Они подъезжали к Гелону, к столице Будинеи, но Конан до сих пор не видел ни одного строения из камня: теперь он где-то даже понимал, почему князь будинов так стремится заполучить Великий Лес — дерево было основным материалом для строительства, и в искусстве обработки древесины местные жители достигли необычайной высоты! Деревянными были дома знати: высокие, со множеством пристроек, с резными наличниками, крашеными деревянными колоннами и деревянными же скульптурами каких-то мифических зверей, возлежащих на коньке крыши. Деревянными были ограды-частоколы, из-за которых на дорогу свешивались ветви яблонь, отягощенные вызревающими плодами. Деревянными были продымленные, черные избушки бедняков, в которых люди ютились вместе со скотиной и птицей, спали вповалку на шкурах, в удушливом тепле.
Будины предпочитали два цвета в одежде: красный и белый. Мужчины носили длинные рубахи, полотняные штаны и в холодные дни — подбитые мехом безрукавки и отороченные мехом шапки с матерчатым верхом. На женщинах — такие же рубахи и сверху очень пышные без рукавов платья. На головах у девушек были широкие обручи из бересты, у многих — пестро раскрашенные, сзади это головное украшение завязывалось лентой — под косой. Замужние женщины волосы прятали под платок, как-то очень сложно и громоздко навязанный поверх берестяного наголовья.
Конан отметил, что здешний народ как-то слишком неулыбчив и неприветлив: мужчины провожали воинов угрюмым, тяжелым взглядом, женщины пугливо отводили глаза, дети разбегались при приближении отряда… Конан поделился своими наблюдениями с Нежатой, но Князев посланник сначала сделал вид, что не понимает и не видит ничего особенного в поведении людей, но потом объяснил эту особенность характера будинов многолетним лютым страхом перед волколюдами.
— Они слыхали, что князь нанял чужеземных воинов для похода на Великий Лес. Но они не знают, добра или зла им ждать от этого всего… Вы ведь уедете в конце концов, если не поляжете все в Лесу. А им здесь жить! Они гадают, что же ждет Будинею, если волколюдов растревожат, но изничтожить не смогут! К тому же — они привыкли в каждом пришлом видеть волколюда, особенно — дети, их учат не доверять чужакам… Конечно, обычно волколюды, если и выходят из леса, то — поодиночке, но — не так давно, всего с год назад, они этот свой обычай нарушили, целой стаей из лесу вышли, рыскали по окрестным деревням, детей воровали, да не так, как обычно — сманивают, соблазняют чем да уводят в лес — а прямо из рук у матерей вырывали, в дома вламывались! Целая стая… И в людском облике, и в зверином… Но оттого, что много их было, легче оказалось их выследить и уничтожить! Князь ратных послал, устроили засаду, перебили всех, хотя дрались они, ох, и лихо! Одну только девку взяли живой… Следствие учинили, сжечь хотели, да только ушла она! Колдовство применила какое-то и ушла — прямо из Князевых подвалов, откуда до сих пор никто не выходил! А вот пять лет назад мы одного волколюда поймали, в Гелон доставили, потом, конечно, сожгли, но прежде он много интересного рассказал князю — про Лес, про то, как волколюдами они становятся, про главную их тайну: вот тогда-то у князя и зародился этот план, как нелюдей извести!
— А почему вы их именно сжигаете? Почему не каким-нибудь другим способом? — спросил Иссахар. — В этом тоже какой-то секрет, какой-то смысл есть?
— Смысл есть. У волколюда ведь две жизни: волчья и человеческая. В волчьем облике убьешь его — человеком возродится! Убьешь человека — волк восстанет и в Лес уйдет! А если сжечь — то тут уж ничего не остается… Мы и мертвых их жжем. Князь охотникам клич бросил, щедро платить обещал за каждого волколюда, чью голову и лапы ему, князю, в мешке привезут! Затем он их жжет… Кто-то говорит — глупое суеверие, как ни убьешь, дескать, все равно больше не встанет! А старики говорят — возрождаются волколюды. И я верю! Нелюди они… Колдуны! Если та девка из княжьих подвалов смогла уйти, то, значит, после смерти возродиться им — что плюнуть!
— Есть в этом что-то! — заметил Брикций. — Интересно, как стать волколюдом?
— А тебе зачем? — насторожился Иссахар.
— Так жизнь-то у нас с тобой какая опасная! Того и гляди — подстрелят или зарежут! Так что умение после смерти вновь возрождаться, пусть даже в волчьем образе, мне не помешало бы!
