Когда поезд подходил к Вулу, Элис спала у меня на плече. Жара была почти невыносимой, и хотя мы всю дорогу держали окно открытым, воздух только слегка колебался, как густая каша, и не давал ни глотка кислорода. Я легонько толкнул Элис, и она проснулась, не спеша открыла глаза и улыбнулась мне счастливой улыбкой. На ней была тирольская синяя юбка и белая блузка. Помогая ей встать на ноги, я радостно ощутил прикосновение ее полной груди.

— Четыре дня! — сказала она, когда мы наконец сели в такси. — Целых четыре дня.

Не знаю, право, как я смогла дождаться… — Она поцеловала меня, не обращая внимания на зевак, слонявшихся около станции.

— Смотри, — заметила она, когда машина выехала на извилистую проселочную дорогу, обсаженную буйной зеленой изгородью, — вон замок Тэсс из рода д'Эбервиллей.

Однажды мне пришлось играть Тэсс в одной ужасной постановке. И я прочитала о ней все, что могла. Это край пылких страстей, мой дорогой.

Я тихонько укусил ее за ухо.

— Это звучит как обещание.

— Все будет так, как ты захочешь, — шепнула она. — Можешь даже избить меня, если тебе вздумается.

— Это уже зависит от того, как ты будешь готовить.

— У нас целый чемодан продуктов. Я опустошила дома всю кладовую.

Я сказал ей на ухо немного непристойную шутку, и вдруг она вспыхнула, а потом захихикала, как школьница.

— Да ну вас, мистер Л.! Как у вас разгорятся страсти, так вам удержу нет. Ни на минуту в покое не оставляете.

— Это ты правду сказала, — подхватил я. — Я человек неутомимый. Не легко тебе со мной придется, девушка. Так и знай.

Она приложила палец к губам и показала глазами на шофера.

— До чего трудно было дождаться этой минуты, правда?

— Еще бы! Пока я не увидел тебя на вокзале Ватерлоо, мне не верилось, что мы действительно уедем. Да и сейчас все кажется каким-то сном.

— Мы сделаем его явью.

Потом до конца пути мы не сказали больше ни слова и только держались за руки.

Наконец такси остановилось перед коттеджем.

Это был выбеленный известью домик с соломенной крышей и двумя крылечками — прежде здесь было два дома, но потом их соединили в один. Он стоял в конце дорожки, ответвлявшейся от шоссе, среди разросшейся бузины и кустов черной смородины, словно сам стремился к уединению. Из-за холмика позади него доносился слабый шум моря.

Я расплатился с шофером, и он на предельной скорости помчался обратно; такси — старую колымагу марки «минерва» с высоко посаженным кузовом — бросало из стороны в сторону, так что рессоры жалобно повизгивали.

— Можно подумать, что это дом с привидениями, — сказал я.

— Как знать? Давай будем являться сюда после смерти, хорошо?

— Но мы ведь пока не собираемся умирать, — сказал я и, подхватив ее на руки, перенес через порог. Я опустил Элис на диван в гостиной и остановился, глядя на нее сверху вниз: у меня кружилась голова.

— Ну вот ты себя и скомпрометировал, — сказала она.

— Меня это не тревожит, — заметил я. — А ты понимаешь, любовь моя, что мы с тобой совсем одни? И нам не надо думать о том, что неожиданно может вернуться Элспет или нас может выследить Ева. И мне не придется расставаться с тобой в десять часов, и я буду дарить тебе хрусталиков сколько ты захочешь и в любое время.

— А почему бы не сейчас? — Она потянула меня к себе на диван. И мы погрузились в наслаждение, острое, как боль. Потом мы очнулись, потрясенные и испуганные: это было полное растворение друг в друге. Мы слились, словно две амебы, и в то же время яростно, как столкнувшиеся автомобили.

— Боже, — прошептала она, — это было уж слишком чудесно. — Ее «боже» не прозвучало как богохульство. Не показалось оно мне богохульством и в минуты самого большого упоения. Тогда она несколько раз повторила это слово — изумленно, прерывисто; прежде я никогда его от нее не слыхал.

