Несколько веков этот континент носил латинское название Terra Australis Incognita — Неведомая южная земля. В 1770 году Джеймс Кук отправился в научную экспедицию на поиски легендарного материка. Корабль Кука «Эндевор» впервые бросил якорь у ее Восточного побережья, и участник экспедиции ботаник Джозеф Бенкс собрал там гербарий и коллекцию местных животных. Кук хотел назвать залив, в котором стоял в это время его корабль, Гаванью скатов-хвостоколов (.Stingray Harbour), но в честь Джозефа Бенкса дал ему другое название — Ботаническая бухта (Botany Вау). Так началось именование и освоение новой земли.

Английский язык впервые высадился на континент в 1788 году, когда в Австралию были доставлены 723 каторжника, которым предстояло основать здесь исправительную колонию. Вне всякого сомнения, эта колония оказалась самой знаменитой, успешной и преуспевающей каторгой из всех, известных миру. Заключенных сначала доставили в бухту Ботани-Бей, но оказалось, что засушливым летом обследованные Куком берега весьма негостеприимны. Корабль прошел дальше на север и остановился в большом заливе Порт-Джексон, ныне известном как Сиднейская гавань.

Первые контакты английского и местного языков можно проиллюстрировать двумя примерами. Во-первых, словом «кенгуру». Вероятно, в Порт-Джексоне странные животные, которые так поразили британцев, носили местное имя «патагоронг». Но так ли это? Судя по всему, в Австралии существовало около 250 местных языков, многие из которых в настоящее время можно считать утраченными, и потому не исключено, что и для кенгуру существовало 250 названий. Возможно также, что слова «кенгуру» вообще прежде не существовало, что собеседник кого-то из участников экспедиции Кука, австралийский абориген, в ответ на вопрос о том, что это за забавное животное, попросту сказал: «Я не понимаю, о чем ты спрашиваешь», и его слова трансформировались в «кенгуру». Но откуда бы ни взялось это слово, оно прижилось. Вновь прибывшие поселенцы оказались здесь не по своей воле, им нужно было поскорее приспособиться к новым условиям. И они извлекли из местных языков все, что могло им пригодиться в будущем.

Первые заимствования англичане совершили из языка даруг — языка жителей окрестностей залива Порт-Джексон. Это такие слова, как бумеранг, динго, коала, валлаби, валлару и вомбат. Среди самых удачных заимствований оказалось слово «кууи» (сооее) — возглас, которым австралийские аборигены окликали друг друга издалека. Сигнал кууи, которым обменивались обитатели засушливого буша — австралийской саванны — распространился по всему англоязычному миру и многие десятилетия использовался как дружеское приветствие, возглас в детских играх и оклик соседей, переговаривающихся через забор; слово из диких краев прекрасно освоилось в цивилизованных пригородах. Следует вспомнить и о сове бубук (boobook), растении телопея (waratah), ставшем цветочной эмблемой Нового Южного Уэльса, о втором наименовании динго — warrigal, о метательном снаряде вумера (woomera). Из других языков пришли волнистый попугайчик баджеригар (budgerigar), морской окунь баррамунди (barramundi) и еще одно наименование бумеранга — кайли (kylie). Если присмотреться, можно обнаружить близкое сходство с тем, как английский язык взаимодействовал с языками коренных жителей Америки. Англичане неуклонно использовали и внедряли свой родной язык и сопротивлялись воздействию местных языков, но наличие новых, незнакомых реалий вынуждало их прибегать к заимствованиям. Этот процесс напоминает отношения пришельцев-фризов и местных жителей кельтов в пятом веке.

И снова, точно так же, как это было в Америке, английские слова беспощадно вытесняли местные названия; примеры тому — magpie (сорока) и apples (яблоки). Англичане привезли с собой и привычные географические названия. Севернее Сиднея находится Ньюкасл, а в его окрестностях множество населенных пунктов, именующихся так же, как и деревни Нортумбрии близ города Ньюкасл-он-Тайн.

