— Долго еще будет продолжаться это смертоубийство? — спросил Хьюли. И ударил по столу кулаком. В свое время, когда он так ударял, все подскакивали, но сейчас это означало лишь то, что он подходит к концу своей речи. — Мы неоднократно просили министерство транспорта разрешить нам установить на этом перекрестке светофор. После нашего последнего обращения в министерство произошло уже три несчастных случая…

Я закрыл глаза, чтобы не видеть его лица. Обычно это было ничем не примечательное лицо человека среднего возраста, но сейчас оно все сморщилось, прорезанное горестными морщинами. Искривился не только рот, словно от чего-то кислого, горечь была в выражении глаз, в наморщенном лбе, даже в том, как свисала на него длинная непокорная прядь.

Хьюли сел, и я снова открыл глаза. Я был согласен со всем, что он говорил, как согласился бы на моем месте любой более или менее здравомыслящий человек, но только он своей речью ни в коей мере не повлиял на ход событий. Он мог бы с таким же успехом распевать шуточные песенки, — светофор установят только тогда, когда кто-нибудь из министерства транспорта заглянет в картотеку уорлийского муниципалитета или — что более вероятно — вытащит из шляпы фантик с названием перекрестка.

Я взглянул на Брауна. Как председатель муниципалитета, он восседал на возвышении в противоположном конце комнаты. Возвышение это было, пожалуй, чересчур высоким и находилось слишком далеко от длинного стола красного дерева, вокруг которого разместились остальные члены муниципалитета, а потому обычно создавалось впечатление, будто Браун не первый среди равных, а наш полновластный хозяин. Сегодня же вечером ему, казалось, неприятно было так выделяться: он читал тексты постановлений бесцветным невнятным голосом, совсем не похожим на его обычный громкий уверенный тон, и время от времени передергивал плечами, словно его раздражала тяжесть уставной золотой цепи.

— Пункт третий, подраздел первый! — провозгласил городской клерк. — Пункт третий, подраздел второй! Пункт четвертый. Пятый. Шестой. Седьмой…

Брауну не хватало воздуха — он приоткрыл рот, вытер платком лоб; я перевернул страницу повестки дня и заметил, что Браун даже не смотрит на лежащие перед ним бумаги. Клерк что-то шепнул ему — Браун нетерпеливо мотнул головой, и глотнул воды из стоявшего рядом стакана.

Клерк продолжал читать повестку дня, почти не делая пауз между пунктами. Обычно Браун хмурился, поднимал палец или просил клерка повторить название очередного пункта и тем самым заставлял его читать медленнее. Во-первых, он был убежден, что дела муниципалитета надо вести пристойно, а во-вторых, вообще недолюбливал Рейя Кемпетта; дай ему только волю, и он все приберет к рукам, — так думал Браун, и не без основания. Вот, например, сейчас Кемпетт наверняка считает, что он уже хозяин положения, мелькнуло у меня в голове, когда я смотрел на него, — он стоял перед нами высокий, подтянутый, свежий, дыша энергией и уверенностью. Едва ли он задержится надолго в Уорли — ему тридцать три, и муниципалитет маленького городишки лишь первая ступенька в его карьере.

Я вдруг почувствовал, что завидую ему. Работа его строго регламентирована: от и до и ни шагу дальше, но ведь то же самое можно сказать и об нанимателе — муниципалитете города Уорли. Жалованья Кемпетт получает вполовину меньше моего, свободных денег у него микроскопически мало, все ему приходится покупать самому — даже машину, но он свободный человек, а я нет.

Браун вынул из кармана стеклянный тюбик и проглотил две белые таблетки. И почти сразу же краска вновь прилила к его щекам. Он взял повестку дня и неторопливо перевернул страницы: перед нами снова был председатель муниципалитета города Уорли и заправила фирмы «Э. З. Браун и К°».

Ну а я — я умный и энергичный молодой человек, для которого всегда найдется место в «Тиффилд продактс». И мне вовсе не обязательно скучать еще на одном заседании муниципалитета, мне вовсе не обязательно терзаться, дожидаясь, пока Браун примет решение по моей докладной записке о счетной машине. Тиффилд ведь вполне серьезно предложил мне работу и в самом письме даже указал сумму, которую собирается мне платить и которая на четыреста фунтов превышает ту, что платит мне Браун. Я получил это письмо неделю назад и в ответ пространно поблагодарил его за столь высокое мнение о моей особе, заверил, что работа в такой фирме, как «Тиффилд продактс», была моей всегдашней мечтой, и попросил дать мне время на размышления. Словом, я не сказал ни да, ни нет, на этом наша переписка и оборвалась.

