот раз в фантастическом преломлении — в виде сновидения доктора Давида Матье. Зал суда затягивается дымом, гипсовая Фемида издевательски хохочет, а судьи в черных мантиях, отделившись от своих мест, медленно и угрожающе парят в воздухе, подобно летучим мышам или вампирам.

Так, с помощью богатого арсенала выразительных средств режиссер создает сложную «оркестровку» темы судебной несправедливости.

Появление фейдеровского «Кренкебиля» стало важным событием в кинематографической жизни Франции. Абель Ганс писал Фейдеру на следующий день после неофициальной премьеры фильма: «Позвольте поздравить Вас в связи с „Кренкебилем". Ваш фильм оказался на высоте избранного сюжета, а я думаю, что это немалая похвала. Здесь все гармонично, все согласовано уверенной рукой мастера, и сама простота (вопреки Вашему обыкновению) неожиданным образом порождает патетику. Спасибо Вам за Ваше искусство»{«Jacques Feyder ou le cinéma concret», p. 72—73}.

Анатоль Франс уже неоднократно оказывался «жертвой» плохих экранизаций и признавался, что «любит кино не очень сильно». Фильм Фейдера победил его предубеждение. Особенно большое впечатление произвела на писателя сцена суда и сцена мечтаний Лоры. Актерское исполнение, по мнению Франса, было «великолепным».

Известно, как высоко ценил писатель исполнение роли Кренкебиля Люсьеном Гитри. В посвящении к новому изданию своего рассказа он писал: «Александру Стейнлену и Люсьену Гитри, которые сумели — один в серии превосходных рисунков, другой в прекрасном творении своего актерского таланта — поднять до высокого трагизма образ моего бедного уличного продавца»{Анатоль Франс. Собрание сочинений, т. 5. М., ГИХЛ, 1958, стр. 151}. Однако, по собственному признанию Франса, Морис де Фероди «превзошел Люсьена Гитри»{René Jeanne et Charles Ford. Histoire encyclopédique du cinéma, Paris, 1947, p. 348.}.

Высоко оценил фильм Фейдера также Д. У. Гриффит.

Разнообразие и гибкость киноязыка «Кренкебиля» произвели большое впечатление на современников, хотя формальные приемы, использованные Фейдером (двойные экспозиции, мягкий фокус, ускоренная съемка, раскачивание камеры и т. д.) сами по себе не заключали в себе ничего нового. Фейдер мастерски использовал уже известные технические средства для решения стоявших перед ним художественных задач. Он никогда не увлекался формальными трюками в ущерб содержанию и часто повторял, что технические находки не следует принимать за художественные открытия.

И если на современников первоначально наибольшее впечатление произвела формальная сторона фильма, то с течением времени все явственнее становились его внутренние достоинства. Вдохновляясь лучшими традициями французского искусства, Фейдер создал фильм, проникнутый гуманизмом, демократическими идеями, остро обличавший общественную несправедливость. По социальной остроте фильм Фейдера намного превосходил все, что было создано в те годы во французском кино.

Успех «Кренкебиля» не способствовал росту авторитета Фейдера в глазах французских кинопредпринимателей, и два своих последующих фильма он вынужден был ставить на деньги иностранных компаний — швейцарской и австрийской. Но Фейдер остался верен линии, избранной им в «Кренкебиле»: с пониманием и симпатией он продолжал изобразить жизнь простых людей, не гонясь за исключительными ситуациями и внешними эффектами. Он сам написал сценарий для своего нового фильма «Детские лица». На этот раз действие происходило в альпийской деревне, на фоне спокойных и величест-венных горных пейзажей. Суровому величию природы отвечали характеры крестьян — героев фильма честных, спокойных и мужественных людей.

У крестьянина Амслера умирает жена. Сцену похорон режиссер разрабатывает, как скорбную и сдержанную поэтическую сюиту: от деревни к кладбищу, по горной дороге, среди лесов, на фоне снега движется погребальная процессия... Проходит время, и Амслер вводит в свой дом новую хозяйку, молодую крестьянку Жанну, мать двоих девочек — Арлетты и Пьеретты. Сын Амслера, одиннадцатилетний Жан, тяжело переживает появление в семье чужой женщины. Свою ненависть к мачехе он переносит и на маленькую Арлетту. Он подговаривает Арлетту уйти в зимнюю ночь из дома на поиски пропавшей куклы. Таким путем Жан думает навлечь на девочку недовольство родителей. Но дело оборачивается куда более серьезно: Арлетта попадает в снежный обвал и лишь благодаря счастливой случайности спасается от гибели. Все происшедшее подавляюще действует на Жана. Считая, что окружающие никогда не простят его, он пытается покончить с собой, бросившись в горный поток. Жанна, рискуя жизнью, спасает мальчика. В семье крестьянина Амслера, наконец-то, воцаряется мир.

Пристальное внимание Фейдера к внутреннему миру человека ярче всего проявилось в этом фильме в работе режиссера с актерами-детьми. Жану Форе, исполнителю главной роли, было тогда 13 лет, девочкам Арлетте и Пьеретте — 10 и 6 лет.

Фейдеру удалось не просто запечатлеть детские лица, но создать детские образы, своеобразные и тщательно психологически разработанные. Каждый из маленьких героев фильма обладал своим душевным складом, своей судьбой, своим эмоциональным лейтмотивом.

Работа с актерами-детьми потребовала от Фейдера большой чуткости и педагогического такта.

