— Если ты не объяснишь мне, в чем дело, зачем же мне было приезжать?

Я окинул взглядом комнату в поисках пепельницы и уже в пятый раз с девяти часов вечера потушил сигарету, раздавив ее каблуком.

— Лучше бы ты ушел, — сказал Гарри. И он натянул одеяло на голову.

— Это твоя комната, — сказал я.

Я неловко поерзал на стуле, который, садясь, придвинул к его кровати, и снова меня поразила мысль, что это самая неуютная комната в доме — пожалуй, не многим лучше той, где я жил мальчишкой. И кучка окурков на черном линолеуме никак не делала ее привлекательной. Я осторожно потянул за одеяло. Гарри отвернулся.

— Почему ты не можешь оставить меня в покое?

— Ты же сам просил, чтобы я приехал.

— Это было три дня назад.

— Не говори этого больше, прошу тебя, Гарри.

Он сел в постели.

— Я думал, что ты здесь, когда вернулся домой, — сказал он. — Никто не говорил мне, что ты уехал. Никто вообще мне ничего не говорит. А потом бабушка сказала, что собирается в Лондон, и я попросил ее передать тебе, чтобы ты приехал. А ты все не приезжал.

— Но ведь я же здесь, — сказал я.

Я хотел было взять его руку.

— Пусти меня, — сказал он. — Я знаю, почему ты не приезжал. — Лицо его сморщилось, словно ему стало больно от груза этих знаний, предназначенных для взрослых. — Я слышал, как мама говорила с бабушкой. Она сказала, что эта самая Хаксли схватила тебя и держит, как в тисках. Она сказала, что ты живешь с ней…

— Ты не должен слушать то, что не предназначается для твоих ушей, — сказал я.

— И потом, ты спал в моей комнате. Я спросил маму, правда это или нет, а она сказала — нет. Я спрашивал ее, когда был здесь на каникулах, и она сказала, что ты у меня не спал. А я знаю, что спал, потому что мой коврик прожжен сигаретой.

— Я куплю тебе другой, — сказал я, и мне стало так стыдно, словно я отобрал у него единственное его достояние и продал, чтобы добыть денег на выпивку.

— Не хочу я другого, — сказал он. — Ты все испортил. — Он принялся грызть ногти. — Почему ты спал у меня в комнате?

Я вынул его руку изо рта.

— На свете существуют вещи, которых тебе еще не понять, — сказал я. — Дело в том, что люди совершают ошибки. Я совершил ошибку, и твоя мама тоже.

— А дядя Марк тоже совершил ошибку? — спросил он, не отнимая у меня руки.

— Он совершил очень много ошибок.

— Ты мне делаешь больно, папа! Ты так сжал мне руку…

— Извини.

И вдруг я почувствовал, что не в силах больше видеть это выражение на лице Гарри — он выглядел таким одиноким. Упоминание имени Марка вызвало к жизни застарелую ненависть и жажду разрушения. Я никогда не избавлюсь от этой ненависти, но сейчас мне было не до того. Мой сын чувствует себя брошенным, покинутым, и на коврике у него дырка от сигареты. Я обнял его за плечи.

— Послушай, Гарри, ты считаешь, что я тебя бросил. А я вовсе не собирался отказываться от тебя, сынок. Мне стало трудно, и я сбежал. Взрослые ведь тоже убегают. А вернулся я потому, что ты, как мне казалось, нуждаешься во мне. Ты ведь мой сын. Если я тебе нужен, я всегда буду с тобой.

— Ты бы мне еще чего-нибудь пообещал! — фыркнул Гарри. — Ты же не приехал, когда я просил тебя. Ты даже не написал мне ничего. И ни разу не заехал в школу. Ты был слишком занят с этой миссис Хаксли. Я знаю, чем ты с ней занимался, только не скажу. Я сказал маме, а она дала мне пощечину…

— Можешь сказать, если тебе так хочется. Какое бы слово ты ни употребил, оно мне знакомо. Но делу-то ведь этим не поможешь, правда?

Он отодвинулся от меня.

