Со времени Американской и Французской революций, когда Королевский ВМФ стал править в мировом океане, Британия рассматривала мыс Доброй Надежды, как барбакан Африки — некий навес, обороняющий подъемный мост. Голубоватые гранитные стены Столовых гор — первый крепостной вал огромного эскарпа, который поднимается гигантскими ступенями к сухому вельду и снежным хребтам Драконовых гор.

Мыс защищал морской путь в Индию, Австралию и на Дальний Восток. Он был захвачен у голландцев во время Наполеоновских войн, до 1815 г. оставаясь стратегическим и коммерческим опорным пунктом. Для укрепления Капской колонии правительство Ливерпуля помогло эмиграции пяти тысяч поселенцев в 1820 г. Они сходили на прибрежный песок в заливе Алгоа с палатками, орудиями труда и коробками.

Это была разношерстная группа, в которую входили несколько элегантных горожан, чуть больше уважаемых фермеров и торговцев. Большинство составляли бледные ремесленники, рабочие с обветренными лицами, а также нищие и оборванцы, которых взяли из работного дома.

Все они составляли ядро еще одной британской колонии, хотя ее развитие оставалось проблематичным. Это происходило не потому, что африканцы значительно превышали британцев количественно, а из-за того, что вновь прибывшие составляли только одну восьмую от европейского населения Южной Африки.

Остальные были бурами (фермерами), потомками голландских пионеров, прибывших в XVII—XVIII вв. Они постепенно продвигались на восток, вдоль зеленой прибрежной долины. Буры сражались за владение землей, деморализовали готтентотов при помощи бренди и оспы, убивали бушменов, словно змей, охотились на имеющуюся в изобилии дичь, организовывали небольшие поселения и разбросанные по территории фермы. Многие африканеры были номадами — «переселенцами в фургонах». К ним относились кальвинисты, которые усаживали свои семьи в фургоны, запряженные волами, и шли за своими стадами.

Буры полагались на свои ружья и Библии, ели билтонг (вяленую говядину) и боккемс (соленую рыбу), сами шили одежду из звериных шкур и являлись самодостаточными во всем, кроме боеприпасов. На самом деле, их образ жизни мало отличался от образа готтентотского.

Готтентоты существовали в симбиозе со своим скотом и мазались его жиром и кишками. Буры мазали тела жиром, чтобы отгонять блох, а полы покрывали коровьим навозом, чтобы отгонять других паразитов. Они спали все вместе под накидками из звериных шкур, подобно африканцам в своих краалях. Мужчины вступали в свободные отношения с «рабынями и женщинами готтентотов». Так буры создали новую цветную расу (одна группа стала называться «бастарды»), одновременно настаивая на чистоте и превосходстве собственной.

Буры были очень жестоки к другим. Первая британская реформа состояла в отмене пыток и колесования. Однако, как выяснили новые правители, самым непокорным и не поддающимся воздействию сообществом на континенте являлось белое племя Южной Африки.

Британцы верили в превосходство белых, но не на тех условиях, которые удовлетворили бы африканеров. Они позволяли приток миссионеров и продвигали идея гуманитаризма, отвергали голландское уголовное право, сделали английский официальным языком и дали ограниченные права африканцам. Наконец в 1833 г. империя освободила рабов, которых в Капской колонии насчитывалось почти сорок тысяч. Но компенсацию выплачивали только в Лондоне.

Атака на то, что буры считали естественным порядком, привела к миграции тысяч из них через Оранжевую реку. Эту одиссею в дальнейшем драматизировали и назвали Великим Переселением. «Воортреккеры», естественно, утверждали, что цель их марша — завоевать свободу, а не поддерживать зависимость. На самом деле, сбрасывая британское ярмо, они заявляли, что действуют «по божественному импульсу».

Великое Переселение было исходом нескольких избранных людей в поисках «земли обетованной», так оно представлялось в бурской мифологии. Это была достаточно сильная вера, чтобы связать вместе бедных, разрозненных, вздорных и задиристых «воортреккеров» во время долгого путешествия в глубину континента.

Это было путешествие во времени, поскольку они пытались созидать свое будущее, оставаясь в прошлом. Буры объединились против банту, волны которых катились на юг на протяжении жизни нескольких поколений. Африканеры проклинали их и называли кафрами (это близко к термину, которым арабы называют неверных), били и убивали их, как амаликитян. Никто из банту не был более грозным или устрашающим, чем зулусы, которых превратил в мощную военную машину их яростный правитель Чака. Он муштровал своих босоногих воинов на ковре из колючего терновника, казня любого, кто лишь поморщился.

Однако наступление буров было безжалостным, как позднее написал один британский офицер: «Ясно одно — белый человек хотел заполучить землю чернокожего. Вначале он получил разрешение у чернокожего пасти свой скот, затем пришел, чтобы построить лачугу, затем дом. Затем прибыли новые буры. Потом, как рассказали нам зулусы, белые не стали напоминать жаб, которые прыгают и прыгают, пока не запрыгнут в середину дома».

На сочных пастбищах Наталя с обеих сторон устраивались бойни. Но зулусы, вооруженные ассегаями и прикрывавшиеся щитами из воловьих шкур, не могли произвести большого впечатления, чем выставленные кругами для обороны фургоны из воловьих шкур, связанные друг с другом. Обороняли их буры с ружьями.

Тысячи африканцев падали перед этими лагерями, окруженными повозками. Черные тела «напоминали кучи тыкв на богатой земле». Британцы хотели установить мир и запереть буров на территории, окруженной сушей. Они аннексировали Наталь в 1843 г.

Затем британцы пошли дальше — к Ваалю и Тугеле. Буры отступали через Драконовы горы. Казалось, что там они не представляют никакой угрозы (кроме как своим чернокожим соседям, чьих детей они воровали и порабощали в качестве «учеников»).

Были подписаны соглашения, которые давали бурам право жить, как они хотят, в Оранжевом Свободном Государстве и Трансваале. В самой Капской колонии в 1853 г. появилось выборное собрание. Избирательное право давали деньги, а не расовая принадлежность.

Британцы сконцентрировались на поглощении и эксплуатации того, что они получили. От этой политики больше всего пострадали коса, которые проживали на территории, ставшей британской Кафрарией (она располагалась к северо-востоку от реки Грейт-Фиш). Африканцы видели, как теряют независимость, как их культура разрушается, труд эксплуатируется. Они стали приверженцами тысячелетнего культа, проповедуемого их колдунами. В 1856—57 гг., ожидая получить национальное спасение при помощи огромной жертвы, они убили свой скот. После этого не имеющего параллелей массового убийства, акта общего отчаяния, десятки тысяч коса погибли голодной смертью.

Казалось, что беспорядочности и замешательству местных жителей соответствует отсталость буров, но британские министры сделали вывод, что Южная Африка должна развиваться скорее по типу Канады, а не Индии. Другими словами, это должна быть не военная администрация с белым гарнизоном, который подчиняется приказам из Лондона, а «конфедеративный и самоуправляемый доминион».

Неизбежно, что доминировать в нем будут буры, как написал Дж.А. Фроуд, эмиссар министра по делам колоний Дизраэли, лорда Карнарвона, поскольку они доминируют в парламенте Капской колонии. Но он считал, что эти косматые и грубые фермеры, которые за два столетия превратились «в нечто типа патагонцев, если судить по размерам», решат остаться под британским флагом.

Он делал вывод, что есть только одно условие. Им необходимо позволить «распространить на всю страну более суровую систему местного правления, которая великолепно показала себя в Оранжевом Свободном Государстве».

Жертвование интересами чернокожих ради единства белых определенно являлось привлекательным. Но британские либералы выступили против попытки стирания африканцев с лица земли. А консерваторы-буры с негодованием выступили против вторжений британцев. Они особенно возмущались из-за потери богатой алмазами голубой земли вокруг Кимберли, на которую могла справедливо претендовать Оранжевая Республика.

Еще более неприятным, раздражающим и унизительным событием стала аннексия Трансвааля в 1877 г., когда он был слишком слаб, чтобы сопротивляться давлению британцев. Бурская республика находилась на грани банкротства. В казне насчитывалось 12 шиллингов и 6 пенсов, и она была вынуждена платить своему министру почт марками. Более того, Трансвааль осаждали враждебно настроенные банту.

Сэр Теофил Шепстоун, министр внутренних дел Наталя, отправился в Преторию, малоразвитую приграничную деревню, окруженную древними скалистыми горами и новыми эвкалиптовыми и олеандровыми лесами. Он шел во главе двадцати пяти тысяч служащих конной полиции Наталя, одетых в синие мундиры и с остроконечными шлемами на головах. В день рождения королевы Виктории (24 мая) самый молодой офицер штаба Шепстоуна, Райдер Хаггард, впервые поднял британский флаг над Трансваалем. На рыночной площади, где скот пасся под дубами, а в крикет играли между крытой соломой церковью и крытым соломой Парламентом (Фолксраадом), на них угрюмо смотрели буры.

Но бурам требовалась британская защита, особенно, против зулусов, которых Хаггард назвал «африканскими римлянами».

Новый британский верховный комиссар в Кейптауне, сэр Бартл Фрер, был нацелен защищать буров и добиться от них подчинения. Как он информировал королеву Викторию, они являются очень интересными и очень примитивными людьми, которых можно «сделать верными подданными Вашего Величества, как франко-канадцев».

Это было подходящее, но глупое и абсурдное сравнение, поскольку оба сообщества яростно сопротивлялись ассимиляции. Более того, политика Фрера имела один фундаментальный недостаток. Шепстоун добился неохотного согласия африканеров, но не их верности, поскольку их республика находилась в опасности. После того, как Фрер сдержал обещание обеспечить Трансвааль надежными границами, у буров не оставалось поводов находиться под властью короны.

Фрер допустил еще один просчет, навязывая скорее свою собственную политику, а не политику своих начальников. Это привело его бурную общественную жизнь к бесславному завершению. Он был способным, энергичным, культурным, педантичным до самых кончиков своих очень ухоженных усов. Кроме того, он отличился в Индии.

Фрер знал несколько языков (выучил на пути на Индостан арабский в достаточной мере, чтобы изъясняться во время путешествий по Египту) Он выбрал строгую отеческую линию поведения «при общении с варварами».

В качестве губернатора Бомбея Фрер приобрел незыблемую веру в собственные суждения. В Кейптауне его раздувало от самоуверенности. Он изгнал нежелавших сотрудничать с ним пастырей и заслужил кличку, которую дал Уолсли — «Сэр Бутылка Пива».

На самом деле Уолсли испытывал смешанные чувства по отношению к Фреру, считая, что он «выбрал для себя великую карьеру завоеваний, которая должна закончиться в великолепной африканской империи под британским флагом… Я с большим восхищением отношусь к Фреру, который под елейной внешностью Пекснифа и с манерами пожилой дамы имеет сердце мужчины». [Пексниф — персонаж из романа Диккенса «Мартин Чазлвит». — Прим. перев.). В любом случае, новый верховный комиссар был достаточно смел, чтобы игнорировать нового министра по делам колоний сэра Майкла Хикс Бича, который сказал ему в ноябре 1878 г.: «Нам сейчас совершенно не нужна война с зулусами».

Фрер настоял, что король Кетевайо, племянник Чаки, является «агрессивным деспотом», а история его правления «написана кровью»14. Не ставя в известность Бича и не получив его одобрения, верховный комиссар издал ультиматум, требуя разоружения зулусов.

Раздражительный и вспыльчивый министр по делам колоний пожаловался, что не может контролировать Фрера без телеграфа (подводный кабель довели до Кейптауна только в декабре 1879 г.). Вероятно, он не смог бы контролировать его, даже если бы такой кабель был.

Поэтому британская армия выступила из Питермарицбурга в белых шлемах и красных мундирах (либо в синей форме и жестких соломенных шляпах). Колониальные солдаты были в шляпах с широкими мягкими опущенными полями. В состав войска входили девять тысяч африканских призывников, составлявших примерно половину всего подразделения.

Скрипели колеса, свистели плети, а оркестр играл «Я оставляю тебя в печали, Энни». Именно эта мелодия звучала, когда войска Конфедерации отправлялись для участия в Гражданской войне в Америке.

Сборное подразделение генерала лорда Челмсфорда, которое наступало тремя длинными колоннами, поднимая огромное облако пыли, продвигалось вперед ужасающе медленно. Зулусы могли передвигаться в три раза быстрее британской пехоты, прозвав англичан «вьючными волами». И в самом деле, потребовалось 27 000 настоящих волов, чтобы тянуть 2500 фургонов и повозок с припасами. Это сильно мешало Челмсфорду, и он нашел, что разбивание лагеря каждый вечер, как советовали лидеры буров вроде Пола Крюгера, отнимает слишком много времени.

