Чудесным июльским днем, три месяца спустя после моего восемнадцатого дня рождения, я оседлала Нимрода, чтобы отправиться из "Приюта кречета" по деревне, а затем вверх по Гусиному холму. Нимрод весело скакал по густой траве.

Когда мы достаточно наупражнялись, я отпустила его вволю попастись, а сама села на землю, устремив взгляд на деревню внизу и на лежащий за холмом "Приют кречета". Я предалась воспоминаниям, перебирая в уме все, что случилось за то время, когда ровно три года назад я пришла в Ларкфельд.

Сейчас я почти всех знала здесь по имени. Проезжая по деревне на Нимроде, я то и дело здоровалась с ее обитателями. Работники с ферм приветствовали меня: "Добрый день, мисс". Лавочники и торговцы называли меня "мисс Джейни", потому что так им представила меня в свое время мисс Элинор. Местные землевладельцы, проезжавшие мимо в своих колясках, обращались ко мне «Джейни» или "мисс Берр", если жили не в Ларкфельде и недостаточно хорошо меня знали.

Любого, кто не родился и не вырос в Ларкфельде, здесь всю жизнь продолжали считать чужаком, но деревенские тем не менее были дружелюбными и добродушными людьми и давным-давно стали относиться ко мне как к постоянно приезжающему и симпатичному гостю. Разумеется, обо мне ходило немало разговоров, в особенности в первый год моей жизни в "Приюте кречета". Мое перемещение из комнат прислуги в господские было воспринято как чудо, но в целом деревенские отнеслись к нему хорошо, словно даже гордясь мною. К тому же я была под особым покровительством мисс Элинор, и это с самого начала вызвало уважение.

Элинор пользовалась в деревне большим почетом. Порой она безжалостно ругала ее жителей, но всегда в их собственных интересах, и всегда была готова встать на их защиту, даже если ради этого надо было поссориться с врачом, ветеринаром, викарием или даже самим сквайром. Ее нетипичное для женщины поведение изумляло их, но в упрек ей его не ставили. Мисс Лэмберт была личностью, и ларкфельдцы были рады тому, что она здесь живет. "Таких, как мисс Лэмберт, встретишь нечасто", – говаривали они друг другу.

В течение первых шести месяцев моей жизни в "Приюте кречета" я занималась вместе с Энни и Мег с шести утра до полудня работой по дому и на кухне. Подав легкий обед и поев сами, девушки отправлялись отдохнуть, у меня же начинались уроки, продолжавшиеся три часа. Их давали мне мисс Элинор, мистер Лэмберт или вышедший на пенсию школьный учитель из Борнемута. По крайней мере час из них был посвящен занятиям дикцией, с тем чтобы я научилась говорить правильно.

По вечерам я, чередуясь с Энни и Мег, прислуживала за ужином, в то время как другая помогала миссис Берке на кухне. После ужина я могла заниматься чем угодно, например, проводить время в библиотеке, на полках которой было почти две тысячи книг. Мне никогда и в голову не приходило, что их может существовать так много.

Как ни странно, но Энни и Мег ничуть не завидовали мне, а даже, скорее, жалели и все время беспокоились, что у меня от чрезмерной учебы может начаться мозговая горячка. У обеих девушек были ухажеры, и цель их жизни была проста – выйти замуж и поселиться в одном из маленьких коттеджей, принадлежавших мистеру Сэнгфорду, у которого была своя земля и который считался одним из лучших помещиков в округе. Вскоре после моего появления в Ларкфельде их мечтам суждено было сбыться. Примерно через полгода обе они вышли замуж, с разницей всего в несколько недель. Нужно было нанимать новых служанок, и именно этот момент мисс Элинор сочла наиболее подходящим для того, чтобы перевести меня из помещений для прислуги в господские.

Сначала миссис Берке слегка надулась и принялась неопределенно высказываться в том смысле, что Всеблагой Господь определил в жизни каждому свое место, но уже через неделю она называла меня мисс Джейни и вела себя так, словно я никогда на ее глазах не чистила горшок. Мэйз, слуга мистера Лэмберта, не проявлял интереса ни к чему, кроме своего хозяина. Если бы я внезапно исчезла, сомневаюсь, что он даже заметил бы это, так что факт моего исчезновения из комнат для прислуги и появления в комнатах господ не произвел на него ни малейшего впечатления.

