Еще до того, как князю Станиславу исполнилось двадцать два года, он стал очень богатым человеком. Неожиданное обогащение его было обусловлено постановлениями, принятыми в 1775 году сеймом, одобрившим условия раздела Польши. Сейм лишил короля права раздавать староства, но взамен за это даровал ему в собственность четыре самых больших и богатых староства в юго-восточной Польше: Белоцерковское, Богуславское, Каневское и Хмельницкое. Король в свою очередь пожаловал эти староства трем близким ему людям. Белоцерковское дал «велением ума» своему давнему приятелю, а впоследствии смертельному врагу гетману Ксаверию Браницкому, чтобы вознаградить его за ограничение гетманской власти Постоянным советом. Остальные «велением сердца» разделил между племянниками. Хмельницкое получил тринадцатилетний князь Юзеф, Богуславское и Каневское – князь Станислав.

Таким образом – чтобы легче было пережить раздел страны и осушить вызванные этим слезы! – двадцатидвухлетний князь Станислав стал править двумя самыми большими староствами Польши, превышающими размерами не одно княжество Германской империи, а ведь, кроме того, он был владельцем больших и богатых корсуньских, таганецких, богуславских, каневских, гороховских и Новодворских имений.

Хозяйственная деятельность князя Станислава началась вскоре после его неудачной петербургской миссии. Князь вернулся в столицу единственно затем, чтобы представить отчет королю и покончить с самыми срочными делами, связанными с его официальными должностями. Уладив это, он со всей своей свитой отправился в украинские староства с намерением поселиться там на длительное время.

Пребывание магната на восточных землях Речи Посполитой было при тогдашней политической ситуации поступком абсолютно необычным, требующим незаурядной смелости. Следует помнить, что происходило это всего лишь восемь лет спустя после известной «колиивщины», во время которой было убито самым жестоким образом около двухсот тысяч человек. После кровавого восстания украинских крестьян в 1768 году пришло столь же кровавое возмездие. Усмирением руководил лично гетман Ксаверий Браницкий. Воеводы вешали мужиков без всякого суда. Во время массовых казней в Кодне палач отрубал головы над глубоким рвом и сбрасывал трупы вниз. В местечках и деревнях для устрашения жителей натыкали головы и останки четвертованных на колы. Казнь предводителя крестьянского восстания Гонты длилась четырнадцать дней: «В течение десяти дней из него ежедневно вырезали кусок живого тела, на одиннадцатый отрубили ноги, на двенадцатый – руки, на тринадцатый – вырвали сердце, на четырнадцатый – отрубили голову». Вся Украина была залита кровью и дымилась от пепелищ. Задушенный революционный порыв клокотал под землей и время от времени давал о себе знать глухим рычанием. В местностях, где недоставало сильных воинских отрядов, по ночам горели помещичьи усадьбы и раздавались крики убиваемых. Ни один богатый польский шляхтич не осмеливался даже заглянуть в свои украинские владения. Атмосферу террора и ужаса поддерживали и нагнетали экономы и управляющие магнатскими имениями; войдя во вкус безначального правления, они отнюдь не желали возвращения своих хозяев. В результате земли без хозяйского глаза приходили в состояние еще большей запущенности, упадка и разорения.

При таких обстоятельствах инициатива королевского племянника, побуждающая и других помещиков к возвращению на восточные «окраины» Польши, была актом истинно пионерским, имевшим большую важность для хозяйственной жизни страны. Сам князь в воспоминаниях также не стеснялся восхвалять себя за эту рискованную поездку. Прежде всего он обосновывал ее причинами сентиментального порядка: «Я мужиков не боялся, поелику любил их и желал им добра». Эта прекраснодушная декларация в стиле рококо по отношению к украинским мужикам звучит несколько смешно, но она отвечает духу эпохи. Любовь к мужикам была тогда в моде. Княгиня Изабелла Чарторыская принимала гостей в своих садах на Повонзках в деревенских хатках, крытых соломой. Варшавские интеллектуалисты зачитывались трудами французских физиократов, которые не только высоко оценивали, но даже переоценивали. роль земледельцев в производственном процессе страны. Поэты воспевали в идиллиях здоровую и нравственную жизнь «селян». Каноник Бжостовский в своем Павлове создал идеальную «сельскую Речь Посполитую». За всем этим прятался страх. Даже самого кроткого помещика страшили по ночам кошмары колиивщины, а увеличение числа беглых крепостных все сильнее било по карману. Более умные землевладельцы начинали понимать, что в облегчении жизни мужика заинтересованы они сами. Потому-то они и прославляли добродетели крестьянина где только можно: в сейме, в публицистике, в поэзии…

