Если вспомнить Рим, то там колесо фортуны поворачивалось медленно. Но, как говорил Гиббон, его ужасающее вращение увело город и империю с высоты величия, «похоронив их в общей могиле». Великобритания выжила, но ее империя, хотя и не разрушилась полностью, исчезла с поразительной скоростью. Между 1945 и 1965 гг. количество людей, находившихся под колониальным правлением Британии, уменьшилось с семисот миллионов до пяти. За время жизни одного поколения примерно двадцать шесть стран, составлявших основную часть Британской империи, стали независимыми.

Несколько факторов, которые уже упоминались, помогли ускорить этот крах. Это потеря престижа в Азии, сопровождавшаяся послевоенной милитаристской слабостью, появляющийся национализм в колониях, мировое противостояние империализму и его отступление на почти всех фронтах, такие провалы, как Суэц, скандалы вроде того, что связан с лагерем Холла, возвращающийся в Соединенное Королевство экономический кризис, его сближение с Европой, демократические предпочтения благополучия у себя в стране, а не подъема за рубежом. Но какими бы ни были причины, многие патриотично настроенные британцы сожалели, что с карты мира так быстро уходят такие большие куски, окрашенные в красный цвет. [Как правило, в СССР Британия и ее владения помечались зеленым. — Прим. ред.] Они оплакивали потери, считая их серьезным национальным унижением. Патриоты осуждали это, как мерзкое пятно на своей мужественной и сильной нации. Они проклинали это, как бесславное предательство очевидной судьбы Альбиона.

Министры и чиновники делали все возможное, чтобы заклеймить каркающих пессимистов, обвиняя их в анахронизме и реакционности. Те, кто жаловались, что «мы продаем империю», отрекаясь от наших обязанностей, что «мы увлекаясь политикой стремления избежать трудностей», являлись, как правило, пожилыми джентльменами с колючими седыми усами, сидевшими в удобных креслах в клубах. Так выразился бывший глава Министерства по делам колоний сэр Джон Макферсон в 1960 г.

Это было очень меткое замечание, ведь усы исчезали столь же быстро, как и империя. Они не считались обязательными в армии уже в 1916 г., когда король издал указ, позволяющий брить верхнюю губу. Есть предположение, что эти изменения ввели ради принца Уэльского, у которого плохо росли волосы на лице. Но, судя по словам его секретаря, генерал сэр Невилл Макрели отдал этот приказ, поскольку сам очень не любил свои усы, которые «торчали во все стороны, напоминая небольшие щетки, используемые кухарками и другими людьми для чистки сковородок». Как бы то ни было, усы определенно вышли из моды к 1950-м. Они стали темой шуток благодаря Чарли Чаплину и Граучо Марксу. Они же стали международным символом «злодейства» благодаря усам-«щеточкам» у Гитлера, и «большим смеющимся тараканам» под носом Сталина. В Британии их рассматривали, как признак полковника Блимпа, знак определенного склада ума. [Полковник Блимп, всегда готовый к прошедшей войне, был персонажем политических карикатур в 1930-е годы. — Прим. перев.] Например, в романе П.Г. Вудхауса. написанном в 1954 г., говорилось о «легком дымке растительности», который культивировал Берти Вустер, чтобы приобрести «колдовской» вид. Но усы заклеймил Дживс, безупречный арбитр моды, назвав их «темным пятном, напоминающим густой индийский острый суп с пряностями».

Если серьезно, то сэр Джон Макферсон повторил принятую защиту «эволюции империи в Содружество». Ббритания просто завершала (несколько ускоренным темпом) преднамеренный процесс опекунства, а ее колонии развивались от состояния опеки к свободе. Если Макферсон правильно говорил о «большой Британии», как о самоликвидирующейся сущности, то добавил чрезвычайно благоприятный блеск к тому, что называлось «паническим бегством из империи». В конце 1950-х, когда он был ведущим чиновником Министерства по делам колоний, этот человек в частных беседах выражал отчаяние от грядущей перспективы превращения своего ведомства в «департамент скал и островов».

Казалось, Соединенному Королевству самой судьбой предназначено сохранить примерно двести разбросанных по всему миру маленьких зависимых территорий. Внутри страны и за границей враждебно настроенные обозреватели считали их кусками дискредитировавшего себя мирового порядка, пылью после взрыва системы. Они являлись (особенно — для американцев) остаточными символами четырех столетий стяжательства и наживы. Франклин Д. Рузвельт укорял из-за этого Черчилля в 1944 г., сказав: премьер-министру придется приспосабливаться к новому периоду, который начался в истории планеты. Президент предупреждал своего госсекретаря, что «британцы будут захватывать землю в любом месте в мире, даже если это просто скала или песчаная отмель».

Некоторые британцы действительно ценили стратегически ценные или привлекательные из-за чего-то иного остатки имперской власти. Ведь даже атомные частицы бывшей славы могли стать гранулами фундамента будущей мощи. Вскоре после своей речи о «ветре перемен» Гарольд Макмиллан решил: «Нам нужны только наши Гибралтары». Цепь плацдармов, соединенных по воздуху и морю, становилась современным способом поддержания влияния Британии в мире. Их можно легко охранять. Ими окажется дешево управлять. С местным населением возможны лишь мелкие осложнения.

Ссылаясь на вынужденное переселение людей с Диего-Гарсии, атолла в архипелаге Чагос (вскоре переданного в аренду США), глава Министерства иностранных дел написал в 1966 г.: «Цель — получить какие-то скалы, которые останутся нашими. Там не будет никакого местного населения, кроме чаек». Высокопоставленный чиновник прокомментировал: «К сожалению, вместе с птицами уходят и немногочисленные Тарзаны или Пятницы, происхождение которых неясно. Надо надеяться, что они желают перебраться на Маврикий и т.д.» Такие острова, покинутые людьми или же населенные, давали власть без ответственности — то, к чему стремились империалисты на протяжении веков.

Обеспечивая это преимущество, они напоминали пояс баз в Карибском море, которые Британия передала США в обмен на пятьдесят старых эсминцев. Та сделка считалась целесообразной и выгодной в военное время, благодаря ей Черчилль надеялся скрепить трансатлантические связи. Это не было хитростью или тактическим ходом Рузвельта с целью вытеснить британцев с восточных подходов к Панамскому каналу и материковой части Америки. Но сделка стала признанием снижения необходимости для Великобритании стратегических позиций в регионе, который все больше становился сферой интересов Америки. Более того, передача баз, совершенная без каких-либо консультаций на местах, отражала давнее равнодушие, неуважение и пренебрежение Британии к бедным, дорогостоящим и излишним островам. Когда сахар все еще оставался продуктом-королем, острова Вест-Индии считались «самыми дорогими драгоценными камнями в короне Британии». Но после того, как сахар сбросили с трона, острова стали, по выражению Джозефа Чемберлена, «самой мрачной трущобой империи».

* * *

История британской Вест-Индии в викторианскую эру стала историей стагнации, оттененной несчастьями. После отмены рабства в 1833 г. старая система плантаций начала разрушаться. Вместо труда свободных людей владельцы получили свободную торговлю. Вначале они пережили уничтожение защищавших их тарифов, потом пришлось столкнуться с конкуренцией зарубежного сахара, выращиваемого рабами, а также сахарной свеклы. Между 1805 и 1850 гг. цены на сахар снизились на 75 процентов. Некоторые владельцы остались платежеспособными. На Барбадосе, фактически монополизированном крупными поместьями и населенном, словно муравейник, у бывших рабов не оказалось иного выбора, кроме как стать оплачиваемыми работниками. Но на большинстве островов, особенно, на Ямайке, начался колоссальный упадок — «с разрушениями и руинами, отчаянием и пренебрежением». Кингстон казался брошенным за негодностью, полным запустения и апатичным в крайней степени. Энтони Троллоп сравнил его с городом мертвых. В сельской местности дороги и мосты находились в хроническом состоянии упадка. Они только разрушались. Поля, на которых выращивали тростник, покрылись кустарником. Джунгли выдавливали особняки и сахарные фабрики столь же безжалостно, как паразитическая растительность душит огромное шерстяное дерево. (Это явление известно, как «шотландец, душащий креолку»).

Тем, кто мучился из-за кусающих или жалящих насекомых, фауна казаласьтакой же чудовищной, как и флора. Путешественники, приезжавшие на острова Карибского моря, рассказывали о «москитах размером с индюков», «жуков-светляков размером с майских жуков», бабочек «размером с английских летучих мышей». Злобность и недоброжелательность природы, судя по всему, лишь подтверждалась такими явлениями, как засухи, землетрясения, эпидемии и ураганы.

Между 1848 и 1910 гг. количество плантаций на Ямайке сократилось с 513 до семидесяти семи. Многие из них продавали по цене котлов, в которых варили сахар. Поместья разбивали на небольшие владения, а трудились там бывшие рабы, ставшие теперь крестьянами. Подобное происходило, как правило, на Сент-Люсии, Сент-Винсенте, Гренаде, Тобаго и других островах. Белое население уменьшалось, а американское влияние усиливалось. В 1860-е годы говорили, что Барбадос полон американских часов, американских повозок и американских долларов — более предпочтительных, чем хаотически начеканенные эскудо, пистоли и дублоны. Черное население развивало отличительную креольскую культуру, оставалось бедным, поскольку платило высокие налоги. Британия практически ничего не делала для жителей в плане инвестиций и мелиорации. Во время поездки на острова Карибского моря в 1859 г. Троллоп сказал: «Британцам следует снять шляпы и попрощаться с нашей Вест-Индией. Прощание не запятнает наш патриотизм». Почти тридцать лет спустя Дж.А. Фроуд написал, что произошла «безмолвная революция», поэтому его соотечественники ослабили хватку на регионе. Он сказал, что Англия на Антильских островах вскоре станет не более, чем просто названием.

На самом деле Британия была далека от того, чтобы бросить или сдать свои владения в Карибском море. Ей удалось совмещать безразличие и вмешательство. Даже те острова, в которых имелись представительские учреждения, стали колониями короны к концу царствования королевы Виктории. Им посылались указы из Уайт-холла, чтобы охранить их от белых олигархов, «маленьких групп местных Пу Ба». [Пу Ба— персонаж комической оперы Гилберта «Микадо», имя стало нарицательным для тех, кто занимает несколько должностей и старается произвести впечатление влиятельного человека. — Прим. перев.]

