Глава 59

Эмма сидела за письменным столом в своей прелестной верхней гостиной в „Пеннистоун-ройял", просматривая разложенные перед ней юридические документы. Ее острые глаза быстро пробегали страницу за страницей. Наконец, она удовлетворенно кивнула, убрала бумаги в кейс, защелкнула замки и поставила его на пол рядом со столом. Слегка улыбнувшись, она прошла к маленькому столику в георгианском стиле, чтобы налить себе немного шерри и с бокалом в руке вернулась к камину, где встала спиной к огню, стараясь отогреть ледяные руки и ноги.

Эмме Харт-Лаудер-Эйнсли шел семьдесят девятый год. Примерно через месяц, в конце апреля ей предстояло отметить свой день рождения, но, несмотря на преклонный возраст, взгляд ее глаз оставался таким же поразительно живым и ясным, как в юности. Уже много лет назад она бросила красить волосы, и сейчас они, тщательно завитые и уложенные, приобрели цвет чистого серебра. Вдовий мысок на ее широком лбу был так же хорошо заметен, как прежде. Ее бесподобные зеленые глаза теперь были окружены морщинами и стали немного меньше, чем прежде, но зато приобрели еще большую проницательность и замечали все вокруг. Прожитые годы отпечатались сеткой морщин на ее лице, на шее появились складки, но время пощадило ее осанку, а бело-розовый цвет лица и полупрозрачная кожа остались теми же, что в молодые годы. Приверженность Эммы к простой пище и умеренность в еде позволили ей сохранить стройную фигуру без особых ухищрений, поскольку склонность к чрезмерному увлечению заботами о своей внешности никогда не входила в число ее пороков. На вид Эмме можно было дать не более шестидесяти лет.

Этим вечером Эмма была одета в роскошное черное вечернее шифоновое платье от Болмейна, скроенное в виде кафтана с длинными широкими рукавами. Изумруды на ее шее, в ушах и на тонких запястьях переливались всеми оттенками зеленого, гигантских размеров фамильный изумруд Макгиллов зеленым огнем горел на пальце ее миниатюрной левой руки. За последние десять лет ее красота приобрела новые оттенки, стала более строгой и властной, и теперь Эмма выглядела так, как и должна выглядеть женщина, обладающая таким богатством и могуществом. Она во всех отношениях стала настоящим матриархом, но при всей своей требовательности и категоричности в суждениях Эмма сохранила сердечность и понимание. Даже ее недруги угрюмо признавали ее одной из самых выдающихся женщин своего времени. Будучи на одиннадцать лет старше своего века, Эмма все пережила и испытала в своей жизни и стала живой легендой.

Отпив глоток шерри, Эмма повернулась и поставила бокал на каминную полку. Задумчиво глядя в огонь, она размышляла о предстоящем вечере. Все ее дети и внуки прибыли в „Пеннистоун-ройял", одни – вчера вечером, другие – сегодня ранним утром. Она вызвала их провести с нею уик-энд формально в честь ее выздоровления от воспаления легких, но на самом деле – для того столкновения, к которому Эмма готовилась несколько недель. Ее лицо погрустнело и глаза затуманились, когда она подумала о детях, особенно о первых четырех – Эдвине, Ките, Робине и Элизабет. Магнитофонная запись позволила раскрыть их заговор и поймать с поличным, но Эмма до сих пор с трудом могла поверить в их двуличность и нелояльность отношения к ней, в то, что они обманывали ее.

Эмма была шокирована, когда ее секретарь, Гей, в январе дала ей послушать в Нью-Йорке запись разговора между ее детьми. Но Эмма не позволила своим чувствам взять верх над ее рассудком, над ее живым умом, столько раз спасавшим Эмму от всех несчастий в прошлом. Она сумела заставит себя посмотреть на вещи трезво и без сантиментов и принялась действовать с обычной для себя быстротой, не жалея средств, как поступала всякий раз при виде возникающего перед нею препятствия. Пока они в своих интригах беспомощно ходили вокруг да около, Эмма предприняла все необходимое, чтобы обезопасить себя.

Эмма грустно покачала головой. Завоевав „Йоркшир морнинг газетт”, она утратила вкус к сражениям и много лет назад, образно говоря, вложила свой меч в ножны. Когда ее дети заставили Эмму вновь обнажить его, чтобы защитить то, что было создано ею за шесть десятков долгих лет неустанной борьбы и тяжелого труда, она с удовлетворением обнаружила, что ее меч еще не заржавел. Она была бы рада избежать той сцены, которая предстояла ей вечером, но Эмма была обязана спасти свое дело и созданную ею династию.

Открылась дверь, и в гостиную, прервав размышления Эммы, вошла Пола. С учащенно забившимся сердцем она застыла в дверях, пристально глядя на бабушку. „Она что-то затевает, – подумала Пола. – Что бы там не говорила бабушка, но повод для этого уик-энда какой-то другой, а не тот, о котором она мне говорила. Она готовится дать бой: слишком хорошо мне известен этот взгляд и выражение глаз”.

– Ну, бабушка, ты выглядишь просто сказочно, – воскликнула Пола. Поцеловав Эмму, она отступила назад в восхищении. – Ты собираешься просто ослепить нас всех этим платьем и своими драгоценностями.

– Надеюсь, – ответила Эмма. При виде любимой внучки ее глаза потеплели, непреклонное выражение покинуло ее лицо, и она приветливо кивнула головой Поле, одетой в темно-лиловое шелковое вечернее платье, так шедшее к цвету ее глаз и подчеркивающее матовую белизну ее кожи. Иссиня-черные распущенные волосы красиво обрамляли ее лицо, придавая ему трогательную беззащитность, так всегда нравившуюся Эмме.

– Ты выглядишь совершенно очаровательно, Пола, прямо, как кусочек весеннего неба.

– Спасибо, ба.

Пола подошла к георгианскому столику и налила себе бокал белого вина.

– Но ты еще не видела Эмили. Она просто ослепительна в твоем красном шифоновом платье и твоих бриллиантовых серьгах. Я заметила, как ее мать алчно пожирает их глазами.

– Элизабет всегда была стяжательницей, – сухо сказала Эмма. Она взяла свой бокал и, отпив глоток шерри, продолжала:

– Полагаю, что они уже все собрались там внизу и ждут, когда я спущусь, сгорая от любопытства узнать, как выглядит старуха.

Она иронично улыбнулась.

– Уверена, что им казалось, что на этот раз я обязательно протяну ноги, но я еще поживу и, надеюсь, достаточно долго.

– Да, они все собрались в парадной гостиной, где дядя Блэки занимает их разговорами. Он такой крепкий, просто невозможно поверить, что ему уже восемьдесят два года. Он – чудо! Не правда ли?

– Несомненно, – ответила Эмма. Она почувствовала прилив теплоты, подумав о Блэки. Они дружили уже шестьдесят четыре года, и он всегда был рядом, когда она нуждалась в нем. „Мой самый дорогой и преданный друг”, – добавила чуть слышно Эмма, а потом громко спросила:

– Джим уже приехал?

– Да, он здесь. Все дяди и тети выглядели совершенно ошеломленными, увидев представителя семьи Фарли в этом доме, да еще на семейном собрании. Особенно дядя Робин.

– Ничего удивительного. Он недолюбливает Джима, ты знаешь об этом, считая, что я дала ему слишком много власти в газетной компании, что я позволяю ему действовать слишком самостоятельно. До известной степени это правда, но я не собираюсь нанимать человека руководить своими газетами и связывать ему при этом руки.

Взгляд Эммы стал суровым.

– С тех пор, как твой дядя Робин стал членом парламента от юго-запада Лидса, он вообразил, что мои газеты обязаны быть проводниками его социалистических идей. Но я никогда не разделяла их и не собираюсь этого делать впредь. Он необоснованно обвиняет Джима за то, что он в газетах поддерживает политику тори, не понимая, что политику диктую я. Так было и так будет. Впрочем, мнение Робина меня мало трогает, – категорически заявила Эмма. – Его взгляды, на мой вкус, слишком левые.

– Политическая философия Робина плохо вяжется с его образом жизни, – заметила Пола. – „Равное участие в прибылях” – вот его лозунг для избирателей, но этот прекрасный принцип кончается там, где речь заходит о его собственных доходах. Если хочешь знать мое мнение, то он лицемер и оппортунист.

Эмма откинула голову и громко расхохоталась.

– Сегодня ты слишком строга, дорогая. Впрочем, довольно о Робине. Джим уже переговорил с твоим отцом?

– Он этим занят именно сейчас. Они уединились в библиотеке. Джим мне сказал, что он хотел бы встретиться и поговорить с тобой отдельно, бабушка. Ты согласна принять его?

– Без всякого сомнения. Он может вскоре зайти, но сначала я должна встретиться с тетей Эдвиной. То, что я хочу ей сказать, не займет много времени. Теперь подойди сюда, дорогая, и посиди здесь, рядом со мной, несколько минут. У нас еще уйма времени.

Она с затаенной злобой улыбнулась.

– Пусть они подождут.

Пола с встревоженным взором своих фиалковых, так похожих на Пола Макгилла, глаз опустилась на диван рядом с Эммой.

– Что-нибудь случилось, бабушка? Ты выглядишь озабоченной.

– Нет, – ответила Эмма, – не смотри на меня с такой тревогой.

Своей маленькой сильной рукой она взяла узкую руку Полы с длинными тонкими пальцами и внимательными, изучающими глазами посмотрела прямо в лицо внучки.

– Ты счастлива?

– О, да, бабушка, очень.

Лицо Полы сияло.

– Я вне себя от радости. Я так люблю Джима. Большое тебе спасибо за то, что ты изменила свое решение и дала согласие на наш брак. Ты перевернула всю мою жизнь дала мне то, о чем я мечтала больше всего на свете.

– Я очень, очень рада этому, дорогая, – прошептала Эмма. – Твое счастье это самое главное. Как я тебе уже говорила вчера вечером, было бы слишком несправедливо позволить старческим гордыне и упрямству одержать верх и растоптать твое будущее.

Она заглянула Поле глубоко в глаза.

– Фарли вероломно вмешались в мою жизнь и нанесли глубокую обиду, когда я была четырнадцатилетней девочкой. Может быть, хоть в конце жизни Фарли подарят мне радость.

Эмма задумчиво покачала головой.

– Это странно, если задуматься. Я всю свою жизнь изо всех сил старалась защитить своих детей от этой семьи, стремилась к тому, чтобы их жизненные пути никак не пересеклись, но мне никогда не приходило в голову защищать от них своих внуков, особенно тебя. Наверно, потому, что от всего их рода остался один Джим.