— Глупый ты какой! — рассердился Иссахар. — Я бы даже шутить так не стал! По мне — лучше умереть, но до конца человеком оставаться!
— А чего хорошего в человеческом бытии? — вздохнул Брикций. — Все это скука, тлен и суета…
…Они уже приближались к Гелону. Уже виднелись вдали, на холме, белые городские стены: столицу от возможных внешних врагов охраняла все-таки каменная крепость. И вот тут-то, в последнем на пути к Гелону сельце, Конан и его спутники впервые воочию узрели волколюда!
Их внимание привлекла беснующаяся толпа людей, вооруженных вилами, кольями и факелами, — казалось, все сельцо сошлось сюда, на крайний двор, к большому, ладному дому, украшенному двумя веселыми петушками на коньке. Мужчины ругались, женщины голосили, дети визжали… Подъехав ближе, Конан заметил тюки соломы, передаваемые из рук в руки: их подбрасывали под стены дома. Какой-то мужик тянул из хлева упирающуюся корову, девочки-подростки ловили кур и гусей… И на лицах у всех толпящихся здесь было выражение какого-то злобного торжества. Даже у детей, мечущихся под ногами вооруженных взрослых.
Конан направил коня прямо в толпу.
— Не надо, не вмешивайся! Что тебе за дело? — крикнул вслед ему Нежата.
«Если бы я никогда ни во что не вмешивался, ты не пришел бы ко мне на поклон, просить о помощи! Вся моя слава на том стоит, что я вмешивался во все, до чего мне, собственно, не было дела!» — подумал Конан, поглаживая рукоять меча. Не любил он людей с таким выражением на лицах. Здесь пахло расправой… Здесь бесновалась толпа! А Конан очень не любил, когда люди вот так сходились против кого-то или чего-то и становились толпой — в толпе нет места разуму, чувству справедливости! — люди, сбившиеся в толпу, способны совершить любую гнусность, то, на что никто из них сам по себе и не осмелился бы! Потому что за действия толпы некому отвечать… После они просто разойдутся по домам. И каждый будет винить другого…
На крыльце дома испуганно жались друг к другу три малые девчушки, цеплялись за платье красивой, стройной женщины: на ней не было ни платка, ни наголовника, недлинные темные волосы растрепаны… Перед ней, закрывая ее и девочек, бессильно сжав кулаки, стоял мальчик лет десяти — из разбитого носа текла кровь, он ее поминутно слизывал с губ… А перед крыльцом, никого к нему не пуская, последним отчаянным усилием удерживая на расстоянии озверевшую толпу, будто врос в землю крупный бородатый мужчина: он бешено вращал над головой остро отточенным широким бердышем, готовясь опустить его на голову любому, кто сделает лишний шаг к крыльцу!
— Что здесь происходит? — тихо и сурово спросил Конан. Толпа испуганно отхлынула — воин все-таки, чужестранец, на коне! — и Конан смог подъехать к самому крыльцу. Мужчина с бердышем, тяжело дыша, смотрел на Конана расширенными от отчаяния глазами: он готов был умереть, но никого не подпустить к своей семье!
Из толпы внезапно вылетела тощая старуха с узким щучьим лицом и, резко ткнув пальцем в сторону женщины на крыльце, взвизгнула:
— Ведьма!
Толпа ликующе взревела и двинулась вперед. Свистнул бердыш, едва не отрубив старухе руку. Конан выхватил меч и взмахнул им над головой:
— Стоять! Зарублю!
— Ведьма она! Волколюдка! Нелюди! Сжечь! Сжечь! — завывали в толпе.
— Молчать! — взревел Конан и указал мечом на старуху: — А ты говори! С чего взяла, что она — ведьма?
— Мы давно догадывались! Больно уж у них все ладно! И дети больно здоровые да ласковые, и работают все они больно хорошо и без устали, и хозяйство больно крепкое, и дом — полная чаша, а лет с десять, когда Некрас с княжьей службы вернулся и ее с собой привез, у них ничего не было, одна избенка покосившаяся Некрасу от родителей осталась! И за десять лет всего — так отстроились!
— Так ты ж сама говорила: работают без устали! — удивился Конан. — Еще бы не отстроиться!
— Живут они так, будто все им в радость! И мужик ее не бьет, а только все сильнее любит! Умереть за свою нелюдь готов! Мы же сказали ему: против тебя, Некрас, зла не держим, отдай нам только волчицу свою со зверенышами, мы уж душу отведем, а сам — иди на все четыре стороны! А он — умереть за нее готов! Сразу видно — ведьма, раз так приворожила мужика!