Исключением оказался Барбадос. Там осталось выборное собрание, ведущее свою историю с 1639 г. Оно проводило заседания в зале с готическими витражами с изображением британских монархов (включая Кромвеля). Колония имела свой герб, председательствовал в парламенте спикер в напудреном завитом парике, сидевший на троне под геральдическим львом и единорогом. Однако какой бы ни оказалась форма правления, белые продолжали доминировать в Вест-Индии. Губернатор обычно брал сторону своих. Говорили, что в Британской Гвиане после посещения модного клуба в Джорджауне он «продался местной знати». Поэтому расовая дискриминация часто вызывала недовольство и время от времени приводила к взрывам и насилию.

Иногда просвещенный губернатор мог провести какие-то улучшения. Например, общественная жизнь на Сент-Люсии традиционно являлась «смешением фарса, скандала и трагедии». Ее население составляло 35 000 человек, почти все были чернокожими. Они говорили на местном диалекте французского языка, подчинялись законам Квебека и терпели трудовую повинность — неоплачиваемый принудительный труд вассалов. В 1869 г. Уильям де Вое стал губернатором и воспользовался своей самодержавной и диктаторской властью — «крайне опасной» не в тех руках — чтобы сделать свое правление популярным. Среди других мероприятий он обвинил и привлек к суду председателя суда за коррупцию, долги и пьянство. Вынося человеку обвинение в краже, председатель суда «обращался к нему так, словно тот совершил изнасилование».

Де Вое отменил принудительный труд. Он основал первую централизованную фабрику для производства сахара в Вест-Индии. Губернатор даже провел успешную кампанию против смертоносных ямкоголовых гадюк. Вначале он платил шестипенсовую монету за каждую убитую змею (и в целом выплатил 1 200 за семь месяцев), а затем привез мангустов.

Скромные улучшения происходили и в других местах, они особенно касались здравоохранения и образования. Но болезни, нищета, запущенность и плохое питание все еще продолжались. Большая часть населения Вест-Индии оставалась неграмотной, даже в 1930-е годы начальное обучение на островах Карибского моря оказалось самым отсталым в империи. Каждая из территорий представляла собой сложную и противоречивую расовую и социальную мозаику. Они боролась за выживание различными путями. Некоторые одобряли и поддерживали эмиграцию, Панамский канал давал достаточно рабочих мест. Другие продвигали туризм. Багамы предлагали американцам, как выразился Уинстон Черчилль, «мягкий бриз и крепкие напитки». Незаконная торговля спиртным и контрабанда наркотиков считались обычным делом. В большинстве стран культивировались одна или несколько культур, такие как кофе, хлопок, рис, табак, индиго и кокосы. На Ямайке выращивали бананы и разводили коров. На Сент-Винсенте производили аррорут, на Гранаде — мускатный орех и зеленые лимоны. [Аррорут — мука из подземных побегов или корневищ маранты. — Прим. перев.] На Каймановых островах собирали губки, черепах и витые морские раковины.

До того, как трафик прекратился в 1917 г., для работы на сахарных плантациях на Тринидаде и в Британской Гвиане наняли на основе кабальных договоров почти 400 000 работников с Индостана. Это только добавило этнической напряженности.

Территории занимались и добычей полезных ископаемых, например, нефти, битума и бокситов. В 1890-е гг. там поймали вдовушки, сделали чучела и продали изготовителям шляп и портным в Европе десятки тысяч колибри. Такие приемы и уловки едва ли облегчали положение дел в Вест-Индии, о котором королевская комиссия в 1897 г. заявила, как «о печальном и достойном сожаления, а иногда и отчаянном». Джозеф Чемберлен хотел, чтобы Британия предоставила гранты, дабы зависимые территории не впали в анархию и разруху.

Даже в период заката промышленности сахар поддерживал Карибы. Цены росли во время Первой Мировой войны. Несмотря на их дальнейшее снижение, в сахародобывающей промышленности к концу 1920-х гг. было занято 175 000 жителей Вест-Индии (примерно одна десятая часть). Их безжалостно эксплуатировали. Профсоюзы были запрещены, оплата ничтожна, а рабство еще отбрасывало длинную тень. Большинство белых нанимателей считали, что «цветные работники — животные, или даже хуже животных». Относились к ним соответствующим образом. Некоторые плантаторы срубали хлебные деревья, чтобы «попытаться заставить работать ленивого негра».

Но появлялся и небольшой средний класс мулатов, чья более светлая кожа часто давала социальные преимущества. При вступлении в брак большинство людей мечтали, как они сами говорили, добавить немного сливок в кофе.

Однако британцы делали мало уступок демократии. Карибский бассейн оставался болотом и тихой заводью. Эти территории были даже отрезаны друг от друга. Не имелось прямой связи между Британским Гондурасом и Антигуа, Гренадой или Тобаго, даже между островами, расположенными в пределах видимости — например, Сент-Винсентом и Сент-Люсией. Письма, отправленные с Ямайки на Барбадос, шли через Галифакс, Нью-Йорк или Лондон. Высшим местным чиновникам разрешалось отправляться в отпуск домой вместо того, чтобы поездить по региону. Большинство британцев считали, что «Вест-Индия как-то связана с Индией», а заинтересовались ею только после того, как Лири Константин показал себя мастером крикета.

Когда великая депрессия вызвала большую безработицу и серьезные трудности, не существовало никаких конституционных каналов, чтобы народ мог выпустить злость. Поэтому, когда цена на сахар достигла самой низкой отметки за все времена (пяти фунтов стерлингов за тонну), а заработная плата на некоторых островах упала до 1 шиллинга 3 пенсов в день (такой уровень едва ли превышал расценки 1830-х гг.), Карибы сотрясла серия в большей или меньшей степени кровавых выступлений. В 1933 г. безработные протестовали на Тринидаде. На следующий год восстания сотрясли Британский Гондурас. Сент-Киттс, где отсутствующим белым принадлежала большая часть земли, взорвался в 1935 г. После этого местом действия снова стал Тринидад. Забастовки парализовали судоремонтные заводы и причалы на Ямайке, угольный порт на Сент-Люсии. Беспорядки происходили в Британской Гвиане, на Барбадосе, Сент-Винсенте и в других местах.

Как сказал будущий премьер-министр Ямайки Норман Мэнли, простой человек больше не будет терпеть нечеловеческие условия: «Он готов поднять шум своими средствами, чтобы привлечь внимание к своим проблемам».

Национализм в Вест-Индии родился из этой гражданской борьбы. И раньше имелись признаки созревания, особенно, в период Первой Мировой войны. Тогда Вест-Индийский полк стал источником гордости на Карибах. Последовали шаги в развитии самоуправления— особенно, на Ямайке, в Британской Гвиане и на Тринидаде. Но именно долгий экономический кризис привел к рождению и разрастанию профсоюзов, кооперативных обществ, реформаторских лиг и других организаций, которые часто перерождались в политические партии. Появились и националистические лидеры — например, Роберт Брэдшоу на Сент-Киттсе и Альберт Гомес в Тринидаде. На многих повлиял социализм. Тедди Джаган поддерживал марксистские идеи в Гвиане. И даже консервативный Грантли Адаме пел «Красный флаг», размахивал серпом и молотом и продолжал «социальную революцию», которая покончила с властью белых и имперским правлением на Барбадосе. Такие руководители, как блестящий юрист Норман Мэнли и влиятельный историк Эрик Уильяме, интеллектуально соответствовали лучшим колониальным чиновникам, если только не превосходили их. В Оксфорде Уильяме принизил белого сокурсника, который удивился, что житель Тринидада может говорить на английском языке. Он стал отличником по классическим дисциплинам и объяснил: «Видите, мы на своем Тринидаде и на латыни говорим».

Однако некоторые лидеры были мошенниками, колеблющимися и неустойчивыми. Эти жаждали власти. Вере Берд с Антигуа оказался вовлечен в мелкомасштабные финансовые скандалы, как и шумный, похотливый и суеверный Эрик Гейри, лидер Лейбористской партии Гренады. Последнего оштрафовали за непристойное поведение и лишили избирательных прав за то, что он привел на собрание соперников шумовой оркестр, играющий на канистрах, бочках и т.д. Уильям Брамбл, основатель профсоюза на Монтсеррате, был найден виновным в коррупции, прожектерстве и неспособности к действию.

Но ни один будущий премьер-министр Вест-Индии не был более ветреным, непостоянным и ярким, чем Александр Бустаманте, которого часто называли «некоронованным королем» Ямайки. Этот кондотьер, ходивший с пистолетом, обычно окутывал свое происхождение таинственностью, но заявлял: «Я из сточной канавы бедности». Он был смелым человеком, соединив в себе вероломство, хитрость и шарм. Его сравнивали с героем ямайского фольклора, искусным и находчивым человеком-пауком Ананси. «Буста» обладал острым и практичным умом, часто ударялся в демагогию, специализировался на приземленности и саркастических речах, хвалился, что его последователи «станут голосовать за собаку», если он так скажет. На самом-то деле он был менее радикален, чем его соперник и родственник Норман Мэнли. Но Бустаманте «проповедовал умеренный курс с позитивной зажигательной яростью». Он стал «Мессией лишенных прав, безработных, угнетаемых и мало оплачиваемых». И он объединил их, обещая «лучшую жизнь здесь и сейчас, в стране, в которой они составляют большинство, хотя общество их пока активно исключают». Сами британцы признавали: возникшие проблемы вызваны прошлым пренебрежением, а королевская комиссия под председательством лорда Мойна, плутократа, склонного к отеческой заботе, рекомендовала большее количество субсидий для улучшения социальных условий. Однако к 1939 г. выдающиеся представители Вест-Индии, имевшие поддержку масс, уже искали пути уничтожения самого колониального порядка.

Во время и после войны Британия пыталась выполнить свои обязательства и ответить на вызов националистов путем социального обеспечения и грантов на развитие. Платежи являлись признанием новой стратегической и экономической ценности Вест-Индии, а также ее моральной поддержки. Точки на карте гордо собирались за спиной Британской империи. В одной телеграмме в Лондон было написано: «Не беспокойтесь. Барбадос с вами». Более того, Министерство по делам колоний одобряло расширение гражданских прав (в том числе на голосование), льгот и привилегий, начиная с Барбадоса, Ямайки и Тринидада. Однако с 1943 г. Британия считала, что развитие институтов самоуправления в рамках империи должно быть связано с вопросом создания Федерации Вест-Индии.

Идея «более тесного союза» между британскими владениями в Карибском море давно обсуждалась, а иногда даже опробовалась. Многие радикальные представители Вест-Индии выступали за федерацию, как альтернативу дезинтеграции. Они видели ее в качестве средство приобретения независимости и статуса доминиона целиком. Отдельные острова были слишком малы и слишком слабы, чтобы добиться этого самим по себе.

