Неподвижно и прямо, словно каменное изваяние, сидела княжна Фрерона на троне своего отца. Бледное лицо застыло маской глубокой скорби, и ни одной слезы не упало из ее глаз с того страшного мгновения, когда посланец из внешнего мира принес свиток-письмо от князя Брана с извещением о гибели лесного посольства и пленении Бранко. Князь Бран требовал выдачи всех изменников и бунтовщиков во главе с Конаном и обещал быть милосердным, если его войска без боя войдут в Великий Лес. Посланец князя, ратник в алом плаще, стоял на коленях перед троном лесных князей: он отказался вернуться к своему войску, попросил убежища в Лесу и рассказал правду о гибели Фредегара и о кровавой резне во дворе княжьего терема. Склонив обнаженные головы, стояли перед княжной члены Малого Совета, главы крупнейших родов, а чуть в стороне — те самые «бунтовщики и предатели», чьей выдачи добивался князь Бран: сотники и командиры, ушедшие вслед за Бранко в Лес вместе со своими сотнями и отрядами, и среди них — друг княжича, Изок, и предводитель наемников, Конан из Киммерии. На поляне, перед дворцом лесных князей, также в молчании и с непокрытыми головами стояли воины Леса, ратники княжича, наемники… Они ждали. Ждали, когда выйдет княжна на высокое крыльцо и объявит о своем решении, и отдаст приказ. Хотя они уже заранее знали, каким это решение будет — потому что другого и быть не могло! Не отступать. Не сдаваться. Сражаться до последнего за свой лесной дом.
Ратникам княжича было тяжелее всего: если их выдадут — то погибнуть от рук своих же, бывших друзей и соседей, а если придется сражаться — и того хуже, ведь этих же самых друзей и соседей убивать придется… Но никто не роптал, никто не лелеял тайной мысли прийти с повинной головой к князю Брану, сдаться на его милость. Все жалели Бранко… И Фредегара. Все они были воины — хоть и не участвовавшие прежде ни в единой сече — но все равно: немыслимым казалось им отныне состоять на службе у человека, нарушившего правила честного поединка и уничтожившего мирное посольство!
Воины Конана скорбели об Иссахаре. А Брикций — еще и о друге своем, так странно обретенном и так быстро ушедшем. Забыв о свежих еще ранах, он пришел сюда, на поляну, с мечом у пояса, с луком и полным колчаном за спиной, готовый к битве, готовый погибнуть, но отомстить! Рядом с Брикцием стоял Вуйко с широким охотничьим ножом на поясе. У Брикция язык не повернулся велеть мальчишке остаться дома… Да и какое право он имел запрещать? Да и какой смысл имели бы запреты? Каждый в Великом Лесу чувствовал на себе дыхание смерти, и каждый, кто мог держать в руках оружие, готов был сражаться за жизнь.
Долгим было ожидание… Пока не прибежал с кромки Леса один из стражей: толпа расступилась перед ним, он птицей взлетел на крыльцо, ворвался в тронный зал…
— Княжна! Войска князя Брана движутся к Лесу, он растянул их в одну линию, от болот до реки… Идут под развернутыми знаменами. Готовятся дать бой. Выслали еще одного глашатая, но он в Лес не вошел, боится: они считают, что того, прежнего посланника мы убили. Князь Бран ответа требует…
Мгновение Фрерона молчала, все такая же неподвижная, застывшая, но потом глаза ее, замутненные горем, прояснились, в них затеплилось живое чувство… Гнев! Праведным гневом полыхнули глаза княжны, когда она поднялась с серебряного трона и резким движением отшвырнула свиток, до того прижатый к груди.
— Передай посланнику, что мы принимаем бой!
Сверкнули обнаженные клинки, воины издали боевой клич, и он был тут же подхвачен там, на поляне, за живыми стенами лесного дворца!
