После победы под Сталинградом Ватутин был назначен командующим Воронежским фронтом. В полосу фронта входил и Валуйский район. В один из дней относительного затишья Ватутин, инспектируя находившиеся в Валуйках войска, решил заехать в родное село.

Он проезжал через Валуйки. Это был уже не тот город, побывать в котором мечтал когда-то деревенский мальчик. Маленький уездный городок превратился за годы советской власти в мощный железнодорожный узел, в центр передового колхозного района.

Бронетранспортер вынес генерала из города, спустился с высот, открывавших чудесный вид на заречный простор, к мосту, наведенному саперами через реку Валуй, в которой Ватутин когда-то тихими утрами удил рыбу.

За рекой начиналась дорога, где Ватутину был знаком каждый мостик, каждая придорожная верба, каждый поворот. Сколько раз он ходил по ней из Валуек в родное Чепухино!

Этой дорогой он шел искать работу после того, как лишился стипендии в коммерческом училище... И по этой же дороге двадцать пять лет назад шел к Валуйкам народ, восставший против помещиков и буржуазии.

Знакомые картины согревали душу генерала. И, непосредственно воспринимая красоту окружающей природы, генерал в то же время думал о том, как был взят танковыми войсками генерала Рыбалко город Валуйки. Это его особенно интересовало, потому что город, расположенный на высотах, прикрытый широкой рекой Валуй, казалось, был недоступен для атаки танковых соединений. И то, что город и важнейший железнодорожный узел на дороге, обеспечивавшей оперативный маневр крупными массами войск на огромном протяжении фронтов от Москвы до Донбасса, был все же взят, восхищало Ватутина и привлекало его внимание к опыту генерала Рыбалко.

И мысли о боевых действиях то захватывали генерала полностью настолько, что он практически представлял себе, как на стоянке вызовет оперативных работников, неотступно следующих на машинах за бронетраспортером командующего, и передаст им необходимые распоряжения, то уступали место мыслям и воспоминаниям о тех, к кому он сейчас ехал.

Николай Федорович думал о своей матери.

Как каждый взрослый сын, любящий свою мать, Ватутин часто думал о том, все ли им сделано, чтобы мать жила спокойно, не забыл ли он в спешке и напряжении своих дней того, что должен был и мог сделать для нее.

В этом генерал предъявлял к себе неукоснительные требования еще и потому, что знал, насколько сдержанна и скромна в своих требованиях мать, которая, как и большинство матерей, будет искать и найдет оправдания сыну, забывшему ей написать или в чем-то не позаботившемуся о ней.

Он хорошо помнил, как трудно жила она, и воспоминания эти еще сильней будили в сыне чувства любви, благодарности и уважения к матери.

По этой дороге бывало спешила Вера Ефимовна в Валуйки, когда дед или отец не могли побывать у Николая или сам он не мог в воскресенье прийти в Чепухино. Она приносила ему продукты, чистое белье и, пройдя двадцать километров из Чепухино в Валуйки, тут же шла обратно к оставленным без присмотра малышам.

Смерть мужа, младшего сына, деда Григория, тяжелая болезнь старшей дочери, приковавшая ее к постели, отсутствие старших сыновей — Павла и Николая, служивших в армии, не сломили Веру Ефимовну. Она не пошла на поклон к кулакам и неустанным трудом, невероятными усилиями, казалось, невозможными для маленькой, сухонькой женщины, матери девяти детей, подняла и вырастила малышей.

Вера Ефимовна в числе первых вступила в колхоз, стала лучшей дояркой, а вскоре поварихой в детских яслях. И любовь к своим детям, теперь перенесенная на малышей всего села, и чувство долга, так свойственное семье Ватутиных, дали Вере Ефимовне славное имя на селе — колхозная няня.

Едва начав самостоятельно работать, Нимпай Федорович стал помогать семье. Он посылал матери деньги, на свой первый командирский заработок купил швейную машину больной сестре, которая не могла работать в поле и шила платья для односельчанок. Младшую сестру Лену, очень похожую на него и очень любимую им, Ватутин взял к себе и готовил к поступлению в медицинский институт. Помогал Николай Федорович учиться и младшему брату Семену.

С годами богател колхоз, жизнь колхозников становилась с каждым днем лучше. Вера Ефимовна, теперь уже не обремененная заботами о маленьких детях, несколько раз приезжала в гости к сыну-генералу.

Впервые в жизни выехав из глухого села, она внимательно вглядывалась в окружающее, но не удивлялась, а принимала все новое рассудительно и как должное. Все нравилось Вере Ефимовне в городах. Ей было удобно в большой квартире сына, но оставаться жить в Киеве или в Москве она отказывалась наотрез. Сказалась ватутинская скромность, неутолимая любовь и привычка старой колхозницы к своему труду, которого она лишена была в городах. Погостив, Вера Ефимовна возвращалась в свое Чепухино

Долго потом соседи и особенно соседки расспрашивали ее обо всем, что она видела. Неторопливо, снова и снова рассказывала Вера Ефимовна, как ехала поездом, как летела самолетом и видела сверху сквозь оконце, что поменьше оконышка в старой хате деда Григория, землю без конца и края, множество сел, рек и лесов.

