Характер злого волшебника

Пожалуй, чтобы понять этого поэта, вам лучше всего познакомиться с ним, когда он, уже затеяв самые ловкие свои интриги, завершает сделку с Роблсом о напечатании сборничка стихов, втихомолку развивая тайный план соблазнения супруги Роблса.

Роблс, если вы не забыли, впал в состояние нездоровой интроспекции после злополучного указания Педро на умягчающее воздействие, которое окажет на его жену пара новых сапожек. Дверь захлопнулась за удалившимся другом Педро, и Роблс остался стоять в сумраке печатни, раздумывая над различными нежелательными знаками внимания, которые поэты настоятельно оказывали его жене. И вот его думы, которые подобно гаденышам были готовы вылупиться на свет, разорвав оболочку: почему, ну почему поэзию пишут поэты, если среди них не найти такого, которого не приходилось бы силком удерживать на расстоянии руки от спальни твоей жены? Почему Бог избрал компанию самовлюбленных похотливых дурней творить величественные стихи Золотого Века? Почему женщины не могут творить поэзию и тем самым отнять у десятка рифмующих мальчишек подозрительное право на воздыхания? И почему женщины клюют на этот изящный предлог увиливания от подлинного труда? Мое ремесло, продолжал он, заслуживает куда больше почета, чем десяток пергаментных листов с водящими за нос чернильными каракулями. Так нет, и не только я до того неразумен, что жажду общества красивой женщины, но к тому же обречен судьбой на ничем не замечательное ремесло, да в придачу еще и на внешность, которая не пробудит пыла и у черепахи! Он оборвал свою мысленную тираду. Ее породила очень реальная тревога. Имелся поэт, который, казалось, всерьез решил завладеть вниманием его жены. Жиденькие мышцы Роблса задрожали.

– Поэт? – сказал он вслух.

Мысленно Роблс саркастически отшвырнул этот титул. Я напечатаю этому нарушителю семейных уз визитную карточку, подумал он, на ней будет титул «Соблазнитель», а следом – описание, которое мой друг Сервантес дал талантам многих своих врагов в литературном мире: «Развлекатель девушек».

Но его горькие мысли оборвались: дверь печатни скрипнула, открываясь. И порождением страхов Роблса появилась его жена. Ее кожа блондинки и необычные глаза засияли внутри печатни, а улыбка, как он заметил, была обращена на что угодно, только не на него. Ее рука легко, ласково – и, возможно, лживо – покоилась на локте молодого человека, беспокойно красивого и щегольски одетого. Поэт Онгора!

Его жена высвободила руку, приняла любящую позу в адрес мужа и оставила их вдвоем – не признанных, но уже непримиримых врагов, – а сама ушла в жилую часть дома через заднюю дверь печатни.

Онгора, изображая скуку в присутствии этого ничтожного ремесленника, решил превратить свои первые слова в образчик сексуального намека:

– Общество вашей жены – благословенные отдохновения от ухаживаний за медлящей музой. Красота женщины, как хотелось бы думать, это необходимый елей для удачи в трудах мужчины. – Он побрякал монетами в кошельке и улыбнулся. – Мои стихи готовы, как было обещано?

– Ее общество – долг перед мужем, – мгновенно ответил Роблс. В его тоне не было злобы: презирая поэта, он уже поквитался с ним. Рожденный в Толедо Роблс хранил в себе частицу гордой стали, высшей славы этого города. Он взял готовый пакет с двумя книгами.

– Как вижу, манеры общества нашей новой столицы остаются несколько провинциальными, – сказал Онгора.

– Вы забываете, – сказал Роблс, сокол с правдой в когтях, – что очень многие совсем недавно переехали сюда из старой столицы. А в том городе манеры льстецов и соблазнителей были точно такими же, как повсюду.

– У вас уже создалось мнение обо мне, – сказал Онгора с улыбкой легкого оскорбления, – которое не послужит вашей пользе. Ревность так неэлегантна, особенно у человека в годах, не правда ли? Сопровождаю ли я вашу супругу на прогулке или нет, я могу содействовать процветанию вашего дела.