Другие старшие офицеры считали, что генерал не подходит даже для того, чтобы быть капралом. Он верил в неуязвимость британской огневой мощи, его беспокоило только то, что зулусы могут избежать генерального сражения. Лорд Челмсфорд даже разделил свою центральную колонну. С половиной подчиненных он преследовал отдельные боевые отряды по высокому плато, по траве, кустам и среди валунов, которые перемежались оврагами и возвышенностями. Остальных генерал оставил в открытом лагере под скалой, внешне напоминающей сфинкса и названной Исандлвана.

Здесь 22 января 1879 г. двадцать тысяч воинов, которые прятались холодной влажной ночью в ближайшей долине, провели основную атаку. Эти бойцы держались только на нюхательном табаке, который хранили в бутылочных тыквах. Тыквы они носили на проколотых мочках ушей.

Фрер назвал зулусов «гладиаторами, уничтожающими людей и сохраняющими целибат», но они возбуждались не от отсутствия секса, а только из-за необходимости защищать свою землю, краали и скот.

Воины понеслись вперед, словно темная волна по серо-зеленому вельду. Если смотреть с удаления, как сказал один солдат, то войско зулусов было «черным, как Ад, и густым, как трава».

Вскоре стало можно рассмотреть детали. Зулусы были крупными мужчинами, в среднем крупнее своих британских противников.

В зависимости от ранга и отряда, они носили красные перья или белые перья страусов, вставленные в головные уборы из шкуры выдры или леопарда. Уши закрывали куски зеленой шкуры обезьян, на шеях висели ожерелья с оберегами, обернутые змеиной шкурой или кожей ящериц. Белые бычьи или воловьи хвосты окружали их шеи, запястья, колени и руки. На них были меховые юбки или накидки с кисточками.

Зулусы неслись вперед большими шагами и шипели, словно мамбы. Они били ассагаями по черным или белым щитам и безудержно стреляли из мушкетов.

Гораздо более смертоносными оказались залпы из «Мартини-Генри». Их тяжелые пули 45 калибра «прорезали дороги» среди рядов атакующей толпы. Но зулусы применили свою обычную бычью тактику: основной удар принимала «грудь» их войска, а два «рога» окружали врага.

Через несколько минут они смогли использовать проемы в британских рядах и недостаток боеприпасов. Сражение распалось на разрозненные стычки, борьба шла врукопашную. Штыки использовали против «иклва» — острых, словно бритва, клинков, которые получили название, напоминающее звук, который они производили, когда их вытаскивали из человеческого тела.

Некоторым солдатам Челмсфорда удалось сбежать. Но в спускающейся тьме, вызванной частичным солнечным затмением, зулусы «вымыли свои копья» в крови более семисот европейцев и почти пятисот африканцев. Они вспороли им животы, чтобы выпустить души, которые в противном случае стали бы преследовать убийц. Не менее 1 500 зулусов тоже лишились жизни, поэтому победа оказалась пирровой. «В живот нашего народа воткнули ассагай! — кричал Кетевайо. — Не хватает слез, чтобы оплакивать мертвых».

Челмсфорд был менее красноречив, хотя говорили, что он находился в ужасающем настроении после поражения. Дизраэли был подавлен, хотя и выразил неохотное восхищение зулусами, которые не только нанесли поражение британским генералам, но и обратили в свою веру британских епископов. Он ссылался на Джона Коленсо из Наталя, известного, как «Пять» из-за неортодоксальных взглядов на Пятикнижие, которые он принял в результате настойчивых вопросов зулусов.

Правительство Дизраэли публично осудило Фрера, которого вскоре заново призвали на службу. Британские газеты выразили ужас из-за худшего разгрома британской армии «дикарями» после отступления из Кабула. Однако бурам Исандлвана придала мужества, показывая, что британский боевой дух находится на спаде, а империя — в упадке.

Британцы частично отомстили в Роркес-Дрифте, хотя одиннадцать Крестов Виктории, полученных за оборону, были вручены не просто за доблесть, но и ради пропаганды.

После последующих отступлений, необузданных убийств и грабежей с обеих сторон, британцы стали более организованно сражаться с противником. В июле 1879 г. зулусы, чьи предложения о мире проигнорировали, потерпели сокрушительное поражение в Улунди.

Уолсли, который сменил Челмсфорда, тогда разделил царство Кетевайо на тринадцать отдельных княжеств, номинально подчиненных британскому резиденту. Это привело к гражданской войне и дезинтеграции власти зулусов. Самого Кетевайо посадили в тюрьму в замке Кейптауна, где он оделся в западные одежды вместо леопардовых шкур и ожерелий из львиных когтей. (Ожерелье в виде приза забрал сам Уолсли. Каждый коготь отдельно вставили в оправу, сделали гравировку, и Уолсли отправил их влиятельным дамам в Британии).

Но даже в сером фланелевом костюме Кетейвао продолжал «выглядеть царственно». Очевидно, он пытался сохранить свои царские прерогативы и предложил пятьдесят голов скота за красивую жену нового верховного комиссара сэра Геркулеса Робинсона. Говорили, что это предложение «и непристойно, и, вероятно, недостаточно».

Через некоторое время Кетевайо посетил Англию, где его чествовала общественность, принимала королева Виктория и приветствовал мистер Гладстон, который предложил ему остановиться у него дома на Харли-стрит.

В отличие от зулусского царя, Пол Крюгер, который вскоре станет президентом Трансвааля, вынужден был остановиться в отеле «Албермарль». Здесь он выглядел несоответствующе, более походил на царя зулусов из-за пышных усов, мешковатых штанов, черной шляпы и короткого баптистского сюртука, от которого резко пахло табаком из Магализберга. (Крюгер постоянно курил трубку).

Кетевайо получил разрешение вернуться в земли зулусов (и вскоре умер). А Крюгер не получил свободы для Трансвааля. Хикс Бич не желал отказываться от чего-либо, на что британский лев «уже поставил лапу».

Гладстон, чье правительство резко разделилось по другим вопросам (особенно, относительно использования силы для подавления беспорядков в Ирландии), отказался от своих ранних заявлений по поводу аннексии, которую так яростно осуждал. Его поколебало предупреждение Уолсли о том, что буры неспособны на самоуправление, а независимый Трансвааль может рухнуть: «Это изменит соответствующие позиции, занятые белым человеком и местным населением в целом по всей Африке. Такой результат может оказаться фатальным для британских интересов».

Уолсли пытался примирить буров с их колониальной судьбой, подавить банту. Он же обещал построить железную дорогу.

Но Уолсли был непреклонен в вопросе суверенитета. Он объявил, что Вааль может потечь в другую сторону, а солнце прекратить сиять, и только после этого будет спущен «Юнион Джек». Фрер также говорил, что британский флаг продолжит реять над землей, на что лидер буров Пит Жубер ответил: «Над землей — возможно. Над людьми — никогда».

Таким образом, буры были убеждены, что должны использовать силу. Они подняли собственное знамя с зеленой вертикальной полосой у древка и тремя горизонтальными полосами (красной, белой и синей). Первые выстрелы прозвучали в декабре 1880 г.

Британцы ожидали быстрой победы и смотрели на буров, как на трусливых крестьян, которые немногим лучше, чем дикари. Но «нация охотников на оленей» боролась за определенную цель. Сэр Роберт Герберт, заместитель министра по делам колоний, признавал: «Эта цель стимулирует их голландскую храбрость».

А красные мундиры, подчиняясь «догматическому учению плаца у казармы», где муштра со штыком ставилась выше меткости, не могли соответствовать этим «горным дьяволам». Преемник Уолсли генерал сэр Джордж Колли потерпел два поражения, которые последовали быстро, одно за другим. В Лондоне Военное министерство жалобно спрашивало, сколько продлится конфликт, на что Министерство по делам колоний остроумно отвечало, что не обладает даром предвидения.

Колли был уверен, что может покончить с бурами, захватив Маджубу, вулканическую вершину, которая выходила на ключевую позицию буров в Лаингс-Нек (название переводилось с языка зулусов как «Голубиная Гора»). Оказавшись на вершине и увидев, как вражеские костры мигают внизу под ним, Колли воскликнул: «Мы могли бы оставаться здесь вечно». Однако он не доставил наверх пулеметы «Гатлинг», а также не приказал копать траншеи по краю вершины в форме блюдца.

Буры решили атаковать. Примерно 180 добровольцев поползли вверх по крутым склонам, поросшим кустарником и покрытым валунами. Они умело использовали прикрытия и направляли смертоносный огонь на защитников. А когда они штурмовали высоты, то застрелили Колли в лоб. Они также убили, ранили или взяли в плен 284 человека из 350, едва ли пострадав сами. (Заодно буры забрали все, что только можно, вплоть до ботинок Колли).

Маджубу стали называл «Бурским Бункером».

Это скорее была стычка, а не битва. Но она осложнила жизнь Гладстона, добавившись к Ирландии и другим испытанием. Он вздохнул у себя в дневнике: «Это рука Провидения?»

Правда это или нет, но случившееся убедило его, что ему следовало доверять своей интуиции и искать примирения с Трансваалем. Маджуба стимулировала африканерский национализм, а голландцы из Капской колонии, казалось, были готовы бороться за общие цели вместе с неотесанными кузенами с севера.

Так «великий старец» показал то, что никто не ожидал. Он отвергал призывы к мести, терпел обвинения в капитуляции, глотал пилюли унижения, но освободил Трансвааль. Вначале буры получили частичную независимость, а в ответ на согласие стабилизировать свои границы — полное самоуправление в 1884 г. Но Британия, оставив банту на милость буров, все еще претендовала на «власть сюзерена» над республикой. Это был туманный и оспариваемый термин, намекавший, что Лондон сохраняет контроль над международными делами Претории. На самом деле он был придуман, чтобы скрыть потерю власти Великобританией и признание Гладстоном правоты президента Оранжевой Республики Бранда, когда тот сказал: «Вы не можете править над людьми при помощи штыков».

На самом деле буров, скорее всего, оставили бы в покое, если бы «железный канцлер» Германии внезапно не изменил свое мнение относительно колоний. Бисмарк всегда считал, что они являются дорогой роскошью для бедной Германии, «как шелка и соболя польского знатного господина, у которого нет рубашки, чтобы под ними носить». Но теперь, по причине подъема национального престижа и требований экономической защиты, канцлер решил поискать место под солнцем.

В 1884 г., воспользовавшись замешательством и смятением «великого старца» после Египта, Бисмарк установил протекторат над Юго-Западной Африкой. Вначале британцы не беспокоились. Они хотели прибыльные рынки, а не более дорогие территории, считая, что Бисмарк может отправляться в эту «стерильную песчаную дыру».

Если Германия станет колонизирующей державой, объявил Гладстон, «то я могу только сказать: "Бог ей в помощь"».

Однако германская оккупация дала Трансваалю возможный западный выход к морю через Бечуаналенд. Этот голый регион, включающий пустыню Калахари, являлся «дорогой миссионеров» на север, по которой один раз прошел Ливингстон, а также «Суэцким каналом» Капской колонии. Последняя хотела свободно расширяться к Замбези.

Как писал секретарь Гладстона, буры Трансвааля были уже «невероятно грубы и вели себя по-хамски», поддерживали опасных приграничных разбойников и «пробирались в Бечуаналенд». Поэтому в 1885 г. Гладстон еще раз использовал силу. Он получил поддержку самого способного министра, «радикала Джо» Чемберлена, который теперь становился «джингоистом Джо» — отчасти потому, что отказывался «подставлять другую щеку» Бисмарку, а тем более — Крюгеру.

Генерал сэр Чарльз Уоррен отправился на север с небольшим подразделением (его транспортировка была за внушительную плату организована теми самыми приграничными разбойниками, которые являлись причиной проблем) и аннексировал Бечуаналенд для короны. Это приобретение являлось классическим опытом оборонительного и неохотного империализма — расширялась территория, куда простирались владения Великобритании, и одновременно использовалось слишком много ресурсов, которые доходили до предела.

Год спустя открытие золотой жилы в Уитватерсрэнде, причем такой богатой, что она затмила даже алмазные копи Кимберли, трансформировало положение Трансвааля. Внезапно республика Крюгера из нуждающейся тихой деревенской заводи превратилась в Эльдорадо. Йоханнесбург появился, словно гриб на голом плато, где даже из муравейников сыпалась желтая пыль. Разработки и добыча превратили этот поселок из палаток, бараков и времянок, прорезанный шрамами раскопок и сточных канав, используемых как отхожие места, в «крупнейший игорный ад на земле», раздутый салунами и борделями.

В течение десяти лет этот центр крупнейшей золотой лихорадки в истории стал самым большим городом в Южной Африке, хотя до появления железной дороги в 1892 г. каждый гвоздь, доску и кирпич приходилось доставлять в фургонах, которые тащили волы.