Слово «абориген» (aboriginal) вошло в обиход не сразу, а примерно спустя столетие после того, как в Австралии обосновались первые британцы. Сначала они называли людей, обнаруженных на новом континенте, коренными австралийцами (Native Australian), это название возникло как производное от латинского australis (южный), но вскоре стали именовать их по-иному, взяв за основу названия народа латинское слово aborigine — первые обитатели. Древние римляне именовали так вытесненных даже не ими, а их предшественниками древнейших жителей той области, где находится Рим. Название «аборигены» закрепилось за местными жителями, а пришельцы стали именовать себя австралийцами.

Межъязыковое заимствование осуществлялось в обоих направлениях. Аборигены никогда прежде не видели лошадей; на языках некоторых племен эти животные получили название ярраман (yarraman), по всей вероятности, от местного слова у ага (зубы).

Заимствованные аборигенами и зачастую сильно искаженные (пиджинизированные) слова английского языка нередко просачивались в формировавшийся австралийский диалект английского языка. В Австралии широко распространено словечко джамбак (jumbuck), которым там называется овца. Оно может представлять собой либо искаженное jump up (прыгать), либо (что, по моему мнению, менее вероятно) происходить от австралийского jombok (джомбок) — большое белое кучевое облако. Пришедшее из диких необжитых мест слово walkabout, означающее в наши дни пеший туризм или просто прогулку, можно услышать на улице любого города.

Доктор Кейт Барридж из Мельбурнского университета Ла Троб указывает на вариативность и множество особенностей диалекта австралийских креолов. Он, по ее утверждению, поразительно отличается от литературного английского языка, но при этом, к удивлению тех, кто считает его сильно упрощенным, может превосходить по сложности литературный австралийский, или английский английский. Она приводит весьма красноречивый пример: «Возьмем систему местоимений. В литературном английском имеется лишь одна форма первого лица множественного числа we (мы), так что если я скажу вам: we’re going now (мы сейчас идем), вы лишены возможности узнать, кто именно подразумевается под этим „мы“ и входите ли вы сами в эту группу. В австралийском креольском языке используются четыре различных we: существует форма „ты и я — нас двое“, форма „я и кто-то, не считая тебя“, форма „ты, я и целая толпа народу“ и „я и целая толпа народу, но без тебя“. Весьма знаменательные различия».

За 80 лет в Австралию через полсвета перевезли около 150 000 каторжников; любопытно, что, по некоторым данным, примерно столько же фризских захватчиков и переселенцев попали в Англию в пятом веке. По имеющимся сведениям, во многих случаях преступления по тяжести своей отнюдь не заслуживали каторги; с точки зрения современного права часть этих заключенных вполне могла бы быть оправдана, а часть отделалась бы несколькими днями общественных работ. Известно, что перевозимых преступников обеспечивали хорошим, по тем временам, медицинским обслуживанием, поскольку на месте назначения требовались здоровые люди. И среди них, как сообщает в «Роковом берегу» Роберт Хьюз, были вполне достойные люди.

Но 200 лет назад сострадание встречалось редко. Наказание рассматривалось как Божья кара, а милосердие было неуместно.

Хьюз в своей книге приводит сочиненную в 1790 году балладу, где воспевается отправка «воров, грабителей и злодеев» в бухту Ботани-Бей. Там, в частности, говорится:

Some men say they have talents and trade to get bread, Yet they sponge on mankind to be clothed and fed, They’ll spend all they get, and turn night into day — Now I’d have all such sots sent to Botany Bay. There’s gay powder’d coxcombs and proud dressing fops, Who with very small fortunes set up in great shops. They’ll ran into debt with designs ne’er to pay, They should all be transported to Botany Bay. You lecherous whore-masters who practice vile arts, To ruin young virgins and break parents’ hearts, Or from the fond husband the wife lead astray — Let such debauch’d stallions be sent to the Bay.
(Кое-кто говорит, что обладает талантом и ремеслом, чтобы заработать на хлеб, На деле же и пропитание, и одежду они вымаливают у добрых людей. Они промотали все, что имели, путают день и ночь, Всех таких пьяниц нужно сплавить в Ботани-Бей. Беззаботные напудренные хлыщи и горделивые щеголи, Что без денег идут в самые дорогие лавки. Они лезут в долги и не собираются их возвращать. Всех их нужно отправить в Ботани-Бей. Вы развратники, шлюх повелители, мастера гнусных дел — Что губят юных дев и разбивают сердца их родителей Или жен уводят от добрых мужей — Пусть таких развратных жеребцов сошлют в Ботани-Бей.)

Так что нечего удивляться тому, что австралийцы до сих пор бурно радуются, когда побеждают британцев в спортивных состязаниях.

Как обычно, диалектные слова тоже успешно путешествовали. Переселенцы, подобно колонистам на Западе, принадлежали по большей части к таким общественным классам, представители которых пользуются преимущественно диалектной речью. Здесь хорошо прижились многие диалектные слова, уже забытые в Европе. Так, слово dinkum (австрал. настоящий; истина) в Центральных графствах Англии обозначало работу, a fair dinkum (австрал. истинная правда) — полноценную дневную выработку; отсюда произошло выражение fair play (честная игра). Cobber — приятель, дружок — по-видимому, происходит от английского диалектного слова cob — испытывать симпатию (к кому-то). А использование в том же значении — приятель, товарищ — слова digger (имеющего самое распространенное значение «землекоп») пришло на австралийские золотые прииски с английских ферм.

К тому же, преступники привезли и свой собственный жаргон — flash, или kiddy talk (воровскую речь), от английского kid — красть, обжуливать.

Слова из лексикона преступного мира поразительно легко вошли в язык, а время безупречно очистило их. Словом chum в оксфордском колледже называют соседа по общежитию, а его первоначальное значение — сокамерник в тюрьме (ср. кореш) — давно забыто. Слово swag — мешок с награбленным — послужило одним из корней в слове swagman, бродяга, все имущество которого помещается в узелке. Так же сложилась судьба у слов bash (в значении «избить»), cadge (попрошайничать) и croak (в значении «умереть»), dollop (кусок, порция чего-то съедобного), grub (в значении «пища»), job (ограбление), judy (женщина), mug (лицо), pigs (свиньи — полиция), to queer (портить), seedy (жалкий, не внушающий доверия), snooze (бездельничать), stink (вонять, в значении «причинять беспокойство»), swell (светский человек), whack (доля) и yoke (колодка, которую надевали на шею преступника; ярмо). Все это относится и к beak (в значении «судья»), lark (в значении «шутка», «шалость»), split (предать), stow it (замолчи, заткнись) — все эти слова можно встретить в Австралии ничуть не реже, чем на страницах «Оливера Твиста» или в Саутварке времен Шекспира.

Были и менее распространенные слова. Unthimbled означает, что у вас украли часы, полицейский агент получил название trap, вор — prig; lagged for your wind — ссылка на пожизненную каторгу, а если этот приговор выбил почву у вас из-под ног, значит, вы bellowser (пожизненный каторжник; второе значение этого слова — удар в живот). Само плавание до каторжной колонии называлось marinate (маринованием) или pike across the pond (прогулкой через пруд). Если заключенных сковывали друг с другом кандалами, то они оказывались married (женаты). Словарь уголовного жаргона новых обитателей Австралии собрал в 1812 году Джеймс Харди Во. По его словам, он записывал разговоры своих сотоварищей по каторге ночами, после тяжелой работы.