В течение первых нескольких дней для меня было настоящим мучением сидеть за столом вместе с мистером Лэмбертом и мисс Элинор, а затем переходить в гостиную, где надо было болтать о деревенских новостях, о событиях, про которые писалось в газетах, или о работе, которой занимались в тот момент мистер Лэмберт и мисс Элинор. Еще худшим испытанием было ее требование обращаться к ней просто как к Элинор. Сначала я вовсе избегала из-за этого ее как-либо называть, но это звучало слишком грубо, поэтому я все-таки заставила себя делать так, как она хочет. Через несколько дней неловкость улетучилась.

– Молодец, Джейни, – сказала она мне, когда однажды за завтраком я легко назвала ее по имени, причем даже не думая об этом. – Ты сделала еще один шаг.

Мои уроки продолжались, но теперь, поскольку никакой другой работой я не была загружена, им посвящалось больше времени. И все равно мне было мало. Я должна была так много узнать, меня пожирала страсть к знанию, и я поглощала его, как губка. Библиотека стала для меня источником постоянной радости. Я просиживала за книгой – иногда по истории, иногда о путешествиях, а иногда просто за романом, неторопливо поглощая страницу за страницей. Около меня всегда лежал словарь, чтобы в случае надобности я могла найти и выписать новое слово, постараться его запомнить.

Несмотря на мои занятия, мы, к моему огромному удовольствию, много времени проводили на открытом воздухе. Элинор любила ездить верхом. У нее не было дара чувствовать лошадь, она просто вела себя как ее госпожа, излучая абсолютную уверенность, что та обязана ей повиноваться. Чаще всего так оно и было. Для езды верхом она надевала бриджи, которые сшили и мне. Во время выезда, когда я впервые надела их, она заявила:

– Миссис Уилер это не понравится. Меня она уже давно считает неисправимой, но, увидев тебя в бриджах, она наверняка сочтет нужным что-нибудь сказать. Пусть это тебя не беспокоит, Джейни.

Миссис Уилер была женой викария, коренастой леди с громким голосом и повышенным чувством долга, впрочем, всегда державшейся со мной приветливо. И действительно, на следующий день, с Гусиного холма, мы ее повстречали по дороге. Она ехала в двуколке со своей бледной и такой же коренастой старшей дочерью.

– О Боже, Элинор! Ну о чем вы думаете, одевая маленькую Джейни таким образом? Дорогая, это же неприлично. Я знаю, вы равнодушны к условностям, но разве можно ставить в столь неловкое положение юную девушку вроде Джейни?

Элинор улыбнулась.

– Но ей вовсе не неловко, миссис Уилер.

– Но она должна испытывать неловкость, моя дорогая, сидя… ну, сидя вот так верхом. К тому же, не стоит ей таким образом начинать.

– Начинать? Миссис Уилер, она научилась ездить верхом раньше, чем начала ходить. Вчера я поглядела, как она сидит в седле, и, на мой взгляд, лучшего наездника в Хемпшире нет ни среди мужчин, ни среди женщин. К тому же до тринадцати лет она ничего, кроме штанов, не носила, так что вряд ли ей в них не по себе.

Вздохнув, миссис Уилер взялась за вожжи.

– Вы невозможны, Элинор, совершенно невозможны. Но в любом случае, благослови вас Господь. Обязательно приезжайте на праздник в следующую субботу.

* * *

Шли воистину золотые месяцы. Мы ездили верхом, играли в теннис, принимали участие в общественных мероприятиях, читали, работали, играли в шахматы или карты, часами гуляли или ездили на велосипеде на этюды. Иногда мы подолгу молчали, иногда оживленно разговаривали. Я любила помогать Элинор, чем бы она ни занималась – составляла ли каталог своих рисунков цветов, проверяла ли их латинские названия, посещала ли заболевшего или покалечившегося жителя деревни, занималась ли благотворительностью. Я радовалась возможности просто присутствовать, когда она вступала в сражение с фермером, землевладельцем или любым другим, оскорбившим ее чувство справедливости.