Свою деятельность на Украине князь Станислав начал с того, что принялся расширять свои поместья. «Там я нашел людей, наделенных умом и сметкой, кои помогли мне выгодно купить землю. Они были мне благодарны, так как проникли в мои намерения… Резиденцию свою я возвел в необычайно красивом, но безлюдном месте. Для жителей это было знаком того, что я им доверяю». Из воспоминаний вытекает, что скупка земель была огромной финансовой операцией в самом современном стиле. Заполучив доходы от новых старосте и раздобыв крупные займы у нескольких магнатов и варшавских банкиров, молодой князь действовал быстро, даже ошеломляюще. Паническое настроение помещиков было использовано им великолепно. Отлично знающие округу многочисленные агенты князя в течение нескольких месяцев скупили огромные пространства заброшенных земель. «Я осуществил весь мой план земельных приобретений на Украине прежде, чем другие более или менее крупные землевладельцы сумели мне в том помешать. Таким образом я осуществил все это без помех и конкуренции».

О коммерческом размахе князя Станислава свидетельствует хотя бы то, как он откупил город Канев у пожизненного его держателя Яна Потоцкого. Через какое-то время Потоцкий спохватился, что продешевил с Каневом, и хотел расторгнуть сделку, сославшись на устарелую статью, по которой плата должна быть ему вручена «полуосьмаками», которых уже давно не было в обращении. Но энергичный князь с блеском выпутался из создавшегося положения: он послал своих людей на голландский монетный двор и приказал выбить там на нужную сумму «полуосьмаков», которую ошеломленный Потоцкий волей-неволей вынужден был принять. Подобный стиль проведения торговых сделок был в то время в Польше новинкой.

Получив поле деятельности для экспериментов, князь Станислав тут же принимается воплощать в жизнь знания и опыт, приобретенные им во время верховой поездки по Англии и в Кембридже.

Захиревший было город Корсунь становится центром широко задуманных экономических и социальных реформ.

Князь тут проявляет неистощимую энергию. Вместе с французским инженером Мюнцером он разрабатывает план современной застройки Корсуня и других городов. В новой корсуньской резиденции, живописно раскинувшейся на островках между семи рукавов Роси, происходят беспрерывные совещания с иностранными инженерами и купцами. Ежедневно молодой владелец латифундии, окруженный толпой управляющих и специалистов, отправляется в долгие досмотры в глубь корсуньского «княжества». Результаты этой оживленной деятельности воплощаются в последующие годы. В Корсуни возникают фабрики сукна, замши, шелка, селитры, в Тараще – завод стекла с цехом зеркал, в Сахновке винокурня и табачная фабрика.

Но оживление и индустриализация пришедших в упадок украинских местечек – это только часть большого плана реформ князя Станислава. Одновременно он приступает к осуществлению своих замыслов, которые спустя много лет признает величайшим деянием своей жизни. Он решается освободить всех крестьян в своих имениях, уничтожив барщину и заменив ее оброком. Идея эта, надо думать, созревала в голове молодого князя уже давно. Детство, как я уже говорил, он провел в деревне, где его воспитывала мать, особа, как рассказывают, умная, образованная и нетерпимая к несправедливости. Первая заграничная поездка показала ему все преимущества современной оброчной системы под отсталым барщинным хозяйством. Вступив во владения корсуньскими землями, князь начал склоняться в пользу оброчной системы еще и по практическим мотивам: большие вложения в промышленность требовали постоянного притока наличных денег.

Арендные контракты были разработаны в корсуньском замке уже в 1777 году. Основная статья контракта звучала так: «Земледельцу, жене его и детям его и потомству их будущему земля, луга, сады, дом, где живет, и все службы и скарб его разный в вечное отдается владение».

Оброк в сочетании с пожизненной арендой земли и инвентаря – довольно смелая земельная реформа, какую только можно было тогда представить, – не были в тогдашней Польше новостью. Ввести ее у себя до князя Станислава пытались несколько других магнатов. Но это были лишь мелкие эксперименты, скорее барские капризы, вызванные влиянием заграничных новинок, нежели истинное стремление к изменению социально-экономического уклада. А корсуньский план впервые являет реформу, соизмеримую с масштабами почти всей страны. Она должна охватить несколько тысяч «душ» и огромные земельные массивы. Мало того, вместе с оброком князь Станислав вводит в своих владениях смешанные административные суды с участием крестьянских выборных и организует кассы взаимопомощи для погорельцев. В Корсуни строится современная, на три палаты больница, предназначенная для мещан и крестьян из княжеских владений.