Особенно часто требовали соседки рассказа о том, как въезжала она в Киев, как встречал ее Николай Федорович и как все военные останавливались и отдавали честь, когда сын-генерал вел ее под руку к машине.

Николай Федорович все же чувствовал себя в ответе перед матерью и сестрами за то, что они оказались в оккупации, хотя он и военные власти, тогда здесь находившиеся, сделали все для того, чтобы эвакуировать их. Посланная машина с сопровождающим сержантом прибыла во время, но Вера Ефимовна не могла везти тяжело заболевшую дочь, прождала, пока ей станет легче, а когда тронулись в путь, было уже поздно. Гитлеровцы захватили переправы на Дону, и Ватутины вынуждены были вернуться в Чепухино. После освобождения района от немецко-фашистской оккупации Ватутин узнал из сообщений райкома партии и писем сестер, что родные его живы, и теперь решил сам увидеть мать, помочь семье.

 

* * *

Район Валуек уже стал прифронтовым тылом советских войск, и в Чепухино расположился на отдых стрелковый полк.

В предвечерний час, когда Ватутин подъезжал к селу, в хате Веры Ефимовны наступил покой. Солдаты, в этот день пришедшие на постой, пообедали «и, сняв сапоги и гимнастерки, отдыхали. Четверо солдат играли в домино, другие лежали на печи, на лежанке, читали газету, где был опубликован приказ Верховного Главнокомандующего войскам Ватутина. Как это часто бывает, солдаты, ставшие на постой, не интересовались фамилией и родословной хозяйки хаты, а Ватутины со свойственной им сдержанностью не говорили о том, что их сын и брат генерал.

Управившись по дому, Вера Ефимовна села за свой ткацкий станок. Его вытащили из сарая, как только пришли в село советские воины, и теперь Вера Ефимовна пользовалась каждым свободным часом, чтобы ткать полотно.

Сестры были заняты своими делами: старшая, Матрена Федоровна, шила на машинке, средняя, Дарья Федоровна, — счетовод колхоза — составляла вновь списки колхозных бригад. Лена кончала мазать земляной пол и шутила с солдатами, приглашавшими ее играть в домино.

В этот момент большая машина промелькнула мимо окна во двор.

Лена успела заметить брата и вскрикнула:

— Коля приехал!

Она выскочила в сени, за ней выбежала Вера Ефимовна и сестры.

Солдаты заинтересовались неожиданным волнением хозяек, но, услышав объяснение, что приехал брат, продолжали заниматься своим делом — стучали костяшками домино.

Зато через несколько секунд, увидев перед собой генерала армии, солдаты бросились к одежде так, как будто бы услышали сигнал боевой тревоги.

Самые расторопные успели схватить сапоги или просунуть голову в гимнастерку, пытались ускользнуть в соседнюю комнату, другие застыли с сапогами в руках в положении «смирно», когда услышали приветливое и чуть-чуть укоризненное:

— Куда же вы, товарищи? Вы мне не мешаете, отдыхайте, пожалуйста... Я ненадолго.

Николай Федорович сердечно обнял мать и сестер, поздоровался с солдатами и стал снимать шинель.

Он раздевался неторопливо, как раздеваются дома, зная, что куда положить и повесить, и действительно, обернувшись, увидел у двери знакомый гвоздик.

«Вот на свой гвоздик я и повешу шинель», — обрадовался Ватутин.

Это был даже не гвоздик, а железный граненый клинышек без шляпки, в незапамятные времена вбитый в притолоку дедом. Николай Федорович» когда-то вешал на него свой кожушок и шапку. Здесь у дверей было удобно сразу раздеться и также удобно, одевшись, сразу выбежать из хаты.

Ватутин всматривался в лица родных. Сейчас все были вместе. Вот только братья еще не прислали вестей о себе, и тревога за них омрачала радость встречи.

Николай Федорович в течение войны изредка получал письма от братьев. Их пути на войне даже сходились. Павел стоял в строю своей батареи, когда генерал Ватутин инспектировал дивизию, но после осмотра войск Николай Федорович, не знавший, что здесь находится его брат, сразу уехал в другую дивизию, и братья так и не увиделись. Афанасии, получив отпуск, приезжал к брату — командующему фронтом, погостил у него в уехал обратно в свою саперную часть.

Николай Федорович знал, что Афанасию, повредившему грудь при падении с дерева, нелегко в окопах передовой линии, и Афанасий Федорович знал, что брат-генерал может оставить его при себе, но солдат и не помыслил об этом просить, а генералу и в голову не пришло использовать свою власть, чтобы определить брата на службу в безопасное место.