Вскоре мне трудно было уже воспринимать ее иначе как старшую сестру, потому что она вела себя со мной именно так, и я ее обожала. Если Элинор относилась ко мне как старшая сестра, то мистер Лэмберт – как к младшей дочери. Встречаясь по утрам за завтраком, он целовал меня в щеку так же, как Элинор, и желал мне удачного дня. То же самое он делал перед тем, как отправляться спать, говоря: "Спаси и сохрани тебя Господь, дитя".

Хотя он часто бывал рассеянным и выражался весьма замысловато, как будто в суде, что порой раздражало Элинор, человек он был веселый, с чувством юмора. Когда мы сидели за столом, он всегда вел занимательную беседу, вспоминая прошлое и рассказывая забавные истории из своей жизни, когда был молодым адвокатом в Лондоне.

Летом по многу раз я брала двуколку и отвозила его в лес или в поле, чтобы найти какое-нибудь существо или растение, которое он хотел нарисовать. Мне никогда не случалось видеть, чтобы он вырвал цветок или пытался поймать дикое животное. Мистер Лэмберт был твердо убежден, что убивать можно только для того, чтобы не умереть с голода, что очень напоминало мне представления Ло-бас в Смон Тьанге, с той разницей, что они старались избегать убийства отчасти из-за того, что ненароком могли убить инкарнацию своего родственника.

Когда мы возвращались в двуколку, он все время отпускал одну и ту же шутку про хорошенькую девушку в соломенной шляпе и ботинках без мысов, которая предложила ему последний свой сэндвич с беконом. Такие вещи, то есть пересказывание одной и той же истории или повторение одной и той же шутки, иногда раздражали Элинор, но я ничего не имела против. Во время наших вылазок мы говорили о множестве разных предметов, и я все больше к нему привязывалась.

В обычае местных помещиков, в особенности дам, было наносить друг другу визиты, утром или днем. Они всегда носили весьма официальный характер, в строгом соответствии с установленной процедурой. Мы в "Приюте кречета" не наносили утренних визитов и не объявляли формальное время для их приема, потому что Элинор считала их чудовищной тратой времени. Мы не возражали против того, чтобы к нам приходили, но предоставляли людям делать это тогда и так, как им того хотелось. Если мы действительно были дома, Мэйз, открывавший дверь, так и говорил. Если же, однако, посетитель приходил при этом в неудобное время, он вежливо сообщал это посетителю вместо того, чтобы говорить, что нас "нет дома", как того требовал этикет. Впрочем, такое случалось редко, потому что и Элинор, и ее отец любили общество и, ничуть не огорчаясь, откладывали ради гостей свои занятия.

У мистера Лэмберта было еще одно увлечение, которое поначалу меня удивляло. Каждый четверг он проводил четыре-пять часов по вечерам в главной усадьбе за игрой в «вист» со сквайром Тарлтоном, майором Эллиотом и отошедшим от дел инженером по имени Мэтли, очень богатым жителем Крэнвуда. Играли они на деньги, и мистер Лэмберт всегда выигрывал. Объяснялось это тем, что вист – игра математическая, а у него был именно такой склад ума. Мистер Лэмберт четко запоминал все карты, которые вышли, и мог сообразить, какие находятся на руках у игроков.

Среди помещиков ходили неодобрительные разговоры по поводу этой игры на деньги, которые, однако, не поддерживались деревенскими – те сами обожали заключать разные пари на деньги. Два-три раза в год викарий выступал с проповедью против азартных игр. В таких случаях сквайр угрюмо на него поглядывал и ничего не оставлял на тарелке для пожертвований. Майор Эллиот на любой проповеди спал, так что ему было все равно. Мистер Мэтли посещал свою церковь в Крэнвуде. Мистер же Лэмберт сидел с серьезным видом и одобрительно кивал, но в глазах у него горел веселый огонек. Потом он всегда поздравлял викария с замечательной проповедью.

Однажды за завтраком, после очередного вечера, проведенного за вистом, Элинор сказала:

– Я никак не могу понять, почему ты этим занимаешься, отец. Ведь по натуре ты совсем не игрок. Вот сквайр – да, он человек азартный, все время заключает какие-то пари. Полагаю, таков же и мистер Мэтли, но его я едва знаю. Несомненно, майор Эллиот играет только для того, чтобы угодить сквайру, нравится это ему самому или нет. Но у тебя совсем не такой характер, отец.

