Наблюдая за Мелантэ, которая просматривала письма, Арион чувствовал, как к его горлу подкатывает комок. Густые черные волосы скрывали лицо девушки, но он все равно знал, что она до сих пор на него злится. Изящные кисти рук с очаровательными круглыми ногтями резкими движениями переворачивали страницы, а когда она читала что-то вслух, в ее голосе были слышны нотки раздражения. Они находились в каюте, расположенной на корме лодки. Сюда доносились голоса Серапиона и няньки, которые разговаривали в носовой части, а также Ани, обсуждавшего с командой, как им лучше пришвартоваться.

У юноши было такое ощущение, что в душе у него все сжалось от тоски и боли. Когда Ани вчера вечером предложил ему сотрудничество, одна его половина хотела воскликнуть от радости: «Да!» Но другая возмущенно твердила: «Какая нелепость! Неужели последний представитель династии Лагидов будет работать на купца из Коптоса? Это просто глупо! Возмутительно! Безумно!» И все же Цезари он понимал, что никогда за всю свою жизнь он еще не был так счастлив, как за эти последние несколько дней. Как жаль, что их путешествие не может продолжаться вечно. Он спас «Сотерию», и вся команда Ани была ему за это благодарна (кроме Аполлония, но он не в счет). Никто в нем не разочаровался, а Мелантэ больше не смотрела на него с жалостью – напротив, в ее обворожительных темных глазах читалось восхищение и благодарность. Если раньше все они презирали его, то теперь их отношение резко изменилось к лучшему – и не из-за страха наказания, а потому, что Арион сделал для этих людей. Он заслужил их уважение. Они понятия не имели о том, что он сын царицы, зато знали о его проклятой болезни – и все же относились к нему с любовью и уважением! Что ни говори, глупо все это и как-то мелко – беспокоиться по поводу мнения простолюдинов о себе, однако Цезарион искренне радовался, что эти люди стали относиться к нему с подчеркнутым вниманием. И Мелантэ – красавица Мелантэ с кожей цвета темного меда и очаровательными глазами, которая унаследовала от отца его ум и силу воли, – тоже питает к нему явную симпатию. По крайней мере до вчерашнего вечера.

Он, конечно, глупец, что позволил себе увлечься дочкой погонщика верблюдов, да еще теперь терзается, видя, как она на него рассердилась. Разумеется, возможности для более близкой связи у них не было, зато были причины, которые останавливали юношу. Он понимал, что это могло усугубить его собственное состояние, однако более важным препятствием являлись их отношения с Ани, который просто обожал свою хорошенькую дочь. Нет, он не посмел бы обидеть уважаемого им человека, соблазнив его дочь, – даже если она сама не будет против. Кстати, как относится к этому сама Мелантэ, для Цезариона было неясно. Да, он ей нравился, но девушка обладала сильной волей и ни за что не согласилась бы опозорить саму себя и свою семью, расставшись с девственностью до брачной ночи. Цезарион не хотел этого, понимая, что их отношения могли причинить боль не только девушке, но и ее семье. Однако мысль о женитьбе тоже была абсурдной. Во-первых, закон этого не позволяет, а во-вторых, он не в том положении, чтобы связывать себя подобными обязательствами.

Если бы царица узнала, что ее сын так серьезно размышляет о своих отношениях с дочерью крестьянина, она бы приказала выпороть Мелантэ. Девушке повезло, что его матери уже нет в живых, иначе ей не удалось бы избежать печальной участи Родопис, которую Клеопатра вышвырнула из дворца, приказав продать на невольничьем рынке.

Поражаясь самому себе, Цезарион мысленно окинул взглядом свое прошлое. Все-таки иногда Клеопатра действительно была жестокой и тщеславной. Снова вспомнив Родопис, свою первую любовь, он подумал о том, что у царицы даже не нашлось повода, чтобы так жестоко обойтись с девушкой! Если ей так хотелось избавиться от Родопис, она могла бы подарить ей свободу и снабдить приданым. В разговоре с матерью Цезарион так и сказал ей об этом, на что царица ответила: «Если бы все рабыни во дворце вообразили, что спальня царя – это верный путь к свободе, мы бы каждую ночь вытаскивали их из твоей кровати».

Тогда он сам пошел на невольничий рынок, нашел человека, который купил Родопис, и выкупил девушку в два раза дороже. Затем он дал ей вольную и самостоятельно приготовил для нее приданое, не сказав ни слова матери. Это было непросто: денег, которые ему давали, не хватало для покрытия расходов, а просить у казначея Цезарион не решился. Тот, не задумываясь ни секунды, доложил бы об этом царице. Поразмыслив, Цезарион продал тогда своему товарищу скаковую лошадь и дал Родопис в качестве приданого фибулы и кольца.

Ему в то время было уже шестнадцать. Официально он считался царем, но все равно не имел возможности даровать рабам свободу. Ради того, чтобы сделать девушку, в которую он был влюблен, свободной, Цезариону пришлось прибегнуть ко всяким ухищрениям. Да он никогда, собственно, и не обладал реальной властью. Когда ему исполнилось шестнадцать, его должны были зачислить в эфебию. В древнегреческом обществе молодой человек, достигший 16-летия, обретал вес права гражданина, становясь членом эфебии – общества молодых людей) для прохождения военной подготовки. Мать наняла учителей, чтобы те подготовили его, но официально Цезариона так и не зачислили в корпус молодых греков – граждан полиса. Это сделали только год спустя, после Акции, когда царица решила укрепить пошатнувшийся авторитет царского дома среди населения и показать всем, что она верит в династию. Это было весьма мудро с ее стороны, несмотря на то что этим поступком она подписывала собственному сыну смертный приговор. Надежда на то, что Октавиан пощадит юношу, носившего имя Цезарь, была очень слабой. Вряд ли он вообще пощадил бы любого, кто носил это имя.

И все же Клеопатра не взяла его на битву при Акции, о чем он до сих пор горько жалел. Цезарион был уже достаточно взрослым, чтобы идти на войну, и ему, по идее, полагалось поручить командование каким-нибудь войском – на словах, конечно. Естественно, за его спиной стоял бы пожилой и умудренный опытом человек, но у него была бы возможность смотреть и учиться. Но вместо этого его оставили в Александрии с младшими братьями и сестрами на попечении школьных учителей. «При твоем состоянии здоровья...» – как всегда, начала объяснять ему мать, хотя сама столько раз твердила о том, что та же самая болезнь не помешала его отцу завоевать полмира.

Тогда он впервые разобиделся, подумав, что никогда не представлял собой ничего особенного: ребенок двух божеств, он оказался полным ничтожеством. Клеопатра стремилась к тому, чтобы иметь в качестве соратника кого-то из Лагидов, мужчину; она, конечно, видела преимущества в том, чтобы родить ребенка от Юлия Цезаря. Но когда сын вырос, царица поняла, что предпочитает видеть возле себя не взрослого мужчину, который бы командовал армией и принимал самостоятельные решения, а такого же, как и прежде, послушного ребенка. Даже сейчас, став на время Арионом, юноша имел больше возможностей проявить индивидуальность, чем когда он был Цезарионом.

