Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Версаль, 12 апреля 1782 г.

Дорогая маркиза! В тот момент, когда я, снова коснулся ногой почвы Франции, и годы, отделявшие то, что было, от того что есть, как будто исчезли совсем, мне показалось, что я должен прежде всего встретить вас, и что новая жизнь может начаться только тогда, когда снова засияет звезда, светившая мне в моей ранней юности. Только когда добряк Гальяр, который, правда, не видит вас больше, но никогда не терял вас из вида, рассказал мне о вас и вашем ребенке, и когда я в первый раз увидел вас в версальском замке и вы поклонились мне, как кланяетесь каждому постороннему, я понял, что не одни только годы, но и судьбы людей отделяют прошлое от настоящего.

Если вы, привыкшая к жизни большого света, наполняющей душу шумом и развлечениями, в состоянии относиться ко мне, как к совершенно постороннему человеку, во время предстоящих нам по необходимости ежедневных встреч, когда приедет сюда моя сестра, то я, Дельфина, научившийся в степях и девственных лесах Америки больше думать, чем говорить, и больше чувствовать, чем рассуждать, я совершенно этого не могу!

Одно из двух: или мы позабудем то, что нас разделяло, и протянем друг другу руки, как взрослые люди, научившиеся смеяться над детскими глупостями, или я уйду! Я тяжело оскорбил вас, я это знаю! Но я так же тяжело и страдал из-за вас. Поэтому простите меня, если я был не прав. Я хочу вырвать из своего сердца острое жало, которое все еще терзает меня.

Я не жду от вас никакого письменного ответа. Вы не должны садиться за письменный стол, побуждаемая к этому какими-нибудь внешними влияниями. Я не хочу получить от вас такую записку, из которой я не увижу, была ли она вызвана чувством или только вежливостью. Сегодня мы увидимся в академии. Один ваш взгляд скажет мне больше, чем могли бы сказать слова.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Версаль, 13 апреля 1782 г.

То, что я не осмелился высказать вчера, потому что боялся, что так долго подавляемый поток моих чувств может слишком бурно прорваться наружу, я должен сказать вам сегодня! Благодарю вас за ваш взгляд, за ваше пожатие руки. Благодарю вас за то, что вы живете, за то, что я смею вас видеть!

Когда Кондорсе начал говорить, я все еще был настолько взволнован вашей добротой, дорогая Дельфина, что долго не мог следить за речью, несмотря на весь мой интерес к личности оратора. Я стоял в оконной нише и видел перед собой только вас! Слова долетали до моих ушей, но в них звучал только ваш нежный голос!

Только постепенно пришел я в себя и начал слушать. Как часто там, на чужбине, я мечтал о том, чтобы услышать одного из передовых умов Франции! Теперь он стоял передо мной. Темой его речи был восемнадцатый век, и я думал, что он будет восхвалять свободу, ради которой мы так проливали свою кровь.

«Молодой человек, выходящий из наших школ в настоящее время, имеет больше знаний, чем величайшие гении древности» — сказал он. Ему аплодировали и в особенности громко аплодировали молодые люди, точно восхваляя этим самих себя.

В тихой палатке, у лагерного огня, по ту сторону океана, нашим единственным чтением, подкрепляющим нас, как подкрепляет Библия добрых христиан, был Плутарх. Разве мы, действительно, превзошли силой и добродетелью героев древности, потому что мы знаем законы тяготения, или потому, что мы знаем, что земля вертится вокруг солнца? Я не додумал еще до конца эту мысль, когда услышал слова Кондорсе: «Каждый год, каждый месяц, каждый день одинаково отмечаются новыми открытиями, новыми изобретениями». Однако, я не нашел, чтоб это делало Францию богаче и счастливее. Прядильная машина служит для привлечения на фабрики бедных женщин, где их ожидает тяжелый рабский труд. Электричество служит для забавы праздных людей, знаменитая летательная машина Бланшара не что иное, как новое искусство плясать на канате.

С пафосом заключил свою речь оратор, и голос его мелодически звучал, то усиливаясь, то затихая, как будто на трибуне стоял не Кондорсе, знаменитый ученый, а мимический актер Ле-Кен. «Как свидетели последних усилий невежества и заблуждения, — говорил он, — мы видим теперь, что разум вышел победителем из этой трудной и долгой борьбы, и, наконец, можем провозгласить: Истина победила! Разум спасен!..»

«Калиостро!» — крикнул кто-то в ответ, и шпага, ударившаяся о пол, громко зазвенела. Вы оглянулись с испугом. Вы поняли, что только такой одичавший человек, как я, мог так неприлично вести себя!

Уверяю вас, что возмущение до сих пор еще сдавливает мне горло. После трех лет отсутствия, я возвращаюсь и вижу: разорение стоит у дверей Франции, тревога за существование написана на лице у каждого. Одни в безумном страхе бросаются в руки чужеземного обманщика, а другие выражают свой гнев только в речах да в газетных статьях. И в довершение, я еще должен был услышать, как один из первых людей в стране объявляет у нас разум спасенным и истину победительницей!

Ах, Дельфина, если бы можно было бежать в уединение, подальше от хаотических голосов настоящего! Я часто вспоминаю о белом маленьком замке, между крытыми аллеями, о лебедином пруде перед ним и о маленьком светлом храме на зеленом лугу!

Но время теперь слишком суровое, и мы не можем позволить себе быть сентиментальными. Мы даже не смеем радоваться. Мне было бы совестно участвовать в предстоящих празднествах, если бы ваше присутствие не извиняло все в моих глазах. Только я бы не мог заставить себя быть комедиантом, иными словами, забавлять общество, и меня огорчает, что вы на это согласны. Не сердитесь на меня за мою откровенность! Скрывание всех истинных чувств до такой степени содействовало развитию всеобщей лживости, что я предпочитаю быть грубым и прямым, как американцы.

Граф Гюи Шеврез — Дельфине

Версаль, 9 мая 1782 г.

Мы не можем принять ваш отказ, прекрасная маркиза. Вы разрушаете весь наш ансамбль, художественное единство, а главное — лишаете наших гостей удовольствия видеть прелестнейшую из трех граций. Плохое состояние здоровья не может служить предлогом в Париже, где есть Калиостро, и еще менее может служить предлогом дурное настроение, которого не должно быть у маркизы Монжуа и на которое она не может ссылаться перед королевой.

Ее величество серьезно рассержена, и ничего нет удивительного, что она начнет приказывать там, где она прежде обращалась с тщетными просьбами. Не подвергайте же себя этому, очаровательная маркиза! Немилость имеет горький вкус. Вчера буря августейшего негодования донеслась даже до моих самых отдаленных комнат. Причина была достаточно серьезная. Ювелир Бемер был принят в аудиенции. Он принес бриллиантовое ожерелье, которое своим великолепием превосходит все, и графиня Полиньяк надела его на королеву. Никакая сказочная принцесса, которую мать ее — солнце, украсила ожерельем из небесных звезд, не могла бы превзойти своим блеском королеву! Только радость, светившаяся в ее глазах, превращала их в еще более блестящие драгоценные каменья.

В этом ожерельи она пошла к королю. Прошло четверть часа, и еще, и еще… Лицо ювелира, попеременно, то краснело от раздражения, то бледнело от гнева. Затем мы услыхали столь знакомые предвестники королевского гнева, хлопанье дверей, быстрые шаги… Ее величество королева явилась с покрасневшими от гнева глазами и дрожащими губами! В руке у нее было зажато ожерелье.

— Берите ваше театральное украшение! — крикнула она и с такой силой швырнула его на мраморную доску стола, что оно зазвенело. — Камни фальшивые!..

— Ваше величество! — пролепетал пораженный ювелир.

Но она, вместо всякого ответа, указала ему на дверь.

Герцог Бретейль, с которым я говорил потом об этом, открыл мне, что только чудовищная цена ожерелья — за него требовали не менее полутора миллиона — заставила короля отказаться от покупки.

Раньше чем королева отпустила меня сегодня вечером, я рассказал ей о Калиостро и его искусстве делать золото. Она слушала меня и, развеселившись, обращалась с насмешливыми замечаниями к графине Полиньяк.

— И Кардинал Роган, — говорите вы, — обладает этой тайной? — спросила она, явно заинтересованная. Я молча наклонил голову, а она задумалась и, по-видимому, даже забыла о моем присутствии. Наконец, она меня отпустила, сделав рассеянно жест рукой.

Сегодня утром она снова была в прекрасном настроении и все-таки слушать не хотела о вашем отказе. Граф Артуа предложил старую герцогиню Монпансье, как вашу заместительницу, — остроумная насмешка! Она проиграла недавно свои последние луидоры и теперь кокетничает с г. Ватле, миллионам которого она готова была бы принести в жертву даже свою герцогскую корону. По-видимому, он не совсем нечувствителен к этому. Ведь для буржуа никакая герцогиня не бывает старше тридцати лет!

Я слышал, что уже на будущей неделе вас ждут, как гостью двора. Вы должны принять решение до тех пор.

Мы уже играли с вами вместе, прекрасная маркиза. Помните ли вы эту игру? Это была самая восхитительная игра в моей жизни.

Бомарше — Дельфине

Париж, 18 мая 1782 г.

Как нищий, просящий милостыню, стою я у ваших дверей, дорогая маркиза! Кто же, знающий вас, может являться к вам иначе?

Я видел вас вчера в театре, принц Монбельяр сидел рядом с вами. На сцене античные герои потрясали своими исполинскими мечами, вращали глазами и декламировали про свои добродетели. Я был почти готов предложить измученной публике, которая не могла поверить в подлинность греческого мира, несмотря на изобилие световых эффектов, красных, голубых и зеленых, обратить свое внимание на вашу ложу. Там находились Марс и Венера собственной персоной.

Вы смеялись в то время, как герои драмы убивали друг друга! Вы склоняли свое розовое ушко к принцу, слушая его шепот в то время, как на сцене влюбленные навеки прощались друг с другом! Короче говоря: эта поэзия вас приятно взволновала. Я не хотел мешать, но все же спешу воспользоваться настроением, которое, наверное, удержалось, благодаря теплому майскому дню.

Ее императорское высочество великая княгиня ответила еще из Штутгарта согласием на мою всепредданнейшую просьбу дозволить прочесть ей «Свадьбу Фигаро». Но так как я знаю по опыту, что люди бывают тем вежливее, чем выше они стоят на лестнице рангов (вежливость ведь является всегда маской или теми духами, которые употребляет лучшее общество с тех пор, как оно заметило свой естественный дурной запах), то я не могу быть твердо уверен в этом согласии, пока мне не будет назначен день и час. Это будет не легко, тем более, что графиня дю Нор, пожалуй, не сочтет для себя обязательным исполнять обещания русской великой княгини. Программа развлечений не оставляет ни одного свободного часа в течение дня в ближайшие недели. Мне нужна волшебница, которая помогла бы Фигаро проскользнуть туда. Кто же, кроме вас, мог бы быть такой волшебницей? Картина парижской жизни, которую развертывают перед высокими гостями, в самом деле, была бы не полна, если бы мой цирюльник не стоял бы рядом с Лагарпом, воскресившим Эврипида из мертвых, с m-me Бертен, из-за платьев которой не замечают тех, кто их носит, с Мармонтелем, который утверждает, что ему известна тайна красивого стиха Расина, и который в то же время, менее чем кто-нибудь другой, умеет хранить ее, и, наконец, — с Глюком и Пиччини, которые заботятся лишь о том, чтобы великие умы Парижа не оставались праздными.

