— Вы действительно верите, что убийца может снова нанести удар? — спросил я моего друга, когда в тот же день мы с ним шли по набережной Челси в сторону его дома на Тайт-стрит.

— Да, это возможно, — ответил Оскар. — Более того, весьма вероятно. Редкие явления жизни остаются уникальными. Для большинства из нас — что бы мы ни делали — одного раза недостаточно. Поэт не пишет идеальный сонет, чтобы потом уйти на покой. Пьяница никогда не удовлетворится единственным стаканчиком вина. Однажды вкусив запретный плод, грешник неизбежно стремится к новым грехам.

— Но если убийца такой человек, как О’Доннел…

— Убийца совсем не похож на О’Доннела, Роберт, — перебил меня Оскар. — Если бы я обнаружил Билли избитым до смерти в одном из переулков Бродстэрса, то мог бы поверить, что это сделал жестокий пьяница О’Доннел или кто-то вроде него. Но убийство Билли совершено не под влиянием момента и не могло быть случайным проявлением одурманенного сознания. Преступление, с которым мы с вами столкнулись, тщательно продумано и осуществлено. Я нашел Билли в комнате на верхнем этаже, в окружении свечей, он лежал на спине со сложенными на груди руками, как на катафалке… В смерти несчастного Билли было нечто формальное или даже ритуальное.

— Вы хотите сказать, что это жертвоприношение? — в изумлении спросил я.

— И если дело обстоит именно так, — подхватил Оскар, — то о скольких жертвенных агнцах, убитых аналогичным образом, нам еще неизвестно?

Он замолчал и остановился, глядя на темную поверхность Темзы. Наступило время прилива, но вода оставалась спокойной.

— Завтра, я намерен предпринять печальное путешествие по моргам и покойницким столицы, — сказал он. — Насколько мне известно, всего их тридцать семь. Быть может, в каком-то из них, среди неопознанных трупов, я найду тело Билли Вуда. И — кто знает? — возможно, увижу трупы других молодых людей, убитых таким же способом.

— Тридцать семь моргов и покойницких… — повторил я.

— Да, Роберт, смерть повсюду. Только из реки за год вылавливают сотню безымянных тел.

— Но у вас уйдет несколько месяцев на посещение всех тридцати семи моргов.

Он покачал головой.

— Недель, а не месяцев, — возразил Оскар. — За день я намерен побывать в трех моргах. Это необходимо сделать, у меня нет выбора.

— А вы не можете отправить туда своих «шпионов»? — спросил я.

— Нет, — с улыбкой ответил он. — Я должен сделать это сам. Мне известно, как выглядел Билли, а моим «шпионам» — нет. Я спрашивал у миссис Вуд, но у нее нет фотографий Билли, даже детских. Таким образом, отыскать его тело может лишь тот, кто лично его знал.

— Я пойду с вами, Оскар, — заявил я. — С какого морга начнем?

Он рассмеялся, отвернулся от реки и положил руку мне на плечо.

— Вы очень добры, Роберт, но мертвых я предпочитаю навещать в одиночестве. Эта печальная работа подходит моему возрасту и расположению духа. А пока я буду занят поисками тела Билли Вуда, советую вам начать осаду сердца мисс Сазерленд. Не сомневаюсь, что от этого вы получите куда больше удовольствия.

— Но она обручена с Фрейзером, — запротестовал я.

— Совершенно верно, — ответил Оскар, взяв меня под руку, и мы зашагали дальше по набережной. — Это добавит frission вашему предприятию. Не бывает романтики без легкого привкуса опасности.

— К тому же я влюблен в Кейтлин, — с некоторой гордостью возразил я.

— Несомненно. — На лице Оскара засияла широкая улыбка. — Но Кейтлин в Вене, Роберт, а вы в Лондоне…

— Неужели я не способен на верность? — возмутился я.