Он вдруг с горечью вспомнил доктора, настойчиво предлагавшего сделать ему прижигание мозга. Цезариону тогда было четырнадцать, и он сильно ослаб после целого года мучительного лечения лекарствами, слабительными и кровопусканиями. Доктор утверждал, что, если просверлить небольшую дырочку на его макушке и нагреть мембраны мозга при помощи раскаленного железа, это выгонит флегму из головы и расширит мозговые желудочки, вследствие чего приступы прекратятся. Цезарион слышал что-то похожее перед тем, как его подвергали десяткам пыток, и бросился умолять мать, чтобы на нем этот эксперимент не проводили. Личный доктор Клеопатры, Олимпий, – да благословят его боги! – поддержал Цезариона, заявив, что подобная процедура может повлечь за собой инвалидность или даже смертельный исход и вряд ли принесет пользу. Клеопатра подумала... и в конце концов вняла мольбам сына. Однако она позволила доктору попробовать другой способ – прижечь раскаленным железом затылок Цезариона, за ушами, чтобы посмотреть, принесет ли это облегчение.

Аполлон и Асклепий! Как же это было больно! У него до сих пор остались шрамы – должно быть, сейчас, когда у него такие короткие волосы, они хорошо видны. Цезарион нащупал пальцем один из них – неровную полоску гладкой, не покрытой волосами кожи. Со слезами на глазах Цезарион просил мать запретить этому человеку прикасаться к нему, но Клеопатра непререкаемым тоном заявила, что он царь, а царю подобает быть мужественным перед лицом испытаний.

Гадко, конечно, с его стороны вспоминать подобные вещи о своей матери, особенно сейчас, когда она совсем недавно ушла из жизни. Он должен оплакивать ее. Однако... Цезарион был бесконечно рад тому, что Мелантэ и Ани никогда уже не встретятся с ней.

– Что это? – раздраженно спросила Мелантэ, прервав его размышления.

Он взял лист папируса из ее руки и пояснил:

– Образец ответа на запрос о покупке ладана. Предполагалось, что Мелантэ будет выполнять обязанности писаря при отце, пока они будут находиться в городе. Девушка умела сносно читать и писать, у нее был четкий разборчивый почерк, хотя она делала ошибки в орфографии. Ее греческий был разговорным, и она не знала специальных грамматических оборотов, характерных для деловой переписки. Цезарион уже составил все письма, о которых просил Ани, – в основном они содержали просьбу о встрече с каждым из бывших поставщиков Аристодема. Помимо этого он набросал несколько дополнительных писем с предложениями о возможной встрече с другими купцами и при этом оставил место для заголовка, поскольку не знал их имен. Цезарион записал все, что знал об Александрийской гавани и действующих торговых постановлениях, о синдикатах и сообществах – словом, всю информацию, которая могла бы оказаться полезной для Ани. Юноша даже составил в качестве образца несколько писем, в которых содержался ответ на запрос, чтобы Мелантэ, внеся небольшие изменения, могла при необходимости их использовать. Занимаясь всем этим во время путешествия, Цезарион только теперь осознал, как ему хочется, чтобы у Ани все получилось.

– А это? – спросила Мелантэ.

– Образец ответа на предложение купить олово. Девушка просмотрела оставшиеся письма и отложила их в сторону.

– Ну, тогда все, – жестко сказала она.

– Мелантэ, пожалуйста! – Что?

– Мне действительно нужно оставить вас. Не сердись на меня! Она хлопнула связкой папирусов о футляр и пристально посмотрела на Цезариона.

– Ты хочешь, чтобы я на тебя не сердилась, даже если думаешь, что лучше смерть, чем сотрудничество с моим отцом?

– Я не...

– Мой отец – порядочный человек! Он заработал свои деньги тяжелым трудом и собственными мозгами. Неужели это делает его хуже по сравнению с кем-то, кто просто-напросто их унаследовал? Он помог нашим соседям в округе: сейчас все зарабатывают тем, что выращивают лен, а женщины – благодаря тому, что работают на станках. Он никогда никого не обманул, он чтит богов и заботится о своей семье. Как ты смеешь относиться к нему с таким презрением?

– Я его не презираю!

– Нет, презираешь! Ты ко всем нам относишься надменно. Ты сам, не замечая своего высокомерия, заявил, что мы ставим себя на один уровень с рабами только потому, что помогаем друг другу. И сейчас ты предпочитаешь уйти от нас и позволить себя убить, нежели продолжать работать с моим отцом! И ты еще хочешь, чтобы я на тебя не сердилась?

– Мелантэ, я...

– Все, что ты здесь говорил о том, будто не хочешь навлечь на нас беду, – это просто басни! – не унималась Мелантэ, с каждым словом распаляясь все больше и больше. – Все это ложь! От первого и до последнего слова! Ничего страшного не произойдет, если ты просто будешь избегать встреч со своим братом. Он думает, что ты в плену у римлян, или убежал из страны, или вообще уже мертв. Даже если твой брат узнает, что ты еще жив, но от тебя не исходит никакой угрозы – при условии, что ты не будешь настраивать против него друзей своей матери, – разве он будет беспокоиться из-за тебя? Опасно станет только в том случае, если ты сам поднимешь бучу! А тебе это делать совсем необязательно; ты мог бы спокойно работать с моим отцом. Но нет же – слишком ты для этого гордый! Ты ждешь, чтобы я сказала тебе: «Да, конечно, все в порядке. Я понимаю, что мы для тебя всего лишь грязь. Уходи и помирай себе с теми, кто тебе ровня. Вот тебе мое благословение»? Не дождешься!

– Я совсем так не думаю!

– Нет, думаешь! – ответила она, бросив на него злой взгляд. Глаза девушки наполнились слезами. – Сам знаешь, что это так.

– Немного, – признался он. – Но не до такой степени, как раньше. Мелантэ, пожалуйста, постарайся понять...

– Не буду! – отрезала она.

– У меня есть брат, – сказал вдруг Цезарион, удивляясь тому, что решился на это признание. – Сводный брат, такого же примерно возраста, что и Серапион. Я не знаю, где он. Я даже не знаю, жив ли он еще.

Она посмотрела на него сквозь слезы, но уже не так сердито.

– Что ты имеешь в виду?

– Я должен выяснить, что с ним случилось. А это значит, что мне придется обратиться за помощью к друзьям моей матери. Следовательно, я рискую наткнуться на своего троюродного брата. Встреча с ним весьма небезопасна, и поэтому я не должен оставаться у вас. В том случае, если он решит расправиться со мной, можете пострадать и вы.

– Ты никогда раньше не говорил о своем брате, – с подозрением глядя на него, заметила Мелантэ.

– О Зевс! Я не смею рассказывать о себе, Мелантэ! Я не смею этого делать, особенно здесь, в Александрии. У меня действительно есть брат, я клянусь Дионисом и всеми бессмертными богами. Его зовут Птолемей. Ему шесть лет.

От злости и раздраженности Мелантэ не осталось и следа.