Теперь, поднялся Джон Дейнтон — старейший член муниципалитета — и дрожащим фальцетом стал жаловаться на то, что владельцам участков, подлежащих принудительной продаже, выдается слишком ничтожная компенсация. Казалось, он начисто забыл, что сам на заседании комиссии одобрил постановление о принудительной продаже. Никто ему на это не укажет, а если бы такой человек и нашелся, то ведь Дейнтону все равно ничего не вдолбишь. Он приближался к восьмидесяти, был вдов и потерял единственного сына на войне — у бедного старика только и осталось радости, что заседать в муниципалитете. Он присутствовал на всех заседаниях, которые проводились здесь за последние сорок пять лет, и после каждого заседания проплешины в его черных волосах становились чуть больше, зубы расшатывались чуть сильнее, плечи сгибались чуть ниже, мускулы становились чуть дряблее. А сколько раз за эти сорок пять лет заново штукатурили потолок в зале, покрывали лаком дубовые панели, заменяли красный ковер на полу, пополняли новыми портретами сонм отслуживших свое председателей муниципалитета, чьи лики украшали две стены зала! Вот и я, если не попаду в тюрьму и буду голосовать, как мне скажут, — я тоже в один прекрасный день буду восседать на возвышении. И мой портрет повесят на стену, и мое имя выгравируют на дощечке под гербом Уорли.

Наконец, Дейнтон сел. Джордж Эйсгилл в качестве председателя комиссии по жилищному строительству сказал несколько мягких успокоительных слов о том, что комиссия всегда стремится поддерживать равновесие между благом частных лиц и благом общественным, хотя, по правде сказать, это отнюдь не легко…

Тут Нора, сидевшая среди публики, вынула свой блокнот. Грэффем, вырядившийся почему-то в синюю куртку на молнии, темно-серые фланелевые брюки, белую рубашку и синий галстук — совсем как в форме, только без погон, — тоже вынул блокнот.

Заседание приближалось к концу; оно прошло так, как и предполагалось: все — и прежде всего советник Лэмптон — проголосовали, как и должны были проголосовать. Грэффем минут десять сосредоточенно строчил в блокноте, затем сунул его в карман. Он дотронулся до руки Норы и что-то шепнул ей, она улыбнулась. Я в упор смотрел на нее; она заметила мой взгляд, и улыбка исчезла с ее лица. Я продолжал смотреть на нее, мне хотелось ее смутить: пусть думает, что у нее на щеке грязь или из-под юбки торчит комбинация. К моему удивлению, она не вынула зеркальца и не одернула юбки; она просто в ответ посмотрела на меня, и в ее больших серых глазах было такое выражение, какого я никогда прежде не видал. Теперь уже я почувствовал смущение и, опустив глаза, снова уткнулся в повестку дня.

Но вот Браун объявил заседание закрытым, и я взглянул туда, где сидели Нора и Грэффем. Их не оказалось на месте. Я заспешил к выходу, делая вид, будто не вижу ни Джорджа Эйсгилла, к которому я обещал зайти, ни миссис Фелвуд, которая протискивалась ко мне с кипой отпечатанных на машинке страниц, содержавших, уж конечно, не менее тридцати двух вопросов — или, вернее, жалоб — по поводу паркового района.

Выскочив на улицу, я стал озираться в поисках грэффемовского «форда» и обнаружил его в тупичке на той стороне улицы. Я подошел к машине и легонько постучал по боковому стеклу. Нора опустила его.

— Надеюсь, вы с пользой провели вечер, — заметил я.

— Во всяком случае, он не пропал у меня даром, — сказала она. — Я, например, выяснила, что вы намерены все же требовать принудительной продажи участка под «Паласом».

— Вот как!

— Вы же проголосовали за это, — вмешался Грэффем.

— Очень может быть. В зале была такая жарища, что меня все время клонило ко сну… — Рука Норы лежала на раме стекла. Я положил на нее свою руку. — Я просыпался лишь в те минуты, когда смотрел на вас, — добавил я.

Грэффем включил зажигание.

— Позвольте напомнить вам, Нора, что вы еще должны передать по телефону корреспонденцию, — сказал он. — Надеюсь, советник Лэмптон извинит вас.

Она пропустила его слова мимо ушей.

— Ну как, нагляделись, хватит? — спросила она, обращаясь ко мне.