— Никто не знал, откуда он привез ее! И родные никогда ее не навещали, и сама к родным гостить не ездила! — вторили из толпы.
— И коровы у них самые молочные! И куры лучше, чем у других, несутся!
— А я гляжу сегодня: жнет и жнет, жнет и жнет, солнце уж высоко, с меня — седьмой пот скатил, а она, ведьма, жнет и поет еще! Ну, я подошла, сорвала с нее платок, а у нее — уши острые! Волколюдка! Волчиха! Мы прямо там порешить ее хотели, и порешили бы, если бы не мальчишка ее, волчонок кусачий!
— Так, хватит, мне все понятно! — угрюмо сказал Конан и оглядел толпу. — Кто у вас здесь главный?
— Староста, но его нету, в столицу, за ратниками поскакал, боится без княжьего разрешения ведьму с детенышами пожечь! Да только с этим-то мы и без старосты, и без князя, и без ратников управимся! Сожжем — больше не поднимется порчу на добрых людей наводить!
— А что, навела на кого-нибудь? — заинтересовался подъехавший Брикций.
— Навела! Навела! — истошно завопила какая-то женщина. — На моего мужа порчу навела, ведьма! Он как увидел ее в первый раз, тогда еще, десять лет назад, с тех пор и сохнет, а теперь — окончательно разум потерял: вместе со старостой поехал за ратниками!
— А ты спрашиваешь, Конан, за что я женщин не люблю! — расхохотался Брикций. — И детишек малых не пожалеет, лишь бы красивую соперницу извести!
Конан слез с коня и двинулся к крыльцу. Толпа затаила дыхание… Некрас, судорожно стиснув древко бердыша, следил за каждым шагом чужеземца.
— Я не сделаю зла твоей жене, клянусь моим оружием! — тихо сказал Конан. — Только дай мне взглянуть на ее уши!
Некрас сделал шаг в сторону. Мальчишка замешкался, но тоже отошел. Конан взошел на крыльцо и внимательно посмотрел в лицо женщине.
Даже широкие одежды не могли скрыть стройных линий ее гибкого, сильного тела — но ничего нечеловеческого, противоестественного не было ни в гибкости, ни в силе: молодая женщина и должна быть такой, если она здорова!
Лицо у нее было узкое, с тонкими прямыми чертами и, если бы Конану не сказали, что она — нелюдь, он не заметил бы совсем ничего необычного… Но что-то волчье, действительно, было в этом красивом лице! Чуть выступающие скулы. Длинные раскосые, золотисто-карие глаза. Конан осторожно отвел в сторону прядь волос… Волосы были густые и мягкие, но вполне человеческие, а вот уши — слегка вытянутые вверх, заостренные, без мочки, покрытые густым темным пухом — не бывает у людей таких ушей! И эта красивая женщина, действительно, была оборотнем! А визгливая старуха оказалась права…
Конан быстро скользнул взглядом по детским личикам, по их ушкам — круглые, розовые, совсем человеческие ушки… Детей еще можно спасти, отстоять, воззвать к справедливости, таящейся на глубине души у каждого из людей в толпе… Но эта женщина?! Как спасти ее?! Разве что силой меча?..
Спасти! Но ведь она — нелюдь! Разве он не прибыл сюда, чтобы уничтожить их всех! Убивать всех, у кого острые уши и раскосые золотистые глаза…
— Волколюдов обвиняют, кажется, в том, что они детей воруют, да? Но у этой — своих трое, ей ни к чему чужие! И вряд ли она может кого-нибудь загрызть… Разве что того, кто ее детей обидеть захочет, но за это любая женщина не то, что загрызет, но целиком сожрет! — сказал Брикций, вытаскивая меч и поворачиваясь лицом к толпе. Бородатый Некрас сверкнул на него благодарным взглядом и встал рядом, плечом к плечу, поднимая бердыш.
…Конан успел еще удивиться тому, что Брикций взялся защищать какую-то женщину — это при его-то нелюбви к слабому полу! — как со стороны дороги послышался тяжелый топот копыт и, в клубах пыли, появился отряд княжьих ратников в красных плащах.
В мгновение ока толпа рассеялась.
Командир отряда, худощавый паренек, смуглокожий и чернокудрый, как стигиец, коротко поклонился Нежате и подъехал к крыльцу.