Вы знаете, я поклялся, что Фигаро завладеет сценой. Вы слишком добрая христианка, дорогая маркиза, и поэтому не можете не помочь бедному грешнику исполнить свою клятву. Если русский великий князь выразит одобрение моей пьесе, то французский король, из вежливости к своему высокому гостью, не может меня осудить.

Маркиз Монжуа — Дельфине

Париж, 20 мая 1782 г.

Моя милая! Вы переселились в Версаль, и хотя ваша жизнь и до этого была постоянным бегством от меня, теперь я уже никогда не буду иметь случая поговорить с вами наедине. Рано утром, с появлением парикмахера, начинается ваш туалет, затем следуют утренние гулянья с королевой, визиты и обеды, поездки в экипажах и верхом, послеобеденные чаи, балы, театры, ужины, — где же время для супруга, который, вследствие милостиво отведенного ему «отцовского» места, привык уважать также и немногие часы вашего ночного отдыха?

Я вынужден поэтому, когда дело касается таких вопросов, которые не могут быть разрешены в присутствии слуг или между двумя танцами, прибегать к письменным сношениям с вами.

Вы пользуетесь расположением королевы и, как добрая француженка, вы должны в это необыкновенно трудное время, которое мы переживаем, постараться употребить его для хорошей цели. Имея в виду склонности королевы, вам, конечно, было бы нетрудно устроить доступ к ней такому человеку, как граф Калиостро, который может доставить ей возможность осуществить все ее неудовлетворенные желания. Услуга, которую вы этим окажете Франции, будет иметь неоценимое значение. Правда, граф вам антипатичен — вас отталкивает от него страх перед необъяснимым, но ведь вы же собственными глазами видели его искусство добывать золото! И вот, дело идет только об этой способности, быть может, самой незначительной из тех, которыми он обладает.

В последнее время он с лихорадочным нетерпением ждет того момента, когда он должен будет сделаться спасителем Франции. Поэтому его способность добывать золото теперь парализована. Другой был бы введен в заблуждение этим странным явлением, но я понимаю, что судьба отдельных личностей должна отступить перед судьбой целой страны. Кроме того, я знаю, что с достижением великой цели будут соблюдены и мои собственные интересы.

Еще два слова. Роган пускает в действие все пружины, чтобы Калиостро попал к королеве только через него и чтобы самому получить доступ к ней при его посредстве. Это было бы нежелательно, тем более, что я, как теперь вижу, заблуждался насчет честности намерений Рогана. Он добивается, как я опасаюсь, своей реабилитации при дворе, чтобы получить вакантный пост канцлера. Он более заботится об улучшении собственного финансового положения, нежели о пользе Франции.

Маркиз Монжуа — Дельфине

Париж, 21 мая 1782 г.

Вы отказываетесь, моя милая? «Как раз именно потому, что королева питает опасную склонность к такого рода вещам, я не хочу толкать ее на это и быть виновницей ее несчастья», — пишете вы. О, ослепленная! Ведь вы, быть может, губите свою собственную будущность! Но мы не так слабы, наши вспомогательные источники не ограничиваются только вами, и ваш отказ не может повергнуть нас в уныние.

Кардинал-принц Луи Роган — Дельфине

Париж, 24 мая 1782 г.

Уважаемая маркиза! Я еще не оправился от изумления, вызванного нашим коротким разговором в опере. Вы отказываетесь замолвить доброе слово перед королевой за старого друга вашего дома, каким я смею считать себя? Вы желаете избежать даже тени подозрения, что вы принадлежите к разряду тех интриганок, которые смотрят на Францию как на свою дойную корову?! «Только прямыми путями достигаются великие цели!» — сказали вы. Я бы просто посмеялся над этой сентенцией, произнесенной вашими розовыми губками, если бы только взгляд, брошенный мною на вашего знаменитого соседа, сражавшегося в качестве предводителя американских бунтовщиков против священной особы его величества короля Англии, не объяснил мне как происхождение этой фразы, так и значение вашего настроения.

Он друг вашего детства, как я слышал? Как трогательна такая верность, если она могла пережить даже дружбу с Карлом фон Пиршем, Гюи Шеврезом, Гибером и Бомарше!

Пораздумайте хорошенько, моя красавица. Роган — опасный враг, даже когда он находится в немилости.

Бомарше — Дельфине

Париж, 27 мая 1782 г.

Где найти слова, чтобы выразить то, что я хотел бы сказать вам? Вчерашний вечер в моей жизни, столь богатой превратностями, был настоящим вступлением в разукрашенные врата победы.

Декорации были так же бесподобны, как и актеры той пьесы, которая служила рамкой для моей комедии. Красный салон, залитый мягким светом ароматных свечей. Перед белым камином, где весело потрескивал огонь, словно аккомпанируя моему чтению, восседала великая княгиня в блестящем желтом атласном платье, а на табурете, у ее ног, сидел ее маленький супруг с некрасивым славянским лицом, но которого приходится любить за его ум. За ним, разукрашенный, как павлин, и надутый, как индейский петух, сидел Лагарп, на лице которого, желтевшем все более и более, я ясно читал степень моего успеха. Рядом с ним, благоразумно, как всегда, скрывая лицо в тени, чтобы на нем нельзя было ничего прочесть, сидел барон Грим, друг всех беспокойных умов и корреспондент всех властителей. А на другой стороне сидела моя прелестная покровительница, в небесно-голубом платье из шелкового муслина, с розами в волосах и с личиком, перед свежестью которого должны побледнеть от стыда все цветы мира!

Знаете ли, в течение целого вечера я боролся с вашей красотой, как с самым опасным из соперников? Эта красота ведь отвлекала внимание слушателей. Князь Юсупов не мог оторвать своих черных круглых глаз от ваших ослепительных плечиков, и только очень едкие остроты могли отвлечь на время его взоры от этого зрелища. А граф Куракин как-будто занимался изучением волнистых линий ваших ножек, и только любовные вздохи Керубина отвлекли его. И все же я не мог вполне победить вас, очаровательная волшебница! От принца Монбельяра я должен был отказаться, так как его загорелое лицо только тогда теряло свою неподвижность, когда его взоры погружались в ваши глаза.

Сегодня утром я получил предложение послать свою комедию русской императрице. А Франция энциклопедистов, мнящая себя представительницей высшей культуры мира, запрещает ее постановку! В то же время я узнал, что сочинения Вольтера освобождены во Франции. Очевидно, они кажутся менее опасными, чем проказы Фигаро!

Еще года два борьбы, с вами, как союзницей, прекрасная маркиза, — еще годика два финансового хозяйства Калонна и… цирюльник победит короля!

Граф Гюи Шеврез — Дельфине

Версаль, 7 июня 1782 г.

Дорогая маркиза, простите, что я нарушаю ваш покой в такой ранний час утра. Мы находимся в сильнейшем волнении и опасаемся скандала, последствия которого невозможно предвидеть, если только вы не захотите безусловно стать на нашу сторону. Приближенные герцога Шуазеля — герцог Бриссак и маркиз де ля Сюз, распространили ночью слух, что королева, во время вчерашнего праздника в Трианоне, имела тайное свидание с кардиналом Роганом в рыбачьей хижине. Еще до рассвета они уже успели сообщить новость королю. И вот, во время вставания короля, произошла такая сцена, какой мне еще не приходилось видеть. Лакеи сбежались из всех углов, испуганные шумом! Королева отреклась от всего. Она ссылается на вас, бывшую возле нее, на меня, на графа Водрейля, на m-me Кампан и принцессу Ламбаль. И мы должны придти ей на помощь — должны!

Хотят прогнать придворного капеллана, который, по-видимому, впустил тайком кардинала. А он грозит разоблачением всего дела. Если это случится, то при том настроении, которое существует в Париже, у нас завтра же будет революция на улицах.

Податель этой записки — надежный человек. Передайте ему ваш ответ и сообщите, можете ли вы принять меня приблизительно через час.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Версаль, 7 июня 1782 г.

Любимая! Итак, руки коварной интриги касаются и нашей тайны! Она сурово оторвала нас от сладких грез этой ночи! Около меня мог рушиться мир, но я видел только вас, вас, которая всегда была предметом желаний всей моей жизни. Я слышал только ваш голос, говоривший мне то, что я не надеялся услышать никогда! Быть может, наиболее завидной участью было бы умереть в этот час упоения величайшим блаженством.

И вдруг я почувствовал, что вы дрожите в моих объятиях. Я увидел, что ваши глаза, только что горевшие любовью, широко раскрылись от ужаса, и прежде чем я успел оглянуться, вы шепнули мне побледневшими губами: «Кардинал!»

Огненное колесо на лугу, бросавшее во всех направлениях снопы пламени позади беседки, укрывавшей нас, ярко осветил черную закутанную фигуру, красные чулки и каблуки. А в нескольких шагах — белая, тонкая фигура и — тихая рыбачья хижина!

Это была женщина, и мой рыцарский долг повелевает мне защитить ее. Но это была королева, и мой долг гражданина повелевает мне принести ее в жертву. Абсолютная монархия, благодаря которой эта бедная страна истекает кровью, получила бы здесь такой удар, от которого она не могла бы оправиться.

Если же я все-таки молчу — только молчу, потому что я не в состоянии был бы показывать противное тому, что я видел, то тут я подчиняюсь тому могучему чувству, которое, как буря, сносит все плотины, с трудом построенные разумом, разрушает все светочи, воздвигнутые долгом, чтобы указывать дорогу заблудившимся кораблям. Это чувство — любовь, Дельфина, любовь к вам!

Вы спасли королеву, спасли ложью! И у меня, моя возлюбленная, вы просите прощения? О, как бы я хотел поцеловать ваши нежные губки ради этой лжи, которую они произнесли! То, что для мужчины было бы позорным унижением, является для женщины трогательной добродетелью.

Будь я духовником, к которому бы вы обратились, я бы, конечно, наложил на вас покаяние. А теперь я только прихожу к вам с просьбой ради нашей любви, моя Дельфина!

Она чиста, эта любовь, но ядовитое дыхание здешнего общества грозит загрязнить ее. Она глубока, но развращенность кругом нас не отступит ни перед какими средствами, чтобы исследовать ее до самого дна. Она священна, но гнусное отродье царедворцев употребит все усилия, чтобы заставить ее служить своим грязным целям. Мы должны ее спасти. В данный момент быть может, это лучшее, что есть в мире.

Там, вблизи лесов, роскошного великолепия которых еще не коснулась грубая рука человека, где природа сама преподносит жителям свои сокровища, любовь эта будет дышать свободно и достигнет изумительной красоты.

Я легко найду корабль, который отвезет нас туда, и знаю, что сотни рук протянутся нам навстречу. Пусть же решает ваше сердце!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Париж, 9 июня 1782 г.