Конан стоял на кромке — на границе Леса — и тени деревьев, сгустившиеся и удлинившиеся к вечеру, надежно скрывали его и других наблюдателей от глаз и стрел ратников князя. Войско князя стало лагерем вдоль всей границы Леса достаточно близко — два полета стрелы! В сумерках полыхали костры, много костров, целая вереница огней… И в свете этих огней Конан мог видеть — и оценить! — войско Брана. О, недаром это войско считалось делом всей жизни князя! Это было не просто скопище вооруженных людей, но прекрасно обученная, слаженная, умеющая повиноваться сила. Всадники, колесницы, пешие воины и лучники… Все в алых плащах, в остроконечных шлемах, с продолговатыми щитами и короткими широкими мечами — интересно, как же они, когда дело дойдет до битвы, будут отличать «своих» от «врагов»?! Конан тяжело вздохнул и до боли в пальцах стиснул рукоять меча, словно пытаясь напитаться силой и холодной мудростью древнего оружия. Нет ничего страшнее и хуже таких вот войн, когда брат идет на брата… И последствия таких войн всегда ужасны, несомненно ужаснее, чем последствия любой, даже самой жестокой захватнической — или освободительной — войны! Вне зависимости от того, какая из сторон победит… Это ведь сейчас они — армия, а после сражения они будут просто люди, и как они станут жить с ответственностью за это, как они вернутся домой, как посмотрят в глаза соседке, чьего сыночка зарубили в той самой «славной» битве — того самого сыночка, с которым когда-то вместе пускали берестяные кораблики по реке, а потом, призванные в рать княжьей волей, звались земляками и ели из одного котелка! Даже нечего думать о победе в такой войне, даже незачем строить планы атак… Все равно эта война — погибель для будинов!
…Другой наемник, командир наемников, будучи сейчас на месте Конана, подумал бы: «Тебе-то что за дело, как они потом будут жить? Думай о том, чтобы самому сейчас спастись! И ребят своих живыми увести из этого «гостеприимного» края!» Возможно, не так уж это было бы неразумно так мыслить, но Конан из Киммерии всегда мыслил иначе, и о себе он думал в последний черед, и потому имя его гремело по всему миру, от Оми на Востоке до Пиктских Пущ на Западе, от ледяной Гипербореи до раскаленного солнцем Зембабве!
— Князь Бран! — прошептал Конан. — Они ведь повинуются князю! Они боятся князя… И именно по его вине не удалось добиться мира между Будинеей и Великим Лесом! Это он перерезал глотку Фредегару, чтобы не оставалось у будинов иного пути… А если князя не станет?! Что тогда? Неужели же они по-прежнему будут рваться в бой, если некому станет их подгонять? Если князя не станет…
— О чем ты, Конан? — встревожено спросил его Изок.
— Мне пришла одна занятная мысль… И я поймал ее за хвост, чтобы разглядеть получше! Вот если бы знать наверняка, жив ли еще княжич Бранко!
— Думаю, жив… Князь держит его где-нибудь, чтобы судить потом, после победы над Лесом. Насколько я знаю старого Брана… Он никого не отпустит в мир иной, не насладившись его страданиями! Даже своего собственного сына! Думаю, князь хочет, чтобы Бранко прежде увидел его победу и крушение своих надежд… Да, думаю, Бранко жив!
— Знать бы только, где его держат… Знать бы точно, где раскинут шатер самого князя! И тогда я мог бы ручаться за нашу победу… За победу малой кровью!
— Надо послать разведчика, — неуверенно предложил Изок.
— Сам догадываюсь, что надо поступить именно так! Но кто пойдет? Ты? Я? Кто-то из твоих ребят? Их всех знают в лицо… Кто-то из моих? Еще хуже… Кто-то из волколюдов? Так князево войско наверняка настороже! Послать кого-то, кого не заподозрят, а лучше — вовсе не заметят, чтобы так прополз в их лагерь, что и травинка бы не шелохнулась, и тень не упала… Разве что ежика какого или лесного котенка мелкого? — безнадежно усмехнулся Конан.
— Я пойду! — прозвенел позади них высокий голосок. Конан резко обернулся, хватаясь за оружие… Перед ним стоял маленьких темнокудрый мальчишка в замшевой курточке и зеленой шапочке. Зеленые глаза смотрели зло и упрямо. — Я пойду!
— Да как ты смел подслушивать? Да кто ты вообще такой? Подполз, как змееныш, и… Да я тебя сейчас! — рассердился Конан и попытался схватить мальчишку, собираясь задать ему хорошую трепку… Мальчишка ловко увернулся и рассмеялся. Конан просто опешил от такой наглости!
— Вот видите! Подполз, как змееныш, и все подслушал! Я давно здесь стою! А вы меня и не заметили! И ни одна травинка не шелохнулась, и тень не упала! И в князевом лагере никто меня не заметит, а заметят — не заподозрят! — торжествующе выкрикивал мальчишка.