— Ну, где здесь волколюды? — весело спросил он, обращаясь почему-то к Конану. Некрас двинулся на него, поигрывая оружием, но паренек не стал вытаскивать меч или звать своих на подмогу, напротив, примиряющим жестом, единым для всех земель, от Оми до Пиктских Пущ, он протянул вперед открытую ладонь:
— Не надо! Ну, убьешь меня, а потом-то что? Одному тебе со всеми не справиться, а чужестранцев этих князь для себя нанял, с волколюдами воевать, так что они тебе не подмога! У нас приказ: отвести вас всех в Гелон, князь посмотрит на вас и разберется, было какое зло или не было. Если не было зла — отпустит… А драться начнешь — порешат ведь тебя без суда! И что тогда с детьми твоими станет?
Некрас молча бросил бердыш в пыль, к ногам ратника.
— Вот и ладно… Собирайтесь! В княжьих подвалах вам посидеть придется. Родня какая есть, к кому детей-то отправить? — в голосе чернокудрого парнишки было столько искреннего сочувствия, что оглушенный горем Некрас снизошел до ответа:
— Нету никого…
— Нету, значит! — вздохнул ратник. — Это у тебя — нету, а у нее-то — наверняка есть! В Великом Лесу… Зачем привез ее сюда? Сам бы лучше к ним ушел, раз любовь такая… И дети целее были бы. Но об этом раньше надо было думать! А теперь — берите с собой, что есть потеплее!
Он повернулся к Конану и, сняв шлем, поклонился низко, до самой земли, так, что пышные кудри его коснулись пыли у ног Конана:
— Здравия тебе! Ты ли будешь Конан из Киммерии? — спросил он с дружелюбным любопытством.
— Ну я…
— А я — Изок, князев ратник, сотней командую! Мы ждали тебя, гадали, какой ты… А все то, что про тебя сказывают, правда, или врут половину? — улыбнулся, сверкнув ослепительно-белыми зубами, и Конан невольно улыбнулся в ответ, хотя сейчас не до улыбок было, рвали ему душу тихие всхлипывания, раздававшиеся из дома за спиной… Но Изок ему понравился!
— А что хоть ты слышал-то про меня? Расскажи, а я уж тебе тогда отвечу, что — правда!
— Ох! Это все рассказывать — если вкратце даже, то ночи не хватит!
Громовой хохот прокатился по отряду наемников и по рядам ратников.
— Мы готовы, — раздался позади приглушенный голос. «Волчиха» вновь прикрыла волосы платком, как это полагалось у будинов, надела теплую свиту и держала в руках большой узел. Некрас трясущимися руками пытался запереть дверь, потом — оставил это дело, махнул рукой безнадежно: все равно — взломают и все разворуют! Живыми бы вернуться из княжьих подвалов, не то что о добре размышлять! Старший мальчик спустил с цепи дворового пса, стоял, держа его за ошейник, не зная, что делать: корову да птицу растащили добрые соседи, а вот кому собака чужая нужна, да еще та, что, кроме хозяев, никого не признает? Малышки, одетые по-дорожному, испуганно жались друг к другу, как цыплята. Самая младшая, лет двух, стискивала в руках соломенную куколку.
Боль обожгла сердце Конана и отражение этой же своей боли он увидел в светлых глазах Брикция и в темных глазах княжьего ратника. Конан оглянулся на своих: Иссахар, ратовавший за поголовное истребление оборотней, смотрел в сторону, Мапута тяжело дышал, перебрасывая из руки в руку свое любимое оружие — короткое, широкое зембабвийское копье — словно не мог решить, на кого ему наброситься, от кого защищать этих несчастных детей, а у Айстульфа дрожали губы и глаза подозрительно увлажнились… И все же именно мягкий, нерешительный Айстульф первым нарушил тягостное молчание:
— Детей ведь необязательно в подвалы? — спросил он у Изока, спрыгивая с лошади.
— Не обязательно, но на кого же их оставить? — усмехнулся Изок. — На добрых соседушек?
— Я их под свою защиту беру, пока не решится судьба их родителей! — решительно сказал Айстульф.
Брикций удивленно присвистнул.
— Я присоединяюсь! — Мапута мгновенно оказался на земле, рядом с Айстульфом. — Пока суд да дело, в нашем лагере поживут: получше, чем в подвалах, да и не обидит никто! Конан, как ты?
— А родители доверят ли тебе, такому черному? Вы бы мать прежде спросили, как она…
— Верно. Прости, хозяйка! Прости, хозяин! Деток ваших нам доверите?