Другие политики отвергали подобные предложения. Бустаманте был таким непостоянным, что голосовал против решений собственного министерства и говорил: для удержания колоний в зависимости Британия планирует создать «федерацию нищих». На самом деле, как заявляли другие лидеры Вест-Индии, обвиняя метрополию, ее целью являлось усиление Карибской экономики и модернизация, упрощение администрации. Она хотела сбросить финансовые обязательства и сформировать структуру, которой легче управлять в краткосрочном плане. В конце концов, она сама должна встать на ноги. Как в дальнейшем написал один чиновник из Министерства по делам колоний, «основной целью Соединенного Королевства в этом регионе с 1945 г. было политическое разъединение».

Переговоры между Британией и Вест-Индией и самих карибских территорий по поводу предлагаемого союза продолжались более десяти лет. Эта «нерешительность, покашливание и невнятное бормотание», как выразился Эрик Уильяме, могло бы дать понять Министерству по делам колоний: федерация быстро развалится на куски. Но Уайт-холл продолжал дело. Он хотел произвести еще один «аккуратный пакет, который будет приемлемым для Вестминстера или для ООН».

Две материковые британские территории в районе Карибского бассейна, удаленный Британский Гондурас (в дальнейшем Белиз) и Британская Гвиана (в дальнейшем Гвиана), которые надеялись процветать в качестве южноамериканских государств, отказались быть частью пакета. Но в 1958 году десять островов (Ямайка, Сент-Киттс, Антигуа, Монтсеррат, Доминика, Сент-Люсия, Барбадос, Сент-Винсент, Гренада и Тринидад), а также некоторые сопутствующие мелкие островки слились для формирования Федерации Вест-Индии.

Это был бессмысленный выдох умирающей империи. С самого начала Федерация свела на нет и сорвала то, что Вест-Индия считала своей главной целью — получение независимости. Это частично произошло потому, что Великобритания сохранила контроль над внешней политикой Вест-Индии, а ее генерал-губернатор лорд Хайле, бывший «главный кнут» (организатор парламентской фракции) «тори», обладал большой дискреционной властью. Он мог и отклонять законопроекты, и распускать федеративный Парламент.

Частично срыв произошел из-за того, что местная автономия оказалась сильнее федеральной власти. На островах оставалась своя валюта, тарифные барьеры или пошлины. Два гиганта, Ямайка и Тринидад, которые добились внутреннего самоуправления в 1959 г., составляли 83 процента территории, 77 процентов населения и 75 процентов богатств. Они отказались подчиняться Грантли Адамсу, федеральному премьер-министру. Он не пользовался авторитетом и влиянием, не мог даже поднять налоги. Казалось, что он предпочитает лилипутов, ущемляя крупные острова. Личное соперничество, конституционные диспуты, религиозные различия, ограниченность и предрассудки еще больше ослабили его позицию. В конце концов, Бустаманте выдвинул лозунг для разделения: «Ямайка должна лидировать — или отколоться».

Разделение из-за несовместимости казалось неизбежным. Но Министерство по делам колоний боролось за сохранение союза.

Оно пыталось «обеспечить сохранение в группе как можно большего количества федеральных территорий вместе с Ямайкой или Тринидадом. У крупных островов достаточно ресурсов и искушенного правительственного аппарата, чтобы держать другие территории в виде спутников».

Однако Британия не могла особо рассчитывать на добрую волю, особенно со стороны Ямайки и Тринидада. Националистические лидеры, такие, как Эрик Уильяме, жестко отвергали колониализм во всех его формах. «Времена господ закончились, — объявлял он, добавляя: «Господа в Вест-Индии составляли самый отсталый правящий класс в истории». Черный прайд двигался вдоль помпезной Парадайз-стрит Кингстона. Расовая сегрегация подвергалась атаке в Бриджтауне, где в бары, рестораны и танцевальные залы не пускали негров, маскируя их под клубы. Среди убогих жилищ барачного типа в Порт-оф-Спейне исполнители народных песен в стиле «калипсо» провозглашали революцию:

Когда Британия предложила присоединиться к европейскому Общему Рынку и ограничить иммиграцию в Содружестве, Вест-Индия понятным образом предположила, что у метрополии имеются эгоистичные мотивы, чтобы пытаться сохранить навсегда структуру, которую Бустаманте называл «Федерацией-фарсом». Поэтому в 1961 г. на Ямайке провели референдум на фоне слухов о прибытии корабля Федерации с цепями, чтобы заново установить рабство. Люди проголосовали за выход из федерации.

Предпринимались тщетные попытки, чтобы сохранить живым изувеченное тело федерации. Но в 1962 г. она была официально ликвидирована. Эрик Уильяме объяснил политическую арифметику: «При вычитании одного из десяти не осталось ничего, а не девять субъектов федерации».

Ямайка и Тринидад сразу же стали суверенными государствами, как и Барбадос четыре года спустя. Более мелкие острова, которые само Министерство по делам колоний считало «музейными экспонатами», едва ли могли выжить сами по себе. Их сделали внутренне самоуправляемыми «дочерними государствами» до тех пор, пока нельзя будет отправить в свободное плавание эти обломки кораблекрушения в экваториальной штилевой полосе.

Британская Гвиана представляла собой более сложную проблему, и не только для Соединенного королевства, но и для США.

«Колосс Севера» уже давно относился к Карибскому морю, как своему заднему двору — недостаточно развитой зоне, в которую следует проводить экономическое проникновение, политическую интервенцию и военное давление. Генерал-майор Смедли Д. Батлер, имеющий много наград, ярко рассказал об американской политике — и ведущейся при помощи большой палки, и «добрососедской». Он хвастался между войнами: «Я помогал сделать Мексику, а в особенности Тампико, безопасными для американских нефтяных интересов. Я помогал сделать Гаити и Кубу приличным местом, чтобы Национальный банк собирал доходы. Я помогал успокоить Никарагуа для международного банкирского дома «Браун Бразерс». Я принес свет в Доминиканскую Республику ради американских сахарных интересов. Я помогал сделать Гондурас «правильным» для американских фруктовых компаний».

Теперь, когда успеха добился Фидель Кастро, на пике «холодной войны», которая так близко подвела коммунизм к домам американцев, США еще больше хотели навязать свою волю региону. В 1962 г. Дин Раек, госсекретарь президента Кеннеди, сказал британскому министру иностранных дел, лорду Хоуму: «США на самом деле боятся еще одной Кубы на своем континенте».

После некоторого периода сдерживания и колебаний правительство Кеннеди решило, что премьер Британской Гвианы, дантист Тедди Джаган, получивший образование в Америке, представляет собой серьезную угрозу. По словам английского министра, он являлся не антиколониальным радикалом, как Томас Джефферсон, а «красным» диктатором, «сделанным из того же теста, что и премьер Фидель Кастро».

Раек сказал Хоуму: «Для нас невозможно мириться с независимой Британской Гвианой под Джаганом, который не должен снова подняться к власти». Заметив, что США преследуют ту же политику, в ведении которой обвиняли Британию в ООН, Макмиллан высказал сожаление из-за «цинизма» Раска, который казался особенно удивительным для человека, «который не является ирландцем, политиком и миллионером».

Отвечая Раску, Хоум рассуждал об исторической роли Америки, которая считается «первым крестоносцем и главным двигателем в колониальном освобождении». Он сказал, что невозможно остановить Британскую Гвиану от получения свободы. Британия едва ли будет вводить там прямое правление, одновременно отказываясь от вмешательства в Родезии. Она не может помешать Джагану быть избранным, не подрывая демократию. Это бессмысленно.

После дополнительных переговоров на высшем уровне, во время которых британцы заявляли, что Гвиана в настоящее время в первую очередь является американской ответственностью, Лондон уступил Вашингтону. Министерство по делам колоний отложило предоставление независимости и навязало новую выборную систему, разработанную для достижения того, что Кеннеди назвал «хорошим результатом». А ЦРУ помогло подорвать авторитет Джагана, «подстрекая к мятежам, устраивая поджоги и забастовки (включая самую длинную всеобщую забастовку в истории — десять недель)». Во время выборов 1964 г. Джаган проиграл коалиции, которая привела Гвиану к независимости и установила режим репрессий. До самого окончания «холодной войны» «Белый дом» не позволял ему занимать государственные должности.

Эволюция Вест-Индии иллюстрирует то, как США не только вытеснили Британскую империю, но и, что замечали многие современники, продолжили дело Рима. «Решение Америки принять на себя роль Рима было преднамеренным», — заявил Арнольд Тойнби. В серии лекций, которые он прочитал в 1960 г., он проводил параллели между древностью и современностью, большим и малым. США, как и Рим, были «лидером всемирного антиреволюционного движения в защиту своих интересов и капиталовложений». Подобно Риму «Американская империя» обустраивала базы на иностранных территориях, но передала некоторые из них Вест-Индии «милостивым жестом». Это можно сравнить с эвакуацией Римом трех македонских крепостей, известных под названием «оковы Греции».

Тойнби справедливо критиковали за проведение поверхностных аналогий между различными цивилизациями и слишком схематичное представление их подъема и краха. Один американский ученый сказал: его двенадцатитомное «Изучение истории» содержит все, что угодно, кроме истории.

Тойнби действительно признавал уникальность непризнанной Американской империи. Например, он отмечал, что она стала первой, кто заплатил за свое доминирующее положение благодаря добровольной помощи. Эту технику Эдли Стивенсон назвал «золотыми кандалами» для союзников.

Тойнби отмечал, что во времена советского экспансионизма США не желали терпеть пустоту, вызванную схлопыванием Британской империи. Хотя Вашингтон относился к колониализму болезненно амбивалентно, он ценил стабильность, которую давало британское присутствие в Карибском бассейне после 1945 г. Сменяющие друг друга американские правительства приветствовали Федерацию и сожалели о ее распаде на ненадежные миниатюрные государства. Гренада стала независимой в 1974 г., Доминика — в 1978 г., Сент-Люсия и Сент-Винсент— в 1979 г., Антигуа — в 1981 г., Сент-Киттс — в 1983 г. Вашингтон опасался, что британцы «могут полностью уйти из региона и оставить после себя опасный вакуум».

Как и Джон Ф. Кеннеди, президент Рональд Рейган смотрел на «большой американский архипелаг» банановых республик и зависимых государств, как на область, вызывающую наибольшее беспокойство. В особенности он опасался, что одна за другой фишки «карибского домино» могут стать жертвами дьявольского альянса между Кастро и Кремлем. Некоторые американцы считали это примитивными предрассудками. «В американской внешней политике есть что-то от магии вуду, — писал сенатор Уильям Фулбрайт. — Нужно регулярно бить в определенные барабаны, чтобы отгонять злых духов».