– Прости, – прошептала она и вытерла слезы. – Прости меня, пожалуйста. Я, как всегда, наговорила тебе страшных вещей. – Ее губы задрожали. – Я просто не хочу, чтобы ты уходил.

Он подошел к ней вплотную, взял за руки и поцеловал в щеку. Она потянулась к нему, и на секунду Цезариону показалось, что он и вправду бог, а в его жилах течет не кровь, а божественный ихор. Он снова поцеловал девушку. Она обвила руками его плечи, и ее губы стыдливо и неумело ответили на его поцелуй.

Внезапно дверь открылась. Они обернулись и увидели, что на них смотрит Ани. В его глазах читалось осуждение.

Цезарион выпустил руки Мелантэ и поспешно отступил назад.

– Я... – начал он.

– Ты вроде хотел попрощаться, – сухо произнес Ани. – Да, – подтвердил Арион, покраснев от стыда.

– Желаю тебе всего доброго, – сказала Ариону Мелантэ, вытирая слезы. – Удачи тебе. Будь осторожен. Прошу тебя, будь осторожен и... Если сможешь, дай нам знать, как ты.

– Я постараюсь, – ответил Арион, чувствуя, как к горлу подступил комок. – И тебе тоже всего хорошего, Мелантиона.

Он наклонился, неловко поднял корзину, в которой лежали книги и запасной хитон, и, спотыкаясь, вышел на палубу. Солнце стояло в зените, и в гавани было затишье: лодочники и работники доков отдыхали, укрываясь от полуденной жары. Команда «Сотерии» собралась вокруг Цезариона, все пожимали ему руку и желали удачи. Тиатрес дала ему в дорогу немного хлеба и оливок, завернутых в платок. Из передней каюты выбежал Серапион и обнял его. Цезарион ласково потрепал мальчика по голове и пожелал ему здоровья и удачных прогулок по Александрии.

Ани прокашлялся и заявил:

– Я провожу тебя до выхода из доков.

И они отправились вдвоем вдоль пустынной набережной, нагретой палящим солнцем.

– Мне очень жаль, что так получилось, – неожиданно для самого себя сказал Цезарион. – Это я насчет Мелантэ.

Ани искоса посмотрел на него и закусил нижнюю губу.

– Мне тоже.

– У меня и в мыслях не было... Я не хотел обижать ни ее, ни тебя.

– Ты сказал ей правду?

– Ты подслушивал? – возмутился Цезарион.

– А как же иначе? Неужели ты думал, что я буду стоять в стороне, когда молодой человек разговаривает наедине с моей дочерью? Это правда, что у тебя есть младший брат?

Некоторое время Цезарион шел, не говоря ни слова и не поднимая глаз на Ани. Ему пришлось сказать Мелантэ о Филадельфе, потому что он знал: девушка воспримет это как вескую причину, объясняющую его уход. Однако Филадельф был только частью его истинных целей. Безусловно, в какой-то мере Мелантэ была права, обвиняя его в гордости и высокомерии. Но главной причиной была правда о нем самом. Если его поймают, то никого из всей команды «Сотерии» не оставят в живых. Их накажут зато, что они его укрывали и спасли от смерти. Думать об этом было невыносимо. Лучше, чтобы Ани и его люди никогда не узнали об этом.

– Да, у меня действительно есть младший брат, – ответил он. – Я не лгал. Я хочу помочь ему, если, конечно, смогу.

– Выходит, ты никогда нам не доверял. – В голосе Ани звучали обида и горечь. – Даже в вещах, которые делают тебе честь.

Их глаза встретились.

– Это неправда. Мне кажется, что я доверяю тебе так, как никому и никогда.

Ани остановился.

– Мать Изида! Ну и несчастная у тебя была жизнь, мальчик! Сначала ты говоришь, что никто и никогда не относился к тебе с такой добротой, не ожидая ничего взамен, а теперь утверждаешь, что никому и никогда не доверял! – Он замялся. – Извини. Ты не любишь, когда я тебя называю мальчиком.

– На самом деле, – улыбнувшись, произнес Цезарион, – я уже не против такого обращения. Ты знаешь... Твое предложение... насчет сотрудничества... Я бы очень хотел дать на это свое согласие.

Невероятно, но это была чистая правда! У Цезариона вдруг появилась в голове неприятная мысль, что, возможно, это случилось потому, что он опустился на животный уровень, но даже это не умаляло его страстного желания принять предложение Ани и быть таким же счастливым, как сейчас.

С грустью, но не скрывая любопытства, Ани посмотрел на юношу и, протянув руку, тронул его за плечо.

– Так почему же ты отказываешься?

И тут неожиданно появилось гнилое зловоние, а затем и внезапное чувство необъяснимого ужаса. Цезарион схватил мешочек с травами и поспешно присел у обочины дороги.

– О Изида! – воскликнул Ани, узнавая первые признаки приближающегося приступа.

Цезарион почувствовал, как Ани поддерживает его, чтобы он не упал, и это придало ему уверенности.

Хор поет гимн Изиде: «Славим тебя, царица рек, морей и ветров. Славим тебя, царица войны...» Клеопатра сидит на позолоченном троне, под пурпурным балдахином, одетая как богиня. А на голове – корона в виде змеи. Чуть ниже царицы на своем золотом троне сидит Цезарион и смотрит на мать. На нем тяжелый, расшитый драгоценными камнями плащ. Еще чуть ниже сидит Филадельф. Малыш пытается снять свою диадему, но стражник его останавливает. Все вокруг шушукаются, глядя на него.

Река вышла из берегов, красно-коричневая от грязи. Жрецы подводят к алтарю телку для заклания в качестве благодарности богам. Верховный жрец ожидает у жертвенника с ножом, поблескивающим в его руке.

Мужчина сидит за столом, склонив голову. Его руки и ноги крепко привязаны к ножкам стола. Кожа на затылке преступника снята – она свешивается внутренней стороной наружу поверх его глаз. В этом месте его череп вскрыт. «Это мозговые желудочки», – говорит врач, прикасаясь к серой массе скальпелем. Рука жертвы вздрагивает. Цезарион в ужасе вскрикивает: «Он еще жив!»

Юноша полулежал на обочине под лучами палящего солнца. Перед ним на корточках сидел Ани. Одной рукой он придерживал Цезариона за спину, а другой прикладывал к его лицу мешочек с лекарством. Цезарион застонал и обмяк, чувствуя на себе надежную руку Ани.

– Прошло? – мягко спросил Ани.

Цезарион кивнул. Он наклонился вперед, нащупал мешочек и снова вдохнул. Запах уже не был таким сильным, как раньше: нужно заказать новую смесь... если, конечно, его не убьют в ближайшие дни.

Ани, не сводя с него участливого взгляда, неожиданно заявил:

– Знаешь, Арион, сдается мне, что дело тут не по флегме. Да и влажность тут ни при чем. У тебя случаются приступы, когда ты переживаешь сильное волнение, если тебе больно или ты чем-то очень расстроен...

– Тогда почему это происходит только со мной? – уныло спросил Цезарион.

Ани пожал плечами.

