Раджпат в Нью-Дели, как Уайт-холл в Лондоне, вскоре станет местом еще более горьких напоминаний о смерти. Получилось так, что Лютьенс спроектировал и Индийские ворота, на которых значились имена семидесяти тысяч индусов, погибших во время Первой Мировой войны, и Кенотаф, «почтительный салют империи, оплакивающей миллион погибших».

Два монумента поразительно отличаются друг от друга. Огромная красная арка, на которой выгравированы солнца с отходящими лучами, а наверху стоит полукруглая чаша для горящего факела во время годовщин, похожа на вскрик, вопль, восклицание. Пустая белая гробница на коническом каменном пилоне, воплощение такой возвышенной простоты, что кажется, будто ее верх указывает в бесконечность — это многоточие. Кенотаф предполагает, что Лондон в меньшей мере являлся имперским городом, чем Нью-Дели. Англо-индийская архитектура подтверждала деспотизм, а британская столица воплощала свободу.

По общему признанию, слабая муниципальная администрация и высокие цены на недвижимость сдерживали всеобъемлющее развитие Лондона. Это же можно сказать про закоренелый консерватизм. «Избавиться от скопления транспорта на Гайд-Парк-корнер?- восклицал Дизраэли, обращаясь к специальному уполномоченному по строительным работам. — Ну, мой дорогой, так вы уничтожите одну из достопримечательностей Лондона!»

Город всегда сопротивлялся значительной реконструкции, которая трансформировала Вену при Франце Иосифе I, «хауссманнизации», уничтожившей компактные революционные предместья Парижа времен Наполеона III. Лондонский Ист-Энд остался, по словам одной местной газеты, «гнусным, зловонным, неисправимым местом сброса нежелательных элементов, помойным ведром, забытым чердаком, вонючим и удушающим заброшенным подвалом, от которого мурашки бегут по коже».

Вест-Энд тоже не подчинялся дисциплине. Несмотря на возможности, которые давало завершение строительства набережной Темзы в 1870 г., и строительство Молла перед Первой Мировой войной, спонсируемые государством планы по созданию по-настоящему имперской столицы метрополии ни во что не вылились. Отсрочки оказались повальными.

Скульптор Томас Торникрофт начал конную статую Боадикки в середине викторианской эпохи, используя в качестве моделей лошадей из конюшен принца Альберта (они были гораздо больше, чем пони, которых впрягали в колесницу королевы-воительницы). Но живописное произведение не нашло постоянного дома рядом с Вестминстерским мостом, пока англо-бурская война не заставила разгореться «древний огонь британской доблести и патриотизма».

Разнообразие оказалось повсеместным. На самом деле, — как заявил весьма авторитетный человек, Лондон королевы Виктории стал свидетелем уникального «обилия, даже анархии в распространении и разрастании стилей, материалов, строительной техники, цветов, очертаний, этических и интеллектуальных отражений времени». Это было «глубокое осмысление энергии и ценностей свободных людей».

Однако происходили частичные попытки сделать город достойным превосходства и исключительности, которые суммируются в романе Г. Уэллса «Тоно Бенге» (1909): «Самый богатый город в мире, самый большой порт, крупнейший производственный город, имперский город — центр цивилизации, сердце мира!»

Чтобы заслужить такие восторженно-хвалебные отзывы, Лондону приходилось имитировать Рим (Париж обычно считался наследником Афин). Так, в 1843 г. колонна Нельсона проектировалась на основании колонны в храме Марса. В середине века новые правительственные строения Уайт-холла отражали имперскую славу, особенно — здание Министерства иностранных дел в стиле неоклассицизма. Его проект был предметом знаменитого спора между архитектором сэром Джорджем Гилбертом Скоттом, поборником готики, и лордом Палмерстоном, который отрицал и предложенный им «монастырь», и компромисс из «смешения стилей». Палмерстон отклонил и просьбы о по-настоящему «местном» стиле, утверждая: «Настоящая архитектура аборигенов этой страны — это глинобитные хижины и плетеные вигвамы».

Посему он получил «национальный дворец» в итальянском стиле, полный мраморных балюстрад, майолики, бронзовых медальонов, мозаичных дорожек, люстр из позолоченной бронзы, коринфских колонн и статуй героев империи, типа Клайва, одетого в римские одежды. Здание было четырехугольным, там имелась огромная парадная лестница со статуями предыдущих министров по бокам, позолоченный купол с солнцем в центре и даже аллегорические фрески, сделанные венецианским кармином и синим кобальтом. Они аллегорически отражали расширение и триумф Британской империи. (Казалось, что на одной из них изображалось изнасилование).

Там имелись огромные помещения, например, Зал Локарно (как он был назван в 1925 г.) с цилиндрическим сводом. В иных из них эхо звучало, будто в пещерах. (Подозревали, что это акустическая месть Скотта бюрократам).

Новое здание Министерства по делам колоний тоже украсили — например, изображениями континентов, их исследователей и губернаторов колоний. Министерство по делам Индии обзавелось аллегорическими образами рек, городов и жителей субконтинента. Оно могло похвастаться огромным залом для проведения торжественных мероприятий с гранитными колоннами и лестницей Муз. Лестница вела к восьмиугольному залу под стеклянной крышей, украшенному многочисленными богинями и херувимами, представляющими римские добродетели. В помещениях находилась мебель набобов, двери из красного дерева и мраморный камин с изображением Британии, получающей богатства Азии. Все это было взято из штаба «Ост-Индийской компании» на Леденхолл-стрит вместе с персидскими миниатюрами, украденными из Красного форта.

Молл, «вымощенная» изнутри деревом после ее завершения в 1904 г., обеспечивала «публичную ось империализма». Это был огромный просцениум, где устраивались пышные зрелища для представления суверенного института империи. Каждое крыло этого театра под открытым небом следовало должным образом улучшить. У Букингемского дворца появился фасад в стиле Возрождения. Арку Адмиралтейства, «по сути римское сооружение, украсили фигурами, представляющими Артиллерию и Флот. Герои империи, например, капитан Кук, заняли должные места. Конечно, не обошлось и без покойной монархини.

Однако сам мемориал Виктории, на котором колонии представлены херувимами с национальными эмблемами, странно молчал об империи. Правда, водная чаша проектировалась, чтобы сообщать о морском фундаменте Британии.

Индия в идее мемориала не отражалась никак. Там имелся собственный (а скорее, Керзонов) памятник императрице в Калькутте. Известность получили статуи Храбрости, Постоянства и Материнства, а также Правосудия и Истины. «Тайме» сожалела, что они традиционно представлены в ангельской форме, поскольку, как сказал Т.Х. Хаксли, ангел являлся «морфологическим чудовищем».

Скульптор с большим одобрением относился к королевской Добродетели, чем к имперским победам. В отличие от высокопарного памятника Виктору Эммануилу в тогдашнем Риме, мемориал Виктории не стал ни «национальным гимном в мраморе», ни «алтарем Отечества».

На самом деле мемориал Виктории являлся выражением эклектицизма, как и сам Лондон. Столица была в меньшей степени имперским городом, поскольку стала чем-то большим, чем имперский город. Как и Вашингтон, который планировался в соответствии с канонами древнего Рима, хотя и ценил демократические структуры, Лондон — это мегаполис разнообразия.

В сравнении с Римом Цезарей, он был скудно украшен трофеями империи. Столица демонстрировала поразительно мало признаков связи с заморскими владениями Британии, которые многие до тех пор считали скорее бременем, чем активами. Однако, как отмечал Генри Джеймс в начале «Золотой чаши» (1904 г.), если кто-то хочет ощущения имперского города, которому мир платит дань, то его можно найти в современных видах Темзы, а не Тибра.

Такие сравнения стали обычным делом. Призрак имперского Рима преследовал Лондон — иногда как полный надежд дух единства, иногда в виде дурного предзнаменования распада.

Например, Фестиваль империи, который проводился в Кристалл-паласе в мае 1911 г., оказался самой изысканной попыткой из всего, что было направлено на усиление слабых связей, удерживающих вместе раскинувшуюся по всему миру британскую семью.

Праздник открывал Георг V. Это стало первым публичным мероприятием, где он появился в качестве короля. Его восторженно приветствовали. Встреча включала церемониальные приветствия воинов-маори, о которых «Илластрейтид Лондон ньюс» упомянула, как о «первобытных обитателях Новой Зеландии».

Возвели свыше трехсот зданий для представления каждой части империи. Их заполнили экспонатами и связали электрической железной дорогой, которая проходила «только по красному». [Намек на карту Британии и ее владений. — Прим. перев.]

Среди строений были копии в две трети истинных размеров зданий Парламента в Оттаве, Мельбурне, Веллингтоне, Кейптауне, Сент-Джоне на Ньюфаундленде. Имелись и сельские сцены — от сахарной плантации на Ямайке до малайской деревни на сваях, от рыбных мест Ньюфаундленда до алмазных копей Южной Африки, от Голубых гор до Гималаев.

Ничто не могло быть лучше рассчитано для пропаганды и усиления эмиграции. Реклама чрезмерно и незаслуженно расхваливала то, что «Стандард оф Эмпайр» назвала «одним из самых важных шагов современности — исход из Отечества в заморские владения».

Более того, имелось сорок исторических живописных картин — от встречи Стэнли с Ливингстоном до прибытия римского императора в храм Дианы на красно-золотой колеснице, которую тянули четыре белых коня.

Однако вся эта пышная пропаганда скрывала истинное беспокойство об относительном упадке мировых позиций Великобритании. Тревогу вызывала и слабость имперской консолидации — оправданной, судя по всему, тем, что первые Игры Британской империи, проводимые в рамках Фестиваля, ограничились доминионами.

По словам Уинстона Черчилля, люди боялись, что империя к тому времени так расшаталась, что «один яростный удар заставит ее с грохотом развалиться и навсегда ослабит». Беспокойство проявлялось даже в стихах того времени:

Организаторы Фестиваля прилагали особые усилия для противопоставления альтернативных имперских моделей (например, Тюдоров) римской. Они нацелились избежать «любого намека на неизбежность упадка и краха».

* * *

Вначале казалось, что Первая Мировая война — трагический кульминационный пункт европейского соперничества. Ее уже давно рассматривали как вероятную, но невозможную (по выражению Бергсона).

Думалось, что война снимет угрозу краха империи. Но, по общему признанию, баланс сил был в пользу противника. Германия с армией, созданной на основе закона о воинской повинности, которая в 1913 г. насчитывала 660 000 человек, в вопросах военной мощи значительно превосходила Британию. Бисмарк язвительно заметил, что если британская армия вторгнется в Рейх, то он отправит полицию ее арестовывать.

Кайзер с таким же презрением относился к Британским экспедиционным силам, состоявшим из 160 000 человек. Более того, он предполагал, что трудности Великобритании дадут возможность диссидентам в империи поднять знамя восстания. Но, к удивлению самого британского правительства, которое объявило войну 4 августа 1914 г. от имени всех подданных короля (не советуясь с ними), националистические лидеры сразу же собрались вокруг общего флага. Революционер Тилак поклялся в незыблемой верности делу Британии, а пацифист Ганди собирал новобранцев для армии, куда Индия в итоге поставила полтора миллиона человек.

Хотя закон о самоуправлении Ирландии не вступил в силу до окончания войны, ирландский лидер Джон Редмонд обещал объединенный фронт против общего врага. Он даже предложил сформировать отдельную армию из своих соотечественников.

Китченер, новый военный министр, отверг эту идею, но 160 000 ирландских добровольцев пополнили ряды двухмиллионной армии англичан, которые потоком стекались под знамена. Бывший премьер-министр Канады сэр Уилфрид Лорье, несмотря на давнюю борьбу за автономию, поддержал правительство сэра Роберта Бордена в 1914 г. Он объявил: «Когда Британия находится в состоянии войны, то и мы находимся в состоянии войны».

После первоначального всплеска энтузиазма франко-канадцы помогали меньше. Однако 30 000 человек записались в армию вместе с 600 000 британскими североамериканцами.

Австралия и Новая Зеландия повторили формулу Лорье. Южная Африка, единственная среди доминионов, стала свидетельницей восстания против участия в войне. Буры сражались с бурами, а премьер-министр Бота нанес поражение восставшему генералу де Вету. И доминион дал свыше 135 000 солдат.

Новобранцы поступали со всех частей империи и из-за ее пределов: маори и жители Фиджи, обитатели Вест-Индии и Фолклендских островов, различных приграничных территорий, патаны, китайские кули, африканские аскари, голландские фермеры с мыса Доброй Надежды и шотландские пастухи из Патагонии. Дапай-лама даже предложил тысячу солдат из Тибета.

Патриоты испытывали возбуждение от этого международного потока под знамена империи. Джулиан Гренфелл, «золотой мальчик потерянного поколения», говорил, что это усилило его веру в старый флаг и отечество, в тяжелые бригады, оборону из последних сил и во всю имперскую идею.

Жизненно важным стал вклад заморских территорий деньгами, боеприпасами и сырьем. Имперский меч, опущенный на весы войны, вполне мог изменить равновесие. Он, вероятно, увел от поражения в 1917 г. и наверняка помог обеспечить победу в следующем году.

Эта победа вместе с новыми территориями, которые Британия получила после нее, казалось, исполнила мечту об объединенной империи. Джон Бьюхан, участник «детского сада» Милнера (группы молодых учеников и последователей) лирически писал на эту тему: «Война показала те великолепные вещи, к которым создатели империи стремились и о которых молились — союз, основанный не на статутах и официальности, а на вечных простых вещах и человеческом духе».

С другой стороны, мировая война привела к необратимым переменам в политическом климате. Она ускорила крах Российской, Германской, Австро-Венгерской и Османской империй. Черчилль жаловался на «дождь империй, падающий из воздуха».

И этот развал оказал глубоко разрушительное влияние на Британскую империю. Если выразиться просто, то страна-мать перенесла жуткую потерю крови и богатств. Примерно 725 000 британцев были убиты (это 9 процентов мужчин в возрасте до сорока пяти лет), 1,7 миллиона получили ранения. Молодые офицеры понесли еще большие потери, 30 000 пожертвовали жизнью. Они стали потерянным поколением строителей империи.

Война обошлась в 9 миллиардов фунтов стерлингов, что увеличило национальный долг Британии в четырнадцать раз. Из-за этого будущие траты на империю пришлось жестко ужать. Дальнейшие сокращения объяснялись потерянными рынками и прибылью конкурентов — Японии и США.

Ужасающее количество потерь повлияло на колониальную (и внутреннюю) уверенность в британском лидерстве — в частности, из-за того, что Центральные державы оказались «по крайней мере, на треть лучше в массовой бойне, чем союзники».