Семен, танкист, писал Николаю Федоровичу, что услышал о нем по радио. Затем, находясь с ним на одном фронте, написал в штаб, но в те дни были горячие бои, братья не могли увидеться, а когда на передовой стихло, Николай Федорович оказался уже на другом фронте.

После первых вопросов о здоровье мать спохватилась:

— Да ты, сынок, наверное, кушать хочешь?

Ватутин с радостью согласился съесть горячих щей, сказал, что у него кое-что припасено в дорогу,

послал сестру за своим постоянным ординарцем Митей Глушаковым и попросил у матери воды умыться.

Лена мгновенно выскочила во двор, мать захлопотала в соседней комнате у печки над чугунами с теплой водой, солдаты перешли незаметно в другую комнату.

Ватутин остался в большой комнате один.

Все вокруг него было знакомое, родное, напоминало о детстве. Знал он каждый уголок в этой хате и мог с закрытыми глазами представить себе расстилавшиеся за окном поля. Та же меловая гора, что вздымалась перед окном на противоположной стороне хаты, та же дорога, белая в летние дни, а теперь покрытая грязным снегом, который мешали, перемешивали тысячи колес автомашин и орудий, гусеницы танков и ноги тысяч солдат.

С самого раннего детства помнил Ватутин и большой ткацкий станок в углу хаты, на котором руки его матери выткали для него первую полотняную рубашонку. На него теперь бережно положили генеральский китель.

Генерал хорошо знал, сколько долгих зимних ночей недосыпала у этих деревянных блоков и валиков в течение полувека его мать, сколько женщин семьи Ватутиных, одна за другой, с юных лет до глубокой старости сидели у этого станка, как текла из-под их рук узкая полоса полотна, в которое одевались поколения Ватутиных от пеленок до чистой рубахи, надетой в день кончины. И от поколения к поколению передавался рассказ о том, что на этом станке ткали еще при крепостном праве, что к прабабке генерала приходила барыня, снимала с тонкого пальца кольцо и требовала полотна такой тонины, чтобы две четвертины его продевались сквозь это кольцо.

Сделанный почти столетие тому назад из светлого дуба, станок от времени стал темнокоричневым, и только дубовый челночок, похожий на изящную лодочку, проскальзывавший сотни тысяч, миллионы раз между продольными нитями, отшлифованный до блеска руками женщин, оставался светложелтым.

Темнел станок, темнели руки Веры Ефимовны, уже не было нужды в домотканном полотне, уже Николай Федорович шутил, что одна ткачиха с Трехгорной мануфактуры может одеть жителей всего села, а Вера Ефимовна все ткала, если не полотно, в котором действительно уже не было надобности, то ковровые дорожки.

Пока Ватутин разговаривал с матерью, шутил с сестрами, солдаты, находившиеся в соседней комнате, через открытую дверь смотрели на генерала армии и верили и не верили своим глазам.

Прославленный Ватутин находился совсем рядом с ними, такой простой и близкий и в то же время такай значительный.

Раньше солдаты видели генерала Ватутина только на фотографиях, помещенных в газетах, а сейчас он в присутствии солдат подписал какую-то, очевидно важную, бумагу, доложенную полковником и переданную тотчас же на радиостанцию.

Во всех движениях генерала, в его внимательно сузившихся при чтении глазах, в лаконичных фразах, в широком жесте руки над картой, в том, как докладывавший полковник побежал с ней к радиостанции, солдаты чувствовали силу и волю Ватутина. Они, знавшие, как велением высшего командования перебрасывались с фронта на фронт, переходили от обороны к наступлению их полк, их дивизия, ощущали, что власть сидевшего перед ними человека огромна.

Его генеральская шинель и фуражка висели рядом с их солдатскими шинелями и ушанками, и солдаты полушутя-полусерьезно спорили шепотом: кто из них будет вешать свою шинель на этот гвоздик, когда уедет генерал.

Ибо как ни значителен был генерал для солдат, солдаты уже примеряли свой путь к его пути, искали сходства в этих путях, искали в генерале самих себя, в его биографии — начала своих биографий и, конечно, находили. Находили что-то знакомое, свойственное им самим и их командирам в этом широкоскулом солдатском лице генерала, в прямом, твердом и честном взгляде его проницательных глаз.

А когда генерал снял мундир и остался в одной нательной солдатской рубахе, он стал внешне совсем по-солдатски прост.

Могучее солдатское здоровье чувствовалось в широких плечах генерала, в его мощной, почти квадратной груди. Генерал был небольшого роста, но замечалось прежде всего не это, а то, что он очень пропорционально сложен, что ноги его, стройные, обутые в хромовые сапоги с короткими голенищами, легко носят массивное тело.

У него была ровная, ритмичная походка, шаг частый, но не семенящий, а спорый, отработанный в строю.

