Поздним вечером Джей Бирн вышел из каменной прохлады благотворительной больницы и быстрым шагом направился по задыхающейся выхлопными газами авеню Тьюлейн в сторону Французского квартала. На Карондейл повернул налево, пересек шумную магистраль канала, нырнул на Бурбон-стрит и вскоре оказался в самом сердце квартала.

Даже в ноябре в Новом Орлеане выдавались солнечные дни, теплые почти как в тропиках. И вот выпал как раз такой денек. Поверх серой футболки Джей надел пиджак из матово-тусклой черной ткани, которая поглощала весь свет. Дорогая вещь, но висела она на нем нелепо, тонкие запястья высовывались из рукавов точно косточки цыпленка. Одежда плохо сидела на Джее почти все двадцать семь лет; для рук и ног невозможно было подобрать подходящего покроя или ткани, он вечно ощущал дискомфорт. Джей предпочитал оставаться обнаженным, когда только мог.

Отросшие мягкие светлые волосы развевались на ветерке, дующем с реки. Прогуливаясь, Джей вел рукой по декоративным пикам стальных перил, а затем по крошащимся старым кирпичам. Вечернее солнце приобрело золотистый оттенок, когда он добрался до Джексон-сквер.

На ступенях собора Святого Людовика его ждал невысокий юноша в выцветшей красной рубашке с узором из странных цветов, в широких черных шортах, с лоснящимися черными волосами. Вьетнамский парнишка семнадцати – восемнадцати лет. Джей предположил, что его зовут Тран. Он частенько видел его в квартале. Лицо мальчика напоминало маску, тонко вырезанную по слоновой кости, с высокими скулами, андрогинную, без всяких половых различий.

Однако сверху маски была стильная стрижка, длинные волосы падали на глаза, достигая плеч. Тран без тени удивления взял две хрустящие банкноты в сотню долларов, которые протянул ему Джей, затем передал запечатанный конверт из манильской бумаги, без надписей.

– Чистая штука, – бодро сказал юноша. – Называется "ньюк", из Санта-Крус. Не придется принимать больше одной дозы за раз.

Акцент у него отчасти вьетнамский, отчасти новоорлеанский, отчасти поддельно американский, какой молодые иностранцы подхватывают из телевизора, предположил Джей, хотя сам смотрел его мало и не мог сказать наверняка.

– Значит, я затарился по уши. – Джей заткнул конверт под шелковую прокладку пиджака. Набрал в легкие воздуха и рискнул, будь что будет: – Я фотограф. Снимаю обнаженные тела мужчин, художественные эскизы. Ты не хотел бы вечером мне попозировать?

Юноша удивился, затем, кажется, позабавился. Позабавился? Глаза оказались слишком темными, чтоб их понять.

– Сегодня не могу, – ответил он. – Предстоит большая рейв-вечеринка, у меня шикарный прикид. Может, в другой раз?

– Э-э... конечно. Отлично. – Джей понимал, что нужно обговорить дату, но первое предложение исчерпало всю его смелость. Без алкоголя или наркотика в крови он не мог выдвинуть второе.

– О'кей, увидимся.

Тран благословил Джея солнечной улыбкой, затем повернулся и зашагал по мощеной улочке прочь с площади. Вверху высились гнетущие пики собора.

Эта улыбка... сладкая как секс, сочная как мясо. Но отказ поступил так быстро, и Джею показалось, что в раскосых нишах глаз мелькнуло нечто обидное. Жалость? Отвращение?

Унизительно, когда тебя отшивает дворовый парень чуть ли на десять лет моложе. Несмотря на стыд, Джей все равно ощущал влечение. Ему хотелось привести вьетнамского мальчика в свой дом на Ройял-стрит, за запертые стальные ворота, в потаенное гнездышко, окруженное двориком в тени деревьев. Туда бы он принес безмятежные губы, снисходительные глаза с хитрецой. Он сфотографировал бы их и внес в каталог, рассмотрел, узнал, как они ломаются, как расходятся на части.

Мальчишки из Французского квартала не доверяли Джею, хотя пускали его в свой круг, потому что он охотно покупал им выпивку и наркотики. Иногда они позировали на его "полароид", но дальше с местными дело не заходило. Джей никогда не прикасался к ним, даже в тайных желаниях. Если не удавалось отыскать туриста, всегда есть бродяги. Джей предлагал такому деньги за снимок, убеждался, что у него нет пистолета, и делал с ним что хотел...