— Ну вот, скоро ты рассердишься, — сказал он. — На меня все сердятся. Скоро ты начнешь на меня кричать. Впрочем, ты всегда кричишь. Ничего я тебе не скажу. Никому из вас ничего не скажу, потому что все вы глупые и плохие, и никому я не нужен, даже Барбаре и той не нужен…

— Она ведь еще маленькая, — мягко заметил я.

— Я ей не нужен. Никому я не нужен. И ну вас всех к черту!

Он поглядел на меня, проверяя, какое это произвело впечатление. Я улыбнулся.

— Не кипятись, Гарри, — сказал я. — Ты не хочешь ничего мне рассказать, и я не настаиваю. Что бы там ни было, я всегда буду на твоей стороне. Запомни это. — Я поцеловал его. — А теперь постарайся заснуть.

Я встал. Когда я был уже у двери, он окликнул меня. Я улыбнулся ему.

— Завтра увидимся, — сказал я.

— Поди сюда, папа.

Я присел на край его постели.

— Правда, папа? Ты в самом деле будешь на моей стороне, чтобы я ни сделал?

— Правда, — сказал я.

Он вцепился мне в плечо.

— Значит, ты не рассердишься на меня? Ты обещал!

Право, было жаль, что такие большие голубые глаза и длинные темные ресницы достались мальчику, — так, во всяком случае, всегда говорила Сьюзен, да и все прочие. Пристально глядя ему в глаза впервые за последние два месяца, я подумал, что нетрудно догадаться, почему ему не сидится в школе. Уж очень он красивый малый — черты лица у него, если присмотреться, были куда тоньше, чем у Барбары. Я почувствовал, как во мне снова закипает злость, но на этот раз я злился на себя. Какую отчужденность допустил я между собой и собственным сыном!

— Послушай, Гарри. Что бы ты ни натворил, обещаю тебе: ты не услышишь от меня ни слова упрека. Все мы совершаем ошибки, мальчик. Но ошибка — это еще не конец света.

— Они объявили мне бойкот, — сказал он. — Я не мог этого вынести. И я так ненавижу эту проклятую школу.

— Ты мог бы сказать мне об этом, — заметил я. — Но сейчас это уже не имеет значения. Почему же они объявили тебе бойкот?

Он исподлобья посмотрел на меня.

— Ты не станешь со мной больше разговаривать, — сказал он. И вдруг громко всхлипнул. Я крепко прижал его к себе и вытер ему глаза. Он высморкался и вернул мне платок.

— Размазня я, — сказал он. — Вот уж и нюни распустил! — И он стряхнул с плеч мою руку.

— О господи, — сказал я. — Да плачь себе сколько влезет. Какой толк глотать слезы? К чему они тебя готовят в этой чертовой школе? К участи краснокожего?

— Меня хотели побелить известкой, — сказал он. — А я не дался. Это у них такой обычай — называется церемония посвящения: всех второклассников белят. — Он взял у меня платок и вытер себе глаза.

— Это довольно глупо звучит, — сказал я. — Правда, я никогда не был в таких условиях. Что это значит — побелить?

— Мажут известкой… ну… то самое, — сказал он. — Всем мажут.

— А учитель знает об этом?

— Конечно, не знает. — Он отнял от глаз платок. — Но ты ему не скажешь?

— Нет. Но не потому же тебе объявили бойкот, что ты не позволил произвести над собой этот обряд, если можно так выразиться. Что ты все-таки натворил?

— Их было десять человек, — сказал он.

— Прекрасно, пусть будет десять. И что же ты сделал этим десяти героям?

— Я полоснул одного из них ножом.

— И это все? Из-за этого и поднялся весь шум?

— Я полоснул его по руке. Но не сильно. У меня ведь был только перочинный ножик, который ты подарил мне.

— Надо было всадить ему этот ножик в живот, мерзавцу, — сказал я, улыбаясь с облегчением.

— Ты не сердишься, папа?

— Сержусь? А что тебе еще оставалось делать?

— Они сказали, что я убийца. Они сказали, что я не англичанин. — Слезы снова полились у него из глаз.