— Доверим, — вздохнул Некрас. — Все не в княжьих подвалах мерзнуть! Только, коли сиротками останутся, куда вы их денете?
Конан заметил, как вздрогнул и смертно побледнел старший мальчик, обнимая шею собаки.
— Правда ли, что вы войной на Великий Лес собираетесь? — Женщина впервые подала голос — до сих пор молчала в ответ на все угрозы и обвинения — и такая в ее голосе была тоска, что Конан пожалел, что не дал согласия вчера вечером на предложение Брикция развернуть коней и уехать прочь из этой страны, предоставив им самим решать свои проблемы!
— Для того призвали нас, — скрепя сердце, ответил киммериец «волчице». — Но с князем я еще не говорил и решения покуда не принял.
Конан ожидал, что женщина начнет убеждать его, просить, отговаривать, но она только всхлипнула безнадежно и опустила голову.
— Ладно, поехали! — скомандовал Изок и кивнул на телегу. — Туда можете сесть и узел положить… Там кандалы для вас, но, я так думаю, заковывать не обязательно, вы не оказывали сопротивления.
Айстульф взял на руки младшую из девочек, она доверчиво уцепилась за тисненую золотом перевязь на его груди. Мапута подошел к мальчику:
— Тебя как звать?
— Милонег.
— А пса?
— Бойка. Я без него никуда не пойду!
— Конечно, не пойдешь — настоящие мужчины друзей в беде не бросают, а уж лучше друга, чем пес, не бывает! Они за нас всегда на смерть стоять готовы! Я вот расскажу тебе одну историю: когда я был мальчиком — таким, как ты, — у меня был вот точно такой же пес, только звали его по-другому: Мнгаам, что на моем языке…
— А у вас там и собаки водятся?!
— Собаки везде водятся! Забирайся на моего коня, пес следом пойдет, а я тебе расскажу…
В Гелон, столицу Будинеи, Конан въехал с очень мрачным настроением!
Стены крепости, окружавшей Гелон, были сложены из белого камня; восемь сторожевых башен возвышалось над городом, а по гребню самой стены беспререрывно ходили взад-вперед лучники. Конана это удивило — обычно города так бдительно стерегли, только если ожидали скорого набега вражьих армий!
— Давно ли в последний раз воевать пришлось? — спросил он у Нежаты.
— Да вот, с ксифских войн, еще ни разу… Но ведь всякое может случиться! И потом, волколюды…
— Так со стен Леса даже и не видно!
— Все равно не след разнеживаться, наготове надо армию держать, чтоб, если что, так сразу!
Нельзя сказать, чтобы Конана удовлетворил этот не слишком вразумительный ответ, но больше он Нежату ни о чем не спрашивал.
Стены Гелона были сложены из камня, но сам город был деревянный, резной, кружевной, воздушный — дивной красоты город, дивной стройности! А княжьи палаты — и вовсе чудо из чудес, словно и не люди их строили, а искусные горные дворксы — хотя материал, гигантские бревна, казалось бы, не предполагал особого изящества! И княжьи палаты охранялись так, словно князь с часу на час ожидал нападения врага или народного бунта…
Некраса с женой увели в подвалы — деревянное резное чудо стояло все-таки на массивной каменной кладке. Младшая девчушка принялась было реветь, но Айстульф дал ей поиграть своего пузатого идола, и она позабыла про слезы.
— Господарь Будинеи, князь Бран ждет Конана из Киммерии для секретной беседы! — важно сообщил Нежата, успевший сбегать в княжьи покои. — А остальных воинов прошу проследовать вон в то здание, там казармы наших ратников, но сейчас мы для вас их освободили, а к ночи будет пир!
Все это Нежата выпалил единым духом, а Конан болезненно поморщился: не дело это — на пир звать, когда не договорились даже еще о службе! Больно уж этот князь в себе уверен… Или обычаи здесь такие? За долгую жизнь, полную путешествий и приключений, Конан успел ознакомиться со множеством самых странных обычаев, и все-таки: во всех землях прежде дело решат, а потом только на пир зовут!
В казармы, из коих изгнали ратников, наемники все-таки не согласились идти: не в их правилах было в чужом доме останавливаться и в стенах замыкаться, они любили простор, открытое небо. Не зря же шатры с собой возили! Поэтому Конан направил свой отряд на площадь — раскидывать лагерь — а сам поднялся к князю.