К концу века свыше четверти мирового золота добывалось на рудниках Йоханнесбурга. Металл изменил равновесие сил на половине континента, поскольку к 1889 г. доход Трансвааля (1,5 миллиона фунтов стерлингов) соответствовал доходу Капской колонии. В результате, как сказал один из политиков Кейптауна, Джон Х. Мерриман, «с идеей Британской империи в Южной Африке покончено, а идея Соединенных Штатов Южной Африки под дружественной защитой, а возможно, какой-то пока неопределенной связи с Великобританией занимает ее место».

Президент Крюгер не собирался принимать ничего, кроме неограниченной независимости. Он использовал новое богатство Трансвааля для строительства железной дороги через Португальскую Восточную Африку к морю, к заливу Делагоа, а также зондировал почву насчет немецкой помощи, чтобы бросить вызов британскому главенству.

Однако позиция Крюгера была подорвана притоком иностранцев, многие из которых оказались британцами. Это были неуправляемые и неотесанные люди. Журналистка «Тайме» Флора Шоу сказала, что ни один человек из дюжины не знал разницы между словами «violin» (скрипка) и «vegetable» (овощ).

Они также были очень разнообразными, как отмечает писательница Олив Шрейнер: «Слуга в вашем доме может оказаться кафром, ваша прачка — полукровкой, мясник — венгром, булочник — англичанином, чистильщик обуви — немцем. Овощи и фрукты вы можете покупать у индуса, уголь у китайца за углом, бакалейщиком окажется русский еврей, а ваш лучший друг — американцем». Основная масса проституток, известных, как «континентальные женщины», прибывала из Парижа и Чикаго.

Президент рассматривал Йоханнесбург, как Город Долины, несущий зло в себе самом, но считал его еще и скрытым злом. Он называл иностранцев стервятниками и обрезал их политические крылья, чтобы сохранить бурский контроль над республикой. Но нельзя было остановить Британию от дальнейшего огораживания Трансвааля. Более того, Крюгер встретил своего двойника — защитника агрессивного империализма и колосса алмазных копей Сесила Родса.

Крюгер сравнивал себя с волом, а Родса — с беговым конем, надеясь, что сила победит скорость. Президент и в самом деле был мощной фигурой — грубоватый, неприветливый, угрюмый, некрасивый, упрямый и жестокий. В молодости он мог поднять на плечах груженый фургон. Когда большую часть его левого большого пальца оторвало взрывом, обрубок загноился и началась гангрена, он сам отрезал его складным ножом и вытянул яд, опуская руку в живот только что убитого козла.

Крюгер относился к эпохе Великого Переселения, в котором участвовал мальчиком. Будучи президентом, он носил архаичную форму — цилиндр, фрак, зеленый пояс и бакенбарды. Хотя он мог впадать в звериную ярость, этот человек обычно играл сельского жителя, в равной мере выдавая народные мудрости и плевки. Он придерживался положений Ветхого Завета и однажды заверял моряка, обошедшего вокруг света, Джошуа Склокума, что земля плоская.

В отличие от него Родс хотел, если будет возможно, аннексировать и планеты. Он определенно верил, что «мы — первая раса в мире, и чем большую часть мира мы заселим, тем лучше для человеческой расы». Сесил Родс мечтал, чтобы «Юнион Джек» развевался над всеми «нецивилизованными» территориями, включая Палестину, Японию, Южную Америку и Африку от Кейптауна до Каира. Он даже представлял возврат Соединенных Штатов Америки и таким образом обеспечение глобального мира «на вечные времена».

В то время, когда британцы начинали строить особые трансатлантические отношения, чтобы компенсировать относительный упадок своей страны, он был готов к «аннексии империи по отношению к Американской республике, если это обеспечит союз народов, говорящих на английском языке».

С его точки зрения экспансия за границу помогла бы избежать революции дома. Родс скорее читал Гиббона, а не Библию. Он всегда был готов припомнить римский прецедент. В тайне этот человек даже платил бедным ученым за перевод оригиналов тех произведений, которые использовал историк, собрав их в двухстах томах в сафьяновом переплете, добавив к ним биографии римских императоров.

Родс считал, что сам он физически напоминает Тита, а умственно Адриана. Его любимой цитатой была: «Всегда помни, что ты римлянин». «Родс был римлянином в большей степени, чем какой-либо англичанин когда-либо, — сказал про него писатель Эмиль Людвиг. — Это выдающийся романтик, гений колонизации, империалист до грани безумия».

Родс расслаблялся в поношенной твидовой или фланелевой одежде, которую любил носить. Обычно он садился на ступени своего низкого белого особняка с остроконечной крышей, именовавшегося «Большая Житница». Дом располагался под пиком Дьявола Столовых гор. При ярком лунном свете и говорил о величии Рима. (В доме имелась огромная ванна в римском стиле, выдолбленная из единого куска гранита, в которую, заполнив ее холодной водой, владелец опускался каждый день).

Пока Крюгер, чья республика покоилась на золоте, являлся пророком выживания буров, Роде, который стал королем алмазов, являлся ясновидящим британской экспансии. Освальд Шпенглер, автор «Упадка запада» (1918 г. считал его современным Цезарем, «первым человеком новой эпохи».

Сесил Родс родился в 1853 г. Он был сыном викария епископа Стортфорда. Уже в юности Родс предложил основать тайное общество по типу иезуитского для продвижения расширения Британии. Он был высоким человеком благородной внешности, со светлыми волосами, голубыми глазами, с ямочкой на подбородке и слабыми легкими.

Родс приехал в Южную Африку поправить здоровье и нашел богатство, достаточно большое для удовлетворения даже его амбиций. С его точки зрения алмазы были просто кристаллизованной властью.

Вернувшись после запоздалого обучения в Оксфорде, за которое было заплачено его первой разведкой месторождения, Родс провел много часов, глядя на огромный рудник с открытой горной выработкой в Кимберли. Это была самая крупная яма в мире, сделанная человеком. Ее выбили в потухшем вулкане, который скрывал изобилие алмазов у себя в жерле. Она составляла двенадцать акров площади, а спуск шел на несколько сотен футов.

В яме находились тысячи обнаженных африканцев, наполнявших голубой глиной железные ведра вместимостью в одну тонну. Их вытаскивали на поверхность на тросах, которые пересекались над кратером, словно паутина «гигантского паука» или «струны какой-то чудесной арфы».

Когда Родса спросили, о чем он задумался, он ответил, что рассчитывает «власть, которую эта голубая глина даст человеку, получившему контроль надо всем этим».

В полной мере используя свой «серебряный» язык, личный шарм, способность очаровывать и всю технику от упрашивания, лести и обмана до откровенных взяток, Родс консолидировал конкурирующие компании в реальную монополию «Де Бирс».

Последним крупным предпринимателем, который сопротивлялся объединению, стал Барни Барнато — действительно очень крепкий орешек. Когда позднее одна аристократка пригласила его, чтобы он взглянул на ее шляпку во вкусе Ватто, то Барнато решил, что она имеет в виду какую-то часть тела. Но после восемнадцати часов льстивых речей Родса, в четыре часа утра Барнато сказал: «Вы на самом деле хотите создать империю. Ну, наверное, я должен вам сдаться».

Через два года, в 1890 г., Родс заявил: «Богатство «Де Бирс» равняется четверти богатства всей Капской колонии». Но его интересовали только имперские дивиденды, и он соответственно обирал компанию. Это вызвало гневные, но неэффективные протесты у капиталистов, которые его поддерживали. Они больше хотели прибыли, а не власть, чем противоречили тезису Дж.А. Гобсона и других о том, что финансы «управляют двигателем империи».

Сам лорд Ротшильд, который говорил, что история «Де Бирс» — «просто сказка», не мог остановить Родса от использования компании для оплаты «мечты его жизни».

Ротшильд считал Родса «авантюристом». Можно не сомневаться, что Родс часто бывал безжалостным, иногда — безрассудным и беспечным.

Родс был сентиментальным циником, мягким, словно Грации, но жестким, как богиня Судьбы. Он верил, что цель оправдывает средства, филантропы заслуживают 5 процентов, а каждый человек имеет свою цену.

Он манипулировал политиками, пэрами и премьер-министрами, предлагал решить вопрос Судана с Махди и урегулировать дело с папой в отношении Ирландии. В стремлении оккупировать землю, которая станет носить его имя, Роде, как говорили, мог даже «найти средства для урегулирования с мухой цеце».

Его первым крупным делом в качестве политика Капской колонии было связано с Яном Хофмейером, защитником фермеров и лидером Лиги африканеров. Он поддерживал имперское предприятие Родса к северу от Лимпопо в ответ на рекламу Родсом дорогого хлеба, дешевого бренди и африканских рабов.

В 1888 г. Родс заплатил оружием за права на разработки королю Лобенгуле, чью подагру доверенное лицо Родса, доктор Леандер Старр Джеймсон, лечил инъекциями морфия. Когда епископ Блумфонтейна запротестовал из-за коварства вооружения матабеле, его заставили замолчать при помощи пожертвования его миссии. Родс сказал одному другу, что епископ покаялся.

В результате смутного и даже фиктивного соглашения с Лобенгулой, Родс смог обеспечить королевский патент (то есть документ, содержащий согласие царствующей особы на создание корпорации) для своей британской «Южноафриканской компании» (ее совет директоров состоял из продажных функционеров и мутных аристократов) для разработки минеральных ресурсов к северу от Трансвааля.

В 1890 г., поддерживая геологоразведочные работы с целью обнаружения золота, которое будет превосходить открытое в Рэнде, он отправил колонну первопроходцев из Кимберли в Машоналенд. Она представляла собой смешанную группу от пэров до пролетариев-люмпенов. Ее провожал генерал Метуэн, который велел отряду идти к Сибутси. Однако генерал небрежно признался: «Я не знаю, кто или что такое Сибутси, человек или гора».

Первопроходцы ехали в 117 фургонах, которые тащили волы. В фургонах лежали фонарики и пулеметы «Максим». Они медленно пробирались по вельду, сквозь густые кустарники, мимо огромных баобабов, через высохшие и занесенные песком русла рек, шли вверх по каменистому плату Шона. Это было вторжение, замаскированное под исследовательскую экспедицию. Оно стало частным предприятием.

Вскоре территория охвата расширилась за Замбези. Это стало возможным после благословения британского правительства, которое надеялось получить власть без ответственности или затрат.

Родс стал премьер-министром Капской колонии в 1890 г. и намеревался сформировать большую политическую конфедерацию — Британской Союз Южной Африки, тянущийся от мыса Доброй Надежды до бельгийского Конго. Он так агрессивно двигался в Мозамбик, что Министерство иностранных дел решило, что Родс предлагает войну с Португалией. Он сделал Джеймсона главой Матабелеленда, а врач быстро «скосил» поселение Лобенгулы в 1893 г. Когда на места крааля Лобенгулы в Булавайо вырос город компании, гостиницу назвали «Максим».

Крюгер, который отказался присоединиться даже к таможенному союзу и проклинал Родса, как «одного из самых беспринципных типов, которые когда-либо существовали», оставался камнем преткновения. Роде, окруживший Трансвааль с севера, теперь нацеливался разрушить его изнутри, используя чужестранцев в качестве своего троянского коня. К 1895 г. они количественно превышали буров (среди которых насчитывалось 15 000 взрослых мужчин) в пропорции четыре к одному. Иностранцы платили девять десятых налогов в Трансваале, однако им отказывали в праве на голосование.

Имелись и другие поводы для недовольства. Например, Крюгер пытался призвать иноземцев для ведения войны против Багананвы, который спрятался в пещерах. Буры взорвали их при помощи динамита. Это была не только «расточительная и нелепая растрата» контролируемых государством взрывчатых веществ, которые требовались для добычи золота, но и угроза поставке рабочей силы хозяевам Рэнда.

Родс давно считал, что «землекопы никогда не потерпят чисто бурское правительство». Поэтому, подгоняемый вперед «врожденным автократизмом», он планировал военный переворот в целях свержения режима Крюгера. Он действовал при молчаливом попустительстве министра поделам колоний Джозефа Чемберлена, который покинул Гладстона из-за политики предоставления самоуправления Ирландии. Теперь Чемберлен являлся самым твердым и решительным строителем империи в кабинете Солсбери.

Родс придумал такое зрелищное фиаско, что оно угрожало подорвать все имперское предприятие.

Сам Чемберлен предупреждал, что «фиаско будет ужасающим». Но он заставлял Родса поторопиться (из-за грядущего диспута Великобритании с США по Венесуэле) и верил, что «Наполеон Южной Африки» будет соответствовать своему известному прозвищу.

На самом деле заговор был хуже преступления, это была серия ошибок, вдохновленных личной и имперской гордостью и высокомерием.