– Ну... потому что у тебя к ним предрасположенность. Очевидно, от приступов тебе уже не избавиться, но, скорее всего, они будут в том случае, когда ты чем-то сильно опечален, или устал, или голоден, или у тебя появилась сильная боль. Если бы дело было в излишней жидкости, ты бы то и дело бился в конвульсиях на протяжении всего нашего плавания по реке, а в пустыне – ни разу. На деле же получилось в точности наоборот. И не спорь с этим, мальчик. Это совершенно ясно. Да и женщин, как мне кажется, тебе не следует избегать. Я бы на твоем месте точно этого не делал. – Ани явно колебался, но все же продолжил: – Скажи, о ком ты каждый раз во время приступа говоришь: «Он еще жив»? Когда ты произносишь эти слова, я невольно начинаю думать о самом ужасном.

Цезарион тяжело вздохнул. Он никому никогда не рассказывал о своем кошмаре. Однако наверняка ничего страшного не произойдет, если Ани узнает о нем и, возможно, перестанет так волноваться по этому поводу.

– Я не знаю его имени. Это был преступник – кажется, он убил какую-то женщину. У него тоже была проклятая болезнь, как и у меня. Один врач при медицинской школе в Мусейоне попросил разрешения вскрыть его тело, и моя мать взяла меня с собой, чтобы понаблюдать за процедурой. Она хотела, чтобы я видел, в чем заключается моя проблема.

– Они вскрыли его, когда он был еще жив! – воскликнул Ани, в изумлении глядя на Цезариона, – Изида и Серапис!

– Доктора в Мусейоне регулярно проводят вскрытия мертвых тел. Что до живых людей... не так часто, и на это требуется разрешение царицы. Но такие опыты тоже проводили. При этом используются преступники, которых в любом случае ждет смертная казнь. В тот раз они накачали его снотворным и вскрыли череп на затылке. Я думал, что он мертв. – Цезарион весь задрожал. – Потом доктор сказал: «Перед тобой мозговые желудочки!» – и дотронулся скальпелем... Рука того человека вздрогнула. – Цезарион закрыл глаза. – С тех пор я всегда вижу эту сцену, когда у меня приступ.

– Милостивая Изида! Твоя мать привела тебя туда, чтобы посмотреть? Сколько тебе было лет?

– Тринадцать. Мне было тринадцать. Она не предполагала, что это настолько меня потрясет.

– Как она могла об этом не знать? Любой нормальный человек будет потрясен, а тем более подросток, страдающий проклятой болезнью...

– Она не знала, – уставшим голосом произнес Цезарион. – Мне кажется, мы все ненормальные. А ты сам, Ани, нормальный? Ты, честно говоря, не похож ни на кого, с кем я когда-либо встречался.

– Я достаточно нормальный, чтобы не делать такого! – не скрывая своего отвращения, заявил Ани.

Цезарион улыбнулся.

– Я очень рад, что встретил тебя. – Он с трудом поднялся на ноги. – Я должен идти. Не провожай меня до ворот, давай попрощаемся здесь. Ани, я благодарен, я очень благодарен тебе за твою доброту. Еще раз поблагодари от меня Тиатрес и скажи Мелантэ, что я... Я надеюсь, что она будет счастлива. Желаю тебе всего доброго.

Ани вскочил на ноги. Некоторое время он стоял рядом с Цезарионом, будто хотел что-то сказать, а затем порывисто обнял его. Юноша стоял не шевелясь. Как и известие о смерти его матери, этот жест застал его врасплох и вызвал острую боль утраты. Когда Ани отстранился от него, Цезарион робко дотронулся до руки мужчины, не осмеливаясь смотреть ему в глаза. Потом он наклонился, поднял с земли свою корзину и зашагал прочь.

Он шел как во сне до самых ворот, стоявших на выходе с прибрежной территории озера Мареотис, и пытался убедить самого себя в том, что это чувство утраты – сущая глупость. Он знает Ани всего лишь месяц, а его семью и того меньше. К тому же они простые крестьяне, египтяне и не должны быть для него близкими людьми. Ему не следует думать, будто семья Ани стала для него... Короче говоря, он не может испытывать к ним такие же чувства, как, например, к Филадельфу, когда они расставались во время его отъезда из царского дворца.

Возле ворот в городской стене, которые вели в Александрию, стояли римляне. Сами ворота были открыты, и римские стражники просто сидели в тени арки, наблюдая за проходящими мимо людьми. Цезарион прошел через ворота на улицу Сома, которая представляла собой широкий проезд, идущий через весь город с севера на юг, и остановился, думая о том, куда бы ему пойти в первую очередь.

Некоторые из сторонников его матери оставались верными до конца и, возможно, даже обрадуются, узнав, что он еще жив. Однако ему следует помнить, что эти люди, по всей видимости, находятся под наблюдением римлян, если они вообще еще живы. Диойкет Селевк, главный управляющий Мардион, царский секретарь Диомед – приближаться к каждому из них небезопасно. Может быть, Николай Дамасский, который обучал его истории? Нет. Этот человек слишком честолюбив и вряд ли решится укрывать у себя опального царя: он в мгновение ока предаст его. Олимпий, личный доктор Клеопатры, скорее всего, надежен, как всегда, но он не обладает большой властью.

Ему следовало все хорошенько обдумать до приезда в город. И никакие оправдания, вроде того, что ему не хотелось об этом даже вспоминать, не в счет. Цезарион неторопливо шел вверх по улице. Лавки на время полуденной жары были закрыты, и большая торговая улица казалась почти безлюдной. Несколько бродяг вместе со своими блохастыми кошками отдыхали в тени портика возле общественного источника сплетничали женщины. Но кроме них на улице не было никого – только солнце. Это к лучшему. Его лицо знакомо слишком многим в этом городе, а на едва пробившиеся усы надеяться не стоит – вряд ли они послужат ему хорошей маскировкой. Утром Цезарион посмотрел на себя в зеркало и обнаружил, что они ничуть не гуще, чем были в Коптосе.

Недалеко от центра города, в том месте, где улица Сома пересекалась с Канопской дорогой, идущей с востока на запад, располагались царские усыпальницы. Здесь, в огражденном парке, среди финиковых пальм и зарослей цветущего ладанника, находились мавзолеи восьми поколений Лагидов. Цезарион в нерешительности остановился у кованой калитки, затем отворил ее и вошел внутрь. Ему нужно было где-то присесть и подумать, что делать дальше.

Раньше он часто приходил сюда. В большом мавзолее с куполом, перед которым он сейчас стоял, находилась гробница Птолемея V Эпифана, «посланника богов», и его супруги, ставшей первой египетской царицей, носившей имя Клеопатра.