Мистер Лэмберт поставил чашку с кофе, откинулся на стуле и добродушно улыбнулся.

– Дорогая Элинор, любой мужчина хочет хоть немножко быть в чем-то бунтарем, предаваться хоть какому-нибудь маленькому пороку, ну вот я и предаюсь. Я люблю сражение умов, а то, что мы играем на деньги, добавляет остроту игре, в которую, прости за нескромность, я играю гораздо лучше моих товарищей. Именно поэтому мне удается получать удовольствие за их счет, и я не имею ни малейшего намерения отказываться от того, что и выгодно, и приятно.

– Я не сказала, отец, что ты должен от игры отказаться. Я сказала только, что не понимаю, почему ты это делаешь.

Мистер Лэмберт вновь одарил нас улыбкой.

– Ну, теперь я объяснил. Я делаю это, потому что ненавижу совершенство и желаю, чтобы на моей во всем остальном безупречной добродетели было хоть одно маленькое пятнышко. Кроме того, это акт милосердия по отношению к преподобному Хьюберту Уилеру, который иначе бы лишился темы для трех воскресных проповедей ежегодно.

Я расхохоталась, а Элинор воскликнула:

– Джейни, ты его поощряешь! – но сама она при этом тоже улыбалась.

Летом Элинор по крайней мере раз в месяц устраивала небольшой прием в саду. В более холодное время она проводила то, что мистер Лэмберт шутливо называл "суаре Элинор", сама же она именовала их "музыкальными вечерами". На них приходили гости из Ларкфельда и окрестных деревень, и все мы собирались в большой круглой комнате для танцев.

Элинор была хорошая пианистка, а мистер Лэмберт прекрасно играл на виолончели, но развлекали гостей не только они. У Дороти Уилер, коренастой дочери викария, было чудное сопрано. Хорошими голосами и умением играть на музыкальных инструментах обладали еще несколько человек в округе, так что все вместе они обеспечивали присутствующим самое приятное времяпрепровождение.

Атмосфера на подобных вечеринках была непринужденная. Сначала – немного музыки, а потом наши новые служанки с помощью деревенских девушек, специально нанимавшихся для таких случаев, подавали закуски. Затем опять играли или пели, после чего гости могли поболтать о том о сем, и завершалось все снова музыкой.

На втором году моей жизни в "Приюте кречета" Элинор пригласила молодого человека давать мне уроки игры на скрипке, но хотя я очень старалась, оказалось, что у меня нет ни малейших музыкальных способностей, и через несколько месяцев Элинор отказалась от услуг учителя. В тот вечер за ужином она заявила:

– Джейни, я никогда в жизни не смогу понять, как такая сообразительная девушка, как ты, которая к тому же любит музыку, может делаться настолько бестолковой, когда нужно прочитать простейшую нотную строку.

– Элинор, милая, мне очень жаль. Похоже, ноты с бумаги просто не доходят до меня.

– Отлично сказано, – заметил мистер Лэмберт, поднимая глаза от жареного ягненка. – Весьма удачное описание умственного процесса, или, точнее говоря, отсутствия такового. Весьма прискорбно, однако. Знаете, мне бы так хотелось, чтобы у нас в округе кто-нибудь умел играть на арфе. Как ты думаешь, Джейни, может, с арфой у тебя получится лучше?

– Боже упаси! – воскликнула Элинор. – После того, что она вытворяла с четырьмя струнами, неужели ты собираешься подпустить ее к сорока?

Мы все рассмеялись. В те счастливые времена в "Приюте кречета" мы смеялись много и часто, особенно когда мне удалось преодолеть проблемы и неловкость, которые я испытывала первое время после того, как перебралась из помещений для прислуги в господские.