Родс менял график. Восстание откладывалось из-за недели конных бегов в Йоханнесбурге. Предпринимались вялые попытки не дать ему состояться в последний момент. Он посвятил в тайну слишком много людей. Сэр Геркулес Робинсон «знал и не хотел, чтобы ему это говорили». Знала и лондонская «Тайме», которая просила Родса не начинать действия в субботу, поскольку газета не выходила по воскресеньям.

Колосс доверил командование вторжением Джеймсону, самому безрассудному из дружков, которого он обожал (но, очевидно, с целомудренной страстью). «Доктор Джим», игрок в покер, который презрительно относился к офицерам регулярной армии, как машинам, появившимся из смеси красной тесьмы для скрепления юридических документов с сургучом, был уверен: он сможет нанести поражение бурам с подразделением из пятисот человек, вооруженных кнутами.

Подготовка, которую он провел в декабре 1895 г., отражала это хвастовство. Частная армия Джеймсона состояла в основном из «бесшабашного полка» конной полиции Машоналенда. Солдаты носили серую форму, много пили, дрались, были плохо подготовлены и оснащены. Планируемое восстание иностранцев в Йоханнесбурге, как сказал Роде, «погасло, не успев разгореться, словно отсыревшая петарда».

«Доктор Джим», несмотря ни на что, продвигался вперед, хотя не был готов к долгому переходу, поскольку страдал от обострения геморроя. После короткой кровавой стычки в двадцати милях от Йоханнесбурга он сдался бурам, которые преследовали его на всем пути от границы Бечуаналенда. Как написал один из подчиненных Джеймсона, «нас просто поймали, как крыс в капкан, а через некоторое время весь доблестный маленький отряд повели к Крюгерсдорпу».

Крюгер обладал не только большим ростом, но и хитростью с коварством. Перед атакой на Джеймсона он сказал: «Черепахе нужно дать время, чтобы высунула голову, перед тем, как ее отрубаешь». Теперь он был доволен нравственным и политическим урожаем победы, продемонстрировав милость к восставшим.

Однако щедрость Крюгера была сведена на нет поспешностью и импульсивностью кайзера. Император только что провозгласил Германию мировой империей и 3 января 1896 г. отправил телеграмму, поздравляя Крюгера с удержанием независимости Трансвааля без призыва на помощь дружественных держав.

Британская общественность отреагировала взрывом ксенофобии, а правительство отправило военно-морскую эскадру в залив Делагоа. Это побудило Германию на строительство военного флота.

Уилфрид Скейвен Блант сожалел о фуроре: «Гангрена колониального бесчинства заражает нас, а привычка подавлять свободу в слабых странах ставит в опасность нашу собственную».

Но пресса сделала Джеймсона национальным рыцарем. В Лондоне его приветствовал оркестр, который играл «Смотрите, вот идет герой-завоеватель». В честь него писали гимны, и не только неумелый придворный поэт Альфред Остин, но и Киплинг. Последний, судя по всему, основал «Если» на характере Джеймсона и называл его «самым благородным римлянином из них всех».

Джеймсон провел недолгое время в тюрьме Холлоуэй в Лондоне, а потом занял почетное место в национальном пантеоне в музее мадам Тюссо.

Хотя Родс был вынужден подать в отставку с поста премьер-министра Капской колонии, он избежал неприятностей, кроме порицания и осуждения. Этот человек был слишком силен, чтобы помещать его в тюрьму. Как сказала Олив Шрейнер, Родс — слишком крупный, чтобы пройти в ворота Ада.

На самом деле Родса вскоре стали называть «Авраамом Линкольном Южной Африки». «Когда он стоит на мысе Доброй Надежды, — писал Марк Твен, — его тень падает на Замбези». Он был единственной «особой не королевской крови, прибытие которой в Лондон могло соперничать с вниманием, которое привлекает к себе солнечное затмение».

Возбуждение было таким, что Чемберлен, который не принимал Джеймсона и ругал «вояк-любителей», смог скрыть свою вовлеченность в дело. Родс помог ему, спрятав телеграммы, которые показывали, что министр по делам колоний погряз «по самую шею» в заговоре.

Джеймсон «играл преданно, обманув комиссию», занимавшуюся расследованием. В результате он и получил знаменитое прозвище — «Выставленный для торжественного прощания в Вестминстере».

Предательство, осложненное лицемерием, вызвало негодование у буров и помогло объединить их против британцев. Крюгер сказал, что они наказали собак, позволив хозяевам уйти. Он начал импортировать оружие в больших объемах, в том числе — тысячи винтовок «Маузер» из Германии, которая разделяла его враждебное отношение к британцам.

В «Мировом кризисе» Уинстон Черчилль датирует «рост сильного антагонизма за границей» периодом набега Джеймсона. Этот бесславный эпизод стал прелюдией к англо-бурской войне и предвестником Первой Мировой войны. Первая из упомянутых войн нанесла урон Британской империи, а вторая оказалась почти фатальной.

* * *

Борьба за тропическую Африку являлась выражением европейского соперничества. Северная и Южная Африка имели очевидную ценность. Но середина континента, как казалось, едва ли соответствует стоимости завоевания. До 1914 г. ее ежегодная торговля с Великобританией составляла всего 14 миллионов фунтов стерлингов.

Министр иностранных дел Британии сказал французскому послу в 1895 г., что эти огромные площади — всего лишь «бесплодные пустыни или места, где не может жить белый человек, слабо заселенные разбросанными на большие расстояния племенами, которые нельзя заставить работать».

Такой точки зрения также придерживался маркиз Солсбери, который был премьер-министром большую часть времени в период с 1885 по 1902 гг. Он шутил, что европейцы торгуются из-за кусков Центральной Африки, названия которых они не могут ни произнести, ни найти на карте.

Однако эти удаленные регионы стали полезной нагрузкой в международном балансе сил. Они поддерживали политическую позицию Британии, когда ее политическая слабость становилась ощутимой, помогали сохранить равновесие, от которого больше всего получал Джон Булль.

Солсбери, будучи премьер-министром, добавил два с половиной миллиона квадратных миль к Британской империи. Он рассматривал раздел Африки в качестве средства сохранения мира в Европе. Поскольку между 1870 и 1914 гг. не было никакой крупной войны, можно утверждать: такая политика преуспела, враждебность между странами была направлена в имперские каналы, а европейский яд ушел в болота, пески и джунгли тропической Африки.

С другой стороны, колонии стали таким фокусом антагонизма (особенно, после оккупации Великобританией Египта), что часто усиливали европейское напряжение. Франция искала мести в Сахаре за утерянные провинции Эльзас и Лотарингию. Она же пыталась соперничать с морским соседом, захватив Мадагаскар, «нашу собственную Австралию». Германия больше не могла расширяться дома, но бросала вызов и сталкивалась с Британией за границей, где только могла. Она приобрела территорию, в три раза превышающую Рейх — от Камеруна до Восточной Африки.

И менее сильные державы пытались доказать, что они более великие, предъявляя претензии и столбя участки в центре континента. Италия страстно желала создания Африканской империи «в духе имитации, лишь снобизма ради». Бельгийский король Леопольд тоже хотел продемонстрировать силу своего народа и поднять престиж страны. Уже в 1861 г. он выгравировал на пресс-папье, сделанном из парфенонского мрамора, девиз: «Надо сделать из Бельгии империю».

Сами британцы резко отреагировали на европейский вызов в Африке. В 1884 г. Солсбери заметил: общественность не обращает внимания на дела империи, если только «не поднимается какой-то поразительный вопрос, вызывающий их интерес или взывающий к гуманности». Но на следующий год возбуждение из-за Гордона и Африки дошло до лихорадочного, заставив Фредерика Харрисона отречься всей душой от «кодекса пиратского патриотизма».

К 1890 г. в ответ на наступление чужестранцев стало возможным говорить о «требовании общественности расширить нашу империю в Центральную Африку».

Размахивание флагами и битье в барабаны так усилилось, что в 1893 г. Гладстон смог воскликнуть: «Джингоизм сильнее, чем когда-либо. Это больше не военная лихорадка, а земельный голод».

Настроение нации было неустойчивым и странным. Она наиболее яростно реагировала на ближайшие проблемы — например, на автономию Ирландии. Но британцы могли отреагировать и на небольшое восстание в Бузай-Гумбазе. Хотя Министерству иностранных дел пришлось отправлять телеграмму в Индию, чтобы выяснить, где находится это место (на самом деле оно оказалось в Афганистане, недалеко от границы), министр иностранных дел заявил: «Бузай-Гумбаз — это Гибралтар Гиндукуша».

Люди признавали, что отдаленная стычка может привести к пожару у них на пороге. И они особенно боялись, что «сея драконовы зубы в Африке, мы можем собрать самый кровавый урожай из вооруженных людей в Европе».

Солсбери пытался избежать этой катастрофы, самым серьезным образом проводя расчеты того, где находятся истинные интересы Британии. Хотя он был таким же рьяным сторонником «высокой церкви», как и Гладстон, Солсбери не отличался имперским идеализмом, свойственным «великому старцу». (В Хатфилде, королевской резиденции, инициалы Гладстона (GOM) расшифровывали по-другому — «Единственная Ошибка Господа»).

Солсбери был толстокожим, близоруким, несговорчивым, своенравным и строптивым реакционером, известным по прозванию «Буйвол». Он цинично относился к высокопарным оправданиям империи, как и ко всем схемам политических улучшений.

Солсбери был неизменно скептичен и иногда груб, а то и непристойно шутил по поводу филантропических предприятий вроде организованной эмиграции «бедствующих швей». Их совратили на борту корабля, направлявшегося к мысу Доброй Надежды, там передали заботам церкви, а в дальнейшем они стали известны, как «женщины епископа».

Солсбери осуждал миссионеров — «вульгарных радикалов». Он отвергал выражения вроде «наступление цивилизации», считая их обманом и надувательством. «Если бы наши предки беспокоились о правах других народов, — объявлял премьер, — то никогда бы не получилось Британской империи». Ее целью было не распространение добра и света, а увеличение богатства и силы Великобритании. Эксплуатация включала расчеты: «поскольку необходимо пустить кровь Индии, но кровопускание должно делаться разумно и рассудительно». Правление Великобритании должно насаждаться убеждением, если возможно, но силой, если необходимо. Пряник обычно более эффективен, чем кнут, считал Солсбери. Ведь большинство колониальных народов легко вести за собой, они неспособны к самоуправлению. Он объявлял: ирландцы не более подходят для самоуправления, чем готтентоты. Для правления не подходили и такие лидеры, как Крюгер — «неандерталец во фраке».

На деле главной функцией чужеземных монархов и государств, судя по всему, было обеспечение развлечений в Хатфилде. Ничто не давало Солсбери большего удовольствия, чем услышать о том, как чрезмерно любящий своих жен турецкий султан наградил одну из них орденом Целомудрия (третьей степени), или о том, как болеющий император Эфиопии, которому врачи скармливали страницы Библии, умер, когда ел Книгу Царств.

Однако Солсбери боялся восстания или мятежа в империи, как и бунта на родине. Этот неуклюжий, неповоротливый, косматый человек страдал от «нервных расстройств», которые накатывали на него волнами даже во сне. Один раз его нашли гуляющим во сне перед открытым окном второго этажа. Премьер готовился отражать революционно настроенную толпу.

В статье под названием «Дезинтеграция» он рассуждал об опасности потери «больших ветвей или частей нашей империи», например, Ирландии, Египта и Индии. Солсбери предупреждал: в других местах белые поселенцы очень склонны к «презрению к неграм», и через какое-то время местные народы восстанут. Это восстание может оказаться успешным. Они не будут просто «проверять наши пушки Армстронга».

Так что Солсбери не хотел, чтобы Британию засасывало в тропическую Африку, разве что для противостояния другим великим державам или для поддержки и подкрепления ключевых позиций империи на севере и юге. Даже здесь он опасался расточительных губернаторов колоний, которые хотели аннексировать места с названиями, «которые невозможно запомнить», или амбициозных генералов с маломасштабными картами и большими аппетитами к завоеваниям.

Самым упорным из борцов за Африку, по мнению Солсбери, был Гарри Джонсон. Он начал карьеру как художник, исследователь, филолог и натуралист, потом стал свободным агентом имперской экспансии. Это был яркий маленький авантюрист, обладавший редким умом и способностями. Всегда в его делах присутствовало какое-то шарлатанство. Он отправлял в Министерство иностранных дел объемные отчеты о своих приключениях, которые вполне мог бы написать Райдер Хаггард или Г.А. Генри. Например, в Калабаре, он говорил о совещании с «неисправимыми каннибалами»: «Почти у меня над головой, с почернивших от дыма балок дома свисала копченая человеческая ветчина. Примерно сто черепов стояли вокруг, этаким ужасающим бордюром в верхней части глиняных стен… Старый вождь подарил мне ожерелье из человеческих костяшек пальцев, которое снял с собственной шеи».