…Много видел он за свою жизнь «сильных мира сего», многим послужить приходилось — если платили хорошо и дело было правое! — но никогда не встречал он человека, настолько «власти предназначенного», каким был князь Бран! Властным был его холодный, проницательный, чуть насмешливый взгляд. Властным был голос — низкий и звучный. Властными были все движения, походка, осанка! Обычно люди, облеченные властью и этим гордящиеся, напоминали Конану надменных раздувшихся индюков. Князь Бран был похож — нет, не на льва, не на этого могучего, но ленивого султана, окруженного гаремом львиц, загоняющих для него добычу! — князь Бран был похож на роскошного снежного барса, одинокого охотника, полноправного властелина гор! Когда-то в юности Конану пришлось сразиться с таким вот барсом… И победить его… Но чего это стоило! Конан после месяца два хромал, как надломленный временем старец! И на всю жизнь проникся уважением к этим великолепным животным.
Возможно, князь Бран был так же опасен, как снежный барс, но Конану он понравился. Понравился хотя бы тем, что не юлил и не хитрил, желая заполучить себе на службу великого воина, но смело и прямо отвечал на все вопросы, накопившиеся у Конана за время путешествия.
Да, в его планы входит построить на берегу порт и наладить морскую торговлю, а Лес — частично вырубить, а частично — оставить в качестве своих охотничьих угодий. Нет, договориться с волколюдами невозможно: многие до него еще безуспешно пытались, но он, Бран, к тому же, еще и не считает нужным и достойным себя снисходить до переговоров с нелюдями. Он — господарь, князь, правитель Будинеи, его основной долг — обеспечить благополучное существование своим подданным. Его подданные — люди, и для него главное — быть справедливым к людям, а не рассуждать о справедливости или несправедливости, проявленным по отношению к оборотням из Великого Леса. Эдак можно дойти до разговоров о «справедливости» к волкам, задирающим коров и запоздалых путников, ведь можно же сказать, что волки, по сути, не виноваты ни в чем: такова их природа, им же тоже нужно как-то прокормиться! Или начать рассуждать о «справедливости» по отношению к коровам: не выдаивать у них молоко, а оставлять для телят, как оно, собственно, в природе и предназначено — свои же дети пусть голодают! Быть может, разные там философы, книжники, отшельники да пустынники, могут еще проповедовать милосердие и равенство всех тварей земных перед Небом и Вечностью, но Бран, князь, правитель Будинеи, не может себе позволить такого: не до того ему, когда пограничные пошлины приходится платить, древесину из-за границы везти, а под носом — такой Лес… И какие-то твари поганые его людей в этот Лес осмеливаются не пускать!
— Ладно, если взрослый муж, охотник, пойдет в Лес за дичью и не вернется! Жаль, конечно, но мужчинам погибать естественно и привычно… Но оттуда же никто не возвращается! Старуха ли одинокая на кромку Леса сходить решится, чтобы хвороста себе собрать немного, если ей его купить не на что… Я же не могу все про всех ведать и вовремя беду предупредить! А они — и старуху не пощадят… Или — дитя малое заиграется, в Лес забежит, или — глупые мальчишки исхрабрятся за орехами, за ягодами… А ведь детей они и вне Леса крадут! Кого — ложью сманивают или, может, зачаровывают, не знаю, не возвращался еще ни один… А с год назад совсем обнаглели: целой стаей разбойничали, детей прямо из колыбелей выхватывали! Не знаю уж, зачем им наши дети…
— Да, мне Нежата рассказывал, — задумчиво проворчал Конан. Теперь ему казалось уже, что изо всех из них один лишь Иссахар обладал здравым умом и оказался прав, когда остальные — размечтались о справедливости да разнежничались!
— Ну, тогда — знаешь уже. Сколько мы их ни убивали, сколько ни жгли — все равно их меньше не становится! Нет, с Лесом иным манером воевать надо, но для этого мне и нужны были воины не просто бесстрашные, но и опытные, во многих сражениях побывавшие и не боящиеся ложных суеверий!
— А как знать, какие суеверия — ложные?