— Так уши-то у тебя наверняка острые! — вздохнул Изок.
— Острые… Но я же в шапке!
— А ну как шапку снимут? В костер ведь бросят тебя, живьем!
— Риск есть, — спокойно согласился мальчишка. — Но он вполне оправдан! Лучшего разведчика вам все равно не найти! Ну, пожалуйста! Должен же я хоть что-то сделать, раз воевать мал!
Мальчишка и впрямь был юркий и верткий, и раз уж сам Конан не заметил его приближения… Да, он прав, лучшего разведчика им не найти! И у него больше шансов вернуться живым, чем у взрослого… Но все же — совсем ведь дитя! — как можно брать на душу такую страшную ответственность?! Конан покачал головой:
— Нет, не могу! Что я матери твоей скажу? Как в глаза ей посмотрю, если что?
Легкая тень пробежала по лицу мальчишки, губы страдальчески изогнулись:
— Нету у меня матери. Убили ее охотники по князеву приказу… И отца нет. Он с князем Фредегаром ушел…
— Понятно.
— Это будет моя месть! А месть — свята! Все равно ведь пойду туда… Вам назло… Хоть прирежу кого-нибудь из них во сне… Тогда точно поймают — и вы же будете виноваты!
— Ах ты, паршивец! — снова возмутился Конан.
— Лучше вы мне точно скажите, что я должен сделать и разузнать!
Конан все еще колебался, но Изок положил руку ему на плечо и прошептал:
— Если войско князя войдет в Лес, этот мальчик погибнет — вместе с другими детьми!
Конан кивнул. И повернулся к мальчишке:
— Месть — свята! Как тебя зовут?
— Вуйко. Сын Рагнахара!
— Слушай, Вуйко… Нам надо точно узнать: во-первых — где расположен шатер князя Брана, чтобы именно туда нанести главный свой удар, а во-вторых — жив ли княжич Бранко и где его держат, чтобы освободить его как можно скорее и с его помощью предотвратить кровопролитие… Сможешь?
— Смогу!
— Ты умеешь рисовать карты?
— Да. Примерно… Но вы поймете. Я возьму с собой полоску бересты и иголку! Ну, я пошел?!
Вуйко ободряюще улыбнулся Конану и беззвучно растворился в лесном полумраке.
Оленя колдовала над мясной похлебкой. Айстульф стоял рядом, по-собачьи тоскливым взглядом сопровождая каждое ее движение. Оленя время от времени окликала Сладушку и, если дочери рядом не оказывалось, начинала метаться в поисках — боялась снова потерять ее в этом страшном, темном Лесу…
Несколько раз Айстульф порывался заговорить — и каждый раз заготовленные слова замирали у него на губах: он боялся, что не сможет как следует выразить обуревавшие его чувства.
Наконец, Айстульф не выдержал и, подойдя к Олене, решительно остановил движение ее руки, быстро-быстро нарезавшей репу. Оленя выронила нож… Но глаз не подняла, только дрожали длинные ресницы.
— В бой мне завтра, — прошептал Айстульф. — Может, умереть придется… Так ты скажи мне все-таки… Чтобы знал я… Кем ты стала бы мне, если бы я жить остался: сестрой или супругою?!
— Супругою, — чуть слышно ответила Оленя, утыкаясь лицом в его плечо.
Вуйко чувствовал: кто-то следит за ним, кто-то беззвучно идет за ним следом, замирая всякий раз, когда мальчик оглядывался. Только человек, поживший в Лесу, может так двигаться… И все же не мешало бы избавиться от непрошеного соглядатая! Такая уж миссия у него: требует секретности! Конечно, можно было бы бросить нож, но… Вдруг — свой? Да и неоткуда взяться чужому… И Вуйко, выждав удобный момент, не просто обернулся, но прыгнул назад, пружинисто и ловко, как кошка. Преследователь слабо пискнул, сдавленный его руками…
— Сладушка! Ты?
— Я, — виновато всхлипнула Сладушка.
— Зачем ты пошла за мной?! Возвращайся немедленно! Немедленно, слышишь! Это… Это опасно! Это не для маленьких девчонок! И не для девчонок вообще!
— Ну и пусть! А я все равно с тобой пойду…
— Как же ты меня выследила?!