– А ты еще дала ему работу в газетной компании.

Эмма усмехнулась.

– Да, я сделала это. Должна признаться, что, когда он обратился ко мне, я была заинтригована и любопытство взяло во мне верх. Несмотря на всю мою предубежденность по отношению ко всем Фарли, он произвел на меня впечатление своими способностями, приехав с Флит-стрит брать у меня интервью. Я поняла, что он – тот человек, который мне нужен, лучший из всех кандидатов. Было бы глупо не привлечь его к работе.

Лукавая улыбка тронула губы Эммы.

– Потом мне кажется, что я получила большое удовлетворение при мысли о том, что один из Фарли будет работать на меня. Но при самом пылком воображении я не могла себе представить, что вы встретите друг друга, тем более, что ты не имела никакого отношения к издательской стороне деятельности „Харт Энтерпрайзиз”.

Эмма подалась к Поле.

– Как вам удалось познакомиться? Меня всегда это интересовало.

– Если это тебя успокоит, бабушка, то мы познакомились не в Лидсе. Я встретила его в самолете, когда возвращалась из Парижа с показа мод, а он был там в отпуске.

Пола усмехнулась.

– Он начал пялить на меня глаза еще в аэропорту, а в самолете лез из кожи вон, чтобы сесть рядом со мной. Но когда он назвал свое имя и сказал, на кого работает, сердце у меня чуть не лопнуло. Для меня не было секретом, что ты ненавидишь всех Фарли, и я знала, что ты не одобришь продолжение наших отношений. Одно дело – принять отпрыска этого семейства на работу, но совсем другое – допустить, чтобы он ухаживал за твоей внучкой.

Эмма испытующе взглянула на Полу.

– Но, несмотря на мое возможное неудовольствие, ты продолжала знакомство с ним, – многозначительно улыбнулась Эмма. – Полагаю, что ты такая же независимая и упрямая, как я сама.

Пола спокойно выдержала бабушкин взгляд. „Я точно такая, какой ты хотела бы меня видеть”, – подумала она про себя. Понимая интерес Эммы ко всему, что связано с ее знакомством с Джимом, Пола добавила:

– Оглядываясь назад, я должна сознаться, что влюбилась в него с первого взгляда. Он пригласил меня пообедать с ним на следующий вечер. Я понимала, что не должна соглашаться, чтобы не нарваться на неприятности, но ничего не могла с собой поделать: мне очень хотелось увидеться с ним снова. К чести Джима надо сказать, что он абсолютно не имел представления о том, кто я такая. Мы обедали в „Мирабель”, и твой любимый официант, Луис, узнал меня. Естественно, он засуетился вокруг меня и принялся петь тебе дифирамбы. Он поинтересовался, когда ты снова приедешь в город и будешь обедать у них. Естественно, Джим был заинтригован и захотел узнать, что из себя представляет моя знаменитая бабушка.

Эмма живо представила себе эту сценку, и глаза ее весело заблестели.

– И что ты ему сказала?

Давясь смехом Пола ответила:

– Я, конечно, повела себя не лучшим образом, но не устояла против того, чтобы не указать: „Моя бабушка – председатель правления „Йоркшир Консолидейтид Ньюс-пейпер Компании” и ваш босс”. Джим чуть было не упал со стула. Он ошарашенно уставился на меня, а потом сказал, что у нас обеих волосы растут одинаковым вдовьим мыском и что, наверно, в молодости ты была – вылитая я. Я знаю, что ты не находишь, что мы с тобой внешне похожи, но я в этом уверена. Я видела все твои старые фотографии и уверена, что сходство есть.

– Твой дядя Блэки согласился бы с тобой, но я в этом не уверена. Может быть, потому, что всегда считала тебя похожей на твоего деда. И что же произошло потом, после вашего совместного обеда? – спросила Эмма.

– Я продолжала рассудку вопреки встречаться с Джимом. Мы были не в силах устоять друг против друга. Но когда я поняла, как далеко зашли наши отношения, какие серьезные намерения питает Джим по отношению ко мне, я стала избегать его. Остальное тебе известно.

Эмма с задумчивым выражением лица разглядывала собственные руки.

– Наверно, вы должны были встретиться, независимо от того, работал бы Джим у меня или нет. Полагаю, что даже от меня тут ничего не зависело. Может быть, это судьба.

– Думаю, ты права, бабушка. Джим – моя судьба, а я – его.

Эмма встрепенулась и удивленно взглянула на Полу.

– Как странно, что ты сказала это. Твой дед говорил мне полвека назад, что я – его судьба.

Прежде, чем Пола успела ответить, раздался стук в дверь, и на пороге с решительным видом появилась Эдвина со стаканом виски в руках.

– Ты хотела меня видеть, мама, – холодно сказала она и коротким кивком, без улыбки приветствовала Полу.

– Это так, Эдвина. Я вижу, у тебя уже налито, так что входи и садись. Пожалуйста, извини нас, Пола, дорогая моя. Передай Джиму, что мы сможем вскоре встретиться с ним.

Эдвина, вдовствующая графиня Дунвейл, величественно вплыла в гостиную и уселась напротив Эммы, не слишком заботясь о том, чтобы скрыть свою антипатию к матери. С воинственным выражением на лице она уставилась на Эмму, ожидая продолжения разговора.

Эмма, в свою очередь, с интересом рассматривала дочь. „Если бы Адель Фарли дожила до возраста Эдвины, – подумала она, – то выглядела бы точно такой же”. Эдвине сейчас было шестьдесят два года, но она не так хорошо сохранилась, как ее мать. Ее красота была слишком хрупкой, чтобы противостоять натиску прожитых лет, и поэтому давно увяла. Волосы Эдвины были по-прежнему серебристо-золотыми, но только благодаря краске, а ее когда-то очаровательные серебристо-серые глаза – потускнели и были прикрыты набрякшими веками.

– У тебя замечательное платье, Эдвина, – сказала Эмма, отпивая глоток шерри и глядя поверх бокала на свою старшую дочь.

– Зачем я тебе понадобилась, мама? – ответила с ледяной холодностью Эдвина. – Полагаю, что ты позвала меня не за тем, чтобы похвалить мое платье.

– Ты абсолютно права, – слабо улыбнулась Эмма, подумав про себя: „Годы совсем не смягчили Эдвину”. – Позволь мне задать тебе один вопрос перед тем, как я отвечу на твой. Почему ты приняла мое приглашение приехать ко мне сюда на уик-энд?

– Приглашение! – воскликнула Эдвина, и ее глаза налились злобой. – Это был приказ, как обычно, мама. А разве кто-либо из нас может ослушаться твоих приказаний? Я была против того, чтобы ехать сюда. Но ты сказала, что желаешь видеть и Энтони тоже, и он настоял на этом приезде.

Эдвина наградила Эмму враждебным взглядом.

– Мой сын обожает тебя. Ни желания его матери, ни табун диких лошадей не в состоянии удержать его от участия в этом маленьком сборище. Он также тревожится по поводу твоего здоровья. А поскольку я люблю своего сына и хотела доставить ему удовольствие, я была вынуждена согласиться. Уверяю тебя, что, если бы не Энтони, я бы ни за что не явилась сюда.

Эмма тяжело вздохнула.

– Когда в 1952 году твой дядя Уинстон настоял на примирении между нами, я думала, что мы сможем стать друзьями. Но это было и остается вооруженным перемирием, я права?

– Да, мама. Если хочешь знать правду, то это Джереми заставил меня снова встречаться с тобой. Мой муж всегда страдал избытком родственных чувств. Он считал, что мы должны помириться.

– Вот оно что, – резко ответила Эмма. – Хорошо, не будем больше препираться. Я хотела повидаться с тобой потому, что у меня есть нечто важное, чтобы сообщить тебе. Я хочу поговорить с тобой о твоем отце.

Лицо Эдвины окаменело.

– Не могу себе представить, что еще ты можешь сказать мне о нем, – огрызнулась она, заливаясь краской гнева. – Он в эту минуту с барским видом восседает там, внизу. Честное слово, я просто не знаю, как можно быть такой нещепетильной, чтобы принимать его здесь в моем присутствии и в присутствии моего сына, который, кроме всего прочего, еще и пэр Англии. Этот несносный человек заставляет меня чувствовать себя дискомфортно. Но я полагаю, что тебе доставляет удовольствие смущать нас и наблюдать, как мы корчимся. Ты же обожаешь манипулировать людьми, правда ведь, мама?

– Ты всегда плохо знала меня, Эдвина, – вздохнула Эмма, – и я не вижу причин, по которым Блэки О'Нил мог бы смущать тебя или чувствовать себя неудобно в его присутствии, поскольку он вовсе не твой отец.

У Эдвины отвисла челюсть от изумления. Она уставилась на Эмму, не в силах вымолвить слово. Обретя снова дар речи, она вскричала:

– Но его же имя значится в моем свидетельстве о рождении!

– Да, значится, но совсем по другой причине, чем ты думаешь. Блэки был лишь моим другом, когда я носила тебя, шестнадцатилетняя, одинокая, без гроша в кармане, сама еще почти ребенок. Из дружеского ко мне расположения, я полагаю, он уговаривал меня выйти за него замуж, но я отказалась. Он настоял, чтобы я вписала его имя в твое свидетельство, считая, что запись „Отец неизвестен” ляжет клеймом на всю твою жизнь. Он полагал также, что этим защитит нас с тобой на какое-то время, и он был прав.

Эмма закончила свою речь и замолчала. Боже! Откуда у нее тогда взялись силы и смелость отрицать перед Джеральдом Фарли, что его брат был отцом Эдвины.

– Так кто же был или является моим отцом? – потребовала ответа Эдвина.

– Твой отец – Эдвин Фарли.

Эдвина взволнованно подалась вперед к матери.

– Ты имеешь в виду сэра Эдвина Фарли, Королевского адвоката? Самого известного юриста, который умер в прошлом году? Одного из семейства Фарли из Фарли-Холл?

– Да, именно его, – облегченно сказала Эмма, довольная тем, что наконец открылась вся правда.

– Боже мой! – Ошеломленная Эдвина откинулась в кресле и сделала большой глоток скотча из своего стакана. Минуту спустя она спросила:

– Почему же ты не сказала мне правду в тот день, когда я показала тебе копию моего свидетельства о рождении?