Перед чаем мы пошли умыться на кухню. Это была маленькая прохладная комната с каменным полом; из плоской раковины во все стороны разлетались брызги. Вода была ледяная, и Элис, раздевшись до пояса, вздрагивала каждый раз, когда капли попадали ей на спину. Стекла крошечного оконца были покрыты густым слоем пыли, и в полумраке кожа Элис, казалось, излучала свет. Сейчас, когда меня не терзало желание обладать этим телом, я любовался его красотой отвлеченно, как гармоничной гаммой света и красок, как прихотливым сплетением изогнутых линий, которое отдавало, отдавало, отдавало свою прелесть воздуху, холодной воде и мне.

Женское тело всегда жаждет жить, всеми своими частицами, а мужское — стремится к смерти, но пока Элис была со мной, я не мог умереть; у меня было такое чувство, словно воскресли мои родители, — с ней кончались страх и одиночество.

Она повернулась ко мне и обвила мою шею руками.

— Ни одному мужчине я не позволяла до сих пор смотреть, как я моюсь, — сказала она. — Я всегда придавала этому большое значение: мужчинам разрешалось смотреть на меня лишь после того, как я наведу на себя глянец — выкупаюсь, подмажусь, причешусь. Но ты, если тебе нравится, ты можешь смотреть на меня, чем бы я ни занималась. Мне все равно, какой ты меня видишь, лишь бы ты смотрел на меня. Я люблю тебя, Джо, люблю по-настоящему, как жена. Мне хотелось бы, чтобы мы любили друг друга так сильно, что нам не было бы нужды говорить об этом. И в то же время я хочу об этом говорить.

— Я люблю тебя, я люблю тебя, как муж. Я готов умереть ради тебя.

— Не надо говорить о смерти.

— В таком случае я буду жить для тебя. Ты будешь самой любимой женщиной на свете.

— Нет. Просто женщиной, которую ты любишь больше всего. — Она вздохнула. — Если бы можно было не уезжать отсюда!

Слезы обожгли мне глаза. Все мы пленники эгоистичного карлика «Я», но полюбишь — и так быстро становишься человеком, что даже больно.

— Сейчас это не сон, — сказал я. — Это явь.

Она теснее прижалась ко мне.

— Тебе нравится моя любовь? А они тебе нравятся? Или они уже слишком старые?

— Они чудесные. Только на них моей голове и бывает хорошо. — Но, говоря это, я вдруг пожалел, что грудь ее не выглядит моложе.

Мы устроили настоящее пиршество из американской консервированной колбасы, яичного порошка и консервированных фруктов; затем отправились в Камли. Селение находилось в миле от моря, а наш коттедж стоял усамой бухты Камли. Когда мы пришли туда, было шесть часов, и жара немного спала. Договорившись в лавках, чтобы нам присылали по утрам хлеб и молоко, мы сели у выгона в тени большого дуба и позволили тишине окутать нас, щекоча наши ладони, словно нос ласкового спаньеля.

На Элис было низко вырезанное шелковое платье с узором из бирюзовых, золотых и алых полос, которые, мягко переливаясь, переходили один в другой, — тона были сочные, как сливовый торт, и в сочетании с этими красками ее волосы цвета светлого меда и уже слегка загоревшая кожа выглядели удивительно эффектно.

Возвращавшийся домой работник с фермы, достаточно укутанный, чтобы не простудиться при температуре в двадцать пять градусов, поздоровался с нами, и его бледноголубые глаза внимательно оглядели фигуру Элис.

— Комбинезон, жилет, фланелевая рубашка, плисовые штаны и еще, наверно, шерстяные кальсоны, — заметила Элис. — Мне становится жарко от одного его вида.

— В Гермаиии я работал по пояс обнаженный, — сказал я. — Я чуть с ума не сошел от солнечных ожогов и простужался, стоило ветру подуть.