На фоне польской жизни XVIII века «большой план генерального оброка» был, конечно, необычайным явлением. Так что не следует удивляться экзальтации князя Станислава, когда он назовет свое деяние «прекраснейшей, устойчивейшей и выгоднейшей из всех систем, существующих в человеческом обществе».

Реализация большого плана, начатая в 1777 году в трех деревнях Корсуньского «княжества», будет проводиться последовательно до Четырехлетнего сейма. В 1778 году князь Станислав решает провести этот план и в своих польских имениях. Уже в сентябре этого года состоялся «показательный» перевод на оброк четырех деревень его Новодворского имения. А так как Новый Двор отделяют от Варшавы всего несколько километров, то в столичной печати сохранился об этом событии ряд сообщений.

Вот что писал корреспондент тогдашней «Варшавской газеты»: «Сентября 20-го дня его светлость генерал-лейтенант князь Станислав Понятовский в своей деревне, прозываемой Ольшевница, устроил бал особливого рода, где в пренебрежении пребывали роскошь и великолепие, тогда как мало ведомым доселе примером было почтено человеколюбие. На бал тот собрались обитатели Ольшевницы – крубинские, яновские, Новодворские селяне, коим господин их, его сиятельство князь огласил волю свою, а именно что, ища видеть их более хозяйственными и нравственными, решил он их от барщины и всяких иных дотоле сущих работ барщинных освободить, а даровать им личную свободу, владение скарбом и право распоряжения оным. После сих слов его сиятельства каждая деревня выстроилась в порядок на назначенном для того месте. При этой церемонии присутствовала ее светлость мать князя, которая с умилением взирала на столь человечное и гражданское деяние своего сына. Присутствовали и другие лица, бывшие свидетелями выражения довольства и благодарности мужиков, с коими те к ногам своего господина, ее светлости княгини и прочих кидались, а когда ради вечной памяти оного торжества его светлость повелел устроить для них празднество, то веселились с превеликой радостью до самого утра. Любопытства достойно, смогут ли оные мазурские мужички, повсеместно заслужившие столь дурную славу, пребывать в этом новом состоянии, смогут ли, познав свое блаженство, не токмо не разочаровать своего благодетеля, но и всей Польше собою пример явить, колико весь край в земледельчестве и населении, а владелец – в увеличении дохода через освобождение своих подданных обрести сумеют?»

Как видно из этого описания, все торжество приходило под эгидой матери князя Станислава, этой уже дважды упомянутой перемышльской кастелянки, которая поощряла реформаторские устремления сына, являясь первым их инспиратором. Князя экс-подкомория в Ольшевнице не было. Может быть, он опасался, что и его начнут побуждать к освобождению мужиков, а может быть, просто задержало «На Шульце» другое, более интересное торжество. Зато был среди гостей известный поэт Станислав Трембецкий, который увековечил заслуги князя Станислава в длинной поэме «Полянка». Кому недостаточно репортажа в «Варшавской газете», может дополнить его репортажем поэтическим. Вот что поведал автору «Полянки» один из осчастливленных мужиков:

В доказательство милосердия князя Станислава Трембецкий приводит историю крестьянской девушки из княжеских владений, которая «пошатнулась в добродетели». В страхе перед господским гневом она решила избавиться от плода греха, в чем ей и помешали.

Неизвестно, что больше восхищает в этой поэме: гибкость стиха, столь послушного любому намерению автора, или богатство содержания в смысле репортерском. В стихах этих содержится все: принципы оброчной системы, судебная реформа, даже опека над матерью, родившей вне брака, и незаконнорожденным ее ребенком. Далее Трембецкий восхваляет просвещенную веротерпимость князя, ибо в том же 1778 году князь Станислав принял в Новом Дворе под свое покровительство целую иноверческую общину, предоставив ей право строить свои церкви и школы.

Возможно, Трембецкий несколько перехватил в хвалебных гимнах королевскому племяннику. Ведь это тот же самый Трембецкий, который в благодарность за вкусные обеды даже князя экс-подкомория назвал «другом человечества». Но реформы князя Станислава воспевали и другие поэты, отнюдь не льстецы. Юзеф Выбицкий посвятил ему произведение «Весть из Ольшевницы». Францишек Карпинский вспоминает о нем в стихотворении «К Станиславу Малаховскому». К хвалебному хору присоединился и не очень склонный к лести Игнаций Красицкий. В известном стихотворении «Путешествие» этот князь поэтов шутливо поносит князя Станислава за то, что тот выделяется из темной и праздной среды магнатов.