Было бы удивительно, если бы британцы не привезли с собой в Австралию классовую систему своего общества, но под влиянием местных условий ее, с одной стороны, модернизировали, а с другой стороны, упрочили. Здесь жили каторжники и их родившиеся в Австралии потомки, получившие название currency (белые уроженцы Австралии), и свободные переселенцы, именовавшиеся pure sterling (что можно перевести в данном случае как «монета без примесей» или «серебро высокой пробы»). Первые сформировали местный диалект, а вторые старались придерживаться лондонского варианта английского языка. Человеку, стремящемуся подняться по лестнице общественной иерархии, которая в Австралии выглядела почти так же, как и в Англии того времени (разве что разрыв между классами мог быть чуть пошире), нужно было овладеть английским языком «хорошего общества». И употребление таких слов и выражений, как caning (избиение палкой; от сапе — тростник, лоза), когда речь шла о том, чтобы вкатить кому-нибудь сотню плетей, smiggins в значении «тюремный суп, ячменная баланда», scrubby brushes в значении «плохой хлеб» (буквально «мелкий кустарник») или sandstone в значении «человек с истерзанной после порки кожей» (буквально «песчаник»), определенно закрыло бы дорогу наверх.

Существует и такое слово, как bloody (кровавый, проклятый, чертовский и т. п.), имеющее продолжительную и небезынтересную литературную историю в связи с войной, насилием, богохульством и просто бытовой руганью. Не удивительно, что оно было весьма популярно среди заключенных и получило в Австралии широкое распространение. Один путешественник отметил, что слышал, как один из австралийцев употребил «отвратительное слово» 27 раз за четверть часа, и с помощью несложных вычислений вывел, что за 50 лет оно должно было прозвучать 18,2 млн раз. Он добавил также, что не сомневается в способности упомянутого австралийца достичь этого результата. Это наблюдение подтверждает и первая строфа стихотворения Джона О’Греди «Всеобъемлющее прилагательное» (The Integrated Adjective).

I was down on Riverina, knockin’ round the towns a bit, An’occasionally restin’, with a schooner in me mitt; An’ on one o’ these occasions, when the bar was pretty full an’ the local blokes were arguin’ assorted kinds o’ bull, I heard a conversation, most peculiar in its way, Because only in Australia would you hear a joker say, Whereyer bloody been, yer drongo? Aven’t seen yer fer a week; An’yer mate was lookin’ for yer when ‘e come in from the Creek; ’E was lookin’ up at Ryan’s, an’ around at bloody Joe’s, An’ even at the Royal where ‘e bloody never goes. An’ the other bloke said «Seen ‘im. Owed ‘im ‘alfa bloody quid, Forgot ter give ut back to ‘im; but now I bloody did. Coulda used the thing me-bloody-self; been orf the bloody booze, Up at Tumba-bloody-rumba shootin’ kanga-bloody-roos».
(Я бродил no Риверайне [50] , шлялся no городам, He упускал случая посидеть с пивной кружкой, И как-то раз в битком набитом баре, Где местные парни спорили о разных породах быков, Я подслушал разговор — весьма своеобразный, в некотором смысле — Ведь только в Австралии можно услышать такую болтовню: «Ихде, проклятье, ошивался ты, придурок? Неделю тебя не видал; И твой кореш все ждал, когда ты заявишься с Крика, Тебя искали и у Райана, и в чертовом заведении Джо, И даже в „Рояле“, куда ты ни черта носу никогда не совал». А второй парень отвечал: «Видел его. Задолжал ему пол, черт его дери, хвунта, Напрочь запамятовал отдать, но теперь-то, проклятье, вернул, А ведь это мне и самому, блин, сгодились бы, хушь на пойло-горлодер, Чтоб под тумбу — черт ее — румбу поишалять по кенгу-мать-их-ру».)

Как это бывает со многими диалектами, креольские и нестандартные варианты английского языка — то, что отторгалось высшими слоями общества, — зачастую бережно сохранялись в других слоях общества как одно из отличий от «говорящих по правилам». Это язык отверженных, которые все же достаточно уверены в себе, чтобы противопоставлять себя хозяевам жизни. Это знак принадлежности к клану, выражение вызова и внутренней свободы, обеспеченной законами клана.