— Зазнайка, — сказала она. — Все-то ты на свете знаешь, а?

— Да я даже не знаю, где я сейчас. Ни гор, ни заводских труб, ни закопченных зданий — сущее захолустье.

— Ну, я бы не сказала, что Уорли такой уж промышленный город.

— Это верно, но промышленность там все-таки дает себя знать. А здесь совсем другое дело. — Я посмотрел на ближайшие коттеджи, ослепительно-белые или светложелтые, с низкими соломенными кровлями, такие праздничные и нарядные; потом — на старинную церковь из серого камня, припудренного временем. Селение, казалось, источало запах молока, сена и чистой, летней пыли; все кругом дышало ленивой сочой истомой. В такой вечер какая-нибудь северная деревушка выпивала бы солнце, как вкусное лекарство, — необходимое и в то же время приятное, но Камли купалось в нем с бесстыдным упоением.

— Да, здесь все не так, — сказала она. — Мир здесь более стар и настолько иной, как будто мы приехали в другую страну. Это мир фермеров и помещиков. От них от всех воняет, и все-таки запах навозной кучи куда здоровее, чем запах сарая, где валяют шерсть. И этот мир куда более английский, чем север Англии… Нет, ты только послушай, что я говорю!

— Продолжай, — сказал я. Я любил слушать ее: она могла говорить об отвлеченных предметах, не превращая разговор в лекцию.

Мы просидели так около часа, а потом мимо прошли две девушки в сопровождений двух парней. Одна из них привлекла мое внимание. Ей было лет пятнадцать, — плоское, обрамленное черными волосами, ничего не выражающее лицо. Ситцевое платье плотно облегало фигуру, обрисовывая ноги.

— Добрый вечер, — сказала она. — Не знаете-ли, сколько сейчас времени?

Прежде чем я успел взглянуть на часы, Элис уже ответила ей коротко и сухо.

Девушка продолжала разглядывать меня так же пристально, как я только что разглядывал ее.

— Благодарю вас, сэр, — сказала она. — Жаркая нынче погода, правда?

Она повернулась и пошла по дороге, слегка покачивая бедрами. Когда компания исчезла из виду, я услышал, как девушки захихикали; очевидно, они шли в лес, расположенный к западу от Камли.

— Я хочу выпить чего-нибудь крепкого, — сказала Элис. И посмотрела в сторону леса. — Ей этого не требуется.

— Я люблю тебя, — сказал я. — И меня не интересуют маленькие девочки. Особенно такие, как эта.

— Ты еще останешься здесь, когда я уеду, — заметила она. — Обещай мне что-то — сейчас, на трезвую голову и при дневном свете. Обещай, что не будешь спать с ней.

С кем угодно, милый, но только не с ней.

— Конечно, не буду. Да и откуда у меня возьмутся на это силы?

Она засмеялась, и тревога исчезла с ее лица. Обнявшись, мы направились к кабачку; впервые чувствовал я себя так свободно; ничто не угнетало меня, не тревожило, не вызывало стыда. Кабачок был старинный: низкие потолки с огромными дубовыми балками, толстые стены и окна с частым переплетом, и так приятно было сидеть там, прислушиваясь к мягкому говору местных жителей и потягивая темный эль, который, в отличие от большинства южноанглийских сортов пива, приятно отдавал солодом.

Когда мы заказали по третьей кружке, я предложил Элис сигарету.

— Нет, милый.

— У меня их много.

— Мне не хочется. Наверное, я никогда больше не захочу курить. Ты со мной сегодня и еще целых три дня, и у нас есть дом и сколько угодно еды и питья, и у меня не взвинчены нервы. Собственно, об этом не стоило бы и говорить, но для меня сигарета — символ. А ты кури, если хочешь. Если же мне понадобится успокоить нервы, то я… — Остальное она прошептала мне на ухо.