Только что я вернулся от вас и еще ощущаю на своих устах ваше дыхание, впервые пробудившее меня к жизни. Я не понимаю, как я мог раньше жить, не ощущая его! — и вот мои мысли снова летят к вам.

Даже раны, которые вы наносите, Дельфина, доставляют наслаждение. Я мысленно повторяю каждое ваше слово. Вы стоите перед моими глазами, точно изваянная из мрамора. «Этого нельзя! — сказали вы мне. — Это было бы смертью старика, чье имя я ношу. Я много страданий причинила ему, и он все перенес. В самые трудные времена он был для меня другом и покровителем, не напоминая мне о том, что он также и мой супруг. А когда он напомнил мне об этом, то все же не стал настаивать на своих правах, когда получил отпор, хотя мог бы требовать покорности. Теперь он болен и опечален. Я бы охотно выказала ему дружбу, если бы не боялась, что он поймет это иначе. Только одно я могу сделать для него — избавить его от скандала, которого он опасается пуще всего.

И вот, когда вы почувствовали, как больно отозвался на мне ваш отказ, то с поцелуями и слезами вы спели мне великий гимн любви, услышать который вряд ли удавалось какому-нибудь смертному.

«Я не переставала стыдиться брака, — говорили вы. — Утвержденное документами право на любовь — это могила любви. Любовь должна оставаться великой тайной между двумя людьми, потому что она есть глубочайшая из всех тайн. На головокружительных вершинах высоких гор, куда могут сбираться только сильнейшие, в тиши зеленых лесов, к которым находят дорогу только бегущие из мира— вот где должны находиться ее храмы! И даже там только немногие проникают в ее святилище и получают последнее посвящение.

Не сердись на меня, моя обожаемая, что я решаюсь повторять твои слова, которые без звука твоего голоса так же немы, как птицы.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Версаль, 1 июля 1782 г.

Еще один привет — последний перед вашим отъездом в горы! И я мог годы оставаться в разлуке с вами, когда мне даже две недели кажутся вечностью!

Я последую за вами в Барреж-ле-Бен, как было условлено, лишь только двор покинет Версаль.

Когда я вчера вышел от вас, я встретился с маркизом. При тусклом свете масляной лампы он показался мне очень бледным. Он поклонился мне с улыбкой, которая сжала мне сердце, поэтому я всю ночь пробродил под вашими окнами. Но все было тихо, и ваша нежная записка, полученная мной сегодня утром, окончательно меня успокоила.

Я целую ваш белый лоб для того, чтобы под ним не скрывалось бы ни одной мысли, принадлежащей другому, а не мне! Я целую ваши нежные руки, чтобы сковать их цепями, пока я не освобожу их, для того, чтобы они могли обвиться вокруг моей шеи! Я целую ваши пунцовые губки, для того, чтобы ни одно слово любви не могло сорваться с них, пока своими устами я не уничтожу чары, сковавшие их!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Париж, 25 сентября 1782 г.

Любимая моя! Снова вокруг меня раздается уличный шум, и я в толпе чувствую себя очень одиноким. Но хотя я думал, что после нескольких недель величайшего счастья горе разлуки должно окончательно сразить меня, я вдруг почувствовал, каким богатым, каким сильным сделала меня моя Дельфина! Даже тогда, когда она далека от меня, я чувствую, что обладаю ею, и это чувство дает мне возможность перенести временную разлуку…

Прежде всего я отправился в Пале-Рояль. Оттого ли, что я прожил несколько месяцев в полном спокойствии, но только мне показалось, что лихорадочное возбуждение, охватившее всех, действительно, возросло в этот промежуток времени. Наше печальное поражение при Гибралтаре и условия, на которых заключается теперь мир с Англией, служит темой всех разговоров. Я слышал Гальяра, окруженного тесно сомкнувшейся группой слушателей, и его пламенная речь одинаково была проникнута ненавистью к правительству и любовью к отечеству.

«Почему мы разбились о скалы Гибралтара? — восклицал он. — Потому, что наше войско питается только славой прошлого вместо того, чтобы ежедневной работой подготовлять славу будущего. Сотни тысяч выброшены на постройку знаменитых плавучих батарей Арсона, которые в несколько часов сгорели от каленых английских ядер, тогда как эти же сотни тысяч могли быть употреблены на то, чтобы превратить голодающих безработных в хороших, сильных солдат. Никогда машины не заменят людей!.. Почему мы, при заключении мира, фактически окажемся потерпевшими? Потому что нашим противником был народ, не имеющий холопов! Потому что у нас, вместо ответственных министров Питта или Фокса, — страной управляют продажные царедворцы… И все же я восхваляю эту войну, которая в самом начале воодушевляла нас, восхваляю потому, что она явилась нам в ярком сиянии американской борьбы за освобождение, хотя она и послужила для нас таким тяжелым уроком! Гораздо более, чем все книги философов, открыла нам эта война, указав, чего нам не хватает. И мы научились тому, чему должны научиться, если не хотим, чтобы наше отечество погибло. Мы научились проливать кровь за идеалы!..

Этот некрасивый маленький человек стал почти красавцем, когда произносил свою речь. Я не мог сдержаться и с увлечением и благодарностью пожал ему руку, как товарищу. Но когда я осмотрелся вокруг и увидал тех, кто чувственно аплодировал ему, и услышал безграничные комментарии к его словам, то — не хочу отрицать этого! — в душе моей поднялось нечто вроде враждебного чувства. Что если эти люди с грубыми страстями, охваченные гораздо больше жаждой мести, нежели стремлением к политической свободе, вдруг захватят власть в свои руки? Не будет ли, в конце концов, тирания массы гораздо страшнее тирании отдельных лиц?

Когда же я вечером, по приглашению нашего нового казначея флота, г. Бутена, приехал в его великолепный загородный замок, где собралось самое изысканное общество, около ста человек, и начали подавать на золотых блюдах всевозможные гастрономические редкости, мне стало стыдно чувства, испытанного мною утром. Вполне естественное у аристократа, оно недостойно гражданина современной Франции: у него оно служило бы признаком жалкой трусости. Если даже народные массы раздавят нас, это все-таки будет победой справедливости. Мы заслужили свою участь.

Пусть моя ненаглядная Дельфина простит мне, что бывают моменты, когда мои мысли отвлекаются от нее в сторону. Но ты должна простить, потому что даже самые отдаленные мои мысли я приношу, в конце концов, к твоим ногам, моя единственная возлюбленная!

Скоро ли я получу от тебя известие и узнаю, как ты перенесла путешествие в Страсбург? И когда, моя возлюбленная, ах, когда! — я снова обниму тебя!!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Париж, 8 октября 1782 г.

Как много счастья ты даешь мне! Как каждое твое слово трогает меня! О, если б я имел теперь крылья, которые, по предсказанию Бланшара, будут у грядущего человечества!

Не надо было твоей трогательной просьбы. Мое собственное пламенное желание неудержимо влечет меня к тебе. Я проеду через Монбельяр, где мое присутствие необходимо, — я не был там со смерти моей дорогой матери, — и в течение будущего месяца я уже буду в Страсбурге. Дела, которые находятся в связи с моими поместьями в Эльзасе, вполне оправдывают мое присутствие в этом городе.

Со времени моего последнего письма мне пришлось видеться с самыми различными людьми. Насчет того, что теперешнее положение вещей долго продержаться не может, никто уже не сомневается, за исключением версальского двора! Королева продолжает танцевать и играть в спектаклях, и даже ее благотворительность смахивает на сентиментальную трогательную пьесу. Король охотится и, чтобы показать свое понимание современного духа, изредка принимает какого-нибудь почтенного буржуа, которого он весело похлопывает по плечу, и если буржуа достаточно богат, жалует ему дворянство. И тогда мечтатели снова, в течение нескольких дней, говорят о доброте и простоте монарха!

«Слабость, которая не может препятствовать злу и не умеет поощрять добро, только укрепляет тиранию». За эту фразу Дидро едва не попал в Бастилию!

Я был также в Сен-Кане у Неккера и вернулся оттуда разочарованный. Надо иметь весьма скромные требования, чтобы считать его выдающимся. Течение событий увлекает его за собой и бросает из стороны в сторону, и, таким образом, он, конечно, не в состоянии направить это течение в соответствующее русло. Поразительное явление представляет его дочь. Она похожа на своих родителей только тем, что наследовала от них часть женевской рассудительности. Ее великолепные глаза и прекрасная фигура примиряют меня с ее некрасивым лицом. Ее замечательный ум невольно вызывает удивление. И тем не менее, в глубине души, я чувствую к ней антипатию. Если таков тип будущей женщины, то я не могу не пожалеть о мужчинах. Как счастлив я, что могу назвать своей женщину, представляющую самое очаровательное воплощение XVIII века!

Я встретил у Неккера графа Гибера, и то, как он держит себя в его доме, позволяет заключить, что он принадлежит к интимному кругу семьи, что меня немало удивляет в виду его прежнего отношения к политике Неккера. Очарование m-lle Неккер, очевидно, преодолевает всякие колебания, основанные на убеждениях. Такие мужчины, как он, представляют необходимое условие появления таких женщин.

Знаешь ли, возлюбленная, что ведь я известен своей молчаливостью? А с тобой я становлюсь болтливым! Я чувствую потребность делиться с тобой малейшим событием, каждым мимолетным чувством, каждой мыслью. Мне кажется, что именно такое полное духовное слияние отличает любовь от простого волокитства.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Этюп, 26 октября 1782 г.

С последними, бледными розами из Этюпа посылаю тебе привет, единственная! Я прошел один по запущенным аллеям и с глубоким благоговением пал на колени перед храмом Венеры. Меня точно осенило прозрение: с тех пор, как я однажды тут нашел тебя, Дельфина, я уже больше никогда тебя не терял!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Страсбург, 3 января 1783 г.

Курьер принес мне рано утром потрясающее известие: племянник кардинала, принц Роган-Геменэ, объявлен несостоятельным. Я немедленно передаю тебе эту новость, потому что и твоя подруга Кларисса должна потерять при этом банкротстве все свое состояние. Бесчисленное множество бедных людей, в том числе и его собственные слуги, доверившие его честности свои сбережения, теперь стали нищими, благодаря его преступному легкомыслию. Всеобщее негодование очень сильно, и вполне понятно, что вместо усиления гнева против сословных привилегий, увеличивается только ненависть к отдельным личностям из аристократии.

Сегодня, отчасти из-за этого события, мне надо заняться очень большой корреспонденцией, и это лишает меня счастья быть с тобой.

Видишь, моя Дельфина, я написал эту фразу на бумаге, черным по белому, для того, чтобы ты знала, как я близок был к тому, чтоб обмануть тебя! Нет у меня никакой работы, которая отнимала бы у меня возможность заключить тебя — хотя бы только на одну минуту! — в свои объятия.