Если бы меня попросили ответить, когда именно во мне произошла перемена, когда я впервые поверила в успех странного начинания Элинор и мистера Лэмберта, то я назвала бы первый прием в саду, устроенный Элинор для местных землевладельцев после того, как мне исполнилось шестнадцать. Там я впервые была официально представлена публике. Конечно, об «индийской» девушке, которую поселили у себя Лэмберты, ходило немало разговоров, но в тот день мне предстояло официально занять определенное место в обществе, если оно меня примет. А я прекрасно знала, что отнюдь не все настроены по отношению ко мне благожелательно.

В день приема я была так испугана, что все время боялась упасть в обморок, что со мною в жизни не случалось. На мне было шелковое платье цвета зеленого яблока с кружевным воротником «берта», из которого вокруг моей шеи поднималась кремовая шемизетка. Элинор удивилась, узнав, что мне известны названия различных частей дамского платья, но ведь я провела немало времени, переделывая наряды, собранные для приюта прихожанами.

По совету Элинор я продолжала носить волосы короче, чем большинство девушек. Она сама их мне подстригала.

– У тебя впереди еще достаточно времени, чтобы дать им подрасти и делать потом высокую прическу, Джейни, – сказала она, стоя за моей спиной. Я сидела перед большим зеркалом, и Элинор подняла мне волосы. – Да, ты будешь выглядеть очень элегантно, потому что у тебя красивая шея. Но пока и так хорошо.

На лбу я носила короткую густую челку, а по обеим сторонам лица спадали, обрамляя его до подбородка, прямые черные волосы.

Элинор продолжала рассматривать меня в зеркале.

– Если ты не будешь выглядеть как испуганная олениха, то будешь очень красива, Джейни. Никто тебя не съест.

Я попыталась проглотить стоявший в горле комок.

– Ох, Элинор, тебе следовало предупредить их, что ты собираешься меня сегодня официально представить. Тогда те, кто не захотел бы этого, могли остаться дома.

– Именно по этой причине я им ничего и не сказала, – пробормотала Элинор, продолжая разглядывать мое отражение. – Да… Я довольна, что мы сделали тебе именно такую прическу. Она подчеркивает твою индийскую половинку, которая иначе не слишком заметна. А поскольку сквайр и его дружки от нее не в восторге, то пусть уж сразу все увидят и не притворяются, что они ничего не знали.

– Элинор… Я так боюсь тебя подвести.

– Это невозможно, моя дорогая. Ты обладаешь всеми качествами юной леди. Ты хорошо одета, у тебя хорошая осанка, прекрасные манеры и, благодаря твоей восприимчивости к языкам, замечательное произношение. Оно ничуть не напоминает произношение кокни. Впечатление такое, что ты всю жизнь только так и говорила.

Гости прогуливались и болтали на лужайке или сидели на высоких стульях. Миссис Берке, стоявшая вместе со мной у окна, откуда мы могли незаметно наблюдать за прибывшими, объясняла мне, кто есть кто, хотя большинство из них я уже видела во время посещений церкви. Там были сквайр Тарлтон, майор Эллиот с женой, семейство Уилеров, судья Боскомб, недавно вышедший в отставку и много других. Между ними ходили служанки, подававшие чай и вкусные сэндвичи.

Элинор взяла меня под руку и повела по лужайке, представляя всем по очереди. Лицо мое застыло, ноги дрожали, но я старалась улыбаться и глядеть людям прямо в глаза, едва дотрагиваясь до их пальцев, как, впрочем, и требовалось.

– Как вы поживаете, миссис Маркхэм? Добрый день, мистер Сэнгфорд! – А вот и дочь викария. – Как мило, что вы пришли, Дороти. Надеюсь, мы подружимся.

Передо мной возникало одно лицо за другим, и я очень старалась, чтобы голос мой не звучал монотонно. Краем глаза я заметила, что мистер Лэмберт словно в рассеянности прогуливается неподалеку от нас. Руки его были сцеплены за спиной, голова опущена, но время от времени я замечала, что он бросает в нашу сторону чрезвычайно острый взгляд.

Затем наступил момент, когда я почувствовала, что Элинор тоже слегка напряглась. Мы приближались к сквайру и майору Эллиоту, которые стояли и разговаривали в компании нескольких дам и джентльменов.

– Сквайр Тарлтон, майор Эллиот, я хочу вам представить молодого друга нашей семьи, который очень дорог мне и отцу. Мисс Джейни Берр.