Слово convict (каторжник, заключенный) имело куда более оскорбительное значение, нежели bloody. Новые обитатели Австралии предпочитали названия emancipist (поселенец, бывший каторжник), government man (осужденный; буквально этот эвфемизм переводится как «человек правительства»), legitimate (в значении «оправданный», «законопослушный»), exile (изгнанник, ссыльный), empire builder (строитель империи).

С годами Австралия возлюбила-таки и свой новый акцент, и свою способность создавать выразительный жаргон. В 1880 году в Сиднее начала выходить еженедельная газета Bulletin («Бюллетень»), она же Bushman’s Bible («Библия бушмена»; бушмен здесь — житель малонаселенной местности в глубине материка), в которой широко употреблялись такие слова и словосочетания, как fair dinkum (многозначное словосочетание, означающее «честно», «серьезно», «по-настоящему» и т. п.), larrikin (молодой хулиган), bonzer (удача, везение; шикарный, первоклассный), уже известное нам bloody, offsider (напарник, помощник, приятель), fair cow (мошенник, негодяй; что-либо неприятное), battler (бродяга) и bludger (бездельник, нахлебник). Появилась и стала характерной особая фразеология: better than a poke in the eye with a burnt stick (лучше, чем выколоть глаз головешкой) или as miserable as a bandicoot on a burnt ridge («жалкий, как бандикут на обгоревшей борозде»). Таким образом народ находил для себя новую самобытность, причем делал это самым естественным способом — при помощи слов, которые сам же создавал и которые изначально принадлежали только ему. «Библия бушмена» печатала и стихи; одно из этих стихотворений — баллада Waltzing Matilda («Вальс с Матильдой»), лексическая сокровищница австрализмов, ставшая, можно сказать, неформальным национальным гимном Австралии.

Ее написали на овцеводческом посту, то есть на овцеводческой ферме; считается, что слово «пост» (station) было использовано потому, что каторжники, почти поголовно городские жители, настолько плохо представляли себе сельскую жизнь, что ферму (farm) называли военным словом «пост» (station), а стадо овец у них именовалось muster (собрание) или mob (банда, толпа). Банджо Паттерсон сочинил ее в 1895 году, а в 1940-х годах — я лично могу это засвидетельствовать — школьники младших классов, живущие в северной Англии, распевали ее с таким же воодушевлением, как и соотечественники автора в Австралии. И, несомненно, эта песня сманила на другой конец света немало обитателей Британии.

Для тех, кому все же не довелось в школьные годы восторгаться этой песней, приведу здесь ее текст:

Once a jolly swagman camped by a billabong Under the shade of a Coolibah tree, And he sang as he watched and waited till his billy boiled, You’ll come a-waltzing Matilda with me. Waltzing Matilda, Waltzing Matilda, You’ll come a-waltzing Matilda with me, And he sang as he watched and waited till his billy boiled, You’ll come a-waltzing Matilda with me. Down came a jumbuck to drink at that billabong, Up jumped the swagman and grabbed him with glee. And he sang as he stuffed that jumbuck in his tucker bag, You’ll come a-waltzing Matilda with me.
(Как-то раз веселый бродяга присел отдохнуть на берегу пруда В тени эвкалипта-кулиба. Он напевал, глядя на закипавшую в котелке воду: «Плясунья-Матильда, пойдешь ты со мной. Плясунья-Матильда, Плясунья-Матильда, Плясунья-Матильда, пойдешь ты со мной». Он напевал, глядя на закипавшую в котелке воду: «Плясунья-Матильда, пойдешь ты со мной». Спустилась овца к пруду, к водопою. Метнулся бродяга и сцапал ее. И напевал он, запихивая ее в мешок: «Плясунья-Матильда, пойдешь ты со мной».