Солдаты узнавали свои привычки даже в том, как генерал перематывал портянки. Они узнавали в генерале самих себя, потому что ни воинский вид, ни нынешнее положение генерала не скрывали того, что это много физически потрудившийся человек. Разумно экономны были движения его рук, много поработавших с детства, и вот он, прихватив мизинцем и безымянным пальцем кончик рукава нательной рубахи, отер им со лба пот совсем так, как это делали на покосе поколения крестьян.

Генерал казался солдатам особенно близким еще потому, что рядом была его мать, простая, близкая солдатам колхозница.

На стенах хаты висели фотографии Николая Федоровича, сохраненные Верой Ефимовной в дни оккупации, фотографии, на которые раньше солдаты не обращали внимания, а теперь смотрели то на них, то на живого генерала, и жизнь его развертывалась перед ними.

Да, вот он на фотографии, шестнадцатилетний крестьянский юноша в русской рубахе, с широко раскрытыми глазами, ищущими ответов на множество вопросов.

А вот фотография первых лет военной службы, он уже командир, но нет еще у него той подтянутости, что отличает современного советского офицера. Еще плохо пригнано обмундирование, гимнастерка немного обвисает, на ней непомерно большие карманы с оттопыренными от носки клапанами; на голове мягкая полотняная фуражка со звездочкой, под которую подведена ленточка, — вольность, невозможная в наше время. Но еще смелее взгляд молодого командира, он вопрошает жизнь, не любопытствуя, а требуя от нее ответа. Руки, по-крестьянски тяжело лежащие на коленях, сжаты в кулаки, губы плотно сомкнуты, готовы твердо и решительно отдать приказ.

И рядом Ватутин с женой на фотографии чугуевского фотографа. Ватутин сидит на ручке кресла, спершись на плечо Татьяны Романовны. Он все так же скромен и прост.

А дальше фотография периода пребывания в Военной академии имени Фрунзе.

Открытое волевое лицо, взгляд умных, глубоко сидящих глаз. Безукоризненно пригнано обмундирование, строго надет шлем, и как будто бы даже изменилась осанка командира, он стал стройнее, собраннее.

Вот Ватутин уже с тремя «шпалами» на петлицах. Годы военной профессии наложили на весь облик свой отпечаток — проступили черты строгой требовательности и уверенности.

На следующей фотографии Ватутин уже с «ромбом». В его взгляде — проницательность и доброта. Они уже не вопрошают, эти глаза, они — все видят перед собой и на многое сами могут дать ответ.

Наконец, последняя фотография. Ватутин принимает из рук Михаила Ивановича Калинина орден. Рядом с ним высший генералитет Советской Армии. Сияют ордена, блестят золотые шевроны и звездочки, сверкают люстры огромного зала Кремлевского дворца.

И солдаты переводили взгляд с фотографий на генерала, стоявшего в соседней комнате старой хаты, к которому спешила старушка-мать, вытащившая огромным рогачом из печки чугун с теплой водой, и видели, как сын улыбался матери. Чувство восхищения жизнью генерала и гордости за советскую власть, которая могла сделать из простого крестьянина знаменитого полководца, наполняло их сердца.

 

* * *

Вера Ефимовна стала наливать воду в корыто.

И здесь произошло незримое для постороннего глаза, безмолвное столкновение между матерью генерала и его любимым ординарцем Митей Глушаковым.

Митя, как и вся личная охрана командующего, посолдатски чувствовал, как хорошо, что генерал попал на побывку в родную семью, но для ординарца это была все-таки одна из хат, в которых останавливался генерал отдохнуть, умыться, покушать и где при любых обстоятельствах не прекращалось исполнение обязанностей ординарца.

В других хатах колхозницы также кипятили воду, но подавал ее Митя, и только он. И ординарец ревниво оберегал свое право заботиться о генерале, не уступая его никому — ни лучшим бойцам личной охраны Ватутина, ни даже его адъютанту. Митя считал, что он получил это право, во-первых, потому, что генерал сам не скрывал своего отеческого отношения к нему и действительно предпочитал пользоваться его помощью больше, чем чьей бы то ни было, а главное — потому, что это право Митя завоевал своим поведением в бою и вне боя.

Юный солдат Глушаков прибыл в распоряжение командующего фронтом в напряженные дни боев под Воронежем и сразу сумел понять, что нужно командующему от ординарца, как вести себя, чтобы всегда находиться рядом с ним и в то же время никогда ему не мешать.