— Да черт с ними! Ты ведь правильно поступил, Гарри. Если кто-то вздумал тобой помыкать… — Я умолк, по его лицу я понял, что на сей раз он исчерпал весь запас мужества.

— Ты не отошлешь меня обратно, правда, папочка?

— Мы поговорим об этом утром, — сказал я. — И если ты не захочешь возвращаться туда, обещаю тебе, что ты не вернешься.

— Папочка! Твой платок! — И он протянул мне его.

— Ты уверен, что он тебе не понадобится?

— У меня же есть свой. — Он шмыгнул носом. — А этот очень уж пахнет, папочка.

Нора вчера вечером выстирала и выгладила мой платок, а утром, вставляя мне его в боковой кармашек, исполнила одну из своих причуд — надушила его одеколоном. На платке были вышиты мои инициалы, и, когда платок был воткнут в кармашек, буква «Д» сразу бросалась в глаза. И платок этот и одеколон были подарками Норы; мне не хотелось носить его ни в надушенном, ни в ненадушенном виде, но она настаивала. Я сунул платок в карман брюк.

— Я выстираю его потом, — сказал я. — Спокойной ночи, Гарри.

— Папочка, поди сюда.

— Ты прямо как Барбара, — сказал я. — Ну, что еще?

— Папочка, мне не придется работать у дедушки, а?

— Я думаю, что мы еще несколько лет можем не решать этой проблемы, — заметил я. — Что это тебе вдруг взбрело на ум?

— Не знаю, — сказал он. — Я думал, что тебе очень этого хочется.

— А я считал, что это тебе хочется, — сказал я.

— Ты считал, что я и эту проклятую школу тоже люблю, — с упреком сказал он. — Ну, просто все лучше меня знают, что я люблю и чего не люблю.

Я поправил ему подушки.

— Поговорим об этом завтра, — сказал я. — Мы с твоей матерью что-нибудь придумаем. — Я взъерошил ему волосы. — Спи, сынок.

Когда я вошел в гостиную, Сьюзен писала письмо. При моем появлении она повернула голову.

— Ну как, удалось тебе проникнуть в эту тайну? — спросила она.

Я вкратце рассказал ей обо всем.

— Какой ты ловкий, проницательный.

— Мне бы очень хотелось быть проницательным, — невесело заметил я.

Она закурила.

— Итак, ты преуспел там, где все мы потерпели поражение. — Она с шумом выдохнула дым. — Это письмо его учителю. Теперь, очевидно, мне надо его разорвать.

— Я обещал Гарри, что он больше не вернется в школу.

— Обещать легко. Тем более что они отнюдь не стремятся взять его обратно.

— Я обещал, — повторил я.

Она посмотрела через плечо на карту мира восемнадцатого века, висевшую на стене слева от меня. Затем подошла к ней и разгладила. Придерживая пальцем краешек карты, она холодно спросила:

— Ты что же, уже надоел ей?

— Еще сегодня во время завтрака она пыталась устроить мое будущее.

Сьюзен отступила на несколько шагов от карты и, склонив голову набок, посмотрела на нее.

— А заодно и решить вопрос о твоей новой семье?

— У меня не будет новой семьи, — сказал я. — У меня уже есть семья.

— Ты хочешь остаться?

Она стояла очень стройная, подтянутая, еще более подтянутая, чем обычно, лишь плечи ее слегка поникли, словно на них легло новое бремя.

Я сел.

— Это не так легко для меня, — сказал я.

— Ты хочешь остаться?

И вдруг я вспомнил, как она протянула мне ключи от машины. Этого я не должен забывать. Она была тогда на моей стороне. Она была тогда на моей стороне, точно так же как я сегодня вечером был на стороне Гарри.

— Да, я хочу остаться, — сказал я.

Она опустилась на колени и принялась расшнуровывать мне ботинки.

— Ты в самом деле хочешь остаться или это только благородный жест?

— Не знаю, благородный или нет, знаю только, что иначе я поступить не могу.

Она принесла мне ночные туфли.