У меня было такое ощущение, точно меня взяли за шиворот, приподняли и бросили вниз, и я начал стремительно падать, а кругом были руки, руки, руки, и все они принадлежали Элис и постепенно замедляли мое падение, пока я наконец не очутился снова в кабачке, пьяный от восторга, засмотревшийся в темносиние глаза Элис. Я ничего не мог сказать — слишком значительной была эта минута. Я вдруг понял, что такое любовь. Прежде я знал только о сходстве своего чувства с любовью остальных людей, теперь же я понял, чем оно отличается от любви остальных людей. Поглядев на Элис, я осознал, что другой любви в моей жизни не будет. Я исчерпал весь свой рацион. Конечно, я предпочел бы, чтобы она была лет на десять моложе и к тому же богата, как я предпочел бы, чтобы вместо воды в реках текло пиво, а на деревьях росли бутерброды. Я забыл, что такое благоразумие.

Утверждение, что в жизни каждого мужчины бывает только одна женщина, которая ему подходит, может показаться глупым и сентиментальным. Но я знаю одно: счастлив я мог быть только с ней. Мы не были одержимы Друг другом, и любовь наша не была гармоничным соответствием добродетелей и недостатков. Говоря, что Элис мне подходила, я употребляю это слово в том смысле, в каком им пользуются йоркширцы, желая что-нибудь одобрить или похвалить, и когда я сказал: «Ты мне подходишь, девушка», это не было шуткой — просто я не мог иначе выразить то, что чувствовал.

В ту ночь и в следующие ночи я узнал все, что мне было суждено узнать о теле женщины и о моем собственном теле, ибо теперь для меня женщины больше не существуют: их заменили милые незнакомые существа, похожие на женщин только внешне. Теперь близость с женщиной почему-то ассоциируется у меня с картинкой в журнале. Вы знаете, что я имею в виду: большая комната, где все с иголочки новое, а в окно льются широкие солнечные лучи. Девушка на постели, как поется в песне, розовая и нежная, точно младенец. Она выглядит совсем юной, но кольцо на левой руке указывает, что она замужем. У мужа обычно гладкое обезьянье лицо, круглые глаза, длинная верхняя губа и несколько морщин на лбу. Все эти детали, как и коротко подстриженные волосы, необходимы для того, чтобы пол его сразу был ясен.

Эта пара выглядит очень чистенькой — даже слишком чистенькой, точно они сделаны из какого-то твердого полированного материала, который можно мыть, как изразцы в ванной. А надо бы сделать так, чтобы в глазах у них еще были остатки сна, чтобы их лица и костюмы не были такими свежими, а в комнате по штукатурке змеилась бы трещина, в стакане с водой лежала бы искусственная челюсть, и в полосах солнечного света танцевали бы пылинки того праха, от которого, созданы мы из него или нет, каждому приходится вкусить хоть раз в жизни. Мы с женой, конечно, не являемся точным слепком с этой пары, но мы принадлежим к тому же миру, и то, что происходит два или три раза в неделю между тонкими льняными простынями в спальне нашего уютного маленького коттеджа на шоссе Коноплянок, я уверен, ничем не отличается от того, что произошло с парой на журнальной картинке. Я не могу сказать, что это не доставляет мне удовольствия или не удовлетворяет меня, — отнюдь нет. Но то, что я познал с Элис, не дано больше познать никому. Мы не стыдились друг друга, не знали запретов, не думали о том, что дозволено и что — нет, когда лежали на смятых простынях двуспальной кровати в комнате со слуховым окном, или валялись совсем нагие на пляже маленькой бухточки, или бегали по напоенным ароматом жимолости лесам и проселочным дорогам, которые благодаря разросшимся живым изгородям походили на сумрачные душные тоннели. Мы бросили курить: эти четыре дня наше восприятие было слишком обострено. И все, что могло притупить его или украсть у нас хотя бы мельчайшую частицу нашего времени, беспощадно отвергалось. Ведь несмотря на то, что мы строили планы совместной жизни до могилы, мы бессознательно вели себя так, точно виделись в последний раз.