Комиссар, вы не помните, как называется состояние, когда ни холодной, ни горячей войны между странами нет, но и добрососедских отношений тоже? Примерно так можно определить тупик, в который зашли наши отношения с Вовочкой. Каждый крутится по своей орбите, иногда пересекаемся, но исключительно в интересах общего дела.

Сержант, естественно, догадывается, что мне известно его «самопожертвование». Должен, если не глуп — а Вовочка далеко не тупица, — учитывать, что нет ничего тайного в штабе, что не стало бы явным в казарме. Особенно произнесенное вслух при связистах, посыльных, дневальных… В таком случае не понимаю: что он хочет? Чтобы я всенародно раскаялся? Бил себя кулаками в грудь? Вы же знаете, комиссар, я перед отцом не каялся, хотя там было покруче.

Сегодня после развода мы всем штатным составом взвода выехали на реку для практических занятий. Сдается мне, комиссар, что лейтенант решил объять необъятное. Во-первых, он выбрал скользкий глинистый берег и, в порядке тренировки и приобретения опыта, заставил нас на спуске к воде укладывать под колеса хворост, чтобы машина не скользила и не вязла. Во-вторых, в бушлатах рубить жерди и собирать хворост было жарко. Я разделся и получил в спину ледяной заряд ветра с реки.

Когда мы выезжали, ветер дул вполсилы, точно презрительно фыркал нам в лицо, сидя за Полярным кругом. Дунет и затихнет. А когда мы разделись, взопрев в своих бушлатах, задул как сумасшедший, решив, видимо, вместе с нами поиграть в солдатики. По реке пошли крупные волны, но мы работали, потому что лейтенант сказал: «В боевых условиях задачу выполняют при любой погоде».

Теоретически я вполне освоил свою специальность. Мое дело, как говаривал ваш самый талантливый ученик, некто Семенюк: «Не дюже хитрое». Я вхожу в боевой расчет, где Зиберов второй номер, Рафик Акопян третий, я первый, а Коля, как водитель КрАЗа, четвертый. Сегодня вместо Коли, как вы знаете, он лежит в санчасти, четвертым номером на нашем понтоновозе Павлов.

Итак, четвертый номер подает своего зверя задом к реке и останавливается тютелька в тютельку на границе земли и воды, что на суровом воинском лексиконе называется урезом. Мы, выполняя каждый свою конкретную задачу, спускаем звено на воду. Оно раскрывается…

Простите, комиссар, вы же не знаете, что такое звено, а я затрудняюсь вам объяснить так, чтобы вы не только поняли, но и увидели… Звено состоит из четырех понтонов, соединяющихся замками. Помните, вы говорили: «Если хочешь, чтобы твоя мысль стала предельно понятной, доведи ее до абсурда»? Пожалуй, я прибегну к вашему совету. В создании звена использован принцип книжки-картинки. Опускаясь на воду или на лед, книжка раскрывается, и буксир — летом катер, а зимой транспортер — волокут к мосту, где ее прикрепляют к длинной цепи — количество зависит от ширины реки — таких же книжек… Несколько примитивно, но зато наглядней не скажешь.

В войну, к великому сожалению, у нас таких переправочных средств не было. Инженеры говорят: «Не парк, а игрушка». Кстати, парком называется все наличие понтонно-мостовых переправочных механизмов в подразделении. Современный парк создал полковник Глазунов. Говорят, он много лет создавал и пробивал свое изобретение… Я давно заметил: чем талантливее изобретение, тем труднее его пробить. Наверное, в самой талантливости есть угроза всему серому и среднему, вот они и сопротивляются.

Мои профессиональные обязанности, комиссар, сводятся примерно к двум простейшим операциям. Я не принимаю в расчет вспомогательные действия: рубка жердей и прочее… И теперь вполне понимаю Малахова. Кстати, ротный называет его за глаза теоретиком. Малахов пытается осмыслить все, с чем ему приходится сталкиваться: явление, человека, поступки… Во всем найти взаимосвязь. Я всегда считал это достоинством, но в устах капитана «теоретик» звучит даже не насмешкой, а этикеткой наивного человека.