– Ты просто не дала мне возможности что-нибудь объяснить. Если ты помнишь, ты сразу улетела к кузине Фреде. Кроме того, я была не уверена в том, что мне тогда следовало открывать его отцовство. Может быть, я должна была это сделать, но меня одолевали сомнения. Семейство Фарли принесло мне много горя, и я не хотела подвергать тебя риску и заставлять страдать тоже. Кроме того…

– Но почему сейчас? Почему ты вдруг решила сообщить мне об этом именно сегодня? Чем вызван этот, столь запоздалый приступ откровенности с твоей стороны?

– Потому, что сегодня вечером я собираюсь объявить о помолвке Полы с Джимом Фарли, единственным внуком твоего отца. Он станет членом нашей семьи, а, кроме того, – ты его единственная оставшаяся в живых родственница. Его родители погибли в 1948 году в авиационной катастрофе. Я думаю, он должен знать, что ты его тетка. Я хочу разделаться с прошлым раз и навсегда.

– Я хочу, чтобы ничто не омрачало свадьбу и начало совместной жизни Полы и Джима. Чтобы не было никаких „скелетов в шкафу”, никаких старинных тайн, которые могли бы омрачить их счастье. Но, кроме всего прочего, я чувствовала, что должна, наконец, сказать тебе правду, Эдвина. Это мой старый долг перед тобой.

„Признание века”, – с горечью подумала про себя Эдвина и медленно выговорила:

– Эдвин Фарли был блестящим адвокатом, известным по всей стране, но, может быть, самое главное, что он был настоящим джентльменом. У него было хорошее происхождение и воспитание. Мне вовсе не стыдно иметь такого отца. Если хочешь, можешь сказать обо всем Джиму. Более того, я даже хочу, чтобы ты все ему рассказала.

– Благодарю тебя, Эдвина.

Эдвина встала.

– Как было бы хорошо, если бы ты была откровенна со мной много лет назад. Наши отношения сложились бы совсем по-другому.

„Сильно сомневаюсь в этом”, – подумала Эмма, но вслух произнесла:

– Может быть.

Не произнеся ни слова больше, Эдвина направилась к дверям, а Эмма была уверена, что в глазах ее старшей дочери стоит довольное выражение. „Сколько в Эдвине смешного снобизма, – сказала про себя Эмма, – незаконность ее рождения давно не волнует ее, а теперь она знает, что ее отец – дворянин”.

Эмма окликнула дочь.

– Пожалуйста, попроси Джима подняться ко мне.

Эдвина обернулась.

– Хорошо, мама.

Она, поколебавшись немного, спросила:

– Ты сказала, что Фарли принесли тебе много горя, но ты, ты все-таки назвала меня в честь моего отца…

– Боюсь, что твое имя невольно сорвалось у меня с языка тогда, – грустно сказала Эмма, – но это – совсем другая история…

Несколько минут спустя в гостиную вошел Джим Фарли, и Эмма, любезно улыбаясь, поднялась ему навстречу. Тридцатилетний Джим был высок, выше шести футов ростом, и хорошо сложен, с широкими плечами, тонкой талией и длинными ногами. У него было привлекательное лицо с чувственным ртом, довольно заметно контрастирующим с аскетическими чертами и серо-голубыми, полными жизни глазами. Его светло-каштановые волосы с отдельными более светлыми прядями были аккуратно причесаны на хорошей формы голове и подстрижены немного длиннее, чем диктовала мода. Его внешность была безупречной. Он всегда был безукоризненно одет и имел вид настоящего английского джентльмена с головы до кончиков своих ботинок ручной работы. Одет он был в превосходно сшитый по последней моде вечерний костюм в стиле Эдуарда, выходная рубашка была отделана на груди кружевами и украшена сапфировыми запонками.

Казалось, что Джим шагнул, приветливо улыбаясь, в ее гостиную прямо из далекого прошлого. Эмма сразу мысленно перенеслась в 1904 год на изысканный обед, который давала Оливия Уэйнрайт в Фарли-Холл. „Мне всегда казалось, что Джим похож на Эдвина”, – подумала Эмма. Он замер на месте, и Эмме показалось, что это Адам Фарли стоит перед нею. Джеймс Адам Фарли, последний в роде Фарли, был точной копией своего прадеда.

Эмма на секунду ощутила нервную дрожь, но она решительно отмела в сторону нахлынувшие на нее воспоминания и приветливо произнесла:

– Добрый вечер, Джим.

Она встала и протянула ему руку.

– Добро пожаловать в мой дом, добро пожаловать в мою семью.

Джим тепло улыбнулся в ответ. Он глубоко уважал и даже почти боготворил эту пожилую женщину с царственной осанкой, пожимавшую сейчас ему руку, и его преклонение перед ней ясно отразилось у него на лице.

– Добрый вечер, миссис Харт. Благодарю вас, для меня большая честь стать членом вашей семьи и быть в вашем доме.

Он задержал ее пальцы в своей руке и заглянул ей в глаза.

– Я всем сердцем люблю Полу и постараюсь быть ей хорошим мужем.

– Я в этом уверена, Джим, – ответила Эмма, высвобождая свою руку. – Разрешите предложить вам что-нибудь выпить, – спросила она, направляясь к георгианскому столику.

Останавливая ее, Джим сказал:

– Благодарю вас, я выпью бокал вина, но я налью сам. Прошу вас, не беспокойтесь.

Эмма наблюдала за тем, как с легкой грацией и непринужденностью, порожденными благородным происхождением и воспитанием, он движется по комнате. Она смотрела на него другими глазами и недоумевала, как она могла раньше не заметить его поразительного сходства с Адамом. „Наверно, их сходство особенно подчеркивает его вечерний костюм в эдуардинском стиле”, – решила она, переполненная воспоминаниями о прошлом.

Джим возвратился с бокалом в руке.

– Ваше здоровье, – сказал он, становясь у камина и опираясь на каминную полку.

Эмма подняла свой бокал.

– Ваше здоровье, Джим. Насколько я поняла из того, что сказала Пола, вы хотите переговорить со мной.

– Да, именно так, миссис Харт. Но сначала я должен кое-что передать вам.

С этими словами Джим опустил руку в карман и достал маленькую серебристую коробочку, которую он вручил Эмме.

Эмма взглянула на Джима.

– Что это?

– Откройте ее, – ответил Джим.

Эмма с растущим любопытством быстро открыла коробку. Внутри лежало что-то, завернутое в пожелтевший от времени шелковый носовой платок с ясно различимыми инициалами „Э. Ф. ”. Дрогнувшими пальцами Эмма развернула его, и, затаив дыхание, уставилась на камень, лежавший на старинном шелке. Это был тот самый плоский голыш с написанным на нем миниатюрным женским портретом, который они с Эдвином подобрали в пещере на Вершине Мира. Портрет удивительно хорошо сохранился, его краски почти не потускнели за эти долгие годы. Она взяла камень и принялась рассматривать его, а потом вопросительно взглянула на Джима.

– Мой дед отдал его мне в день своей смерти, – сказал Джим, следя за выражением ее лица. – Он велел мне отдать его вам. Он хотел, чтобы он остался у вас.

– Почему? – осипшим от волнения голосом спросила Эмма. Так, значит, Эдвин Фарли не забыл ее! Он вспоминал о ней на своем смертном одре!

– Я сию же минуту расскажу вам об этом, миссис Харт. Но вначале мне хотелось бы кое-что пояснить. Мой дед знал о наших отношениях с Полой. Видите ли, я отвез ее познакомиться с ним в Харроугейт, когда мы начали встречаться. В тот раз я не мог понять, почему, когда она вошла в дом, он смотрел на нее так, будто перед ним возник призрак. Так или иначе, он в скором времени полюбил ее и с энтузиазмом одобрил наши отношения. Казалось, это придало ему новые силы. Его сокровенным желанием стало, чтобы мы поженились.

Джим помолчал, зажег сигарету, затянулся и продолжил свой рассказ.

– Потом Пола внезапно порвала со мной, объяснив это тем, что вы никогда не допустите никого из Фарли в свою семью, что вы испытываете к нашему роду необъяснимую ненависть. Она сказала мне, что никогда не сможет причинить вам боль, поскольку в вашей жизни и так уже было достаточно горя и несчастий. Я уговаривал ее, умолял поговорить с вами самой или позволить переговорить с вами мне. Она с такой яростью отвергла мое предложение, что я решил оставить ее в покое, надеясь, что она изменит свое решение. Но, как вы знаете, этого не случилось.

Эмма кивнула.

– И вы рассказали обо всем своему деду?

– Да, я умолял пролить свет на все это много-много раз. Он решительно отказался. Я знал, что вы отобрали у него контроль над его газетой в 1950 году, и спросил его, не проистекает ли ваша ненависть из делового конфликта. Он снова отказался ответить или обсуждать вас со мной.

– Когда Пола оставила меня, он сразу стал резко сдавать. Он вырастил меня, как вы знаете, и мы были очень близки, но даже передо мной он не раскрывался полностью. В последние недели перед смертью он ужасно ослаб, и вот однажды в конце декабря он вызвал меня. Думаю, он сознавал, что умирает…

– И он отдал вам этот камень, чтобы вы передали его мне, – перебила его Эмма. – И еще он рассказал вам всю историю, не так ли? Он рассказал вам обо мне и о том, что произошло между нами в юности, – закончила она грустным голосом.

– Да, он мне все рассказал. Еще он сказал, что надеется на то, что вы смилостивитесь и благословите нас, но если этого не произойдет, он велел мне все равно пойти к вам с этим камнем. Он сказал, что вам обязательно надо знать, что это портрет вашей матери, а вовсе не Оливии Уэйнрайт, как он думал раньше, когда нашел его.

Джим замолчал и, внимательно глядя на Эмму, попытался угадать, что она чувствует, но ее лицо осталось непроницаемым, как маска. На самом деле Эмму не очень удивило его сообщение.

– Я подозревала, что это моя мать, – тихо пробормотала она. – Мне кажется, что я всегда знала об этом. Портрет ведь написал Адам Фарли?

– Да, это так. После смерти Оливии Уэйнрайт дедушка хотел отдать камень Адаму, полагая, что тому будет приятно иметь память о ней. Однажды он уже предлагал этот камень Адаму, но и тогда, так же как на этот раз, тот отказался взять его. Мой прадед объяснил деду почему. Он сказал деду, что это – портрет вашей матери, с которой они в юности были влюблены друг в друга.

Эмма медленно покачала головой.

– Да, это я тоже предполагала много лет назад: что они дружили друг с другом.

Джим глубоко вздохнул и сказал:

– Ваша мать, миссис Харт, и мой прадед были больше, чем друзьями. Они были любовниками.