К северу от мавзолея располагались гробницы поменьше. В них покоились величайшие правители династии – Птолемей Сотер и его жена Береника, а также Птолемей и Арсиноя, любящие брат и сестра. Гробница его матери находилась в другом месте, и это было некоторым утешением. Незадолго до своей смерти Клеопатра приказала построить для себя роскошный мавзолей неподалеку от храма Изиды. Скорее всего, ее похоронили именно там, рядом с Марком Антонием, если, конечно, ему сообщили правду о матери. Марк Антоний – шумный, хвастливый человек, немного буйный и грубый, а кроме того, любитель выпить – никогда ему особо не нравился. Неприятно было думать о том, что его матери суждено лежать рядом с этим чурбаном. Но, наверное, она так и задумывала, когда выбирала место для своей будущей гробницы. Антоний не принадлежал к династии Лагидов и не мог быть похороненным вместе со всеми царями. Но Клеопатра по какой-то причине, так и оставшейся загадкой для Цезариона, искренне любила этого грубияна и не хотела расставаться с ним даже после смерти.

Цезарион шагал по привычному для него маршруту – влево от гробницы Эпифана, по спускающейся вниз дорожке, мимо круглого монумента Птолемея VII Евергета, к гробнице своего деда Птолемея XII, прозванного Авлетом-Флейтистом.

Рядом с гробницей был разбит небольшой садик с источником под колоннадой, от которого вода стекала в заросший перистым папирусом пруд с рыбами. В детстве он часто бывал здесь, сидел, пока его мать совершала ежегодный поминальный обряд по своему отцу. Для Цезариона этот пруд всегда был оазисом тишины.

Сейчас здесь тоже было тихо, но он интуитивно чувствовал, что уединенность этого уголка стала чуть-чуть другой. Пройдя несколько шагов вглубь садика, Цезарион увидел, что на месте источника кто-то соорудил мраморный алтарь, на котором стояла высокая урна из полированного порфира. Эта небольшая перемена больно ранила юношу – больнее, чем он ожидал. А что же стало с рыбами без источника?

У подножия алтаря он заметил прислоненный к нему деревянный щит, на котором что-то было написано краской. Цезарион подошел поближе, чтобы узнать причину столь неприятной перемены на его любимом месте, и прочитал:

ПТОЛЕМЕЙ ЦЕЗАРЬ THEOS PHILOMETOR PHILOPATOR

Наследник двух царей, не получивший царства,

Тебе судьба определила смерть, а не корону.

Прощай.

Оглушенный, Цезарион неотрывно смотрел на надпись, а затем перевел взгляд на урну, украшенную кем-то венком из лавра и роз. Рядом с алтарем стояли две потухшие лампады. Бронзовая курильница была полна серого пепла.

Это вполне разумно, подумал он. Римляне не осмелились бы выбросить его прах в сточную канаву: это было бы непозволительной провокацией. Памятник царю им тоже не хотелось делать. Поместить его останки где-нибудь среди других царей, не слишком заботясь о богатой отделке, и вместо надписи на камне соорудить деревянный щит было наилучшим решением. К тому же кто-то, судя по всему, помнил о том, что он любил здесь сидеть, и по возможности заботился о могиле. Интересно, кто этот человек? Цезарион перебрал в памяти целый сонм приспешников, друзей, преподавателей, рабов – людей, которые когда-то были с ним рядом, – гадая, кто из всего этого окружения был способен бросить вызов римскому правлению. Однако может статься, что римляне сами назначили верного им человека, поручив ему следить за состоянием памятников. Юноша ни минуты не сомневался, что такое возможно.

Он присел на скамейку под колоннадой и стал наблюдать за птицей, которая пела, раскачиваясь на ветке дерева. Во всяком случае, рыб они не уничтожили: из-за алтаря торчал конец свинцовой трубы и из нее в пруд поступала вода, а в темной глубине, как и раньше, плавали карпы. Неплохое все же место для могилы. Как жаль, что его прах и в самом деле не находится в этой урне. Здесь, в этом прекрасном садике, он нашел бы вечный покой, и ему не пришлось бы сейчас бороться, сталкиваясь с новыми предательствами, которые, несомненно, ожидают его в последующие несколько дней.

Цезарион понимал, что в конце концов ему придется к кому-то обратиться и нужно быть готовым к тому, что либо его предаст избранный им человек, либо кто-то другой, кому они, в свою очередь, доверятся, предаст их обоих. Его ждет арест, суд и казнь, а может и две казни, и в результате он все равно окажется в любимом садике, но теперь уже внутри этой урны. Сердце юноши заныло от непосильной тяжести. Цезарион с отчаянием думал о том, что не знает, чего он хочет добиться. Вряд ли он чем-то поможет Филадельфу. Если император рассчитывал его убить, то мальчик, скорее всего, уже мертв. Если же он решил его пощадить, то неумелые попытки освободить младшего брата только усугубят положение Филадельфа, сделав его еще более шатким. Даже если каким-то чудом ему удастся выполнить задуманное, куда они направятся, что будут делать? Цезарион еще не расстался с неясной мечтой о том, чтобы купить где-нибудь кусок земли, поселиться там и тихо провести оставшуюся жизнь. Однако теперь, когда он наконец вернулся в родной город, ему не верилось, что им удастся это сделать. В мире, отныне принадлежавшем Риму, для отпрысков великой династии Лагидов не найдется места.

Уже в Птолемаиде Цезарион понял, что продолжать борьбу бессмысленно. Он хотел покончить с собой, но каждый раз останавливался: сначала – потому что был нужен своим близким, а во второй раз – потому что был слишком счастлив. Может, самым лучшим выходом для него сейчас будет купить нож и довести до конца то, что он начал... Однако же ему хотелось по крайней мере узнать, что случилось с его младшим братом.

Послышался шум шагов – кто-то спускался по лестнице. Цезарион быстро вскочил на ноги, и на площадке, в другом конце садика, увидел Родона, своего бывшего наставника и коварного предателя. Тот был одет в простой темный гиматий. Его волосы и борода философа, как всегда, были аккуратно подстрижены. Двое слуг стояли еще на ступеньках, у одного из них в руках был сосуд с маслом, у другого – корзина.

Родоп заметил его и замер. В первую секунду он, казалось, почувствовал неприятное раздражение. А затем, осознав, кто стоит перед ним, побледнел. Он раскрыл рот, но не произнес ни звука. Цезарион сделал шаг назад; его взгляд лихорадочно метался в поисках выхода из западни. Каменная стена слишком высока, чтобы перепрыгнуть через нее. В мыслях он ругал себя за то, что проявил такую беспечность – забрел в место, откуда ему так просто не выбраться.

Слуга выронил из рук сосуд с маслом, и тот вдребезги разбился о каменный пол. Густая жидкость брызнула на ступеньки и стену, воздух наполнился тяжелым ароматом розового масла. Слуга попытался взбежать вверх по ступенькам, но поскользнулся и неловко упал, подвернув ногу. Цезарион рванулся вперед, надеясь проскочить мимо него, пока он не успел снова подняться на ноги.

– Не-е-е-ет! – заорал Родон. Его крик прозвучал настолько жутко, что Цезарион в недоумении остановился. Учитель, ломая руки, упал перед ним на колени. – Я не хотел, – хватая ртом воздух, заговорил он. – Клянусь, я не хотел, но ты сам бросился на острие копья. Что мне еще оставалось делать? Я должен был только придержать тебя в палатке до прихода римлян. То был не мой приказ, а императора! – Зубы Родона стучали, лоб покрылся испариной. – Уходи! Пожалуйста, уходи! О Геракл! Прошу тебя, уходи отсюда!