Впрочем, я отвлекся. Лейтенант добивается, чтобы каждый солдат знал все операции по наводке моста. Я поговорил на эту тему с Митяевым — прапор сомневается: «Зачем вам Леопард, когда прав нету?» Он мужик опытный, но мне кажется, комиссар, что в нем говорит опыт мирного времени и для мирного времени. А представьте-ка себе, комиссар, такую ситуацию: под арт- или еще каким-нибудь обстрелом несутся к реке понтоновозы. Сзади уже выдвигается наша боевая техника, и переправа нужна, как воздух. А шофер убит, допустим, осколком снаряда. Что делать? По-моему, есть права или нет — верти баранку к реке. В бою не до формальностей. Главное, чтоб машина шла. Пусть от расчета останется два, один человек — задача должна быть выполнена.

Малахов и Вовочка Зуев, тоже раздетые, успевают поработать с каждым расчетом. Практический опыт, тот самый хваленый автоматизм, вырабатывается только на натуре. Иного пути к нему нет. Ни один взвод не может считаться полноценным, пока не научится самостоятельно обеспечивать паромную переправу войск, наводить участки моста… Только после этого взвод становится полнокровной боевой единицей и рука об руку со всей ротой движется по пути дальнейшего совершенствования. Сегодня мы вышли к водной преграде с целью научиться собирать паромы в любую погоду, укладываясь в норму времени, — уф! Боюсь, комиссар, что у меня начинает меняться лексикон…

Сначала все шло хорошо, но ветер усиливался и по реке заходили крутые волны. Паром ходил по волне, на скользкой палубе не удержаться… Какая к черту учеба — нужно было срочно расстыковывать звенья, грузить на машины, и адью!.. Малахов был бледен, но виду не подавал, хотя и для него эта ситуация была новой. И тут Вовочка, простите, старший сержант Зуев говорит:

— Товарищ лейтенант, прикажите составить расчет из крепких парней…

Мишка шагнул к нему мгновенно, за ним я, Степа, Рафик…

— Лозовский, — Вовочка скользнул взглядом мимо меня, — Михеенко, я…

Малахов встал в строй рядом с ними.

Река бушевала, набирая силу. Они стали мокрыми с ног до головы через две секунды. За брызгами не было видно лиц. Солдаты толпились на берегу, а я отошел за машину. Понимаете, комиссар, Зуев скользнул взглядом мимо меня как по гладкой стене…

До сих пор не могу простить себе, зачем я отошел от берега? Пока я стоял и курил за машиной, терзаясь обидой на Зуева, волна подхватила звено и вынесла на быстрину. Мишка сиганул с понтона, а Рафик с берега почти одновременно. И тут же в воде оказался Малахов. Я услышал крики солдат, бросился к берегу… Если бы я не ушел! Я же плаваю лучше Мишки и Рафика, да и физически сильнее обоих. Но когда я подбежал, Лозовский и Малахов были уже возле понтона, а Рафик подгребал… Маленький застенчивый Акопян, оказывается, он умел плавать только по-собачьи и все-таки ринулся в воду…

Пока звенья грузили на машины, парни развели костер, чтобы наша героическая пятерка могла согреться и обсохнуть. Мишка в мокрой, облепившей его одежде походил на длинную макаронину с синими губами. Его дружно раздели догола, закутали в бушлаты и посадили у костра. То же самое сделали с остальными, несмотря на протесты Малахова. Ему объяснили, что простуда не разбирает званий, ей все равно, что рядовой, что генерал. Впереди сдача учебки, подготовка к учениям и так далее, что не только взводу, но и роте без него не обойтись. Ввиду своей общественной необходимости Малахов сдался, но разделся в кустах, и туда ему мухой сволокли нагретые бушлаты. Одежду героев распялили на палках и сушили над костром, как иногда дома над газом.