Эмма стиснула пальцами камень.

– Вы уверены в этом, Джим?

– О, да! Прадед все очень подробно рассказал обо всем дедушке. Адам влюбился в вашу матушку, Элизабет, а она – в него. Она забеременела от Адама и убежала в Райпон. Он решил покончить со своей военной карьерой, оставить отца и эмигрировать в Америку с вашей матерью. Но было поздно. Когда он отыскал ее, она уже прервала свою беременность. Адам так и не узнал, был ли это естественный выкидыш или аборт, который делала какая-то повивальная бабка. Элизабет была тяжело больна, она была почти при смерти и отвергла предложение Адама бежать за границу. В конце концов, она поправилась, вернулась в Фарли и вскоре вышла замуж за вашего отца, Джека Харта. И она больше никогда не перекинулась ни единым словом с Адамом Фарли.

Эмма молчала, охваченная ужасной, саднящей ее душу печалью. „Я всегда знала об этом, – подумала она. – Возможно, это было одной из тех причин, по которым я всегда так неистово ненавидела Адама Фарли. Но откуда мне это стало известно? Может быть, я что-то слышала в детстве? Какие-то семейные ссоры? Взаимные упреки между родителями? Деревенские сплетни?” Она рылась в своей памяти, не находя ответа.

Джим подошел и сел на диван рядом с Эммой.

– Надеюсь, что я не слишком расстроил вас, миссис Харт, разбередив болезненные старые раны. Тем не менее, я чувствовал себя обязанным передать вам ту тайну, которую поведал мне дедушка, и мне хотелось, чтобы этот камень был у вас, несмотря на то, что вы по собственной доброй воле изменили свое решение в отношении нашего брака с Полой.

– Нет, вы не огорчили меня, Джим. Я рада, что вы прислушались к своему внутреннему голосу. Я очень любила свою мать, но у меня не осталось ее фотографии. Я буду хранить этот камень, как величайшее сокровище. А теперь, пожалуйста, продолжайте ваш рассказ: я уверена, что он еще не закончен.

– Да, это так. Когда дедушка отдал мне этот камень для передачи вам, он сказал, что женщины из рода Харт всегда играли фатальную роль для мужчин из рода Фарли, они неизбежно влюблялись друг в друга. „Видно, так им на роду написано”, – сказал он. Еще он сказал мне: „Передай Эмме, что этому пора положить конец. Пусть это поколение обретет счастье, которого были лишены мы с нею, а также мой отец с ее матерью. Скажи ей, что ей представилась счастливая возможность раз и навсегда прервать эту печальную традицию. Передай ей, что она и только она одна может наконец соединить наши семьи узами счастливого брака”. Он был очень взволнован, миссис Харт, и я обещал ему выполнить его просьбу.

Эмма взяла Джима за руку, ее старые и мудрые глаза были мокрыми от слез.

– Но почему вы не пришли ко мне раньше, Джим? Ведь ваш дед скончался уже три месяца назад.

– Я собирался к вам еще в январе, но вы с Полой неожиданно уехали в Америку. После возвращения вы заболели. Я собирался переговорить с вами несколько недель назад, но вы были слишком заняты, и мне не хотелось волновать вас, особенно после болезни. А потом, как гром среди ясного неба, вы вызвали меня и заявили, что не будете возражать против нашего брака с Полой, если мы сами еще любим друг друга.

– Я рада, что сама сделала первый шаг, – произнесла Эмма. – Это как-то воодушевляет меня.

Она удивленно покачала головой.

– Не правда ли странно, что три поколения мужчин Фарли влюблялись в женщин Харт и до сих пор что-то всегда разрушало их любовь. Три поколения, Джим, на протяжении почти целого века!

Она тяжело вздохнула.

– Как долго! И как много страданий! Да, ваш дед был прав: с этим надо кончать. Но теперь с этим покончено, не так ли, Джим?

– Да, слава богу.

К удивлению и смущению Эммы, Джим опустился на колени к ее ногам и крепко сжал ее руку. Умоляюще глядя ей в глаза, он сказал:

– Дедушка просил меня сделать кое-что еще, миссис Харт. Перед самой своей смертью он сказал: „Когда ты расскажешь обо всем Эмме, я хочу, чтобы ты на коленях попросил у этой женщины прощения за все, что сделали ей Фарли. А особенно попроси ее простить меня. Скажи ей, что я никогда не переставал любить ее и что без нее моя жизнь лишилась всякого смысла. Какая-то часть моей души умерла во мне в тот миг, когда я оттолкнул Эмму в розарии, и я дорого заплатил за это”. Я клятвенно обещал исполнить то, о чем он просил. Но дедушка неожиданно стал бредить, и он снова и снова заставлял меня обещать ему это. Печальным голосом он сказал: „Джим, я не успокоюсь в могиле, если она не простит меня. Умоли ее об этом, Джим, и тогда моя измученная душа обретет покой”. Я сказал ему, что вы обязательно простите его и тем неожиданно успокоил его. На какое-то время он заснул, но когда он снова открыл глаза, мне показалось, что он не замечает меня, таким отсутствующим было его лицо. Он долго-долго смотрел в окно, а потом откинулся на подушки, и мне показалось, что он заснул снова. Совершенно неожиданно он улыбнулся радостной, счастливой улыбкой. Очень громким голосом он вскричал: „Эмма! Эмма! Я возвращаюсь на Вершину Мира!”, а после этого мирно скончался у меня на руках.

Эмма, глотнув слезы, произнесла дрогнувшим голосом:

– Бедный Эдвин! Бедный Эдвин! Может быть, ваш дед страдал гораздо сильнее меня.

– Да, мне так кажется, – сказал Джим. Его лицо напряглось. – Вы ведь прощаете Фарли, миссис Харт? И моего дедушку в особенности?

– Я простила их, Джим, всех, и Эдвина – в первую очередь.

Она с нежностью дотронулась до лица Джима. Ей казалось, что это Эдвин сейчас стоит на коленях перед ней. „Я положила всю жизнь, чтобы отомстить тебе за то горе, что ты принес мне. Но, оказывается, в том не было никакой нужды. Твоя собственная совесть гораздо лучше поработала за меня. Если бы только я знала! Сколько усилий и душевных мук было потрачено зря. Ты сам хотел, чтобы я победила. Это хоть немного бы облегчило вину, переполнявшую тебя. Вот почему ты испытывал такое облегчение, когда я отобрала у тебя „Газет”: ты знал, что вендетта, наконец, кончилась”.

– Миссис Харт, с вами все в порядке? – испуганно спросил Джим.

Эмма встрепенулась и пристально взглянула на него.

– Да, со мной все хорошо. А теперь будьте любезны и одолжите мне носовой платок. Не могу же я вся в слезах спуститься вниз, чтобы объявить о вашей помолвке?

– Пока я жив, готов чем могу служить вам, – сказал Джим, протягивая ей платок.

Эмма высморкалась и сказала:

– Я собиралась сказать вам сегодня вечером, что у меня есть ребенок от вашего деда, Джим. Хочу, чтобы вы об этом знали. Это моя старшая дочь, графиня Дунвейл, и ваша тетка Эдвина, точнее ваша сводная тетя.

– Я в этом был почти уверен, когда сегодня встретил ее, – усмехнулся Джим. – Вы можете рассердиться на мои слова, но она выглядит как истинная Фарли.

Эмма рассмеялась.

– Это действительно так. В молодые годы она была вылитой копией вашей прабабушки Адель. Ну, а теперь предложите старой даме руку и помогите мне спуститься вниз поздороваться со всей моей семьей.

– Почту за честь, – ответил Джим.

 

Глава 60

Обед продолжался уже достаточно долго. Эмма восседала во главе длинного стола красного дерева в своей роскошно обставленной столовой в окружении своих детей, внуков, их жен и мужей. Подаваемые блюда были самыми изысканными, вина – великолепными, и за столом царил дух всеобщего веселого оживления. Все сидевшие за столом расслабились, а зависть, недоброжелательство и противоречия были временно похоронены или, по крайней мере, умело скрывались за улыбающимися лицами.

„Все клоуны одели свои маски”, – подумала Эмма, вспомнив строчку из когда-то прочитанного ею стихотворения и ощущая скрытое напряжение в атмосфере, хотя и менее отчетливое, чем раньше, когда она только спустилась в гостиную, опираясь на руку Джима Фарли. Внуки, обожавшие ее и бывшие неизменно ласковыми по отношению к бабушке, радостно, с энтузиазмом приветствовали ее. Дети также внешне были настроены дружелюбно, но Эмма чувствовала настороженность одних, скрытую враждебность – других, и озабоченность у всех, кроме Дэзи. Со своей стороны Эмма была радушна со всеми, ее лицо – как всегда, оставалось непроницаемым, в то время, как ее дети, отягощенные грузом коллективной вины, боялись смотреть ей прямо в глаза.

Эмму искренне забавляло, как четыре конспиратора старательно избегают друг друга. Для нее не остались незамеченными многозначительные взгляды, которыми временами обменивались между собой державшиеся на отдалении друг от друга Кит и Робин, когда, как им казалось, никто не наблюдает за ними. Даже Элизабет, бывшая по-прежнему близкой к своему брату-близнецу, старалась не пересекаться с ним и не отходила от Блэки, всячески подлизываясь к нему. В течение всего часа коктейлей Эдвина держалась рядом со своим сыном. Помолвка была объявлена, шампанское – выпито, поздравления принесены, хотя все дети Эммы были изумлены, узнав, что она принимает Фарли в лоно своей семьи.

Теперь за десертом в мерцающем свете свечей Эмма время от времени отрывала взгляд от своей тарелки и посматривала искоса на четырех заговорщиков, наблюдая за ними своими внимательными глазами из-под приспущенных век. У нее были все преимущества перед ними. Приобретенный за долгие годы опыт общения с самыми разными людьми только умножал ее естественное знание индивидуальных особенностей и способностей ее детей. Она давно раскрыла их планы, и теперь им нечем было удивить или ошеломить ее. Каждый из них был для нее словно раскрытая книга. После сегодняшнего вечера ей больше не о чем будет беспокоиться: игра будет сыграна.

