Если спросить живых о самом первом их воспоминании, у большинства всплывет в памяти, как их кормили грудью, как они катались на трехколесном велосипеде, боялись темноты, как переодевались в пижаму, обнаружили у себя пупок, возились с жуками, как пошли в школу, получили первую мягкую игрушку или отмечали первое Рождество.

Самого рождения не помнит никто.

Тебя выталкивает из матки, ты протискиваешься через влагалище, весь в околоплодных водах и плацентарной крови, и оказываешься в шумном мире со странными запахами и слепящим светом. Кто-то в белой маске и перчатках захватывает твою мягкую головку хирургическими щипцами.

Неудивительно, что новорожденные кричат.

Мое новое бытие — рождение в форме зомби — началось с неприятной мысли: теперь, завидев меня, маленькие девочки будут бросать мороженое и с криком удирать.

Неплохое первое воспоминание, правда?

Хотя, наверное, могло быть гораздо хуже. Я мог проснуться, когда похоронных дел мастер утрамбовывал полости в моем теле тампонами со специальным гелем.

В придачу к неприятным воспоминаниям и комплексам, связанным с представлением о самом себе, воскресшие страдают от массы других невзгод, с последствиями которых трудно справиться даже самому участливому и опытному психотерапевту.

Я думаю об Энни.

О том, что мне запрещают с ней видеться. Разговаривать. Писать письма или е-мейлы и общаться любым другим способом. Я просто хочу знать, как у нее дела, быть уверенным, что с ней все в порядке, что она молодец.

Да просто знать, что она есть.

Если твоя жизнь уничтожена, а сам ты обратился в нежить, все кажется нереальным. И то, что происходит с тобой сейчас. И то, что сулит будущее. И память о прошлом. Настоящее не в меру сюрреалистично, будущее — безрадостно, а прошлое досталось наследникам, распродано, ушло с молотка и хранится в таком месте, где не всплывут воспоминания о том, что ты потерял.

Еще более нереально, что жена и дочь, которые составляли часть твоей жизни, больше не с тобой. Такой фокус: оп! — и нету. Вот ты возвращаешься в машине с вечеринки, а вот ты уже зомби, ковыляющий домой по обочине шоссе. Разве что дома у тебя нет. И жены. И дочери. Их удалили из твоего бытия. Ни прощальных писем. Ни памятных подарков. Ни фотографий. Ничего, что напоминало бы об их существовании. Порой ты и сам уже сомневаешься: может, это был лишь сон, после которого ты проснулся в нынешнем кошмаре?

Я не был на похоронах Рейчел и не видел ее тела, поэтому мне приходится верить родителям на слово, что она лежит на глубине шести футов под могильным камнем на первоклассном земельном участке кладбища Соквел. По крайней мере есть могильный камень. Надгробие. Своего рода осязаемое доказательство того, что Рейчел существовала. Того, что случилось с ней, пока я временно был мертвым.

С Энни все по-другому. Никаких осязаемых доказательств. Ничего, на что я мог бы посмотреть и с уверенностью сказать: я знаю, что с ней. Знаю, что она все еще жива. Знаю, что она вообще существовала.

Я думаю об этом и вижу девочку в розовых брючках, розовых туфельках и розовой кофточке на молнии. Девочка в изумлении таращит на меня огромные синие глаза. Она примерно того же возраста, что и Энни, и у нее такие же тонкие светлые косички. На расстоянии добрых тридцати футов вокруг скамейки, где я сижу, множество людей — взрослых — испуганно кричащих. Но только не малышка. Она стоит не далее чем за десять футов, спокойная, как далай-лама.

А почему бы ей здесь не стоять? Я никого не трогаю. Никому не угрожаю. Просто сижу в парке на скамейке с маркерной доской на шее. На доске надпись жирными черными буквами: «Зомби тоже люди».

Несколько взрослых, не выходя за границы зоны безопасности, что-то орут, угрожая мне физической расправой, если я посмею прикоснуться к девочке. Забавно, но никто из них не рискует войти в круг и спасти малышку от большого, свирепого зомби.

Она смотрит на меня, потом на плакат и снова на меня, будто пытается что-то понять. Наконец, указав мне на грудь, на мой манифест о равноправии, спрашивает:

— Это правда?

Я киваю.

Не успевает она задать следующий вопрос, как ее мамаша, что твой регбист, влетает в круг, хватает дочь в охапку и убегает, оставив меня в одиночестве в центре созданной живыми защитной зоны радиусом тридцать футов.

Интересно, до чего бы мы договорились, не прискочи ее мамаша. Села бы девочка рядом со мной? Смог бы я ответить на другие вопросы? Изменилось бы хоть что-нибудь к лучшему?

Уверен, малышка станет расспрашивать родителей о том зомби, которого она видела сегодня в парке, и о лозунге на доске. Спросит, правда ли, что зомби тоже люди. Разумеется, родители объяснят ей, что зомби не люди. Зомби — отвратительные грязные существа, и ей не следует прикасаться к ним и доверять им. И конечно, со временем девочка станет достаточно взрослой, чтобы уверовать в это.

Однако во мне теплится надежда, что она пропустит мимо ушей родительские увещевания и станет думать самостоятельно. Что она уговорит друзей принять ее сторону. Что когда-нибудь я буду сидеть на скамейке, и никто не обозначит зону безопасности на расстоянии тридцати футов.

Надежда все еще жива, когда рядом тормозит фургон службы отлова бродячих животных.