Мишка почему-то долго не мог согреться, дрожал и заикался от холода. Рафик согрелся быстро, но он заикался от природы. Вы бы слышали, комиссар, как они обменивались впечатлениями… Взвод стонал от хохота. А Зуев смотрел на огонь и чему-то улыбался. По-моему, он был доволен случившимся. Зуев из той породы людей, которым по душе экстремальная ситуация, когда надо побеждать врага или стихию. Парни говорили, что он собирается после дембиля в Калининградское военно-инженерное училище. Думаю, что эта профессия для него, а еще больше ему подошли бы воздушно-десантные войска — категоричные там к столу.

Потом Малахов сказал, что отвез нашу песню своему отцу. Я вспомнил, что Микторчик назвал его отца «профессором по стихам», и лишний раз подивился осведомленности Сашки. Профессор, оказывается, назвал нашу песню «плохо зарифмованными пожеланиями» и отдал поэту Вольту Суслову, чтобы тот сделал из них песню.

— А шо отот поэт про нас знает? — засомневался Степа Михеенко. — Нам же не какая-нибудь песня нужна, а наша, солдатская.

Мишкино самолюбие было тоже сильно задето.

— Пожелания… Твой Петр… — Он осекся и надолго закашлялся. Степа со смехом постучал по его спине.

— Хватит, туберкулезный! Все равно в медпункте к Миколе не положат, не надейся.

Солдаты засмеялись. Зиберов бросил со смешком.

— Он без Степанова, как непарный сапог… Ни туда и ни сюда.

Пока мы были втроем, Зиберов, раз попробовав, больше не нарывался. А теперь, видно, решил, что настал его час.

— И ты захотел подобрать ему пару? — спросил я как бы между прочим. — Думаешь, по зубам тебе эта работенка?

Зиберов метнул на меня взгляд, словно потрогал пальцем, здорово ли я раскалился, и ушел на попятную.

— Ну, интеллигенция… Пошутить нельзя — сразу кусаются!

— А ты, главное, не напрягайся, — спокойно посоветовал я, хотя внутри у меня все кипело. — Тебе напрягаловка не по мозгам.

Ну и тип… Интуиция у него, как у первобытного. Шкурой опасность чувствует. Я был на пределе с той минуты, как Вовочка не захотел пойти вместе со мной на риск и открыто показал это. Хорошо, что Зиберов слинял, — я мог бы сорваться. Мишка все еще кашлял, несмотря на старания Михеенко помочь ему, а Малахов задумчиво помешивал палочкой в костре, не обращая внимания на Мишкин кашель и на нашу скоротечную перепалку с Юркой.

— Степан, кончай, почки отобьешь, — взмолился Мишка и продолжил фразу, на которой споткнулся, но как-то нарочито: — Твой Петроград — это тоже песня Суслова?

Никто не заметил нарочитости, а я-то хорошо изучил своего друга…

— Никогда не слышал такой песни, — сказал Малахов, — а насчет поэта, Михеенко, можете не беспокоиться. Он фронтовик.

— Ну, як що фронтовик, — сказал Степа, — фронтовик, то ж зовсим другое дило. А когда писню привезете?

— Съезжу в город, и получите. Чтоб к строевому смотру выучили. А музыку подберет Лозовский. Справитесь, Лозовский?

— Постараюсь, товарищ лейтенант, — сказал Мишка.

Я положил в костер хвороста, обломки жердей, нарубленных для машин, и отключился от разговоров. Судьба песни меня не трогала. Получится — не получится, что в мире от этого изменится? Мишкин общественный энтузиазм меня умилял, но и только. В конце концов, каждый коротает время по-своему… Я думал о том, что из-за Зуева наша тройка если не раскололась еще, то дала глубокую трещину. Даже Зиберов это понял. И вдруг жутко затосковал по Степанову… Хоть бросай все и беги в медпункт. Я пересел поближе к Мишке.

— Смотаемся к Николаю?

— Из учебки?

— Быстро и бесшумно.

— Понял. На месте разберемся.

