Из множества революций XVIII и XIX веков наибольшее значение имела промышленная революция в Великобритании. Она решительно изменила историю. Она обуздала и механизировала природу, мобилизовала армию изобретателей, силой своего воображения превзошедших творцов итальянского Ренессанса. Промышленная революция освободила и вместе с тем приучила к дисциплине миллионы мужчин, женщин и детей по всему миру. Города и промышленные предприятия перехватили пальму первенства у сельских поселений: человечество начало отделяться от земли после 100 000 или 150 000 лет зависимости, когда люди составляли с ней единое целое. То, что ранее сочли бы колдовством (мчащиеся по железным путям машины, путешествия по воздуху, долго и ярко горящие лампы), и то, что раньше было бы достоянием и привилегией богачей (тепло, разнообразная одежда, путешествия), стало в полностью индустриализированных странах привычным и доступным большинству населения. Промышленная революция и эксплуатировала, и просвещала рабочие массы; она расширила жизненные возможности. А перед английским языком возникла новая проблема, которую он готов был решать: стать международным языком экономического прогресса.

В 1756 году профессор Джон Робинсон нанес визит Джеймсу Уатту (Ватту), изобретателю парового двигателя, человеку, чьим именем названа в языке единица мощности. Робинсону не терпелось выудить из знаменитого инженера последние новости, а Уатту не особенно хотелось отвечать на вопросы. Робинсон с сожалением высказывается об этой встрече в одном из своих писем, но стоит обратить внимание на слова, которыми он в этом письме оперирует. Одни из них новые, другие подстроились под нужды промышленности: конденсатор (condenser — новое), конденсация, вакуум, цилиндр, аппарат, насос, пневматический насос, пароход (steam-vessel — новое), резервуар (reservoir — новое), пароотводная труба (eduction pipe — новое), всасывающая трубка (suck-pipe — новое), сифон.

С полвека спустя, на Всемирной выставке 1851 года английский язык показал миру, что почерпнул из века машин. В ходу была современная терминология. «Ремесленные термины», дискредитированные Джонсоном и его современниками, теперь питали язык энергией, пожалуй, не менее решительно, чем Библия Тиндейла. Если Библия в свое время вложила в язык старую веру, то современные термины подрядили язык на службу новым революционным разработкам. Изобретатели отлично проводили время: они вводили в речь знакомые термины; прибегали, где могли, к аналогиям с изготовлением часов — одним из наиболее активных формирующих источников языка для ранней промышленности; обращались к древнему миру, к античности. Ими был обнаружен целый материк, нуждающийся в названиях, направлениях, указателях, ориентирах и адресах. Язык с готовностью откликнулся на призыв, для начала включив в свой состав термины «Всемирная выставка» и «международная ярмарка».

Новые слова начали обустраиваться на обширных территориях еще до каталогизации 1851 года. Уже существовали spinning-jenny (прядильная машина), donkey engine (вспомогательный двигатель; такие двигатели чаще всего устанавливались на кораблях, где было довольно холодно; в результате Двигатель дал название спецовке, donkey jacket) и locomotive (локомотив, паровоз; термин уходит своими корнями к Аристотелю). Первыми пользователями прядильной машины Харгривса были часовщики, и они привнесли свои термины, связанные с часовым делом: колеса, зубцы, шестеренки, оси и т. п. Приходившие на заводы сельскохозяйственные рабочие тоже приносили с собой свои термины, обычно основанные на форме вещей: название beetle получил кузнечный молот-ручник; это слово также означает «жук», а кувалда молотобойца и пресс механического молота получил название ram (также баран). Pig-iron (чугун в чушках) назван так по форме, получающейся при отливке расплавленного чугуна в небольшие бруски, при этом устройство для их отливки казалось вчерашним крестьянам похожим на свинью, кормящую новорожденных поросят. Покупателям паровых двигателей нужно было знать, сколько лошадей те способны заменить; им в помощь было создано понятие «лошадиная сила».