Эмма на мгновение задержалась взглядом на Ките. Как с годами он стал похож на Джо Лаудера, такой же трудолюбивый, флегматичный, лишенный воображения и инициативы. И как этого большого дурака угораздило затесаться в одну компанию с Робином, который в два счета обставит его на ровном месте. Эмма перевела взгляд на младшего сына. „Как красив он сегодня”, – подумала Эмма, ощутив внезапный болезненный укол в сердце. Робин всегда был ее любимцем, и то, что он оказался инициатором заговора против нее, расстроило ее больше, чем она сама подозревала. Она не могла не признать, что Робин – прирожденный политик, обходительный, с изысканными манерами и хорошо подвешенным языком, настоящий деловой человек. К сожалению, подобно своему отцу, Артуру Эйнсли, Робин был склонен сильно преувеличивать свою фатальную неотразимость, и это постоянно мешало правильности его суждений.

Во многих отношениях его сестра была гораздо умнее и хитрее его, но она крайне редко пользовалась этими своими преимуществами. Эмма внимательно посмотрела на сверкающую бриллиантами Элизабет, упакованную в серебристую парчу и бирюзовый шифон. Главное в ее жизни – неутомимая жажда удовольствий. В этом отношении она тоже уродилась вся в отца.

В свои сорок семь лет Элизабет была по-прежнему ослепительна, самой красивой в семье, но она стала еще более нервной, чем в юности, оставалась хрупкой и во многих отношениях незрелой. „Она удивительно несчастная женщина”, – подумала Эмма. Вообще, была ли Элизабет когда-нибудь по-настоящему счастлива? И сколько же у нее перебывало мужчин после развода с Тони Баркстоуном? Эмма уже начинала сбиваться со счета. Среди них были Майкл Виллерс, а потом – Дерек Ланд, от которого Элизабет родила двойню, Аманду и Франческу. После их рождения она потеряла вкус к англичанам. Польского князя с труднопроизносимой фамилией скоро сменил итальянский граф, бывший на добрых пятнадцать лет ее моложе. „Это тот еще граф, – неприязненно подумала Эмма, – гораздо больше он смахивает на жиголо”.

Эмма заметила, что этот граф подчеркнуто внимателен к Эдвине, которая, в свою очередь, с участием играла роль вдовствующей графини Дунвейл, разговаривая со всеми снисходительно и с вызывающим тошноту видом глубокого превосходства. Насколько же ясна была для нее Эдвина. После сегодняшнего вечера, узнав, наконец, кто ее настоящий отец, она почувствует, что у нее теперь есть все основания задирать свой сопливый нос перед всем миром.

„Ну, будет, слишком много чести для этих четверых, – подумала Эмма. – Мало радости и покоя дарят они мне в мои годы. Но, правда, они подарили мне внуков, и за это я им искренне благодарна”. Эмма отложила вилку и откинулась на спинку стула, добродушно улыбаясь. Но ее глаза по-прежнему смотрели настороженно, и если бы кто-нибудь заглянул в них, то он заметил бы коварный блеск, притаившийся в их бездонной глубине. Она повернула голову и взглянула на Блэки, с важным видом сидевшего на хозяйском месте. Его волосы, по-прежнему густые и кудрявые, стали снежно-белыми, его лицо все еще излучало несокрушимое здоровье, а черные глаза оставались такими же живыми, как и шестьдесят лет назад. Фигура Блэки стала величественной, но не грузной, его ум был по-прежнему острым, и он с достоинством нес груз своих немалых лет. Он пережил Уинстона и Фрэнка, умерших друг за другом с интервалом в один год, в начале 60-х, и Дэвида Каллински, скончавшегося летом 67-го. „Нас осталось только двое, – подумала Эмма, – а Блэки еще поживает. Он старый боевой конь, как, впрочем, и я сама”.

Эмили, сидевшая довольно далеко от нее, старалась привлечь к себе внимание Эммы, закатывая глаза и шепча какие-то непонятные слова. Эмма нахмурилась и знаком подозвала ее к себе во главу стола.

– Ради Бога, что с тобой случилось, Эмили? Такое впечатление, что тебя того и гляди хватит удар.

Эмилия склонилась к ней и зашептала.

– Это все твоя Эдвина, бабушка. Она изрядно набралась и бросается на всех. Как всегда, она выпила массу вина, да еще четыре порции виски и шампанское перед обедом. Если хочешь знать мое мнение, то она просто спивается. Она ужасно невоспитанно ведет себя с Джианни. Я знаю, что ты недолюбливаешь его, но он безвредный и хорошо относится к маме и к двойняшкам. Мне кажется, что она непозволительно груба с ним и он чувствует себя очень неловко. И маме от нее тоже достается в последнее время. Не велеть ли Хильде подать кофе?

Эмма с чувством пожала руку Эмили.

– Ты хорошая девочка. Я рада, что ты меня предупредила. Теперь сделай мне небольшое одолжение и сбегай наверх. В гостиной ты найдешь мой кейс для бумаг. Принеси и поставь его в библиотеке за письменным столом.

– Сию минуту.

Эмили вернулась к своему месту за столом, протянула руку и взяла со стола свой бокал. Она встала позади своего стула и громко кашлянула.

– Пожалуйста, все, помолчите секунду, – громким голосом заявила она. Гул разговоров резко оборвался, и все удивленно посмотрели на нее. Самоуверенная Эмили, которую трудно было чем-либо смутить, воскликнула:

– Мне, как представителю самого молодого поколения этой семьи, неловко упрекнуть собравшихся за этим столом в невнимательности. Но хочу заметить, что ни один из нас не предложил тост за здоровье бабушки, которая только что оправилась после серьезной болезни. Я думаю, что мы обязаны пожелать ей сохранить здоровье на долгие годы. Поскольку мы все так преданно ее любим…

Эмили, как хорошая драматическая актриса, выдержала паузу, неотступно осуждающе глядя своими зелеными глазами, такими похожими на глаза Эммы, на Робина и Кита, которых она терпеть не могла.

– Итак, я предлагаю тост за нее. За Эмму Харт! За великую женщину, которой мы все стольким обязаны. Пусть она еще многие лета будет с нами. За Эмму Харт!

– За Эмму Харт! – хором повторили все, поднимая бокалы.

Эмма была тронута вниманием Эмили, но еще больше она гордилась своей внучкой. „У нее выработался твердый характер, и она в двадцать один год никого не боится и меньше всего – своих дядей”. Эмма заметила злобное выражение на лицах своих сыновей и, слегка улыбнувшись, поднялась на ноги.

– Благодарю вас, – произнесла она, поклонившись, – а теперь прошу всех перейти в библиотеку, где вас ждут кофе и ликеры. „И последний раунд”, – добавила она про себя, подумав, что все козыри находятся у нее в руках. И она величественно поплыла прочь из столовой, окутанная облаком черного шифона. С глазами, сверкающими так же ярко, как изумруды на шее, она шла, весело подняв седую голову, таким же уверенным и целеустремленным шагом, каким ходила полвека назад.

 

Глава 61

Библиотека, обширная комната с высокими потолками и глядящими на запад окнами, выходящими в сад, со стенами, обшитыми сосновыми панелями начала XVIII века, была изящно обставлена красивыми старинными столиками и шкафами.

Эмма торопливо пересекла комнату и встала перед массивным, в виде пещеры, камином, датировавшимся 1611 годом, годом постройки „Пеннистоун-ройял". Согреваясь, она протянула руки к гудящему в камине огню и взглянула на резное украшение, поднимавшееся от каминной полки к самому потолку. Останавливаясь глазами на барельефе в центре, изображавшем суд царя Соломона, Эмма подумала: „Очень подходящий сюжет!”

Она обернулась, когда запыхавшаяся Эмили влетела в библиотеку. Она внесла кейс и, улыбаясь, поставила его за столом, после чего устремилась к камину. Красный шифон развевался у нее за спиной. Обняв Эмму, она сказала:

– Я просто обожаю это платье, бабушка. Еще раз спасибо тебе за него.

Улыбаясь, Эмма любовно потрепала Эмили по щеке.

– Ты можешь оставить его себе, дорогая, и серьги тоже.

Эмили задохнулась от восторга.

– Это – правда?? – глаза ее блестели. – Ты действительно даришь их мне? Кажется, да, судя по выражению твоего лица. О, какая ты милая, спасибо!

Неожиданно она поникла, ее юное личико погрустнело.

– Мамочка будет просто вне себя. Она ужасно злится, когда видит, что я надеваю эти серьги.

Эмма спрятала улыбку.

– Мне кажется, что я могу распоряжаться своими драгоценностями так, как мне заблагорассудится, Эмили. Ни твоей матери, ни кому-либо еще не должно быть до этого никакого дела. Не думай больше об этом.

В дверях показалась Сара, единственный ребенок Кита. Она выглядела ослепительно в своем темно-зеленом бархатном вечернем платье с распущенными медного цвета волосами, обрамлявшими ее веснушчатое лицо и смягчавшими его несколько угловатые черты. „Слава Богу, что она не похожа ни на своего отца, ни на своего дедушку Джо”, – подумала Эмма.

Двадцатишестилетняя внучка решительно взяла Эмму под руку и сердито сказала:

– Я просто не знаю, что такое сегодня с моим отцом: он ужасно раздражен весь вечер. Я только что наткнулась на них с дядей Робином. Они разговаривали, оба были мрачнее тучи и, кажется, серьезно спорили друг с другом. Надеюсь, они не испортят этого чудесного вечера своими дрязгами. Они просто несносны, как всегда.

– Думаю, что все обойдется, Сара, не волнуйся, – ответила Эмма, подумав про себя: „Итак, наши заговорщики готовы вцепиться друг другу в глотку. Ничего удивительного”.

Эмили, задыхаясь, вмешалась в разговор.

– Мне кажется, что все старики ведут себя как-то странно с самого приезда сюда. Они все очень возбуждены, бабушка. Особенно мамочка, но, впрочем, она – всегда настоящий комок нервов. Ну и пусть, зато мы повеселимся.

– Конечно, – сказала Эмма и завязала оживленный деловой разговор со своими внучками.

Постепенно в библиотеку стали подтягиваться все остальные, рассаживаясь по комнате или собираясь группками. Домоправительница Хильда подала кофе, а буфетчик разносил послеобеденные напитки и сигары. Блэки расположился рядом с Эммой, потягивая бренди и попыхивая сигарой.

– Чудесный вечер, Эмма, честно тебе говорю.

Он внимательно посмотрел ей в лицо.

– И ты прекрасно выглядишь, крошка. Будь я на два года моложе, я бы попросил твоей руки. Всеми святыми клянусь, что именно так я бы и сделал, – засмеялся он, сбиваясь на ирландский говор, как он часто делал в прошлом.

– На свете не найти большего глупца, чем старый дурак, – подколола его Эмма и с озабоченным видом, указывая на бренди и сигару, спросила:

– Кстати о дураках. Тебе не кажется, что не стоит слишком налегать вот на это?