Сквайр задумчиво повернул свое красное лицо, на котором было написано некоторое сомнение. Я сделала небольшой реверанс и сказала:

– Как поживаете, сэр?

– Х-м-м! Здравствуйте, юная леди! – и он опустил взгляд в чашку с чаем, словно искал в ней вдохновения.

Майор Эллиот был высокий, тощий мужчина, державшийся так прямо, будто кость проглотил. В нем было что-то засушенное. От Элинор я знала, что он провел несколько лет в Индии вместе с британской армией. Посмотрев на нее, он спросил:

– Это дитя – наполовину индианка?

Элинор жестом подзывала служанку, несшую поднос с чаем, и голосом настолько безразличным, будто данный вопрос не имеет ни малейшего значения, ответила:

– О, полагаю, майор, что наполовину – индианка, наполовину – англичанка.

Его губы сжались.

– Я вынужден сказать, что в нашем обществе лицо смешанной крови…

– Совершенно верно, майор, – прервал его мистер Лэмберт, вклинившийся в нашу маленькую группу. – Им действительно остается только завидовать, но, увы, подобная удача выпадает далеко не всем.

– Прощу прощения? – начал было ничего не понявший майор, но мистер Лэмберт в это время продолжал говорить. Он успел уже отойти шагов на десять и там остановился. Его обычно тихий голос стал вдруг пронзительно-громким, так что все вокруг замолчали. – Сколь смиряет гордыню мысль, – продолжал мистер Лэмберт, лучезарно улыбаясь, – что она несет в себе кровь народа, который достиг высокого уровня цивилизации, когда мои и ваши, майор, предки, а также предки сквайра, благослови его Господь, еще ходили в овечьих шкурах. И я не сомневаюсь, вы собирались спросить, майор, где были бы мы, англичане, нет, верно вы говорите, весь западный мир, если бы не Брахмагупта?

– А? – переспросил майор, но никто его не слышал, потому что в этот момент к разговору подключилась Элинор и сделала это таким же голосом, каким обычно скликала овец:

– Вы упомянули Брахмагупту, майор? Да, он был величайший индийский математик и астроном и внес огромный вклад в развитие человечества еще в те дни, когда наши бедные, невежественные предки пребывали во мраке первобытных времен. Разве не он изобрел знак нуля, дав систему числительных, которую мы сейчас так успешно используем вместо того, чтобы продолжать умножать и делить с помощью абсурдных римских числительных?

Вытаращив глаза, майор Эллиот бормотал:

– Я… э… не вполне уверен… э…

– Совершенно правильно, майор, – прокричал мистер Лэмберт, находившийся теперь уже в добрых двадцати шагах, – вы совершенно правильно собирались указать Элинор, что этим драгоценным приобретением мы обязаны не Брахмагупте, а, в сущности, совершенно неизвестному индийскому ученому. О, я вполне понимаю ваше восхищение индийским народом. Несомненно, оно проистекает из вашего личного опыта. Ведь вы имели удовольствие лицезреть Тадж Махал, не так ли? Какие потрясающие архитекторы и строители! Произвести подобное чудо… дайте сообразить – около тысяча шестьсот сорокового года? А мы в это время, кажется, были заняты тем, что жгли ведьм, верно? Однако, разумеется, Тадж Махал – скорее современное явление для Индии, в которой существовало развитое сельскохозяйственное производство за две тысячи лет до того, как мы здесь, в Англии, тоже научились обрабатывать землю. И уж коли речь пошла об архитектуре, то почему, говорите вы, не вспомнить классический период?

– Я так понимаю, вы говорите об эпохе империи Гуптов, майор Эллиот? – это снова была Элинор, которая стояла рядом со мной, ее пышные волосы казались на солнце совсем алыми. Она принялась перечислять различные достижения индийцев в искусстве, архитектуре и литературе, чтобы затем, запыхавшись, вновь предоставить слово отцу, который продолжил лекцию.

Я стояла с неподвижно-торжественным лицом, но в душе помирала со смеху. Все мои страхи улетучились. Теперь я понимала, что Элинор и ее отец заранее спланировали эту сокрушительную атаку и готовы были ее начать при первом же намеке на то, что я могу быть не принята в общество.