Однако Солсбери забавляли подобные вещи. Он пригласил Джонсона в Хартфилд, где консул в свою очередь наслаждался шарадами — леди Гвендолин Сесил (дочь маркиза) с огромными накладными усами играла лорда Рэндолфа Черчилля (отца Уинстона).

Солсбери не убедили благородные планы Джонсона по эксплуатации тропической Африки по типу Индии, или об отношении к ней, как к Новому Свету — современному эквиваленту того, чем Америка была для Европы в XVI веке. Но он отдавал предпочтение консолидации британских интересов и использовал Джонсона для ограничения португальских претензий — в частности, путем заключения договоров с местными правителями на нагорье Ширы и установление протектората над Ньясалендом (современный Малави) в 1890 г. Родс заплатил за это предприятие, хотя у Джонсона, назначенного британским комиссаром по Южной и Центральной Африке в 1891 г., взаимоотношения с ним были бурными.

Они согласились насчет окрашивания карты Африки в красный цвет, и во время своей первой встречи не спали всю ночь, обсуждая проект. Оба договорились и насчет методов. Джонсона совершенно не беспокоило сожжение деревень местных жителей, конфискация зерна и скота и отправка на битву под белым зонтиком, который никогда не закрывался. Его соломенная шляпа была обвязана белой, желтой и черной лентами. Этот триколор повторял специально разработанную форму новых подразделений сикхов и символизировал его веру в то, что Африкой будут управлять европейцы, развивать ее станут индусы, а работать придется африканцам.

Однако Джонсон с негодованием отнесся к безжалостному использованию власти Родсом при помощи финансовых ресурсов: «Я могу кричать и писать яростные статьи, но вы двигаетесь дальше с вашими армиями и вашим золотом столь же быстро, величественно, неумолимо наступая. Так слон продвигается сквозь кустарник».

В 1894 г., когда требования Родса относительно земли и прав на минеральные ресурсы стали чрезмерными, Джонстон убедил британское казначейство (чьих функционеров, напоминающих Скружда, он хотел гонять из комнаты в комнату и держать на кончике штыка), заменить грант (28 000 фунтов стерлингов на 1895—96 гг.) на дотации британской «Южноафриканской компании».

В целом колонизация Ньясаленда стала характерным имперским предприятием. Премьер-министр хотел противостоять европейским соперникам и предоставил свободу действий дилетанту-строителю империи. Последнего субсидировала частная компания и поддерживало маленькое имперское военное подразделение. Он имел договоренности с вождями племен и деревенскими старостами, зависимыми от англичан.

Непродуманную организацию дел в конце концов поставили на официальную основу. Сам Джонсон оптимистично подходил к процессу, но опасался, что белый деспотизм не может долго оставаться благожелательным и щедрым. Поэтому придет время, когда негр, «человек с человеческими правами», несмотря на свое существование, почти напоминающее обезьянье, «поднимется и выгонит нас» с территории, которая изначально принадлежала ему.

В других местах в Африке, на континенте, «созданном, чтобы быть грузом для Министерства иностранных дел», по мнению Солсбери, коммерческие компании побуждали брать на себя обязанности колонизации. От этих обязательств отказывались последующие британские правительства.

В 1886 г. «Королевская Нигерская компания» сэра Джорджа Голди получила патент на управление огромными внутренними районами к северу от дельты. Экономическое преимущество всегда считалось важным фактором, который учитывался. Никто не придерживался намеченного плана с большей жестокостью, чем Голди, чей ум напоминал счетную машину. Интеллекту соответствовал и его характер. Сам он сравнивал себя со «складом пороха».

Голди был таким худым, что казался на грани истощения. Он мог впадать в дикую ярость, не шел на компромиссы, был неуступчивым в своем рационализме. Этот человек покинул Англию, чтобы избежать звона церковных колоколов.

Голди отличался «быстротой и резкостью движений, нервозностью. Нос его напоминал клюв орла, а голубые глаза смотрели пронзительно». В Лондоне он снимал комнату недалеко от Стренда. Внутри был установлен внутри пулемет «Гатлинг», а хозяин обучался его работе, а нацеливая оружие на другую сторону Темзы.

На Нигере Голди объединял концерны соперников и конкурентов (включая французов), исключил африканских посредников и установил эффективную монополию, на которую не имел полномочий. Он обменивал стрелковое оружие и «огненную воду» на пальмовое масло, которое используется в мыле. Это оказалось прибыльным для эффективно действующей компании, «свободной от хаоса и пустословия».

Но Голди, как и Роде, нацеливался на империю.

Именно здесь новые компании отличались от старых, которые ставили торговлю выше флага. Таким образом они привлекали радикальные атаки на «маклерский империализм». Голди не обращал внимания на торговые интересы, представляя британское владение, которое тянулось от Нигера до Нила. Он шел на север сквозь густые тропические леса язычников йоруба и ибо, в покрытую кустарником саванну мусульман фулани и хауса. В исламских государствах находились красные города, окруженные стенами, процветающие мечети, заполненные базары, хорошо обработанные поля, грамотные муллы, ученые-юристы, купцы-космополиты, ремесленники, работающие с кожей и металлом, кавалерия, будто сошедшая со страниц средневековых романов. Воины в тюрбанах цвета индиго и кольчугах ездили на пони с длинными хвостами и серебряными уздечками, вышитыми попонами, на двулуких седлах, с огромными латунными и железными стременами в форме месяца. Они галопом неслись в битву, «размахивая мечами или копьями в воздухе, белые одежды развевались на ветру… Их вдохновлял бой маленьких барабанов и низко звучащих рогов».

Конечно, такие бойцы не могли соответствовать «Шнайдерам», не говоря уж о «Максимах». Но целью Голди скорее была дипломатия, а не завоевание. Поэтому он пытался убедить местных правителей подписать договоры о передаче юрисдикции взамен на защиту. Соглашения часто оказывались фальшивыми, а зашита представлялась туманной. Британцы полагались на водный транспорт. На земле белых всегда оставалось мало. Дошло до того, что эмир Контагары утверждал, будто европейцы — это вид рыб, и они умрут, если будут находиться на удалении от Нигера.

Самым действенным агентом Голди был Фредерик Лугард — армейский офицер, которого обманули в Индии. Однако он завоевал признание и прославился в Восточной Африке. Здесь, после пиратства в Ньясаленде, Лугард выполнял важную работу для другого частного концерна. Это была «Имперская британская восточно-африканская компания» сэра Уильяма Маккиннона. Она получила патент в 1888 г. на защиту позиций Великобритании на территории, которая затем станет Кенией и Угандой.

Маккиннон был судоходным магнатом, преданным делу филантропом. Он хотел распространять цивилизацию в Африке. Но, хотя у него было золотое сердце, ему недоставало железной воли Голди. Вскоре его «компания с одной лошадью» (термин лорда Роузбери) рухнула. Торговли было очень мало, она взяла на себя слишком много обязательств — в частности, относительно истоков Нила. Там соперником являлась Германия. В 1890 г. Солсбери откупился от кайзера, отказавшись от «красного коридора» Кейптаун-Каир и уступив Гельголанд. У.Т. Стед сожалел о передаче этого незаселенного острова, в то время как «русские знатные господа в старые времена расплачивались за карточные долги поместьями, населенными крепостными».

Франция жаловалась на пренебрежительное отношение к ее правам в Занзибаре (который теперь стал британским протекторатом). Премьер-министр беззаботно ответил: они с Бисмарком привыкли сжимать султана, словно резиновую куклу.

Давление французов продолжалось, и боязнь Франции стала «главной движущей силой британской политики в Африке».

Лугард в некоторой степени установил контроль над Угандой, которую разрывали гражданские и религиозные войны. Католики выступали против протестантов, а мусульмане — против одних и других. Для захвата и обеспечения безопасности верховий Нила Солсбери передал Франции территорию от Алжира до Тимбукту. Он редко мог сопротивляться неблагоразумию и неосторожности — особенно, если это вызывало унижения и огорчения по другую сторону Ла-Манша. Премьер говорил об этом приобретении в Сахаре, как о «легкой земле».

Лугард помог обеспечить переход власти к правительству от компании в Уганде, которая стала британским протекторатом в 1894 г. Далее он противостоял вызову французов на территории, которая вскоре станет Нигерией.

Голди отказался следовать примеру Родса и отверг название «Голдезия». С небольшим и плохо подготовленным подразделением, на языке которого Лугард не говорил, он пошел на северо-запад, в землю борну. Он обеспечил договора с правителями, которые опасались, что подписанные бумаги могут быть использованы для наведения на них злых чар.

Лугард вылечился от лихорадки, «принимая по 10 гранул антипирина и 13 миль пешком под раскаленным солнцем». Он отбивал атаки враждебно настроенных воинов, которые стреляли отравленными стрелами. Одна стрела с железным наконечником вошла Лугарду в голову на четверть дюйма. Его охотник вытащил ее, поставив ногу на голову хозяину для должного упора.

Командир отряда глотал всяческие отвратительные противоядия. В духе легендарного британского строителя империи, чьи раны болели, только когда он смеялся, этот офицер продолжал выкрикивать приказы. Неудивительно, что Гарри Джонсон назвал его Клайвом из Уганды и Уорреном Гастингсом из Нигерии.

Лугард был невысоким мужчиной с большими усами, который исповедовал «женское» отвращение к насилию, хотя один раз сломал палец, избив индийского торговца. Он едва не выбил глаз дерзкому слуге в интересах поддержания престижа белых.

Однако Лугард обладал гуманными инстинктами и, как правило, осуществлял командование благодаря силе личности. На самом деле у него никогда не было в распоряжении более нескольких британцев, и он принял метод передачи обязанностей Голди. Это триумфально сработало во время войны «Нигерской компании» против народностей ньюпа и илорин в 1897 г. Делу помогли «Максимы», сигнальные ракеты, фонари, консервы и колючая проволока.

На Голди действия чернокожих рекрутов произвели такое впечатление, что он рекомендовал использовать Западную Африку, а не Индию, где сквозь преданность просачивался национализм, для обеспечения «резервуара военной силы». Его могла бы задействовать империя для приостановки своего упадка.

Парадоксально, что дальнейшие вторжения французов убедили Джозефа Чемберлена, первого крупного политика, чьей миссией стало развитие огромных колониальных поместий страны, что Великобритания не должна больше управлять Нигерией по доверенности. Поэтому патент компании был отозван в 1899 г. Корона взяла себе права за 850 000 фунтов стерлингов.

Голди протестовал, что империя покупает большую провинцию «за чечевичную похлебку». Он сравнивал правительство с разбойником с большой дороги, который не только грабит жертву, но и забирает у нее одежду.

Однако сам Лугард стал верховным комиссаром Северной Нигерии в 1900 г. Он все еще был предан Голди. (Правда, их дружба сошла не нет после 1902 г., когда Лугард женился на журналистке Флоре Шоу, у которой была любовь с Голди). Он отточил свои методы, рекрутируя местных вождей — «коллаборационистов» колониализма. Этот термин в дальнейшем использовали африканские националисты, а сам Лугард рассматривал «двойной мандат» в качестве квинтэссенции имперской мудрости, что и понятно. Он же записал классическое оправдание: «Римский империализм заложил основы современной цивилизации и повел Диких варваров с наших островов по пути прогресса. Поэтому сегодня в Африке мы платим долг и несем в погруженные во мрак места на Земле, в жилища варварства и жестокости, факел культуры и прогресса. Одновременно мы заботимся о материальных нуждах нашей собственной цивилизации… Британское правление способствовало счастью и благополучию первобытных народов. Мы удерживаем эти страны, поскольку наша раса обладает талантом и склонностью к колонизации, торговле и управлению».

На самом деле система Лугарда, которая редко делала что-то, кроме царапанья поверхности жизни в районе Нигера, была обречена из-за самодовольного консерватизма. Он не смог понять логику прогресса, который расхваливал, тем более образования, которое поддерживал. А оно давало вестернизированных африканцев, которые «добьются успеха, понравятся массам и' поведут их к независимости по руинам племенного строя».

Более того, непрямое правление работало только временно там, где определенные местные власти уже существовали. Дело обстояло не так среди отдельных княжеств йоруба и автономных жителей лесов ибо на юге. Из сильных богатых эмиров среди предположительно зрелых и сильных рас севера получались хорошие и эффективно действующие государственные чиновники. Но с британской поддержкой они становились большими тиранами, чем когда-либо.

Собственные склонности к диктаторству Лугарда сдерживались из-за необходимости передавать полномочия. Но он часто пребывал в мрачном настроении. Верховный комиссар думал, что образование не только меняет взгляды и ментальность, но и портит физическое здоровье африканца, делает его более плодовитым и склонным к болезням, вероятно, «возникшим из-за воспитания среди очень ограниченного класса, а также к принятию европейских одежд».