— Он так на тебя похож, — сказала она.

— Кто на меня похож?

— Гарри. — Она подсунула мне под ноги шлепанцы. — Он хочет всем угодить и в то же время быть сам себе хозяином.

— Я еще очень плохо знаю его. Да и тебя тоже.

Она улыбнулась.

— Теперь мы оба знаем друг друга лучше, не так ли?

Из спальни наверху донеслось хныканье, которое тут же перешло в отчаянный рев.

— Это наша дочка, — сказал я. — Она знает, что я здесь?

Сьюзен отрицательно покачала головой.

— Помолчи, Джо. Может быть, она снова уснет.

На лестнице послышались шаги. Сьюзен, нахмурившись, подошла к двери. На пороге, с пуделем под мышкой и вся в слезах, стояла Барбара. Как только дверь отворилась, она кинулась к Сьюзен.

— Я хочу соку, мамочка.

Я опустился на колени и обнял их обеих.

— Где ты пропадал, папочка?

— Денежки зарабатывал.

— Много, много денежек, — сонным голосом пробортала она. — Много, много денежек.

Сьюзен уложила ее на диван.

— Побудь здесь с папочкой, детка, пока я схожу тебе за соком.

— Нет. Пусть папочка принесет сок! — распорядилась она. — И положит в него ледушку. И соломинку.

Я пошел на кухню, открыл холодильник и только тут вспомнил, что Барбара не пьет на ночь апельсиновый сок. Я налил немного лимонаду в ее разрисованную кружечку и понес ее в гостиную.

Барбара сидела у Сьюзен на коленях, глаза ее были закрыты. Она открыла их, когда я вошел в комнату. Я подал ей кружку, и она жадно, звонко причмокивая, осушила ее до дна. Придерживая кружку, я наблюдал за выражением лица Барбары — не промелькнет ли на нем тень благодарности. Но для нее сейчас ничего не существовало, кроме Сьюзен и лимонада. Она выпустила из рук кружку — я еле успел подхватить ее.

— Отнести тебя наверх, малышка? — спросил я Барбару.

Но она лишь сильнее прильнула к плечу Сьюзен. Я поцеловал ее в лоб.

— Папочка вернулся, — сказал я. — Спи спокойно, маленькая.

Но она и так уже спала. Я не видел ее лица, мне был виден лишь затылок, который, как у всех маленьких детей, казался непомерно большим по отношению ко всему телу.

Пусть она будет чьим угодно ребенком, подумал я, — не в этом суть. Но дальше этого мои мысли не пошли. Сьюзен унесла Барбару. Решение мое было принято: любовь поймала меня в конце концов. Я не ожидал, что она примет именно такое обличье, не думал, что требования ее будут столь безоговорочны, я так надеялся на снисхождение, на отпущение грехов, пусть даже не очень заслуженное. Но все осталось по-прежнему, и я не изменился, не стал лучше, и у меня не прибавилось сил. Я был один в большой гостиной с кремовыми в золотую полоску обоями и паркетным полом, в гостиной, где, несмотря на безукоризненный вкус, веяло грустью, какою веет от поля брани.

Сьюзен вошла в комнату и присела на ручку моего кресла.

— Не обижайся, что она мало обращает на тебя внимания, Джо, — мягко заметила она. — Ведь тебя не было больше месяца. А для такого крошечного человечка, как Барбара, это все равно что десять лет.

— Да я и не обижаюсь, — сказал я. — Она скоро снова ко мне привыкнет.

Сьюзен просунула палец под мой ремешок.

— А ты похудел, — заметила она. — Мама говорила, что ты плохо выглядишь… Джо, что она тебе сказала?

— Очень много всего, — сказал я.

— Я не посылала ее, Джо. — Она села мне на колени. — Что же она все-таки сказала?

— Она сказала мне, что Барбара не дочь Марка.

Сьюзен вся напряглась.

— О господи, — вздохнула она. — Зря я сказала тебе правду, Джо, но теперь отрицать это бессмысленно. Теперь уж…

Я крепко обнял ее за талию.