Роблс презрительно фыркнул.

– Я уже слышал подобное, как и множество других невнятных обещаний, а в завершение мне, без сомнения, придется увидеть лица ваших кредиторов. Вы заказали напечатать книгу ваших стихов, и она напечатана и будет доставлена по получении от вас уговоренной суммы. Ваши поползновения относительно моей жены должны быть прекращены немедленно. Пусть она выставлена на обозрение, но она не продается.

Онгора кратенько улыбнулся.

– Мои стихи могут печататься и где-нибудь еще.

В сумраке печатни Роблс увидел, как Онгора наклонился вперед со скрытой угрозой. И кивнул про себя. Столько-то он уже успел узнать. Царапая поэта, раздражая его откровенностью, он обнаружил не только поверхностное неприятное тщеславие, но более глубокую, более сложную мерзость.

– Для меня это не будет потерей, – сказал он.

Онгора опять наклонился вперед.

– Я могу тебя уничтожить, – сказал он негромко.

Роблс растерялся от такого быстрого перехода к враждебности и все-таки отозвался без задержки:

– Ты? Не думаю. – И понял, что это так. – Ну, не будем ссориться, – добавил Роблс. Что-то в красивом лице Онгоры напомнило ему красоту его жены, и он подумал о них как о существах одной породы. Обреченных на внутреннюю пустопорожность. Не их вина, подумал он, что они наделены красотой. И ему стало легче, когда он подавил в себе дух обвинения. Просто злая шутка судьбы, что внешне они являют собой идеал красоты, а внутри, в самой их глубине, у них нет такого якоря.

Роблс протянул руку в знак примирения. Не произнеся ни слова, Онгора вложил в нее мешочек с монетами и забрал книги. Затем повернулся к Роблсу спиной, долго, подчеркнуто натягивал перчатки и вышел из печатни, унося пакет с книгами.

Пока он направляется из этой двери к ожидающей карете, мы, со всей грацией нашего искусства и ради целей этой повести, войдем через другой портал внутрь него, в личный кабинет, если хотите, его характера. Ведь всякая хорошая повесть, как утверждают, улавливает жизнь характера, и раз так, то и с этим индивидом нам следует заняться улавливанием, хотя улов тут скорей всего окажется убогим.

Оболочка данного господина, как уже упоминалось, была красивой – стройность, элегантность, широкоплечесть. Черты его лица могли бы показаться несколько женственными, если бы не энергичность его походки, не убедительность его мускульной грации, не уверенность, с какой он держался и как человек, способный защитить себя от любых опасностей, и как талантливый актер.

Это подводит нас к самому фокусу описания Онгоры. Ибо, как все поэты, он был креатурой музы и пробовал опивки со стола, на котором пируют боги. Но некоторых муза ввергает в нищету. Раз уж, как указывалось в греческих апокрифах, Любовь – это чадо Находчивости и Нищеты, то Поэзия – чадо Безмолвия и Смирения. Краткая встреча с Музой оставила Онгору у начала карьеры с жаждой известности и с несколькими стихотворениями. Муза бросила его с горсточкой возможностей, которую его хищная хватка могла только еще больше запятнать. Единственная ночь с любовью всего его существования. Но в века, когда поэты стали новым голосом Золотого Века, было бы тяжко отвергнуть обильную, хотя и незаслуженную хвалу со всех сторон, необъяснимо отказаться от ранней славы, еще ничем ее не заслужив, и глупо воздержаться от приобщения к тому или иному обществу, в поисках ли влияния или добычи. Вот так Онгора, предоставленный самому себе после единственной встречи с Музой, которая могла бы доказать, чего он стоит, уже мало-помалу обнаруживал, что по мере того, как растет его репутация, вдохновение все больше его покидает. И открытие это язвило тем больше, что, по его мнению, право писать для императора, герцогов и принцев неотъемлемо и общепризнанно принадлежало ему вкупе с золотом и славой. И теперь его снедал страх – полупризнанный-полузаглушаемый, – что Муза властвует, а не служит, и что она отвергла его как никчемность, ребенка, забавляющегося игрушками, а не одаренного взрослого.