Вот лишь некоторые слова, дебютировавшие в каталоге Всемирной выставки (как английские, так и заимствованные из других языков): self-acting mill (автоматический станок);; doubling machine (дублирующая машина); power loom (механический ткацкий станок); electroplating (гальваническое покрытие); centrifugal pump (центробежный насос); cylindrical steampress (цилиндрический паровой гладильный пресс); hairtrigger (спусковой крючок, требующий слабого нажатия); highpressure oscillating steam-engine (паровая машина высокого давления с качающимся цилиндром); lithograph (литография); lorry (грузовая машина, вагонетка); anhydrohepseterion (машина для тушения картофеля в собственном соку).

В наши дни трудно представить воодушевление и гордость за английское машиностроение, охватившие страну благодаря проведению первой Всемирной выставки. Некоторое представление об этом можно получить из записи в дневнике королевы Виктории, сделанной после посещения выставки:

Went to the machinery part, where we remained two hours, and which is excessively interesting and instructive… What used to be done by hand and used to take months doing is now accomplished in a few instants by the most beautiful machinery. We saw first the cotton machines from Oldham… Mr Whitworth’s planning of iron tools, another for shearing and punching iron of just V2 inch thick, doing it as if it were bread!.. What was particularly interesting was a printing machine on the vertical principle, by which numbers of sheets are printed, dried and everything done in a second… We saw hydraulic machines, pumps, filtering machines of all kinds, machines for purifying sugar — in fact every conceivable invention…

(Пошли в отдел машин и производственного оборудования, где провели два часа; посещение было чрезвычайно интересным и познавательным… Прекрасное оборудование теперь за считаные минуты выполняет то, что раньше производилось вручную целыми месяцами. Сначала мы осмотрели бумагопрядильные машины из Олдема… разработку инструментов мистера Витворта для работы с железом, в частности для резки и штамповки железа в полдюйма [41] толщиной с легкостью, с какой нож режет хлеб!.. Особенно интересным оказался вертикальный печатный станок, который мгновенно отпечатывает и просушивает множество страниц… Мы увидели гидравлические машины, насосы, всевозможные фильтры, устройство для очистки сахара — словом, все существующие изобретения.)

Далее в дневнике королевы Виктории дается замечательный, полный энтузиазма обзор выставки, сделанный с точки зрения изумленного (что неудивительно) и внимательного посетителя.

Стремительно развивалась научно-техническая лексика. К концу XVII века появилось множество слов из области элементарной анатомии и математики. С начала XIX века наблюдался подъем в области химии, физики и биологии. Само слово «биология» появилось в 1819 году, и в течение века английский словарь пополнился такими терминами, как петрология (1811), морфология (1828), таксономия (1828), палеонтология (1838), этнология (1842), гинекология (1847), гистология (1847), карцинология (1852). В химии — теллурий (1800), натрий (1807), платина (1812), кремний (1817), кофеин (1830), хлороформ (1838), кокаин (1874). В физике — сонометр (1808), градус Цельсия (1812), альтиметр (1847), вольтметр (1882), ватт (1882), электрон (1891). В биологии — хлорофилл (1810), бактерия (1847), сперматозоид (1857), симбиоз (1877), хромосома (1890), фотосинтез (1898). В геологии — юрский (1831), меловой (1832), бокситовый (1861). В медицине — гастрит (1806), ларингит (1822), клептомания (1830), гемофилия (1854), дифтерия (1857), клаустрофобия (1879) — термин, которым можно еще передать и ощущения рассудка, переполненного таким множеством слов.

Чтобы описать множество новых понятий, английский вновь обратился к латыни и греческому, часто через французский: в классических языках не было слов oxygen (кислород), protein (протеин), nuclear (ядерный, атомный) и vaccine (вакцина), но зато там были корни этих слов. Некоторые слова пришли в XIX веке напрямую из латыни: cognomen (прозвище), opus (опус, произведение), ego (эго, субъект), sanatorium (санаторий), aquarium (аквариум), referendum (референдум) и myth (миф); или из греческого, как pylon (столб, опора, мачта). Было принято использовать части слов из классических языков в качестве суффиксов или префиксов: anthropo-, bio-, neo-, poly-, tele-, -glot, -gram, -logy, -morphy. Множество слов получило окончание -ize (-изировать).