Доминионы пострадали пропорционально своему населению — практически, столь же сильно, как Британия. В результате их народы чувствовали большую гордость за свой национальный вклад в победу, а их премьер-министры приобрели большее влияние на имперскую внешнюю политику. По словам сварливого и драчливого австралийского премьер-министра Билли Хьюза, в Римской империи имелся только один Цезарь, зато в Британской империи их много!

Военные неудачи, например, на полуострове Галлиполи и в Месопотамии, подрывали престиж. А от него, как выразился Морис Хэнки, секретарь Комитета по обороне империи, зависела Восточная империя Британии.

Пасхальное восстание в Ирландии и большевистская революция в России вдохновили независимые движения по всей Европе. Военные цели союзников, в особенности, провозглашенные гордым и великодушным американским президентом Вудро Вильсоном, привлекали еще большее количество людей. Когда Вильсон проповедовал идеалы свободы, демократии и патриотизма, те, кто страдал под имперским ярмом, приветствовали его, считая спасителем. Мирный договор рассматривался как ужасающее предательство. Арабы, которых Т.Э. Лоуренс подбадривал «строить священный дворец мечты их национальных чувств», просто поменяли одну имперскую державу на другую, с добавлением унижения от наличия христианских сюзеренов и еврейского родины в Палестине. Индия испытывала горькое разочарование оттого, что за свой огромный вклад не получила справедливого вознаграждения. Ведь Декларация Монтегю в 1917 г. обещала «постепенное создание правительства, способного нести ответственность». В Африке конфликт вызвал широко распространившийся раскол. Как писал сэр Гарри Джонстон, он стал «началом восстания против главенства белого человека».

Если вкратце, то Первая Мировая война, как и все крупные события, имела сложные и противоречивые последствия. Она скрепила «красную нить родства» между метрополией и доминионами. Однако Канада в некотором смысле действительно родилась, как гласит житейская мудрость, среди бойни на горной гряде Вими-Ридж. Австралия и Новая Зеландия выковывали свою индивидуальность во время суровых испытаний на полуострове Галлиполи. Повсюду конфликт одновременно усиливал имперскую солидарность и стимулировал надежды на самоопределение. Кастовый дух индийских войск пережил катастрофу на Ипре. Но по мере того, как борьба продолжалась, чужеземные придатки Британии, как и придатки Рима, о которых говорил Гиббон, научились презирать ее манеры имитировать мастерство, «при помощи которого она поддерживала свое увядающее величие».

Несмотря на отступничество Ирландии, война увеличила объем Британской империи, добавив два миллиона квадратных миль и примерно тринадцать миллионов подданных (по большей части — в Африке и на Ближнем Востоке). Конечно, новые колонии назывались подмандатными территориями. Это отражало высоконравственный тон, принятый миротворцами, и дурную славу, которая прилагалась к империалистической аннексии. Пока эти территории не будут готовы к независимости, их планировали удерживать под опекой от имени Лиги Наций, что преподносилось как священный долг. Но их окрасили красным цветом на карте. Казалось, что они составляют часть империи, которая достигла своего географического апогея между двумя мировыми войнами, став более внушительной, чем когда-либо. Однако с подъемом фашизма и приходом Великой депрессии эти территории все больше представлялись грузом, а не преимуществом для самой Британии. Многие почувствовали: империя стала пресыщенным гигантом, страдающим подагрой конечностей. Сам размер уменьшал и выкачивал ее силу.

Некоторые цитировали максиму, приписываемую Наполеону: «великие империи умирают от несварения желудка». Другие вспоминали знаменитый вывод Гиббона: «Упадок Рима был естественным и неизбежным результатом чрезмерного величия. После того, как время или случайность убрали искусственные опоры, великолепная ткань порвалась под давлением собственного веса».

* * *

26 сентября 1914 г. процессия судов вошла в гавань Марселя при шумном приветствии, включая сирены, салют из орудий и музыку медных духовых оркестров, которые представляли бесконечные версии «Марсельезы». Конвой доставил первые 138 000 индусов, которые прибыли для поддержки шаткого Западного фронта. Их собирали среди представителей народностей, которые британцы считали «воинственными» — пенджабцы, белуджи, африди, сикхи, джаты, догры, гуркхи, патаны, гарвалы. Прибыли и контингенты из княжеств, правители которых сделали большой вклад в дело Британии, давая наличные, драгоценные камни, лошадей, верблюдов, а также подарив плавучий госпиталь под названием «Лоялти». Хотя сэру Пертабу Сингху, регенту Джодпура, было семьдесят лет, он лично пошел на действительную военную службу, словно чтобы подтвердить мнение Хардинга о том, что «князь — «белый человек» среди индусов».

Примерно через месяц после высадки на берег батальоны Лахорской дивизии отправились на передовую. Как раз тогда захватчики-немцы, отброшенные назад от реки Марны, попытались обойти по флангам союзников во Фландрии. В той низкой прибрежной долине, перерезаемой канавами, стоками и каналами, усыпанной фермами и рощами, индийцы стали свидетелями последнего этапа маневренной войны. Удар почти уничтожил Британские экспедиционные силы.

Индусы стали участниками первой битвы на Ипре, тошнотворного предвкушения позиционной войны в траншеях. Их смелость была очевидна с самого начала. Отбивая атаку противника, сипай Усман-Хан оставался на своем посту, хотя дважды был ранен из винтовки. Он лишь тогда позволил унести себя в тыл, когда осколки снаряда оторвали большие куски плоти от его ног.

Вскоре индийские подразделения участвовали в контратаке против колючей проволоки и пулеметов. К 1 декабря потери в их рядах составили 133 британских и 95 индийских офицеров и 4 735 солдат и сержантов. Несмотря на шок, многие сипаи испытывали возбуждение от участия в большом европейском «тамаша» («зрелище»). На них произвели впечатление западные чудеса вроде «летающих стальных птиц», они думали, что Европа со своими знаниями, богатством и красотой живет в «первом Золотом веке».

Индийцы гордились своим воинским духом. Как писал один из них, смерть в битве «для нас, людей из касты раджпутов — это открытая дверь в Рай».

Казалось, что все патаны «действительно наслаждались войной» на всем ее протяжении. Гуркхи тоже продемонстрировали наслаждение от участия в схватке с врагом — они точили свои мечи-кхукри в поезде на пути в Калькутту «под впечатлением, что вот-вот встретятся с врагом». Во Франции один солдат из этой народности демонстрировал в качестве трофея «лицо немца — не голову, а просто лицо, чисто отрезанное».

Если судить по письмам сипаев, то там был настоящий и крепкий имперский патриотизм. Один индийский офицер считал «великой честью то, что нам предоставляется возможность показать нашу верность нашему великому императору, жертвуя нашими телами».

Однако индийские войска были совершенно не подготовлены бойне, которая происходила на Западном фронте. События пробирали до костей, выворачивали наизнанку и разрушали душу. Индийцы относились фактически к приграничным полицейским силам — пехоте, которую обучали штыковой атаке в стиле, знакомом Веллингтону, кавалерии, вооруженной саблями и копьями. Две индийские дивизии (Лахорская и Меерутская) не имели современного оснащения. Они снимали колючую проволоку с заборов, окружающих фермы, делали фанаты из пустых консервных банок из-под варенья, использовали лошадей для перевозки 13-фунтовых артиллерийских орудий и импровизировали с «минометами» из дерева и рифленого железа. Индийские солдаты терпели дождь и снег в хлопчатобумажной форме цвета хаки, предназначенной для тропиков. Они привыкли к змеям, скорпионам и комарам и пришли в ужас от множества вшей, которые кусают «хуже, чем пуля из винтовки».

В полных воды траншеях, где находились одновременно живые и мертвые, нарушались все табу, и индийцы постоянно ритуально загрязнялись. «Части человеческих существ» были везде, обеспечивая пир для миллионов огромных крыс, которые бегали по всему, даже по лицу генерала сэра Джеймса Уилкокса, командующего индийскими дивизиями, когда он спал в землянке: «Я подпрыгнул, словно по мне выстрелили, и в результате ударился головой о деревянную подпорку».

И ничто не могло сравниться с самим объемом бойни. Один стрелок из числа гарвалов писал: «Когда мы добрались до их траншей, мы использовали штыки и кхукри. Кровь лилась такими по- токами, что мы не могли узнать лиц друг друга; вся земля была покрыта кровью. Лежали горы человеческих голов, некоторые солдаты лишились ног, другие были разрезаны на две части, некоторые остались без кистей рук, другие — без глаз».

Немцы отвечали убийственным огнем, превращая Нев-Шапель в «печь», а Ло — в ад. Индийские войска сжимались под ливнем металла, как «нищие в сезон муссонов». Когда использовали отравляющий газ, некоторые поддались панике и с криками побежали прочь. «Мы приехали в ад!» — орали они. «Это не война, — писал один пенджабец, знакомый с пророчествами эпоса «Махабхарата». — Это конец света».

Моральный дух все время слабел — началась эпидемия нанесения ран самим себе, по большей части — в левую руку. Моральный дух сипаев упал больше, чем у других, поскольку их не отправляли домой в отпуск. Раненых перевозили в Брайтон-Павильон, который превратили в госпиталь для индусов, несмотря на их беспокойство о «возможной встрече» с британскими женщинами. Здесь, по разным отчетам, за ними или ухаживали, как за цветами, или относились, как к осужденным.

По мере удлинения списков жертв, множилось количество дезертиров. Хотя старшие офицеры в подчинении генерала Уилкокса были некомпетентны даже по обычным стандартам штабных офицеров, смерть такого количества младших британских офицеров подорвала волю индусов к сопротивлению. Более того, индийские офицеры не имели престижа для обеспечения эффективного командования. Это положение дел было вызвано расовыми предрассудками, но винили в нем расовую неполноценность. «Индус просто не готов и не способен вести своих людей против европейцев, — писал Уилкокс. — Он может возглавить атаку или прикрыть отступление, но если ему требуется думать, он терпит крах».

Однако сипаи много думали о том, что их используют в качестве пушечного мяса для защиты империи, которая покорила их собственный народ. И такие мысли способствовали недовольству, нарушениям дисциплины и даже отказом подчиняться и мятежами людей, чьи горизонты расширились благодаря европейскому опыту. Один сипай сказал британскому офицеру: «Если бы немцы объединились с нами, афридами, то мы могли бы разбить весь мир». Другие отправляли домой бунтарские и подстрекательские письма. Иногда они были написаны шифром, чтобы обойти цензора — например, пули называли «дождем», а индийские войска «черным перцем». Иногда в этих посланиях содержаниях похабные оскорбления: англичан называли «сала». [«Сала» означает «зять» (муж сестры), но имеется в виду «тот, кто спит с сестрой». — Прим. авт.]

Ганди надеялся, что свобода Индии возникнет на полях брани во Франции, которые он помог заполнить «неукротимой армией сторонников автономии». Но это был процесс зарождения и прорастания, а не революции. Кровь сипаев стала зерном независимости. Ничто, кроме пожертвования империей властью на Индостане, не могло компенсировать гибель множества людей на Западном фронте. Британцы будут давать так мало и так медленно, как только получится. Но они рассматривали уступки в качестве цены за сотрудничество, если не за верность и преданность. Когда Лахорскую и Меерутскую дивизии оттянули из Фландрии в 1915 г., солдат не отправили домой, «опасаясь беспорядков».

Индийские войска требовались и в других местах, и они служили на многих театрах военных действий — полуострове Галлиполи, в Салониках, в различных частях Африки и Ближнего Востока. Их основным местом действия стала Месопотамия. Здесь почти 700 000 сипаев сражались с турками, хотя османский халиф, которого мусульмане считали тенью Аллаха на земле, объявил джихад против врагов-неверных. Но дезертирство, вдохновленное исламской верой, оказалось менее фатальным, чем поражения, вызванные британским неумением.

Для обеспечения поставок нефти из Месопотамии было достаточно удерживать регион вокруг Басры — грязного речного порта, про который один английский офицер сказал: «Этот город находится в шестидесяти милях вверх по мировому заднему проходу». В дельте Тигра и Евфрата была такая влажность, что «казалось, будто сам воздух потеет». Но в сравнении с раскаленной, словно печь, северной пустыней, это зеленое место рядом с Персидским заливом, с виноградниками, гранатовыми и фиговыми деревьями вполне могло считаться (что и заявлялось согласно религиозной традиции) райским садом. Особенно привлекательными оказались миллионы финиковых пальм с бороздками в форме ромбов на стволах, золотыми гроздьями фруктов и зелеными ветвями с листьями, шелестящими на легком ветру.

Однако минареты Багдада послужили искушением, которому нельзя противостоять. И генерал Чарльз Таунсенд, шутник, играющий на банджо (он слыл полной противоположностью Гордона или Баден-Пауэлла) приказал наступать в дикую местность. Генерал хвастался, что ни одна гончая не могла бы преследовать турков более упорно. Однако его подразделения были слабыми и плохо оснащенными. Медицинская служба не выдерживала никакой критики, а большая часть амуниции оказалась помеченной клеймом: «Сделано в США. Только для учений». После пирровой победы у Ктесифона Тауншенд вынужден был отступить к грязному маленькому городку Эль-Кут, состоящему из глинобитных хижин.

Город огибала река Тигр. Там Таусенд позволил себя окружить. Попытки его освободить при поддержке переоснащенных Лахорской и Меерутской дивизий были отбиты с большими потерями.

Поэтому 29 апреля 1916 г. Таунсенд, измотанный жарой, вонью, болезнями, наводнениями и голодом, не говоря уже про множество вшей, от которых земля становилась черной, и туч мух, которые кусали, словно бульдоги, капитулировал. Его гарнизон выдержал самую долгую осаду в британской истории (147 дней) и потерпел большее поражение, чем Корнуоллис при Йорктауне.

Но впереди ждало худшее. Турки забрали у пленных большую часть имущества, включая бутылки с водой и сапоги. Затем они погнали солдат (отделенных от офицеров) на север, через пустыню, подталкивая штыками и дубинками. Отстающих насиловали или убивали. Многие другие умерли от голода, жажды и болезней до того, как добрались до Багдада. Там оставшихся заставили маршировать, словно легион оборванцев и пугал. Пленных высмеивало местное население. Но их пожалел американский консул, который пришел им на помощь ценой своей жизни. Когда несчастные, шатаясь, двигались к Анатолии, их подвергли тому, что один рядовой назвал «расширенной бойней».

Пленных отрядили на работу на железной дороге, разбив на группы, скованные общей цепью. Они подвергались дальнейшим жестокостям. До конца войны дожили всего 837 человек из 2 592 британцев, которых взяли в плен в Эль-Куте, из 10 486 индусов выжили 7 423 человека. К сипаям, в особенности мусульманам, относились менее жестоко. Они лучше переносили плен, чем британцы, чья уверенность в себе сильно пострадала. Пострадал и их престиж — отражение силы, которая была, если процитировать мантру, неустанно повторяемую индийскими брахманами, скальным основанием правления.