— А вот так… Увидела, как ты идешь… В сторону Болота! И лицо у тебя такое было… Решительное. И ты все время за рукоять ножа держишься. Я так и подумала, что ты воевать идешь. Ну так я тебя не оставлю!
— А я тебе не позволю!
— А кто ты такой, чтобы запрещать мне что-то?! — капризно воскликнула Сладушка, отбрасывая руки Вуйко. — Ты мне не матушка, не батюшка и даже не братец! Пойду — и все тут…
Вуйко не нашел, что бы возразить ей, а потому смирился.
— Только смотри, не мешай мне! Не пищи, ни визжи, веди себя тихо и не задавай вопросов!
Сладушка радостно кивнула.
…Вуйко оставил ее на краю лагеря, в кустах. А сам пошел разведывать. Он умел красться беззвучно; проскальзывал в тени палаток, стараясь не попасть в отблеск костров. Он быстро нашел шатер князя — сплошь затканный золотом, окруженный тройной шеренгой ратников! Если и была у Вуйко шальная мечта — забраться потихоньку в этот шатер, да и прирезать князя собственноручно, отцовским ножом охотничьим! — то теперь с мечтою этой пришлось расстаться, и Вуйко, отколов от воротничка иголку, принялся царапать на кусочке бересты… Вот — Великий Лес, вот — Большое Болото, вот — речка Красная, вот — лагерь, охранительная полоса костров, вот — одинокая сосна — славный ориентир! — и как раз недалеко от сосны — цель: шатер князя. Тщательно зарисовав все и отлежавшись, чтобы унять встревоженное дыхание, Вуйко отправился назад, к Сладушке, размышляя о том, как бы ему и второе поручение Конана выполнить…
И вот тут-то юного разведчика постигла неудача. Один из ратников всюду возил с собой собачку — славную, маленькую, желтенькую, кривоногую собачку, во время скачки она сидела в сумке, притороченной к седлу, а на стоянках развлекала хозяина и его сотоварищей: на задних лапках ходила, танцевала, подавала лапку, лаяла по команде… И — без команды тоже лаяла, если чувствовала постороннего: кого-то, кто мог быть угрозой для обожаемого хозяина. Собачка учуяла Вуйко…
Вуйко не бежал, а летел, зная уже, что не уйти, что он уже переполошил половину лагеря, за ним гнались по пятам и каждый миг он ожидал, что сейчас, вот именно сейчас между лопаток вонзится стрела, и он упадет, чтобы уже не встать… Ему не было страшно. Не было жалко жизни. Он жалел лишь о том, что не выполнил поручение Кочана, ничем не помог Великому Лесу, никак не отомстил за родителей. Он бежал и вспоминал мать… Как она уводила охотников за собой, в то время, как они с Эрминой и Линдель бежали в Лес. Он подумал о Сладушке… И ему пришло озарение. Он понял, как доставить план Конану!
…Вуйко вынырнул из кустов перед Сладушкой, сзади слышались топот, крики, заливистый лай собачонки.
— Вот, возьми! — Вуйко сунул в руки Сладушке свиток бересты. — Отнеси Конану, это важно… Беги! Я уведу их!
Он метнулся назад прежде, чем она смогла хоть что-то понять…
— Вот он! Держи! Хватай! — взревели преследователи.
«Отнеси Конану, это важно…» Сладушка засунула бересту в нагрудный кармашек, туда, где лежали остатки раскрошившегося листа, и побрела к Лесу, стараясь двигаться как можно тише. Сердце ее упало, когда шум погони, доносившийся издалека, внезапно оборвался…
Конан внимательно изучил план, нацарапанный на бересте. Руки киммерийца слегка дрожали, и он даже не пытался унять эту дрожь. Черная ярость окутала его душу… Он не сомневался, что мальчишка заплатил за этот план жизнью! И теперь, даже если бы все войско встало на защиту князя Брана, они не смогли бы остановить Конана: Бран был приговорен.