Поиск названия был частью процесса изобретения. Что интересно, имена собственные для этого использовались очень редко, если сравнить, скажем, с находчивостью английских колонистов на американском Западе, усеявших новые земли именами жен, приятелей, родственников и географическими названиями старой родины. Ученые, то ли из скромности, то ли желая приравнять предмет своих исследований к достижениям древности, ворошили прошлое. Так, когда Джон Арнольд создал хронометр номер 36 (название, говорящее непосвященным ничуть не больше, чем, скажем, пронумерованные произведения Баха), его поначалу называли прибором для хранения времени (timekeeper), однако совместно с Александром Далримплом, начальником гидрографического управления ВМС, он переименовал прибор (который в почти первозданном виде использовался на всех кораблях и судах мира на протяжении более 150 лет) в хронометр — от греческого хронос (время) и метрон (измерение).

По приблизительной оценке, в период с 1750 по 1900 год на английском языке была написана и опубликована половина всех появившихся в мире печатных работ, связанных с техническими, промышленными и научными достижениями. Когда Джеймс Уатт занялся математикой, ему пришлось освоить французский и итальянский языки. Теперь же главным языком стал английский. Технология, базирующаяся на использовании паровых машин, произвела революцию в печатном деле; информация распространялась телеграфной и телефонной связью все быстрее и на все более дальние расстояния. Кроме того, язык притягивал европейских ученых: они приезжали заниматься научной деятельностью на Запад, в Великобританию. Язык доставил в числе прочих Маркони из Италии, Сименса из Пруссии и Марка Изамбара Брюнеля, отца Изамбарда-Кингдома Брюнеля, из Франции. В первой половине XIX века небольшие Британские острова стали мировыми лидерами в области коммерции и промышленности, «мастерской мира», а язык, формировавшийся столетиями, преуспевший в ремесле поглощения, похищения, изобретения и реформирования, соответствовал экономическому взрыву. Нарастив свой лексический запас, английский язык, этот продукт промышленной революции, стал ее двигателем.

Одна из особенностей английского языка, к которой не раз прибегали при выборе названий, заключается в том, как слова передаются от эпохи к эпохе и адаптируются. Так, слово chip (щепка; микросхема; удар; чипсы или картофель фри) от древесины перекочевало к кремнию и полупроводникам, заглянуло на поле для гольфа и вошло в половину английских меню. В эту эпоху словесного бума старые слова нередко призывались на службу наравне с новыми. Язык не пренебрегал ими: недолго думая, он хватал что под руку попадется и предоставлял потомкам привилегию разбираться в получившейся неразберихе. Один из простых примеров тому — слово coach (экипаж; автобус; второй класс пассажирских авиаперевозок; тренер): конный экипаж XVI века сменил в XIX веке лошадей на паровые двигатели и стал автобусом в XX веке, к тому же обозначая второй класс при пассажирских авиаперевозках, да еще и указывая более талантливым людям, что им делать, особенно в спорте. Похоже, что слово без особых усилий справляется со всей этой нагрузкой.

Слово может стать историей. Если судить по письменным источникам, слово industry (трудолюбие, усердие; промышленность) было частью языка с 1566 года; производное прилагательное industrious тоже присутствовало еще в XVI веке, означая «трудолюбивый» и «усердный», равно как и industrial, подчеркивавшее разницу между культурными и естественными плодами; и только в конце XVII и начале XVIII веков industry постепенно приобрело свое современное значение — промышленность. В 1696 году было упомянуто учебное заведение College of Industry for all Useful Trades and Husbandry (промышленный колледж для всех полезных ремесел и земледелия). Наиболее распространенное же применение получило в XVIII веке понятие house of industry (дом промышленности); это был работный дом, где сводили вместе принуждение и полезный труд. Адам Смит писал в 1776 году о «средствах, предназначенных для поддержания промышленности» (funds destined for the maintenance of industry), и к середине XIX века это значение получило широкое распространение. Дизраэли в 1844 году говорил об «основных отраслях отечественной промышленности» (our national industries); Карлейль за год до этого — о «предприятиях, занимающих ведущее положение в отрасли» (Leaders of Industry). Вскоре были образованы и производные слова: Карлейль в 1830-х годах ввел в оборот понятие индустриализм, характеризуя новый общественный порядок; Джон Стюарт Милль в 1848 году использовал понятие промышленная революция (Industrial Revolution). С развитием промышленности развивалось и обозначающее ее слово.