Националисты воспользовались моментом, чтобы потребовать, в ответ на щедрые пожертвования Индии, «бесценного благословения» свободы. Они использовали растущее недовольство людей. Два года войны подняли стоимость продуктов питания почти на треть, а фураж экспортировался на Ближний Восток, пока Декан голодал. Как сказал один индийский лидер, война перевела часы на пятьдесят лет вперед. Она уменьшила терпение и ускорила ожидания.

Время стало очень подходящим для распространения доктрины независимости, особенно после взятия правительством на себя чрезвычайных полномочий для ведения войны. Одним из наиболее сильных проповедников стала Анни Бесант, которая теперь заканчивала свое странное паломничество. Путь привел ее от англиканства через атеизм, социализм и неомальтузианство (то есть борьбу с рождаемостью) к индийскому национализму. Она соединила его с преданностью теософии и движению бойскаутов.

Анна Бесант носила зеленый тюрбан, пурпурный шарф и сари цвета хаки с изумрудными краями, а в дальнейшем дала клятву верности перед Баден-Пауэллом. В 1916 г. она сформировала Лигу борцов за автономию и объявила себя «индийским гонгом, будящим всех спящих, чтобы они могли потрудиться за свою родину». Тилак, который снова встал у руля Конгресса после смерти Гокхале, а также Мохаммед Али Джинна, суровый юрист, который недавно стал президентом Мусульманской лиги, не нуждались в таких призывах. В Лакхнау они заключили пакт, чтобы бороться за самоуправление конституционными средствами.

Мусульманская позиция сохранялась в отдельных выборных округах, и Джинна объявил, что «земля обетованная находится в поле зрения».

На следующий год Британия казалась готовой отпустить его людей. Но затем в России началась революция, потерпевшая в ноябре поражение, а в Индии звучали заявления Безантина о «пробуждении Азии». Поэтому индийских лидеров пригласили посетить Имперскую военную конференцию.

Индийским солдатам стали присваивать офицерские должности в Королевских войсках, только армия проявляла осторожность и следила, чтобы офицеры с коричневой кожей не командовали белыми. И новый министр по делам Индии, Эдвин Монтегю, выступил с исключительно важным заявлением о том, что на Индостане будут постепенно развиваться институты самоуправления. Он и наместник короля лорд Челмсфорд (сын командующего в битве у Исандлваны) выполнили обязательство в 1918 г., предложив систему, известную как двоевластие. В широком смысле это означало передачу контроля над вопросами здравоохранения, образования, сельского хозяйства и общественными работами индийским провинциальным властям, одновременно оставив немногим более представительное центральное правительство ответственным за международную политику, вопросы безопасности и налогообложения.

Но программа вызвала раздражение у консервативных британцев. Они проклинали эту «паутину, появившуюся из мозга доктринера-педанта». Индусы ругали ее, как неудовлетворительную промежуточную меру. Но она принесла им достаточно автономии, чтобы прозвучал «похоронный звон по британскому правлению». Джинна, «до зубов вооруженный диалектикой, сделал фарш из программы, а Монтегю частным образом признавал возмутительным, что такой умный «человек не имеет возможности управлять делами своей страны».

Продолжалась яростная агитация, а заодно и расовая антипатия. Корреспонденту «Тайме» не понравился Бомбей, поскольку там «полно индусов». Монтегю оказался в щекотливой ситуации, но согласился помочь Челмсфорду подавить восстание. Поэтому в 1919 г. был принят Закон Роулатта, в соответствии с которым обвиняемые в подстрекательстве к бунту или мятежу могли быть арестованы без ордера на арест. Судили их без присяжных.

Это вызвало бурю негодования. Джинна осудил закон, назвав его указом «Звездной палаты» (высшего Королевского суда, ликвидированного во время буржуазной революции), который нарушал «принципы, ради которых Британия участвовала в войне».

Джинна подал в отставку из Законодательного совета. Ганди организовал кампанию пассивного сопротивления несправедливым законам, начав с хартала — всеобщей забастовки. Подобная стратегия была подсказана ему во сне. Гражданское неповиновение оказалось гораздо более эффективной формой сопротивления, чем что-либо из того, что представлял Джинна. Благодаря своей кампании Махатма («великая душа»), как его теперь называли, стал известен всей стране и получил уникальное место в руководстве Конгресса. Челмфорд написал Монтагю: «Боже мой, как, черт побери, мешают эти праведные фанатики!»

Восстание против Закона Роулатта было в особенности яростным в Пенджабе, занятой войсками провинции Индии, которая теперь извивалось в железной хватке несгибаемого и крайне консервативного губернатора провинции сэра Майкла О'Двайера. Он санкционировал арест двух лидеров оппозиции в Амритсаре (название города означает «Нектар Бессмертия»), священном месте для сикхов. Это вызвало мятеж, который привел к убийствам, грабежам и поджогам. Белые стали бояться еще одного восстания сипаев и дали индусам «кое-какие оправдания для их веры в то, что с британским правлением покончено».

После такой «демонстрации «силы души» Ганди», как саркастически выразился О'Двайер, британцы посчитали необходимым принять суровые меры. Один полковник выступал за использование самолетов для бомбардировки толп. Эту тактику использовали кое-где в Пенджабе. В Амритсар для восстановления порядка отправили «фыркающего огнем генерала», как называли Реджинальда («Рекса») Диэра.

Это был ревнитель строгой дисциплины, солдафон старой школы, с коротко подстриженными седыми волосами, красным лицом и голубыми глазами (в дальнейшем «Дейли мейл» назвала их добрыми). Его вспыльчивость усиливалась постоянной болью от ран, полученных на охоте. Генерал пытался снимать боль аспирином, бренди и сигаретами, а иногда обматывал голову мокрыми полотенцами.

Диэр устроил демонстрацию силы в Амритсаре. В сопровождении солдат и бронемашин он ездил по улицам, по обеим сторонам творились разрушения, а вокруг кипело негодование. Генерал запретил дальнейшие собрания под угрозой немедленного разгона, а в случае необходимости обещал введение военного положения.

Прокламацию повторили на следующий день, 13 апреля 1919 г. Но это было воскресенье, на которое выпал религиозный праздник. Когда солнце осветило Амритсар, пробившись сквозь свинцовые тучи, многие пришли помолиться в Золотой храм и искупаться в священном озере. Другие отправились на ярмарку лошадей и скота, и ко второй половине дня примерно 15 000 человек собрались на ограниченном стенами пространстве рядом с храмом, известном, как Джалианвала-Баг. Хотя он называется садом, на самом деле это двор площадью в пять акров выжженной земли. По нему бегали бездомные собаки и грязные буйволы. Там росло несколько деревьев, имелся колодец, святилище и сцена, с которой политический лидер обращался к толпе, большая часть которой дремала, болтала, играла в карты и кости.

К закату Диэр зашел в один из узких входов в Баг с отрядом из девяноста гуркхов и белуджей, вооруженных винтовками. Он выстроил роту на небольшом возвышении и отдал приказ стрелять без предупреждения. Солдаты стреляли как хотели, постоянно опустошая магазины и перезаряжая оружие.

Джалианвала-Баг превратился в ад кромешный, залитый кровью. Толпа носилась взад и вперед, как животные, на которых охотятся. Люди кричали, падали, умирали. Генерал направлял стрельбу туда, где толпа была гуще всего — в узкие переулки, которые являлись единственными путями отхода. Вскоре они уже были забиты трупами.

Через десять минут, во время которых было сделано 1 650 выстрелов, боеприпасы стали заканчиваться, Диэр приказал прекратить стрельбу и ушел. Он ничего не сделал для 1 500 раненых. Судя по официальным данным, генерал оставил после себя 379 убитых, многие из которых были детьми. «Это был акт милосердия, хотя и жуткий, и они должны быть мне благодарны за то, что я это сделал», — сказал он в дальнейшем. Диэр заявлял, что эта бойня спасла Пенджаб от еще худшей судьбы, и добавлял: «Я полагал, что выполняю очень хорошее дело».

Диэр не был удовлетворен выполнением хороших дел в таких масштабах и решил наказать тех, кто виноват в беспорядках изначально. Он применял различные меры: комендантский час, отключение света, экспроприацию, пытки, произвольные аресты и судебные процессы, которые проводились в камере, где обвиняемым коллективно выносился приговор на основании ложных улик.

Вскоре правительство проявило снисходительность, объявило амнистию или смягчило наказание большинству признанных виновными. Но это произошло уже после того, как восемнадцать человек публично повесили, а сотни высекли.

Диэр использовал ряд ритуальных унижений в отношении жителей Амритсара. Он приказал им встречать низкими поклонами белых офицеров, заставлял юристов выполнять работу кули и, что стало самым печально известным, потребовал от прохожих ползти на животе по засыпанному потрохами и отходами переулку, на котором избили одну европейскую женщину и оставили умирать.

О'Двайер это прекратил, но во всем остальном поддержал Диэра. Он пытался скрыть новости о бойне и ее последствиях. Челмсфорд слабо попустительствовал происходящему в интересах усиления власти. Его пугало и мнение белых в Индии. Оно оказалось таким безумным и ярым, что судья из Лахора Малькольм Дарлинг чувствовал смущение и скованность, собираясь писать сестре на французском языке о преступлении Диэра против человечества. Когда Дарлинг осудил бойню в клубе, то другие участники сказали, что его следует отдать под трибунал.

На самом деле, некоторые соглашались с тем, что Амритсар фатально подточил этническую опору британского правления, подорвал великолепную самоуверенность англичан в Индии, которые привыкли вести себя, как отмечал Э.М. Форстер, словно бы являлись частью оккупационной армии.

Малькольм Дарлинг, друг Форстера, который считал, что предоставление независимости тремстам миллионам неграмотных станет безрассудной ошибкой, все же сказал романисту вскоре после бойни: «Самоуправление висит в воздухе, и теперь остался один путь — дать им его».

Монтегю тщетно пытался восстановить высокие нравственные устои и назначил официальное расследование, которое должным образом осудило Диэра. В 1920 г. Палата общин подтвердила это заключение. Черчилль, который в то время был военным министром, заявил: Диэр более не будет занимать воинских должностей. Он же произнес памятную фразу: «Наведение страха — такое лекарство неизвестно британской фармакопее».

Монтегю считал, что британская администрация может поддерживаться лишь доброй волей. Цитируя Гиббона, радикальный депутат Парламента Джосайя Веджвуд сказал: Британская империя не должна быть жесткой копией Римской: «Вместо этого ей следует приглашать все ее народы стать гражданами на равных условиях с нами».

Такие мягкие мнения не успокоили разгневанных индусов и вызвали жесткую парламентскую оппозицию. Особенно озлобленными и опасными были критики, которые ассоциировали примирение в Индии с уступками в Ирландии. Но дебаты окрасились и расовыми предрассудками. В самой Палате общин «тори» устроили поразительную демонстрацию антисемитизма, высмеивая и освистывая Монтегю, речь которого (по их мнению) была «еврейской по тону, крикам и жестам». «Тайме» позже заявила, что он, будучи евреем, пропитан «ментальными идиомами Востока». «Морнинг пост» считала, что не Диэр, а Монтегю должен находиться на скамье подсудимых. Она же выпустила серией брошюр «Протоколы сионских мудрецов» — печально известную подделку, в которой описывается еврейский заговор с целью власти над миром.

Более того, Палата общин защищала и оправдала Диэра. Когда индийский лорд Сингх выступил против него, один из членов Палаты лордов, редко присутствующий на ее заседаниях, вполне разборчиво пробормотал: «Если они все такие же, как он, то чем больше их убьют, тем лучше».

Свыше 26 000 фунтов стерлингов было собрано для Диэра в виде пожертвований общественности. Ему подарили украшенный драгоценными камнями меч с выгравированной надписью «Спаситель Пенджаба». Когда он умер в 1927 г., у Кенотафа возлагали цветы.

Если Диэр спас Пенджаб, который успокоился под железным кулаком, то он существенно ослабил власть Британии на Индостане в целом. Индусы рассматривали его, как часть британского правления. Молодой Джавахарлал Неру пришел к этой точке зрения к концу 1919 г., когда случайно оказался в ночном поезде из Лахора вместе с генералом и несколькими членами его штаба. Неру шокировала пижама Диэра с ярко-красными полосами, в которой тот ходил по вокзалу в Дели. Но еще больше шокировало хвастовство, которое Неру случайно услышал. Диэр заявлял: «Джалианвала-Баг преподаст чертовым коричневым урок!»

Соотечественники Диэра, судя по сочувствию к нему, явно разделяли это мнение. Неру сделал вывод, что Амритсар не был отдельным случаем, как считал Черчилль. Бойня — типичный пример жестокой и безнравственной природы империализма, которая «въелась в душу британских высших классов».

Рабиндранат Тагор, поэт и лауреат Нобелевской премии, использовал подобный язык, заявляя: английские души были отравлены властью, которой они пользовались в Индии, а Амритсар «убедительно доказал, что наше истинное спасение — в наших собственных руках».

Отец Джавахарлала, Мотилал Неру, согласился с этим. На собрании Конгресса, который осудил «дьявольские деяния» Диэра, он холодно заметил: «Репрессии и террор никогда еще не убивали жизнь нации». Но его кровь кипела, когда Мотилал услышал, как британские политики ответили на официальный отчет о бойне. Ему хотелось «устроить скандал и поддать жару этим негодяям».

Ганди, который всегда стремился избежать насилия, отреагировал более осторожно. Он не стал сразу же превращать Конгресс в массовую партию и не мог поддержать ни народный протест, ни индуистско-мусульманское единство.

Но и Ганди воспользовался волной гнева из-за Амритсара, который «разбил традицию верности» британскому правлению — такой степени, что генерал лорд Ролинсон, назначенный в 1920 г., считал, что станет последним главнокомандующим в Индии.

Ганди объявил, что необходимо менять систему, которая породила Диэра. Он выступал за свадеши (за все отечественное) столь же настойчиво, как за сварадж, говоря: прялка («чаркха», которую он предлагал поместить на флаг Индии) — это способ спасения. Он даже убедил семью Неру сжечь западную одежду. Джавахарлал удовлетворился отказом от шелкового белья, но его беспокоило то, как он будет ходить в носках свадеши.