Но порою бывает у меня такое чувство, что мне самому не хочется себя видеть, а тем более не хочется, чтобы ты меня видела. Вчера, когда маркиз в первый раз с тех пор, как я нахожусь в Страсбурге, провел с нами вечер и разговор поддерживался с трудом, прерываемый большими паузами, которые казались, бесконечными, когда ты, охваченная любовью, низко склоняла голову свою, а он худой, изможденный, седой, бессильно вытянув руки на темной бархатной обивке локотников кресла, медленно переводил взор своих глубоко запавших глаз с тебя на меня, — я почувствовал с острым сознанием вины весь ужас нашего положения. И не в том вина, что мы любим друг друга, моя возлюбленная, а в том, что мы это скрываем от него, словно какое-нибудь преступление!

Я не могу жить без тебя, а между тем не могу так жить! Дай мне этот один день, чтоб я мог справиться с собой.

Граф Гюи Шеврез — Дельфине

Шато Лароз, 25 января 1783 г.

Дорогая маркиза. Моя бедная сестра так потрясена жестоким ударом, который на нее обрушился, что не в состоянии сама отвечать на ваше милое, сочувственное письмо и поэтому просит меня сделать это за нее.

Не стану отрицать, прекраснейшая, что, несмотря на несчастье, которое послужило поводом для этого письма, я все-таки с радостью пользуюсь случаем, чтобы снова завязать с вами сношения. По крайней мере, таким образом ваши глаза будут все же покоиться на строках, написанных моей рукой!

Вы чувствуете нетерпение? Я сейчас перехожу к делу! Кларисса потеряла почти все свое состояние, и это тем более тяжело для нее, что она опасается, вследствие этого, оказаться в зависимости от своего супруга, который не перестает обманывать ее. Но едва только королева узнала об этом несчастьи, как тотчас же сама от себя назначила ей ренту, соответствующую процентам с ее прежнего капитала. Если что-нибудь могло еще крепче привязать нас к ее величеству, так это именно такая великая милость, еще более ценная, благодаря тому, как она была оказана.

Королева страдает. Иногда она часами сидит, задумавшись и никто из нас не решается нарушить гнетущей тишины, которая воцаряется в зале. Но если кого-нибудь из ее приближенных постигнет горе, то она первая приходит на помощь и утешает, и к ней тогда возвращается ее прежняя веселость. У нее даже нашлись резкие слова, — что всех поразило, — для того, чтобы осудить откровенное злорадство, выказанное партией Шуазеля по поводу банкротства Рогана.

В Париже все повторяют теперь слова герцогини Граммон, сказавшей недавно: «Роганы давно уже заявляют притязание на титул суверенных государей. Надо надеяться, что их денежное хозяйство, разоблаченное теперь, явится последним доказательством правильности их притязаний».

Впрочем, семья Роган сделала все, чтобы спасти честь своего имени. Кардинал, получив известие о банкротстве в своем замке Савенн, — где он, по-видимому, сидит взаперти с Калиостро, — тотчас же отвечал на это обещанием внести значительные суммы. Это было принято не без некоторого трепета, в виду их происхождения, при данных обстоятельствах, из кухни Вельзевула. Маленькая принцесса Геменэ-Субиз пожертвовала свои драгоценности, а принцесса Марсан ушла в монастырь и пожертвовала все свое состояние, чтобы спасти честь Роганов.

Но следующая история еще трогательнее всех этих, в сущности вполне понятных, жертв, принесенных близкими людьми.

Мы сидели за ужином в отеле Гимар. Шампанское вернуло нас к прежним золотым дням полнейшей беззаботности. Восхитительная хозяйка, в греческом одеянии, танцевала на паркете между роскошно сервированными столами. Она в первый раз исполнила перед нами тот танец, который будет в скором времени исторгать восторги многочисленной публики зрительного зала. С голыми ногами, держа в руках античную чашу, она раскачивала свое стройное тело, причем пластично выступала каждая линия ее красивой фигуры, и ее движения постепенно ускорялись, выражая вакхические упоение и восторг. С высоко вздымающейся грудью она сразу осушила чашу, которую я наполнил, и вдруг остановилась, когда двери салона раскрылись, чтобы впустить султана оперы, принца Субиза. Восторг, вызванный танцем, сразу затих. Принц принес известие о банкротстве, от которого должна была сильнее пострадать его дочь. Не говоря ни слова, Гимар подходит к своему письменному столику и, набросав несколько строк, молча передает бумагу своим подругам из балета, которые также все подписывают свои имена. Это был формальный отказ в пользу обедневшей челяди принцессы Геменэ-Субиз от той ренты, которую каждая из танцовщиц получала от принца. Ну, разве в самом деле они не восхитительны, эти распутные малютки?

Когда же Версаль снова увидит вас, очаровательная маркиза? Чтобы забыть то, что случилось и грозящие нам еще беды, мы собираемся устраивать самые необузданно веселые празднества.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Страсбург, 11 марта 1783 г.

Слезы, возлюбленная? Я заставил тебя плакать — в первый раз! Я готов был бы пожертвовать жизнью, чтобы их осушить, но поступить иначе я не мог, даже зная, что ты будешь от этого плакать!

«Я отдаюсь тебе без всякого раскаяния», — сказала ты мне с упреком. Разве ты не понимаешь, Дельфина, что любовь женщины все освящает, тогда как честь мужчины стоит над его любовью? Я прекрасно знаю, что придворные господа в Версале гордятся своим уменьем как можно утонченнее обманывать мужей. Но их чувство чести стоит на той же ступени, как и то чувство, которое они не стыдятся называть любовью. Я же чувствую все это с постоянно усиливающейся тревогой. Эта необходимость ежедневно скрываться, запертая комната, боязнь каждого шага, робость перед глазами лакеев, — все это может даже мою великую любовь к тебе повергнуть в грязь и унизить ее до степени толкования этих мужчин.

Я должен уехать, не потому, что я перестал тебя любить, а потому, что я тебя слишком люблю! Роль галантного кавалера не по мне. Только когда я буду вдали от тебя, я в состоянии буду радоваться нашей любви. И только тогда, я в том уверен, ты поймешь меня!

Думать о будущем, в такую минуту страшной внутренней бури, я совершенно не в состоянии. Но одно мне все-таки совершенно ясно: ничто, — во всяком случае не внешнее отдаление, — не может разлучить нас!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Париж, 6 апреля 1783 г.

Как мог бы я обмануться в тебе? Моя любовь не могла бы с такой непоколебимой уверенностью избрать тебя, если бы ты не выполнила всего, о чем я только мечтал. Только простая чувственная связь может оборваться, — все равно, будет ли она освящена браком или нет, — если только чувства не возбуждаются ежедневно и взаимно.

Мое путешествие было полно приключений. Может быть, судьба хотела помочь мне, отвлекая мои мысли. Дороги хуже, чем когда-либо. Вряд ли найдется хоть один крестьянин, который согласился бы отбывать барщину, исправляя дорогу, а в некоторых местах, с явным умыслом, на дорогу навалены камни. Два раза ломалось из-за этого колесо моего экипажа, и тогда тотчас же появились какие-то сомнительные фигуры в лохмотьях, которые, заложив руки в карманы, смотрели на то, как мои слуги старались исправить беду. На постоялом дворе отказались дать корм лошадям, и я уж собирался ехать дальше, когда вдруг хозяин, после краткого разговора с моим кучером, настоял на том, чтобы я дозволил покормить моих лошадей, и не взял с меня за это платы. Как я узнал, достаточно было назвать имя моего военного товарища Лафайета, чтобы вызвать эту перемену. Дальше на моем пути собирались уже все жители этих мест и долго, в ночной тишине, раздавались в моих ушах их возгласы: «Да здравствует республика! Да здравствует свобода!»

В Париже меня встретили тревожные известия. Памфлет Мирабо о letters de cachet и государственных тюрьмах находится в руках у всех, несмотря на запрещение. Это — блестящее произведение, проникнутое огнем и мужеством и заставляющее забывать о личных недостатках автора. Бывают времена, когда энергия и смелость имеют столь преобладающее значение, что они заменяют все другие добродетели.

В кофейнях теперь только и разговоров, что о случае на последнем балу оперы, уже составляющем предмет грубых уличных песен. Королева, замаскированная и закутанная до полной неузнаваемости, появилась на этом балу, но тотчас же, вероятно, вследствие измены кого-нибудь из лакеев, была узнана в толпе. Ее начали преследовать шутками, которые сначала забавляли ее, что, разумеется, подстрекало к дальнейшим грубым выходкам. Только когда маска в кардинальской одежде приблизилась к ней и, несмотря на все ее старания уйти, не оставляла ее, королева залилась слезами и быстро удалилась. Никто не слышал, что говорила маска, но Гибер уверяет, что он видел, будто маска протянула ей туго набитый кошелек. Только после таких отвратительных сцен монархи, наконец, узнают, что толпа, не подготовленная к их приему полицейскими мероприятиями и придворными приказаниями, готова встретить их скорее грубостями, нежели выражениями восторга и преданности!

Перо мое останавливается. Каким незначительным представляется мне все то, что я пишу, в сравнении с одним великим чувством, владеющим мной, и которое не может вылиться в словах. Не было ли безумием, что я ушел от тебя? Разве не все все безразлично, лишь бы ты была моей? Дельфина, моя любимая, что сделала ты со мной? Все здание моей жизни разлетается как карточный домик от одного твоего дыхания!..

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Версаль, 3 мая 1783 г.

Не затем ли ты так долго заставила меня ждать твоего письма, моя любимая, чтобы все другие мои чувства были поглощены огнем моего страстного желания? И вдруг ты спрашиваешь меня, как будто ты не знаешь заранее, каков будет ответ: «Должна ли я приехать?» Если бы между нами было что-нибудь похожее, — хотя бы отдаленнейшим образом, — на возможность запрещения или приказания, я бы сказал: «Ты должна приехать!» Да, ты должна, потому что даже если я живу, дышу и говорю, то все это не имеет отношения к моему «я». Все мое «я» находится при тебе! Только как автомат двигаюсь я по улицам Парижа и паркету Версаля. Приезжай, приезжай так скоро, как только могут доставить тебя лошади из Фроберга в Париж!

Королева часто спрашивает о тебе. Любезный прием, оказанный ею мне, вызвал было у меня надежду, что, быть может, на нее можно иметь влияние. Но две недели, проведенные мною среди ее приближенных, доказали мне, что это невозможно. Результат ли это вообще воспитания монархов, принуждающего ее скрывать свою настоящую натуру, или… она и в самом деле такая, какой показывает себя? Я пробовал заговаривать с нею об очень серьезных вещах, но ничто не в состоянии приковать ее внимания, если только не имеет какого-либо личного отношения к ней. Искусством она интересуется только тогда, когда украшает свои замки и прогоняет свою скуку, а финансами Франции — лишь постольку, поскольку они отражаются на ее бюджете. Она никогда не бывает так счастлива, как после конференции о туалетах с m-me Бертен или после посещения Бемера.

Уже достаточно плохо, когда король не умеет быть ничем другим, как только носителем короны, но еще хуже, когда королева оценивает землю, на которой живет, только как питательную почву для себя!

Ты сообщаешь, когда приедешь. Но я не смею этому верить, пока не увижу тебя, пока не заключу тебя в свои объятия. Неужели я тебя так мало любил, что мог когда-нибудь раскрыть эти объятия и выпустить тебя?