Представляет интерес и путь, проделанный от истоков промышленной революции через конец XIX в XX век другим словом — класс (class). По пути слово это наполнило страницы множества трудов, посвященных обществу. Примечательно здесь то, что оно не так уж и изменило свое значение, несмотря на то что вокруг него происходили существенные перемены.

Слово класс происходит от латинского classis, разделявшего римлян в соответствии с их собственностью. Позднее термин переняла церковь, и его значение стало охватывать и другие общности и группы. В XVII веке в Англии этот термин стали связывать с образованием, от классной комнаты (classroom) до диплома с отличием второй степени (Second Class Honours). Дефо в 1705 году стал предвестником своего рода английской (в большей степени, чем британской) одержимости, сказав: «очевидно, что размер заработной платы разделяет наше общество на большее количество классов, чем у других народов». Сегодня мы согласимся с Дефо, но свое время он опережал. До самого конца XVIII века (и в XIX, а в некоторой степени и в XX веке) наиболее употребительными были понятия rank (слой общества, ранг, звание, положение) и order (слой общества, порядок, орден), a estate (сословие) и degree (социальное положение, сословие) были более употребительными, чем class (класс). Все эти термины имеют отношение к происхождению.

Наше понимание класса связано с группой в рамках общества. Это возвращение к латинскому значению, характеризующее то, как общество теперь описывало себя. Происхождение теперь уже не имело такого значения, как в прошлом. Оно не исчезло целиком, но было сродни сумеркам по сравнению с полуденной яркостью времен Чосера, Шекспира и доктора Джонсона. Промышленная революция содействовала рождению иного понимания общества.

Подобно многим словам, описывающим осложнения общества, классу в привычном для нас понимании потребовалось время, чтобы утвердиться в языке. Понятие lower classes (низкие классы) использовалось в 1772 году; lowest class(es) (низший класс и низшие классы) стало общеупотребительным с 90-х годов XVIII века. В 1756 году был зарегистрирован термин middle class (средние слои общества, средний класс), который к 40-м годам XIX века стал таким же общеупотребительным, как и lower classes. С середины XIX века это слово на всех промышленных парах устремилось вперед, дав жизнь таким понятиям, как lower middle class (мелкая буржуазия, мещанство, низший средний класс), upper middle class (крупная буржуазия, верхушка среднего класса, высший средний класс), lower working class (низший рабочий класс), upper working class (верхушка рабочего класса, высший рабочий класс), skilled working class (квалифицированный рабочий класс), upper class (высшие слои общества, высшее сословие), middle middle class (средний средний класс); к тому же, были и те, кто не поддавался классификации: члены королевской семьи, аристократия, художники, бродяги, мыслители и кельты, которым часто удавалось избежать суровых оков систематизации. В наши дни понятие «класс» теряет былую определенность и силу.

Классовое самосознание как никогда обострило вопрос диалектов и произношения. Наглядным примером здесь может послужить кокни, частично вследствие того, что к концу XVIII века Лондон стал крупнейшим городом Англии; его население к концу XIX века увеличилось до 4,5 млн (при Елизавете I до этой отметки не доходило население всей страны); к тому же, в Лондоне был самый высокий уровень грамотности в стране: к 1700 году 70 % прислуги могли подписываться своим именем; 98 % всех английских книг выходило именно в Лондоне, где вели свои дела свыше половины всех книготорговцев. К тому же диалект кокни может по праву гордиться своей удивительной историей и тем, что благодаря таланту Чарльза Диккенса он сумел занять видное место в литературе.