Махатма потерял веру в добрую волю Британии, отказался от своих медалей и объявил, что грешно сотрудничать с сатанинским правительством. Он сам отбросил страх и вдохновлял на акты неподчинения людей всех каст и разных уровней жизни. Гокхале говорил: «Ганди способен сделать героев из глины». Среди прочего он организовал бойкоты визита принца Уэльского в 1921 г., которые оказались весьма эффективными, несмотря на взятки правительства в виде бесплатной еды и катания на слонах. Хотя чиновники и солдаты предупреждали будущего герцога Виндзора, что Индия «больше не является местом для белого человека», он считал, что только сумасшедший может поверить, будто «самый яркий драгоценный камень» в британской короне будет потерян в течение его жизни. Ганди, очевидно, был святым безумцем. Он заявлял, что Плесси заложил основы Британской империи, а Амритсар их сотряс.

* * *

Полуостров Галлиполи тоже их сотряс, судя по легенде, рожденной под созвездием Южного Креста. Согласно этой легенде, когда Австралийско-новозеландский армейский корпус (АНЗАК) участвовал в атаке, целью которой было выбить Турцию из войны в 1915 г., конвульсии, которые принесли разорение и разрушили полуостров, покачнули и заставили затрястись империю. Антиподы восстали против британского правления, которое принесло столько вреда их товарищам. Как говорили, независимость выпрыгнула полностью вооруженной из касок солдат АНЗАК.

Это была искушающая идея. Особенно она нравилась радикально настроенным австралийцам, которые давно выражали антагонизм к «британскому вампиру» и «союзным шакалам». [«Союзные шакалы» звучат очень схоже с «Юнион Джек» — флаг Британии. — Прим. перев.]

С конца Викторианской эпохи сиднейский «Бюллетень», который и придумал эти фразы, являлся главным средством выражения враждебности. Он лелеял и подпитывал яростные антибританские настроения в хижине овцевода и палатке золотоискателя, рядом с устьем реки и под деревом. Его розовую обложку видели даже в Новой Зеландии.

«Бюллетень» распространил новый унизительный термин «Помми» («Pommy»), который представлял собой игру слов «pomegranate» и «immigrant» («гранат» и «иммигрант»). [Само слово означает англичанина-иммигранта, недавно поселившегося в Австралии. — Прим. перев.]

«Бюллетень» выражал презрение высокомерию и надменности Джона Булля, его покровительственным манерам, его любви к оборкам и золотым кружевам, его «воинскому духу», который оказался странным и подозрительным. В новом Австралийском Содружестве, где местные бренды вроде чая «Билли», бренди «Бумеранг» и эвкалиптового масла «Динго» оказались очень популярны, «Бюллетень» яростно нападал на «австралийский подхалимаж», возмущаясь теми, кто пресмыкается. Он стимулировал растущее, но все равно часто скрытое отторжение от «ослабевшей, изнеженней, пришедшей в упадок, обедневшей и охваченной кастовой системой Англии».

«Бюллетень» прославлял белую Австралию, проклиная Британскую империю — «империю ниггеров, которой управляют евреи». Он продвигал и другие популистские идеи, среди них — демократию и равенство, республиканство и социализм. Этот журнал поднимал кочевника из малонаселенной местности, веселого свагмена (человека, чье добро помещается в скатке) и даже непокорного и дерзкого лесного жителя в шляпе из съедобных видов пальмы, до статуса героя фольклора. В честь их всех, прославив их на века, написали гимн Эндрю «Банджо» Паттерсон и Генри Лоусон:

Идеал дружбы и товарищества возник во время работы групп каторжан, скованных одной цепью. В конце концов, он вылился в дух национальной солидарности, который достиг своего апофеоза на полуострове Галлиполи.

Это, по крайней мере, центральный догмат легенды об АНЗАК. Ее в то время распространяла пропаганда, а в дальнейшем поддержал официальный военный историк Австралии Чарльз Бин, главный автор гиперболы Галлиполи. Это был худой невысокий мужчина, в очках, с голубыми глазами и ярко-рыжими волосами, благодаря которым он получил кличку «Капитан Морковка».

Бин был свидетелем кампании на полуострове Галлиполи, находясь на передовой, и очень восхищался «диггерами», которые там сражались. Он разделял лирическое мнение Джона Мейсфилда о том, что эти бронзовые гиганты, которые «выглядели, словно короли из старинных поэм», представляли собой самую прекрасную группу молодых людей в мире. Они умерли так, как жили, не имея на земле никакого господина, никому ничего не должные.

Бин приписывал их энергию и жизненную силу англо-саксонским предкам и всеобъемлющему влиянию фронтира, которое проникло в души городских людей, составлявших основную часть австралийского имперского подразделения. Он объяснял их рыцарство, как продукт дикой местности, где «мужчина всегда и любой ценой должен поддерживать товарища». В результате они и проявляли непревзойденный героизм.

Бин сделал вывод, что благодаря смелости и самопожертвованию простых австралийцев «страна узнала себя». Многие новозеландцы верили, что по тем же признакам их собственная страна обнаружила свою уникальную историю.

С самого начала снайперы-журналисты пробивали дыры в этой легенде, а в дальнейшем большие академические орудия пытались разнести его на куски. Чарльза Бина посчитали «блестящим создателем мифа», история которого, несмотря на все достоинства, гуманность и целостность, представляла АНЗАК в розовом цвете. Часто она была смягчающей, иногда уклончивой, драматизировала доблесть и облагораживала страдания. Бин утрировал «живой и беззаботный эгалитаризм офицеров-диггеров», который, судя по всему, способствовал находчивости и командной работе, которой не могли соответствовать воспитанные в трущобах «Томми» под командованием джентльменов и франтов в моноклях и с усами.

Невозможно было поддержать аргументы Бина о том, что военная виртуозность — это естественный продукт «открытого общества». Ведь немецкие солдаты, сформированные гораздо более иерархичным государством, чем Британия, по общему мнению, являлись лучшими в мире.

Более того, легко показать, что до, во время и после войны большинство австралийцев и новозеландцев были преданы империи. Они гордились общей кровью и культурой, ценили политические связи, коммерческие и военные контакты, которые объединяли их с метрополией. Австралийцы повторяли слова Теннисона: «Одна жизнь, один флаг, один флот, один трон» (таков был девиз Имперской федеративной лиги, еще не оскверненный схожим нацистским лозунгом).

Эти люди верили, что империя имеет единую судьбу. Образцом патриота империи был австралийский журналист Джей Адей, который отметил, что на статуе Боадикки работы Торнкрофта начертаны знаменитые строки Коупера:

Тем, что Цезарь никогда не знал, Гордо твой потомок будет править.

Заморский потомок Боадикки, как писал Адей, «это, возможно, не англичанин. Но он более велик. Это человек империи, один из детей тихого и медленного времени, который вернулся в вечном цикле, чтобы поклониться у этого святилища. Оно принадлежит ему».

Поклонение означало клятву верности. В случае войны, как сказал либеральный премьер-министр Альфред Дикин, девизом Австралии будет: «Империя, всеми правдами и неправдами». Когда его преемник, лейборист Эндрю Фишер, сказал У.Т. Стеду в 1911 г., что если Британия вовлечет Австралию в несправедливую войну, «мы будем вынуждены спустить британский флаг», ему пришлось взять свои слова обратно и извиниться за сказанное.

Так что в 1914 г. Антиподы с готовностью ответили на призыв Британии. Добровольцы бросились под знамена. Они же снова сделали это в 1939 г. Тогда вновь проснулся дух полуострова Галлиполи. Он вдохновлял на верность империи и в Австралии, и в Новой Зеландии, которые являлись, по мнению людей вроде Билли Хьюза, в той же степени частью Британии, как Миддлэсекс.

Сколько правды в плодородной мифологии АНЗАК? Как авторы конфликтных точек зрения о полуострове Галлиполи учитывали доказательства?

С самого начала все предприятие было имперской трагедией. Оно было лишено воображения, амбициозно, готовилось поспешно и несло в себе клеймо (которое не спутаешь ни с чем иным) поборника империи — первого лорда Адмиралтейства Уинстона Черчилля. Он пришел в ужас, увидев, что солдаты союзников «жуют колючую проволоку» во Фландрии.

В качестве альтернативы мертвой точке на западе, Черчилль придумал восточную экспедицию, гомерическую по героизму и наполеоновскую по размаху. Первый лорд предложил захватить бухту Золотой Рог, объединить Балканы, объединить силы с Россией и обойти по флангу Центральные державы в континентальном масштабе. Вначале он настаивал, что только одни корабли могут прорваться через Дарданеллы — древний Геллеспонт, пролив, ведущий к городу, основанному Константином в месте соединения Европы и Азии, «вечному памятнику славе его царствования». С характерным для него упрямством Черчилль даже смог убедить сомневающихся адмиралов поддержать план. Джеки Фишер, первый морской лорд, в дальнейшем жаловался, что Уинстон «отравил его вредными испарениями».

Но мины потопили несколько линкоров. А обстрел с них фортов полуострова Галлиполи только предупредил турок о намерениях союзников.

Однако Китченер согласился отправить британские и индийские войска, а также АНЗАК. Для командования ими он назначил генерала сэра Йена Гамильтона, смелого паладина многих конфликтов. Пуля буров повредила ему левую кисть на горе Маджуба.

Гамильтон был необычно прогрессивным и умел хорошо выражать свои мысли, стремился к литературной славе, Китченер однажды назвал его «чертовым поэтом».

Так что именно Гамильтону пришлось оценить испытания Ксеркса, который на короткое время пересек Геллеспонт, страдания и невзгоды Агамемнона, который провел «десять долгих лет, пытаясь взять Трою».

Но командующий испытывал благоговейный трепет перед своим шефом с глазами цвета базилика, посему не потребовал достаточного количества ресурсов для проведения крупнейшего амфибийного вторжения в истории. Вместо жесткого руководства сражением он оплакивал незавидное положение своих солдат в зажигательных и витиеватых пассажах. После смерти Руперта Брука на пути на полуостров Галлиполи, Гамильтон написал: «Бог начал небесную весеннюю чистку, и наша звезда должна быть ярко натерта кровью самых смелых и самых лучших из нас».

Гамильтон недооценил противника, не применял никакой новой тактики, выступал с предложениями вместо отдания приказов, оставаясь в море — и буквально, и метафорически.

Солдаты АНЗАК, чей первый конвой причалил в Александрии в декабре 1914 г., познакомились с британским верховным командованием во время учений в Египте. Генерал Годли инструктировал новозеландцев, заявляя: египтяне относятся к расам, более низким по человеческой шкале, чем маори, а малейшая фамильярность с ними породит презрение.

Новозеландцы оказались более послушными и легко поддающимися обработке, чем австралийцы. Последние отказались отдавать честь высокомерным и надменным штабным офицерам и так зависали в злачных местах Египта, что, судя по всему, превратили Каир в «мюзик-холл дьявола». Тренировка АНЗАК по большей части состояла из долгих маршей в пустыне. Это могло подготовить их к еще одной битве в вельде, а не к окопной войне. Дальнейшие игры в войну солдаты рассматривали, как «чистый фарс и оскорбление нашего интеллекта».

Система безопасности работала так плохо, что письма адресовались «Константинопольскому экспедиционному корпусу», а «Эджипшиан газетт» услужливо подтвердила: это и есть их место назначения. На одном транспорте была сделана надпись мелом: «В Константинополь и в гарем».

Рано утром 25 апреля 1915 г., запутавшись из-за сильного течения в Эгейском море и темной береговой линии, корабли Королевского ВМФ доставили солдат АНЗАК не в то место, в которое требовалось. Они оказались на мысе с западной части, у суженного участка полуострова Галлиполи, названного «Дьявольский Плевок».

Части 3-й бригады были одеты в форму цвета хаки с оттенком горохового супа (латунные пуговицы и значки с изображением восходящего солнца окислились и стали черными). Они имели при себе зеленые тканые вещмешки, поясные сумки и ремни, а также широкополые фетровые шляпы. Солдаты задерживали дыхание, когда набитые дозорные катера скользили сквозь бархатную ночь по сатиновому морю. Не было видно ничего, кроме блестящих глаз и вспышек фосфоресцирующего свечения у носа катеров.

Но турки не спали. Когда катера уткнулись носами в гальку, начался сильнейший обстрел. Погибло так много австралийцев, пытавшихся высадиться на берег, что, «глядя на дно, можно было увидеть ковер из мертвых людей».

Выжившие столкнулись с линией утесов, которую не ожидали увидеть. Они пробирались вверх под градом свинца, размахивая штыками, охваченные дикой яростью и орущие, будто безумные. Когда стало рассветать, первые подразделения АНЗАК перебрались через первую гряду и разогнали две роты турок, с которыми столкнулись. Этот подвиг, по словам преподобного У.Х. Фитчетта, автора книги «Дела, которые завоевали империю», превзошел по смелости достижение войск Веллингтона в Ватерлоо.

Затем подразделения оказались в лабиринте, о котором не имели ни малейшего представления. Ни офицерские карты времен Крымской войны, ни путеводители, купленные в Египте для их дополнения, не давали точной картины местности. А она, казалось, пережила эпилептический припадок. Это было какое-то неровное нагромождение остроконечных возвышенностей и кривых долин, которые крест-накрест пересекали отроги гор, острые, словно бритва, и овраги, края которых напоминали ножи. Все это покрывали густые заросли колючего кустарника.

Таким оказался пейзаж, который, как можно было вообразить, придуман природой специально для ведения обороны. И турки в полной мере им воспользовались. Ими умело командовал генерал Лиман фон Сандерс. Германия настолько доминировала над своим турецким союзником, что шутники язвительно говорили: «Дойчланд юбер Аллах» («Германия превыше Аллаха»).

Генерал Мустафа Кемаль, который продолжал модернизировать Турцию, соединял эффективность с безжалостностью. 25 апреля он сказал знаменитую фразу, обращаясь к подчиненным: «Я не ожидаю от вас атаки, я приказываю вам умереть». Поэтому турки держались на возвышенности и удерживали АНЗАК на треугольнике площадью 400 акров. Земля на нем была искорежена, а высшая точка располагалась всего в миле от моря.

Через несколько часов британский командующий генерал Уильям Бердвуд подумывал о высадке. Ведь не имевшие боевого опыта солдаты АНЗАК испытали не просто триумфальное крещение огнем. Как писал один британский официальный историк, «опасное количество солдат без командиров» вскоре начало покидать передовую, искать продукты питания, питье и отдых. Иногда они помогали раненым товарищам. Независимо оттого, были ли это отставшие или «уклонисты», их пренебрежение своими обязанностями быстро подорвало миф (который уже широко распространился) о том, что «войска АНЗАК показали себя великолепно, когда шансы оказались поразительно неравными».

Бердвуд явно опасался фиаско. Но сэр Йен Гамильтон считал, что лучше сопротивляться, чем быть порезанными на пляже, как бегущие персы при Марафоне. Он сказал солдатам АНЗАК, чтобы те рыли окопы, поскольку от этого зависит их жизнь.