Тот факт, что Новодворская церемония вызвала столь громкий отклик среди прогрессивных писателей, имел свое обоснование в общей политической ситуации страны. Следует помнить, что это был 1778 год, период, предваряющий рассмотрение в сейме прогрессивного «Кодекса законов» Анджея Замойского. В подготовленном им проекте о правах сословий нашли место статьи, реформирующие – правда, осторожно и половинчато – основы взаимоотношений крестьян и помещиков. Это вызвало такую ярость и противодействие среди подстрекаемой реакционными магнатами мелкой шляхты, что у авторов проекта в последний момент не хватило смелости представить его сейму. Было решено отложить все дело до следующей сессии в 1780 году. Два года между сеймами прошли в ожесточенных публицистических боях. Наряду с магнатской и шляхетской реакцией главным средоточием интриг против «Кодекса законов» стала папская нунциатура в Варшаве, поскольку проект Замойского предусматривал отмену судебной апелляции к римской курии и обязательной экзекватуры со стороны государства для папских булл перед их оглашением в польских костелах. Нунций Джованни Андреа Аркетти создал вокруг проекта атмосферу священной войны, грозя авторам реформы, что «есть еще в Польше правоверные, коп искоренят начала этой ереси».

На выборных сеймиках реакция не останавливалась перед актами физического террора. На сеймике в Срёдзе соавтора проекта Юзефа Выбицкого чуть не убили под яростные крики: «Вот он, который хочет холопов в шляхту обратить, а нас в холопов и дочерей наших в холопок поверстать!»

В этой-то обстановке и собрался наконец сейм. Проект кодекса внес его главный создатель бывший канцлер Анджей Замойский, человек почитаемый по всей Речи Посполитой как образец гражданских добродетелей. После изложения проекта в общих чертах он сказал: «Передаю в руки вашего королевского величества труд мой, на который вы меня подвигнуть изволили. Сейм имеет полную волю принять его пли отвергнуть, а помышления мои были чисты».

Как повел себя сейм, мы знаем из рассказа очевидца. «Как только проект огласили, начался крик, как если бы в палате явилось некое ужасное чудище. Наконец проект в притворной ярости швырнули наземь, чему, мнится мне, дал пример познанский депутат Сокольницкий. Тщетно король и маршал сейма взывали к порядку. Под конец решительней всех выступил князь Станислав Понятовский. Под общий шум он говорил долго и решительно. Ему не дали кончить. Начался шум и гам: „Нет на то согласия! Сжечь рукой палача!“

О героическом выступлении князя Станислава говорят и другие источники того времени. Он один защищал кодекс, один против всего сейма. Под конец он уже только доказывал депутатам, что «можно не принять кодекса, но нельзя бесчестить благородного человека за то лишь, что он действовал в согласии со своими убеждениями». Наконец он добился того, что проект хотя и отвергли, но без всяких оскорбительных актов по отношению к Замойскому. В протоколах сейма, однако, было записано: «Уничтожаем… и законы оные воскрешать и утверждать не будем» Замойский рано ушел с сейма, опасаясь гнева шляхты. Когда его уведомили о том, что кодекс отвергнут, он воздел руки к небу и заплакал: «Curavimus Babiloniam!». Последняя попытка крестьянской реформы «сверху» закончилась полным поражением. Разорванную на клочки, ее растоптали сапоги шляхетских депутатов.

Страстное выступление на сейме принесло князю Станиславу совершенно неожиданно материальную выгоду. «Замойский запомнил это на всю жизнь и потом всегда, когда у меня была надобность, предоставлял к моим услугам свое огромное состояние. Этот пример, коему старались следовать и другие, давал мне возможность совершать всякие сделки и необычайно удачные покупки, для коих я не мог бы получить помощь ни от короля, финансы которого находились в плачевном состоянии, ни от отца, который и без того жил не по средствам. Кредит, предоставленный мне разными лицами, привел к тому, что вскоре мои расписки на амстердамской бирже принимались лучше векселей коронованных особ».

После пожалования староств, которые ему достались в связи с первым разделом Речи Посполитой, это был уже второй случай, когда князь Станислав с выгодой использовал для себя сложные политические ситуации.