Лугард без конца бубнил одно и то же о неисправимых и укоренившихся пороках «первобытных людей». Их никогда нельзя будет убрать «негрофильской политикой раболепствования».

Вместо этого Лугард пытался навязать порядок кнутом, палками и позорными столбами. Заодно он устраивал карательные экспедиции, которые солдаты, как кажется, воспринимали в виде лицензии на распутство и убийство. «Бычок» Крозье, который в дальнейшем стал генералом, рассказывает в мемуарах, как один молодой офицер, его товарищ по фамилии Беллами, унес несовершеннолетнюю дочь вождя сокото. Но британский резидент, «такой отличный парень», замял скандал, опасаясь того, что «эти поющие псалмы из метрополии» могли бы из этого раздуть. Он же «придумал новый стишок», который вызывал смех в офицерской столовой:

Крозье записал, что британские офицеры были склонны «приканчивать раненых спортивными ружьями» и отрезать конечности мертвых ради ручных и ножных браслетов. «Сильный удар с плеча, еще один-два удара — и все сделано». В качестве начинающего секретаря от либералов в Министерстве по делам колоний в 1906 г., Уинстон Черчилль с иронией комментировал так называемую «пацификацию» Лугардом севера Нигерии: «Все предприятие будет неправильно представлено лицами, незнакомыми с имперской терминологией, как убийство местных жителей и кража их земель».

Лорд Солсбери скорее позабавился бы, чем был бы шокирован этим замечанием, поскольку считал: живущим нациям судьбой предначертано занять место умирающих. Но его министр по делам колоний Джозеф Чемберлен, хотя и был жестким и резким, словно винты, которые он когда-то производил, более позитивно взглянул на имперское предприятие. Его целью было распространение цивилизации и коммерции за границей, чтобы увеличивалось процветание и проводились социальные реформы на родине.

Как и Роде, Чемберлен верил, что империализм — это «вопрос хлеба с маслом». Обеспечивая рынки, сырье и выходы для излишков населения, колонии уменьшат трудности и вынут жало из социализма в Британии.

Никто не продвигал коммерческое дело империи с большей энергией и блеском, чем Чемберлен. Это стало переделанной версией радикального евангелия, которое он проповедовал и практиковал, будучи мэром Бирмингема в 1870-е гг. Такая деятельность привлекла соответствующие недоброжелательные замечания и нелестные отзывы. «Панч» едко шутил: «Чем больше расширяется империя, тем больше контрактов у Чемберлена». И эту шутку запомнили надолго.

Либерал Джон Морли говорил об империализме Чемберлена, как об «убийстве людей, потому что это хорошо для торговли».

Другие смотрели на Чемберлена, как на политического Люцифера, они заявляли, что чувствуют запах серы при любом упоминании его имени. Однако «тори» были рады получить в союзники государственного деятеля, который, как сказал Уинстон Черчилль, делает погоду. Кузен Бланта Джордж Уиндем ценил его, как «великолепный образец смелого, нещепетильного интригана, какого никогда не видела наша политика». Племянник Солсбери Артур Бальфур особенно восхищался Чемберленом, когда тот «пускал кровь, прижатый спиной к стене; тогда его плохой вкус был менее заметен».

Утонченные личности относились к Чемберлену с пренебрежением. Его вульгарное происхождение плохо скрывали модные костюмы, пошитые хорошим портным, а также монокль и орхидея. Г.Г. Эсквит, будущий премьер-министр, говорил, что у него манеры кондуктора дилижанса, а язык — барочника. Беатрис Поттер (в дальнейшем Уэбб), которая была влюблена в Чемберлена, отмечала после посещения его дома, что «там все сделано с большим вкусом, но это плохой вкус».

Вульгарность чувствовалась и в его ничего не выражающем лице, в прилизанных черных волосах, длинном носе, которым он будто что-то вынюхивал. Солсбери прозвал своего министра по делам колоний «кокни». На самом деле, между Хатфилд-хаусом и городской ратушей Бирмингема наблюдался «терпеливый, тонкий антагонизм». Но несгибаемый и крайне консервативный аристократ эксплуатировал уникальную общественную привлекательность и притягательную силу прогрессивного трибуна. Он использовал личность Чемберлена, похожего на Свенгали. [Свенгали — зловещий гипнотизер, герой романа «Трильби» Джорджа дю Морье. — Прим. перев.] Об этом очень живописно говорил Лугард, заявляя: «Когда Чемберлен прищуривается за очками, ты чувствуешь, будто тебя сейчас тщательно исследуют до самого костного мозга».

Солсбери пытался не дать ему доминировать в правительстве. Это не всегда было возможно. Например, в конце 1895 г. Чемберлен взял на себя подавление ашанти и намеревался застолбить внутренние районы Золотого Берега. Операция была быстрой и бескровной. Результатом стали скоромные трофеи для победителей, среди которых оказался Баден-Пауэлл, а также ссылка короля Премпеха. Последний в конце концов вернулся и стал президентом местной ассоциации бойскаутов. Это оправдало газетное прозвище Чемберлена («Джозеф Африканский») и его прозвище в Министерстве по делам колоний, где он заменил свечи электрическим светом — Хозяин. По словам Солсбери, Чемберлен «хочет идти войной на все державы мира, он не думает ни о чем, кроме империализма».

Вскоре после этого Уилфрид Скейвен Блант выступил с подобным обвинением с другой точки зрения, отметив: за шесть месяцев Великобритания поссорилась с Китаем, Турцией, Бельгией, Ашанти, Францией, Венесуэлой, Германией и США. Это рекордное достижение, которое, как он надеялся, разрушит империю, ставшую «огромным двигателем зла для слабых рас, существующих в настоящее время в мире».

Имперский характер, особенно, в отношении расового шовинизма, коммерческой жадности и ненасытности, а также стратегической агрессии, никогда не был более яростным. В Африке британская враждебность все еще в основном направлялась против французов. Их планы на жизненно важные египетские коммуникации и главный водный путь, Нил, были хорошо известны. Имелись опасения, что они могут разрушить землю Нила, построив дамбу в Фашоде. Это была параноидальная фантазия, поскольку на протяжении многих миль от того места не имелось камней. Тем не менее, когда Италия потерпела поражение в Адове в 1896 г., а эфиопы, казалось, были готовы поддержать Францию в Экваториальной Африке, британское правительство решило заново завоевать Судан, отомстив за Гордона. Этим был бы навсегда сохранен Египет.

К Уганде проложили два железнодорожных пути: один с востока, второй — с севера. Железная дорога из Момбасы стала известна европейцам, как «сумасшедшая линия», африканцы называли ее «железной змеей». Она пересекала пустыни, горы, долины, каньоны, леса и болота по 600-мильной трассе к озеру Виктория. Иногда местность оказывалась такой болотистой, что поезд качало, будто корабль в штормовом море: «Жидкая грязь взлетала вверх на десять футов с каждой стороны, из-под спальных вагонов разлеталась в стороны, словно из цистерны для поливки улиц». Железнодорожные мосты на пути назвали в честь Солсбери, Чемберлена и Девоншира.

Как написал Гарри Джонсон, дорога «вбила клин Индии в Восточную Африку шириной в две мили». Тридцать тысяч рабочих с Индостана при помощи сотен клерков, чертежников, конструкторов, механиков, землемеров, инспекторов и полицейских, принесли язык своей земли, а также индийские монеты, одежду, уголовный кодекс и почтовую систему на пустоши, которые до этого населяли «местные дикари или дикие звери».

Тем временем в южном направлении, через Сахару от Вади-Хальфы, генерал Китченер (египетский сардар, главнокомандующий) с римской точностью вел свою одноколейную железную дорогу к Хартуму со скоростью километр в день. Она была такой же ширины, как и южноафриканские ветки Родса.

Китченер так экономил деньги, что использовал дерево с виселиц для дервишей для строительства шпал. Сардар был властным, надменным и нетерпеливым, он заставлял подчиненных работать при температурах, когда лопались термометры. Когда не удалось найти инженера, он повел локомотивы (самые лучшие из которых были куплены в Америке — к огорчению британских патриотов), разогнав их на скорости, превышающей разрешенные двадцать пять миль в час.

Китченер воевал с «заклепками и паровыми затворами». По словам Уинстона Черчилля, будучи амбициозным младшим офицером, оказался участником Хартумской экспедиции, попав туда против воли сардара, «победа — это красивый яркий цветок. Транспорт — это ствол, без которого цветок никогда не зацветет».

Речную войну выиграли на железной дороге.

Горацио Герберт Китченер был самым безжалостным техником империи. И это не говоря о том, что он являлся легендарной «Суданской Машиной», металлическим титаном, который «редко открывал рот, разве только для того, чтобы отдать приказ о казни».

Он обладал любовью к прекрасному. Китченер собирал керамику, хотя не хотел за нее платить. Он обладал «женской чувствительностью к атмосфере». Сардар мог снискать расположение и втереться в доверие к великим: «Лорд Кромер — прекрасный человек, в подчинении которого отлично служить».

Китченер завоевал восхищение Уолсли, который восторгался его «мужеством, энергией и умелым руководством». Он был в прекрасных шаловливых отношениях с симпатичными молодыми людьми из своего штаба. Более того, после победы, как говорили, сардар мог пробыть вполне нормальным человеком целую четверть часа.

Но Китченер не обладал большим воображением и мог похвастаться еще меньшим образованием. Письма он писал безграмотно, а порой их вообще было невозможно прочитать. Даже в 1916 г. он никогда не слышал про Уордсворта. Сардар относился к солдатам, как к простым винтикам военной машины. На самом деле, «никогда не видели, чтобы он обращался или даже заметил рядового». Однако сложно сказать, что он замечал вообще своими фарфорово-голубыми глазами, которые странно горели между выступающим вперед лбом и красными, словно кирпичи, щеками. Китченер щурился так, что это приводило людей в замешательство и лишало самообладания.

По отношению к большинству офицеров Китченер был непреклонен, невежлив и просто груб. Говорили, что они выглядят, словно животные, на которых ведется охота.

Он доверял такому малому количеству из них, что едва ли мог передавать какие-то полномочия. В Северной Африке Китченер действовал, как собственный начальник штаба, писал телеграммы по массе образцов, которые хранил у себя в шлеме. В дальнейшем, в Индии, он приказал вбить документы военного отдела в папье-маше и использовать для лепнины на потолке его нового обеденного зала.

Он «глубоко презирал всех солдат, кроме себя самого» (что позволило Артуру Бальфуру хорошо думать об его уме, но не характере). Китченер редко вдохновлял на верность и преданность. Генерал Хантер, его правая рука в Судане, писал: «Теперь я добрался до самого дна Китченера. Это не человек, у него нет сердца. У него случаются эксцентрические и странные вспышки щедрости, особенно, когда он терпит поражение. Это тщеславный эгоист, самоуверенный, имеющий массу гордости и амбиций. Он ожидает всего и узурпирует все, но ничего не дает. Он представляет собой смесь лисы, еврея и змеи и, как и все задиры, становится голубем, если его прижать».

Несмотря на цитирование этого описания, самый последний биограф Китченера приходит к поразительно благоприятному вердикту о своем герое.

Однако вес доказательств от современников Китченера, свидетельствует против него. Черчилль говорил, что он может быть военачальником, но никогда не будет джентльменом. Френсис Янгхасбанд считал его «грубияном и пустым местом». Т.Э. Лоуренс полагал: «Он нечестен по обычным мужским сводам правил». Лорд Эсхер, который вероятно знал, что Китченера видели жульничающим на бильярде в Балморале, сделал вывод, что он переступит через труп лучшего друга. Киплинг называл его «откормленным фараоном в шпорах» и ненавидел его «мясницкое высокомерие».

Это мерзким образом проявилось, когда Китченер в пятницу, 2 сентября 1898 г., встретил в Омдурмане отряд халифа, наряженный в белые бурнусы. С нечеловеческой смелостью «группа шоколадно-смуглых людей на верблюдах кремового цвета» бросилась в атаку на винтовки, «Максимы» и артиллерию Китченера. Их всех порубили, словно солому. Был один момент, когда Китченер даже стал кричать: «Прекратите огонь! Прекратите огонь! Прекратите огонь! О, какая ужасная потеря боеприпасов!»

Погибло меньше пятидесяти британцев и египтян, но насчитывалось 11 000 трупов дервишей. Возможно, это была пятая часть армии халифа. Они покрывали поле брани, «равно распределившись по акрам и акрам земли». Еще хуже то, что многих раненых или пристрелили, или оставили умирать.