— Мне понадобилось немало времени, чтобы все это осознать, — сказал я. — Но она права. Дети не выбирают своих родителей, это родители выбирают детей. Я знаю, что ты сказала мне правду. Но я люблю Барбару и не в силах перестать ее любить. Она мое дитя в такой же мере, как и Гарри. Я стал ее отцом. Тебе легко сказать, который ребенок твой, а для меня критерием может служить только любовь. Возможно, Гарри до сегодняшнего вечера вовсе и не был моим сыном.

Она погладила меня по голове.

— Ты не отступишься от того, что сказал сейчас, Джо? Горечь не возьмет в тебе верх?

— Нет, я не отступлюсь от того, что я сказал. Не знаю, буду ли я испытывать горечь, но постараюсь, чтобы ее у меня не было.

— Хочешь, уедем из Уорли? Я готова, если это сделает тебя счастливым.

— Никто не уезжает из Капуи, — сказал я.

Она вопросительно посмотрела на меня.

— Есть такое выражение.

— Я знаю, чье это выражение, — сказала она. — Мы оба должны быть очень осторожны, должны следить за тем, что говорим, не так ли? — Она встала с моих колен. — Сейчас ты устал, мой дорогой, мы обсудим все завтра. — Она зевнула. — Ты не хочешь чаю?

— Я сейчас приготовлю, — сказал я. — Ты ведь тоже, наверно, устала.

Глаза ее наполнились слезами.

— Ты все-таки добрый, Джо. Ты у меня единственный, Джо, единственный…

Я обнял ее.

— Неужели никто больше не стал бы готовить для тебя по вечерам чай?

— Ты единственный, — повторила она. — Никого, кроме тебя, у меня нет, Джо. Я только о тебе все время и думала. Ты ведь больше не питаешь ко мне ненависти, правда, Джо? И мы обо всем этом забудем, правда?

— Постараемся, — сказал я.

— А у тебя в самом деле все кончено с Норой, Джо?

Я поглядел на телефон, потом снова на Сьюзен.

— Настолько, насколько такие вещи могут быть кончены, — сказал я.

Она кивнула.

— Ты не можешь это вычеркнуть из памяти, правда? Но рано или поздно боль утихнет, Джо.

— Больно ведь оттого, что ты причиняешь боль другому, — сказал я. — И этому нет конца…

— Не знаю, Джо, может, от этого тебе и не станет легче, но ведь я всегда любила тебя. Ты мне не поверишь, но я люблю тебя.

Я поцеловал ее.

— Я тоже тебя люблю, — сказал я.

Но как трудно было мне произнести эти слова! А произнес я их только потому, что у нее были длинные черные волосы и большие карие глаза, потому что она была хорошенькая молодая женщина и нас ждала большая двухспальная постель. У меня было такое ощущение, словно я соблазняю чью-то жену.

— Я люблю тебя, — повторил я, на этот раз уже более твердо.

Она отстранилась от меня.

— Я хочу верить тебе, — сказала она. — И тебе тоже придется поверить мне. Мы будем без конца повторять это друг другу. Все.

Я прошел на кухню и наполнил водой электрический чайник; уже наполнив его, я еще некоторое время не закрывал кран, любуясь чистой прозрачной струей воды. Затем я накрыл чайник крышкой и поставил чашки на поднос, который Гарри смастерил во время летних каникул. Когда вода закипела, я вспомнил про апельсиновый чай, который купил у Туайнингса на Стренде; достав его из чемодана, который все еще был в холле, я некоторое время постоял в задумчивости, глядя на свистящий чайник: смешивать апельсиновый чай с индийским или не смешивать? Решив наконец, что этого делать не стоит, я взял поднос и направился с ним в гостиную, но тут заметил, что я забыл кое-что.

Я вынул лимон из холодильника. Отрезал кусочек. Затем положил нож на стол. Внезапно, без всяких усилий с моей стороны, я почувствовал себя счастливым, таким счастливым, как бывало в детстве. Ощущение, это, конечно, скоро пройдет, оно уже исчезает, но я знал, что оно вернется.