Он всегда удивлялся, как его вообще терпят здешние ребята. Конечно, вокруг много богатых мужчин, готовых предложить выпивку и ужин любому стройному парнишке с гладкой кожей. Вероятно, есть и женщины среднего возраста, не уверенные в своей привлекательности и желающие утвердить свое эго с молодым любовником. Джей сам слышал, как об этом поговаривали, когда думали, что он не замечает. У него был талант оставаться незамеченным, узнавать то, что предназначалось не для его ушей, смешиваться с толпой и наблюдать.

Джей полагал, что представляет для мальчишек некоторый интерес. Они же, вероятно, не обращали бы на него внимания, если бы не знали его фамилии. Джей был на виду благодаря крохам известности, брошенным ему семьей.

Лизандр Деворе – ирн, подписался он мелким корявым почерком у регистратора больницы, когда пришел навестить мать, увидеть ее сморщенное усталое лицо, за которым скрывались гнилые мозги. Он никогда не откликался на Лизандра, это было имя отца. Дома его называли Джуниор, пока он мог терпеть подобное обращение, а потом просто Джей.

Одурманенный болью скелет на койке некогда был дамой благородного происхождения Миньон Деворе, женщиной выдающейся красоты. Она вышла замуж за богатого сынка из Техаса и привезла его домой, чтобы богатеть дальше. Удобно устроившись в готическом особняке на авеню Сент-Чарльз, она терпела наложниц Лизандра, пока он не начал открывать банковские счета на их имена. Миньон в большом количестве потребляла перно, заменитель абсента, – в равной степени отвратительный, но легальный. Она уделяла мало внимания единственному ребенку. Миньон с шиком похоронила мужа и собиралась скоро сама заполнить достойное место в семейном склепе.

Когда обнаружилось, что ее височную долю мозга мрамором окутала раковая опухоль, словно слой сала над нежной частью говядины, Джей поместил мать в благотворительную больницу, а не в дорогостоящую частную клинику, где пять лет назад от того же рака умер Лизандр. Миньон не хотела отправляться туда, ее ужасало это место и возмущала сама мысль умереть там. Именно поэтому Джей решил, что так она отойдет быстрей. Такое вот проявление милосердия, маленькое зло во имя великого блага.

Он почти пересек Джексон-сквер, направляясь в кафе "Дю Монд" выпить чашечку кофе с молоком, когда услышал, что кто-то бежит за ним. Джей так резко развернулся, что сам удивился. Тран остановился, замялся от неловкости.

– Я хотел спросить, – произнес он и запнулся. Улыбнулся. Поддернул шорты, обнажив гладкую кожу колена. – Я хотел спросить, не хочешь ли ты пойти со мной на рейв-вечеринку. Я имею в виду пофотографировать и тому подобное, – добавил он, заметив изумление на лице Джея.

– Пофотографировать?.. – У Джея бешено забилось сердце, чуть не прорвало грудь. Он представил, как оно ломает кость, вылетает и шмякается на лицо Трана, багровая струя стекает по безупречным миндально-розовым губам. – Э... А чем именно занимаются на рейв-вечеринках?

Тран усмехнулся и закатил глаза: – Проще ответить, чем там не занимаются. Вход строго со своей "дурью", зато можно купить неплохую выпивку, энергетические шейки, разные там легализованные леденцы для мозгов. Почти все на грибах, поэтому народ делается такой плаксиво-слюнявый.

– Ну... – Джею было ненавистно даже звучание слова "рейв", при котором возникала картинка буйного празднества, когда все уходит из-под контроля и перетекает в бредовое исступление. Он представил себе полный клуб милых детишек, которые лепечут на разных языках, а потом впадают в бешенство. – Это не по мне. Не люблю на людях глюки ловить. – Да, многие не любят.

Парень с мудрым видом кивнул, будто слышал тысячу мнений о публичном потреблении психоделических наркотиков, а может, так и есть. Многие вьетнамские семьи в Новом Орлеане – католики, и после детства, проведенного в паутине табу, подростки вырастают неоправданно дикими.