Уинстон Черчилль осудил эту «бесчеловечную бойню», а гуманисты в Англии осудили империю, которую создали и которой управляют с такой жестокостью. Британцы в Африке, как римляне в Британии (согласно словам Тацита) сотворили дикость, назвав это миром. (В Бербере, словно в подтверждение аналогии, Китченер устроил что-то типа «римского триумфа», выехав перед побежденным и избитым кнутом эмиром, который был закован в кандалы).

Но адъютант Китченера и сын Солсбери, лорд Эдвард Сесил, говорил за многих, когда объявил: сочувствие дервишам, «животным» — это вздор.

Военные корреспонденты считали, что Омдурман заслуживает квазибожественного наказания. «Вонь от этой гнусности поднималась к небу для оправдания нашей мести».

От суровой критики и осуждения королевы, которая взывала к добродетельности и богоугодным поступкам, отмахнуться было сложнее. Она сама получила большую часть трофеев Омдурмана, но была шокирована, услышав, что сардар снес гробницу религиозного лидера Махди с помощью снарядов, сбросив кости в Нил. Китченер объяснил эти акты осквернения попытками выжечь националистический культ и избавиться от его магического воздействия. Но его еще больше ругали за его план сделать питейную чашу из черепа Махди. (Позднее генерал Реджинальд Уингейт проделал это с черепом халифа, но более осмотрительно, не привлекая такого внимания).

Черчилль не поверил заявлению Китченера о том, что тот отправил череп Махди назад для захоронения в Судан в канистре из-под керосина. Он сказал, что в канистре могло находиться все, что угодно, возможно бутерброды с ветчиной.

Однако Китченер не получил ничего, кроме похвал, после тактичного решения вопроса с майором Жаном-Батистом Маршаном. Героический переход последнего из Конго для предъявления претензий своей страны на Ниле привел к тому, что Франция и Англия оказались на грани войны.

Признано, что у Китченера имелись канонерские лодки и штыки, а у Маршана — только велосипед с толстыми шинами и флаг. Даже древко флага треснуло, когда он пытался установить его в Фашоде. Во время вежливой конфронтации с Китченером Маршан был «полностью изолирован на местности, где встречались лишь обломки камней, среди которых живут скорпионы».

Зато Китченер мог поддерживать связь с Лондоном по телеграфному кабелю, который проходил по дну Нила.

Франция потерпела неизбежное поражение в том, о чем Блант говорил, как о «стычке между двумя разбойниками с большой дороги из-за захваченного кошелька». Маршан отступил, а Судан стал англо-египетским кондоминиумом. Так была добавлена еще одна аномалия к региону и империи. Однако имел значение британский контроль, который не обеспечивался средствами осторожной дипломатии. Он достигался, если процитировать характерный для Черчилля вывод, через самый значимый триумф, которого когда-либо добивались оружием науки над варварством.

Так получилось, что Черчилль испытывал странно смешанные чувства относительно победы. Он испытывал возбуждение оттого, что принял участие в последней крупной кавалерийской атаке британской армии. Но имелось и разочарование, поскольку 21-й уланский полк не понес достаточного количества потерь, чтобы битва считалась по-настоящему исторической.

Черчилль радовался, что цивилизация наступает на варварство, но оправдывал использование пуль «дум-дум». Он говорил, что сдающиеся в плен дервиши не имеют права на милосердие и снисхождение, но обвинял Китченера в том, что тот призывал свои войска «смотреть на врагов, как на паразитов, недостойных того, чтобы жить».

Важнее то, что Черчилль тоже испытывал двойственное отношение к самой империи в то время, когда она стала «позитивной интоксикацией». Сражение при Омдурмане не только стало местью за Гордона. Оно санкционировало борьбу Британии за тропическую Африку; но и обеспечило сказочный финал бриллиантовому юбилею королевы Виктории (шестьдесят лет на троне) в 1897 г.

В тот год Черчилль, закончив чтение Гиббона и Уинвуда Рида, а также поучаствовав в сражениях на северо-западной границе, вдохновился и пропитался странной смесью долгосрочного исторического фатализма и краткосрочного эволюционного оптимизма. Он полагал, что цивилизации обречены на упадок, а имперская энтропия неизбежна. По пути домой Черчилль остановился у Капитолия в Риме и погрузился в мрачные размышления Гиббона об упадке и разрушении Британской империи.

Но вернувшись в Индию, где он увлекся Маколеем, Черчилль размышлял о будущих путешественниках, посещающих Индостан и не обнаруживающих ничего, что могло бы напомнить им о британском правлении, кроме «нескольких кусков камня и железа».

С другой стороны, Черчилль верил, что «мощь — это форма приспособленности и подготовленности», и сильные выиграют в борьбе за выживание. Он изменил рукопись своей первой книги, настаивая на превосходстве белых в Индии: «Престиж доминирующей расы позволяет им поддерживать свое превосходство над местными войсками».

Публично Черчилль не высказывал свои личные сомнения. Более того, он бил в имперский барабан в духе директора привилегированной школы Харроу (там он и учился) Дж.Э.С. Уэллдона. Последний послужил прототипом для «размахивавшего флагом героя с трясущимся желеобразным животом» у Киплинга в «Сталки и Ко».

В первой политической речи, которую Черчилль произнес через месяц после юбилея, он сурово осуждал «каркающих пессимистов», которые предрекали: Британскую империю, которая сейчас находится на пике славы и мощи, ждет упадок, как в случае Рима. Он говорил: «Следует не слушать ложь их мерзкого карканья и показать нашими действиями, что энергия и жизненная сила нашей расы никак не пострадала, и мы нацелены поддерживать империю, которую унаследовали у наших отцов, как англичане. [Аплодисменты]. Наш флаг будет высоко реять над морем, наш голос услышат советы Европы, нашу монархиню поддержит любовь подданных, и мы продолжим следовать курсом, отмеченным для нас очень мудрой рукой, выполняя нашу миссию несения мира, цивилизации и хорошего управления в самые дальние края земли. [Продолжительные аплодисменты]».

Эта литания была известна и фактически стала банальностью. Но последний и самый громогласный из «вигов» обычно добавлял к имперской теме уникальное красноречие — особенно, во время Второй Мировой войны. Черчилль создал образ прошлой славы и будущей победы Британии, имперского подъема на огромную освещенную солнцем вершину. Ему самому, как он считал, ниспослано Провидением оказаться в авангарде. В самый мрачный час, который пережила империя, реалисты вполне могли смотреть на подобные речи, как на чуть более чем вдохновляющее словоизвержение.

По иронии судьбы, его первая речь стала примером риторического вдохновения и озарения. Но вера в очевидную судьбу империи, как и у многих британцев в конце царствования королевы Виктории, была далека от надежности.

* * *

Однако годы между бриллиантовым юбилеем (шестидесяти лет на троне) королевы Виктории и снятием осады Мафекинга стали, вероятно, временем самой рьяной преданности империи, которая когда-либо наблюдалась в Британии. Все нации имеют склонность думать, что они рождены на небесах. Но британцы того времени склонялись считать себя миропомазанными в качестве имперской расы.

Некоторые подтверждали, что они буквально являются избранными людьми. Британские евреи заявляли, что происходят от десяти потерянных племен, зачатых Авраамом. Другие (это было особенно распространено среди буржуазии) принимали иудейскую практику обрезания, чтобы улучшить здоровье и «мужскую силу будущих хранителей империи». А колючие усы дополняли избавление от крайней плоти.

Однако независимо от того, были они стрижены или бриты, поздние викторианцы чувствовали себя уникально одаренными своим Создателем, который наделил их гениальностью для управления низшими расами. Последних Киплинг ставил в один ряд с неевреями, вечными аутсайдерами, в то время как инсайдеры вроде учеников частных привилегированных школ, выигрывали и от естественного отбора, и от небесного распределения. «Бог сделал так, что правильный молодой человек из британского среднего класса в вопросах твердости характера, силы воли, ума и сострадания превзойдет всех других молодых людей», — сказал Киплинг.

Британцы являлись преторианской гвардией мира. Они унаследовали землю, им принадлежало царство небесное. Империя более чем в четыре раза превышала Римскую, сравнения с которой теперь обычно имели целью усилить уверенность в Британии. Обсуждая «Крах Римской империи и его уроки для нас», историк Томас Ходжкин сделал вывод: Британская империя выживет благодаря «врожденному чувству справедливости и честной игры».

Еще один историк, сэр Альфред Лайалл, вспоминал, как святой Августин, смотря из Божественного Города на все еще огромные владения Рима, делал вывод: расширение такой империей своего правления над нецивилизованными нациями «кажется плохим людям счастьем и удачей, а хорошим людям — необходимостью».

Получение огромных территорий Великобританией (одиннадцать миллионов квадратных миль, на которых проживало четыреста миллионов человек) было санкционировано всемогущим Господом. Лорд Роузбери, который недолгое время был премьер-министром от либералов в середине 1890-х гг. и поддерживал веселое настроение, напевая «Правь, Британия!», характерно считал: «Империя гуманна. Но она не является созданием человека в полной мере, и даже самые беззаботные и циничные должны увидеть Божественный перст».

Это было очевидно в работе десяти тысяч миссионеров за рубежом. Масонство, эта повсеместная черта колониальной сцены, помогло (среди других вещей) придать мистическое единство Великобритании. Этим же занимались новые органы печати — например, «Дейли мейл», для которой экспансия Англии была светской религией. Еще больше для пробуждения имперских чувств сделало словно бы новое открытые королевской власти на праздновании шестидесятилетия царствования королевы Виктории.

Конечно, королевские праздники проводились и раньше, и все признавали, что первым пунктом имперского патриотизма является верность монарху. Тем не менее, как замечал У.Т. Стед, в 1897 г., британцы все еще с возбуждением обнаруживали то, что уже знали. Так герой Мольера обнаружил, что всю жизнь говорил прозой, не осознавая того.

Юбилей больше всего напоминал опыт принятия веры во время возрождения евангелизма. Стед писал: «Неконтролируемый взрыв сильных эмоций, который наблюдается, когда бедный, потерянный, заслуживающий ада грешник вытягивает вперед руку веры и хватает совершенную руку Христа, и за одно мгновение переходит от смерти к жизни… Это ближайшая аналогия, которую можно привести для объяснения ранее неизвестного духа возбуждения, радости и невыразимой благодарности, пик которой пришелся на юбилей».

Другие говорили столь же пророчески и решительно. «Дейли мейл» посчитала очень уместным то, что королева молится в соборе Святого Павла, потому что он — единственное существо, более великое, чем она сама. Марк Твен нашел количество народа, марширующего 22 июня, неописуемым, «зрелищем для «кодака», а не для пера». Но оно дало ему «некое аллегорическое представление о том, каким будет конец света».

Делалось все для усиления торжественности «одного из самых блестящих пышных зрелищ в истории». Биограф Чемберлена, цитируя Гиббона, сравнивал юбилей королевы со светскими играми в Риме. Они «ослепляли многих» своим великолепием и вдохновляли на почтение и благоговейный трепет, как любое «великое зрелище, которое старшие никогда не видели раньше, а младшие никогда не увидят снова».

Четверть миллиона фунтов стерлингов было потрачено на украшение Лондона, как надлежало столице империи. Улицы обвесили гирляндами, баннерами и знаменами. Здания украшали огромными вензелями королевы Виктории, многие из них были выполнены из металла и цветного стекла. Было множество патриотических и имперских лозунгов, которые часто использовали производители для рекламы продукции. Например, они звучали в рекламе «Боврила», «Горчицы Кольмана», «Фруктовой соли Эно» и «Пузырящегося тоника Уилсона». Банк Англии, который доминировал на форуме, часто называемом «сердце империи», вывесил светящийся лозунг: «Она трудилась на благо своего народа». Электричество помогало газу в отбрасывании сияния на имперскую монархию во время того, что «Тайме» назвала первым панбританским праздником. Перед тем, как отправиться в собор Святого Павла, королева Виктория нажала на кнопку, телеграфируя послание империи: «От всего сердца благодарю мой любимый народ, пусть его благословит Господь!»

Одиннадцать премьеров колоний участвовали в процессии. Присутствовали и украшенные драгоценными камнями сатрапы империи, а больше всех сияли индийские махараджи, которые иллюстрировали афоризм Киплинга о том, что их создало Провидение, чтобы предложить человечеству зрелище.