Он стоял на коленях перед лестницей.

– Ну, тогда дай мне пройти, – резонно заметил Цезарион. – И я уйду.

Родон с трудом поднялся на ноги и попятился назад, в сторону садика, не сводя глаз с Цезариона. В его взгляде застыл ужас. Юноша собрался проскочить мимо него, но вынужден был остановиться. На ступеньках плечом к плечу стояли оба слуги Родона и продолжали загораживать проход. Их лица были знакомы Цезариону – это были два его самых любимых раба. Судя по выражению их лиц, они оба узнали Цезариона и, похоже, были слишком напуганы внезапным появлением мстительного призрака, чтобы сдвинуться с места. Цезарион замер в нерешительности – он слышал, как за его спиной возится Родон. Обернувшись, он увидел, что учитель сумел побороть потрясение и смотрит на него уже не с таким выражением ужаса и страха. Его взгляд остановился на корзине, которая была в руках у Цезариона.

– Ты жив, – все еще не веря своим глазам, медленно произнес Родон.

Юноша выронил из рук корзину, резко повернулся к предателю и с силой ударил его по лицу. Удар был достаточно силен – у него даже рука заболела, – и это доставило ему удовольствие.

Родон упал навзничь, ударился головой о стену, и его безвольное тело обмякло. Цезарион подошел к нему и со злостью пнул ногой. Родон закрыл лицо руками и глухим голосом позвал на помощь. Цезарион еще раз ударил учителя, но в этот момент один из рабов подбежал к нему сзади и схватил его за руку. Юноша развернулся и, размахнувшись, с силой ударил его локтем по ребрам, подсек и повалил на землю. Однако он тут же наткнулся на второго раба, который подоспел на выручку к товарищу. Он обвил рукой шею Цезариона, стараясь схватить его за голову. Цезарион крепко вцепился в пояс раба – еще один борцовский прием, которому его когда-то научили, – опустился на колени и перекинул своего противника через плечо.

Тем временем первый раб пришел в себя и сразу же бросился на него. В результате этой короткой, но ожесточенной схватки рабы прижали Цезариона лицом к земле, навалившись на него своим весом и заломив одну руку ему за спину. С трудом переводя дыхание, юноша отчаянно колотил по земле свободной рукой.

– Каким образом ты мог остаться в живых? – донесся сверху голос Родона.

Цезарион вывернул шею, чтобы посмотреть на него. Учитель снова стоял на ногах возле стены. Из его носа сочилась кровь – она пропитала его бороду и капала спереди на темную тунику. Его волосы были в пыли и сухих листьях. Было видно, что он дрожит.

– Ты! Продажная шлюха! – гневно прохрипел Цезарион. – Что, одного раза недостаточно, чтобы убить меня?

Родон отошел от стены и медленно опустился на колени рядом с головой Цезариона. Кровь из его разбитого носа капала на каменную плиту прямо перед глазами Цезариона.

– Копье пронзило тебя почти насквозь, – запинаясь, сказал Родон. – О Зевс! Я даже не смог его вытащить! А потом, когда загорелся шатер и я вытащил тебя оттуда, копье все так же торчало в твоем боку. Ты даже не дышал, клянусь! Авит вытащил копье и вонзил его еще раз, чтобы убедиться, что ты мертв. Как же ты мог выжить?

Он протянул руку и дотронулся до щеки Цезариона, но юноша тут же ее оттолкнул, брезгливо поморщившись.

Увидев на земле кровь, Родон прижал к носу тыльную сторону ладони, чтобы остановить кровотечение.

– У тебя, скорее всего, случился приступ, правда? – Голос мужчины звучал глухо, но постепенно становился более ровным и уверенным. – Я понял это, когда в тебя вошло копье. Но я подумал, что ты умираешь от раны. Зевс свидетель! Мы же сожгли твое тело! Я своими глазами видел, как горел погребальный костер!

– На нем сверху был навес от шатра, – отозвался Цезарион. – Вы, надеюсь, подняли его, чтобы посмотреть, там ли я?

Родон изумленно уставился на него, продолжая прижимать руку к своему носу. В остром взгляде его темных глаз мелькнула растерянность: он силился восстановить в памяти события того дня, но ему это удавалось с большим трудом.

– Нет, – наконец ответил он. – Нет. Мы уже показали твое тело всем, кто находился в лагере. Никому не хотелось смотреть на горящий костер. Никто по этому поводу особо не радовался. По крайней мере мне уж точно было не до веселья. О Зевс! – Он сел на корточки, машинально вытер нос и надавил двумя пальцами на переносицу, чтобы остановить продолжающееся кровотечение. – Все это время я был уверен, что убил тебя. Все начали сторониться меня; люди на улице плюют в сторону моих детей и женщины, с которой я живу, выказывая свое презрение. А ты здесь, живой!

– Ты предал меня, – с горечью произнес Цезарион. – Ты давал клятву верности мне, моей матери, нашему дому и подло нарушил ее. Ты возжелал моей смерти. Неужели ты думаешь, что люди станут лучше о тебе думать, если узнают, что наставник царя, сделав ошибку в первый раз, попытался ее исправить?

– Нет, – прошептал Родон. На его лицо – бледное, испачканное кровью – было жутко смотреть. Он бросил взгляд на раба, который прижимал Цезариона к земле, и приказал ему помочь юноше подняться на ноги.

Некоторое время раб колебался, но затем все же отпустил Цезариона. Тот медленно встал на колени и уперся руками в землю. Бросив взгляд на ступеньки, Цезарион увидел, что оба раба все также стоят, перегораживая проход. Во время борьбы они задели раненый бок и запястья, и теперь Цезарион ощущал сильную боль. Понимая, что убежать ему не удастся, а новой схватки он уже не выдержит, юноша сел на корточки и осмотрел свою раненую руку. Корка на ране треснула и начала кровоточить.

– Что это? – полюбопытствовал Родон. Цезарион мрачно посмотрел на него.

– Я хотел уйти из жизни, когда узнал о смерти матери, – отпотел он, опустив руку. – И что ты собираешься делать?

– Я не знаю, – сказал Родон. – А ты что тут делаешь? Зачем ты вернулся в Александрию?

– Мне больше некуда идти. Я сначала добрался до Береники, но римляне захватили «Немесиду». Я думал, что по возвращении помой я смогу чем-то помочь матери или, по крайней мере, Филадельфу.

– Филадельфу?

– Я всегда очень любил брата. Я думал, что близнецов, скорее всего, будут строго охранять, а вот к Филадельфу мне, возможно, удастся пробраться. Я рассчитывал, что кто-нибудь из друзей матери поможет мне освободить его, и мы уедем с ним подальше от столицы, где нас никто не знает, и будем жить тихо и спокойно... – Взгляд юноши встретился со взглядом бывшего учителя. – Ты думаешь, что я приехал сюда, чтобы поднимать восстание, Родон? Я не настолько глуп. Все, кто мог бы хоть как-то посодействовать в борьбе с римлянами, уже или предали мою мать, или сдались. Если они не хотели бороться за Марка Антония и мою мать, то, естественно, не будут сражаться за ее сына.