Но Рейган продолжал «бить в барабаны». Он постарался изгнать злой дух коммунизма с Гренады — суверенного государства с населением чуть более 100 000 человек. В 1979 г. там произошла революция. Ею руководил пламенный юрист Морис Бишоп, основатель радикального движения «Джуэл». Он оскорбил Америку и своей независимостью, и склонностью к социалистическим идеям, объявив: «Мы не находимся ни в чьем заднем дворе, и мы определенно не выставляемся на продажу».

Поэтому, когда яростная ленинская фракция убила Бишопа и его помощников в октябре 1983 г., Рейган начал операцию против нее, которая получила название «Вспышка гнева». Это было вторжение на остров военно-морской армады вместе с пятью тысячами десантников, дюжинами артиллерийских кораблей, с которых взлетали вертолеты, с арсеналом сложного оборудования и тяжелого вооружения. Американцы вскоре подавили легковооруженное сопротивление, хотя кампания была омрачена обычным сопровождением колониальных (и других) завоеваний. Во время запрета на передачу новостей официальные представители заявляли, что наступление проведено с хирургической точностью. Однако американские солдаты убили тридцать больных, проведя ошибочную атаку на сумасшедший дом.

Рейган заверял, что на Гренаде развернута огромная советско-кубинская военная машина, готовая экспортировать террор и уничтожать демократию. Нотам почти не нашли никакого современного вооружения. Хотя вторжение проводилось во имя свободы, оно превратилось в оккупацию.

Установился марионеточный режим. Подозреваемых коммунистов посадили в тюрьмы и пытали. США прилагали усилия, чтобы расширить и использовать экономику Гренады в интересах капитализма. Об этом процессе говорилось, как о «долларовом колониализме или кокосовой колонизации». Большая помощь была предоставлена частным предприятиям, но коммунальные услуги урезали, а свободные профсоюзы ослабили. Понятно, что после протестов в Конгрессе относительно «канонерской дипломатии» и введении «демократии на кончике штыка», американцам следовало радоваться легким триумфам Рейгана на Карибах. Гневные протесты во всем мире тоже были предсказуемы, хотя обвинения Советского Союза частично утратили силу из-за того, что его телевизионные службы изначально предположили, будто Гренада является провинцией на юге Испании. [Заявление остается на совести автора и действительности не соответствует. В СССР существовала хорошая служба уточнения информации. Что касается Гренады, то информация о движении армады сообщалась и до начала операции. — Прим. ред.]

Однако довольно сильно удивило невыразительное принятие случившегося Британией. Маргарет Тэтчер, которая являлась личным другом и идеологическим единомышленником Рейгана, узнала о планируемом вторжении всего за несколько часов и позвонила ему по «горячей линии» для выражения протеста. «Вы вторглись на территорию Ее Величества, даже не сказав мне об этом ни слова». Но президент нацелился самоутвердиться после террористической атаки в Ливане, в результате которой погиб 241 американский морской пехотинец. Он вежливо отмахнулся от ее возражений. У Тэтчер все кипело внутри, и в дальнейшем она продемонстрировала свое раздражение. Однако же премьер смирилась с акцией Рейгана, а ее правительство не осудило публично атаку на государство Содружества. Оно также не поддержало резолюцию ООН с заявлением о том, что атака была вопиющим нарушением международного права и с требованием ухода американцев.

Лейбористская оппозиция воспользовалась удобным случаем. Денис Хили сказал: агрессия Рейгана в Вест-Индии представляет собой «непростительное уничтожение союзника». Пришло время премьер-министру встать с колен, на которых она стоит перед США.

Нехарактерное отношение «Железной Леди» стало молчаливым признанием вспомогательного статуса Британии, что оказалось еще более унизительно очевидным во время премьерства Тони Блэра. Британская уступчивость и согласие отражали растущую уверенность Америки, как и ее силу. Поднялся колосс, который затмил мощь Великобритании и соответствовал претензиям Рима. Как предполагает один ведущий Карибский историк, Гиббон интерпретировал бы вторжение Рейгана в Гренаду, как «то, что происходит между империей и варварскими провинциями».

* * *

Кипр тоже стал жертвой следующих одна за другой империй. Среди тех, кто его оккупировал, можно назвать египтян, мике-нян, финикийцев, ассирийцев и персов. Остров, который добывал медь («kupros») для фараона Ахетатона и отправлял корабли для осады Трои, пал под ударами Ксеркса и Александра Македонского. Он стал важным перекрестком между Востоком и Западом. Он являлся источником кукурузы, вина, растительного масла и соли, а также складом для золота, серебра, слоновой кости, шелка и других ценных товаров. Через него шла транзитная торговля. По словам Гиббона, название Кипр «наводит на мысль об элегантности и удовольствии».

Кипр вызывал разногласия и споры. Рим превратил его в провинцию, которую Марк Антоний отдал Клеопатре в знак любви. Но ее забрал назад Август. Святой Павел обратил Кипр в христианство, потом на него напали восставшие иудеи, которые разрушили богатый город Саламин. Во время семисотлетнего правления византийских императоров сарацины атаковали и захватили остров. В 1191 г. его заняли английские крестоносцы Ричарда Львиное Сердце, который продал территорию рыцарям-тамплиерам. Франки, генуэзцы и венецианцы, от которых в Никосии и Фамагусте до сих пор остались массивные каменные крепости и опорные пункты, поддерживали крест — сохраняли господствующее влияние христианства (хотя и римско-католического). Но полумесяц снова появился в XVI веке, когда турки отвоевали остров, превратив готические соборы в мечети. Несмотря на выдавливание пота и крови из своих подданных, мусульманские султаны терпели православное христианство и эллинистическую культуру. Поэтому в то время, когда Кипр со своими низкорослыми оливковыми рощами и выжженными долинами географически принадлежал Малой Азии, он сохранял духовную связь и с удаленной Грецией. Самая высокая вершина в горах Тродос, покрытых сосной, называлась Олимп. Большинство киприотов говорили на языке Гомера и почитали цивилизацию Платона. После греческой войны за независимость в 1821 г. они настояли на том, что их прародителями были греки до Сократа.

На острове, на протяжении тысячи лет раздираемом имперскими конфликтами, увеличивался разрыв между теми, кто носил ермолки и идентифицировал себя с Акрополем, и теми, кто носил тюрбаны и почитал Блистательную Порту. В такой ситуации Оттоманская империя передала контроль над Кипром Британской империи в 1878 г. Остров был подарком или наградой Дизраэли за поддержку султана Абдул-Гамида «Проклятого» против царя Александра II, чьи силы подошли так близко к Константинополю, что солдаты видели минареты Айя Софии и силуэты британских броненосцев в бухте Золотой Рог.

Премьер-министр высоко оценил эту награду, диадему темного, как вино, моря, и «розовое царство Венеры». С конгресса в Берлине он привез домой «почетный мир». (Это выражение Невилл Чемберлен необдуманно повторил шестьдесят лет спустя, из того же самого окна на Даунинг-стрит, когда он возвратился из Мюнхена). Соотечественники Дизраэли приветствовали его пышно и радостно. Премьер чувствовал сильное недомогание, ему пришлось облачиться в длинное белое пальто. На празднике выделялась триумфальная арка, поверх которой «Юнион Джек» переплетался с лавровыми листьями, как знак бескровной победы.

Теперь Дизраэли, который был графом Биконсфилдским, именовали «герцогом Кипрским». В письме королеве Виктории он говорил об острове, как о ключе к Азии.

Этот образ лучше подходил Суэцу, который открывал путь в Индию и на Восток. Когда Британия закрепилась в канале, захватив Египет в 1882 г., Кипр стал в лучшем случае запасным ключом, а в худшем — ржавым висячим замком к тупику Средиземного моря. Владея Гибралтаром, Мальтой и Александрией, британцы даже не удосужились углубить илистую гавань Фамагусты, что оказалось фатальным в 1956 г., поскольку ею не смог воспользоваться военно-морской флот.

Мерцание «имперского оптимизма», разбуженного Дизраэли, быстро потускнело, а Кипр, как правило, считали «самым белым из белых слонов». Новые хозяева воспользовались старым принципом спасительного пренебрежения. Они ввели Законодательный совет, но он оказался таким бессильным, что один кипрский депутат назвал его «тыквой». Они позволили эллинистическое образование, поскольку оно частично финансировалось Грецией. Они дали религиозную свободу, но не признавали мирской силы церкви. Ее автокефальный характер и теократические претензии шли от Зенона, первого императора, который в одиночестве правил на Востоке после того, как Римская империя превратила существовать на Западе. Зенон наделил архиепископа Кипрского тенью своего могущества. По словам Гиббона, император был «наименее презренным и недостойным» в церковных и духовных вопросах. Он разрешил старшему священнослужителю острова (этнарху) иметь в своем распоряжении скипетр (а не пасторский посох), носить пурпурные одежды и подписывать документы имперской киноварью. Британцы от всего этого отказались, как от очковтирательства. Но они признали преданность, которую большинство киприотов испытывали к греческой «родине».

Уже в 1907 г. Уинстон Черчилль сказал: следует уважать права мусульман, но для православных киприотов только естественным является желание лелеять идеалы союза с Грецией «честно, преданно и ревностно».

Первая Мировая война чуть не привела к этому союзу. Великобритания официально аннексировала остров, когда Турция взяла сторону коалиции Германии, Австро-Венгрии и Болгарии. Но в 1915 г. правительство Эсквита предложило остров Греции, как побудительный мотив для присоединения к союзникам. Предложение отклонили, больше оно не делалось. Но казалось, что эта идея узаконила предстоящее объединение Кипра с Грецией. Она дала надежду, что британцы будут действовать в стиле Байрона и соответствовать своему греко-кипрскому прозвищу «филелефтери» — «любители свободы».

Одним из условий мирного договора стало признание Турцией британской власти над островом. В 1925 г. Кипр, который был цивилизованным (как любили говорить патриоты), пока британцы все еще прыгали с дерева на дерево, стал колонией короны. На следующий год, словно для того, чтобы смягчить удар, он получил губернатора, которого считали проэллинским до кончиков рыжих усов. Им стал сэр Рональд Сторрс, который ранее работал в Каире и Иерусалиме. Он был обходителен, вежлив, умудрен опытом, обладал изысканным и утонченным вкусом, мог выдать цитату из античной или классической литературы на все случаи жизни. Говорили, что губернатор обучается очень легко, но напоказ.