За ночь вторжение превратилось в осаду. Гамильтона переправили на восток Средиземноморья на судне под названием корабль его величества «Форсайт», он приготовился к турецкой охоте, переделанной версии колониального конфликта. Вместо этого получилось карманное издание позиционной войны во Фландрии.

В первую неделю АНЗАК понес 8 100 потерь, 2 300 человек было убито. Когда яростная борьба за позицию пошла на спад, молодые солдаты, которые ожидали, что война будет напоминать игру в регби, выучили мрачные правила войны на истощение. Их, словно душем, поливало шрапнелью, которая приземлялось «так густо, как изюм в пудинге». Над ними разлетались фугасные снаряды, причем вой был таким настойчивым, что кукушки в ответ на него изменили свое пение.

По солдатам АНЗАК стреляли снайперы, их истощали, ослабляли, подрывали, изматывали, к ним незаметно подкрадывались по траншеям. Пули летели так густо, что оголяли кусты, мины превращали окопы в кладбища. Внезапная смерть в таком масштабе казалась еще более несообразной и неуместной среди фантастической и причудливой красоты полуострова Галлиполи. Там парили облака ярко окрашенных бабочек, пели жаворонки, пахло диким тимьяном, ковры из фуксий покрывали землю, из сапфирового моря поднимались скалы стального серого цвета, словно левиафаны. Можно было наблюдать золотые рассветы над полями Трои, малиновые закаты над островом Самотраки с покрытыми снегом вершинами.

Во время боев произошли совершенно жуткие вещи. После прямого попадания по землянке дантиста весь склон одной горы был усыпан искусственными зубами. Один труп стоял, прислонившись к скале на берегу, который защищал АНЗАК. Он так обманул снайперов, что они окружили его голову «серебристым нимбом из свинца».

Пляж постоянно служил мишенью. Он был узким, как полоса для крикета, и так набит мулами, людьми, амуницией и припасами, что напоминал «гигантское кораблекрушение». Бивуаки стояли неровными рядами на скалах. Но эти «индивидуальные бомбоубежища» давали скорее психологическую защиту. Зачастую они превращались в преждевременные могилы.

Австралийцы, даже в большей степени, чем новозеландцы, были деморализованы грязью и монотонностью жизни в траншеях. Они ненавидели грязь, вшей и червей, которые плодились из-за множества трупов. Солдаты жаловались на жажду, которую утоляли «чаем из мух», на голод, который утоляло «жаркое из мух». В результате получались проблемы с желудком, которые иногда называли «галлипольским галопом». Людей душила вонь смерти, которая была почти ощутимой, как сказал Комптон Макензи, и «холодной и влажной на ощупь, как мембрана крыла летучей мыши».

Было много случаев дезертирства, нанесения увечий самим себе, «трусости и предательства». Сам Чарльз Бин в частной беседе признавал: «В нашем подразделении больше негодяев и подлецов, чем других». По мнению одного британского полковника, Джорджа Напьера Джонстона, чей неопубликованный дневник недавно всплыл, у всех солдат АНЗАК отсутствовала стойкость и выносливость. Он объяснял это изобилием, хорошей жизнью и расовым вырождением. «Новозеландцы и австралийцы плохо держатся. Они заболевают сотнями, что во многом объясняется желанием сбежать. Я считаю, что это характерно для прибывших с заморских территорий войск. Когда шоу только начиналось и им требовалось оправдать все то хвастовство, которым они прославились, солдаты АНЗАК показали себя хорошо. Но требуются гораздо более стойкие и выносливые люди, чтобы месяц за месяцем держаться на одной и той же еде, жить в траншеях в жару, в пыли, с мухами, дизентерией и диареей. Но это нужно делать: именно в этом одна раса показывает свое превосходство над другими».

Дневник Джонстона полон подобных порицаний и осуждений. Он ругал «отсутствие дисциплины, расточительные привычки и плохое поведение» солдат АНЗАК. Полковник приходил в ужас оттого, что они обыскивали мертвых товарищей и забирали у них деньги и другие ценности. «Австралийцы — самые большие преступники в этом плане. Они очень бесчувственные». Несмотря на все это, он считал служащих АНЗАК лучшими солдатами, которые имеются у союзников: «Их«будет очень сложно победить при прямом нападении, и они обладают несравненным мужеством подогнем».

Солдаты ежедневно демонстрировали это на пляже, где стоял их корпус. Там было установлено правило: «Никто не должен обращать внимание на стрельбу, даже поворачивать голову». Правда, разрешалось делать паузу, когда большой снаряд приземлялся, при этом называть его ублюдком.

Один британский офицер с Западного фронта считал: такое пренебрежение к потоку шрапнели было абсолютными сумасшествием. Но, по словам Чарльза Бина, австралийцы, которые пропорционально общему количеству потеряли больше людей, чем какой-либо другой контингент союзников, считали подобное отношение «естественным выражением уважения человека к самому себе».

Таким же был и самый знаменитый подвиг АНЗАК: солдаты купались среди летящего металла и гниющей плоти. Море было заполнено дохлыми мулами, которые плавали на спинах, а их ноги иногда принимали за перископы подводных лодок. Инстинктивное взаимопонимание и симпатии людей способствовали непочтительности представителей Антиподов даже по отношению к Бердвуду. «Пригнись, старый дурак», — закричал один солдат, когда над водой засвистел снаряд. Глядя на огромный живот генерала, еще один воскликнул: «О, дорогой друг, с которым мы давали клятву кровью, ты на самом деле побывал среди бисквитов».

Подобная фамильярность вызвала бы «апоплексический удар в Олдершоте». Но Бердвуд воспринимал это в порядке вещей, пытаясь установить хороший контакт, заискивал и подлизывался к представителям АНЗАК, надеясь сформировать из них отдельную армию, которой он сам будет командовать. Генерал, что суровая армейская дисциплина может помешать личной инициативе отдельных людей и взаимопомощи, которая давала такие выдающиеся результаты на поле брани.

Крики «бис» часто повторялись, поскольку Гамильтон, который хотел оправдать свои оптимистичные коммюнике, пытался найти выход из тупика на нескольких плацдармах союзников, выбитых с флангов и оконечности полуострова Галлиполи. Например, британцы зацепились на мысе Геллес жуткой ценой — трупы покрывали берег, как выброшенный на берег косяк рыбы, а в пятидесяти ярдах от берега море было покрыто красными пятнами крови. Здесь 8 марта 1915 г. австралийским войскам приказали провести фронтальную атаку на турецкие траншеи. Один британский майор описывал их атаку с риторическим вдохновением, — которое в конце концов разрушила Первая Мировая война: «Вражеский обстрел перешел на них и сконцентрировался. Это был ад. С ревом строчили пулеметы, изрыгали языки пламени, рвали на части, хороня людей заживо. Их потрошили, внутренности вываливать наружу. Одежда загоралась, плоть шипела и обгорала до того, как горящую одежду успевали сорвать или затоптать огонь. Но что из того? Да ничего! Они походили на дьяволов из ада, только больше и горячее. Ничто не могло их остановить. Они были как дома в этом адском огне, и они ласкали его в ответ, когда он лизал и ласкал их. Они смеялись над ним, они пели на протяжении всего этого времени. Их мужество было титаническим. Они были не людьми, а богами, приведенными в ярость демонами. Мы видели, как они падали десятками. Но что из того? Ни на одну секунду огромная линия не дрогнула и не сломалась».

Позднее, но в том же месяце сами турки продемонстрировали бесполезность этой тактики. Когда они пошли штурмом, АНЗАК расстреливал их тысячами, говоря, что это лучше, чем охота на кенгуру-валлаби. Однако Гамильтон и его генералы, иногда подстрекаемые офицерами АНЗАК, продолжали такие же атаки. Последствия неизбежно оказывались ужасающими, но австралийцы принимали их в порядке вещей. Во время одного пробега по ничейной земле, покрытой маками, представитель Кентерберийского батальона представил игроков в регби из Крайстчерч-парка, «которые здесь играют в игру под названием жизнь с винтовками и штыками в виде оружия. А целью является свобода».

Подвиги, поразительные мужество и смелость стали обычным делом. Люди, у которых отрывало одну руку, бросали гранаты другой. Один рядовой, когда его уносили с передовой с оторванной половиной лица, пытался петь «Типперэри». Еще один обратился к врачам после того, как несколько месяцев терпел боль, и сказал, что у него небольшая проблема. Оказалось, что у него дизентерия, сломана рука, две пути в бедре и пулевые ранения в живот. Увидев группу раненых, некоторые из которых были жутко изуродованы, а другие просто умирали, но все «не падали духом и держались молодцом», Гамильтон написал: «Во всем великолепии душа просвечивает среди темных теней несчастья и превратностей судьбы».

Этот пример духовного подъема казался во все большей степени глупым и бессмысленным солдатам, получившим медицинские услуги, которые придавали окопной войне еще больший ужас. Их разочарование суммировалось в обмене фразами между транспортным судном, которое доставляло свежие войска и плавучим госпиталем, который забирал раненых с полуострова Галлиполи.

Когда плавучий госпиталь проходил мимо, новые парни одновременно прокричали: «Мы упали духом?» После паузы над водой прозвучал один хриплый голос: «С вами этого очень скоро случится!»

Для АНЗАК (и других солдат) полуостров Галлиполи казался гигантской мясорубкой. А те, кто пропускал их сквозь нее, не скрывали своей готовности купить победу высокой ценой искореженной плоти и сломанных костей. Несмотря на все жизнерадостные заявления британских командующих, многие из них думали: принятие тяжелых потерь являлось проверкой воинской жизнеспособности. «Потери? — воскликнул генерал Хантер-Уэстон с горящими глазами, ощетинившимися усами и дрожащим орлиным носом. — Какое мне дело до потерь?»

Когда солдаты АНЗАК сказали еще одному старшему британскому офицеру, что не могут хоронить разлагающиеся трупы перед своими траншеями, потому что при такой попытке погибли люди, он шокировал их ответом: «А что такое несколько человек?»

Такая небрежность по отношению к человеческим жизням осложняла постоянные провалы британского верховного командования на полуострове Галлиполи. Австралийцы шутили, что штабные офицеры, планирующие военную свалку в своем штабе на греческом острове, получат по три планки на ленты воинских орденов — «за путаницу, тупость и хаос». Врачи, которые становились свидетелями ненужных страданий и смертей, вызванных никуда негодной организацией медицинской службы, оказались еще менее снисходительными и терпимыми. Один писал, что генералов, которые за это отвечали, следует запереть в «больнице для умалишенных».

Никто не сделал больше для предания гласности плохой работы британцев, чем Кейт Мердок, порывистый, дерзкий, амбициозный австралийский журналист. О нем Морис Ханки сказал, как о «жутком подлеце». Его откровения стали сенсацией из-за жесткой цензуры, установленной на полуострове Галлиполи офицерами разведки вроде полковника Тиррелла. Последний считал, что правильно организованному правительству «не нужны военные корреспонденты», но оно должно говорить людям что-то ведущее к победе, будь то правда или ложь.

Мердок совершил удивительный подвиг, значительно преувеличив виновность британской руководящей верхушки. Его сын Руперт, медиамагнат, продолжал заявлять: подняв этот вопрос, его отец «вытащил наших ребят с полуострова Галлиполи». На самом деле их эвакуировали, поскольку почти все (за исключением Уинстона Черчилля) летом и осенью 1915 г. пришли к выводу, что кампания была, по словам лорда Кромера, «колоссальной ошибкой».

Как кажется, едва ли лучше была всеохватывающая стратегия. Даже если бы союзники триумфально зашли в Константинополь, у них имелся лишь малый шанс (или его не было вообще) на занятие Европы с тыла — сама Германия победила на востоке и проиграла на западе. Как сказал один ветеран Дарданелл, война порождает два вида путаницы: обычную военную неразбериху и сложную неразрешимую путаницу.

Во всех отношениях, кроме последнего оттягивания войск, которое производилось тайно и быстро в конце года, полуостров Галлиполи оказался вторым вариантом. Кампания стоила жизни 21 255 британцам, 10 000 французам, 8 709 австралийцам и 2 701 новозеландцам. Несмотря на всю крикливую рекламу о вкладе АНЗАК, нельзя проигнорировать то, что они играли второстепенную роль на периферийном поле конфликта.

Также ясно, что войну не выиграли славным провалом во второстепенном шоу. Победа пришла благодаря успеху, достигнутому невообразимой ценой на основном театре военных действий. Муки и испытания, которые выдержали солдаты АНЗАК на полуострове Галлиполи, несравнимы с их растянувшейся агонией во Франции, где австрало-новозеландцев погибло в шесть раз больше. Один час сражения при Позьере подверг их большему стрессу, чем вся Галлипольская кампания, как в дальнейшем признал Чарльз Бин. Однако в то время он заявлял общественности, что они прошли сквозь немецкий заградительный огонь, «как вы пройдете сквозь летний дождь».

Лейтенант Алек Раус, газетчик в гражданской жизни, который погиб в 1916 г., ярко рассказал о кровавой бойне при Позьере: торнадо из взрывающихся снарядов, дикая стрельба и неразбериха на ничейной земле, шок оттого, что ты живым похоронен среди трупов на разных стадиях разложения. «Я видел сильных людей, которые прошли через полуостров Галлиполи, плачущих и дрожащих от лихорадки, — писал Раус, — людей, которые никогда раньше ничего не боялись».

Благодаря этому цепенящему, ошеломляющему и оглушающему опыту представители АНЗАК стали еще более циничными по отношению к своим британским командующим. Когда снаряды взрывались везде вокруг него, один капрал написал: «Я видел здесь такие вещи, от которых имена чертовых военных аристократов будут вонять вечно».

Бердвуд вызывал особый гнев и ярость, занимаясь разглагольствованиями о готовности АНЗАК бить немцев, а затем отправлял их на новые самоубийственные задания. Утратившие все иллюзии выжившие объявили, что их товарищей «убили» из-за «некомпетентности, черствости и личного тщеславия высокопоставленных лиц во власти». Такие точки зрения, повторяемые и оттачиваемые, действовали, словно медленнодействующий яд, попавший в сердце имперских отношений.

Хотя Билли Хьюз был пылким лоялистом империи, он не обеспечил никакого противоядия. Хьюз способствовал разделению мнений австралийцев и собственной Лейбористской партии в вопросе призыва на военную службу.

Уильям Моррис Хьюз был гиперактивным, страдал диспепсией и жил практически на чае, тостах и томатном соусе. Он напоминал сморщенного гнома. Художнику-портретисту, который заявил, что попытается справедливо его показать, Хьюз ответил: «Я не хочу справедливости, я хочу милости».