Они ударили с первыми рассветными лучами, в тот самый тихий час, когда серо-розовый свет только разливается по небу, когда холодная роса омывает листья, когда все живое замирает — ночные звери ушли на покой, дневные еще не проснулись — и кажется, что весь мир затаил дыхание в ожидании восхода. Было так тихо! Но боевой клич и топот копыт взорвали тишину… Только ратники и отряд Конана — только те, кто привел в Лес лошадей. Нападение должно было быть стремительным, чтобы принести успех… Они ворвались клином, пропоров дремлющий лагерь князя, как стальная змея, оставляя за собой путь, усыпанный мертвыми телами. Княжьи воины метались в растерянности — никто так и не смог оказать должного сопротивления, разве что те три шеренги, охранявшие шатер Брана…
Конан яростно рубил, а в мозгу его стучало: «За что?! За что?! Почему они защищаются?! За что они умирают?!» — но эти мысли не могли остановить его меч, ослабить силу удара… Конан знал, что прав! А они… Они — виноваты! Тем, что продолжают отстаивать жизнь своего тирана! Тем, что кто-то из них пролил вчера кровь лесного ребенка… Тем, что никто из них не одумался, не попытался защитить мальчишку от разошедшихся товарищей… А теперь — как доблестно они защищали князя! Меч Конана опускался со свистом — и снова взлетал, обагренный кровью! Вот чей-то бердыш обрушился на плечо, кольчуга лопнула, горячая волна боли прокатилась по телу… Стрела пропорола щеку… Ничего, шрамы — украшение мужчины! Вот перед Конаном вырос широкоплечий, кряжистый, рыжебородый воин в роскошно опушенном плаще и в шлеме с золотой насечкой — Конан узнал воеводу Горыню и миг помедлил, и Горыня успел нанести удар: удар меткий. Тяжелый меч опустился на шлем Конану, слегка оглушив, затем соскользнул, ударил в раненое плечо… Конан пошатнулся — успел отразить второй удар щитом — и рухнул на колени… Но от третьего удара Конан увернулся и, отбросив щит, воспользовался тем, что Горыня наклонился от усилия вперед, — рубанул с размаху по шлему Горыни! Воевода уткнулся в землю…
Конан ворвался в шатер. Кровь стекала по кольчуге, Конан чувствовал, как с каждым мигом слабеет рука; кровь заливала лицо, исказившееся от боли и гнева, кровь капала с лезвия меча… Конан был страшен. Но князь даже не вздрогнул, даже не приподнялся с подушек… Он смотрел на Конана из полутьмы, сверкая глазами в бессильной ярости. Бледное лицо, рука закована в лубок… Конан снова вспомнил снежного барса — раненого, загнанного в пещеру, беспомощно ожидающего, когда охотник нанесет последний удар.
— Что ж… Добивай! — прохрипел Бран.
— Я не убиваю раненых, — угрюмо ответил Конан, вытирая меч о края плаща. Он совершал ту же ошибку, что и «волчий князь» на том памятном поединке, но Конан иначе не мог. Не мог осквернить свой меч подобным убийством! Он уже успел подумать, что ни за что не повернется к Брану спиной… Когда из-за спины у него вылетела стрела — и вонзилась в горло князю Брану! Бран сполз с подушек, захлебнувшись кровью… Жизнь уже ушла из его глаз, но ненависть еще тлела на дне их.
Конан развернулся, намереваясь ударить того, кто посмел… Перед ним стоял Брикций — бледный, с закушенной до крови губой.
— Как ты мог? — вяло возмутился Конан. — Раненого старика…
— Рагнахар был моим другом. А Вуйко — сыном… Месть свята!
Конан выбрался из шатра, нашел Изока:
— Бери свою сотню и скачи в Гелон. Я не хочу большого сражения… А вы ведь — все равно, что княжье ратники, никто и внимания не обратит… Надо освободить княжича Бранко и везти его сюда. А мы пока отступаем, чтобы крови не лить…
— Ты сам весь в крови! — встревоженно воскликнул Изок. — Тебе нужен целитель, эта рана на плече — она опасна…
— Ничего, — поморщился Конан. — Не первая рана, не последняя… Руку не срубили — и ладно! Привези княжича… Пусть поговорит с ними… Они послушаются его. Вот увидишь — послушаются! Он теперь князь…
Изок обернулся, созывая своих ратников.
…Они промчались, подобно урагану, ворвались в город, взяли приступом тюремные подвалы. Стражники не особо сопротивлялись — они слишком потрясены были известием о смерти князя, хотя и не поверили до конца бунтовщикам… Все-таки подобная ложь была бы слишком чудовищным кощунством! И тот, кого они так бдительно стерегли, мог оказаться теперь их владыкой… Стражники не стали сражаться. Они просто разбежались.