Однако Сторрс с женой были неприятно поражены примитивными условиями жизни на Кипре, где даже не имелось телефонной системы. Когда они приехали в официальную резиденцию в Никосии, леди Сторрс приблизилась к длинному и низкому зданию, похожему на хлев, заметив: «В любом случае, конюшни хорошие». Но она смотрела на сам Дом правительства. Это было деревянное строение, собранное из готовых блоков, изначально предназначавшееся для штаба главнокомандующего на Цейлоне (который сразу же нашел себе каменный дворец). Его перевезли на Кипр, по частям доставили из Ларнаки на верблюдах, а потом королевские инженеры собрали здание, словно домик из детских кубиков.

Обещание Уайт-холла предоставить более подходящее, постоянное жилище оказалось «нереализуемым, как новое явление Афродиты из соседнего моря». Поэтому, по прошествии почти половины столетия, полы в Доме правительства прогнили, крыша текла, а белые деревянные стены пропускали зимнюю стужу. Несмотря на эти неподходящие условия, Сторрс печально заявил, что строение «не без привлекательности». То, что он смог произвести впечатление на местное население, несмотря на такие недостатки в доме, новый губернатор приписывал неожиданной способности к гипнозу.

На самом деле Сторрс пытался обхаживать, а не очаровывать граждан Кипра. Он свободно общался с ними, пытался убедить своих соотечественников делать то же самое. Однако на смешанных чаепитиях в Доме правительства создавалась такая же напряженная атмосфера, как и на танцах у подростков. Все чувствовали себя неловко. Он назначал киприотов на официальные должности, в особенности, когда обнаружил, что британские чиновники «не подходят для них, поскольку некомпетентны». Это происходило потому, что Кипр мог позволить себе платить чиновникам только относительно низкие зарплаты (между 500 и 1 500 фунтов стерлингов в год), а Министерство по делам колоний относилась к острову, как «санаторию» для инвалидов из тропиков.

Считая, что мелочные и безразличные британцы «несоответствующе и неправильно относятся» к населению острова, Сторрс попытался улучшить ужасающе бедственное положение киприотов (у которых средний доход составлял десять фунтов стерлингов в год). Губернатор развивал сельское хозяйство и общественные работы. Он улучшил дороги, школы и здравоохранение. Удалось даже победить малярию. Сторсс с женой заинтересовались социальными проблемами, условиями жизни слепых, лечением прокаженных. Тем не менее, их вскоре начали ненавидеть. Несмотря на шарм губернатора, ум и блестящее образование (или как раз из-за этого), он казался неискренним. Киприоты всех мастей презирали его за ношение в подобающих случаях зеленых веточек в петлице (исламского символа) или бело-голубого галстука (цветов Греции). Заявления губернатора считали надменными и самодовольными, а замечания — покровительственными.

Когда началась Великая депрессия, Сторсс выступил против урезания зарплаты чиновников и увеличил налоги. Экономическое недовольство предсказуемо вылилось в политическое сопротивление. Налогообложение без должного представительства привело к тому, что киприоты стали проклинать чужеземное правление, как «самое худшее зло». Они хотели национального освобождения через энозис — присоединение к Греции. Считалось, что объединение необходимо даже в том случае, если бы остров купался в золоте». В открытом письме Сторрсу епископ Никодимос из Китиона писал: «Вы гордитесьтем, что Свобода и Справедливость царят в Англии, но вы хотите, чтобы тирания и несправедливость продолжали царствовать на Кипре». Епископ и другие его сторонники подали в отставку из Законодательного совета, что привело к беспорядкам.

Поздно вечером 21 октября 1931 г. несколько тысяч демонстрантов направились к Дому правительства. Вооруженные знаменами, факелами, палками и камнями, они наступали, священники в толпе подобрали свои длинные одежды. Демонстранты кричали «Энозис!» и пели национальный гимн Греции. Толпа заняла круглую террасу у главного входа.

Губернатор отправил послание, заявляя, что примет одного или двух лидеров, если остальные отступят «на приличное расстояние». Вместо этого демонстранты стали бить окна, подавили полицию и подожгли здание. Языки пламени пронзали тьму, и деревянное строение быстро превратилось в пепел.

Хотя это выступление и другие беспорядки вскоре подавили, колониальное правление на Кипре больше никогда не было прежним. Причина в том, что британцы, как и обычно, отреагировали несоразмерно случившемуся. Они отнеслись к спонтанному выступлению, в котором погибли не более шести человек (все — киприоты), как к заранее подготовленной революции. В самой метрополии министр по делам колоний пришел в бешенство и предвещал чуть ли не конец света. «Киприоты присоединились к международным врагам Британской империи, — сказал он. — А если Британия падет, то конец придет и всему миру». Поэтому на острове расквартировали войска, появились суда Королевского ВМФ, а «Викерс Викториос» Королевских ВВС патрулировали небо. В Никосии губернатор говорил: британцам следует вести себя диктаторски. Он заявил королю: «Любое колебание на этом этапе будет безнадежным. Необходимо нанести удар, ударить сильно».

Сторрс приостановил действие конституции, распустил Законодательный совет и муниципальные советы, назначил собственных местных старост. Он депортировал епископа Никодимоса, которого называли «кипрским Ганди», а также других известных «агитаторов». Британцы запретили носить оружие и проводить собрания, они ограничили вывешивание греческих флагов и перезвон церковных колоколов. Губернатор наложил коллективный штраф в размере почти 35 000 фунтов стерлингов и лично потребовал примерно в два раза больше истинной стоимости своих сгоревших картин, книг, марок, нефрита, греческих скульптур, вышивок и других предметов искусства. После их потери он вспомнил об уничтожении Александрийской библиотеки, разграблении Византии и Рима и других подобных шагах назад в прогрессе цивилизации.

После беспорядков несколько тысяч человек арестовали. Состоялись суды, люди получили сроки. По словам многих жителей, сам остров превратился в тюрьму. Ко времени отъезда Сторрса в 1932 г. они могли только биться о решетки. Сам он заявил, что его тошнит и от острова, и от населяющего его народа. Режим подавлял всю оппозицию, была запрещена Коммунистическая партия, стеснена церковь.

В любом случае, в период Великой депрессии большинство киприотов были заняты выживанием. Как писал один националист, «вместе с введенными в действие нелиберальными мерами и молчанием, которое длится более восьми лет, на острове свирепствуют засуха и безработица».

Правители и те, кем они правили, временно примирились на период Второй Мировой войны, когда подобный Дон Кихоту Черчилль пришел на помощь Греции. Но местная вражда возобновилась после того воцарения мира. По мере ослабления позиций Британии в Палестине и Египте, Кипр снова стал стратегически жизненно важным. Поэтому хотя правительство Эплп инициировало реформы, оно отказало в требовании «энозиса и только энозиса». Этот призыв послужил предупреждением о том, что грекам и киприотам следует остерегаться британцев. Тех, кто сотрудничал с ними, называли «сэры предатели».

Для утверждения имперской власти в 1949 г. губернатором назначили сэра Эндрю Райта. Когда-то он был помощником у Сторрса. О нем говорили, как о «прекрасном человеке викторианского типа, которых теперь почти не встретишь на британской колониальной службе». Райт «смотрел на киприотов, как на детей, которым требуется твердая рука, а иногда и порка».

Казалось, что почти сразу же они заслужили наказание и эту самую порку. В 1950 г. церковь провела плебисцит, на котором 215 108 киприотов греческого происхождения, то есть 96 процентов взрослых греков-киприотов, проголосовали за энозис. Многие из них преклоняли колена перед документом, словно это была икона. Объявив, что вопрос суверенитета закрыт, Райт попросил дополнительной власти, чтобы отправить в тюрьму подрывные элементы. В Уайт-холле и за его пределами высказывались сомнения, люди задумывались, имеет ли Британия какое-то право только для собственного удобства удерживать колониальное правление над «цивилизованным и образованным населением». Но Министерство по делам колоний четко заявило, что у губернатора и так достаточно власти. Ему нельзя позволить «начинать политику репрессий в надежде, что никто не заметит».

Поэтому Райт мог только ударить по мятежу там, где он начинался. Он попытался стереть самые очевидные проявления — граффити, которые появились на каждой доступной поверхности. Типичный лозунг гласил: «Греки, свободу добывают кровью! Энозис!» Менее видимым, но более зловещим оказался альянс, заключенный между этнархией и террористами.

В 1950 г. Макариос III был избран архиепископом Кипрским. Этот сын козопаса горячо верил в энозис со времен послушания в монастыре Киккос. На стене монастырской кухни он даже нацарапал призыв «Да здравствует союз», а в дальнейшем говорил об этом, как о своем первом политическом заявлении. Макариос учился в Греции и Америке, быстро поднимался в церковной иерархии. Теперь, в возрасте тридцати семи лет, он намеревался использовать свое положение этнарха, чтобы избавить Кипр от чужеземного ярма. «Я не позволю своим глазам закрываться во сне, — объявил он, занимая трон святого Варнавы, — пока золотые крылья солнца не поднимутся, чтобы объявить о долгожданном дне национального освобождения».

Макариос представлял собой впечатляющую фигуру — черная борода, клобук, длинные одежды. Он проповедовал энозис с пылкостью и фанатичностью. Его проповеди, политические и религиозные, являлись смесью музыки и поэзии, а мягкий и приятный голос звучал ритмично и мерно, словно епископ читал стихи. Макариос, окруженный сигаретным дымом в своей обветшалой резиденции, преднамеренно пытался напоминать дельфийского оракула. Он был откровенным и искренним, но двусмысленным, динамичным, но загадочным, вдохновляющим, но хитрым. Ему удавалось передавать благожелательность сквозь слегка прикрытые глаза, улыбаться, но, тем не менее, оставаться бесстрастным. Видевший его американский обозреватель назвал Макариоса «благочестиво выглядевшей копией Иисуса Христа», а заодно — «самым хитрым из греков».