Бомарше — Дельфине

Париж, 10 июля 1783 г.

Дорогая маркиза. Ваше возвращение в Париж имеет такое же значение для суеверных чувств неверующего, как появление белого голубя над храмом Аполлона.

Уже три месяца актеры Comedie Francaise репетируют комедию, а восемь недель назад мне дано обещание графом Артуа, что она увидит свет со сцены Версаля. Но где бы ни состоялось первое представление, хотя бы в самом маленьком театре, перед дюжиной зрителей, она все же завоюет этим мир!

Однако, только ваше прибытие, только надежда, что вы будете находиться в зале, в тот момент, когда занавес откроется для моего триумфа, служит мне порукой, что это действительно произойдет.

Представление состоится через три дня. После этого вы разрешите мне поцеловать вашу ручку?

Бомарше — Дельфине

Версаль, пятница, 13 июля

Только что, за пять часов до представления, официальные посланные маршала Дюраса и начальника парижской полиции передали мне и актерам приказ короля: «Свадьбу Фигаро» играть запрещается!

Людовик французский бросает мне вызов. Я, Карон Бомарше, принимаю его. Теперь мы будем бороться не из-за права на существование пьесы, но из-за права на существование целого сословия!

Бомарше — Дельфине

Париж, июль 1783 г.

Дорогая маркиза! Вечер у вас был восхитителен. Ради вас я готов примириться со всем восемнадцатым веком и даже склонен был бы, если бы Господь Бог сделал меня своим ответственным министром, навсегда сохранить его.

Знакомство с графом Водрейль, которому вы содействовали, для меня неоценимо. Я завтра же уезжаю в Женневилье, чтобы осмотреть сцену и, в случае нужды, — граф дал мне на то широкие полномочия, — поспешно перестроить ее. А тогда!!!

С тех пор как воздушный шар поднялся на воздух и братья Монгольфьеры собираются собственной персоной составить конкуренцию всему, что имеет крылья: орлам и ангелам, амурам и фантазии, самое невозможное становится возможным, а, следовательно, возможно рождение на свет и детища моего юмора.

Если бы вы только слышали, с каким, подлинно патриотическим огорчением наши политики из кофеен обсуждают те возрастающие расходы, которые необходимо поведет за собой неотвратимое создание воздушного флота. Если бы вы видели, как они заняты разработкой счастливой идеи учреждения нового воздушного департамента для тех, кто тщетно дожидается министерского поста на земле, и как серьезные друзья отечества поглощены разрешением жгучего вопроса, какие меры следует принять, чтобы вовремя воспрепятствовать Англии узурпировать царство Эола, как она уже узурпировала царство Посейдона. Ну, а меня во всех этих будущих возможностях воздушных путешествий привлекает только одна мысль: медленно подняться вверх, вооружившись хорошей подзорной трубой, и там спокойно ждать, пока наша планета повернется настолько, чтобы мой шар в один прекрасный вечер мог опуститься в Китае. Для французских писателей, философов и мечтателей о свободе это, должно быть, идеальная страна.

Маркиз Монжуа — Дельфине

Фроберг, 20 июня 1783 г.

Моя милая! За ваше дружеское осведомление о моем здоровье я благодарю вас от души. Я не ожидал, что вы интересуетесь этим. В этом году я отказываюсь от поездки в Париж. Парижские удовольствия слишком утомительны для меня и слишком дорого стоят. Я предпочитаю им тихую работу в моей лаборатории. Так как вы не собираетесь вернуться раньше поздней осени, то вас, вероятно, не стеснит то, что граф Калиостро, который недавно вернулся из Англии, приедет ко мне, как только кардинал отпустит его.

Я желаю вам столько удовольствий, сколько в состоянии вынести ваше душевное равновесие и ваше здоровье.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Версаль, 1 августа 1783 г.

Ты жалуешься на мой мрачный вид. Ты огорчаешься, возлюбленная, потому что ты думаешь, что я скрываю от тебя какое-то тайное страдание, чтобы не огорчить тебя. Ах, ведь ты же знаешь слишком хорошо, что меня мучает! Я не выношу улыбающихся лиц дураков, их многозначительные мины и тайный шепот вокруг нас! И часто я испытываю такое ощущение, как будто ты, ты, моя святая, стоишь обнаженная перед похотливыми взорами толпы. Тогда невольно моя рука хватается за шпагу.

Что только было вчера на Марсовом поле, где огромная толпа народа, затаив дыхание, с напряжением ожидала подъема Монгольфьера с первым пассажиром, маркизом д'Арлянд! Экипажи придворного общества, где сидели дамы, стояли рядами и их окружали тесным кольцом кавалеры, верхом на лошадях и пешие. Когда я пришел, мои взоры недолго искали тебя. Ты была окружена больше других, — «красавица Монжуа», «прелестная Дельфина», «роза Вогез»… Как и все прочие, я подошел и поклонился тебе. И тотчас же все многозначительно переглянулись и отодвинулись, совершенно так, как во времена Людовика XV отодвигались придворные дамы, когда входила королевская любовница. Я молча поклонился и ушел, не обращая внимания на твои прекрасные, увлажненные слезами глаза. Я позавидовал в этот момент воздухоплавателю, который мог навсегда скрыться в облаках.

Позволь мне с этого времени видеть тебя только в твоей тихой комнатке; утром, раньше, чем праздные люди начинают свой объезд с визитами, в полдень, когда, истощив свой запас сплетен, они возвращаются домой, и ночью, моя возлюбленная, когда благодетельная темнота закроет доступ всем любопытным взорам.

Бомарше — Дельфине

Париж, 26 августа 1783 г.

Дорогая маркиза! Прежде всего, вернувшись из Лондона, я отправился не к графу Водрейль, а к вам, судите поэтому о моих чувствах к вам. И у ваших дверей я узнаю, что вы больны. Как раз теперь! Через три недели вы должны быть здоровы, хотя бы мне пришлось предписать вам для этого средства всех чудесных целителей мира! Пробовали вы сахарные шарики Диллона, мышиный жир m-me Бернар, электрическое лечение доктора Дюрана? Ведь вы же не Франция, которой для лечения у первейших докторов не хватает самого главного — денег! Поэтому она и вынуждена позволить лечить себя цирюльнику, — бедняжка.

Могу я надеяться получить от вас известие, когда вы можете принять меня?

Бомарше — Дельфине

Париж, 12 сентября 1783 г.

Вас нигде не видно, ваши окна занавешены, но вы, ведь не сидите же в уединенной лаборатории и не размышляете над искусством делать золото! Ваши двери остаются для меня закрытыми, а между тем я видел гостя, для которого они открылись!

Не бойтесь ничего. Все, что открыто или тайно восстает против закона и установленных обычаев, находится под защитой Фигаро.

Знаете ли, что именно по этой причине, к тем, кто уже находится под моей защитой, я уже причисляю и одну очень высокопоставленную даму. Вы, может быть, думаете о герцогине Бурбонской, которая отплачивает своему неверному супругу той же монетой, или о маленькой принцессе Шартрской, которая… распевает дуэты с красивым адъютантом своего супруга в то время, как он сам… учится играть на арфе у m-me Жанлис. Или о хорошенькой Кондэ, соблазненной в годы девической невинности каким-то невидимым богом и потом, вероятно в награду за святость, нашедшей принца королевской крови, который повел ее к алтарю, но… не к постели? Не идите дальше в этом направлении, моя красавица. Этот путь бесконечен, но он все же не приводит к той даме, о которой я говорю.

Я хотел бы рассказать вам, что я видел, чтобы в ваших выразительных глазах прочесть любопытство, волнение, испуг, словом, все те ощущения, которые ваши уста не высказали бы мне из скромности. Должен я молчать? Но во мне слишком силен поэт и вследствие этого я не могу сохранить только для себя тот необыкновенно занимательный акт пьесы, по всей вероятности, не первый и не последний, которого я был случайным зрителем. Слушайте же!

Вы знаете, что я хожу гулять по ночам. Когда люди совлекут свои украшения, смоют румяна со своих желтых щек, снимут кудрявые парики со своих лысых голов и стащут прекрасные, чистые белые чулки с роскошными подушечками, заменяющими икры, со своих худых, грязных, волосатых ног, то и души их так же снимают свои одежды. Правда, нагота их душ не всегда бывает приятна для взгляда, но всегда необыкновенно интересна. Я видел, как маршалы Франции превращались в королей дьявола, шутовские поэты — в трагических героев, гетеры — в мадонн, а королевы… но помолчим об этом, пока вы не услышите рассказа о моем приключении.

Это было в версальском парке. Никто во Франции не спит так крепко, как ее сторожа, и в этот ночной час ни возглас, ни бряцание сабли не остановили моих шагов. Ночь в конце лета! Легкий аромат разложения, сильнее действующий на чувства, чем первые невинные запахи весны, уже тяготел над парком.

Вдруг я услышал шуршание, потом хрустение гравия под ногами. Я быстро спрятался за ближайшим боскетом, но не для того, чтобы шпионить, а чтобы не мешать влюбленной паре. Но мужчин и женщин, закутанных в плащи и шмыгающих взад и вперед, привлекали друг к другу отнюдь не любовная страсть. Временами яркий свет потайного фонаря вырывался из-под их плаща. Я уже хотел поднять тревогу, крикнуть «воры!..», но вдруг мой взор упал на изящные маленькие ножки и элегантные каблучки…

Внезапно все эти фигуры отступили. Показались трое других: стройный франт, в полумаске, может быть, граф Шеврез! За ним следовал другой, поменьше ростом. Я разглядел шелковую мантию священника, тонзуру на непокрытой голове, — может быть, Роган, кардинал? Затем женщина, окутанная вуалью, неузнаваемая, но такая осанка!.. Может быть — королева Мария-Антуанетта? Я притаил дыхание. Эти трое не произносили ни слова. Священник положил что-то темное на две руки, такие белоснежные, что, казалось, они сияли в темноте. Мне вспомнилась парижская сплетня, что Роган хочет купить милость королевы при помощи знаменитого ожерелья Бемера. Но я не имел времени раздумывать. Снова шорох, хрустение песка… я протер глаза. Может быть, все это были только ночные призраки? Быть может, потому это так потрясло меня? Ведь раньше я не верил в привидения!

Разве граф Шеврез не ваш друг? Постарайтесь же предостеречь через него даму с такой предательской фигурой. Ведь не все нечаянные свидетели будут такие, как Фигаро!

Граф Гюи Шеврез — Дельфине

Версаль, 15 сентября 1783 г.

Мысль о том, уважаемая маркиза, что я, во время моего вчерашнего посещения, не совсем прилично вел себя, выказал раздражение, не соответствующее этому делу, — это были ночные похождения слуг, как я уже говорил вам, — заставляет меня написать вам эти строки. Сторожам парка сделано очень строгое внушение, чтобы они не допускали больше подобных ночных призраков. Чтобы рассеять все ваши опасения, я бы хотел сказать вам то, что я, возмущенный подозрением, которому подверглась наша дорогая королева, забыл сообщить вам вчера. В ту ночь я находился в Париже у Гимар. Она сама и все ее гости подтвердят мое присутствие. А ее величество, как рассказывала мне принцесса Ламбаль, удалилась на покой уже в девять часов, вследствие сильной головной боли.