Две книги, которые он так высокомерно унес из печатни Роблса (плату он преднамеренно оставил слишком малую), были экземплярами его нового сборника стихов. Составлял он его спорадически в течение нескольких месяцев. И вовсе не предвкушал нового соприкосновения со своим пустым духом и пустым сердцем для создания первого катрена сонета. Страница по его опыту все равно осталась бы пустой. Но сонеты, он знал, были именно тем, что требовалось, – нужный тон, проворство, технически замысловатые, чарующие… и абсолютно безнадежные.

Он подумал о своей любовнице, актрисе по имени Микаэла, и поддельных драгоценностях, в которых она выходила на сцену. Они блестели искусственностью, а не подлинностью. Во время представления жар ее тела добавлял блеска фальшивым бриллиантам. И он знал, чтобы обеспечить стихам успех, он должен полагаться на нечто подобное, на чье-то жаркое влияние. Обе книги предназначались для преподнесения. Одна – новому императору, другая – герцогине, дружба с которой была совсем новой. Книгу императору доставит курьер с подобающе почтительным письмом. И он уже на пути к дому герцогини, где сам преподнесет ей сборник в дар. Как-никак написан он для нее. На это он успел намекнуть – проводя выбранную политику, он использовал свои стихи для проверки своего влияния.

Преподнести ей стихи будет нелегко, она не приемлет лести. Но он знал, что это толкнет клоачные умишки при дворе заподозрить, раз стихи предназначаются ей, самой красивой вдове в империи, – значит они любовники. На одном этом он сумеет далеко продвинуться. Намек может приблизить многие цели. И если ему не дано заполучить ее вживе, так он насладится ею в сплетнях и домыслах. Книга, он знал, покорила бы любую другую женщину, стоило бы ей получить сборник. И то, что она остается недоступной, – ее потеря. Для него их краткая дружба завершилась, едва она, даже не сознавая того, дала ясно понять, что ему никогда не стать ее любовником. Какая-то решимость в ее характере, что-то в ее тоне, равнодушие ко всем формам лести. Исчерпывающие сигналы. Иногда он ругал себя: почему он раньше не понял, что это было желание, удовлетворить которое он не сможет. Их дружба для него стала мертвой, однако оставалась живой для нее. Обман, достойный смакования. Она ценила его и опекала как образчик юного растущего таланта. Сборник, их дружба, его визит – это были ухищрения. Его поведение с Роблсом, внезапный тон убийцы – это был характер. Онгора редко не одерживал верха – его обманчивое обаяние и быстрый ум обычно расчищали ему путь. Но быть разоблаченным так скоро! И ремесленником! Стерпеть это было никак нельзя. Да еще когда дело касалось его желаний! Ведь жена Роблса была доступна, он в этом не сомневался. Он же может услужить в том, на что старый дурень вряд ли способен. Она сойдет для дневного отдыха, когда ее безмятежная глупость будет гармонировать с часами истомы. А Микаэла, его неистовая любовница, – для ночных приключений. А герцогиня? Время, подумал он, черпая оптимизм из их приближающейся встречи, вполне может ее разоружить.

А муза? Она его оставила, как некоторые ветра оставляют ландшафты, лишенные чернозема, спаленные в пустыри. Он ощущал во рту вкус этой утраты. Его преследовал ночной кошмар, в котором придворные драматурги и поэты пренебрежительно читали его стихи, громко смеялись над предсказуемыми рифмами, презрительно фыркали над романтичными излияниями, саркастически спотыкались на кружевном – слишком кружевном – размере. В этом кошмаре он был человеком, который зримо ежился, когда кто-то смеялся, превращался в надувшего губы ребенка. Затем финал этого гротеска: император, часто повторявший, что он самый незначимый поэт в Испании, сдергивает с него панталоны и говорит всему собравшемуся двору, что его гениталии на редкость крохотные и их ничего не стоит убрать вовсе. Придворные приближаются, словно бы для того, чтобы немедленно проверить действием, так ли это, и он просыпается, весь липкий от паники, извиваясь в предчувствии мучений.