И Глушаков вместе с адъютантом неизменно оказывался возле генерала в момент бомбежек, готовый мгновенно прикрыть командующего своим телом, я пропадал из глаз, -когда чувствовал, что не понадобится Ватутину. Долгими часами дежурил Глушаков iy двери комнаты командующего во время совещаний и, улучив минуту, когда наступал перерыв и генералы, переговариваясь на ходу, выходили подышать свежим воздухом, несказанно гордясь тем, что допущен к святая святых — карте командующего, — бережно стряхивал с нее крошки резинки, стружки от карандашей, снова затачивал карандаши, протирал замшей лупу, подметал комнату. Митя горевал, когда командующий в дни тяжелых сражений отказывался от обеда, и научился по признакам, ему одному известным, определять, когда все же можно подать обед. Он знал, что Ватутин по-солдатски неприхотлив и не упрекнет, если обед будет не таким уж вкусным, но зато Глушаков был способен загрызть самого себя и повара, никогда не прощал ни официанткам, ни штабной кухне, если с обедом запаздывали хоть на минуту, тем более, что этой минуты оказывалось иногда достаточно, чтобы командующий, не пообедав, уехал в войска.

Глушаков делал все, что мог, чтобы обеспечить спокойный сон командующего: старательно стелил постель, выносил из комнаты цветы, чтобы они не поглощали и доли воздуха, нужного генералу, проведшему ночь над картой, смазывал петли дверей, чтобы двери не скрипели, клал у изголовья свежие газеты и журналы, настраивал радио на тихую музыку из Москвы, которую Ватутин любил слушать, приходя из штаба. Но сам ординарец не ложился спать, оберегая сон генерала, готовый разбудить его, как всегда, в девять часов утра. И часто, подойдя на цыпочках к комнате командующего, находил его уже делающим физзарядку или одетым, несмотря на то, что генерал лег спать в шесть часов утра.

Изредка у Глушакова вырывалась просьба:

— Вы бы отдохнули, товарищ командующий! На что Ватутин неизменно отвечал:

— Война, товарищ Глушаков, разобьем фашистов, тогда отдохнем, отоспимся и опять за работу...

Иногда следовали «угрозы» — «женить Митю после войны», а чаще обещание помочь Мите учиться, и не только обещание. В редкие часы затишья на фронте Ватутин занимался с Митей и солдатами охраны русским языком и математикой. Это был один из видов отдыха генерала, всегда заботившегося о подчиненных.

Митя был влюблен в командующего, как может быть влюблен юный ординарец в своего прославленного генерала, был предан и близок ему.

И вот теперь Глушаков подошел, как обычно, с полотенцем и мылом к генералу, протянул руку за кувшином с водой и увидел кувшин в руке Веры Ефимовны. Увидел, как послушно наклонил голову командующий, как взъерошились под сильной струей его волосы и произошло то, на что Митя никогда бы не отважился: Вера Ефимовна стала помогать сыну, смывала свободной рукой мыло с шеи, с плеч, смывала (уверенными движениями, делала это, очевидно, так же, как и больше тридцати лет назад, когда купала малыша.

И ординарец понял, что есть руки более нежные и уверенные, чем его руки, глаза более понимающие и вовремя замечающие, что нужно генералу, чем даже его, Митины, глаза, — глаза и руки матери. И так же как солдаты из охраны завидовали близости Глушакова к генералу, так он позавидовал сейчас его матери, Но тут же вспомнил юный солдат свой дом, свою мать и всей сыновней душой своей почувствовал огромные права матери и признал их.

 

* * *

Они были рядом, сын и мать, и этим были полны их души.

Мать не сводила глаз со своего сына. Это был ее Коля, похожий на нее и немного на отца и на своего старшего брага Павла, на других братьев, сестер, в нем видела она знакомые черты всех Ватутиных — от дедов до внуков.

Впервые увидела мать, что посеребрились виски сына, что морщины глубоко пролегли на лбу, собрались к уголкам глаз. Ей, не признающей за старостью прав на своих детей, как их не признает каждая мать, стало больно. Но эта боль заглушалась огромной радостью матери, видевшей сына в тревожное военное время живым, здоровым, окруженным почетом.

Не откладывая разговора о главной практической цели приезда, Николай Федорович сказал Вере Ефимовне:

— Собирайтесь, мама, в Москву. За вами приедет Таня, вы поживете с ней, отдохнете, а после войны окончательно решите — где захотите, там и будете жить.

Но как могла она уехать в Москву, пока воюют ее сыновья, пока их жены работают в поле, a внуки остаются дома одни?

— Нет, сынок, не брошу я внуков, — ласково, но твердо сказала Вера Ефимовна, и в этом ответе Ватутин почувствовал спокойную, без позы и рисовки готовность матери посвятить свою жизнь другим.

И как ни настаивал Николай Федорович, обещая лично помогать семьям братьев, пришлось ему все же уступить матери, согласившейся лишь на то, что к ней приедет и поможет по хозяйству Татьяна Романовна. А пока он допытывался у матери, в чем семья терпит нужду, как обстоит дело с питанием, с одеждой, обувью, и Вера Ефимовна отвечала, что ей ничего не нужно и что ни о чем не надо ему беспокоиться.