Парижане везде видят призраки, с тех пор, как Калиостро стал вызывать духов!

О том, что вы упорствуете в своем нежелании ехать в Женневилье, я сожалею не только ради себя. Вы предостерегали меня. Не могу ли я доказать вам свою благодарность за ваше доброе намерение также предостережением?

Быть больным часто бывает очень неблагоразумно!

Если я выражаю надежду, что в своем обещанном отчете о великом дне я в состоянии буду сказать, что ваше отсутствие и отсутствие принца было не слишком замечено, то вы должны понять, что эту надежду я питаю не из нелюбезности, а лишь из дружбы к вам.

Граф Гюи Шеврез — Дельфине

Версаль, 27 сентября 1783 г.

И вас при этом не было! Такого дня еще не бывало. Дорога в Женневилье была уже с раннего утра запружена экипажами и всадниками. Залы маленького замка были переполнены всем, что своей красотой, происхождением, умом и богатством делает Париж центром вселенной. При том же напряженное лихорадочное ожидание, выражавшееся на лицах у всех и заставляющее блестеть глаза, могло внушать каждому мысль, что ускоренное биение сердца является признаком юной силы. В этом ожидании забыты были и новейшие скандалы и шансонетки, которые обыкновенно наполняют жизнь.

Зала едва была в состоянии вместить всех гостей. Еще занавес не поднимался, а в воздухе уже чувствовалось как будто приближение грозы. Это ощущение возрастало с каждой сценой. Право, закон, нравственность и религия, философия и политика — все это появлялось перед нами на сцене в образах Гуцмана и Бартоло, Базилио и Марселины, Альмавивы и Фигаро, и подвергалось обсуждению, издевательству и жестокому бичеванию остроумной насмешкой. А мы сидели, словно очарованные, переходя от возмущения к восторгу, от скрежета зубов к громкому хохоту.

Было ли это результатом всеобщего возбуждения или огня бесчисленных свечей, но даже солнце Сахары не могло быть более знойным, чем воздух, которым мы дышали! Я слышал уже громкие крики ужаса дам, падающих в обморок, когда стекла высоких окон, через правильные промежутки времени, падали со звоном на пол. Это сам Бомарше разбивал их крючком своей палки, чтобы дать доступ в зал свежему воздуху. Только когда я почувствовал его веяние вокруг своей головы, я понял, что эта пьеса точно ураган промчалась над нашими головами.

Автору бурно аплодировали. Нет никакого сомнения, что в самом скором времени он добьется публичной постановки своей пьесы. Но будет ли это и тогда так же забавлять нас? Я охотно смеюсь над собой, но это было бы опасным уравнением в правах, если бы и черни было позволено когда-нибудь смеяться надо мной!

Большинство гостей, которых не мог поместить у себя граф Водрейль, в ту же ночь вернулись в Париж. Парижским врачам будет немало работы после этого, потому что дождь лил потоками, а испорченные дороги и почти непроницаемая темнота заставляли экипажи с сидящими в них иззябшими людьми подвигаться вперед лишь очень медленно.

Я ехал вместе с бароном Вурмзер. Он находился в очень угнетенном состоянии. Уж не зашел ли он слишком далеко в своем доверии к Калиостро? «Боюсь, что время делателя золота уже прошло и наступает время цирюльника!» — сказал он мне с горечью.

Маркиз Монжуа — Дельфине

Замок Фроберг, 2 октября 1783 г.

Моя милая. Ваше намерение избрать своим местопребыванием замок Лаваль, давно уже никем необитаемый, да еще в то время, когда приближается зима, разумеется, не могло не показаться мне очень странным. Но так как это исключительно ваше владение, а вы, как мне кажется, хотите выбрать только между этим или каким-либо другим местом, лишь бы быть подальше от меня, то я не могу и не хочу препятствовать вашему решению. Рассчитывая на ваше позволение, я отсылаю часть слуг в Лаваль, чтобы, по крайней мере, самое необходимое было для вас приготовлено.

Я чувствую себя хорошо.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Монбельяр, 19 октября 1783 г.

Возлюбленная Дельфина. Как ты была права! Я уже дышу свободнее в знакомой старой обстановке, я вижу, как много запущено здесь с тех пор, как мой брат, герцог, удалился в свои прусские владения. Мне придется много потратить сил, чтоб исправить последствия долговременного хозяйничанья здесь недобросовестного управителя. Но то, что я нужен, что меня здесь ждет работа, уже это одно делает меня веселым.

Я ездил сегодня в Лаваль по той хорошенькой, лесной тропинке, по которой я буду ежедневно ездить к моему ангелу. С бьющимся сердцем смотрел я, как подымаются передо мной из-за леса старые, старые башни, из окон которых, в былые времена, лукаво кивала мне в ответ прелестная головка маленькой девочки.

Во дворе замка кипела работа. Разгружали возы с мебелью, ящики и сундуки. Странно: при этом зрелище, которое, однако, служит признаком твоего скорого прибытия, у меня больно сжалось сердце! Я видел во всем этом заботу того, кто, молча, уступает тебя мне, из чувства ли презрительного равнодушия или великодушного самоотвержения? И то, и другое одинаково подавляет меня. Но я не хочу мучить тебя больше, моя бедняжечка, делающая все это из любви ко мне и так бесконечно за меня страдающая!

Маркиз Монжуа — Дельфине

Замок Фроберг, ноября 1783 г.

Моя милая! Никакой благодарности не нужно. Я исполнил только мой долг, приготовив замок ваших предков, откуда я некогда увез невинного ребенка, к его возвращению туда. Я желаю только одного, чтобы от времени до времени, согласно предварительному уговору, я был бы принят вами, чтобы не давать пищи злым языкам. Так как в начале будущего года я намерен отправиться в Париж по делам моего имения, то я позволю себе на Рождество справиться о вашем здоровье.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Монбельяр, 6 января 1784 г.

Сегодня посылаю тебе только нежный привет, возлюбленная. Я не хочу приехать. Толпы поселян устремляются в город и собираются перед замком. Страшный холод гонит их сюда. И хотя я велел раздать почти все запасы дров и съестных припасов и дал разрешение вырубить Навирский лес, тем не менее пришлые люди в особенности держатся угрожающим образом. Я распорядился открыть конюшни и манеж, чтобы, по крайней мере, женщины и дети могли там укрываться.

Моему посланному поручено взять твой ответ и собственными глазами убедиться, находится ли Лаваль в безопасности? В противном случае я, разумеется, бросаю здесь все и еду к тебе.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Монбельяр, 7 января 1784 г.

Возлюбленная! Не бойся. Разве может что-нибудь дурное приключиться со мной, когда такой ангел, как ты, охраняет меня своей любовью? Рейткнехт все рассказал мне, сам расстроганный, тем, что он видел. В рыцарском зале Лаваля — толпа людей, бледные лица, изодранные одежды, худые, покрытые пузырями от мороза, руки и ноги, все это освещено ярким пламенем камина и среди них — ты, бесстрашная, даже перед самыми грубыми людьми!

Я посылаю тебе сегодня пару сильных мужчин для твоей защиты. Огненный сигнал на горе — и в самый кратчайший срок я буду возле тебя!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Этюп, 9 января

Бродяги ворвались в замок. Я со своими людьми прогнал их. Выстрел попал мне в бедро. У меня только одна мысль — ты!

Мой рейткнехт мчится впереди коляски, которая везет меня к тебе. Никто, кроме него и кучера, не знает о цели моей поездки.

Барон Вурмзер — Дельфине

Страсбург, 10 февраля 1784 г.

Уважаемая кузина. Тщетно хотел я повидать вас во Фроберге и только там узнал, что вы находитесь в Лавале. После долгой внутренней борьбы, я счел своей обязанностью сделать вам следующее сообщение: граф Калиостро — обманщик. Своими силами — я слишком много слышал и видел, чтобы мог сомневаться в этом, — он пользовался дьявольским образом для ловли своих жертв. И я тоже принадлежу к их числу. Маленькое состояние, которое у меня было, теперь находится в его руках. Я подумывал о том, чтобы велеть его арестовать без дальних церемоний, но у меня нет доказательств, а свидетели, на которых я бы мог сослаться, откажутся говорить, частью из трусости, частью из боязни выставить себя в смешном свете. Кроме того, ведь все деньги, полученные графом, были отданы ему добровольно. Себя я уже не могу спасти, но, быть может, могу спасти других.

Чтобы все уяснить себе, я не высказывал никому своих сомнений и несколько дней тому назад отправился на сеанс во дворец кардинала, где, кроме хозяина и меня, находился также только что вернувшийся из Парижа маркиз, ваш супруг. Ожидали словно какого-то чуда. Кучи золота лежали наготове, что всегда являлось предварительным условием для всех экспериментов. Чем дальше оставались безрезультатными опыты, тем взволнованнее становился кардинал. «Я погиб, я и вы!» — закричал он, наконец, в безумном отчаянии. И когда граф в ответ громко расхохотался, то он бросился на него, схватил его точно железными тисками за горло, и зарычал, как дикий зверь: «Миллион или…!» Мы с трудом оторвали его, и пока я возился с беснующимся, Калиостро покинул комнату вместе с маркизом.

Роган вчера уехал в Париж. А маркиз заперся с обманщиком, которому он тем больше доверяет, что надеется пользоваться его силами только для себя одного.

Только вы, дорогая кузина, можете спасти ослепленного и вместе с тем свое собственное существование. Что бы ни разлучало вас с ним, что бы ни удерживало вас в Лавале — приезжайте скорее! Если бы вы могли видеть маркиза, когда он, сгорбленный, с дрожащими коленями, бредет по улице, если бы вы посмотрели на его глаза с красными воспаленными веками, отвыкшие от сна, на его выдавшиеся скулы, то, наверное, сострадание привело бы вас к нему, даже если бы он и был вам совершенно чужой!

Маркиз Монжуа — Дельфине

Страсбург, 5 февраля 1784 г.

Моя милая. Ваше предложение сделано с добрым намерением, но ваша тревога все-таки неосновательна. Я здоров, ради меня вам незачем покидать Лаваль. Химические опыты, которыми я занимаюсь, носят чисто научный характер. Вас должно успокоить то, что это занятие заменило мне все, что прежде наполняло мою жизнь: двор, политику и женщин.

Я слышал, что вы устроили в своем замке нечто вроде госпиталя. Женщины, дети и старики находят у вас приют от голода и холода, а за больными вы ухаживаете. Все это очень похвально и может, разумеется, заставить такую благонравную женщину, как вы, забыть все удовольствия Версаля.

Кузен Вурмзер, о котором вы спрашиваете, занят теперь вместе с г. Адорном сооружением нового воздушного шара. Таким образом, каждый старается найти для себя отвлечение от мыслей и воспоминаний, которые не всегда бывают приятны!

Бомарше — Дельфине

Париж, 30 апреля 1784 г.