Князь вздохнул тяжело, поморщился и прямо посмотрел в глаза Конану:
— Лгать не буду: много в Лесу чудес и волшебств. Эти самые волколюды и запутать могут, и завести, а то и видение обманное послать, и все звери им повинуются — оттого повинуются, что, образ звериный принимая, волколюды с ними на их языке говорят! Если бы лишить их звериного образа… Или — людского… Чтобы что-то одно оставалось для них! Вот об этом я с тобой, Конан из Киммерии, и хочу говорить! Да, есть в Лесу злые чары, чудеса, волшебства, но — не так страшны они, если смотреть на них, как оно есть, то есть ясными глазами смотреть, а когда голова забита бабкиными сказками да детскими страхами, как у моих воинов… У меня хорошее войско! Славные, храбрые молодцы, но этот страх перед Великим Лесом — словно заклятье, на моем княжестве испокон веков лежащее! Но потому-то за тобой я и послал: ведь тебе, Конан, доводилось и с великих царств снимать заклятия, да не такие, а много страшней!
Конан вообще любил выслушивать похвалы в свой адрес, тем более, что, как правило, похвалы эти были заслуженными и справедливыми, и свидетельствовали вовсе не о льстивом языке того, кто произносил их, но напротив — о его правдивости! А уж похвала от такого человека, как князь Бран… Вот уж кто попусту не будет льстить! Да и не нужно ему льстить! Если что — он и другого наймет… Значит, он действительно такого славного мнения о Конане, и в этом абсолютно прав, а значит — и в другом он прав!
И Конан задал последний смущавший его вопрос — о судьбе Некраса и жены его, посаженных в княжьи подвалы.
— Люди глупы и завистливы, — усмехнулся князь, — хотя их ненависть к волколюдам можно понять. Но здесь — все-таки больше зависти… Я уверен, они все десять лет знали, откуда она! Ее и зовут-то не по-нашему: Брегга. У них там особые имена: когда-то и они пришли сюда из далеких земель, отступили перед людьми… А теперь им отступать уже некуда!
Конан вспомнил рассказ Айстульфа, а князь продолжал:
— Я ничего не имею против подобных браков. Это не такой уж редкий случай… Хуже, когда из любви в Лес уходят! А если из Леса — да в люди… Как правило, ушедшие из Леса пытаются отказаться от волчьей части своей натуры. А все люди в моей земле — равноправны, как мои подданные! Я только тех не терплю, кто против меня восстает, или, как волколюды, подданным моим жить мешает. Конечно, в каждом случае, когда против волколюдов, среди людей живущих, выдвигаются обвинения, я обязан разобраться: мы ведь не так уж много о волколюдах знаем — может, они, действительно, порчу могут наводить! К тому же — от природы они нелюди, сколько бы к человеческому образу ни стремились… И все же — если они уходят из Леса, у них больше нет возможности оборачиваться волками! Пять лет назад удалось нам схватить волколюда-одиночку, вышедшего из Леса, — должно быть, для убийств вышел, а может, дитя украсть хотел, а может, девку себе приглядел — это уже не важно теперь, главное — схватили мы его и заставили заговорить… И теперь я знаю главную тайну Великого Леса, знаю, чем волколюды сильны и как можно победить их без большой войны, не выкорчевывая весь Лес пядь за пядью, как это пытались сделать мои предки, не заливая кровью всю Будинею! Но скажу я тебе эту тайну, только если ты согласен мне послужить, а нет — уезжай, не держу, и тайна Великого Леса тогда ни к чему тебе!
— Я послужу тебе, князь, чем могу, покуда против правды не пошлешь меня воевать!
— Да будет так! Слушай: в центре Великого Леса стоит одно гигантское дерево — говорят, от этого дерева весь Лес пошел расти! — а в дереве том сквозное дупло, и в то дупло волколюды в полнолунье проходят, чтобы обернуться… Которые — в зверей, те — с юга не север идут. Которые — обратно в людей, те — с севера на юг. И затем месяц, до нового полнолуния, в избранном облике так и ходят. В том дереве — вся их Сила, вся их магия! Без него они не смогут обернуться и так и останутся: кто — волками, кто — людьми. И, главное, они больше не смогут друг друга понимать, а без Силы — ничем управлять в Лесу не смогут, и незачем им будет людям вредить, разве — из мести… Но таких мы выбьем, а кто покорится и с людьми смешаться пожелает — пусть живут! Все по справедливости! Главное — уничтожить дерево… Если спилить нельзя, то сжечь-то можно наверняка, если пару горшков с горящим жиром в дупло забросить! Впрочем, как уничтожить — это ты сам разберешься, на месте. Главное — чтобы не стало дерева. Лишить волколюдов их Силы! Но дело это опасное, не всякому под силу, потому я за тобой и послал Нежату, Конан из Киммерии!