Его, конечно, презирали те, кто стремился призвать английский язык к порядку. В XVIII веке он пользовался исключительно дурной славой: его считали языком преступности, нищеты и невежества, пригодным разве что для комических сцен во второсортных постановках в театрах Лондона.

В 1791 году Джон Уокер в своем «Критическом фонетическом словаре английского языка» (Critical Pronouncing Dictionary of the English Language) высказался по поводу кокни весьма критически, назвав его «самым варварским наречием Лондона». Автора словаря крайне удручал тот факт, что лондонцы, говорящие на кокни, не равнялись на высшее общество; более того, они столь мало пользы извлекли из наличия привилегированного соседства, что их местный говор «в тысячу раз более противен и внушает большее отвращение», чем диалекты Корнуолла, Ланкашира и Йоркшира.

В «Видении о Петре-пахаре» 1362 года слово cockeneys означало яйца, маленькие и деформированные, будто снесенные петухом. У Чосера это слово означает «маменькин сынок». К началу XVI века так называли людей, выросших в городах и не знающих «настоящей жизни». К началу XVII века это значение было применимо только к жителям одной местности — Cockney of London (лондонские кокни, 1611 год) или Bow Bell Cockney (рожденные в пределах слышимости колокольного звона церкви Сент-Мэри-ле-Боу, 1600 год) в Лондоне. Говорили, что жители этого района не интересовались ничем за пределами того клочка земли, где им довелось проживать.

Джон Уокер избрал их своей мишенью. Он с презрением утверждал, что кокни из низших слоев произносили слова вроде fists или posts в два слога: как fistiz и postiz. V и w служили заменой друг другу, так что wine произносили как vine, a veal — как weal. Н провинилась в очередной раз: если не произносить ее в слове while, то по звучанию слово не будет отличаться от wile; вообще пропуск h стал отличительной особенностью: кокни говорили art вместо heart и arm вместо harm. На место th пришла f, как, например, в словах thirty (тридцать) и thousand (тысяча), произносившимися как firty и fahsn; кроме того, bother звучало как bower, a mother — как muwer. Обвинения множились: yewmour вместо humour, tewwim вместо tell him. Укоренилось такое тяжкое преступление, как двойное отрицание: There ain’t nuffink te see (здесь не на что смотреть). Высказывания засоряются разделительными вопросами, и повсюду то и дело звучит That arright then? или Ain’t it? которое со временем превращается в Innit?

Отдельные писатели ухватились за эту идею с энтузиазмом жившего за океаном Марка Твена. Один из них, Генри Мейхью, в работе над исследованием «Труженики и бедняки Лондона» провел беседы со многими «преступноязычными» кокни, которых порицал Уокер, и записал колоритные высказывания, которые современного читателя забавляют и приводят в недоумение. Вот что, к примеру, сказал ему портной, выписывая счет:

Mr — nabs the chance of putting his customers awake, that he has just made his escape from Russia, not forgetting to clap his mawleys upon some of the right sort of Ducks to make single and double backed slops for gentlemen in black, when on his return home he was stunned to find one of the top manufacturers of Manchester had cut his lucky and stepped off to the Swan Stream, leaving behind him a valuable stock of Moleskins, Cords, Velveteens, Plushes, Swandown &c, and I having some ready in my kick, grabbed the chance, and stepped home with my swag and am now safe landed at my crib.

(Господин X. не упускает случай рассказать правду своим заказчикам о том, что он недавно сбежал из России, не забыв прихватить оттуда запас парусины отличного качества, чтобы шить всякую дрянь на одинарной и двойной подкладке для разных чертей, а вернувшись на родину, обалдел, узнав, что один из лучших производителей в Манчестере смылся и рванул в [Перт], оставив ценный запас молескина, ниток, вельвета, плиса, хлопчатобумажной фланели и прочего добра, а я был наготове, случая не упустил и отправился со своей добычей домой, а теперь благополучно высадился в своей лачуге.)