— Нет, — сказал я. — Это еще только начало. Вы не согласились бы пойти со мной, скажем, в кафе, чего-нибудь выпить?

Она осторожно высвободила свою руку.

— Вы слышали, что сказал Питер. Мне надо работать.

— Но вы могли бы позвонить по телефону и от меня.

Грэффем нажал на педаль, и мотор взревел.

— Вашей жене может не понравиться, если вы приведете гостей в столь поздний час, — заметила она. — До свидания, советник Лэмптон. — И она закрыла окно.

— Зовите меня Джо, — сказал я, но машина уже отъехала.

Я снова пересек улицу и сел в свой «зефир». Заседание продолжалось сегодня дольше обычного: когда я ехал по Рыночной улице, солнце уже садилось. Над замком Синдрема по светлому небу протянулись розоватые полосы, и оно походило на мятные конфеты; я увидел в этом доброе предзнаменование: хотя вечер начался для меня неприятно, теперь все будет хорошо. Как бы дальше ни развернулись события, Нора признала мое существование, и ей уже не удастся от меня отделаться.

Доехав до Птичьего перекрестка, я с облегчением вздохнул: занавеси в передней спальне были задернуты, Сьюзен спит; с тех пор как мы разъехались по разным спальням, она уже шесть вечеров из девяти рано ложится. Значит, мне не придется выслушивать ее тирады, не придется на нее смотреть, не придется мириться с запахом ее проклятых турецких сигарет, не придется следить за каждым своим словом, чтобы избежать продолжения ссоры, которая началась перед моим уходом в муниципалитет.

Направляясь к черному ходу, я вспомнил обрывки того, что она мне говорила: «Он ничего из себя не изображает, он настоящий человек, он не боится последствий. А ты — ты вроде этих чертовых счетных машин, ты и на настоящего человека-то не похож…»

Я улыбнулся и вошел в кухню. Внезапно слова ее утратили всякую силу, они уже не могли меня задеть. Ведь не счетная же машина смотрела на Нору; не счетная машина сделала первый шаг к сближению с ней. И она не из тех женщин, с которыми стоит связываться, если ты боишься последствий. Мой ответ Сьюзен готов, и это будет ответ не словом, а делом.

Я нарезал несколько ломтиков хлеба с сыром и вынул из холодильника бутылку немецкого пива. За весь день я впервые по-настоящему ел и пил: завтрак мне испортило молчание Сьюзен, на ленч у меня не хватило времени, а за обедом — или, вернее, за ужином — мы поссорились, и я вышел из-за стола.

Насытившись, я с вожделением подумал о том, что неплохо было бы выпить стаканчик виски. Но тут же без труда отказался от этой мысли: сегодня мне было ни к чему сидеть и пить до зари, постепенно, по мере того как стакан следовал за стаканом, преисполняясь все большей злости и все большей жалости к себе. Сейчас мне достаточно было вспомнить, что на лбу у Норы крошечный шрам, которого я раньше не замечал, что волосы у нее вьются от природы, что, спросив меня, вдоволь ли я на нее нагляделся, она как бы спрашивала, понравилось ли мне то, на что я глядел. Сейчас я мог смотреть на творения Ларри Силвингтона и видеть в них лишь хорошо написанные картины. Ни они, да и вообще ничто в этом доме не могло больше причинить мне боль.

Я сполоснул стакан и тарелку и поставил их сохнуть. Когда я поднимался по лестнице, у меня было такое ощущение, точно я совсем один в доме. Я даже не вспомнил о Барбаре. Внезапно я с удивительной отчетливостью ощутил теплую руку Норы в моей руке. Если бы я знал подходящую молитву, я, наверно, тут же, на ступеньках, опустился бы на колени. «Боже, будь милосерд ко всем пленникам и узникам…» Но ведь я уже не пленник.

Лишь только я открыл дверь в комнату Гарри, как раздался голос Сьюзен:

— Это ты, Джо?

— А кто же еще? — отозвался я. И прикусил губу: когда я наконец запомню, что не надо так с ней говорить.

— Поди сюда, — позвала она.

Я подошел к двери, и мне вдруг стало жаль, что я никогда уже не смогу назвать эту спальню «нашей». Дверь была приотворена, и в комнате горел свет.

— Что тебе?

— Не глупи. Не могу же я разговаривать с тобой через всю комнату. Поди сюда, ты разбудишь Барбару.