Но дух воина оживлял это маленькое тело. Когда он посетил АНЗАК во Франции, солдаты шутили, что Австралия прислала своего последнего мужчину. Однако, как отмечал генерал Бердвуд, Хьюз «отдавал приказы, словно центурион». «Маленький диггер», как его прозвали, пробился наверх из скромной уэльской семьи благодаря работе в профсоюзе на сиднейских верфях. Он называл всех «братьями», но добился премьерства (1915—23 гг.) благодаря деспотической воле, прекрасному уму, хитрости и коварству, достойному Макиавелли.

Хьюз обладал яростностью и способностью к обличительным речам. Он выдавал оскорбления резким металлическим голосом, ошеломлял и шокировал своих врагов, один из которых, как сказал премьер, «отказался от лучших ресурсов политического убийства и обратился к дубинке каннибала». Как и Ллойд-Джордж, которого он кое в чем напоминал, Хьюз пожертвовал своими радикальными принципами, положив их на алтарь бога войны. Он репрессировал несогласных, навязал цензуру и продвигал ксенофобию. Поэтому австралийцы отказались от немецкого пива и сосисок. Они изменили ряд названий — например, Немецкая бухта стала Имперским доком, а гора Бисмарка была переименована в гору Китченера (как и Берлин в Онтарио).

Хьюз настаивал, что Австралия — белая Австралия — может быть свободной, только если является частью победоносной Британской империи. Поэтому она должна мобилизовать всех доступных мужчин. Те, кто выступал против призыва на военную службу (профсоюзные деятели, ирландские католики, пришедшие в ярость после казни британцами лидеров дублинского Пасхального восстания, и большинство австралийцев, сражающихся во Франции) говорили: он хочет послать своих соотечественников за море, чтобы импортировать дешевую азиатскую рабочую силу. Они победили на двух референдумах по этому вопросу (в 1916 и 1917 гг.), с лозунгом, который являлся по-настоящему губительным для имперской солидарности: «Ставьте Австралию первой!»

Парадоксально, что Хьюз делал именно это в советах империи и союзников. Он оставался лидером национальной коалиции у себя на родине, несмотря на двойное поражение, при этом получил признание за границей. Премьер стал таким агрессивным империалистом, что его речи звучали, будто у оратора из отдельного и не совсем дружественного государства или у пророка из малонаселенного района, словно глас вопиющего в пустыне. Он относился с пренебрежением к британским генералам и настаивал: метрополия должна относиться к Австралии, как к союзнику, а не помощнику или придатку. Он требовал доктрину Монро для Тихого океана и установил новые дипломатические связи с США, предупреждая: в следующей войне Япония может перейти на другую сторону. После Первой Мировой Хьюз получил независимое представительство для Австралии (как и другие доминионы) на Парижской мирной конференции.

Здесь он высмеял хвастовство, пустословие и разглагольствования утопических миротворцев вроде Вудро Вильсона, назвав его «рожденным на небесах». (Его самого президент США прозвал «опасным шалопаем и распространителем заразы»).

Хьюз пытался получить большую компенсацию от Германии и навязать англо-саксонский контроль над колониями на Тихом океане. Он получил австралийский мандат над германской Новой Гвинеей. Однако когда Вильсон спросил, будет ли у местных жителей доступ к миссионерам, Хьюз заверил его, что будет, поскольку при нынешнем положении вещей «у несчастных аборигенов… недостаточно еды».

Но распределение дальневосточных трофеев стало яблоком раздора между Хьюзом и Ллойд-Джорджем, который считал себя обязанным выполнить британские обязательства перед Японией. В конце концов, два премьер-министра стали оскорблять друг друга на валлийском языке. Вероятно, это была очень странная перебранка, поскольку Хьюз, судя по всему, плохо говорил на этом языке и умело манипулировал своим слуховым аппаратом («электрической ушной трубой»), чтобы отрезать замечания, которые не хотел слышать. Но Ллойд-Джордж закипел и заявил, что не позволит на себя давить «какому-то проклятому маленькому валлийцу».

Хьюз столь же резко высказался по поводу Лиги Наций. При поддержке сэра Роберта Масси, премьер-министра Новой Зеландии, он помог аннулировать предложение Японии о включении в Устав положения, направленного на расовое равенство. Хьюз заявил, что он скорее появится голым в кабаре «Фоли-Берже», чем на него согласится.

Но, отрицая претензии, основанные на участии в войне Японии, он продвигал претензии Австралии, чьи шестьдесят тысяч погибших давали ей право войти в семью наций на равных основаниях. Кроме того, в следующее десятилетие белые доминионы добились формального равенства и автономии в рамках империи. Благодаря отваге и доблести АНЗАК, как заявил Хьюз, австралийцы «надели тогу зрелости».

Они не сразу и не полностью сбросили наследие периода опеки и обучения. Еще на протяжении жизни одного поколения австралийцы, а в еще большей степени новозеландцы, держались за детские поводки матери-метрополии, особенно — в сфере международной политики. На самом деле, в 1975 г., когда генерал-губернатор вытеснил премьер-министра, романист Патрик Уайт смог пожаловаться, что его «предположительно современная страна все еще, к сожалению, является колониальным овечьим пастбищем».

Во многих смыслах полуостров Галлиполи усилил верность империи в годы между двумя мировыми войнами. Иконография военных мемориалов Антиподов особенно красноречива. Многие отдавали должное жертвоприношениям империи, которые включали и национальные приношения. Так что классические обелиски превосходили количественно статуи диггера, лавровые венки встречались чаще, чем листья папоротника, а надписи показывали, что «независимые австралийцы все еще остаются британцами».

Еще более пылкими в этом плане оказались новозеландцы, тоже считавшие себя британцами. На мемориале на Бруклин-хилл, выходящем на Веллингтон, имелась типичная надпись: «Родина призвала, и они пришли». И День АНЗАК отмечался, как самый священный праздник Австралии, но — в контексте большой Великобритании. В Виктории, в первую годовщину высадки на полуострове Галлиполи, архиепископом (и не меньше) было объявлено: Австралия, изначально отдаленное поселение в южных морях, теперь стала «настоящей частью империи».

С другой стороны, миф об АНЗАК содержал достаточно правды и силы, чтобы генерировать чисто националистические эмоции, а особенно, среди радикалов. Стало обычным делом объявлять: Австралия родилась заново на полуострове Галлиполи, новая нация была создана в духе пожертвования и восстановлена кровью мучеников. Говорили, что Новая Зеландия испытала благословенное рождение, обнаружила независимый характер и получила непреодолимый импульс, толкающий ее к национальному самосознанию. Ее народ повзрослел, новозеландцев стали называть «киви». По словам одного священника-методиста, «средний человек не является империалистом, потому что к Новой Зеландии относились не как к партнеру, а как к ребенку».

Два доминиона в полушарии Антиподов теперь имели свои собственные военные традиции. Они получили самоуважение, которое соответствовало пренебрежению и презрению (иногда — с примесью горечи), которые многие испытывали по отношению к британскому правлению. У них были герои, чья доблесть заслуживала прославления не в заголовках, а в гекзаметрах, как сказал Комптон Макензи. Они имели на своем счету военные подвиги и достижения, которые не всегда должным образом оценивались метрополией. Самое странное отдание долга (морякам австралийского корабля его величества «Сидней», который потопил немецкий крейсер «Эмден»), принадлежит перу империалистического рифмоплета сэра Генри Ньюболта:

Сердца их были горячи,

А песни — как у кенгуру.

Австралия и Новая Зеландия могли все больше противопоставлять собственный прогресс британскому упадку. Они сравнивали достижения АНЗАК, довольных и уверенных в своей инициации, с чахлыми, вялыми и робкими «Томми», с их снобистскими, беспечными, равнодушными офицерами. Так «антиподы» приняли точку зрения Бина о том, что их экспедиционный корпус обладал «единством духа, почти невозможным при более феодальных традициях». Они видели в метрополии распространяющийся воздух упадка. Зерно отчуждения было посеяно и росло, а сила Великобритании уменьшалась. К концу 1920-х гг. сам Билли Хьюз считал: великолепное сияние, которое Британская империя отбрасывала на землю, отражало не полуденное величие, а исчезающие краски заката. Не он один думал, что «США самой судьбой предназначено взять на себя гегемонию в завтрашнем мире».

* * *

За подъемом Американской империи с особым беспокойством следили в Канаде. Между конфедерацией 1867 г. и началом Первой Мировой войны ее население едва ли удвоилось и дошло до восьми миллионов человек. Но к 1914 г. США могли похвастаться почти ста миллионами граждан. Более того, после Гражданской войны американцы отправились на запад так быстро, что менее чем через три десятилетия молодой историк Фредерик Джексон Тернер смог объявить о конце золотого века экспансии от моря к сияющему морю.

Но могла ли великая республика, которая теперь была готова стать имперской державой, открыть новую границу на севере? Многие американцы продолжали думать обо всем регионе выше сорок девятой параллели (когда они вообще о нем думали), как о покрытой льдами дикой местности. В 1869 г. правительство Оттавы купило большой центральный тракт, известный, как Земля Руперта, у компании «Гудзонов залив» всего за 300 000 фунтов стерлингов (плюс дополнительная территория). Канада казалась трупом в саване из снега. Не имелось смысла ее захватывать, как сказал один командующий американской армии, поскольку «Нью-Йорк стоит сотни Канад».

С другой стороны, пустота и огромность «великой одинокой земли», как назвал ее протеже Уолсли Уильям Батлер в 1872 г. (его фраза стала знаменитой), обладала безграничным потенциалом. Природные богатства Канады могли затмить сокровища Юкона. Леса затеняли землю, а их вырубка обещала не только дать огромную прибыль, но и более теплый климат. (Эту ненаучную идею проводил в жизнь Эдвард Гиббон, который утверждал: в Германии, которая находится на той же широте, что и Канада, климат стал более умеренным со времен Римской империи из-за уничтожения полога из деревьев).

В Канаде имелись океаны травы, которая позволяла жить огромным стадам бизонов. Теперь их быстро уничтожали вместе с равнинными индейцами, жившими с природой в симбиозе. Для Батлера и других казалось «невозможным, что волна жизни, которая катится так непрестанно в Америку, оставит незанятым этот огромный плодородный тракт».

Канадцы, отвергавшие связи с Францией, время от времени ставили на обсуждение вопрос об англо-саксонском воссоединении и объединении Северной Америки. Иногда казалось, что Дядя Сэм хочет протянуть костлявую руку к Северному полюсу. То, что янки «с синими животами», которые нанесли поражение Конфедерации 11 южных штатов, могут положить глаз на Конфедерацию на севере, стало наиболее вероятно перед завершением строительства трансконтинентальной железной дороги в 1885 г. Северо-западная конная полиция Канады в красных мундирах была единственным символическим средством устрашения.

Открытие американской ветки сразу же к югу от границы, как сообщил комитет американского Сената в 1869 г., окончательно решит судьбу «британских владений к западу от девяносто первого меридиана. Они станут настолько американизированы в интересах и чувствах, что фактически окажутся отрезанными от нового доминиона». После этого аннексия станет только вопросом Времени.

Поэтому Канадская Тихоокеанская железная дорога оказался гораздо важнее, чем гигантское коммерческое предприятие и изумительный инженерный подвиг. Это была первая линия обороны, упражнение в строительстве нации, попытка связать вместе все британские территории в Северной Америке «железными сухожилиями».

Премьер-министр сэр Джон Макдональд (консерватор) провел инаугурацию проекта в 1871 г., специально для обеспечения вхождения Британской Колумбии в Конфедерацию. Пятьдесят тысяч жителей этой удаленной западной колонии оставались отрезанными за мощной баррикадой в виде Скалистых гор и, как хвастались голодные американцы, зажаты между Аляской и Айдахо.

Макдональд был ярким человеком. Он отличался вычурностью, носил трость с серебряным набалдашником и пальто с меховым воротником. Говорил этот политик, как шотландский помещик, а пил — как чернорабочий с железной дороги. Премьер обещал жителям Британской Колумбии стальную железную дорогу в Оттаву к 1883 г. Ввиду огромных финансовых и географических препятствий, это больше напоминало алкогольный бред, чем национальную мечту.

Слишком скоро на железной дороге начались проблемы. Ее то начинали строить, то прекращали работу, возникали кризисы с наличными, споры, скандалы и отсрочки. Например, в 1873 г. сам Макдональд лишился должности на пять лет, когда всплыли украденные документы о том, что компания, претендовавшая на строительство железной дороги, внесла щедрый вклад в предвыборную кампанию его партии.

Работа по-настоящему пошла только с 1881 года, когда новый консорциум назначил управляющим Уильяма ван Хорна.

Ван Хорн родился в Иллинойсе, в бревенчатой хижине. Он был обязан своим продвижением вверх энергии, способностям и грубой силе. Внешне он напоминал короля Эдуарда VII, а по характеру был «первоклассным тираном». Его скипетром служила сигара длиной в один фут, а глаза кобальтового цвета, казалось, пронзали подчиненных, словно бурильный молоток.

Никто больше не мог бы так блестяще командовать двадцатитысячной армией рабочих, возниц, погонщиков мулов, кузнецов, лесорубов, плотников, мостостроителей, инженеров, землемеров, поваров, клерков, связистов, проводников, телеграфистов и ремесленников всех сортов, которые требовались для того, чтобы опоясать трассой континент. Среди этих «человеческих отбросов», как писал один из подчиненных ван Хорна, попадались «худшие головорезы и воры, которых когда-либо можно встретить». Они были особенно склонны к беспорядкам и буйству, когда незаконно торгующие люди продавали им виски. Этот напиток представлял собой «смесь скверного джина, крепкого дешевого виски, стрихнина, старого ржаного виски и Божьего проклятия».

Однако наступление легионов ван Хорна сравнивали с маршем генерала Шермана к морю. Дисциплина и целеустремленность во многом объяснялись мастерством и опытом лиц, надзирающих у него за строительством, а также начальников групп, многие из которых были американцами. Большая часть капитала, которая удерживала проект на ходу, тоже поступала из США и Великобритании. Последняя поставила и большую часть рельс. Так что национальная дорога жизни Канады обязана своим существованием международному участию.

Эта ирония судьбы ничего не значила, когда Канадская Тихоокеанская железная дорога начала титаническую борьбу с силами природы. Первым огромным барьером стал сам Канадский щит (плато). Это докембрийский щит из гнейса и гранита, который тянется вниз к бурным берегам озера Верхнее. Самая древняя броня земли, эта твердая, серая, неровная скала представила ван Хорну «200 миль инженерных неосуществимостей». На протяжении многих месяцев его люди взрывали скалы, прокладывая путь сквозь это плато. Они использовали по три тонны динамита в день, что привело ко многим несчастным случаям с летальным исходом.