Именно эта готовность к любому труду, а если надо, то и к лишениям, готовность одолеть все тяготы жизни сквозила во всем облике Веры Ефимовны и спасала ее в мучительные месяцы оккупации, о которых она ничего не рассказывала и о чем Ватутин узнал от сестер и соседей.

 

* * *

Ватутины вернулись в Чепухино после того, как стала ясна безнадежность попыток пробраться с оккупированной гитлеровцами территории к своим.

Уже на окраине села с Верой Ефимовной повстречался односельчанин, носивший зловещее и очень подходившее ему прозвище «Каюк», и злобно зашипел:

— Возвращаешься... думаешь еще жить... Кончилась твоя жизнь... Теперь не ваша, а моя дорожка вперед идти... А ты за сыновей ответишь, особенно за Николая... Не наши вы люди, Ватутины...

Всегда сдержанная, глубоко потрясенная всем случившимся, опасавшаяся за жизнь дочерей, Вера Ефимовна все же не стерпела и спросила:

— А кто же ваши люди?

И так беспощадно, требовательно было спрошено, что предатель, назначенный старостой села, не нашелся, что ответить, и, злобно хлестнув коня, проехал мимо.

С оккупацией гитлеровцами села Чепухино стало известно, что именно Каюк тайно подстрекал крестьян не вступать в колхоз и против него было направлено выступление Ватутина, боровшегося в 1930 году за организацию колхоза. Каюк сам теперь хвастал, выслуживаясь перед гитлеровцами: «Я конюшню колхозную сжег. Я гвозди в хомуты вбивал и репей под седелки подкладывал. Я коням болезни прививал».

Каюк выдал карательному отряду председателя колхоза Щеголева, которого гитлеровцы расстреляли, и теперь, опасаясь угроз предателя, Вера Ефимовна по ночам не ложилась спать, простаивала у окна, прислушиваясь к каждому шороху, к лаю старого Рябчика.

С первых же дней возвращения в село старую мать генерала и его сестер, даже больную Матрену Федоровну полицаи погнали на тяжелые, изнурительные работы.

Голодная, непостижимой силой державшаяся на ногах, возвращалась Вера Ефимовна с работы и последние сотни шагов доходила до своего крыльца, цепляясь за плетни и стены домов. А ночью снова приникала головой к оконному стеклу, ожидая казни, ибо Каюк и его сообщники не скрывали списка 25 семей села Чепухино, «назначенных на убой», и открывался этот список фамилией Ватутиных.

Железная закономерность борьбы, которую ведет советский народ, заключается в том, что против темных сил врагов народа поднимаются силы народа и неизменно побеждают. Генерал Ватутин вначале не имел сведений о том, где находится его мать, эвакуированная из села, и не мог ей помочь, но вся борьба, которую вел Ватутин, вели его войска и весь народ, руководимый Коммунистической партией, борьба за спасение населения, временно подпавшего под власть фашистских варваров, спасла жизнь миллионам людей, спасла жизнь матери и сестрам Николая Федоровича.

Удары, которые наносила Советская Армия на всех фронтах, заставилиv гитлеровское командование забрать из своих фронтовых тылов все резервы и охранять глубокие тылы при помощи хозяйственных команд, старост и полицаев. Сокрушение немецко-фашистских войск под Сталинградом повергло в страх фашистских ставленников и заставило гитлеровское командование еще более оголить свои тылы. Поэтому в Чепухино появлялись лишь кочующие карательные отряды и главным образом группы полицаев, боявшихся неизбежной кары народа. С самого начала оккупации в районе уже действовали партизаны.

Партизаны предъявили старостам и полицаям грозный ультиматум, предупредив, что за смерть советских людей предатели ответят головой. У старост были изъяты составленные гестаповцами списки советских людей, подлежащих расстрелу, и отобраны ключи колхозных амбаров; партизаны приказали старостам раздать часть зерна населению, а другую часть беречь для посева.

На квартире Веры Ефимовны поселился под видом бродячего сапожника молодой партизан. В первый же день к нему явился Каюк и приказал оставить село. Вера Ефимовна бесстрашно встала на защиту «сапожника», заявила Каюку, что «не пустит бездомного человека из хаты на мороз», на что Каюк ответил угрозой повесить ее вместе с сапожником этой же ночью.

Вечером «сапожник» пришел к Каюку и застрелил предателя на крыльце его собственной хаты.

Уже после освобождения села советскими войсками Ватутины получили письмо партизана, посланное из действующей армии. Молодой боец писал спасенной им семье, что он знал, кого защищает, желал матери и сестрам генерала здоровья и счастья, сообщал, что он в рядах войск генерала Ватутина идет дальше на запад.

При этом партизан не написал своего нового адреса, оставшись в памяти спасенных им людей прообразом скромного советского воина, героически выполнившего и продолжавшего выполнять свой долг.

 

* * *

Весть о приезде генерала Ватутина вмиг облетела все село. К хате Ватутиных устремился народ.