– Но я все же хотел бы снять тебя, – сказал Джей. – Зайди как-нибудь. Вот...

Он достал маленький блокнот с ручкой и набросал адрес.

– Спасибо.

Тран засунул бумажку в карман, одарил Джея своей милой улыбкой и исчез в толпе туристов, гадалок с картами Таро, уличных музыкантов и местных пройдох. Боже, до чего же хорош! Но он мальчишка из Квартала, напомнил себе Джей. Их можно фотографировать, но не больше.

Перед тем как выпить кофе и вернуться домой, Джей решил пройтись вдоль реки. Воздух всегда холодней на набережной, ныне залитой предзакатным солнцем. Шагая, он смотрел на бурлящую лучистую реку. Такая могущественная и столь же грязная; несомненно, она несла больше яда, чем любая фабрика. Однако никто не называл Миссисипи убийцей.

Уже сорок лет, как в приходе Терребон открылся металлохимический завод Бирна, ультрасовременный, просто сказочный, готовый провести южную Луизиану в век атома. Поначалу отцовский завод явился благом для обнищавшего населения, создав рабочие места людям, которые были слишком стары или слабы, чтобы воспользоваться щедростью болота. Казалось маловажным, что он сливает отходы в те же воды, которые и питают эти щедроты. Болото было огромным, бескрайним; бесспорно, оно могло всосать все, что бы в него ни попало. Все стекало в заболоченные рукава реки или даже в Мексиканский залив.

Шли годы, приезжало все больше крепких молодых мужчин и женщин, чтобы наняться на работу. В округе вроде стало меньше рыбы, пушных зверей, аллигаторов. Число лангустов не уменьшалось, даже росло, они умудрялись процветать в любой грязи. Сохранившиеся виды животных стали тощими и мелкими. Неопытному глазу могло показаться, что болото все еще богато жизнью. Но местные жители знали, что оно умирает.

Затем начали умирать они сами. Гражданский совет установил, что люди в радиусе пятидесяти миль от металлохимического завода Бирна подвержены раку в пятьдесят раз больше, чем обычно. Рождались дети с зияющим черепом, недоразвитыми лицами, со слабыми мозгами и без мозгов вообще. Как-то произошел неприятный инцидент с индейцем, которого сократили из цеха химических растворителей после восемнадцатилетнего стажа. Через месяц у него обнаружили рак кишечника. Индеец сел в грузовик, выбил ворота завода, припарковался во дворе, вытащил старинный двуствольный обрез и открыл пальбу. Охраннику раздробило левую ногу, а потом он всадил индейцу пулю в лоб.

Делу решил помочь старший брат Миньон – Даниель Деворе. Он отличался едким языком в общении с политиками и журналистами, а также великим даром подтасовывать факты. Еще у него была склонность к мальчикам, которые выползали в полночь на Бургундскую улицу, что в южной части Квартала. В итоге он завел себе фаворита в дешевом блоке квартир для рабочих и проводил там три-четыре ночи в неделю. Уже много лет спустя, когда Джей переехал сюда, этот бывший любовник все еще шастал в округе – щедрый Даниель упомянул его в завещании. Выгоревший блондин пастельных тонов, воспитанный в духе Квартала, но не имевший более успеха, иногда он умудрялся заманить к себе юношу, помахав пачкой денег. Джей издалека наблюдал за ним, забавляясь тем фактом, что эти банкноты смочены кровью болота, которое отравил его отец.

Каллиопа завизжала диксиленд – безумно громко, совсем близко. Джей понял, что прошел весь путь по деревянной набережной к пароходной пристани. Над доком высились ярко выкрашенные суда, кругом резной орнамент с завитками и переливающаяся медь.

"Натчез", "Королева Кахуна", "Роберт Ли" – большие кричащие корабли, похожие на свадебные торты. Он представил, как они переворачиваются и людской груз валится в токсичный суп реки.

Джей засунул руку в карман и коснулся конверта. На душе стало спокойней. "Ньюк", – сказал Тран. Сотня доз высококлассного ЛСД. Надо будет принять четыре или пять, а остальное положить в морозилку. Там у него хранились разные угощенья.