Потом строители столкнулись с 300 милями торфяных болот, которые охраняли стены черных мух и комаров. На их фоне (по словам Батлера) индийские насекомые казались кроткими и милостивыми. Эту болотистую местность называли или «болотным озером», или «жидкой торфяной почвой». Оно пожирало локомотивы одним глотком, могло бы сожрать и всю Канадскую Тихоокеанскую железную дорогу целиком. Болото поглотило горы гравия и балласта, все равно оставаясь топким и вязким. В результате железнодорожная линия могла или качаться, или вовсе затонуть.

Потом шла прерия — засушливое пространство, усыпанное белыми костями бизонов. Канадскую Тихоокеанскую железную дорогу направили по менее плодородной южной территории, вероятно, чтобы отражать конкурентов выше и ниже границы. Каждую палку, доску, шпалу и телеграфный столб требовалось доставлять из Виннипега в эту 850-мильную степь вдоль насыпной дороги, созданной в результате выкапывания десяти миллионов кубических ярдов земли. То же самое относилось к каждому рельсу, штырю, гвоздю и всей провизии. Подобная операция по материально-техническому снабжению должна была поставить в тупик любого генерала. Но организация сборки линии заставляла стальные рельсы катиться на запад на скорости почти три с половиной мили в день. Ее продвижение напоминало отцу Альберту Лакомбу «полет дикий гусей, рассекающих небо».

Индейцы племени «черноногих», которым читал проповеди этот католик в черных одеждах, принимавший деятельное участие в жизни общины, считали, что за Горами Садящегося Солнца находится рай. Ван Хорн мог бы согласиться, когда пытался побыстрее пробить путь сквозь огромную скалистую горную цепь — до того, как Канадскую Тихоокеанскую железную дорогу поглотило банкротство. Эта трасса через перевалы Лягающейся Лошади и Роджерса петляла, словно змея. Она опасно проходила над пропастями, ее пытались задушить ледяные джунгли. Температура падала ниже минус 30 градусов, когда металл обжигал плоть, а кипящий чай замерзал, пока его пили. Рельсы, уложенные в таких условиях, расширялись и вздымались, когда теплело.

Иногда работа останавливалась из-за лесных пожаров. Порой путь оказывался похороненным под тридцатью футами снега. Лавины весом в миллион тонн с грохотом летели вниз на скорости сто миль в час, превращая дешевые опоры мостов и деревянные виадуки в щепки.

Многие рабочие погибли во время последнего рывка, включая непропорциональное количество китайцев. Говорят, что за каждый фут железной дороги, построенной сквозь каньон Фрэзера, заплачено жизнью одного кули. Это сильное преувеличение, поскольку количество китайцев никто не считал, а их смерти тоже не считали.

А затем в Крейгеллахи был воздвигнут памятный знак: «Здесь 7 ноября 1885 года простой железный гвоздь соединил Восток и Запад».

Эта надпись установлена в честь политического достижения, которое соответствовало грандиозным усилиям людей. Подвиг Макдональда по созданию нации через строительство железной дороги стоит в одном ряду с достижениями Бисмарка, Кавура и Гранта.

Это не означает, что Канадская Тихоокеанская железная дорога была чем-либо, кроме коммерческого проекта. Строительство начали, чтобы сделать деньги, как признавал ван Хорн, «и более ни для какой другой цели под солнцем».

Трасса начала приносить огромную прибыль после завершения линии. Канадская Тихоокеанская железная дорога безжалостно использовала предоставленные правительством двадцать пять миллионов акров. Были построены дополнительные ветки, отходящие от основной. Она породила многообразные роскошные пароходы и гостиницы, напоминающие средневековые замки и французские шато. Дорога продвигала туризм в «Канадских Альпах», убеждая покупателей посмотреть этот мир до того, как увидят следующий.

Однако главным результатом экономического успеха железной дороги стало заселение прерий. К 1911 г. по Канадской Тихоокеанской железной дороге прибыло 1,3 миллиона жителей, что не могло быть достигнуто при помощи скрипящих повозок с впряженными волами, при сборке которых использовались не дорогие гвозди, а куски бизоньих шкур, которыми скреплялись доски. Новые поселения разрастались рядом с дорогой, по которой бегал «железный конь».

Вначале строились поселки из бараков и времянок, которые, судя по всему, «сооружались по планам, подготовленным колониями ондатр». Вскоре они увеличились в размерах и стали более достойными для проживания людей. Виннипег, который привлек Канадскую Тихоокеанскую железную дорогу концессиями (по сути, являвшимися взятками), процветал благодаря буму на зерно эдвардианских времен. Он напоминал «огромный гриб, появившийся ночью из прерии».

Реджайна стала столицей Саскачевана. Это «совершенно глупое название», выбранное женой генерал-губернатора леди Лорной (дочерью королевы Виктории). Оно заменило грубое название Пайл-О'Боунс.

В 1885 г. Калгари был улицей из лачуг. «Город растет, когда ты за ним наблюдаешь», — писал о нем английский посетитель в 1910 г., отметив: Канадская Тихоокеанская железная дорога может предоставить готовые фермы подходящим британским поселенцам.

Ванкувер, который предоставил Канадской Тихоокеанской железной дороге 6 458 акров в центре будущего города, процветал, будучи западным конечным пунктом.

Создавая, связывая и развивая подобные центры, Канадская Тихоокеанская железная дорога реализовывала видение Макдональда — трансформацию доминиона из географического понятия в «одну великую объединенную страну с большой торговлей между провинциями и общим интересом».

Правда, премьер-министр, как и большинство его соотечественников, рассматривал трансконтинентальную связь как «имперскую магистраль». Эта дорога была «вся в красном цвете», соединяя метрополию с островами Антиподов.

Однако чем дальше Канада продвигалась к цели, статусу полностью самостоятельного государства, тем более она отклонялась от линии империи. Сам Макдональд, хотя всегда почитал корону и отдавал честь «Юнион Джеку», ставил Канаду на первое место, когда дело дошло до помощи в спасении генерала Гордона и установке национального тарифного барьера. Имперская федерация была обманчивой надеждой и недостижимой целью рядом с канадской федерацией, выкованной кровью и железом.

Конечно, федерация ни в коей мере не была завершенной. Наблюдались острые региональные различия. Только в 1949 г. Ньюфаундленд, старейшая колония Великобритании, стал последней провинцией Канады. Более того, иммиграция усиливала разнообразие доминиона, делая его больше похожим на Южную Африку, чем на Австралию или Новую Зеландию, где белое население почти все было британского происхождения.

В 1870 г. четверть населения Канады говорила с ирландским акцентом. Как сказал Уильям Батлер, несмотря на репутацию «Изумрудного острова» в плане отсутствия промышленности, Ирландия производила нации. Среди последующих поселенцев были исландцы, евреи и менониты с Украины, говорящие на немецком языке. Их количество в дальнейшем увеличилось благодаря скандинавам и переселенцам Восточной Европы, многие из которых бежали от кнута казаков и ярма Габсбургов. Англо-саксонские критики характеризовали их, как «отбросы Старого Света». Но «крепкий и решительный крестьянин в овчинном тулупе», если использовать фразу канадского министра иностранных дел, доказал свою ценность, став первопроходцем. Дикий холод, хижина из дерна и костер из торфа не являлись для него ужасом. Он и ему подобные были привычны к тяжелому, изнурительному труду. Духоборы (русские христиане-нонконформисты), у которых не было лошадей, спокойно впрягали в плуг своих женщин.

Многие из миллионов британцев, которые перебрались в Канаду в течение десятилетия перед Первой Мировой войной, казались слабыми и жалкими в сравнении с ними. На фермах, которые располагалась в месте, рекламируемом, как «Последний лучший Запад», на воротах часто висели объявления: «Англичане не требуются». Некоторые из тех, кто не мог найти работу, перебирались в растущие канадские городские трущобы и становились «грузом для общества, получающим пособие». На них постоянно тратились общественные деньги. Метрополия оказалась униженной.

Выдающиеся люди времен короля Эдуарда, от генерала Баден-Пауэлла до генерала Бута (основателя Армии спасения), организовывали тренировочные программы для подготовки «испытывающих лишения и отчаявшихся» людей из британских городов. Предполагалось, что эти поселенцы смогут работать, возделывая девственные прерии. Таков был практичный империализм, предназначенный для усиления Канады — участницы расширенной британской семьи. Несомненно, сей труд имел некоторый эффект. Вероятно, он помогал усилить у канадцев самоощущение энергии и жизнеспособности «новых британцев», закаленных границей и климатом.

Но идея оказалась натянутой версией фольклора островов Антиподов о спасительной силе дикой природы. Она заключалась в том, что упадок процветает на теплом юге, а длинные зимние ночи способствуют плодовитости во всем. Как сказал Джозеф Хау, «большие, полные жизненных сил, здоровые семьи появляются из пуховых постелей, в которых Мороз Красный Нос заставляет людей лежать близко друг к другу».

Канадцы отождествлялись с «выносливыми и закаленными детьми севера» у Гиббона, со здоровыми обитателями лесной глуши вроде тевтонских кимвров, которые «ради развлечения часто съезжали со снежных гор на своих широких щитах».

Однако перемещенные британцы, попрощавшиеся с феодализмом в Старом Свете, неизбежно стремились к идеальной независимости в Новом. Более того, прибытие такого количества чужестранцев, почти все из которых были протестантами и стали частью англоговорящего общества, расширяло большой национальный раскол. Франко-канадцы, которые сами считали себя потомками неотесанных северных галлов, чувствовали угрозу от этого притока. Несмотря на высокую рождаемость, эмиграция сокращала их количественно, этот народ стал составлять чуть больше четверти всего населения. В результате они стали еще более яростно бороться за политическое и культурное выживание. Существование франко-канадцев зависело от сопротивления интеграции Канады как единой страны.

Уилфрид Лорье, красивый юрист с вьющимися волосами, который в 1896 г. стал первым франко-канадцем, ставшим премьер-министром страны, искал единства в разнообразии. «Моя цель — консолидировать Федерацию и сделать так, чтобы наш народ, давно отдалившийся друг от друга, постепенно стал нацией, — писал он. — Это самый главный вопрос. Все остальное вторично по отношению к этой идее».

Чтобы реализовать эту идею, Лорье должен был совершить что-то вроде подвига канатоходца, достойного Блондина, прошедшего над Ниагарой. Он оживил Либеральную партию, одновременно успокаивая католических епископов из Квебека, которые все еще хотели проклясть ее, словно вельзевулово семя.

Премьер выражал гордость империей, но одновременно вежливо пресекал попытки британцев централизовать Канаду ради ее автономии. В 1897 г. он сорвал попытку Чемберлена учредить постоянный Имперский совет, приняв вместо него проводимые периодически Имперские конференции.

Но Лорье сыграл важную роль в «Бриллиантовой» процессии по поводу празднования 60-летия царствования королевы Виктории. Он был одет в треугольную шляпу с поднятыми полями, отделанную золотой тесьмой тунику и белые шелковые чулки члена Тайного совета. Премьер получил семиконечную звезду гран-командора ордена Святого Михаила и Святого Георгия.

На родине антиимпериалисты жаловались, что британские титулы подрывают колониальную добродетель. Но хотя сэр Уилфрид был очарован блеском ранга, это его не соблазнило и не обольстило. Он не демонстрировал энтузиазма и желания помогать Великобритании во время англо-бурской войны, хотя верил, что дело империи — правое. Он оказался столь искусно уклончивым при вкладе в имперскую защиту, что Чемберлен заявил: лучше иметь дело с откровенным и прямом хамом и скотиной. Доктор Джей-мсон сказал, что Лорье — это «чертов учитель танцев», который «испортил все шоу».

Вопрос о том, следует ли канадцам готовиться проливать кровь за корону, разделил доминион до основания. Люди британского происхождения, по словам Киплинга, обладали «определенной грубой верой в империю, в которой они, естественно, считают себя пупом земли». Многие из них считали: англо-бурская война дает возможность усилить пуповину верности, которая все еще привязывала землю-дитя к метрополии-матери. Отправление канадского контингента для сражения на вельде стало бы шагом к политической зрелости, к укреплению моральной силы Федерации, выковыванию национального характера и мобилизации нового духа патриотизма. По словам самых пылких джингоистов, этот дух лучше всего выражался в лозунге оранжистов: «Одна раса, один флаг, один трон». Некоторые требовали одного языка и одной веры, утверждая права большинства в Канаде столь же яростно, как они утверждали права меньшинства в Ирландии.

Оранжисты были сильны, так как имели девятьсот лож только в Онтарио и помогали навязать скучный пуританизм, который делал возможным, как гласит старая шутка, провести неделю в Торонто за одно воскресенье.

Чтобы противостоять такому сектантству британо-канадцев, франко-канадцы часто выражали готовность сражаться за империю. Это давало лучшую возможность сохранения двойственности доминиона и защиты их индивидуальности. Но англо-бурская война оказалась для них жестоким зрелищем: Британия пыталась силой навязать послушание другому маленькому народу. Никто не выразил негодование Квебека более красноречиво, чем Анри Бурасса, фанатик и энтузиаст, похожий на своего деда-революционера Жана-Луи Папино. Он ругал «военное безумие, которое является средством захвата и удержания иностранной территории», объявляя: патриотизм такого рода — это последнее прибежище негодяев.

Лорье должен был найти компромисс, который смягчит и устроит, хотя может и не удовлетворить все сообщества. Он сделал это, санкционировав отправку в Южную Африку канадского подразделения добровольцев. Как премьер-министр сказал Бурасса, он таким образом избежал «раскола населения этой страны по расовому признаку. Ничего более серьезного никогда не случится в Канаде».

Лорье максимально использовал достижения канадцев в этом конфликте, объявив, что на западе появилась новая держава. Но она не была достаточно сильной, чтобы встать на действительно независимый курс под руководством Лорье, который отвергал и империализм, и антиимпериализм, держа перед собой «в качестве огненного столба ночью и столба дыма днем политику истинного канадизма».

Премьер делал осторожные шаги. Канада взяла на себя всю оборону своей страны, и в 1909 г. учредила Министерство иностранных дел, которое расположилось над маленькой парикмахерской в Оттаве. Страна неуютно зависала между своим растущим американским соседом и увядающей европейской матерью. Она вела переговоры о заключении противоречивого торгового соглашения с США и искала приемлемый способ усилить британскую военную мощь.

В конце концов, несмотря на усилия Лорье, Канаду затянуло в вихрь милитаризма. Это имело парадоксальные последствия. Первая Мировая война все же разделила канадцев. Сам Лорье, который памятно объявил в 1914 г., что все его соотечественники «готовы, да, готовы», к 1917 г. поддерживал ожесточенную франко-канадскую кампанию против призыва на военную службу.