– В моем возрасте смешно беспокоиться о своем здоровье. Я и так задержался на этом свете, – воскликнул Блэки и продолжил: – Твой любимый Брайан шлет тебе привет. А я рад сообщить, что Джеральдина готовится в третий раз сделать меня дедом.

– Прими мои поздравления, Блэки, это чудесно.

Выглядевшая необычайно возбужденной Элизабет налетела на Блэки и бесцеремонно увлекла его за собой к своему мужу, оживленно болтая на ходу. Эмили и Сара отошли и оставили Эмму в одиночестве у камина, откуда она молча оглядывала всех присутствующих. Она была совершенно спокойна и наслаждалась обществом своих девяти внуков, каждый из которых по-своему доставлял ей столько радости. Один за другим они подходили к ней, развлекая ее и согревая ее старое усталое сердце, и Эмма купалась в волнах любви, исходивших от них. И уверенность в своей правоте, в тех мерах, которые она предприняла, чтобы сохранить и защитить свою династию, укреплялась в ней.

Филип, вызванный ею из Австралии в начале недели, рассказывал о разных событиях на овечьей ферме, слушая которые Эмма переполнялась приятными воспоминаниями о Дануне и тех счастливых днях, которые она проводила с Полом и Дэзи в этом чудесном старом доме. „Пол мог бы гордиться своими внуками, – думала Эмма, – они выросли хорошими людьми. Филип, честный, умный, трудолюбивый, становится хорошим бизнесменом. Вместе с Полой они обеспечивают постоянный успех всех предприятий Макгиллов”.

Эмма взглянула на свою внучку, полностью поглощенную Джимом Фарли, так и лучащуюся своим счастьем, и невольно вернулась мыслями к семье Фарли. Она разорила их и сейчас впервые задумалась о том, была ли она права. Но сожаления о сделанном – пустая трата времени. Ей вспомнились слова, сказанные много лет назад Полом: „Собственный успех – вот лучшая месть, Эмма”. Может быть, он был прав, и ее собственных достижений было бы достаточно, но все же, без подстегивающей ее мысли об отмщении Фарли, она, возможно, не достигла бы нынешних высот. Месть подхлестывала ее. Но теперь ее жизнь достигла последней долины, и после сегодняшнего вечера она сможет расслабиться, будучи уверенной в том, что все построенное ею будет надежно сохранено для нынешнего и будущих поколений ее семьи.

„Я должна пройти через это, разделаться с этим”, – сказала она себе самой. Час пробил, и настало время проявить свою волю. Она молча отделилась от группы, стоявшей перед камином, и, прокладывая себе путь через толпу гостей, Эмма наконец очутилась перед своим письменным столом в дальнем конце библиотеки.

– Прошу вашего внимания, – громко сказала Эмма. Шум продолжался. Эмма ваяла в руки стеклянное пресс-папье и громко постучала им по кожаной папке для бумаг. Разговоры смолкли, и в наступившей тишине все обернулись к ней.

– Устраивайтесь, пожалуйста, поудобнее. Я хочу обсудить вместе с вами одно небольшое семейное дело.

Некоторые члены семьи обменялись удивленными взглядами, а все остальные просто исполнили ее просьбу. Когда все расселись по местам, Эмма села за стол и открыла кейс. Она достала из него пачку бумаг и разложила их перед собой. Эмма встретилась взглядом с Джонатаном, который подмигнул ей и широко улыбнулся. „Он гораздо больше похож на Артура Эйнсли, чем на Робина, – подумала она, перебирая бумаги, – но, к счастью, характером он пошел в меня”. Улыбнувшись Джонатану в ответ, она попросила:

– Будь добр, дорогой, подай мне стакан воды.

Вскочив с места, Джонатан бросился выполнять ее просьбу. Эмма отпила глоток, сознательно оттягивая время, чтобы дать возможность заговорщикам почувствовать себя как на иголках.

Эмма взяла наконец документ и, повысив голос, прочла: „Я, Эмма Харт-Лаудер-Эйнсли из „Пеннистоун-ройял" в Йоркшире, будучи в здравом уме и твердой памяти, настоящим объявляю свою Последнюю волю и свое Завещание, оставляя тем самым недействительными все отданные ранее свои распоряжения и завещания”.

Общий вздох изумления повис в воздухе. Эмма замолчала и подняла свою седую голову. Все глаза были неотступно устремлены на нее, и в комнате установилась такая напряженная тишина, что шум от упавшей на пол шпильки показался ударом грома. Эмма улыбнулась, испытав злобное удовлетворение при виде ошеломленного выражения, застывшего на лицах ее детей. Только Дэзи и внуки остались спокойными. Эмма улыбалась, но ее глаза оставались холодными и острыми, как стальные клинки.

– Я знаю, что не принято, чтобы завещатель сам зачитывал свою волю, хотя закон прямо и не запрещает этого. Но я не ортодокс и никогда не была среди тех, кто слепо следует традициям.

– Но не кажется ли тебе это слегка ненормальным, мама? – нетерпеливо, с горящим лицом, воскликнула Элизабет.

– Пожалуйста, не перебивай меня! Вовсе нет, мне не кажется этого, – похлопав рукой по завещанию, сказала Эмма и двинулась дальше.

– Документ слишком обширен, чтобы читать его целиком, слово за словом, в нем сотни страниц, и он переполнен юридической терминологией. Поэтому, я думаю, будет проще прочитать только выдержки из него и пересказать человеческим языком, как я распорядилась своим имуществом, предприятиями и прочим состоянием.

Эмма откинулась на спинку стула и пытливым взглядом обвела присутствующих. Никто не проронил ни слова, а четверо заговорщиков, как каменные статуи, застыли в своих креслах. Отложив завещание в сторону, Эмма продолжила:

– Перед тем, как продолжить изложение моего завещания, я должна кое-что пояснить. Возможно, существует определенное недопонимание относительно промышленной империи Макгиллов, которой я управляю. Мне недавно пришло в голову, что среди вас есть некоторые, кто считает, что Пол оставил мне все свое состояние без всяких оговорок и что я могу распоряжаться им по своему усмотрению. Однако это не так.

Она отпила глоток воды, повернулась в кресле и, оглядев собравшихся, торжественным тоном заявила:

– Согласно букве и духу завещания Пола Макгилла, все его состояние после моей смерти переходит к его родной дочери, Дэзи Эйнсли-Эмори, а от нее, после ее смерти, равными долями, к двум ее детям, Поле Макгилл-Эмори и Филипу Макгилл-Эмори.

Раздался глухой ропот и, подняв руку, Эмма потребовала тишины.

– В течение своей жизни Дэзи будет получать доходы с состояния Макгиллов через коммерческий банк Россистер, выступающий в качестве ее доверенного лица. Я назначаю Дэзи душеприказчиком всего наследства Макгиллов, а Генри Россистера – ее заместителем. После моей смерти дочь Дэзи, Пола, займет мое место председателя правления „Сайтекс Ойл Корпорэйшн" и будет действовать от имени своей матери, чему она научена мною. Точно так же после моей смерти, сын Дэзи, возьмет под свой контроль все владения Макгиллов в Австралии и будет руководить ими от имени своей матери. Он обучается этому уже три последних года под моим руководством. Полагаю, что вы все хорошо поняли, что никому больше из моих детей и внуков не достанется ни единого цента из состояния Макгиллов.

Никто не проронил ни слова. Внимательные глаза Эммы быстро перебегали с одного лица на другое, испытующе разглядывая их. Но что бы ни думали про себя ее остальные дети, они держали свои мысли и чувства при себе и их лица оставались бесстрастными. Эмма заявила:

– Прояснив состояние дел с наследством Макгилла, я теперь могу перейти к разъяснению того, как я распределила мое собственное состояние.

Напряженное ожидание слушателей стало осязаемым, и Эмма чувствовала, как его волны накатывались на нее. Она отыскала глазами единственного тридцатидвухлетнего сына Эдвины, графа Дунвейла, внука Эдвина Фарли и троюродного брата Джима.

– Энтони, будь добр, подойди сюда и встань рядом со мной.

Застенчивый молодой граф на секунду застыл в изумлении, недоумевая, почему его выделили, но, тем не менее, исполнил приказ и занял место справа от Эммы.

– Мой старший внук, Энтони, будет получать доходы со специально учрежденного мною для него капитала в два миллиона фунтов. Я также отдаю Энтони мой дом на Ямайке в Британской Вест-Индии со всем находящимся в нем имуществом, кроме картин.

Эмма взглянула на изумление Энтони, молча стоявшего рядом. Она сказала:

– Я не оставлю тебе никаких интересов в моем бизнесе, поскольку ты никогда не работал у меня, а кроме того – потому, что ты полностью поглощен управлением своей недвижимостью в Ирландии и другими многочисленными предприятиями, унаследованными от своего отца.

Эмма сделала паузу и окинула Энтони испытующим взглядом.

– Надеюсь, что ты правильно меня понял и не чувствуешь себя в чем-либо ущемленным.

– Боже мой, бабушка, конечно же нет! – воскликнул смущенно он. – Я просто подавлен и не нахожу слов. Твоя щедрость превосходит все ожидания, благодарю тебя.

Он сделал попытку вернуться на место, но Эмма остановила его:

– Останься здесь, – сказала она, и Энтони, кивнув, отступил назад и встал позади Эммы справа от нее.

– Теперь очередь двух самых младших моих внуков, Аманды и Франчески.

Кивком головы она подозвала к себе четырнадцатилетних двойняшек, дочерей Элизабет, сидевших на полу у ног Блэки. Те встали и, слегка напуганные, подошли, держась за руки к ее столу.

– Станьте здесь, рядом со своим кузеном, девочки, – велела им Эмма. – Я учредила капитал в два миллиона фунтов для Аманды и такой же капитал – для Франчески. Они станут получать доходы с этих капиталов, когда им исполнится по восемнадцать лет.

Поворачиваясь к сестрам, она добавила:

– Вы еще слишком юны, чтобы понять, о чем идет речь. Я все вам объясню позднее.

– Да, бабушка, – хором сказали они, а Аманда, готовая расплакаться, вскричала:

– Но ты же не собираешься умирать, бабушка?

Эмма покачала головой и успокаивающе улыбнулась им.

– Нет, еще не собираюсь, но я обязана позаботиться о вашем будущем, вот и все.

– Мы сможем приехать пожить с тобой, правда? – сморщив лицо, жалобно спросила Франческа.

– Поговорим об этом завтра, дорогая.