Изок нашел княжича в самом дальнем подвале… Он содрогнулся при виде цепей и ошейника — он и предположить-то не мог такого! И Бранко был не один… На руках у него лежал мальчишка — совсем маленький мальчишка, темнокудрый, бледный, — княжич пытался хоть как-то согреть его… Приблизившись, Изок узнал Вуйко. В плече и в боку мальчика торчали обломки стрел, на губах запеклась кровь… Но он открыл глаза, услышав голоса и скрип дверей.
— Изок? Тебя — тоже?
— Нет, Вуйко, мы победили! Благодаря тебе, Вуйко… Твой план… Конан шел по нему…
— Сладушка…
— Да, она принесла нам твой рисунок!
Вуйко удовлетворенно улыбнулся.
— Мы победили? Как? — Бранко вскинулся, забыв про шипы ошейника, не замечая того, что они впиваются в кожу.
— Бранко, князь объявил Лесу войну… И… Словом, он убит. Конан хотел — меньшей кровью… А теперь — ты князь, и Конан хочет, чтобы ты говорил с войском. Чтобы убедил их сложить оружие.
— Отец убит… И теперь… Мир, да? Мир с Великим Лесом?
— Мир! И ты женишься на Фрероне. И ваш ребенок унаследует всю землю, от Красной реки до моря. И Будинею, и Лес! Только надо поспешить…
Княжич застонал, растирая освобожденные от оков руки.
— Рубцы останутся, — рассеянно прошептал он. — Князь — с рубцами, как у каторжника! А что же с мальчиком?! Мы не можем его везти!
— Я найду кого-нибудь, кому можно доверить его, — пообещал Изок.
И он нашел. Одна из поварих — единственный человек, не убежавший из страха перед ворвавшимися в князев терем мятежниками! — она закладывала в печь пироги и тихонько пела… А когда Изок вбежал на кухню, спокойно посмотрела на него, вытирая полотенцем масляные руки. Она была юная и пухленькая, беленькая и румяная, с тяжелой светло-русой косой: сама — как пышный пшеничный хлебушек, только из печи! Изок, залюбовавшись, забыл на миг, зачем прибежал сюда. Но потом опомнился и сказал, стараясь казаться суровым:
— Мальчишка у меня… Раненый. Ты пригляди за ним, согрей и найди лекаря. И смотри у меня, головой за парня ответишь!
Повариха, все с тем же невозмутимым достоинством во взгляде, подошла и посмотрела на Вуйко, которого вслед за Изоком внес на кухню ратник. Густые собольи брови грозно сошлись над переносицей — и она выхватила Вуйко из неловких рук воина.
— Смотри, как бы тебе головой ответить не пришлось! До чего довели ребенка…
— Да это не мы, — растерялся Изок.
— «Не мы»! — передразнила его девушка. — А я разбираться не буду! Ухвачусь за уши и голову отверну!
Она прижалась щекой к пылающему лбу Вуйко и выбежала из кухни… Ратник с трудом перевел дух:
— Ох, и грозна же!
— Хороша, — вздохнул Изок.
Княжич Бранко скакал на своем белоснежном жеребце сквозь ряды ратников, еще вчера готовых спалить Лес по приказу своего старого князя, а сегодня — радостным ревом приветствовавших князя молодого… Мчавшегося во весь опор к девушке в белом платье и зеленом плаще, ожидавшей его у кромки Великого Леса. Подскакав, княжич осадил коня и, не спешиваясь, взметнул свою возлюбленную в седло, и помчался назад, к войску, и войско взревело еще громче, взлетели в воздух шлемы, приветствуя князя Будинеи и лесную княжну… Да, конечно, они видели, что у девушки — раскосые золотистые глаза и острые уши, а волосы распущены по плечам и отливают на солнце серо-стальным, волчьим цветом. Она была волколюдица — нелюдь! — но отчего-то это радовало всех их еще сильнее, и они еще больше уважали юного князя за это… Он нес на своем седле не просто возлюбленную свою, не только будущую их княгиню — он вез им мир! Мир на долгие времена!