У Мейхью можно найти множество подобных текстов. К счастью для нас, Лондон славится не только одним из величайших социальных историков середины XIX века, но и одним из лучших английских писателей и, по мнению многих, величайшим прозаиком. Чарльз Диккенс не первым использовал речевые характеристики как классовый признак, но именно он в своем творчестве придал этому приему особый блеск. Талант Диккенса ввел в литературу говор трущоб, столь опороченный Джоном Уокером. Он не мог не отметить невежество своих персонажей, но при этом великодушно не отказывал им и их манере речи в уважении и внимании. Своего рода эпиграф к использованию Диккенсом речи низших классов, особенно лондонских и, в частности, кокни, мы находим в произведении «Наш общий друг»:

The visitors glanced at the long boy, who seemed to indicate by a broader stare of his mouth and eyes that in him Sloppy stood confessed.

‘For I ain’t, you must know,’ said Betty, ‘much of a hand at reading writing-hand, though I can read my Bible and most print. And I do love a newspaper. You mightn’t think it, but Sloppy is a beautiful reader of a newspaper. He do the Police in different voices.’

(Гости взглянули на длинного парня, который еще шире разинул рот и глаза, как бы говоря, что он-то и есть Хлюп.

— Я сама не мастерица читать по писаному, — продолжала Бетти, — хотя Библию могу читать и вообще печатное разбираю. А газету так очень люблю. Вы, может, не поверите, Хлюп хорошо читает вслух газеты. А полицейские отчеты умеет изображать в лицах.)

Последнее предложение можно считать кредо Диккенса. Его необыкновенный успех (за три недели было продано 150 000 экземпляров дешевого издания «Оливера Твиста») был подкреплен журналистским опытом. Писатель наблюдал за жизнью Лондона и с помощью скорописи ловил его словечки и выражения. Его мастерство подражания, отточенное на любительской сцене, означало, что прямая речь зачастую заключала характеристику персонажа. Он любил речь простонародья и то, как быстро и точно она «определяла место» человека в обществе.

Например, языковед Линда Магглстоун, специалист в таких вопросах, как произношение h, отмечает, что в «Дэвиде Копперфилде» акцент Клары Пегготи передан с помощью опущения h, что сразу же определяет ее принадлежность к низшему сословию. «„А потом там море, лодки, корабли, и рыбаки, и морской берег, и Эм — он будет играть с вами…“ — Пегготи имела в виду своего племянника Хэма, но говорила она о нем так, словно он был глаголом из английской грамматики».

По мнению Александра Эллиса (1869 год), опущение h было «общественным самоубийством». При этом Линда Магглстоун выявляет самого знаменитого во всей литературе персонажа, опускавшего h, — Урию Гипа, — и здесь Диккенс применяет грамматическую «ошибку», чтобы предупредить читателя о неприятном лицемерном характере этого человека. Персонаж произносит humble как ‘umble: «I am well aware that I am the ‘umblest person going», said Uriah Heep modestly, «…and my mother is likewise a very ‘umble person. We live in a ‘umble abode, Master Copperfield, but have much to be thankful for. My father’s former calling was ‘umble». «Я прекрасно сознаю, что я человек совсем маленький и ничтожный по сравнению с другими, — скромно сказал Урия. — И моя мамаша — человек маленький, смиренный. Жилище у нас маленькое, убогое, мистер Копперфилд, но все же нам есть за что быть благодарными. И мой отец прежде занимал место маленькое».

Что примечательно, опять-таки по замечанию Линды Магглстоун, когда истинный характер Гипа раскрывается во всем высокомерии, удивительным образом оживает и произношение h как отличительная особенность вышестоящего класса, подтверждающая социальное положение и власть: You had better not join that gang, — говорит он. — I have got some of you under the harrow (Советую не присоединяться к этой шайке… Кой-кому из вас угрожает беда).

Среди англичан издавна бытовало мнение, что сельскую бедноту и, по большей части, сельскую аристократию можно считать где-то в глубинной сути родственниками, о чем якобы говорит принятое среди аристократов опущение g в таких словах, как huntin’, shootin’ и fishin’ (охота, стрельба и рыбалка), почти как в речи мистера Пегготи из «Дэвида Копперфилда»: You're a-wonderin’ what that’s fur, sir… when I’m here at the hour as she’s a cornin’ home, I puts the light in the winder (Вы удивляетесь, для чего это делается, сэр?.. Если я прихожу к тому часу, когда она возвращается домой, я ставлю свечу на окно). В этом сравнении не было учтено, что герцог мгновенно определил бы происхождение Пегготи — и наоборот: говор в целом сказал бы больше, чем опущение g.