Зато полковник Джордж Гривас был неприкрашенным, открытым и откровенным фанатиком — прямым, жестоким и безжалостным. Он по старинке свято верил в дисциплину, имел жесткие, торчащие во все стороны усы. Со времени обучения в школе в Никосии этот человек верил в «крестовый поход ради более великой Греции». Во время войны он основал роялистское движение сопротивления в материковой части Греции, хотя оно уделяло больше времени убийству коммунистов, чем борьбе с немцами. В дальнейшем он решил, в духе Ирландской республиканской армии, что британцев можно удалить только силой. Полковник встретился с этнархом, они договорились о цели энозиса, и дали священную клятву ее добиться. Но освободители не соглашались в методах. Макариос надеялся сопротивляться насилию саботажем, а Гривас с помощью греческого правительства готовился к яростной партизанской войне. Но какой бы ни была тактика, киприоты к 1954 г. знали: восстание неизбежно, оно скоро начнется. Этнарх так и не определился насчет кровопролития. Но он объявил: «Мы примем помощь даже из нечистых рук».

Несмотря на зловещие знаки, лишь немногие британцы понимали, что Кипр находится на грани восстания. Это частично происходило потому, что они отделялись от местного сообщества. Губернатор жил на удалении от всего. В жаркий период он перебирался в горы Тродос, в серое каменное здание, построенное в 1880 г. под руководством Артура Римбуда и напоминавшее «шотландский охотничий домик». В остальное время он уединялся в новом Доме правительства — внушительном здании, спроектированном так, чтобы напоминать местную французско-готическую и греческую православную архитектуру. Там имелся купол, башня и винтовая лестница, а также горгульи из песчаника и камины из известняка. В здании были кованые железные балюстрады, деревянные галереи, материалы для которых привозились со всей империи — например, бирманский тик, канадский клен и колумбийская сосна добавлялись к местному эвкалипту, можжевельнику, рожковому дереву, казуарине и кипарису. Занавески украшала вышивка ручной работы с геральдическими знаками, также бросался в глаза вытесанный из камня герб.

Губернаторы жили довольно скромно, если говорить о частной жизни. Их тяжелая мебель «была расставлена, словно на складе для хранения», а в спальне стояли «две уродливые простые кровати и ужасные маленькие прикроватные тумбочки, очень высокие. В них имелось место для горшка». Вскоре высшие представители Британии станут пленниками в собственном доме, окруженные стражниками, фонарями и колючей проволокой.

Британские чиновники были почти такими же недоступными. Они стали лучше по сравнению со временем, о котором вспоминает один путешественник: «Я никогда не забуду ужас английского клуба, бугорки колен гражданских служащих средних лет в шортах, их омерзительные разговоры о местных жителях». Но администраторы оставались отдельной кастой. Лишь немногие из них могли говорить на современном греческом языке. Еще меньшее количество встречалось с киприотами, «кроме как в процессе выполнения обязанностей».

Британские гражданские экспатрианты тоже держались сами по себе. Многие из них приехали с аванпостов империи, добившихся независимости. Их существование представляло собой «безупречную монотонность, в атмосфере душащей инертности». Они жили в ужасающих виллах, которые напоминали дома в Уимблдоне, а на старости лет— в отеле «Доум». «Создавалось впечатление, будто все забытые пенсионеры между Фолклендскими островами и Скарборо отправили по представителю на всемирную конференцию по долгожительству». Они выходили к морю, играли в различные игры. Они ездили в церковь в Моррис-Майнорс. Они пили в яхт-клубе. Во второй половине дня по воскресеньям они слушали военный оркестр, который играл выборочные куски из «Оклахомы» в английском клубе, где на самом почетном месте висел портрет королевы работы Аннигони. Они «страдали в агонии, опасаясь мысли, что их не пригласят в Дом правительства на день рождения монарха».

Понятно, что романисту Лоуренсу Дюрреллу, автору вышеприведенных насмешек, не нравилось, что его соотечественники называют жителей острова «сворой кипов». Выбранное ими сокращение очень напоминало по звучанию слово «chimp» — шимпанзе. По словам автора, отношение не менялось с 1878 г., когда один британский обозреватель говорил о киприотах, как о праздных, ленивых, беззаботных людях, любящих кому-то подражать, но не обладающих даже искрой турецкого огня, без капли греческого вкуса… «Они живут будто бы в первобытном состоянии, как существа более низких типов, держатся за жизнь ради самой жизни. Это сластолюбцы, обожающие солнце и море. Благодаря простой животной цепкости они выжили во время бурь, которые сотрясали более благородные человеческие расы».

Сам Дюррелл был сластолюбцем и поздним добавлением к группе романтических ссыльных, которых вдохновили средиземноморские страсти. С периода Байрона до времени Нормана Дугласа многие из них были писателями. Их тянула на юг классическая культура, дешевая или простая жизнь, возможности чувственных удовольствий. Говорили, что некоторые британцы покинули дом под облаком, не превышающим детскую ладошку. Лишь немногие из этих литературных эмигрантов оказывались более претенциозными, чем Лоуренс Дюррелл. Тем не менее, презирая своих соотечественников-мещан, Дюррелл частично разделял их взгляды. Он покровительственно относился к кипрским «туземцам», ценил неиспорченных крестьян и купался в иллюзии, что они все любят Англию. Автор думал, что ничто не может заставить их сражаться. По вопросу энозиса Министерство иностранных дел «установит срок после недолгих споров, и мы все будем спокойно жить, купаясь в лучах солнца».

Такой была и официальная точка зрения. Существовало клише, будто из киприотов получаются очень хорошие официанты. Их «племенной темперамент», по словам представителя отдела информации Министерства по делам колоний, состоял из «добродушия, апатичности и простого отсутствия ума».

Поэтому британцы были абсолютно уверены, что смогут сохранить Кипр, как опорный пункт на Ближнем Востоке. Энтони Идеи резко заявил греческому премьер-министру фельдмаршалу Папагосу, что вопрос суверенитета над островом закрыт.

Папагос был таким же тщеславным и вспыльчивым, как и сам Идеен. Греческий премьер в дальнейшем сетовал: «Он заявил мне "никогда", даже не сказав "мы посмотрим"!» 28 июля 1954 г. министр по делам колоний Генри Хопкинсон подтвердил: правительство думает об энозисе в смысле «до греческих календ». Он сообщил Палате общин, что некоторые колониальные территории никогда не смогут ожидать полной независимости. Среди них, намекнул он, числится Кипр, который может надеяться на самоуправление под эгидой Великобритании, но не на самоопределение, ведущее к слиянию с Грецией.

Слово «никогда» привело в ярость лейбористскую оппозицию. Эневрин Беван убеждал «тори» принять, что народами можно управлять только с их согласия. «Британия зародила проблемы на Кипре в тот же самый день, когда поспешно сбежала из Египта, — сказал Ричард Кроссман. — Люди узнали, что британский империализм не дает им ничего, пока они не окажутся в состоянии взять права силой».

Другие предсказывали, что заявление Хопкинсона «зажжет дух национализма на Кипре». Протесты на самом деле имели место, а нерешительный новый губернатор сэр Роберт Армитедж подавил их в духе своего предшественника.

Его хозяева из Уайт-холла меньше беспокоились из-за неспокойного положения в Никосии, чем из-за ООН, где Греция подала апелляцию относительно того, что Кипру следует позволить самому решать свою судьбу. Эйзенхауэр не сочувствовал Британии, потому что Идеи неблагосклонно отнесся к контрреволюционному перевороту, организованному американцами в Гватемале. О перевороте говорилось, как об «одной из самых омерзительных, грязных и безумных операций по обеспечению безопасности в американской истории». Чтобы завоевать поддержку президента и его госсекретаря, требовалась редкостная дипломатическая хитрость. Идеи показал, что готов пойти на компромисс в вопросе Гватемалы, и ему удалось превратить Кипр из колониальной в международную проблему. Он утверждал, что поражение британцев на острове будет победой коммунизма в холодной войне. Премьер очень просто представлял дело: энозис приведет к конфликту между Грецией и Турцией, двумя старыми врагами, которые странным образом являлись членами НАТО. Турция занимала важную стратегическую позицию на фланге Советской России, а ее роль западного союзника будет подорвана, если она ввяжется в борьбу по защите мусульман Кипра.

Но Стамбул без энтузиазма подошел к делу, а вероломному Альбиону ради своих локальных целей пришлось побуждать его к более выраженной реакции. Министры вроде Гарольда Макмиллана убеждали агентов на Кипре «заводить контакты с турками, чтобы нейтрализовать греческую агитацию». Британцы стали в еще большей мере надеяться на бедную пятую часть населения. Они набирали больше полицейских из этого источника, фактически создали турецко-кипрского лидера Рауфа Денкташа, воспитывали верность турок создавшемуся положению.

Все это поляризовало два сообщества. Конечно, имелась глубоко укоренившаяся враждебность между ними, их отношения подчеркивались вспышками насилия. Но после 1878 г. оба народа жили в мире. Поэтому здесь, если говорить вкратце, имел место классический пример британской политики «разделяй и властвуй». Это сравнимо с тем, что в большем масштабе было сделано в Индии. Существовал тот же риск гражданской войны и раскола.

В конце 1954 г. ООН отложила дискуссию о Кипре. В Афинах и Никосии начались беспорядки. Еще до Макмиллана, прославившегося своей метафорой, Макариос объявил: «Ветер свободы дует везде, снося колониальный режимы». Гривас собрал оружие и людей. Захват одной партии оружия не остановил его, хотя и стал предупреждением Армитеджу, по мнению которого вся проблему энозиса напоминала «густую черноту кошмара».

1 апреля 1955 г. началось восстание. Бомбы взрывались в правительственных зданиях, которые не охранялись, в Никосии, Лимасоле и Ларнаке. И в этих местах, и в других был нанесен малый урон, хотя Кипрская радиовещательная служба прекратила работу из-за повреждения передатчиков. Но Гривас, который взял себе псевдоним Дигениса, византийского героя, создал ЭОКА — Национальную организацию кипрских борцов. Через некоторое время она стала побудительным мотивом для формирования Турецких оборонительных сил. Британцы совсем не были нейтральными арбитрами, они сознательно позволяли Турецким оборонительным силам противодействовать Национальной организации кипрских борцов.

Началась кампания Гриваса. Его бойцы были плохо вооружены, дисциплина оставляла желать лучшего, поэтому он сконцентрировался на захвате оружия в полицейских участках. Изначально Национальная организация кипрских борцов носила дилетантский характер, но и полиция была такой же. Она почти не изменилась с начала британского правления. Полицейским мало платили, их плохо готовили, у них имелось лишь минимальное оснащение — не было раций, фонарей, почти никакого транспорта. Полицейские были завалены делами о набегах с последующим быстрым отходом, протестах с бросанием камней, в которых школьники играли роль молодых спартанцев.