Первым, несмотря на преклонный возраст, приковылял сосед Илья Лыков, по прозвищу дед Базар. Правда, у самых ворот его обогнала родная дочь Евгешка, чем дед был сильно раздосадован, но тут же успокоился, потому что Евгеше не удалось первой влететь во двор Ватутиных. У ворот стоял часовой-автоматчик. Здесь же во дворе расположились замаскированные штабные машины и радиостанция, также охраняемые часовыми.

Для оперативной группы командующего фронтом этот дом был не только домом его матери, но и очередным ВПУ (вспомогательный пункт управления). С такого пункта командующий не управлял боем, да и активных боевых действий в ту пору на фронте не было, но всегда, даже в пути, в движении, опергруппа поддерживала связь со штабом и Ватутин всегда был ориентирован в обстановке и мог в любое время отдать распоряжения войскам.

Для односельчан Николая Федоровича, знавших его с детства и считавших себя вправе увидеться со своим земляком, часовые не казались препятствием, и те, поняв это, обратились к старикам со словами убеждения:

— Дайте человеку хоть умыться и покушать… Генерал с шести утра в дороге, а сейчас уже шесть часов вечера...

Эти слова подействовали, и старики согласились ждать. Они переговаривались с охраной и шоферами, рассказывали солдатам о своем знатном земляке, расспрашивали о нем и поглядывали в окошко хаты. Видно было, как генерал умылся, вытер лицо и голову, потянулся за кителем.

Терпение деда Базара и подоспевшего к нему старика Балашова, по прозвищу дед Балаш, иссякало, а народ все прибывал. Испытанные автоматчики, сопровождавшие Ватутина на фронтах, в прошлом все пограничники, способные остановить и задержать любого нарушителя порядка в районе расквартирования командующего фронтом, теперь в первый раз оказались в затруднении, понимая, что тут не остановишь окриком, угрозой оружия, а тем более огнем.

Но Ватутин, успевший покушать и давно уже спрашивавший, как живут односельчане, узнал от Лены, что пришли соседи, и вышел к ним навстречу, радушно приглашая зайти в хату.

Старики вошли первыми, а за ними набилась полная хата народу.

Николай Федорович обнял и расцеловал стариков, пожал руки соседкам, всех вспомнил, о каждом спросил, пригласил гостей садиться.

Евгеша Лыкова, с которой Ватутин вместе ходил в школу и пел в детском хоре, смело «резанула», глядя на генеральский китель:

— Ты теперь, Николай, как святой на иконе блестишь, до тебя доторкнуться страшно, а не то что притулиться к тебе.

Но сама же «притулилась» — обняла генерала и расцеловала.

И тут же одернул ее отец, дед Базар, сказав то, что думалось тогда ему, старому, по-своему оценивавшему подвиги воинов:

— Они теперь все святые, что генералы, что солдаты, которые жизнь кладут за нас.

Да, Ватутин был все такой же, приветливо улыбающийся, сердечный. Он сидел рядом с друзьями, как говорил впоследствии дед Балаш, «без воображения о себе», шутил, смеялся, слушал стариков.

Дед Базар вспоминал, что, провожая Ватутина в солдаты, он предсказывал ему генеральство, и теперь очень гордился этим предсказанием, точно сам обеспечил земляку высокий чин; дед Балаш вспомнил, что дед Григорий Ватутин за 18 лет службы царю даже «лычка» (нашивки) не выслужил себе и, начав службу солдатом, кончил ее солдатом, а вот внук за те же 18 лет стал «полным генералом».

Соседи дивились, как это получилось, что самый смирный хлопец на селе, «ни разу громкого голоса не подавший», никого не обидевший, а вежливый и «до людей ласковый», стал таким боевым генералом.

И сразу после разительных сравнений, удивленных оханий соседи засыпали генерала множеством вопросов.

Спрашивали:

— Не пустишь ты больше к нам фашистов?

— Когда с Гитлером кончите?..

Вопросы были адресованы прямо Ватутину как земляку, как генералу Советской Армии, лично подотчетному односельчанам, подотчетному народу. И он давал слово колхозникам гнать гитлеровцев на запад и прийти с победой в Берлин.

И старый дед Балаш, мудрый, всеми уважаемый,

задал вопрос:

— Как живет Москва? Давно ли сам был в Кремле?

И долго слушали колхозники, ловя каждое слово, о том, что слышно в Москве, какие указания даны из Кремля о помощи населению, освобожденному из-под гитлеровского ига.

Земляки спрашивали Ватутина о международном положении, гневно судили о правительствах Америки и Англии, саботировавших открытие второго фронта.

Подруги жены генерала спрашивали о здоровье Татьяны Романовны и детей, показывали генералу своих ребятишек, а ребятам — своего генерала.

Колхозники рассказывали Ватутину о том, как собираются они восстанавливать колхоз, обещали провести снегозадержание, собрать золу, птичий помет, вывезти весь навоз на удобрение, собрать и отремонтировать уцелевший инвентарь. Давали слово трудиться не покладая рук.