— Верность, какой вздор! — вскричал Оскар. — Вы мужчина, Роберт! Вам известно мое правило: единственно верный способ вести себя с женщиной — это ухаживать за ней, если она красива, или за другой, если она некрасива. Сколько глупостей связано с верностью! Молодые люди хотят быть верными, но у них ничего не получается; пожилые мечтают нарушить свои клятвы, но не могут. Вот вам и вся история. Радуйтесь тому, что вы молоды, Роберт. Ловите мгновенья счастья, пока это возможно.

Я последовал совету Оскара (впрочем, ему не пришлось меня долго уговаривать!) и должен признать, что те несколько недель стали едва ли не самыми счастливыми в моей жизни. На следующее утро после нашей первой встречи, когда Оскар отправился в морг на Кеннингтон-Райз, я написал записку мисс Сазерленд и пригласил ее на чай в отеле «Кадоган». Она согласилась, прислав по почте ответную записку. Так для меня начались волшебные дни.

Той осенью и зимой у Вероники Сазерленд было много свободного времени, у меня тоже не имелось никаких особых обязательств, и мы часто встречались, проводя вместе целые часы день за днем: пили чай, гуляли, обедали, играли (нам было немногим больше двадцати, и игры еще не потеряли для нас своей прелести), смеялись (о, как много мы смеялись!) и разговаривали (о, сколько мы говорили!).

Однако мы никогда не обсуждали темы, касающиеся любви; только жизни — и жизни разума. Мы беседовали о живописи, драматургии и науке (интерес Вероники к медицине оказался подлинным); о Шотландии (которую она презирала); об Италии (которую любила: Вероника мечтала отправиться в Венецию); о Конане Дойле (которым она восхищалась); и конечно же об Оскаре (ее завораживала страсть, с которой Оскар продолжал искать убийцу Билли Вуда). Вероника редко упоминала Фрейзера; а я никогда не рассказывал про Кейтлин и Марту — или свой развод. (Фокстон, адвокат моей жены, с которой мы теперь жили раздельно, продолжал бомбардировать меня письмами; однако, я выкинул мысль о его существовании из головы, а письма отправлял в огонь.)

Во время нашей первой встречи, когда мы пили чай с пирожными в отеле «Кадоган», Вероника рассказала мне историю своей жизни. Она была единственной дочерью пожилых родителей. По ее собственному признанию, она росла капризным и непослушным ребенком, не уважала взрослых и стремилась все сделать по-своему. Мистер и миссис Сазерленд в равной степени любили Господа и Данди, поэтому, когда Веронике исполнился двадцать один год, и она объявила родителям, что намерена оставить их, чтобы изучать хирургию в Эдинбурге, в семье Сазерлендов зазвучали рыдания и даже скрежет зубовный. Ее мать обещала умереть от стыда; отец угрожал лишить дочь средств к существованию. (Мистер Сазерленд составил неплохое состояние на импорте джутовых тканей.)

Однако им удалось достигнуть компромисса. Ни Эдинбургский университет, ни «Королевский госпиталь» не приняли Веронику в качестве студента, но кузен ее отца, женатый протестантский пастор, имевший связи в университете, согласился, чтобы Вероника жила с ним и его семьей в течение года и под его руководством прошла курс подготовительных лекций. Так она и поступила; именно в том году, который она провела в Эдинбурге, Вероника познакомилась с Эйданом Фрейзером. Очень скоро после этого они обручились. Ее семья пришла в восторг. Состояние Феттесов было значительным; более того, в Данди к ним относились с большим уважением. Когда Фрейзер перебрался в Лондон, чтобы служить в столичной полиции, Веронике позволили последовать за ним. Фрейзер поселился в доме на Лоуэр-Слоун-стрит, а Вероника — в меблированных комнатах на Бедфор-Сквер вместе со своей овдовевшей тетушкой.