* * *

Решил бродяга в устье речки примоститься. Поет, сыскав под эвкалиптом уголок: «Кто словит нас с Матильдой-танцовщицей?» — и смотрит в свой кипящий котелок. «Слови меня с Матильдой-танцовщицей. Поди поймай меня с Матильдой, с дорогой! Кто словит нас с Матильдой-танцовщицей? При мне Матильда и всегда бурдюк с водой». А тут и случай подошел повеселиться: Вдруг к омуту овца пришла на водопой. «Уйдешь со мною и Матильдой-танцовщицей. Чья ты ни есть, а быть в мешке с едой» [51] .)

При всей кажущейся простоте этой песни она не совсем понятна для тех, кто не знаком с жаргоном, который использовали в конце XIX века обитатели малонаселенных районов Австралии. Такой лексикон, я полагаю, был выбран автором сознательно, из соображений своеобычности новой нации, для того чтобы доказать уместность сложившегося у нее языка. Swagman — бродяга. Billabong — пруд. Укрывается бродяга в тени дерева coolibah — австралийской разновидности эвкалипта. С котелком (billy can) все ясно. Jumbuck — овца; с tucker bag (котомка для еды) тоже все понятно, однако, как и в случае с котелком, это словосочетание также добавляет тексту австралийского колорита. «Матильдой» на жаргоне именовалась скатка из одеяла, «вальсировать с Матильдой» (waltzing Matilda) означает «шляться по дорогам» с болтающимся за спиной узлом, где хранились все небогатые пожитки бродяги. Так что герой песни поет о том, что сейчас снова тронется в путь — без задержки, не откладывая. Но все же он промедлил. Его настиг скваттер (squatter) — фермер, который некогда захватил эту землю, а потом был признан ее законным владельцем — и конная полиция.

Up rode the squatter, mounted on his thoroughbred, Down came the troopers, one, two, three. ‘Who’s that jolly jumbuck you’ve got in your tucker bag? You’ll come a-waltzing Matilda with me. Up jumped the swagman and sprang into that billabong. You’ll never take me alive, ’said he. And his ghost may be heard as you pa-ass by that billabong, You’ll come a-waltzing Matilda with me.
(Появляется скваттер верхом на своем скакуне, За ним полицейские — один, два, три. «Чью милую овечку ты в котомку упрятал? Плясунья-Матильда, пойдешь ты со мной». Взметнулся бродяга и кинулся в пруд, Крикнув: «Живым вы меня не возьмете!» Коль к пруду подойдешь, встретишь там его дух… Плясунья-Матильда, пойдешь ты со мной.

* * *

Явился скваттер на породистой лошадке. Трех полицейских пригласил он как конвой. «Ты чью овцу в своей запрятал скатке? Бери Матильду-танцовщицу — и за мной!». Вскочил бродяга, да и прыгнул прямо в омут и утопился посредине бела дня. Там дух его споет теперь любому: «Кто словит нас, Матильду и меня?» [52] ).

В школе нам всегда советовали петь последнюю строку очень тихо, чуть слышно.

Для Австралии эта песня бесценна как лексикологический и исторический документ. Взять хотя бы слово «скваттер» (squatter), которое в Англии приобрело чуть ли не уничижительный смысл, тогда как в Австралии оно означает богатого землевладельца. Кража овец с древних времен считалась в Британии тяжелейшим имущественным преступлением и каралась смертью, и решались на такое дело лишь умирающие от голода люди или самые лихие браконьеры. В самой Англии этот закон остался в далеком прошлом, поэтому можно считать уместным пример одного из последних применений его в Австралии. И неожиданно драматичный финал тоже уместен. Благодаря ему банальная кража овцы превращается чуть ли не в героическое деяние, проявление независимости и протест против властей, за который не жаль заплатить собственной жизнью. А жаргон скрывает суть событий от непосвященных (например, от нас), вызывая образ некой Матильды, танцующей вдоль берега реки.