Колхозники рассказали командующему фронтом, что они подобрали брошенных гитлеровцами раненых и больных коней, лечат их, обещали вернуть в армию здоровых коней и просили разрешения пока понемногу работать на них. Ватутин разрешил оставить лошадей, написал распоряжение выделить для них корм из трофейных запасов и пользоваться лошадьми, пока местный райвоенком не признает их годными для армии, и обещал помочь силами технической службы фронта отремонтировать тракторы местной МТС.

Огромное чувство уважения к народу, который пашет и сеет вслед за солдатами, невзирая ни па какие тяготы, наполняло сердце Ватутина.

Особенным уважением проникался Ватутин к женщинам — матерям, женам, сестрам фронтовиков, выполнявшим главную долю работы в колхозе. И становилось ясно при этом, что сила женская — материнская, всегда способная творить чудеса — теперь выросла многократно, потому что черпала соки не только в любви к детям, к семье, но и в убеждении, что мать и дети не одиноки сейчас, что советская власть всегда им поможет.

Великая сила духа советских колхозников предстала перед генералом в рассказе о том, как схваченный гитлеровцами, хорошо известный Ватутину председатель колхоза Щеголев не дрогнул перед смертью и только просил расстрелять его за селом, так, чтобы не видела семья. Но фашисты казнили Щеголева в его же саду и пригнали к месту казни семью и всех жителей села. С приходом первых советских воинов колхозный бригадир Елена Авиловна, прозванная на селе «мать колхозная» за то, что первая вступила в колхоз и всегда была первой в труде, подняла Щеголева из могилы и вместе с другими колхозницами перенесла на кладбище. При этом впервые в своей жизни стали колхозницы у гроба в почетный караул. Стояли вместе с ними школьники, стояли древние старики, ходившие в бой еще на японца и даже на турка.

Безмерная стойкость русских людей, их ясный ум, сила и терпение сквозили во всех рассказах.

А внешне героини, сидевшие рядом с генералом, были простые, скромные женщины, каких он видел здесь всегда, женщины, вся жизнь которых — в житейских мелочах и в труде, вся жизнь которых — героизм.

Эту силу народа всегда ощущал Ватутин в своем родном селе и во всей стране своей. К этой силе он обращался сейчас, когда беседовал с земляками, и несколькими неделями раньше, когда писал свою листовку «К советскому населению временно оккупированных немцами областей»:

«Дорогие товарищи! Наши отцы, матери, братья и сестры! Для фашистских гадов наступил час расплаты.

Красная Армия бьет и гонит немцев на Дону, на Северном Кавказе и на Центральном фронте.

Бандитская армия Гитлера трещит по всем швам... Красная Армия успешно очищает советскую землю от фашистских захватчиков. На юге наши войска подходят к Донбассу. 14 февраля взяты Ворошиловград, Ростов и 16 февраля — Харьков. 18 января части Красной Армии прорвали блокаду Ленинграда... Теперь час вашего освобождения близок. Ждите прихода вашей родной Красной Армии и всеми средствами помогайте ей в борьбе против гитлеровцев. Не давайте немцам увозить хлеб и угонять скот. Разрушайте мосты и дороги, по которым будут удирать немцы. Поджигайте немецкие склады с боеприпасами и продовольствием. Помогайте партизанам громить фашистских разбойников.

Красная Армия наступает.

Она несет вам освобождение от тяжелой фашистской неволи. Она несет вам радостную и счастливую жизнь на родной земле».

 

* * *

Быстро пролетели часы беседы полководца с родными и односельчанами.

Наступил момент, когда надо было ехать в штаб фронта.

Ватутин вышел из хаты вместе с матерью, сопровождаемый всеми гостями. Во дворе и на улице его ждали, чтобы проводить, все жители села. Наступила такая тишина, что слышно было, как ветер свистел в антенне радиостанции.

Масса народа плотно сдвинулась, окружив у машины генерала и его мать.

В этой тишине Вера Ефимовна, с новой болью почувствовавшая, что опять уходит в бой ее сын, всхлипнула.

Говорила извечное материнское:

— Хотя бы еще разок тебя увидеть, а там и помереть можно.

Генерал, бодрый, жизнерадостный, отшучивался:

— Незачем вам умирать, мама... Вот кончим войну, приеду к вам, тогда и отдохну.

Полководец прощался с матерью, с сестрами, с односельчанами, обещал им приехать в Чепухино после войны.

В эти минуты Ватутин верил, что приедет сюда, когда воцарится тишина на берегах Полатовки, над меловыми горами, над старыми дубовыми лесами, над краем, который видел набеги и татар и ногайцев, который дважды испытал нашествие армий германских империалистов. И который навеки отныне обрел тишину.

Бронетранспортер помчал Ватутина в штаб фронта — полководца ждала Курская битва.