Прекрасная маркиза. Вы любите только тех, кто угнетен и, по-видимому, вам больше нравится утешать, нежели восхищаться? С тех пор, как Фигаро торжествует, вы ему изменили! А между тем, я среди беснующегося от восторга театра думал о вас. Я искал вашу очаровательную головку во всех ложах. Мне не хватало властительницы сердец, перед которой победитель в турнире склоняет колено, чтоб она увенчала его.

Фигаро победил, маркиза! И он выпустил на свободу мысли, заключенные в темноте трусливых голов. Он вернул речь немым и зрение слепым. Скоро не найдется в Париже ни одной рыбной торговки и ни одного носильщика, которые не приветствовали бы бурным ликованием его появление. Собак и кошек на всех улицах называют его именем, а уличные девки и придворные дамы носят шляпы и мантильи а 1а Фигаро. Таким образом его имя постоянно и громко звучит в ушах тех, кто его проклинает.

Это была комедия в комедии. С раннего утра толпа осаждала двери театра, знатные дамы, чтобы поскорее получить местечко в театре, часами дожидались в гардеробной какой-нибудь маленькой актрисы, герцогини сражались за места с публичными женщинами. Весь Версаль был в театре. Король оказался в этот вечер совершенно покинутым!

«В чем состоит ремесло царедворца? — спрашивал Фигаро. — В том, чтобы принимать, брать и требовать!» — и в ложах знатные господа и дамы, бледные, прислушивались к грому рукоплесканий партера.

Поистине, еще безумнее, еще необузданнее моей пьесы оказывается ее успех!

Громкий шум, поднятый ею, заглушает тайный шепот, который все упорнее, все враждебнее пробирается сквозь задние двери замков и дворцов.

Вы помните ту пьесу, которую я наблюдал? Ну, вот оттого, что в ней участвуют знатные актеры и актрисы, она, пожалуй, не закончится шансонетками, подобно Фигаро! Даже граф Шеврез — он в отроческом возрасте, вероятно, был близнецом моего Керубина — настолько уже лишился своего легкомыслия, что Гимар дала ему отставку.

Почему я вам пишу? Из тщеславия и из любопытства. Во Франции такая красивая женщина, как вы, удаляется от света только по трем причинам: или у нее оспа, или у нее муж Синяя борода, или она имеет возлюбленным своего лакея. Так как ни одна из этих причин не может быть применима к вам, — оспа постыдилась бы портить такое прелестное личико, как ваше, супруг ваш, маркиз, предался черту, а у вас слишком хороший вкус, чтобы вы могли вступить в любовную связь со служащим, — то невольно возникает вопрос: что же мешает вам осчастливить нас своим присутствием?

Я ищу нового материала для пьесы. Может быть, вы доставите мне его, если только тут нет никакой трагедии?

Маркиз Монжуа — Дельфине

Страсбург, в июле 1784 г.

Сообщаю вам, чтобы вы не прочли этого раньше в газетах, что с бароном Вурмзером вчера случилось несчастье, при первом же подъеме на воздушном шаре Адорна. Упав с высоты около тридцати метров, он сломал себе обе ноги. Доктора подают надежду на сохранение его жизни. Я вчера разговаривал с ним. Он посылает вам поклон и, кроме того, настоятельно просил меня передать вам, что он только теперь фактически «не удержался на высоте»!

У меня есть просьба к вам. Мое здоровье неважное. Лечение в Спа принесло бы мне пользу, и мне было бы очень желательно, чтобы вы сопровождали меня. Все неприятные толки и слухи были бы подавлены в самом зародыше этой совместной поездкой.

Если вы согласны, то я, при первой же возможности, сделаю дальнейшие распоряжения.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Монбельяр, 25 июля 1784 г.

Это была ужасная поездка! Душная, темная ночь; лишь вдали, на горизонте, местами вспыхивает бледная молния, изредка освещая его. Сердце, полное горя и пылающее гневом, — гневом на тебя, моя ненаглядная Дельфина, на тебя, разрушающую наше счастье из-за своей собственной доброты!

Только потому, что старику внезапно пришла фантазия показаться перед светом с молодой, прекрасной женой, ты немедленно же выразила готовность исполнить его желание? Ты уверяешь, что обязана ему благодарностью. За что? За то, что он предоставляет тебе свободу? Делает ли он это из доброты или, скорее, из себялюбия? Он не мешает тебе, потому что не хочет, чтобы ты ему мешала в его тайных занятиях. И вот, потому что он не видит наших отношений, — не хочет их видеть! — ты считаешь его самоотверженным, достойным удивления другом? Я же считаю его жалким трусом! Тебе представляется выражением лишь скромного желания то, в чем я вижу осуществление закрепленных документами супружеских прав. Он нисколько не заботится о тебе, пока это удобно для него, но тотчас же требует тебя к себе, как только у него является старческое желание иметь тебя возле себя. И ты склоняешься перед его требованием! И меня, которого сама природа отдала тебе, — меня, единственного, которому ты принадлежишь во имя вечной любви, — ты отпускаешь от себя!

Ты говоришь, что маркиз несчастен. Но большое несчастье может испытывать только большой человек. Несчастье маркиза мелкое, холодное, презренное, и ты хочешь принести ему в жертву наше великое, горячее, сверкающее счастье!

Ты говоришь: он не перенесет правды, если у тебя найдется мужество сказать ее. Что было бы потеряно, если бы, действительно, это сгубило его? Существует ли на свете хоть один человек, для которого он был бы незаменим? Оставит ли он после себя такой пробел, который никто не в состоянии будет заполнить?

Я люблю тебя, Дельфина, за твою трогательную доброту, не желающую никому причинять страданий, за твою заботливую любовь, всегда готовую оказать попечение и защиту всему слабому и старому. Что было бы со мной теперь без твоих мягких, нежных ручек? Но жизнь, дорогая моя, сурова и тверда; гнилое дерево не должно мешать молодым деревьям устремляться к свету, и состарившееся государство, дрожащее в своих глубочайших основах, не должно находить у нас защиту, если оно уже стало тесным для нового поколения!

Мы будем разлучены на целые месяцы и не станем мучить друг друга письменными жалобами и упреками. Но ты, возлюбленная, должна испытать свое сердце и окончательно решить, когда мы с тобою увидимся. Он или я — вот вопрос, который я ставлю перед тобой!

Маркиз Монжуа — Дельфине

Париж, 30 сентября 1784 г.

Моя милая. Я рад был услышать, что вы хорошо перенесли путешествие, и пользуюсь случаем, чтобы выразить вам благодарность за время, которое вы посвятили мне. Я надеюсь, что вы не совсем без удовольствия будете вспоминать о вполне спокойных неделях, прожитых вами, что было необходимо и для вас.

Мое пребывание здесь продлится самое большее месяца два. Париж, где повсюду выдвигается чернь, и Версаль, где ничего нет, кроме лакейского духа — противны мне.

Королева играет пастушеские пьесы не только на сцене, но и в собственном будуаре. Во всех парижских кофейнях рассказывают теперь, что Шеврез и Водрейль — ее партнеры.

Каллон, с которым я разговаривал, находится в очень скверном настроении. Он с радостью представил бы к высшему ордену монархии того, кто указал бы ему возможность ввести новый налог. Беспрестанные посещения разных верховных гостей — только что шведский король покинул Париж — поглощают громадные суммы, что, естественно, действует раздражающим образом в такое время небывалой дороговизны, какое мы переживаем. В беднейших кварталах Парижа полиции приходится беспрестанно подавлять возмущения, в которых принимают участие даже женщины. Весь Париж звенит от песен, осмеивающих благотворительность королевской семьи, дворянства и финансистов. Что шведский король пожертвовал десять тысяч франков на бедных, а на триста тысяч накупил фарфора только в одном Севре, и что ее величество дала пятьсот луидоров на раздачу супа бедным, а сама осталась должна тысячу m-me Бертен за новый туалет — все это, разумеется, доставляет обильный материал для таких песен, тем более, что все это неизбежно предается широкой огласке. Пришлось бы заточить в тюрьму половину парижского населения, если бы, как прежде, стали наказывать за каждую насмешку, за каждое оскорбление короны и церкви!

Я доволен, что могу вернуться к ненарушимой тишине моей лаборатории. Что я отпустил большую часть слуг во Фроберге это вас не должно беспокоить. Удерживать их там, — значило бы воспитывать тунеядцев.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Этюп, 3 октября 1784 г.

Как я ждал письма от тебя! Чем больше возрастало мое страстное желание увидеть тебя, тем более яркими красками рисовало мне мое воспоминание картину прошлого счастья, — тем сильнее укреплялась во мне уверенность, что Дельфина будет моей, вполне моей!

И вдруг эти загадочные строки: «Жди меня в Этюпе. Каждое дерево, каждый цветик, каждая маленькая струйка будут просить за меня!» Ты приходишь ко мне и нуждаешься в каком-то заступничестве?! Но я не хочу раздумывать об этом, не хочу оскорблять тебя никаким подозрением, хочу жить только блаженным ожиданием.

Каждый день я наполняю вазы свежими цветами, каждый день велю ставить на круглый стол, в садовом зале, корзины, наполненные фруктами. И когда я одиноко сижу за своим обедом, то всегда наполняю два стакана пламенно-красным вином. Я смотрю часами в подзорную трубу на дорогу, стою на террасе, пока не начну дрожать от сырого осеннего ветра, и жду, не покажется ли платье, не услышится ли голос…

Когда ты придешь, возлюбленная, чтобы больше не уходить? Все готово!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Этюп, 23 ноября 1784 г.

И вот ты опять ушла! Словно темное, траурное покрывало повис туман над садом и печально стоит белый маленький замок с закрытыми ставнями. Я не могу оставаться здесь без тебя, здесь точно кладбище теперь! В каждой комнате, на каждом стуле, перед каждым столом и — снаружи, под вязами и плакучими ивами, как будто погребено мое мертвое счастье. Последние, поздние цветы, которые ты сорвала, вянут в стаканах и наполняют запахом разложения комнаты, которые так недавно были полны ароматом твоего присутствия.

Ты одарила меня неизъяснимым блаженством, ты превратила дни в сладостные сновидения, а ночи — в праздник богов. Не была ли ты тайком у Афродиты и не у нее ли ты научилась изготовлять волшебный напиток любви, обуздывающий мысли, прогоняющий сомнения и сковывающий волю?

Только теперь я начинаю пробуждаться от опьянения. Разве ты не сказала мне: «Имей терпение!» Говорила ли ты о нескольких неделях или это были месяцы?!..

Ты оставила также без ответа вопрос, который я поставил тебе, когда ты велела мне уйти! Сегодня я сидел перед храмом Венеры, под дождем желтых листьев, сыпавшихся на меня, и вдруг, — улыбка богини показалась мне такой насмешливой, такой… двусмысленной!

Дельфина, возможно ли, что ты только мной играла? Пирш, Шеврез, Альтенау, — снова приходят мне на ум все эти имена, которые довели меня некогда до отчаяния, забытого мною только в твоих объятиях. Или же я только увеличиваю собой этот ряд?..

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Монбельяр, 6 декабря 1784 г.