Эмма подалась вперед, сцепив руки, и ее голос, всегда ровный и сильный, слегка дрогнул.

– Теперь я собираюсь обсудить распределение акций „Харт Энтерпрайзиз”, компании, которая контролирует все мои ткацкие и швейные фабрики, а также – компании „Дирфильд Эстейтс”, „Роулэнд девелопмент корпорейшн”, "Дженерал ритейл трэйдинг компании” и „Йоркшир Консолидейтид Ньюспейпер компании”. Как вам известно, эта холдинговая компания, в которой мне принадлежит 100 процентов всех акций, владеет недвижимостью на многие миллионы фунтов.

Она замолчала, отпила глоток воды и с непроницаемым лицом откинулась на спинку кресла. Легкая усмешка тронула ее губы. Четверо заговорщиков, внимательно слушавшие ее и до этого, сейчас буквально замерли как загипнотизированные. Она перевела взгляд с Кита на Робина.

– Я завещаю моему внуку, Александру Баркстоуну, 52 процента моих акций в „Харт Энтерпрайзиз”.

Ей было слышно, как Кит судорожно вздохнул, его лицо выражало недоверчивое удивление. Повергнутый в прах Робин прошептал: „Боже мой!" и покраснел, Эмма усмехнулась.

– Далее. Я завещаю остальные свои акции „Харт Энтерпрайзиз” моим внукам и внучкам, Саре Лаудер, Джонатану Эйнсли и Эмили Баркстоун. Эти акции будут поделены между ними поровну, то есть каждый из них получит по 16 процентов от общего количества акций.

Эмма знаком велела четырем наследникам подойти к столу. Они с подходящими к случаю серьезными лицами встали перед нею. Эмма по очереди оглядела каждого из них и ровным голосом сказала:

– Надеюсь, вы понимаете причины подобного раздела акций „Харт Энтерпрайзиз”. Я решила, что единственный способ предупредить развал и последующее разорение компании – сохранить контроль над нею в руках одного человека. По моему твердому убеждению, по своему опыту, знаниям и подготовленности Александр больше всех подходит для того, чтобы управлять ею. Но этим я вовсе не хочу умалить ваши способности, которые считаю выдающимися. Вы продолжите работу в отделениях компании и после моей смерти станете их руководителями. И, без сомнения, вы все станете получать доходы с причитающихся вам акций, которые я передаю вам. Кроме того, я учреждаю для каждого из вас, включая Александра, собственный капитал в один миллион фунтов. Надеюсь, вы не подумали, что я хочу создавать фаворитов, и не можете упрекнуть меня в несправедливости.

Они, все четверо, уверили Эмму в своем понимании, по очереди выразили ей свою глубокую признательность и встали слева от стола. Сара, не отрываясь, смотрела в камин, не решаясь встретиться с сердитым взглядом Кита: она знала, что ее отец рассчитывал получить большой кусок акций „Харт Энтерпрайзиз”. По той же причине Джонатан уставился себе под ноги, избегая взгляда Робина. Но угрюмого Александра и кипящую от возбуждения Эмили, казалось, мало заботила реакция их матери, Элизабет, взбешенной и окаменевшей, не верящей своим ушам.

Эмма продолжила:

– Отвлекаясь на минутку от раздела моего бизнеса, я хочу сообщить, как я распорядилась моими домами, коллекциями картин и скульптур и драгоценностями. Своему внуку, Филипу Макгилл-Эмори, я оставляю все оставшиеся у меня картины, кроме находящихся здесь в „Пеннистоун-ройял”, во всех остальных моих домах и офисах в Лондоне, Париже и Нью-Йорке. Подойди сюда, пожалуйста, Филип, и присоединись к своим кузенам и кузинам.

Филип задержался у стола и поблагодарил бабушку, которая добавила:

– Я не оставляю тебе больше ничего, Филип. Надеюсь, ты поймешь мотивы, которыми я руководствовалась. По воле своего деда ты и так становишься мультимиллионером.

– Конечно, бабушка, ты совершенно права и поступаешь по справедливости.

– Теперь об остальных домах. Я завещаю: Александру – виллу „Кэп Мартин” на юге Франции, Саре – мой дом на Белгрейв-сквер, Эмили – квартиру на авеню Фош в Париже, Джонатану – квартиру на Пятой Авеню в Нью-Йорке. Всем моим внукам оставляю всю обстановку в этих домах. Все драгоценности, кроме моих изумрудов, я поровну оставляю моим внучкам Саре, Эмили, Аманде и Франческе.

Эмма замолчала и глазами подала знак Дэзи. Ее младшая дочь, остро чувствуя антипатию к себе со стороны остальных детей Эммы, поднялась с места и, быстро пройдя через комнату, встала рядом со своим сыном Филипом.

– Моей дочери, Дэзи, я оставляю кольцо с изумрудом, изумрудные серьги и колье, подаренные мне ее отцом. Я также завещаю ей этот дом, „Пеннистоун-ройял” со всем содержимым, в котором она сможет жить до конца своих дней. После ее смерти все это перейдет к ее дочери Поле.

Ропот и перешептывания повисли в воздухе, шелестели платья, скрипели стулья под гневно ворочающимися телами. Четверо ее старших детей смотрели на Эмму с такой неприкрытой враждебностью, что Эмма невольно вздрогнула, но в ее взгляде по-прежнему не было колебаний, а лицо оставалось невозмутимым. Она взглянула на Джима Фарли, потом вынула какой-то документ из общей кипы.

– Это для вас, Джим, – сказала Эмма, протягивая ему конверт.

Джим вздрогнул и с немым вопросом в широко раскрывшихся глазах поспешил к ней. Эмма вручила ему конверт.

– Здесь ваш новый контракт с „Йоркшир Консолидейтид Ньюспейпер компании” на следующие десять лет. Изучите его, посоветуйтесь со своими адвокатами и верните его мне на той неделе, подписанным. Я также назначаю вас со следующего месяца исполнительным директором компании с соответствующим повышением оклада.

– Большое спасибо, миссис Харт. Я не нахожу слов, чтобы выразить свою признательность. Я обещаю…

– Потом, Джим, – нетерпеливо сказала Эмма, – и, пожалуйста, встаньте здесь с остальными. – Эмма взяла стакан с водой и выпила его до дна. Она выпрямилась с властным видом в кресле, лицо ее приобрело ледяную суровость.

– Теперь я хочу перейти к акциям сети универсальных магазинов Харт. Я не сомневаюсь, что всем вам не терпится узнать их судьбу.

Она помолчала, сверкая глазами.

– Я создала эту сеть на голом месте, своими собственными руками, вот этими самыми, – она подняла руки и показала их собравшимся. – Вся моя жизнь ушла на это, чтобы эта сеть стала такой, какая она сейчас, одной из крупнейших в мире. Несколько недель назад я решила передать ее в подходящие руки одного человека, который смог бы обеспечить ее сохранение, эффективно управлять ею так, как всегда делала это я сама…

Эмма многозначительно не договорила фразы до конца. Тишина в комнате стала гнетущей, напряжение – с трудом переносимым.

– Я передаю и завещаю все мои акции универмагов Харт моей внучке, Поле Макгилл-Эмори. Я оставляю ей также свою остальную коллекцию изумрудов.

Пола машинально поднялась с места и, проходя свой путь по ковру через комнату, с ужасом почувствовала, что ноги не слушаются ее. Но она старалась сохранять бесстрастное выражение на лице, неотрывно глядя только на Эмму. Предчувствуя всю неделю надвигающиеся события, она, тем не менее, не ожидала столь драматического их развития и боялась даже подумать о их будущих последствиях. Пола встала перед столом.

– Благодарю за доверие, которое ты мне оказала, бабушка. Клянусь тебе, что сохраню универсальные магазины Харт.

– Неужели ты могла подумать, что я сама не уверена в этом? – шутливо парировала Эмма, нежно улыбнувшись внучке.

Они обменялись улыбками, и Пола заняла место рядом с остальными, выстроившимися, словно фаланга, вокруг Эммы. „Бабушка разделила собравшихся как бы на два лагеря”, – сказала себе Пола, с нарастающим интересом гадая, что будет дальше. „Сейчас начнется сражение”, – решила она, тяжело вздохнув про себя.

– Наконец, я назначаю своим душеприказчиком свою дочь Дэзи Эмори, а Генри Россистера – ее заместителем.

Эдвина, Кит, Робин и Элизабет застыли как парализованные нанесенным ударом, и Эмма читала на их холодных лицах ненависть к себе, смешанную с горечью и растерянностью. Эмма сидела совершенно спокойно, ожидая, когда разразится скандал. Но, как ни странно, они, к глубочайшему изумлению Эммы, оставались удивительно сдержанными. „Они понимают, что я перехитрила их, но слишком трусливы, чтобы протестовать”.

Первым пришел в себя Робин. Он вскочил с апоплексически налившимся кровью лицом.

– Теперь послушай меня, мама. Ты совершила чудовищную несправедливость, хладнокровно вычеркнув нас из своего завещания, лишая нас того, что нам принадлежит по закону. Я полностью согласен со всем, что касается раздела состояния Макгиллов, но твои собственные средства и владения должны автоматически перейти к твоим детям. Мы – твои законные наследники. Я не намерен смириться и собираюсь опротестовать твое завещание, а все остальные – поддержат меня. Вне всякого сомнения, воспаление легких тяжело подействовало на тебя. Я буду настаивать на том, чтобы тебя признали недееспособной в момент составления завещания. Очевидно, что ты не в состоянии в дальнейшем отвечать за свои действия, и любой суд признает это. Более того…

– Заткнись и сядь на место, – голос Эммы, как стальной клинок, разорвал воздух. Она встала и сжала край столешницы.

– Да, я действительно исключила вас из своего завещания. И у меня были к тому основания. Видите ли, я вовремя узнала, что вы, четверо, сговорились отобрать у меня мою империю, забрать себе все, даже обделив собственных детей.

Она сардонически рассмеялась.

– Думаю, что я бы прислушалась, хотя и с неохотой, к вашим предложениям, если бы вы обратились ко мне. Я всегда уважала умных противников. Но вы оказались глупы и завистливы.

Эмма перевела дух.

– И в вашем заговоре была одна существенная ошибка: вы недооценили меня.

Она неотрывно смотрела на них, прищурив глаза, превратившиеся в узкие зеленые щелочки между сморщенными от старости веками.