Однако война помогла создать нацию, объединенную в своем стремлении сбросить последние остатки британской опеки. Это был народ, готовый и желающий обменять свое подчиненное место в старой империи на равное членство в молодом Содружестве.

В начале августа 1914 г. вся Канада радовалась перспективе смертельной схватки с Германией. На улицах Монреаля и Квебека, а также Ванкувера, Виннипега и Торонто эхом раздавались звуки «Марсельезы» и «Правь, Британия!» Там развевались яркие знамена и проходили парады. В провинции Квебек прелаты и пресса поддержали войну, за исключением одной «Ля верите», которая предупреждала: главным врагом Франции является не Германия, а масонство.

Но Бурасса вскоре сменил собственную пластинку, как и большинства других франко-канадцев. Они сосредоточились на внутренних проблемах и врагах, вначале отговаривали от поступления на службу в армию, где в качестве языка командования использовался только английский, а в дальнейшем оказали яростное сопротивление призыву на военную службу.

Конфликт разбудил атавистические страсти. Ирландские католики, верные канадцы, которые хотели отделить себя от франкоговорящих «хулиганов», с готовностью ответили на лозунг (благословленный их епископами): «Присоединяйтесь к «Баффс» и охотьтесь на немцев». [«Баффс» — Королевский Восточно-Кентский полк. — Прим. перев.]

Французская Канада не могла ассимилироваться, приспособиться или успокоиться. Националистическая оппозиция англо-саксонскому империализму во всех его формах еще более усугубилась. «Они везде вешают триколор, — с негодованием писал один английский гость, —даже на почтамте Его Величества!» В Онтарио «фон Бурассу» ругали, называя предателем. Никто не сделал больше для процветания ксенофобии, чем Сэм Хьюз, министр, ответственный за ополчение, в консервативном правительстве сэра Роберта Бордена. Он как-то объяснил вспышку оспы в Монреале превалированием католицизма.

Хьюз был большим задирой, грязно ругался и обращался к новобранцам с речами, о которых говорилось, как о «наборе вздора, криков, хвастовства и бахвальства». Более того, этот чиновник оказался некомпетентным, коррумпированным, а возможно — до какой-то степени сумасшедшим. Его программы подготовки подошли бы для комической оперы. Он настаивал (до 1915 г.), что жены должны давать письменное разрешение мужьям на отъезд. Хьюз отдавал контракты приятелям, которые производили дефектное оснащение — например, винтовки Росса, которые постоянно заклинивало. Зато министр пытался поднять свой авторитет, назначив трех генералов на одну и ту же должность, нарушив принцип Ллойд-Джорджа, гласящий: хотя один генерал может быть и не лучше другого, «один генерал — это лучше, чем два».

В 1916 г. Борден отправил Хьюза в отставку, поскольку номера, которые тот выкидывал, стали неприемлемыми, поскольку силы доминиона становились все более профессиональными. Как и австралийцев с новозеландцами, канадцев считали солдатами по природе. Предполагалось, что они инстинктивно агрессивные, окрепшие и закаленные в дикой местности, их вдохновляет дух демократизма.

В этом мифе имелась доля правды. Майор Эдисон Линн из морской пехоты писал: «Я уверен, что у Наполеона в зените власти не было солдат лучше наших». Но только четверть канадцев можно было классифицировать как жителей лесной глуши. В боях погибло много самых крепких и стойких. Командира 8-го канадского пехотного батальона восемь раз заваливало землей в Фестуберте после взрывов снарядов «Джек Джонсон». Он потерял 250 своих подчиненных во время «бессмысленной атаки». Этот человек писал домой: «Сейчас со мной все в порядке, но я боюсь, что у меня будет нервный срыв, кажется, что я становлюсь все более дерганым… Если меня отправят назад в Англию за то, что выкладывал в углу солому, на которой мог бы спать крокодил, не удивляйтесь».

И снова, как австралийцы с новозеландцами, канадцы были вынуждены научиться современному ведению войны через испытания и ошибки, «в кровавой бане путаницы и неправильных напутствий».

Самая жуткая бойня случилась на Сомме. Незабываемым стал первый день сражения, 1 июля 1916 г., когда британцы потеряли шестьдесят тысяч человек (убили почти каждого третьего из них). Многих застрелили в строю, когда солдаты шли с винтовками и шестидесятифунтовыми вещмешками надула немецких пулеметов.

За сорок пять минут первый батальон Ньюфаундлендского полка лишился 684 человек из 752. Такого процента потерь «не было ни у какого другого подразделения за время войны».

Сами канадцы потеряли свыше 24 000 человек в последующие месяцы войны на истощение. Они, естественно, разочаровались в британских генералах. Главнокомандующий сэр Дуглас Хейг, например, считал: каждый шаг в его плане битвы на Сомме делался с божественной помощью. Но он отнесся с пренебрежением к канадцам и поносил их, когда они отступили: «Люди со странным оснащением, потрепанным видом и бородами. Не все являются целеустремленными бойцами».

Сэр Хьюберт Гуг пытался привить Пятой армии «жажду крови». Он заявил своему штабу: «Я хочу расстрелять двух офицеров».

В Третьей армии «Бык» Алленби даже потребовал подчинения от мертвых, как-то пожаловавшись, что на трупе форма не по уставу. Он иногда пугал живых подчиненных, чтобы им стало физически плохо. Один циничный капитан сказал: «Лучшее зрелище, которое я когда-либо видел на Сомме — это два бригадных генерала, которые лежали мертвыми в одной воронке из-под снаряда».

В дальнейшем власти сделали одно исправление в инструкциях для британской пехоты. Они вычеркнули требование «приближаться к противнику, чего бы это ни стоило».

К 1917 г. четыре канадские дивизии, которые теперь впервые сражались вместе, приобрели опыт, чтобы добиться своей исторической победы у горной гряды Вими с малыми потерями. Это сражение, несмотря на все значение, которое ему в дальнейшем приписывалось, на самом деле являлось просто частью британского отвлекающего маневра. Следовало помочь крупному французскому наступлению против «линии Гинденбурга». Но оно произошло в крайне важный момент, через три дня после того, как США вступили в войну и за неделю до того, как Ленин прибыл на Финляндский вокзал в Петрограде.

Поскольку американцам требовалось много месяцев на мобилизацию, а поражение России быстро высвободило 1,5 миллиона немцев для сражения на Западном фронте, положение союзников оказалось очень опасным. Более того, горная гряда Вими-Ридж была важна, поскольку доминировала над равниной Фландрии. Как сказал один обозреватель, с ее верха, достигавшего 450 футов, «можно было увидеть больше военных действий, чем с любого другого места во Франции».

Горная гряда представляла собой крепость, которая могла очень долго стоять. «Если смотреть снаружи, то это только большая гора, — писал майор Линн. — Но она полна галерей и камер, как поле полно кротов». Он отмечал: Тацит рассказывал, как германцы, сражаясь против Рима, «строили убежища в мелу». Так они поступали и теперь. Горная гряда была прорезана траншеями, туннелями, глубокими бункерами, бетонными долговременными огневыми сооружениями и замаскированными пулеметными гнездами. Все это защищалось поясами колючей проволоки шириной в сорок ярдов. Гряда стала немецким Гибралтаром. Для ее захвата канадцы разработали тактику, которая, в конечном счете, помогла выиграть битву.

Они изучали французские методы и тренировались на копии поля брани, подготовленном на основании данных разведки и фотографий с воздуха, полученных дорогой ценой. Канадцы собрали большое количество припасов, и продуктов питания, и амуниции, построили двадцать пять миль новой дороги, двадцать миль трамвайных путей и четыре мили туннелей для транспортировки людей, оснащения и припасов на фронт. Он был связан с тылом восьмьюдесятью семью милями телефонного кабеля.

Они организовали обстрел общим весом 50 000 тонн, который разбил немецкие укрепления, обрезал проволоку и уничтожил большую часть скрытых германских батарей, точное месторасположение которых было определено с помощью новой звукоулавливающей аппаратуры. На рассвете второго дня Пасхи, в понедельник, взрывы мин слышались над оглушительным ревом почти тысячи орудий. Темную гряду окутало разноцветным дымом. Затем, когда канадцы перебрались через вершину, она осветилась золотым дождем. Это немцы выпускали осветительные ракеты янтарного цвета, которые взрывались и рассыпались на множество искр и звезд. Так они хотели привлечь поддержку собственной артиллерии.

Армия доминиона не тащила никаких тяжелых вещмешков или даже шинелей, и, несмотря на снег, продвигалась вперед на сто ярдов каждые три минуты. На канадцев катился огневой вал. Снаряды разрывали землю перед ними, словно гигантский трал. Тяжелые пулеметные пули ложились так густо, что превращали куски колючей проволоки в единые куски металла. Под этим «куполом из свинца», «единым потолком звука», петляющие и пригибающиеся канадцы, казалось, исполняли какой-то сумасшедший жуткий танец.

Они перебрались через первую траншею противника, даже не поняв, что это траншея. Обнаружился лишь хаос воронок. Канадцы неслись сквозь сильные порывы ветра, под дождем со снегом, через полосы огня. Атакующие искали прикрытия и проникали маленькими специализированными группами, каждый солдат был сам себе генералом. Они бомбили окопы и землянки, брали серых, оглушенных и ничего не соображающих пленных и обходили по флангам немецкие опорные пункты. Оттуда защитники выползали после того, как прошла первая волна. Но столько канадцев получили пули в спину, что вода в воронках из-под снарядов покраснела от крови.

Однако атакующие, понимая, что у них все получилось «поразительно и прекрасно», радовались и испытывали восторг от незнакомого чувства победы. Казалось, что даже раненые пребывают в эйфории. Один солдат, которому отстрелили обе ноги, пытался тащить себя вперед при помощи винтовки: «Можно было подумать, что он сидит в каноэ и пытается грести винтовкой, будто веслом».

Через два часа первые канадцы поднялись на гребень горной гряды Вими-Ридж, потом за ними последовали бригады поддержки. В середине утра сами небеса засветились, словно бы празднуя их триумф, потому что внезапно небо очистилось и солнце осветило разгромленную местность, утыканную воронками, словно оспинами. Группы солдат стояли, наслаждаясь панорамой, офицеры размахивали своими тросточками, а противник тем временем подал сигнал к отступлению.

Возбуждение казалось ощутимым. «На несколько минут артиллерийский огонь почти прекратился с обеих сторон. Наступила полная тишина, словно мы все попади в какую-то страну чудес, — писал один из свидетелей. — Казалось, что сама битва затаила дыхание».

После передышки канадцы закрепились на гряде с помощью новых газометов Ливенса, которые могли выстреливать пятидесятифунтовыми барабанами с ипритом на расстояние до полумили. Но танки были очень громоздкими, а кавалерия слишком уязвимой, чтобы добиться прорыва. В долине Арраса немцы снова укрепились, опять положение показалось безвыходным. Однако во время атаки было захвачено больше орудий, пленных и территории, чем во время любого другого британского наступления на Западном фронте. Канадские добровольцы — старатели из Клондайка, скотоводы из Альберты, фермеры, выращивающие пшеницу в Саскачеване, магазинные клерки из Манитобы, бизнесмены из Онтарио, разнорабочие из Квебека, лесорубы, сталепрокатчики и рыбаки из приморских провинций, — показали себя равными любым солдатам, сражавшимся за союзников. На самом деле, как говорил Ллойд-Джордж, оставшуюся часть войны они использовались, как «штурмовые войска, чтобы возглавить атаку в одном великом сражении за другим».

Они оставались вместе (несмотря на попытки Хейга использовать канадский корпус по частям) под командованием канадца — сэра Артура Кури. Он был неуклюжим, нескладным и некрасивым, а также не пользовался популярностью. Однажды он приветствовал выживших из пострадавшего подразделения словами: «Вот такими я люблю вас видеть — все в грязи и крови».

Но Кури бережно относился к их жизням и вел к успеху. Канадские достижения превратили Бордена из удаленного вспомогательного лица, который полагался на газеты для получения информации о войне, в полноценного союзника, имеющего место в имперской военном кабинете. Этот орган признал принцип, который Борден сформулировал в 1917 г.: доминионы являлись «автономными нациями имперского Содружества». Это крайне важная перемена в статусе и названии отражала путь, на который встала Канада, как и другие доминионы — «путь полностью самостоятельного государства».

Клише Бордена повторялось во многих формах, потому что суммировало общую точку зрения. Уже в 1915 г. канадцы могли слышать «новую песню рождения в честь своей страны, наполняющую небо». Через год кузен Бурассы, капитан Толбот Папино, осудил его за его антиимпериалистические взгляды и сказал: «Истинный националист почувствовал бы, что в агонии потерь в Бельгии и Франции Канада испытывает родовые муки рождения единой нации».

Одна англичанка, посетившая Оттаву, обратила внимание на презрение, испытываемое местными жителями к «этим ужасным янки», которых интересовала только прибыль от войны. Она сделала вывод, что «канадцы более духовны и, как к большинству из нас, духовность приходит к ним через страдания».

Художник А.Дж. Джексон сказал в 1919 г.: «Мы больше не робкие и униженные жители колоний. Мы создали армии…»

Так Канада утвердилась во время процесса установления мира. Гибель каждого десятого из ее армии дала шестьдесят тысяч причин, объясняющих, почему аргументы Бордена должны победить.

Канада стала суверенным членом Лиги Наций, что поддержал Борден, хотя и считал абсолютно непрактичным. Страна стала самостоятельно вести свою международную политику— в частности, отказалась помогать в дальнейшей конфронтации с Турцией в 1922 г., несмотря на обращение Ллойд-Джорджа.

Поскольку Великобритания из-за войны обеднела, Канада стала стремиться к более тесному сотрудничеству с США, которые покупали в десять раз больше ее экспорта, чем метрополия.

Потрясение в самых важных аспектах стало «модернизирующим опытом». Канада отказалась от наследственных титулов для своих граждан, стремилась определять свою судьбу как дома, так и за рубежом. Эта попытка осложнялась, но и стимулировалась французским компонентом.

Мемориалы доминиона принявшим славную гибель наиболее красноречиво говорили о том, что стало ее войной за независимость. На горной гряде Вими стоят два больших столба, сделанных из мрамора, добытого в карьере в Далмации. Этот же мрамор использовал император Диоклетиан для строительства одного из своих дворцов. Столбы символизировали Францию и Канаду, союзников по оружию, партнеров в печали и равных по статусу. Монумент в Оттаве — двадцать два бронзовых солдата. Эта группа спроектирована как воплощение нации, проходящей под триумфальной аркой. Монумент представляет смерть, поглощаемую победой, индивидуальную жертву, которая дала искупление и освободила весь народ.