Еще более впечатляющим был набор военной мощи. Примерно 46 000 солдат, самое большое подразделение из когда-либо собиравшихся в столице, промаршировали под стук копыт, звон снаряжения, громкую музыку оркестров и бесконечный топот сапог. Это не был просто знакомый набор красных мундиров и золотых грудных ремней, белых перьев и блестящий копий, серебряных литавр и латунных военно-морских орудий. Это была группа людей империи, объединенных общими интересами. Наиболее живописно их говорил о них знаменитый автор «Дейли мейл» Дж.В. Стивенс: «Стройные, крепкие, хорошо сложенные канадцы, длинноногие, светлокожие австралийцы — все едины со своими конями. Гигантские большеглазые маори расслабленно сидят в седле и странно отклоняются назад. Загорелые южноафриканцы, сикхи с прямой осанкой, маленькие гибкие малайцы, китайцы в белых мисках, перевернутых у них на головах, улыбающиеся хауса, такие черные, что кажется, будто их кожа отсвечивает серебром на солнце…. Там были люди с белой, желтой, коричневой и черной кожей, всех цветов и оттенков, со всех континентов, представители всех рас и национальностей, говорящие на всех языках. И все они были готовы сражаться с оружием в руках за Британскую империю и британскую королеву. Они все подходили и подходили, их становилось все больше и больше — новые типажи, новые королевства каждую пару ярдов, целый антропологический музей, живая газета Британской империи. С ними прибыли их английские офицеры, которым они подчиняются и за которыми следуют, словно дети… И вы начинаете понимать, как никогда раньше, что означает империя».

Однако, по словам Марка Твена, именно королеву Викторию британская «публика рассматривала, как саму Британскую империю».

Она была скромно одета в черное муаровое платье, расшитое серебром. На голове ее была шляпка, украшенная белыми страусовыми перьями. Шесть миль пути королева ехала в открытом ландо, в который были запряжены восемь лошадей кремового цвета. В тот серый день ее приветствовали в экстазе.

«Приветственные крики были оглушительными, — написала она в своем дневнике. — Казалось, что все лица наполнены настоящей радостью».

Служба проходила перед собором Святого Павла из-за люмбаго у королевы. Церковь даровала божественное благословение земной монархине. Епископ лондонский Манделл Кейгтон, известный, как «Вызывающий Восхищение», в роскошных одеждах, с епископским посохом и митрой, объявил: имперская судьба нации была задумана и осознана во время царствования Виктории.

По словам одного свидетеля, королева «заметно изменилась перед глазами подданных».

Множество других событий, связанных с юбилеем, подтвердили апофеоз. Наиболее впечатлял и вызывал благоговейный трепет военно-морской парад. Более 160 военных кораблей выстроились в три линии, растянувшись почти на тридцать миль. Это убедило даже французских наблюдателей, что британцы полностью затмили Римскую империю. Несравненная армада означала «особый указ Вечности, которая повелела им править над морем».

Однако бриллиантовый юбилей, который принимал мириады форм в отдаленных местах, не получил всеобщего признания даже среди лидеров британского общества. Мистер Гладстон, маленький англичанин до кончиков пальцев, проигнорировал мероприятия и выступал против «духа джингоизма под именем империализма». В частных беседах он заявлял, что лучшим способом для королевы отпраздновать шестьдесят лет на троне было бы отречение от престола. Радикальный депутат Парламента Генри Лабушер рекомендовал превратить Букингемский дворец в дом для падших женщин. Лорд Солсбери признавал, что массам требуется цирк, как и хлеб. Но он находил этот цирк вульгарным и абсурдным, от фальшивости посвящения в рыцари тех, кто ничего не знает ни о кавалерии, ни о рыцарстве, до театра регалий, который казался обреченным на то, чтобы стать фарсом.

Его прогнозы по этому поводу оказались точными. Во время процессий толпа шикала и освистывала полицейских с Кипра, которые были в фесках, решив, что это турки. Лорд-мэр потерял шляпу, когда его конь сорвался с места галопом вместе с ним. Полковник лорд Дандоналд из телохранителей ехал за экипажем монархини на своенравной кобыле, и постоянно повторял: «Спокойно, старушка! Тпру, старая!» Королева вначале подумала, что эти реплики относятся к ней.

Премьер-министр смеялся над страстью к звездам и орденам, которая была особенно сильной у сановников из колоний. Все премьер-министры стали членами Тайного совета, имеющими право носить форму, которая делала человека чем-то средним между «форейтором и шутом». Солсбери почти столь же едко высказался о королевском ритуале, как и Фредерик Харрисон, который смотрел на него, как на «спиртной напиток с примесью наркотиков». Он считал, что действо напоминает римский «лектистерний», «божью трапезу», умиротворяющий пир для образов богов. Или же это может напомнить о битье дикарями в гонги и тамтамы, чтобы отогнать солнечное затмение.

На самом деле празднование шестидесятилетия царствования королевы Виктории было фанфарами, придуманными не просто для подъема имперского духа, но и для успокаивания национальных страхов о конце «британского века». Начался рев заверений, хотя царствование Британии в международных джунглях все больше ставилось под угрозу. То был парад объединения, которому бросили вызов в Дублине те, кто вышел на марш с черными флагами, лозунгами об автономии Ирландии и гробом с надписью «Британская империя», который сбросили в Лиффи. Триумф, который выдал тревогу и предчувствие беды, означал слабость и вызвал беспокойство. Киплинг, которого восхитил военно-морской парад, считал, что праздничный ликующий Лондон напоминает «невыразимый словами Тофет, Ад», и классически предупреждал о нынешней гордости и будущем крахе:

Тема «последнего песнопения» снова и снова повторялась по мере того, как рост империи не давал «промышленного упадка». Великобританию сравнивали с Римом. Тот жадно поглощал покоренные территории, находящиеся вдали, брал дань с провинций, восточные предметы роскоши и чужестранную пшеницу. А Катон тщетно бушевал из-за разрушения и разрыва экономической ткани империи, получив за свои труды прозвание «Маленький Итальянец».

По иронии судьбы, даже главный трубач «Дейли мейл» на юбилее заметил «в публичном счастье латентную причину разложения и коррупции». Стивене в июле 1897 г. писал в «Блэквудс мэгэзин» под псевдонимом «Новый Гиббон», с некоторым щегольством копировал стиль историка и объявил: Великобритания слишком сильно полагается на «воинскую добродетель подданных варваров». Имперская раса теряет свою силу под «морально разлагающим влиянием промышленной цивилизации» и чисто коммерческого духа. Вульгарность пьет жизненную силу. Охота, стрельба и рыбная ловля, спорт, в котором человек мерялся силами с природой, уступают «плебейским выражениям простой грубой силы и ловкости» — катанию на велосипеде и игре в теннис.

Еще более деморализующим является посещение зрелищ. Наблюдение за игрой в футбол или крикет, «ленивый отдых, который любовно называется национальным», — все это остановило рост людей. Появляется хилое и тщедушное племя, которое потерпит поражение при первом же кризисе. Оно глухо к шуму приближающегося землетрясения, слепо к перспективе краха империи. Тем не менее, делает вывод Стивенс, «заката уже достигли, и это не изменить. Крах грядет все более уверенно».

Если дипломатическая изоляция Великобритании казалась скорее опасной и гибельной, чем великолепной, многое из происходящего на международной сцене подтверждало мрачное настроение Стивенса. На протяжении двадцати лет или около того нация тревожно пыталась усилить защиту империи. Множились оборонительные структуры — например, Королевский институт по делам колоний (1868 г.), Лига честной торговли (1881 г.) и Лига имперской федерации (1884 г.) Их пропагандисты вроде Джорджа Паркина («лоточника империи») провозглашали суверенным противоядием распаду.

Другие искали способы поддержать экономическое положение Британии при помощи таможенного союза. Третьи формировали общества, способствующие эмиграции в империю. Молодежь собирали в организации — например, «Юношеские бригады» (1883 г.), «Церковные бригады мальчиков» (1891 г.) и «Бригады еврейских мальчиков» (1895 г.) Последние имели целью «англизировать сыновей гетто — сутулых и с узкой грудью».

Все находили вдохновение в военно-патриотической литературе типа «Собственная газета мальчиков», которая стала выходить в 1879 г. В 1884 г. Стед начал первую серию запугиваний в связи с хрупкостью железных стен империи. Предпринимались усилия по улучшению и расширению Королевского ВМФ, который принял «стандарт двух держав» (сделался способным противостоять любой паре противников) в 1889 г. Однако скорость технологического наступления помогала Германии, Франции, Америке и Японии, у которых не было таких масс устаревающих левиафанов.

Адмиралтейство медленно отказывалось от оружия, заряжаемого с дульной части, с большим трудом принимало серую краску, строило подводные лодки и проектировало скорее корабли типа «Дреднота», а не «Виктории». Королевский ВМФ все еще оглядывался назад, на эпоху Нельсона. Как сказал адмирал Фишер, он вполне мог с тем же успехом оглядываться и на Ноя: «Британская империя плывет на Королевском ВМФ». Поэтому во время праздничного апогея некоторые обозреватели предсказывали, что Великобритания «вот-вот опустится до положения второсортной державы».

Испытания и проблемы, с которыми Британия сталкивалась на суше, казались еще более острыми. Ирландия угрожала проделать дыру в сердце империи. Россия и Япония вели «схватку за Китай», где другие державы тоже обеспечили плацдармы, что было плохо для Великобритании. Франция продолжала давление в Северной Африке. Лондон был вынужден пойти на уступки Берлину в вопросе Самоа, хотя ни одна сторона не посчитала сделку стоящей штампов. Джон Булль чувствовал себя обязанным уступить Дяде Сэму на Аляске и в других местах.

Конечно, несмотря на традиции свободы, восходящие к 1776 г., Америка имела все задатки стать конкурентом империи по крайней мере после обнародования доктрины Монро. Она смотрела далеко на запад, а также на север и юг. Коммодор Роберт Шуфельдт, например, «открывший» Корею в 1882 г., как коммодор Перри ранее открыл Японию, объявил цветистым слогом: «Тихий океан — это океанская невеста Америки. Китай, Япония и Корея с бесчисленным количеством островов, которые на них висят, словно ожерелья, — это подружки невесты. Калифорния — это ложе новобрачных, брачная спальня, куда будет доставлено все богатство Востока, чтобы отпраздновать бракосочетание. Позвольте нам, как американцам, определять, пока это в нашей власти, что ни один торговый конкурент или вражеский флаг не сможет безнаказанно реять над широкими просторами Тихого океана».

Победа США в войне с Испанией в 1898 г. и аннексия ее колоний (Гуама, Пуэрто-Рико и Филиппин) означали не просто укрепление Америки, но и ослабление Великобритании.

Это отражалось во многих обращениях из Старого Света к Новому Свету об укреплении трансатлантических связей, англо-саксонском альянсе, коалиции народов, говорящих на английском языке.

Киплинг, который теперь закрепился, как выдающийся поэт империи, побуждал американцев «взвалить на себя бремя белого человека». Эндрю Карнеги выступал за расовый патриотизм. Чемберлен хотел, чтобы «флаг Америки и флаг Британии реяли вместе».

Это и происходило во многих случаях. Например, во время парада лорд-мэра в 1898 г. два флага реяли на плоту в форме корабля, представляющего морскую державу. Там же были написаны девизы, например, «Голос крови не заглушить». На палубе стояла фигура, представляющая Британию, которая протягивает руку Дружбы «Колумбии».

Лондонцы радостно приветствовали это зрелище. С обеих сторон океана люди предсказывали англо-американское царствование глобального мира, изобилия, справедливости и прогресса.

Однако в США многие вспоминали традиции свободы, восходящие к Джефферсону. Всегда требовалось играть какую-то роль, в конечном счете, возможно доминирующую в отношениях между Великобританией и Америкой.

Но ситуация сильно испортилась из-за жестокого покорения Филиппин. Марк Твен говорил, что этот колониальный конфликт привел к смерти примерно 220 000 филиппинцев, «стал пятном на чести Америки и очернил ее лицо перед всем миром». Генри Адаме признавался: «Зеленею в кровати в полночь, если думаю об ужасе годовой войны». Члены Антиимпериалистической лиги пародировали Киплинга:

Неси это гордое Бремя — Чтоб жадность свою ублажить; Чтоб «ниггеров» ради прогресса Скорее земли лишить. Суровым будь с племенами Мятущихся дикарей, Наполовину бесов, Наполовину людей.

Голдвин Смит осуждал предполагаемое «партнерство» Америки «с британским джингоизмом». За этим стоял новый дух силы в мире, примером которого теперь было посещение женщинами бойцовых поединков. Но, как он говорил, современные империалисты тоже имитировали Рим. Они стремились построить новую цивилизацию, одновременно подавляя нации, чтобы создать «центральный деспотизм».

Смит цитировал классическое предостережение Гиббона: «Нет ничего более противного природе и разуму, чем удерживать в подчинении удаленные страны и иностранные народы против их склонностей и интересов».

Это вечная правда об империи.

Однако тем временем, поскольку Америка навязывала свою волю в Азии силой, она едва ли могла возражать против того, что Британия делала это же в Африке. Протесты из-за запугивания и грубого обращения с бурами в США были приглушенными. Как говорил Смит, это происходило из-за того, что «нас душит кровь филиппинцев».