Диккенс блестяще передает в письменном виде особенности устной речи, тем самым характеризуя персонажа. Миссис Гэмп произносит minute (минута) как minnit и poison (яд) как pizon; у миссис Крапп не spasms (приступы), a spazzums. Персонаж по имени Сэм Уэллер знаменит произношением v вместо w (например, в предлоге vith) и наоборот (wery): And that was a wery partickler and uncommon circumstance vith me in those days (И это было совсем исключительное и необычайное обстоятельство для меня в то время). При этом Диккенс может умышленно не замечать речевых особенностей, когда речь идет о благородных персонажах: продавщица дамских шляп (но при этом дочь джентльмена) Кэт Никльби правильно произносит слово oblige (угодить), а мистер Пегготи использует устаревшую просторечную форму obleege. Оливер Твист, выросший в работном доме, говорит как сын леди (позже выясняется, что так оно и есть). У Диккенса сентиментальность порой затмевает талант, если автор решит, что того требует повествование; кроме того, он прекрасно знал, что его читатели из средних слоев общества (а также претендующие на принадлежность к среднему классу) предпочитали, чтобы главными героями романа были благородные особы, дамы и господа, а не заурядные личности, как бы талантливо они ни были изображены. Диккенсу нравилось время от времени удивлять и смущать своего читателя: в целом придерживаясь мнения, что речь характеризует персонажа, автор заставляет отдельных изящно изъясняющихся героев совершать плохие поступки, а тех, чья речь примитивна, вести себя благородно.

Галерея персонажей Диккенса по численности и разнообразию отражает XIX век в целом — достижения и изобретения, развитие промышленности и состав населения. Его книги служат энциклопедией речи того времени. Здесь представлены и улицы с задними дворами, и полные амбиций залы, и знатные семейства. Уважения заслуживает в равной степени богатство вымысла и словарного запаса. Нашему поколению (и, возможно, многим другим) Диккенс был известен еще и как писатель, проглотивший словарь: при первой встрече с его «большими словами» необходимо было иметь под рукой свой экземпляр словаря.

Это было время, когда жаргон больше не желал отступать в тень, особенно в Лондоне, где процветало столько разнообразных его вариантов: cant (блатной язык, жаргон), flash (воровской жаргон), gibberish («птичий язык», неграмотная речь), patter pedlars’ French (условный воровской жаргон; язык попрошаек), slang lingo (специальный малопонятный жаргон; тарабарщина) и St Giles Greek (тайный язык попрошаек и воров одного из районов Лондона в окрестностях церкви Св. Жиля). Был еще университетский жаргон Оксфорда и Кембриджа: в XIX веке стало известно такое понятие, как wooden spoon (большая деревянная ложка, которой на церемонии вручения дипломов чествовали студентов, находившихся в самом конце списка награждений); to plough a paper (провалить тест), to floor a paper (ответить на все вопросы), to post (отвергнуть абитуриента), to spin (вызвать абитуриента).

В 1851 году Генри Мейхью впервые обратил внимание на рифмованный сленг кокни: «Новый стиль жаргона уличных торговцев и попрошаек основан на принципе рифмовки». Он стал наиболее заметным достоинством кокни, живым и по сей день благодаря остроумию и игре слов. Trouble and strife — wife (неприятности и ссоры — жена); apples and pears — stairs (яблоки и груши — лестница); a bull and a cow — row (бык и корова — ряд). И более свежие: Mars Bar — scar (батончик «Марс» — шрам); Tommy Steele — eel (Томми Стил — угорь); Hong Kong — pong (Гонконг — понг), а также череда более грубых рифм для D’Oyley Carte (д’Ойли Карт), elephant and castle (слон и замок), raspberry tart (малиновый пирог); Becks and Posh — nosh (Дэвид Бекхэм и его жена Виктория — еда на скорую руку). Некоторые из них (в том числе те, что приведены в начале абзаца) можно, пусть и с натяжкой, назвать классическими; к ним относятся Adam and Eve — believe (Адам и Ева — верить); Dicky pirt — shirt (рубашка, футболка); frog and toad — road (лягушка и жаба — дорога); tea-leaf — thief (чайный лист — вор); whistle and flute — suit (свисток и флейта — костюм). И еще множество других: dog and bone — phone (собака и кость — телефон); boat race — face (состязание по гребле — лицо); elephant’s trunk — drunk (хобот слона — пьяный); jamjar — car (банка варенья — автомобиль).