Возлюбленная! И я мог тебя мучить, когда ты и без того пережила столько дурного! Я слышал о внезапном исчезновении Калиостро. До меня дошли даже слухи, что Роган из-за этого пробовал лишить себя жизни. Он все потерял и увлек за собой еще других в эту финансовую катастрофу.

То, что тебе пришлось пережить, моя любимая, глубоко потрясло меня. Это было ужасно, когда маркиз, в слепой ярости, разбивал молотком свою лабораторию, так что народ, привлеченный шумом, сбегался к его окнам. И как должно было обливаться кровью твое нежное сердце, когда этот несчастный, обманутый, упал перед тобой, заливаясь слезами.

Нечто вроде сострадания к нему шевелится даже в моем сердце. Я постараюсь отогнать от себя все сомнения, все упреки и нетерпение, пока этот старик не оправится, и ты не будешь в состоянии обсудить положение. Для него должно быть утешением то, что он потерял только половину своего состояния. Для тебя же, ненаглядная, это безразлично. Если ты придешь ко мне, окутанная только мерцающим шелковым покрывалом твоих волос, то принесешь мне с собой все неисчерпаемые богатства земли!

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Монбельяр, 15 января 1785 г.

Ты возвращаешься назад, в Лаваль? Так внезапно? Твой почерк дрожит, как будто твоим пером управляет биение твоего сердца?..

Я следую пешком за посланным.

Маркиз Монжуа — Дельфине

Страсбург, 17 января 1785 г.

Моя милая. Ваше сообщение гораздо менее поразило меня, чем вы это думаете. Уже три года назад кардинал обратил мое внимание на ваши отношения с принцем Монбельяр. Я считал это тогда одной лишней связью, не больше, и был убежден, не только доверия предсказаниям Калиостро, но и на основании воспоминания о том, как быстро вы отставляли своих прежних любовников, что вы тем скорее покончите и с этой связью, чем скорее я буду в состоянии создать вам положение, которое сделает вас предметом зависти всех женщин Европы. Но я обманулся в обоих направлениях, и если, несмотря на это, моя вера в ясновидение графа укрепилась, то только потому, что ведь он предсказал вам, как вы помните, появление еще одного ребенка! А я только ошибочно вообразил, что этот ребенок будет также моим!

Но мы не будем волноваться по поводу этого дела больше чем это нужно. Это, в лучшем случае, ошибка, которая, при данных обстоятельствах, может быть исправлена. Я знаю в Париже врачей, которые исключительно занимаются такого рода операциями, и вследствие своей огромной практики производят их всегда с благополучным исходом.

Как сложатся обстоятельства потом — это будет видно. Обыкновенно такое событие действует, как морозная погода на веселый источник любовных утех. В таком случае мой долг всегда будет служить для вас убежищем.

Маркиз Монжуа — Дельфине

Страсбург, январь 1785 г.

Моя милая. Я должен признаться, что на этот раз вы меня действительно поразили. Вы хотите иметь ребенка? «Даже если бы мне пришлось сознаться перед целым миром в его происхождении!» — говорите вы. Вы утверждаете даже, что уже теперь горячо любите его, — «потому что я никогда не любила и не буду любить ни одного мужчину, кроме его отца!» — заявляете вы. Тогда остается только один выход.

В моей жизни все ускользнуло из моих рук: любовь, власть, богатство. Только одно я мог сохранить до сих пор — незапятнанный щит моей чести. Но вы могли лишить меня его. Чувство, которое я питаю к вам и которое вы, во всяком случае, можете назвать любовью, делало меня слабым в вашем присутствии, и я не стал насильственно приковывать вас к себе. Сознавая свою вину — так что это казалось мне даже чем-то вроде искупления, — я не мешал вашим, как я думал, мимолетным удовольствиям, которые я сам не мог вам доставить.

Теперь же, как я полагаю, мы расквитались. Оставьте у себя ребенка, но в глазах света это будет мой ребенок. Вы должны немедленно же вернуться в мой дом и мне, конечно, не надо вас уверять, что ваше положение останется таким же, как было всегда.

Мое решение относительно этого пункта неизменно. И я не отступлю даже перед серьезными мерами, если вы вздумаете сопротивляться.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Страсбург, 30 января 1785 г.

Возлюбленная Дельфина. Только что вернулся после длинного разговора с маркизом. Я скрыл от тебя свое намерение посетить его, чтобы не испугать тебя. Теперь я пишу тебе, моя единственная, дрожа от страха, потому что от тебя будет зависеть, увидимся ли мы опять!

Я предложил маркизу вызвать меня на дуэль на самых тяжелых условиях. Но он отклонил это с презрительным смехом.

— Если бы дело шло о простой связи маркизы, то, быть может, об этом можно было бы говорить, — сказал он. — Я или вы остались бы на месте, это стоило бы несколькими слезами больше или меньше, и только! Замена для каждого из нас была бы скоро найдена. Но, к сожалению, тут приходится иметь дело с той неудобной страстью, которая в романе гораздо красивее, чем в жизни. Что же вы думаете, сохранилась бы моя честь незапятнанной, если бы вы пали? Предполагаете ли вы, что маркиза вернулась бы когда-нибудь в мой дом после этого? И считаете ли вы возможным, чтобы она могла быть счастлива над моей могилой, — счастлива с вами, от руки которого я бы погиб… Нет, судьбы людей, как и народов, не решаются больше ударами меча!

Я молча слушал с поникшей головой, я должен был сознаться, что он прав. Когда же я потом попытался склонить его к разлуке с тобой, то он оказался неумолим.

— Маркиза знает мой ответ. Ей предоставлен выбор. Только тогда, когда она не будет допускать явных последствий своей связи, я готов — так как я раз навсегда отказываюсь от своих супружеских прав, предоставить ей жить в Лавале от времени до времени. Но если родится ребенок, то это будет мой ребенок и будет принадлежать к моему дому.

Ты должна выбрать между мной и еще неродившимся, между твоим возлюбленным и надеждой, которая еще не стала жизнью!

Неужели ты будешь так немилосердна и решишь процесс этот против нашей любви? Ты не можешь желать убить меня, Дельфина, и не можешь заковать себя в цепи! Я заклинаю тебя каждым воспоминанием, которых у нас так много, каждым чувством, которые мы делили вместе, каждой мыслью, — оставайся верна любви! Если ты мужественно принесешь в жертву этот первый плод нашей любви, то у нас останется радостное настоящее и надежда на свободное будущее, когда тебе можно будет родить счастливых детей. Если же ты этого не сделаешь, то нам ничего больше не остается, кроме скорби о том, что потеряно навеки.

Не отвечай мне. Ты можешь принять слишком поспешное решение, когда твои глаза не будут читать в моих глазах, что ты произносишь мне смертный приговор.

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Монбельяр, 5 февраля 1785 г.

«Я не могу мертвить ребенка, потому что это твой ребенок! Его жизнь является для меня ручательством, что нас ничто не может разлучить.» Я ношу на своем сердце эту записку, которую передал мне старый садовник, когда я стоял на опустевшем дворе, перед закрытыми дверями, точно изгнанник!

Я пробую сердиться на тебя — и люблю тебя все больше! Я пробую ненавидеть ребенка — и чувство глубокой нежности охватывает меня!..

Время, в течение которого он будет покоиться под твоим сердцем, должно быть для меня священным, и мое страдание не должно тебя беспокоить.

Прощай!

Маркиз Монжуа — Дельфине

Страсбург, 12 июля 1785 г.

Моя милая. Так как мне представляется желательным устранить от вас всякий повод к волнению, в течение последних недель перед вашими родами, то я и не последую за вами во Фроберг теперь же, а останусь в Париже, куда меня призывают неотложные дела. Если я до сих пор тщетно старался умножить наше состояние, то теперь я должен позаботиться о том, чтобы сохранить его, хотя бы уже ради наследника, которого я себе избрал.

Я тотчас же переговорю с доктором Дузе и попрошу его быть во Фроберге в назначенное время.

Маркиз Монжуа — Дельфине

Париж, 25 июля 1785 г.

Моя милая. Я боюсь, что тревожные известия в газетах могут напугать вас, поэтому я и тороплюсь предупредить вас раньше. В Париже, громко и по секрету, говорят теперь о каком-то сказочном ожерелье, которое будто бы кардинал купил по поручению королевы и за которое она, очевидно… позабыла заплатить!

Вчера я был приглашен на ужин в Трианон. Когда я вошел в замок, то меня поразили громкие голоса и смех, дошедшие до моего слуха, как будто я очутился на крестьянской ярмарке. Удивленный, я остановился, как вдруг двери в театральный зал раскрылись и оттуда ринулась группа людей, среди которых находилась королева, очень разгоряченная, очень веселая, а непосредственно за нею, с видом триумфатора, шел г. Бомарше. Я поклонился, немного менее низко, чем обыкновенно.

— Мы репетируем «Севильского цирюльника»! — услышал я громкий голос Бомарше, словно командующего на параде. Необычайно изумленный такой неслыханной бесцеремонностью, я ожидал взрыва. Но королева рассмеялась еще громче. Однако, как мне показалось, в ее голосе слышался фальшивый звук.

За ужином я наблюдал за ней. Краснота и бледность попеременно сменялись на ее лице. Нарушая всякий этикет, она, тотчас же после ужина, встала из-за стола и исчезла… вдвоем с Шеврезом, в темных аллеях парка. Мы все примолкли. Только Бомарше старался своими рискованными шутками поднять общее настроение.

Бомарше в качестве режиссера королевы! — Я склонен верить теперь самым дурным слухам.

Вчера вечером я решился осмотреть знаменитые аркады Пале-Рояля, построенные герцогом Шартрским, как будто нарочно для того, чтобы давать убежище всякому темному сброду. С наглыми речами мужчин может поспорить только бесстыдство женщин, посетительниц аркад. И с этим обществом смешивались с явным удовольствием мужчины и дамы придворного круга, возвращаясь из оперы, и я должен со стыдом признаться, что в тоне разговора и в обращении почти нельзя было заметить разницы между высшим обществом и этим уличным сбродом.

Маркиз Монжуа — Дельфине

Версаль, 16 августа 1785 г.

Ужасное событие, моя милая, задерживает мой отъезд. Кардинал, принц Луи Роган, был арестован вчера у капеллы версальского замка, в полном облачении и в присутствии всех сановников двора!

Едва произошло это неслыханное событие, как все члены семьи Рогана: принцы Субиз, Геменэ и Монпансье, вместе с епископами и кардиналами, тотчас же покинули замок. Король и королева увидели перед собой, когда появились, почти совершенно пустой зал. Мария-Антуанетта была, по-видимому, близка к обмороку.

Что случилось — этого никто не знает в точности. Говорят, что Роган принес себя в жертву ради королевы, Калиостро ведь предсказал ему: «с вашим именем будет связано освобождение Франции!»

Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Всю ночь я стоял, как вор, под твоим окном, моя любимая! Каждый крик, который я слышал, разрывал мне сердце. Потом наступила тишина — могильная тишина… И вдруг тихий плач, точно чириканье птички, донесся ко мне через темноту. Наше дитя! Ты, моя ненаглядная жена! Положи ему красные лепестки этой розы на сердечко. Его бедный отец шлет ему привет!