Однако полицию быстро усилили турецкими наемниками и британскими солдатами. Гривас знал, что не может свергнуть колониальный режим, но нацеливался связать руки армии, разжечь патриотические чувства и выиграть в пропагандистской войне. Идеи, который только что сменил Черчилля на посту премьер-министра, невольно помогал с последней частью этой стратегии, отказываясь от любого решения, от которого пахло политикой умиротворения. Когда министр по делам колоний посетил Кипр, где его приветствовали бомбами, то не смог обсуждать вопрос самоопределения. Точно также ни к чему не привела конференция с участием Великобритании, Греции и Турции в августе 1955 г. Ее целью было дать всем трем странам долю в Кипре через партнерство, известное, как «тридоминиум» — «тройная власть». Они чиновник назвал это «пандемониумом».

Греция предсказуемо отвергла схему, а турецкое правительство попустительствовало разрушительным антигреческим восстаниям в Стамбуле. Британцы их не осудили, потому что они были выгодны для их положения в Греции.

Затем взорвалась Никосия. Яростные демонстрации прошли на площади Метаксаса, которая обычно служила местом вечерних прогулок под неоновыми фонарями. Там греко-кипрская толпа сожгла Британский институт. Спорадически насилие происходило по всему острову, подтверждая решение Идена сменить Армитеджа на сурового, лишенного воображения фельдмаршала сэра Джона Хардинга. Как сказал Гривас, его прибытие означало, что «на Кипре будет править железный кулак».

У Гриваса определенно имелись все основания считать, что новый губернатор обеспечит силу для подавления беспорядков, которые планировала Национальная организация кипрских борцов. Но Хардинг вначале попытался провести переговоры с Макариосом. У фельдмаршала было мало места для маневров, и архиепископ изменил свою позицию с блаженной улыбкой, самообладанием и хладнокровием. Макариос объявил, что является священнослужителем, далеким от мирских дел. Он привел в ярость Хардинга, который заявлял, что является простым солдатом. Когда их переговоры провалились, Национальная организация кипрских борцов усилила бомбометания и стрельбу. Столкновения произошли во многих местах, проводилась подготовка к всеобщей забастовке.

Хардинг нацелился не допустить того, чтобы Кипр пошел по пути Ирландии и Палестины. 25 ноября 1955 г. он объявил чрезвычайное положение. Это дало губернатору дополнительный арсенал для использования против террористов: аресты без ордера, содержание под стражей без суда, пожизненное заключение за саботаж, смертная казнь за ношение оружия. Другие меры включали цензуру, депортацию, порку, комендантский час, коллективные штрафы, запрет собраний и забастовок.

Хардинг реорганизовал и увеличил свои силы. К 1956 г. он имел в своем распоряжении 12 000 солдат и 2 000 полицейских, чтобы разбираться с тысячей человек из Национальной организации кипрских борцов. Губернатор требовал энергичных действий.

Его подчиненные занимались патрулированием, устраивали засады на дорогах, дежурили на дорожных контрольно-пропускных пунктах, вторгались в монастыри, собирали разведывательный данные и стирали граффити, иногда заменяя их собственными: «Греки — трусы», «Платон — сорт картошки». Они запирали непослушных учеников, застигнутых за пределами школы, где были запрещены голубые ручки, а также бело-голубые флаги. Войска грубо и часто с жестокостью проводили обыски. Солдаты обычно окружали деревню и при помощи штыков и прикладов загоняли мужчин в поспешно сооруженные клетки из колючей проволоки. Пока дома людей обыскивали, грабили или просто крушили, «проклятые местные» (как их называли английские солдаты) были вынуждены часами стоять на жарком солнце, подняв руки вверх. После допросов их внимательнейшим образом рассматривали информаторы, которых службы безопасности называли «цепными жабами». Тех, кого опознавали в качестве членов Национальной организации кипрских борцов, увозили на грузовиках.

Но, пытаясь разгромить Гриваса, Хардинг одновременно продолжал обхаживать Макариоса. Он делал уступки, признавая, что «никогда» Хопкинсона означало «когда-нибудь». В конце февраля 1956 г. министр по делам колоний снова посетил Никосию, чтобы встретиться с архиепископом, которого нашел утонченным и дружелюбным. Леннокс-Бойда особенно очаровали его руки, которые были «очень красивы и безупречно чисты». Министр по делам колоний хотел немного приукрасить действительность для архиепископа. Но его сдержал Идеи, который все еще рассматривал Кипр в качестве проверки своей политической силы и зрелости. Не было достигнуто никакого соглашения. Когда он покинул помещение, Леннокс-Бойд мог сказать Макарию: «Пусть Бог спасет ваш народ».

Это оказалось своевременной молитвой. Через несколько дней Хардинг отправил Макариоса в ссылку на Сейшелы. Британцы проклинали архиепископа, как Распутина нового времени, а греки называли его современным Севастьяном, который имел одно неоценимое преимущество — он не был мертв.

Через несколько месяцев неприятный маленький колониальный конфликт достиг пика. В 1956 г. произошло 2 500 насильственных действий, которые привели к 250 смертям. Борьба обострилась после повешения первых осужденных террористов, за этим последовала казнь Гривасом двух захваченных британских сержантов. Но убийства происходили повсеместно — они были даже «почетными», по словам Гарольда Макмиллана, который сказал: пока британцы внесли изменения в десять заповедей, чтобы санкционировать прелюбодеяние, киприоты сделали то же самое, чтобы позволить убийство.

Гривас безжалостно уничтожал греков-предателей. Борьба захватила всех. Когда Национальная организация кипрских борцов убила полицейского-мусульманина в мае 1956 г., Гривас записал: «Турецкие орды врывались в греческий квартал Никосии, совершали набеги, жгли, грабили, убивали и вели себя скорее какдикие звери, а не люди». К этому времени у Хардинга насчитывалось уже двадцать тысяч солдат, которые проводили зачистки в горах Тродос и Кирении. Им помогали вертолеты и собаки-ищейки, они добились многих побед над партизанами, которых бомбардировали посланиями из громкоговорителя, установленного на самолете: «Игра закончена».

Хардинг выигрывал благодаря лучше поставленной разведке, часть данных добывалось под пытками. Это было стандартной практикой допросов подозреваемых, которых били в живот плоскими досками, ударяли в яички, частично душили мокрыми тряпками, издевались другими способами. По крайней мере шесть человек умерли во время допросов, других застрелили «при попытке к бегству». Однако некоторые офицеры оправдывали пытки, считая их «способом нанесения поражения терроризму и спасения человеческих жизней». Более того, это терпело и покрывало высшее руководство.

Жестокости и зверства творились в тюрьмах и лагерях, в которых содержались многие сотни киприотов. Несмотря на многочисленные официальные отрицания, имелось достаточно доказательств, чтобы поддержать серьезные обвинения против британских империалистов. К счастью для них, греки просто организовали «клеветническую кампанию». Например, они говорили, что замок в Кирении — это «второй Дахау», в котором работает «новое гестапо с мясником Хардингом во главе». Британцы легко отбивались от таких утверждений, которые были такими же абсурдными, как их собственные пропагандистские заявления о том, будто известная своим пуританством Национальная организация кипрских борцов заставляет заниматься проституцией двенадцатилетних девочек.

На самом-то деле Хардинг вполне мог поражаться собственной умеренности. «Но его меры были слишком суровыми для слабых, и слишком слабыми для сильных». Другими словами, они на- страивали против него греческое население, не уничтожая Национальной организации кипрских борцов. Контртерроризм оказался контрпродуктивным. Он кристаллизовал народную поддержку Гриваса. Как объявил мэр Никосии, «теперь мы все — Национальная организация кипрских борцов!»

В дальнейшем Гривас говорил, что грекам следует поставить памятник Хардингу, поскольку он сделал больше чем кто-либо другой для поддержки духа эллинистического сопротивления на Кипре. Но правда состоит в том, что фельдмаршал близко подошел к нанесению поражения полковнику. Гривасу пришлось объявить о прекращении военных действий в августе 1956 г. Хотя он с презрением отверг глупое требование Хардинга о капитуляции, Гривасу удалось вернуть себе инициативу только в результате Суэцкого кризиса. Но после «черного ноября», во время которого произошло самое жуткое кровопролитие за время конфликта, британские силы опять одержали верх.

В марте 1957 г. Гривас объявил перемирие. Это привело к окончанию его длительной кампании, хотя вспышки насилия продолжались еще двадцать один месяц. На самом деле полковник стал еще более драчливым и неуживчивым, когда это было возможным. Он обдумывал погром всего турецкого сообщества, но его сдержал Макариос. Священнослужитель считал: «Нам следует бросить гранату или парочку с какой-нибудь крыши, чтобы преподать урок, и чтобы они в будущем не смели собираться толпами». Гривас хотел запустить мышьяк в определенные акведуки, пытался заполучить тифозные палочки для использования против британцев. Его армия отказалась подчиняться ему в этом, потому что такая тактика уничтожит освободительную борьбу. С другой стороны, в это время в ежегодном отчете по кипрским тюрьмам отмечалось: «Виселицу, которая довольно сильно устарела, следует модернизировать».

Трагедия Хардинга состояла в том, что он не мог перевоплотить военные репрессии в политическое примирение. После унизительного отступления из Суэца правительство «тори» должно было крепко удерживаться на Кипре. Ведь казалось, что силы безопасности вот-вот добьются победы. Лорд Радклифф, которому поручили составить проект кипрской конституции, должен был отразить в ней масштаб власти Британии. С другой стороны, Макмиллан горел желанием сбежать из кипрского лабиринта, и не в меньшей степени оттого, что произошло множество выступлений против британского империализма и в ООН, и в США.

Еще более смущали шаги Греции по предъявлению обвинений Великобритании в Европейском суде в Страсбурге в связи с нарушением прав человека. Министерство иностранных дел было шокировано тоталитарными зверствами и стало продвигать Европейскую конвенцию, которая вступила в силу в 1953 г. Но Министерство неправильно предполагало, что «права человека предназначены для иностранцев». Вместо этого конвенция бумерангом ударила по тем, кто ее продвигал, вызвав ярость в Доме правительства в Никосии и беспокойство в Уайт-холле.

Министр иностранных дел Селвин Ллойд был особенно обеспокоен. Когда европейских комиссаров собрались отправить для расследования ситуации на Кипре, он выразил «тревогу и неверие из-за того, что благодаря конвенции мы оказались в этом затруднительном положении, а еще большее неверие — из-за того, что ее можно применить к такому большому количеству колоний».