Я редко видел Веронику по вечерам (она не менее четырех раз в неделю обедала со своей тетушкой) и почти никогда на выходных (в эти дни она встречалась с Фрейзером), но в течение недели, с понедельника по пятницу, пока Фрейзер исполнял свои обязанности в Скотланд-Ярде, а я был свободен, как и положено писателям и поэтам, мы с Вероникой почти каждый день проводили некоторое время вместе. Она с особенным удовольствием посещала студии модных художников, а благодаря тому, что все они знали Оскара, либо лично, либо по его книгам, нас там с радостью принимали. К тому же Вероника была настолько очаровательна и полна жизни — именно в этом и состоял секрет ее обаяния, — что нас встречали очень тепло и почти всегда приглашали приходить снова.

По пятницам мы часто делили ленч с сэром Джоном Миллесом, достойным и добрым человеком, недавно перешагнувшим шестидесятилетний рубеж, прекрасным художником (на мой взгляд, выдающимся), который пользовался известностью, как один из основателей «Братства прерафаэлитов», хотя в те времена молодые критики (и большинство друзей Оскара) всячески поносили его за то, что «он продал свой гений за груду соверенов», став придворным портретистом для высшего британского общества. Оскара приглашали на эти пятницы, но он редко радовал нас своим присутствием.

— Мне нужно побывать еще в огромном количестве моргов, Роберт, — объяснял он, — и писать роман. Я не нашел тело Билли Вуда и не закончил «Портрет Дориана Грея». И, хотя я восхищаюсь сэром Джоном, сказать того же о его поваре я не могу. Несомненно, треска прекрасная рыба, когда она плавает в море, но если вы предлагаете мне есть ее…

Я понимал сомнения Оскара. В то время как особняк Миллеса поражал своим великолепием — огромный прямоугольный дом, расположенный у Пэлес-Гейт, в Кенсингтоне, — ланч обычно бывал весьма скромным. Мы ели в громадной гостиной-студии за карточным столом, стоящим у камина. Каждый раз нам подавали треску и отварной картофель, и нас окружали портреты в натуральную величину (Гладстон, Дизраэли, Розбери, Теннисон, Лили Лэнгтри в период своего расцвета; каждую неделю портреты менялись), некоторые были в рамах, другие Миллес еще не закончил, они стояли на мольбертах полукругом, словно эти люди присутствовали на нашей трапезе. Насколько я помню, стены гостиной украшали тяжелые гобелены восемнадцатого века. Слева от камина над китайским лакированным сундуком висел последний портрет Софи Грей работы Миллеса, лишь присутствовал здесь постоянно.

Веронике Сазерленд нравился сэр Джон, она частенько повторяла, что «он лишен притворства, без претензий, не знает коварства». Она получала удовольствие, глядя на то, как он в ее присутствии попыхивал своей вересковой трубкой или садился за стол, не снимая охотничьего шлема.

— Он честен, Роберт, а о многих ли людях можно это сказать в наши дни? К тому же он любит и понимает женщин. А о каком мужчине можно сказать это?

Сэру Джону нравилась Вероника Сазерленд, потому что она действительно напоминала его невестку Софи Грей.

— У вас есть ее чувство юмора и беззаботность, — сказал он как-то Веронике, — не говоря уже о красоте и уме. Софи обладала удивительной жизненной силой, но, в конце концов, именно это качество ее и погубило. Бедняжка превратилась в истеричку и покончила с собой. Софи слишком близко подлетела к огню.

Однажды в пятницу, в конце октября, после ленча с сэром Джоном, мы с Вероникой зашли на Тайт-стрит, пили чай с Оскаром и рассказывали ему о портрете Софи Грей, а он сообщил нам, что почти закончил свой новый роман для Стоддарда и решил, как его озаглавит.

— Я назову его «Портрет Дориана Грея», — сказал он.

— А Миллес не станет возражать? — спросил я.

— С какой стати? — с некоторым раздражением спросил Оскар. — Художник в моей истории совсем не похож на Миллеса. Дориан Грей, чей портрет находится в центре повествования, — само совершенство и не имеет ничего общего с Софи Грей. Возможно, он то, чем я хотел бы быть в иные времена.