«Взрослые мужчины и женщины,— отмечал режиссёр,— обычно обладают профессиональными навыками или, за неимением таковых, жизненным опытом и зрительной привычкой к экрану, что в огромной степени облегчает работу. Иначе обстоит дело с детьми, от которых можно добиться желаемого лишь ценой тщательной подготовки, длительных забот и мягкости, чтобы не оскорбить детскую чувствительность их души»{«Cinémagazine», 1925, №6, p. 260.}.

Придавая исключительное значение работе с актером, Фейдер не переставал разрабатывать также и собственно режиссерские средства психологической характеристики действующих лиц, средства, которые широко им применялись уже в «Кренкебиле». Режиссёр использует деталь как средство раскрытия и мотивировки психологического состояния героев. Так, однажды Жан видит, что к корсажу мачехи приколота брошь его матери. Эта деталь никак не подчеркивается и не комментируется. Но когда, некоторое время спустя, Жен вытаскивает из сундука платье матери и разрезает его на куски, зритель прекрасно понимает причины этого поступка: Жан не хочет, чтобы мачехе досталось платье покойной. Его детская душа глубоко уязвлена, он замыкается в себе и никому не говорит о своих страданиях. Поэтому родители становятся в тупик перед его злонамеренными выходками, но зрители прекрасно понимают истинную подоплеку его поступков.

Без помощи диалога и не прибегая к объяснительным титрам, режиссер доносит до зрителя сокровенные движения человеческой души.

Главные средства, с помощью которых Фейдер раскрывает психологию своих героев, это — актерское исполнение, сюжетная ситуация н красноречивая деталь. Со свойственным ему художественным тактом Фейдер понял, что острая, подчас гротескная стилистика «Кренкебиля» с резким чередованием «психологических ракурсов» не подходит для нового фильма, и отказался от нее, причем как раз в тот момент, когда эта стилистика стала входить в моду{В фильме «Улыбающаяся мадам Бёде» Ж.Дюлак так старательно изображала мир через призму расстроенной психики своей героини, что стёрлась грань между субъективным и объективным в́идением мира.}. Не применяет Фейдер и такого модного, но, в сущности, примитивного приёма, как изображение мыслей персонажей посредством двойной экспозиции (вспомним лица героинь в «Верном сердце» и «Колесе», которые накладываются двойной экспозицией на пейзаж или окружающие предметы, для того чтобы показать, что эти образы непрерывно преследуют героев фильмов).

Важно также подчеркнуть, что в то время, как внимание французских режиссеров все больше начинают привлекать болезненные, патологические состояния человеческой психики, Фейдер избирает предметом своего анализа внутренний мир обыкновенных, нормальных людей.

Мы видели, что уже в «Атлантиде» Фейдер использовал пейзаж Сахары для создания настроения, передали душевного состояния своих героев и раскрытия «подводного течения» драмы. В «Детских лицах» тот же прием использован хотя и не столь эффектно, но зато более содержательно, ибо теперь речь идет не об экзотических похождениях, а о реальной драме в реальных обстоятельствах. То, что почти вся картина снята на натуре и что в массовых ценах выступали сами крестьяне, придало «Детским лицам» особую достоверность.

Природа в фильме Фейдера — это не только фон, но и активный участник драматического действия. Самый сценарий был задуман так, чтобы сделать природу «действующим лицом» фильма: снежный обвал, чуть не похоронивший Арлетту, поток, в который бросается Жан...

Чистота и величие альпийских пейзажей, прозрачность горного воздуха, придавшая фотографии рельефность и четкость, свежее дыхание ледников и белизна снега под сумрачным небом — все это сообщило фильму особую эмоциональную приподнятость. Суровый снежный пейзаж станет своеобразным лейтмотивом в творчестве Фейдера, как бы отражением мечты художника о чем-то чистом, возвышенном и недосягаемом. Своей пластической красотой и «атмосферой» «Детские лица» во многом обязаны Леонсу-Анри Бюрелю, одному из лучших французских операторов того времени, снявшему до этого почти все фильмы Абеля Ганса (включая «Колесо») и «Кренкебиль» Фейдера. Но если в фильме «Колесо» Бюрель под руководством Абеля Ганса добился большого успеха, создав знаменитую «симфонию рельс и колес», то картины природы в том же фильме отмечены печатью дурного вкуса и ложной красивости. Фейдер, в отличие от Ганса, сумел направить талант Бюреля по правильному пути — в сторону сдержанности, простоты и внутренней, а не внешней патетики. (Бюрель будет главным оператором также в следующем фильме Фейдера — «Образ».)

Своим реализмом, простотой художественных средств, глубоким психологическим анализом и гуманизмом фильм Фейдера выгодно отличался как от коммерческой продукции, так и от фильмов, отмеченных симптомами формалистического поветрия. Один из критиков писал в журнале «Синемагазин»: «Фильм Фейдера лишний раз доказал, что для того, чтобы тронуть наше сердце, нет никакой необходимости в усложненных ситуациях, яростных страстях и персонажах, стоящих вне реальной жизни. Самый обычный случай, происшедший в самой нормальной и здоровой среде, если он понят и раскрыт человеком, с большим сердцем и душой артиста, может взволновать нас больше, чем наимрачнейшая драма, которая не столько трогает сердце, сколько дергает нервы»{«Cinémagazine», 1925, №6, p. 256.}.

Снятый для швейцарской фирмы в 1923 г., фильм «Детские лица» был показан во Франции только два года спустя. К этому времени во французском кино уже достаточно ясно проявило себя художественное течение, известное под названием «Авангард». Что это за направление, каковы его характерные черты? Нам необходимо хотя бы коротко остановиться на этом вопросе, чтобы правильно понять борьбу направлений во французском кино 20-х годов.