— Кому — не под силу, а я вот схожу туда со своими воинами и разберусь во всем, — гордо сказал Конан и, вытащив меч, положил его на стол перед Браном. — Послужу тебе, князь!
Отряд уже стал на площади лагерем, были раскинуты шатры, полыхали костры, уже и варилось что-то и жарилось, а Конан значительно проголодался и, хотя Бран обещал ему и его людям княжеский пир, не прочь был бы пёрехватить уже сейчас что-нибудь — чтобы слегка червячка заморить: всего одну баранью ножку, пару гусей, каши котелок да с полдюжины кружек крепкого местного меда! Но накинуться на пищу ему не дали.
— Конан, тебя тут ждут! — с мерзкой и многозначительной улыбкой сообщил ему Брикций.
Конан насупился было и хотел послать к Крому и дальше незваного посетителя, не дающего ему спокойно поужинать, но… Не зря же Брикций так странно ему улыбнулся!
Конана ожидала женщина. Из местных… Молодая, но, судя по головному убору, замужняя. И такая красивая! Заплаканное, измученное лицо, но такое нежное! И какие глаза! Громадные, темные, бархатные и влажные, как у лани, в длинных изогнутых ресницах. Вдоль щеки струилась, выбившись из-под платка, золотистая прядка… Конану сразу же расхотелось ужинать. А захотелось немедленно найти и жестоко покарать того, кто заставил страдать это чудесное создание!
При виде Конана женщина задрожала и вдруг упала к его ногам, обняла его запыленные сапоги и принялась громко рыдать! Конан смутился, поднял ее…
— Ты чего это, а? Кто обидел-то? Да ты говори толком, ты не плачь так, я помогу тебе, чем смогу!
Брикций расхохотался и, повернувшись к отряду, изобразил растерянно-умиленное выражение, явившееся на лице Конана в тот момент, когда женщина упала к его ногам. Грянул всеобщий ответный смех, женщина вздрогнула и разрыдалась еще горше! Конан сверкнул на Брикция яростным взглядом, хотел было подскочить к нему и треснуть как следует, но замешкался — у него на руках бессильно висела плачущая женщина — и, к тому же, его опередили. Айстульф, обычно такой незлобливый! — вдруг метнулся к Брикцию и нанес ему два коротких удара: в живот и в челюсть. Смех оборвался… Брикций медленно поднялся, откашлялся, презрительно плюнул под ноги Айстульфу и поковылял в свой шатер.
Инцидент был исчерпан.
— Как зовут тебя? — спросил Конан женщину.
— Оленя. Вдова я, — всхлипнула она, опять пытаясь повалиться ему в ноги. — Муж охотником был, волколюды задрали его! Дочка у меня была единственная! И ее нелюди сманили, украли! Ребятишки видели, как ее увели, тревогу подняли, а их уж и след простыл… Околдовали ее, сама не пошла бы! Она у меня умненькая! Сладушкой зовут ее… Сироты мы горькие… Некому за нас заступиться! Помоги, чужеземец! Я знаю: ты сильный воин, князь за тобой посылал, ты все можешь… Мне без нее не жить! Помоги! Верни мне дочку!
Конан помрачнел, стиснул зубы… Потом опасливо спросил:
— Ты думаешь, она еще жива?
— Жива! Жива! Я знаю… Я чувствую! Я же мать! — встрепенулась женщина. — Я все всегда про нее чувствую… Жива она! Помоги мне, чужеземец… Рабой твоей буду навеки!
— Я сделаю… Все, что в моих силах, и еще больше! Клянусь! И, если она жива и будет жива, я найду ее! — решительно сказал Конан.
— И я тоже буду искать ее! И сделаю все, что смогу!
Айстульф не сводил сияющих глаз с красавицы, Конан снова нахмурился, но Айстульф не заметил — для него сейчас не существовало ничего, кроме этой женщины! И Конан решил не ругать его… Раз уж Айстульф Брикция из-за нее побил!
— Ты скажи только, — продолжал Айстульф с бесконечной нежностью в голосе, — у твоей дочери такие же глаза, как у тебя? Если такие же — я сразу ее узнаю!
Женщина покраснела, потупилась.
— Нет, глазки у Сладушки — в мою матушку — голубенькие, как незабудочки… Как у тебя, воин!
Окончательно смутившись, она вдруг быстро поклонилась Конану и, подхватив юбки, опрометью бросилась из лагеря наемников! Айстульф, как зачарованный, смотрел ей вслед…
Сзади раздался сухой, язвительный смех Брикция.