– Генри Россистер как-то назвал вас клубком ядовитых змей. Как же он был прав тогда! Вы действительно не заслуживаете ни малейшего снисхождения за свое возмутительное поведение. Но я не так мстительна, как вы думаете и как был бы любой на моем месте. Поэтому я решила не ликвидировать те трасты, которые я учредила для вас много лет назад.

Эмма презрительно сжала губы.

– А что касается завещания, – оспаривать его или нет, – то я ожидала подобной реакции. Я предугадала ее, Робин, и соответствующим образом приготовилась на этот случай.

Эмма взяла со стола конверт и достала из него четыре листка бумаги. Она подняла руку, и листки затрепетали между ее пальцами.

– Здесь приготовлены чеки для каждого из вас. На какую сумму? На миллион фунтов каждый. Конечно, это капля в море по сравнению с тем, что вы могли получить, если бы не предали меня, но, тем не менее, это – целая куча денег с любой точки зрения.

Эмма цинично улыбнулась.

– Не воображайте себе, что это подарки. Вовсе нет, я просто покупаю вас. И я хорошо знаю, что каждый из вас имеет свою цену.

Положив чеки на стол, она взяла стопку документов.

– Если вы хотите получить свои чеки, по которым можно получить деньги немедленно, прямо с понедельника, каждый из вас должен подписать со мной индивидуальный договор.

Она помахала в воздухе зажатыми в руке документами.

– Как видите, договора уже составлены. Каждый договор представляет соглашение между нами, по которому вы обязуетесь не оспаривать мое завещание. Как юрист, Робин, ты должен понимать, что подписав договор и приняв мои финансовые предложения, вы лишаетесь возможности опротестовать завещание в суде.

Она по очереди перевела взгляд своих сверкающих глаз с Робина на Кита, потом на Эдвину и Элизабет.

– Хочу вас предупредить, что я приняла все меры, гарантирующие неоспоримый характер своей воли. В этом случае, можете вы спросить, почему я готова отдать каждому из вас по миллиону фунтов? Очень просто, для того, чтобы защитить свою империю от всяких, даже незначительных потрясений, и чтобы быть уверенной в том, что ни один из вас не станет отравлять жизнь моим внукам и не будет обузой для них.

Эмма вновь взяла чеки и помахала ими.

– Для меня это своего рода страховой полис.

Эмма села, бесстрастно глядя на них. Смущенный Кит сидел в кресле, не решаясь встречаться с нею глазами. Элизабет нервно сжимала руки, находясь в явном замешательстве, а Робин, их лидер, пытался хорохориться, изображая браваду на лице. Из всех четверых только Эдвина казалась спокойной, по крайней мере, внешне.

Эмма, до сих пор не обращавшая внимания на своих невесток и на зятя-графа, теперь обратилась к ним.

– Не хотите ли вы посовещаться со своими половинами? – спросила она, рассмеявшись. – Миллион фунтов – чертовски крупная сумма, чтобы так легко от нее отказаться.

Джун и Валери, всегда любившие Эмму и сейчас очевидно подавленные двуличностью своих мужей, отрицательно покачали головами, а граф, сознавая шаткость своего положения в семье, дипломатично уклонился от ответа.

– Ну, решайтесь, – сердито бросила Эмма. – Я не собираюсь тратить на это всю ночь.

Она встала и принялась торопливо складывать документы в кейс.

– Делайте, что хотите. Но я в последний раз предупреждаю вас, что вы проиграете, если попытаетесь опротестовать завещание после моей смерти. Этого не будет никогда. Я достану вас и с того света.

Элизабет решилась первой.

– Где тут ручка? – истерически вскричала она и поднялась с места, провожаемая злобным взглядом Робина. За ней последовала Эдвина. Потом их примеру последовал угрюмый, кипящий от ярости Робин. Кит был последним, и Эмма заметила, что у него дрожали руки и он был не в состоянии посмотреть ей в глаза.

Эмма убрала подписанные договоры в кейс и защелкнула его.

– Ну, а теперь, когда мы разобрались с этим маленьким семейным делом, я предлагаю продолжить нашу вечеринку.

На мгновение в гостиной установилась полная тишина, в которой все собравшиеся молча взирали на Эмму, а потом прорвался тот гвалт, которого она давно ожидала. Все столпились вокруг нее и заговорили разом. Эмма взяла в руки кейс и сказала:

– Прошу простить меня, но я должна оставить вас на несколько минут. Я скоро вернусь.

Она поймала Полу за руку.

– Поднимитесь с Джимом ко мне в верхнюю гостиную. Мне нужно переговорить с вами наедине. И захвати, пожалуйста, с собой мой кейс.

– Конечно, бабушка.

Эмма плавно двинулась прочь. Проходя мимо Блэки, она взяла его под руку.

– Не мог бы ты подняться и зайти выпить со мной?

– С огромным удовольствием, будь уверена, – ответил Блэки.

По своему обыкновению, он почти вплотную приблизил свое лицо к ее и, заглянув сияющими глазами глубоко в глаза Эммы, воскликнул:

– Настоящий спектакль, Эмма. Настоящее представление!

Эмма улыбнулась ему в ответ и ничего не ответила. Бок о бок они, в сопровождении Полы и Джима, вышли из библиотеки, пересекли Стоун-Холл и подошли к громадной винтовой лестнице, ведущей наверх. Что-то заставило Эмму задержаться у ее подножия. Обернувшись, она посмотрела назад. Кит, Эдвина, Робин и Элизабет стояли с непроницаемыми лицами в дверях библиотеки, глядя ей вслед. Эмма хорошо понимала, о чем они думают. Она выпрямилась и отбросила ногой подол своего вечернего шифонового платья, выразив этим легкомысленным жестом свое презрение к ним, и двинулась вверх по лестнице, гордо и величественно, как обычно.

Перед входом в гостиную Эмма извинилась и на минуту зашла к себе в спальню. Вернувшись через минуту, она застала в гостиной Блэки, сидевшего на одном диване, и молодых людей – на другом. Эмма встала перед камином, переводя взгляд с Полы на Джима и обратно.

– Вы рассказали Поле эту необыкновенную историю о мужчинах Фарли и женщинах Харт, Джим?

– Нет, миссис Харт. Я подумал, что вы захотите это сделать сами, – быстро ответил он.

– Что за необыкновенная история? – с любопытством спросила Пола.

– Я разрешаю Джиму рассказать ее тебе. Он сделает это потом, сейчас для этого нет времени.

Эмма разжала правую руку.

– Я обнаружила этот медальон, разбирая вещи своей матери после ее смерти. На нем выгравировано: „Э. от А. 1885”. Я знаю, что его подарил моей матери и твоей прабабушке Адам Фарли, ваш прадед, Джим. Я хочу отдать его тебе, Пола.

Заинтригованная Пола взяла медальон и стала разглядывать его.

– Спасибо, бабушка. Я навсегда сохраню его.

Оборачиваясь к Джиму, она сказала:

– Ты перескажешь мне эту историю, когда мы спустимся вниз. Все это звучит так таинственно.

– Она такая и есть, – ответил Джим. Эмма теперь обратилась к Джиму.

– Я нашла вместе с медальоном эту мужскую золотую булавку для галстука. Не могла ли она принадлежать вашему прадеду?

– Конечно, я в этом уверен, – воскликнул Джим, вертя булавку в руках. – В столе у дедушки Эдвина я нашел, разбирая его бумаги, фотографии его отца. Адам там совсем молод и одет в костюм для верховой езды. Галстук у него был заколот именно этой булавкой.

– Возьмите ее себе, Джим, – мягко сказала Эмма.

– Благодарю вас, миссис Харт, я очень тронут. И еще раз благодарю вас за контракт и назначение. За все. Я просто не ожидал…

– Это самое меньшее, что я могла для вас сделать, – перебила его Эмма. – Ну, а теперь оба бегите и наслаждайтесь обществом друг друга. Я хочу остаться с Блэки. За весь вечер нам с трудом удалось перекинуться двумя словами, а нам многое надо сказать друг другу.

Джим поднялся. Склонившись, он поцеловал Эмму в щеку.

– Вы – действительно великая женщина, миссис Харт.

Эмма улыбнулась ему в ответ. Пола обняла ее и шепнула в ухо:

– Я знала, что ты старая хитрая лиса и что-то затеваешь. Но ты удивила даже меня. Ты – кладезь сюрпризов, бабушка. И я просто обожаю тебя.

Эмма посмотрела, как они, взявшись за руки и улыбаясь друг другу, выходят из гостиной и подумала про себя: „С ними будет все хорошо!”

Блэки попыхивал сигарой, внимательно наблюдая за Эммой. Его глаза были полны нежности. Он обожал ее все шестьдесят четыре года, свою маленькую дикарку с вересковой пустоши. Они прошли вместе длинный путь, на котором было много горя и радостей, но она никогда не переставала изумлять его.

– Итак, вендетта закончилась. Ты соединила две семьи: Пола становится Фарли, – он мягко улыбнулся ей. – Я начинаю думать, что, в конце концов, ты стала сентиментальной пожилой дамой, Эмма Харт.

– Возможно. – Эмма откинулась на спинку дивана и расправила подол платья. – Ты знаешь, Блэки, если мне удастся пожить еще немного, то я смогу подержать на руках правнука Фарли. Кто бы мог подумать!

Ее глаза загорелись.

– Я так рада, что изменила решение относительно Джима и Полы. Их счастье – вот что сейчас важнее всего, в них наше будущее.

– Надеюсь, так и будет, – промолвил Блэки. Он встал и подошел к георгианскому столику. – Что тебе налить, Эмма? – спросил он, наливая себе коньяку.

– Мне – „Красавец Принц Чарли”, пожалуйста.

Блэки с бокалами в руках подошел и сел с нею рядом на диван.

Они чокнулись.

– За всех, кого мы любили, но потеряли, за тех, кого мы любили и кто еще с нами, за наших потомков, которым еще предстоит родиться, Эмма!

– Да, Блэки, за новое поколение.

Они сидели рядом молча, глубоко задумавшись, и им было легко друг с другом как всегда, с самой первой встречи на вересковой пустоши. Неожиданно Блэки взял Эмму за руку.

– Какой длинный путь ты прошла, Эмма, в погоне за нынешним твоим богатством и могуществом, и вот что меня заинтересовало. Скажи мне, узнала ли ты на этом пути что-нибудь особенное, чем бы могла поделиться со старым другом?

– Да, Блэки, мне кажется, что я поняла, в чем смысл жизни.

Он внимательно посмотрел на нее:

– И в чем же он, крошка?

Эмма улыбнулась своей несравненной улыбкой, осветившей ее лицо.

– В терпении.