Австралийцы не устают восторгаться своим языком. В 1965 году Аффербек Лаудер (Afferbeck Lauder) опубликовал книгу Let Stalk Strine (в ее названии использована преднамеренная игра слов, позволяющая перевести ее двояко: «Давайте говорить по-австралийски» и «Давайте проследим [путь развития] австралийского языка»; страйн — австралийский диалект английского языка). В ней приводились такие примеры изменения написания и произношения слов, как gorinie в значении do you have? — (у вас есть?); gonnie apples? — «у вас есть яблоки?»; half past — harps (half past two — половина третьего — превращается в Австралии в harps two), baked и necks (имеются в виду bacon and eggs — ветчина с яичницей) — emma necks, breakfast foods (продукты для завтрака) — scremblex (омлет).

Cossie означает купальный костюм, pokies — торговые и игровые автоматы, drongo — глупец, no-hoper (неудачник) и gutless wonder (размазня, рохля) в пояснениях не нуждаются, chine означает mate (приятель, от China plate в рифмованном сленге). Об особо уважаемом человеке говорят blood worth bottling (отличный парень, буквально «твою кровь стоит разлить по бутылкам»). Деньги, как и везде, получили массу наименований: splosh, spondulicks, boodle; спиртное отстало лишь немного — spifflicated, rotten, full as a boot; для пускания ветров нашлось выражение shooting a fairy. Коротким словом рот называют англичанина, обычно с пренебрежением, но все же (я знаю это по собственному опыту и опыту многих знакомых) признавая в нем родственника, хоть и дальнего.

Однако эти типично австралийские слова завоевали официальное признание сравнительно недавно. До 1970-х годов настоящий язык австралийских улиц и степей, язык, который, собственно, и является австралийским, не имел доступа в словари.

Словарь Маккуори (Macquarie Dictionary) в конце концов допустил этот язык в почтенный твердый переплет.

Bluey: изначально — свернутое голубое одеяло, принадлежность путешественника по австралийскому бушу, а также ироническое наименование рыжеволосого человека; hump the bluey — вести жизнь степного бродяги.

Bonzer (прил.): замечательный, превосходный, а также восклицание, выражающее радость.

Boofhead: глуповатый верзила; слово обязано своим возникновением персонажу комиксов, публиковавшихся в «Сидней дейли миррор» с 1941 года, и происходит от buffalo head.

Daggy: грязный, неряшливый человек; позднее — невежа.

Dob: точно ударить ногой (как в футболе); he’s dobbed another goal — он забил еще один гол; dob in — предать; dob on — «настучать» на кого-нибудь.

Druthers: искаженное I’d rather (выбор, предпочтение); if I had my druthers, I’d be in bed (будь у меня выбор, я уже лежал бы в постели).

Dunny: уборная на улице; используется в таких фразах, как all alone like a country dunny (совсем один, все равно что сельский нужник) = отдельный (с 1960-х гг.); bangs like a dunny door in a gale (гремит, как дверь нужника в бурю); couldn’t train a choko vine to grow up a dunny wall (не сумел пустить лозу чоко по стене уборной) = бесполезный (чоко или чайот — распространенное в Австралии культурное растение); слово является сокращением от dunniken из британского диалектного danna (экскременты) и ken (дом).

И так до конца алфавита:

Widgie: женщина, принадлежащая к контр культуре 1950–1960-х гг., внешними признаками которой служат короткая стрижка, обтягивающая одежда, грубость в поведении и беспорядочная половая жизнь (мужчины такого рода называются bodger или bodgie).

Woofering (военный жаргон): обряд посвящения в курсанты, в ходе которого к гениталиям новичка приставляют горловину шланга работающего пылесоса.

Wowser: брюзга или человек, которому нравится портить другим настроение; предположительно акроним фразы we only want social evils remedied (мы стремимся лишь к исправлению общественных пороков), лозунга, введенного журналистом и политиком Джоном Нортоном (1862–1916).