— Но разве самоубийство не является одним из элементов вашей истории? — настаивал я на своем. — Разве Дориан Грей не покончил с собой? Я беспокоюсь о чувствах Миллеса, ведь Софи Грей тоже…

Оскар небрежно махнул рукой, показывая, что не желает больше спорить на эту тему.

— Если Дориан Грей и состоит с кем-то в родстве, так только с моим юным другом из министерства иностранных дел Джоном Греем. Фамилия вполне обычная, чего никак не скажешь о самом Джоне.

Джон Грей был новым увлечением Оскара, и только на него он позволял себе отвлекаться. Позднее я узнал: несмотря на все уверения, что «навещать мертвых» он предпочитает в одиночестве, на самом деле, во время «печальных посещений моргов и покойницких столицы» Оскара неизменно сопровождал Джон Грей.

Двадцатитрехлетний Грей работал в министерстве иностранных дел. Он не был дипломатом, всего лишь обычным служащим в библиотеке — молодой человек весьма скромного происхождения, который всего добивается в жизни тяжелым трудом.

«Его отец был плотником, — сказал Оскар. — А мать… единственное, что мы можем сказать с уверенностью — она была женщиной».

Бедность родителей привела к тому, что Грею пришлось уйти из школы в тринадцать лет, он стал рабочим-металлистом, но по вечерам продолжал учиться за собственный счет. Следует отдать ему должное, в шестнадцать лет он прекрасно сдал экзамены, которые позволили ему получить должность почтового клерка.

«Он сложный и многогранный человек, — сказал как-то мне Оскар, — интересуется живописью и музыкой, поэзией и языками, почтовыми марками и мной!»

Оскар познакомился с ним в сентябре, через несколько недель после смерти Билли Вуда, на литературном собрании в Челси.

«Мы сразу стали друзьями, — рассказал мне Оскар. — Джон похож на греческого бога, а ведь по внешнему виду не судят только самые непроницательные люди».

Я впервые узнал о существовании Джона Грея в последнюю пятницу октября 1889 года. А познакомились мы через неделю, в «ночь Гая Фокса», пятого ноября 1889 года. Вероника обедала на Бедфорд-Сквер со своей тетушкой, мы же с Оскаром решили пойти в театр. (Ада Рехан, американская актриса ирландского происхождения, дебютировала в театре «Лицеум».) Оскар сказал, что заедет за мной в кэбе. Я должен ждать его в семь часов — и ни минутой позже — в своей комнате на Гауэр-стрит.

К шести сорока пяти я был обут, одет и причесан. В семь вышел на улицу. В семь пятнадцать начал беспокоиться. В семь тридцать я уже испытывал настоящую тревогу. Оскар изредка опаздывал на обед, но в театр всегда приходил вовремя. (Многие аристократы относились к актерам, как к слугам, Оскар же — никогда.) В семь сорок пять только чтобы успокоить себя, я решил, что неправильно его понял и на самом деле он предложил мне приехать отдельно, в другом кэбе, и встретиться в театре. Конечно, мне не хотелось нанимать коляску — все свободные деньги я тратил на чай с хлебом, сливками и вареньем и на охлажденное шампанское для Вероники, но если я собирался попасть в театр к восьми часам, другого выхода у меня не было. Приняв непростое решение, я принялся вглядываться в сумрак, прекрасно понимая, что в «ночь Гая Фокса» на Гауэр-стрит, когда уже начало темнеть, а на улицах Уэст-Энда полно народу, найти свободный кэб будет нелегко. Но к моему удивлению, именно в этот момент из желтого тумана появился четырехколесный экипаж и остановился рядом со мной.

— В театр «Лицеум», — сказал я кэбмену.

— Не выйдет, сэр, — ответил он. — Я еду домой.

— Тогда зачем ты остановился? — рявкнул я.