Я вошел в спальню. Сьюзен лежала в постели, голова ее покоилась на двух подушках. Она натянула одеяло до самого подбородка и спрятала под него руки. Одеяло было ярко-желтое — я видел его безусловно впервые.

— Как ты поздно пришел, — заметила Сьюзен.

— Заседание очень затянулось.

Я присел на край постели и закурил сигарету.

— Я волновалась, — сказала она.

— Очень мило с твоей стороны. Только для этого не было никаких оснований. — Я провел рукой по одеялу. — Когда ты это купила?

— Вчера, чтобы на душе было веселей. Ты что-нибудь ел?

— Я сделал себе несколько сэндвичей.

— А ты, оказывается, вполне можешь сам себя обслужить.

— Стараюсь. — Я взял кончик одеяла двумя пальцами и пощупал его. — Оно мне нравится. Даже комната выглядит как-то иначе…

— Ты случайно не выпил?

— Ты же видишь, что нет. А вообще не все ли тебе равно?

— Я знаю, сколько вы заседаете в муниципалитете. Самое большее — час. — Она нахмурилась. — У тебя такой вид, точно ты развлекался с какой-нибудь бабенкой. Это просто чувствуется.

— Я ведь сказал тебе. Я просидел весь вечер на заседании. А потом приехал домой.

— А вид у тебя, как у кота, нализавшегося сметаны, — заметила она. — Неужели ты считаешь меня такой уж дурочкой?

Я поднялся.

— Я устал. Спокойной ночи, Сьюзен.

— Подожди, — остановила она меня. — Я должна кое-что сказать тебе. Звонила Сибилла.

— Что? Неужели она узнала?

— Нет. Но у нее могут возникнуть подозрения. Нельзя же без конца уклоняться от встреч с ними.

— Я могу уклоняться сколько угодно. — Я снова сел.

— Джо, если бы ты мог сейчас себя видеть! Тебя всего перекосило от ненависти!

— А ты думала, я буду улыбаться?

— Но ведь все кончено, Джо. Мы через это с тобой прошли. И надо начинать жизнь сначала — ради детей. Неужели ты не понял, почему я так рассердилась сегодня? Неужели не понял?

— Очевидно, совесть не дает тебе покоя.

На фоне подушки волосы ее казались особенно черными.

— О господи, — вздохнула она. — Неужели недостаточно всех этих оскорблений, которыми ты меня осыпал? Ты ненавидишь меня и ненавидишь его…

— Давай прекратим этот разговор, — сказал я.

— Я ведь вовсе не хотела тебя обидеть. Ты не желаешь понять…

— О господи. Я понял тебя. Отлично понял. Я вульгарный толстый слюнтяй, до смерти надоевший тебе. Я даже не мужчина. Вот Марк — тот другое дело. Ты же не желаешь спать со мной…

— Я не желаю? — переспросила она. — Я? Да кто все это начал, если не ты?

— Теперь уже неважно, кто начал. — Я зевнул. — Право же, Сьюзен, я с ног валюсь.

— А тебе известно, что Джин Велфри вернулась?

— Нет, неизвестно. И мне на это ровным счетом наплевать, и это правда.

Впервые с тех пор, как я вошел в спальню, она улыбнулась.

— Но ты же был у нее в гостях в Лондоне?

— Ну и что же? В этом нет ничего особенного, — заметил я.

— А у меня другие сведения, — сказала она. — Или, может быть, тебе неизвестно, что между Уорли и Лондоном существует телефонная связь? И не только телефонная, но и почтовая? — Она приподнялась в постели. — Но я вовсе не осуждаю тебя, мой дорогой.

Она откинула одеяло. Я посмотрел на нее и стал раздеваться. Сьюзен выпрыгнула из кровати, прошлепала босиком к двери, заперла ее и вернулась ко мне.

— Джин ведь крашеная блондинка, да? — спросила она и принялась расстегивать мне рубашку.

Я не мешал ей. Потом, ухватив за волосы, оттянул ей голову назад.

— Мне было очень одиноко, — сказала она. — Очень одиноко, Джо.

Я поцеловал ее.

— Ты это заслужила, — сказал я.

Глаза ее расширились.

— Сделай мне больно, Джо. Я это заслужила. Можешь мучить меня. Можешь убить — я не стану сопротивляться.

И, рыдая, она опустилась на пол у моих ног.

— Я тебя измучаю, — сказал я. — Еще как измучаю.

Никогда в жизни я еще не был так возбужден, и никогда в жизни я так себя не презирал.