– К кому ты уже подходил? – поинтересовался Родон. Цезарион, ничего не сказав, только вздохнул. Ответ на этот вопрос, несомненно, мог привести к «Сотерии» и людям, которые на ней находятся.

– Я ни к кому не обращался, – твердо заявил он. – Я приехал в город сегодня около полудня и пришел к могилам своих предков, чтобы подумать о своих дальнейших действиях. Прикинь, было ли у меня время что-то предпринять. От Береники сюда путь неблизкий, к тому же я был болен – по твоей, не забывай, вине. Рана оказалась очень глубокой. Ты не знаешь, что стало с Филадельфом? Он еще жив?

– Жив, здоров и находится во дворце, – тут же откликнулся Родон. – Стража не сводит с него глаз.

Цезарион на несколько секунд закрыл глаза, чувствуя, как у него полегчало на сердце.

– Мне кажется, что с ним и близнецами остались прежние слуги, – продолжал Родон.

– А его кормилица? – оживившись, спросил Цезарион. Кормилица воспитывала Филадельфа с самого младенчества и во многих отношениях была ему ближе, чем мать. Никто не утешил бы его лучше, чем эта женщина.

– Сдается мне, что да. Император ничего не говорил по поводу того, что он собирается делать с детьми. Когда твоя мать была еще жива, он угрожал ей, что убьет их всех, если она наложит на себя руки, но не сделал этого. И сейчас уже понятно, что Октавиан не собирается убивать их. Сказать по правде, я не думаю, что он осмелится жестоко расправиться с ними. Все-таки они дети его зятя Антония, а к его армии сейчас присоединились тысячи людей, которые раньше поддерживали Антония. Ему, скорее всего, хватило волнений после Антилла. К тому же люди воспринимают такие вещи гораздо легче, когда город только что взят, чем когда прошел уже целый месяц.

– А что случилось с Антиллом? – с трепетом спросил Цезарион.

Старший сын Марка Антония от его жены-римлянки по имени Фульвия был примерно того же возраста, что и Цезарион, и они часто вместе сидели на уроках и выезжали на прогулки. Будучи мальчишками, они во многом соперничали, недолюбливали друг друга, но все-таки хорошо знали один другого.

– Ему отрубили голову, – помрачнев, ответил Родон. – Учитель Антилла тоже предал его: Феодор сообщил солдатам, где тот прятался. Юноша забежал в храм Цезаря в надежде на то, что это его спасет, но римляне вытащили его на улицу и убили. – Тяжело вздохнув, Родон замолчал, но после небольшой паузы продолжил: – Ты помнишь ту изумрудную подвеску, которую постоянно носил Антилл? Он говорил еще, что она приносит ему удачу. Феодор снял ее с его тела, и римляне, узнав об этом, распяли его.

– Распяли? – переспросил Цезарион, которого это известие повергло в больший шок, нежели известие о гибели Антилла.

Что ни говори, но Антилл, старший сын человека, который был главным соперником императора и авторитет которого все еще сохранялся среди солдат, представлял для новой власти определенную опасность. К тому же Антилл, как и сам Цезарион, только что достиг совершеннолетия. Вполне понятно, почему Октавиан приказал его убить. Что же касается Феодора, который обучал Антилла – и иногда Цезариона – риторике, то он был свободнорожденный гражданин Александрии, и его не должны были казнить, как раба.

– Распяли, – подтвердил Родон, криво улыбнувшись. – Никто не любит предателей.

– Тебя это удивляет? – в голосе Цезариона звучал сарказм.

– Я никогда не рассчитывал на то, что меня будут уважать за предательство, – ответил Родон, снова вытирая свой нос. – Но должен заметить, что вышло гораздо хуже, чем я предполагал.

– Но почему... Почему ты это сделал? – спросил Цезарион. Он снова почувствовал жгучую боль, смешанную с гневом и изумлением, которую ощутил в тот момент, когда понял, что Родон его предал.

– Во-первых, потому что у меня женщина и дети в Александрии, – ответил Родон с той прямотой и честностью, которые всегда нравились Цезариону. – Я не хотел бросать их и бежать в другую страну, Во-вторых... война была проиграна. Об этом знали все. Но у тебя было твердое намерение собирать войска и продолжать сражаться, а это повлекло бы за собой еще больше загубленных жизней и раненых, еще больше расходов на наемников в землях, которые и без того обездолены. Единственным человеком, который противился миру, был эмоционально неустойчивый мальчик, страдающий эпилепсией. Я думал, что действую во имя всеобщего блага.

– Что ты имеешь в виду, говоря «эмоционально неустойчивый»? – вспылил Цезарион.

– Было бы удивительно, если бы ты таким не был, – с грустью сказал Родон. Он встал, подошел к пруду и ополоснул в воде свою запачканную кровью руку. – С одной стороны, все ждут, что ты будешь вести себя как царь, а с другой – требуют полного подчинения. – Он вытер лицо влажной рукой и снова повернулся к Цезариону. – Иногда я пытался представить, каким ты будешь, если однажды и впрямь взойдешь на трон. И при мысли об этом мне становилось страшно.

На глазах Цезариона появились непрошеные слезы. Родон никогда раньше не высказывал своего истинного мнения об ученике, но более всего юношу поразил тот факт, что ему до сих пор небезразлично, что думает о нем этот человек.

– Этому нет никаких доказательств!

– Правда? Зевс свидетель, твоя мать часто пугала меня, а твой отец, вне всяких сомнений, был сущим чудовищем. Я знаю, что ты тоже читал его отчет об осаде Алезии.

Цезарион действительно читал эти записки, и они просто потрясли его. Цезарь осадил галльский город под названием Алезия. Чтобы сберечь запасы еды в городе, галльский вождь Верцингеторикс выдворил всех стариков, женщин и детей из города. Они умоляли Цезаря позволить им пройти через его войска – тот отказал. Затем с еще большей покорностью они попросили, чтобы он взял их в качестве рабов, – он снова отказал. В результате люди умирали от голода и жажды, находясь между двумя армиями, а он наблюдал за этим, не испытывая никаких душевных волнений и мук совести.

– Верцингеторикс был виноват не меньше самого Цезаря, – возразил Цезарион.

– У этого человека не было ни жалости, ни нормальной человеческой доброты, – тихо произнес Родон. – И твоя мать была ему подстать. Каким образом ты мог бы научиться чему-то, если у тебя не было в крови того, что заложено в любом нормальном человеке? А болезнь, которой ты страдаешь, съела бы весь здравый смысл, который в тебе был.

– А это ты называешь милосердием? – резко спросил Цезарион. – Оскорблять и очернять меня, когда я не только не могу тебе ничем ответить, но и не имею возможности даже убежать? Тебе, кстати, я никогда ничего плохого не сделал!

Родон безучастно посмотрел на него и снова вытер свой нос.