Доктор Кейт Берридж охарактеризовала то, что, по ее мнению, является «наиболее отличительной особенностью австралийского английского языка». Ее наблюдение может показаться довольно прозаическим, но, как это не единожды бывало в истории английского языка, накопление мелких, на первый взгляд, частностей (например, распространение предлогов) влекло за собой важные сдвиги. Все происходящее с английским языком (слово «приключение» вновь представляется здесь вполне уместным), как мне кажется, часто зависит от мельчайших различий, совершенно незаметных развилок на дороге, но после того, как путь выбран, время и обстоятельства эволюции могут направить язык по совершенно неожиданному и непредсказуемому руслу.

Возможно, так и произошло из-за пристрастия австралийцев не только к сокращениям, но и к добавлению в конце слов -о и -ie. Кейт Берридж приводит, в частности, такие примеры: Robbo, the weirdo journo from Freeo ended up on a dero and metho (Робб, странноватый журналист из «Фри», в конце концов сделался бродягой и пьет метиловый спирт) или I took some speccie piccies of us opening our Chrissie pressies at brekkie (я сделал несколько прекрасных фотографий того, как мы распаковываем наши рождественские подарки за завтраком). Она сама признается, что эти примеры — преувеличение, но не исключено, что действительность вскоре подтянется до этого уровня, поскольку такие явления кажутся эндемичными, характерными для путей, по которым австралийский английский стремится стать самостоятельным языком. Интересно, что такое стремление подталкивается отнюдь не австралийским истеблишментом, который даже сейчас, когда я это пишу, сохраняет вассальную преданность Лондону и Елизавете II и не желает говорить на австралийском «просторечии». Однако именно австралийское просторечие определяет языковые события, а возможно, и будущее языка.

Над такими окончаниями можно посмеиваться, как над уменьшительными, но те же самые окончания могут выражать и «ласкательный» смысл. Доктора Кейт Берридж, например, называют Като (Каto). Человек, работающий на верфи (wharf), становится wharfie, музыкант — muso; москит — mozzie, magpie (сорока) — Maggie; и, пожалуй, самым распространенным из таких слов следует считать arvo — afternoon. Доктор Берридж до сих пор не смогла понять, почему к одним словам присоединяется -о, к другим -ie, а многие вовсе не сопровождаются уменьшительно-ласкательным окончанием. Но, думаю, она права в общей оценке самого явления.

Еще одним и наиболее поразительным для многих иностранцев свойством австралийского английского языка является австралийский акцент. Долгое время он раздражал и оскорблял даже власти самой Австралии. В книге «Ужасный австралиец» (The Awful Australian, 1911) Валери Десмонд пишет: «Приезжего поражает не само причудливое произношение. Его прежде всего поражает необычная интонация, свойственная речи австралийца. В этой стране не существует такого явления, как культурная спокойная беседа; каждый подает свои реплики нараспев, как будто декламирует белые стихи в манере плохого чтеца».

Так все и продолжалось вплоть до 1926 года, когда директор по образованию штата Новый Южный Уэльс писал: «Говорят, что представители других народов могут распознавать австралийцев по их речи».

Решился бы он повторить эти слова сейчас? Благодаря своим «мыльным операм», своим спортсменам и своим писателям, австралийцы сейчас воспринимаются всем миром как люди, неприкрыто гордящиеся своим языком и нисколько не сомневающиеся в своем праве говорить так, как они говорят. Австралийский английский звучит молодо, он полон жизненных сил и энергии. Главное заключается не в том, что он обрел собственный голос. Он издавна начал добиваться этого в уникальных условиях, к этому приложили свои объединенные усилия обитатели различных областей Англии, лондонцы, ирландцы и шотландцы, многим из которых меткие высказывания и полу-тайные речевые «коды» помогали выжить. На мой взгляд, главное состоит в том, как он могучим всплеском энергии, особенно на протяжении жизни двух последних поколений его носителей, сбрасывал оковы метрополии, но цепко сохранял сердцевину полученного от нее языка, переделывая его на австралийский манер.