В этот момент дверца экипажа распахнулась, и я получил ответ на свой вопрос, увидев светловолосого юношу в матроске и Оскара Уайльда в измятом вечернем костюме. Его лицо покрывали сине-черные синяки, в волосах запеклась кровь.

— Я нашел его в таком виде, — сообщил мне юноша. — Он сказал, чтобы я привез его сюда.

Я расплатился с кэбменом, и мы с юношей помогли Оскару подняться по ступенькам в мою комнату.

— Меня зовут Джон Грей, — сказал юноша, который выглядел лет на пятнадцать, никак не больше.

Его светлые волосы следовало бы подстричь. Я сразу обратил внимание на ясные голубые глаза, золотистую кожу и бледные губы. Высокие скулы были усыпаны песочного цвета веснушками. Джон Грей походил на юного Адониса в матроске (скорее, в костюме французского моряка), в то время как несчастный Оскар с заплывшими глазами (синяки не позволяли ему полностью их открыть) напоминал стареющего Вакха после пьяной драки.

Мы положили Оскара на мою кровать, я расстегнул ему воротник, распустил галстук, налил в стакан бренди и поднес к его губам. Он застонал. Я видел, что мой друг ужасно устал и страдает от боли.

— Что случилось? — спросил я.

— Я и сам не знаю, — ответил юноша. (У него была хорошая речь и манеры молодого джентльмена.) — Я переходил площадь Сохо, шел в ресторан Кеттнера на встречу с другом, и возле церкви заметил стоящего на тротуаре Оскара, который разговаривал с каким-то человеком. Они о чем-то спорили.

— С каким человеком?

— Даже не знаю… обыкновенный мужчина в тяжелом пальто.

— Но какой он? — нетерпеливо спросил я. — Молодой? Старый? Бородатый?

— Не молодой и не бородатый.

— Он показался вам высоким?

— Довольно высоким и хорошо сложенным. Он был темным — нет, смуглым, вот правильное слово. И он держал в руках трость. Они с Оскаром кричали друг на друга, поэтому я не стал подходить близко.

— Что они кричали?

— Мужчина сказал что-то вроде: «Держитесь подальше! Держитесь отсюда подальше, иначе я вас убью!» — и вдруг начал колотить Оскара тростью. Оскар упал на ступени церкви, мужчина набросился на него и принялся бить его по лицу. Он наносил один удар за другим. Тогда я подбежал к ним с криком: «Прекратите! Полиция!» Мужчина поднялся на ноги, разразился проклятиями и убежал.

— Вы утверждаете, что он сказал: «Держитесь отсюда подальше, иначе я вас убью!»

— Да, что-то вроде «Laisse-la ou je te tue!»

— Что? — вскричал я. — Он говорил по-французски?

— Да, это был французский. Я уверен. Но с довольно странным акцентом.

— Этого человека зовут О’Доннел, — сказал я. — Он много лет прожил в Монреале. Настоящий зверь.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь, — кивнул юноша.

Оскар молчал, повернув голову к стене. Он дышал глубоко и хрипло, но ровно, и я понял, что он уснул.

— Он останется у меня, — сказал я. — Миссис Уайльд в любом случае не ждет его сегодня домой. Лучше ее не беспокоить.

— Вы уверены? — спросил юноша, поправляя ворот матроски и глядя в зеркало, чтобы пригладить волосы.

— Да, уверен, — ответил я. — Я за ним присмотрю. Я его друг.

— Его «лучший друг», так говорит Оскар, — добавил Джон Грей.

— Рад слышать.

— Ну, тогда я пошел, — весело сказал юноша, протягивая мне руку. — Я ведь уже говорил, что обедаю у Кеттнера? Надеюсь, мы скоро встретимся. Ведь через день или два с Оскаром все будет в порядке? Я его люблю. Мы все его любим.

Джон Грей приветственно поднял руку, подмигнул мне и ушел.