Джей зашагал обратно в кафе "Дю Монд" за своей чашечкой кофе с молоком. Воздух под многолетней зеленой листвой был сладок от жареного теста и сахарной пудры. Здесь вечно висели всякие испарения. Ароматы из кафе переплетались с выхлопными газами от работы моторов с улицы Декатур и травянистым запахом навоза от повозок с мулами, которые катали туристов.

Вечерело. Над Джексон-сквер кружили сотни птиц, устраиваясь на ночлег перед сумерками. Их неугомонное чириканье, игра саксофониста на тротуаре, болтовня прохожих, клаксоны проезжающих по улице Декатур автомобилей – все это неотъемлемые составляющие предзакатной поры во Французском квартале. Джей выбрал стол у железной оградки, откуда можно наблюдать весь цирк. Кофе с листьями цикория был крепким и насыщенным, молоко – пенистым и сладким.

Совсем рядом он почувствовал чье-то присутствие. За оградкой стоял парнишка и смотрел на Джея щенячьим взглядом, таявшим на нем подобно маслу. Судя по виду, типичный аутсайдер: на коротко стриженной голове бандана, уши и нос утыканы серьгами, армейская куртка – целое произведение искусства из булавок и рисунков, выведенных черным маркером. Развитые скулы, подбородок – просто ангельские. Ему, возможно, восемнадцать. Возможно.

– Возьмите меня к себе домой, – попросил он Джея. – Я буду вашим щенком. Я мало ем и очень нежен.

Джей отпил кофе, поднял бровь.

– А что, если ты описаешь пол или нагадишь на него? Тогда мне придется усыпить тебя.

– Я совсем ручной, – чистосердечно признался юноша.

На лице его был ясно написан голод, острый и очевидный, но это был голод, ранее не познанный, голод ребенка, который первую неделю живет на улице, скучает по родительской кухне, забитой продуктами. Джею нравилась эта разновидность голода – достаточно сильного, чтобы мальчишка стал неосмотрителен, но не настолько, чтоб у него ослабли мышцы. Джей заказал ему кофе с молоком и тарелку жареных пирожков.

– Теперь серьезно, – сказал Джей, наблюдая, как парень насыпает себе бесконечную струю сахара, – насчет наших щенячьих дел. Ты разрешишь мне надеть на тебя ошейник с поводком? Смогу я посадить тебя на цепь?

– Конечно, – улыбнулся бродяга с набитым пирожками ртом. Сахарная пудра прилипла к губам, подбородку, к черной рубашке. – Все, что угодно, только позволь мне свернуться калачиком на коврике у твоей кровати.

Джей удивился, что такой экзотичный щенок умоляет дать ему объедки. Джей выглядел богатым, как ему казалось, но не настолько богатым. Вовсе не таким богатым, коим являлся на самом деле. В Новом Орлеане, где ограбления и убийства случаются так же часто, как ливень по вечерам, только туристы кичатся своей состоятельностью и вешают себе на лоб соответствующую табличку.

– Думаю, ты даже заслуживаешь собственной подушки, – проговорил он. – Давно в пути?

– Всего пару месяцев.

– Откуда ты?

– Мэриленд.

– И как там?

Робкое пожимание плечами в ответ; все равно что спросить, как там на луне.

– Хреново. Ну, в общем, скукота.

Последние два пирожка отправились вниз по жадному розовому пищеводу.

– Так ты берешь меня к себе?

Джей наклонился вперед, едва не соприкоснувшись лицом с подростком.

– Придется кое-что сразу исправить. Если хочешь быть моим щенком, так будь им. Сиди тихо, пока я не надумаю тронуться в дорогу. Беги следом, когда я иду. Переворачивайся на спину, если я попрошу. А когда я ласкаю тебя, лижи мне руку.

Он пригладил волосы юноши, скользнул пальцами по щеке, по пушистым локонам у изгиба подбородка. Когда он собирался отнять руку, мальчик повернул голову и взял в рот два его пальца, нежно облизнул их, перекатил языком. Слизистая рта была мягкой, как бархат, теплой, как свежая кровь.

Уголком глаза Джей заметил, как на них завороженно пялится парочка пожилых туристов. Ему было не до них, он не мог ни шевельнуться, ни вздохнуть, пока его ласкала горячая влага.

– Зови меня Фидо, – сказал парень.