Тем временем в апреле 1957 г. Макмиллан сделал миролюбивый жест. Он приказал выпустить Макариоса с Сейшельских островов, где тот жил в летней резиденции губернатора Сан-Суси. (Его перевезли туда, когда Леннокс-Бойд выяснил, что архиепископа собираются размещать в доме, именуемом Бастилия). Министерство по делам колоний продолжало нервничать из-за названий. Оно не позволило Макариосу сесть на корабль под названием «Мировая Гармония» (хотя заменивший его «Олимпийский Громовержец» оказался немногим лучше). Министерство также беспокоило, что интервьюер Би-би-си может обратиться к архиепископу «Ваше блаженство». Макариосу запретили возвращаться на Кипр, ему пришлось высадиться в Афинах, где он разместился в гостинице «Гранд-Бретань». Хардинг не доверял ему больше, чем когда-либо. Причиной тому стали откровения Гриваса, обнаруженные в его захваченных дневниках. Там говорилось о связях Макариоса с Национальной организации кипрских борцов.

Хардинг пытался дискредитировать беспокойного священнослужителя при помощи памфлета под названием «Церковь и терроризм» (изначально он назывался «Пламенный поп»). Определенно фельдмаршал был не тем человеком, который способен вести переговоры или выступать против архиепископа. Поэтому, в большей степени испытывающий раздражение от британских политиков, чем от греческих террористов, он уехал. Макмиллан выбрал его преемником либерально настроенного идеалиста сэра Хью Фута. Прибыв на Кипр 3 декабря 1957 г., новый губернатор скоро получил кличку «человек с кошачьей походной».

Это произошло потому, что Фут излучал благодушие и выступал за демократическую развязку. Он попросил дать ему «медовый месяц» и осудил насилие, как «слугу тирании».

Он гулял по Ледра-стрит («Миле убийств») в Никосии, ездил по острову на лошади, пожимая руки всем. Губернатор выпустил из тюрем задержанных, снял ограничения, лично пытался успокоить бастующих школьников. В дальнейшем, по собственной инициативе, Фут даже попытался организовать тайную встречу с Грива-сом, который проигнорировал заигрывания «хитрого и опасного дипломата».

Гривас был прав в одном: Фут не мог предложить ничего нового, кроме показного примирения. У гражданского губернатора было меньше свободы действий, чем у его военного предшественника. Когда Леннокс-Бойд узнал о его попытках выйти на Гриваса, что привело в ужас британских командующих на острове, он велел губернатору больше этого не делать.

Премьер-министр был столь же суров. Макмиллан оказался уязвимым для атак главных реакционеров вроде лорда Солсбери, который подал в отставку из кабинета министров после освобождения Макариоса. Он, как Идеен, хотел избежать «ближневосточного Мюнхена». Поэтому Фут мог только идти вперед с пересмотренным планом партнерства — вторым «тридоминиумом». Но это едва ли могло сработать перед лицом греческой оппозиции. Губернатор не видел выхода из лабиринта противоречивых интересов. На самом деле он любил повторять, что «любой, кто понимал ситуацию на Кипре, был неправильно информирован».

Ситуация стала еще более запутанной весной 1958 г. Террористические кампании, возглавляемые возрожденной Национальной организацией кипрских борцов, все еще стремились к энозису, а Турецкие оборонительные силы теперь действовали под лозунгом «разделение или смерть». Они были готовы начать гражданскую войну.

Когда Гривас начал бойкотировать британские товары, бомбить британские цели и убивать британских солдат, Фут осторожно и благоразумно взял сторону турок, что его не радовало. Ведь они были ответственны за большую часть насилия. Во время кровавых действий по очищения их анклавов от греков турки переходили к бесчинствам, поджогам, грабежам, мародерству и убийствам. Национальная организация кипрских борцов отвечала тем же самым. Но, как и обычно, Гривас сражался на нескольких фронтах — не только против турок, но и против британцев, коммунистов, предателей и прочих.

Вскоре Фут начал кампанию репрессий, достойную Хардинга, которая противоречила его великодушию и всем инстинктам. В июле 1958 г., когда этническая борьба достигла высшей точки, примерно тридцать тысяч солдат арестовали две тысячи подозреваемых в связях с Национальной организацией кипрских борцов во время операции, названной «Удачная зачистка». Это удвоило количество содержащихся в лагерях.

После затишья в августе силы безопасности более сурово, чем когда-либо, отвечали на атаки Национальной организации кипрских борцов. Солдаты бульдозерами сносили дома, взрывали здания спортивных залов и кинотеатров, если их могли связать с терроризмом. Они протыкали штыками крестьян и поджигали бороды у священников. Они заставляли киприотов греческого происхождения ездить в их машинах, чтобы предотвратить детонацию бомб у обочин дорог. Когда одну британскую женщину застрелили, а еще одну тяжело ранили в Фамагусте 3 октября, выведенные из себя солдаты пришли в ярость, рвали и метали. Они собрали тысячу греко-киприотов и так сильно их избили, что два человека умерли, а сотни получили тяжелые травмы. В «черном октябре» 1958 г. сорок пять человек были убиты.

Кипр оказался на верхней строчке политической повестки дня для Британии. Это был худший месяц после «черного ноября» двумя годами раньше.

Но в борьбе, которая одновременно велась на политической арене, появилась новая надежда. Правительство в Афинах, которое снова выдвигало обвинения в ООН, надавило на Гриваса, чтобы он прекратил военные действия. Стамбул на Рождество продемонстрировал желание пойти на примирение. Это заставило Фута помиловать двух убийц из Национальной организации кипрских борцов за несколько минут перед тем, как их должны были казнить. Затем он посетил тюрьму, чтобы лично сообщить им хорошую весть, и взял с собой сына Пола, который потом рассказал об этом полуночном приключении. В то время Пол учился на последнем курсе Оксфордского университета. Он отметил несоответствие фраков пришедших с холодными мрачными коридорами тюрьмы. Этот человек слышал плач мужчин, содержащихся там, который только подчеркивался мрачным хором завывающих женщин. «Большинство их них — это безработные оперные сопрано», — сказал толстый английский стражник.

Пол кратко описал свои впечатления от увиденного: «Внезапный свет; два палача стоят, вытянувшись по стойке «смирно». Их работа, запланированная на этот вечер, отменена. Священник в истерике. Два недавно приговоренных к смерти убийцы принимают новость со спокойными улыбками, выражающими сомнения. Они держатся холодно и отстраненно, кажутся красивыми в простой одежде. Благодарное начальство. Солдаты, присутствие которых неизбежно, отдают честь. Наконец, оглушительные аплодисменты от «политических» (очевидно, что новости в тюрьме распространяются быстро)».

Назад, в Дом правительства, Пол ехал молча, в пуленепробиваемом автомобиле отца. Ему пришла в голову мысль, что «убийца может быть патриотом». Для сэра Хью Фута отмена приведения приговора в исполнение представляла собой драматическую перемену отношения и настроений у тех, кого беспокоила судьба Кипра. Это означало перспективу мира для острова, сотрясаемого столкновениями тектонических пластов трех империй — Византийской, Оттоманской и Британской. Все они в большей или меньшей степени уже исчезли, если не считать гордости и предрассудков.

Греция попыталась уладить дело миром, ее заставил на этой пойти провал в ООН, где не удалось добиться продвижения дела вперед. Правительство Константиноса Караманлиса опасалось, что Макмиллан будет проталкивать свой план партнерства, который закончится разделением. Чтобы предотвратить это, сам М-кариос был готов пожертвовать энозисом, положив его на алтарь независимости.

Турцию сдержать своих «янычар» заставило националистическое восстание в Ираке, которое лишило Багдад Багдадского пакта. Турция теперь оказалась открыта как на южном, так и на западном фланге. Поэтому правительство Аднана Мендереса пыталось усилить альянс с НАТО. Турция нацеливалась обеспечивать новое сближение с Великобританией и добиться ослабления напряженности с Грецией, убрав кипрское яблоко раздора с общего стола.

Поэтому в феврале 1959 г. Караманлис и Мендерес встретились в Цюрихе. На тайной встрече в скромной гостинице «Долдер» они согласились на конституцию, которая обеспечит защиту меньшинства в новом суверенном государстве Кипр. Это соглашение было ратифицировано в Лондоне. Макариос подписал его, демонстрируя мучения и нежелание. Гривас, несмотря на «минуты агонии», принял свершившийся факт. Он теперь не мог полагаться на греческую или даже кипрскую поддержку, а если стал бы сражаться в одиночку, то результатом оказался бы «раздел нации, во время которого мы потеряем все».

Полковник обеспечил амнистию для большинства членов Национальной организации кипрских борцов и покинул Кипр в марте 1959 г., все еще с пистолетом. Британская армия не собиралась ему салютовать. Наблюдать за его отъездом был отряжен высокий офицер аристократического происхождения, который лишился правой руки, и поэтому не мог отдать честь Гривасу.

Британская империя прекратила свое существование столь же случайно и беспорядочно, как начинала. Различные территории приобретали независимость различными путями. Некоторые сражались за свободу, другие сочетали минимум силы и жесткие переговоры, третьи сотрудничали с колониальными властями для достижения упорядоченного перехода власти. Разнообразие было особенно очевидно в Средиземноморье. Великобритания сохранила (и сохраняет до сих пор) Гибралтар, анахронизм и аномалию.

Мальта добилась самоуправления в 1964 г., но только после провала плана политического союза с Соединенным Королевством. Этот план скорее был не британским (поскольку имперская федерация всегда являлась фантазией), а французским или римским «в видении одной республики и общего гражданства».

Дело Кипра, который стал республикой под руководством президента Макариоса в августе 1960 года, получилось самым странным. Британия поддерживала стремления Турции, чтобы защитить свои имперские позиции. Так она сеяла драконовы зубы от Пафоса до Фамагусты, после чего собирала урожай беспорядков до декабря 1959 г. Но уже в марте 1957 года Макмиллан сделал вывод, что Великобритании на острове «нужен только аэродром». Однако премьер-министр так боялся ответа «тори» на его «продажу Кипра», что продолжал настаивать на военной победе. По меньшей мере, он хотел иметь какой-то символ своего успеха. Иными словами, британские силы на острове сражались за престиж.

Футу приходилось спасать лицо. В конечном счете, не Макмиллан, а Караманлис и Мендерес разрубили «кипрский узел». Британцев не допустили на греко-турецкие переговоры в Швейцарии. Макмиллан смог заполучить суверенные базы, достаточные для удовлетворения национальной гордости и представить Лондону соглашение в виде триумфа. Но, формируя прошлое острова ему во вред, Британия не получила шанса формировать его будущее во благо. На Кипре, как и в других местах, конфликт сделался наследием империи.