По мере того как викторианская эпоха в полную силу проявляла себя во всех областях, включая критику, язык широкой публики, особенно двусмысленная игра слов и сленг, давали занимательную, хотя и рискованную возможность посмеяться над человеком. Мари Ллойд, яркая эстрадная звезда, любившая повторять, что «немного лакомства идет на пользу» (a little of what you fancy does you good), разгневала наблюдательный комитет, спев she sits among the cabbages and peas («она сидит среди капусты и гороха», где peas может намекать на мочеиспускание). Мари заменила горох луком (leeks), и вопрос был снят.

Появилась зашифрованная тема гомосексуализма. Слово earnest (серьезный) в сленге того времени означало гомосексуалиста. Пьеса Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным» (The Importance of Being Earnest) имеет и это дополнительное толкование. По этой пьесе были написаны научные труды, выявляющие в тексте искусно скрытое описание места гомосексуалистов в викторианскую эпоху. Некоторые доказательства выглядят довольно убедительно. Джек и Алджернон едят сдобные лепешки (muffins); очевидно, более сообразительным зрителям было известно, что слово muffin означало также гомосексуалиста, особенно привлекательного.

Соблазнительно считать XIX век апофеозом индустриализации, множество взаимосвязанных функций и умений которой соответствовало увеличению числа классов и нюансов языка, сделавшего очередной скачок вперед. Акцент и язык стали состязанием в тонких различиях, часто жестоким, целью которого стало, вероятно, указать каждому свое место. Ничто, будто на промышленном объекте, не было оставлено на волю случая. Это хорошо сформулировал Джордж Бернард Шоу в предисловии к «Пигмалиону». Его ирландская предвзятость и язвительные насмешки лишь едва прикрывают точное отражение истинного положения дел той эпохи.

The English have по respect for their language and will not teach their children to speak it. They cannot spell it because they have nothing to spell it with but an old foreign alphabet of which only the consonants — and not all of them — have any great speech value. Consequently no man can teach himself what it should sound like from reading it; and it is impossible for an Englishman to open his mouth without making some other Englishman despise him.

(Англичане не уважают родной язык и упорно не желают учить детей говорить на нем. Написание слову них столь чудовищно, что человеку не научиться самому произносить их. Ни один англичанин не откроет рта без того, чтобы не вызвать к себе ненависти или презрения у другого англичанина [44] )

По мнению профессора Хиггинса, английский язык все еще оставался пленником первоначальной племенной принадлежности. «Ирландца или йоркширца легко узнать по грубому акценту, — утверждал он. — Я могу определить место рождения человека с точностью до шести миль, а в Лондоне — до двух. Иногда даже в пределах двух улиц».

И все же над всем этим возвышается язык, далекий от нормативного (а тем более от идеального) произношения, но тем не менее, как отметил в одном из писем Шоу, это язык господствующий. «Не составит труда, — писал он, — отыскать носителя языка, чья речь будет принята в любой части англоязычного мира, как действующая твердая устная валюта… если говорить о речи, то при таком произношении человек подойдет для должности лорда главного судьи, ректора оксфордского университета, архиепископа Кентерберийского, императора, президента или тамады в резиденции лорда-мэра в Лондоне».

Именно эта «18-каратная речь» на фоне беспрецедентного промышленного изобилия уверенно повела английский язык в путешествие по земному шару.