– Ты же сам спросил меня, почему я так поступил, – сказал он. – Я просто пытался объяснить.

Цезарион поднялся на ноги.

– Ты объяснил только то, что всегда резко меня осуждал, не говоря мне этого в лицо и не давая никакой возможности защитить себя. Однако и я в долгу не остался: я тоже заблуждался насчет твоей персоны. Я ведь очень любил тебя.

Родон поморщился.

– Я тебя тоже любил и, поверь, не хотел твоей смерти. Цезарион только презрительно фыркнул.

– Минуту назад ты поделился своими мыслями, признавшись в том, что на самом деле думаешь обо мне! Ты, наверное, хочешь сказать, что просто не хотел нести ответственность за мою смерть?

– Нет! Я надеялся, что смогу убедить императора пощадить тебя.

– Об этом не могло быть и речи, – со злостью в голосе заявил Цезарион. – Никогда! Он даже не осмелился бы провести меня за своей колесницей как пленника. Клеопатру – о да! – как злостную соблазнительницу римской добродетели, которая наконец-то смирилась. – Юноша тяжело вздохнул. – Это было бы великолепное зрелище, не правда ли? И дети Клеопатры – тоже весьма трогательно для улюлюкающей толпы. Но провести сына Юлия Цезаря в цепях вслед за колесницей, в которой едет внучатый племянник того же самого Юлия Цезаря, – это уже слишком. Он бы не посмел этого сделать!

– Они все говорят, что ты не сын Цезаря.

– Мне хорошо известно, что они говорят. Но они сами знают правду, и поэтому я сомневаюсь, что им кто-то поверит.

– Император на самом деле думал сохранить тебе жизнь. Мне это точно известно. Однако Арей его переубедил, – сказал Родон. – Он заявил, перевирая Гомера, что, мол, «нехорошо иметь много цезарей». Арей сейчас пользуется расположением Октавиана и имеет на него большое влияние.

Арей, александрийский философ, учился у тех же учителей, что и Родон. Несколько лет он провел при дворе, но так и не добился высоких почестей, которых, как ему казалось, он заслуживал. Поэтому он отправился в Рим, чтобы давать Октавиану советы насчет Александрии. Безусловно, он был враждебно настроен по отношению к царскому дому, а советы философа были подстать его убеждениям. Однако Цезарион сомневался в том, что император спрашивал у Арея совета по этому поводу.

– Я не верю, – холодно произнес Цезарион. – Октавиан, скорее всего, распространил об этом слухи, желая оградить себя от критики. Моя участь была решена еще до того, как он приехал в Египет. Если ты думал иначе, Родон, то глубоко заблуждался. Как ты мне сам говорил: «Принимая желаемое за действительное, порочишь истину».

– Он пытается постепенно наладить в стране мир. – Голос Родона звучал серьезно. – И я действительно в это верю. Казней было совсем мало. – Он сделал паузу, а затем продолжил: – Намного меньше, чем той осенью, когда Клеопатра вернулась после битвы при Акции.

– Я устал, – перебил его Цезарион. – Давай покончим с этим. Что ты со мной собираешься делать? Передашь кому-то, кто над тобой начальствует? Или просто тихо избавишься отмени, сделав вид, что мой прах и в самом деле покоится в этой урне? Родон задумчиво посмотрел на урну.

– А кто в ней?

– Надо полагать, смесь того, что осталось от Эвмена, Мегасфена, Гелиодораиа, нескольких верблюжьих седел. Удивительно, что никто не пересчитал черепа и не поехал меня искать.

Родон с удивлением посмотрел на него и сказал:

– Огонь был очень жарким. – Задумавшись, он вытер тыльной стороной ладони свой рот. – Я даже не знаю. У меня и в мыслях нет убивать тебя. Ты сказал, что хочешь забрать Филадельфа и уехать с ним куда-нибудь, где вас никто не знает. Я не смогу увести Филадельфа из дворца. Ты согласен покинуть Александрию без него?

Цезарион молча смотрел на своего бывшего учителя, силясь понять только что услышанное им. Родон повернулся спиной к пруду и направился к Цезариону.

– Я не собираюсь тебя убивать, – повторил он. – Я думал, что уже убил тебя, и сильно об этом пожалел. Если я сообщу о нашей встрече римлянам, они, разумеется, не обрадуются, узнав, что погибший царь воскрес. Эта удивительная история может сильно взволновать людей. Для тебя же будет лучше, если ты спрячешься где-нибудь в укромном месте. Учитывая нынешние обстоятельства, это самое верное решение. Я могу помочь тебе. Ты мне веришь?

Цезарион не нашелся, что ему ответить. Отвернувшись, он побрел к скамейке, стоявшей под колоннадой. Тяжело опустившись на нее, он сказал:

– Нет, я тебе не верю. Надо быть полным идиотом, чтобы вновь довериться тебе. Кто угодно мог предать меня, но именно ты оказался способен на это.

– Однако я действительно хочу помочь тебе, – продолжал настаивать Родон. – В городе полно людей, которые тебя знают. Это слишком опасно для тебя, Цезарион. Я уже десять дней как здесь, и у меня есть доступ к римлянам. Я знаю, как люди относятся к новой власти. Знаю, кто верен тебе до сих пор. Римляне считают, что обязаны мне, и им все равно, чем я занят. Я свободен в своих действиях, для меня открыты все двери. Послушай, царь! Я на самом деле постараюсь помочь тебе. Если бы я хотел тебя убить, я бы уже сделал это. Ты же сам только что говорил об этом. Но я хочу тебе помочь. Я умоляю тебя, дай мне шанс!

Его слова звучали искренне. Конечно, Родон лгал и раньше, а Цезарион ему верил. И все же юноша понимал, что любой человек, к которому он обратится сейчас, может оказаться предателем, как и Родон. Кто может быть верным до конца?

Родон давно мог бы его придушить, спрятать тело в саду, а потом под покровом ночи вынести и утопить в гавани, привязав к нему камень. Так было бы проще всего. Вместо этого Родон просит позволить ему оказать помощь. Именно он ухаживал за могилой все это время. Розовое масло, тяжелый, душный аромат которого все еще висел в воздухе, предназначалось для лампад на его алтаре. В какой-то мере это свидетельствовало о раскаянии и искреннем желании искупить вину.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? – спросил Цезарион после довольно продолжительной паузы.

Родон, проворно подбежав к скамейке, на которой сидел Цезарион, опустился на колено перед учеником.

– Идем в мой дом, – торопливо предложил он. – Побудешь там какое-то время. Все остальное я беру на себя.

Юноша бросил испытующий взгляд на Родона, лицо которого приняло серьезное выражение. Нос учителя распух, капли крови запеклись в бороде и под ноздрями, в глазах горела надежда.

– Дай мне хороший нож и не пытайся забрать его у меня, – негромко произнес Цезарион. – Если ты вздумаешь меня снопа предать, я убью сначала тебя, а потом лишу жизни и себя. Я не позволю, чтобы меня арестовали и тем более допрашивали. Ни при каких обстоятельствах...

Родон недовольно поморщился, но все же ответил:

– Я согласен на твои условия.