Вихрем ворвался Брикций в светелку поварихи — и тут же едва не получил по лбу большой деревянной ложкой:
— Ишь ты, скорый какой! Стучаться надо! И вообще — не звали тебя! У меня ребенок больной, видишь — лекарь с ним, занят… А ну, вон отсюда!
Брикций опешил от такой наглости… А девушка встала перед ним, упершись в крепкие бока округлыми руками, и явно не намереваясь его впускать. За ее спиной он, действительно, увидел седого старика, склоненного над распростертым на кровати Вуйко.
…Обычно при виде любой женщины Брикций вспоминал Лигию — и начинал ненавидеть! Но сейчас — сейчас он не мог ее вспомнить, утонченный образ Лигии затмевала эта маленькая повариха с деревянной ложкой в руках и пунцовыми от гнева щеками. Вот уж у кого ни в чем не было сходства с Лигией…
— Я его отец, — пролепетал Брикций…
И ложка с треском опустилась ему на лоб. На этот раз он не успел остановить карающую руку!
— Отец! Да тебя убить мало! — заголосила повариха. — Ты погляди только, что с ребенком сделали! Где ты был, когда в него стрелы пускали? Где ты был, я тебя спрашиваю, когда его в подвал бросили?! Отец! Не отдам тебе мальчишку! Мой будет! Не достоин ты его! Вон как он у тебя отощал… Да и сам ты тощий какой — смотреть противно! Как только позволяют таким детей воспитывать?! Убить тебя мало, право слово! Сам раненый, едва на ногах держится, а еще мальчишку требует! Наглый какой! Пойдем, перевяжу тебя, переодену в чистое да накормлю, а то помрешь еще, а мне за тебя головой отвечать перед тем, чернявым…
Брикций, оглушенный, уже ничего не требовавший — да и не собиравшийся требовать, он просто проведать Вуйко хотел — покорно поплелся за поварихой. Разрешил перевязать себя, переодеть в просторную женскую рубашку, поел похлебки с горячими пирожками, которые девушка подкладывала ему щедрой рукой, не переставая его же ругать…
Ее звали Доброгневой — очень подходящее имя!
Через месяц Брикций на ней женился и увел ее в Великий Лес. И Вуйко называл их «отцом» и «мамой», и у них родилось пятеро собственных сыновей, и частым гостем в их доме была Сладушка, у которой, что ни год, рождались сестренки… И ни одного братишки! Что, впрочем, не особенно печалило Айстульфа — ведь все его дочери были похожи на Оленю!
Конан с отрядом покинул Будинею. Троих воинов он оставил здесь. Иссахар погиб, но, как он пожелал когда-то, он до конца оставался человеком… А Брикций — ушел в Лес и прошел через Священное Дерево, и уши у него заострились, а в глазах появились золотые искорки. Айстульф женился на Олене и тоже остался в Будинее, вступив в дружину молодого князя Бранко. Конан скорбел об Иссахаре, а за остальных он был рад, пожалуй, но отчего-то ему все равно было грустно… Как всегда, когда друзья покидали его, чтобы осесть где-то и строить собственный дом… А его по-прежнему ждали дороги!
…И как-то раз, на одной из дорог, ведущих их к новым приключениям, на одном из привалов, во сне или наяву — Конан так и не смог понять, наяву это было или во сне! — ему явилось дивное виденье: огромное дерево — много выше, чем даже Священное Дерево волколюдов! — в короне из солнечных лучей, и с листвы его падали капли золотой, медовой росы, и всюду, где падала капля, пробивался из земли юный росток… Конан почему-то не удивился совсем, словно ждал этого видения. Он шагнул к сияющему дереву — и вдруг увидел на его месте высокую, величественную женщину в изумрудных одеждах, в короне из солнечных лучей. Она была прекрасна, совершенна — совершеннее, чем альвы! — покой и радость исходили от нее, и там, где она ступала, пробивался из земли юный росток… Она улыбнулась и протянула руку, и коснулась губ Конана, и он ощутил медовый вкус золотой росы, и почувствовал, как все тело его наливается юной силой!
— Благодарю тебя, воин! Благодарю тебя за детей моих! — сказала женщина. И исчезла. И только юные ростки, зеленевшие там, где мгновение назад была сухая, выжженная земля, подсказали Конану, что эта женщина все же — была! И в том, кто была она, варвар тоже не усомнился ни на миг: Идунн, богиня плодородия! Что ж, он вполне заслужил ее благодарность!