И всякий раз после такого кошмара он, неведомо для себя, но неизбежно, затевал с кем-нибудь ссору, чаще набрасываясь на слугу, и находил способ причинить им боль. Несколько раз ему приходилось драться на дуэли. И тогда, если знал, что выйдет победителем, он бывал очень опасен.

Эта ярость хорька в данный момент оставалась хорошо упрятанной. Краткая стычка с Роблсом позволила ему распухнуть от удовольствия. Он получил книгу, надул печатника и сейчас едет, чтобы преподношением герцогине укрепить свою репутацию. Он остановится на минуту в пути и напишет посвящение ей. Если книга заслужит внимание императора – хотя не стоит забывать, что десятки таких произведений будут появляться при новом дворе каждый месяц, – тогда, быть может, за вымучиванием этих маленьких виршей последует новое назначение. А просто писать их стоит крови. Но год-другой на каком-нибудь полученном от монарха посту заживят раны, пока кровоточащие. Ну а теперь вперед, к герцогине, где, раз уж мне не удастся залезть к ней под юбки, подумал он, я соблазню ее тщеславность.

Позднее Онгора высунул свою тщательно прибранную голову в окошко, и когда его карета свернула на подъездную дорогу к дому герцогини, он обозрел карету Дениа с древним гербом в пыли накаленных дорог.

Очень удачно, подумал Онгора, с отработанной грацией выходя из кареты. Маркиз хотя и опасный человек, но продавец влияний. Если он сумеет приобщить себя к репутации герцогини, быть может, маркиз вспомнит о свободной вакансии при дворе. Или даже создаст ее.

Онгора внимательно рассмотрел карету маркиза. Из предусмотрительности, выглядывая хоть что-то, что могло бы поспособствовать его счастливому случаю. Внутри не осталось ничего – только пряный запах духов маркиза и субстанция его махинаций, след какого-то густого электричества.

Пажи Онгоры, похожие на мальчиков Караваджо, встали, вытянувшись, на крыльце дома. Он нетерпеливо отмахнулся от них.

Почему маркиз здесь, размышлял Онгора, не считая визита к герцогине, которая, как знали все, была самой красивой женщиной в империи и которая, как знал каждый мужчина, пытавшийся завоевать ее, была так же недоступна, как лазурь небес. Но, быть может, маркиз этого не понял. И, продолжал размышлять Онгора, маркизу будет все равно, ведь его похоть была точно нос морского клиппера, готового войти в любой порт с любым грузом. Воображение Онгоры тут же нарисовало его с маркизом дуэль, содрогающуюся сталь их клинков, а герцогиня увещевает их среди своих доразбитых статуй. Но затем, сообразил он, маркиз же путешествует только с какими-либо политическими целями. И значит, он здесь, чтобы усилить свое влияние и власть при дворе. Он ведь знает, неслись мысли Онгоры, что герцогиня будет вынуждена предоставлять свою Академию к услугам двора, где бы двор ни находился. И значит, у маркиза есть какие-то сведения для тех, кто притягивается к сфере нового императора и готов, подобно голодным карпам в фонтане, кормиться, едва представится случай. Из чего следует, заключил Онгора и прикусил губу, что при дворе уже создан новый пост. Вот и еще одно доказательство, какой удачный ему выпал день.

И тут его честолюбие взыграло, потому что отличной выделки двери дома растворились, и его пригласили войти.

Визит маркиза, думал Онгора, ожидая, пока о нем доложат, означает не только, что у него есть новости о дворе и о новом посту. Имеется и другая цель. Маркиз знал, что он, Онгора, вероятно, прибудет с визитом. А если он не фигурирует в шахматной партии маркиза… Нет, нельзя до такой степени принижать таланты маркиза. Но вот ладья или пешка? Это предстояло узнать.

Двери гостиной отворились. О нем доложили. Комната заструилась навстречу ему, ведь герцогиню влекла красота в чем угодно. Он вошел, гибкий и жантильный, с пиратскими замыслами в сердце.