Я твердо решил: если Мишка откажется, сбегаю один. Просто приду и скажу: «Здравствуй, друг». А за этим, как в романах между строк, будет стоять: «Как твои раны? Выздоравливай скорей, нам… нет, мне тебя здорово недостает. Можешь пилить меня хоть на четвертушки, не обижусь. Только не молчи и не гляди в сторону, как Вовочка…»

А ветер не стихал. Начал накрапывать дождь. Капли были полновесными, перезревшими — того и гляди хлынут стеной. К счастью, одежда успела высохнуть, только лейтенантов китель был сыроват под мышками и борта у воротника. Но Малахов надел его сырым, не слушая уговоров подождать немного.

— На мне высохнет. Не сидеть же нам здесь до обеда…

— Погодка! — сказал Зиберов. — В такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выгонит.

Он сказал это вроде бы шутя, но у парней начало гаснуть настроение. До этих слов все были в приподнятом, лихом состоянии духа, словно не четыре человека во главе с лейтенантом спасли положение, а весь взвод. Может, чужая удача, отчаянный поступок заразительны, как вы думаете, комиссар? Уверен, если бы понтоны разметало водой вторично — бросились бы в воду все. Наверное, человеку нужно хотя бы увидеть, что можно… Что ничего не страшно, если за тобой идут другие.

Слова Зиберова упали во взвод, как закваска в молоко. Парни вдруг вспомнили, что погодка действительно того… не сахар, и ветер ледяной продувает насквозь, и дождь вот-вот хлынет…

— Зиберов, никак собаке позавидовал? — спросил с презрением Лозовский.

Зиберов оскорбился. Он же никого не хотел задеть, он просто сказал свое мнение…

— Точно. Позавидовал теплой конуре. А что, нельзя? Может, ты у нас морозоустойчивый, а я замерз.

— И я, — сказал Павлов, засунув руки в рукава бушлата. — Я в детстве фурункулезом сильно болел, врачи говорили, от простуды это бывает.

— Надо было на полигоне сначала потренироваться…

Малахов не растерялся, когда понтоны мотало по реке волной, а сейчас не знал, как поступить. Зиберов нахально смотрел на него и простодушно улыбался: а что такого? Он только сказал вслух то, о чем все молчат. Правду-то никто не любит, особенно начальнички…

— От же хвороба погана, а не людына! — возмутился Степа Михеенко.

Я промолчал. Зиберовская трепотня никого из нас троих не касалась, хотя мне и было интересно, как выпутается из этой истории лейтенант. Но тут Зуев подошел к нему, что-то вполголоса спросил и заорал:

— А ну, гляди веселей, инвалидная команда! Сейчас вы у меня согреетесь! Тушить костер!

— А чо тушить? Дождь идет — само потухнет…

Зуев глядел орлом, уперев руки в бока.

— На дождик надейся, а сам не плошай! А ну, быстро!

Все зашевелились, задвигались, снова послышались шутки. Мы с Мишкой отыскали в кустах консервные банки — следы цивилизации — и побежали к реке за водой. Несколько человек с удовольствием лупили костер палками, сбивая огонь.

Когда костер был потушен и добросовестно затоптан, Зуев скомандовал:

— Взво-о-од, становись! Равняйсь! Смирна! — И подошел к лейтенанту журавлиным шагом. — Товарищ лейтенант, второй взвод по вашему приказанию построен. Заместитель командира взвода старший сержант Зуев.

Не знаю, комиссар, что хотел сказать Зуев этим торжественным рапортом на глинистом скользком берегу разбушевавшейся реки, под пронизывающим ветром и начинающимся дождем. Разве только лишний раз напомнить нам, что мы не школьники, а солдаты? Так это мы знали и без него…

Малахов приказал:

— Водители, по машинам! Остальные, напра-во… Бегом — марш!

Оскальзываясь на раскисшей дороге, я бежал в первой шеренге рядом с Мишкой, с удивлением поглядывая на бежавшего справа лейтенанта. Оказывается, у него есть характер… Никто из нас еще вчера и подумать не смог бы, что наш интеллигентный лейтенант может заставить взвод бежать пять километров до расположения полка, после всего пережитого…