– И, разумеется, – говорил мистер Лэмберт, устремив взгляд на вяхиря, который лениво пролетал над садом, – нам следует завидовать Джейни не только потому, что она является наследницей столь древней мудрости, как вы только что первым отметили, мой дорогой Тарлтон…

– Я? – изумленно выпалил сквайр.

– …ведь вы столь высоко, сквайр, цените физическое мастерство, при условии, разумеется, что речь идет о чем-то пристойном для молодой леди. И, как честнейший из людей, вы всегда готовы признать превосходство, где бы вы его ни встретили. – Рассеянность мистера Лэмберта исчезла, в этот момент казалось, что Элинор каким-то образом сумела поменяться с отцом выражением глаз, потому что взгляд, которым он впился в сквайра, был суров и решителен. – Вы видели, как она ездит верхом, мой дорогой друг. Элинор говорит, на прошлой неделе вы за ней наблюдали. Как человек азартный, не заключите ли вы со мной пари? Готовы ли вы поставить на то, что любой мужчина, которого вам угодно будет назвать, победит это дитя в гонке, скажем, от пашен в Лэнгли до Гусиного холма? Проигравший заплатит сотню фунтов, допустим, в фонд реставрации церкви, если викарий согласится принять ее как взнос.

Внезапный вызов прозвучал как раскат грома, я услышала, как повсюду вокруг меня заахали и зашептались. Никто не предполагал, что он будет принят, в том числе и сам мистер Лэмберт, но он сделал свое дело. Последние слова мистера Лэмберта застали врасплох и викария, которому пришлось проглотить протест, готовившийся вот-вот сорваться с его уст. Лишь позднее я смогла полностью оценить, как ловко и умно провели в тот день Элинор и ее отец всю операцию. Они знали, что два человека, от которых будет зависеть отношение к Джейни Берр, – это сквайр и майор Эллиот, и нанесли каждому из них поражение на его собственном поле.

В тот момент, когда вызов мистера Лэмберта все еще висел в воздухе, я понятия не имела, какой он произведет эффект. Казалось, сквайр разозлится на предположение, что молодая девушка способна обскакать любого, кого он назовет, но мистер Лэмберт отлично знал, с кем имел дело. Цветущее лицо сквайра повернулось от меня к Элинор, потом к ее отцу, потом снова ко мне. Сначала на нем было написано изумление, потом появились первые признаки негодования, но внезапно он откинул голову назад и сочно расхохотался.

– Да вы что – за дурака меня принимаете, Лэмберт? Она должна весить раз в сто больше, чем сейчас, чтобы у мужчины был какой-то шанс! Черт побери, вы выглядите более кротко и невинно, чем сам викарий, а на деле хитры, как сам дьявол! – Он повернулся к Элинор: – И вы, любовь моя, ничуть не лучше. Так и стараетесь подстроить какое-нибудь жульничество. – Кивнув в мою сторону, он с сожалением спросил: – Полагаю, вы не разрешите ей участвовать в состязании верхом на гончей?

У Элинор была способность улыбаться как-то особенно тепло и нежно. Вообще она использовала ее довольно редко, но сейчас сквайр Тарлтон был награжден именно такой улыбкой, и от нее лицо Элинор стало еще красивее. Она мягко произнесла:

– Мне и в самом деле не хотелось бы сажать Джейни на гончую. Давайте-ка не будем вновь затевать наш старый охотничий спор, сквайр.

– Жаль, она отлично бы смотрелась в первых рядах. Но, как вы сказали, не будем спорить, моя дорогая.

Майор Эллиот стоял с ошалелым видом, потирая подбородок набалдашником трости. По-моему, он старался понять развитие событий, происшедшее слишком быстро для его ума.

– Да, – произнес он, наконец, с авторитетным выражением на лице, – вы сказали весьма много справедливого, Тарлтон.

Сквайр Тарлтон предложил мне руку и добродушно проговорил:

– Ну, ладно, юная Джейни, давайте отправимся в конюшню и посмотрим на лошадей, а? И вы расскажете мне, как это вы так хорошо научились ездить верхом.

Было бы неправдой сказать, что с этого момента я была полностью принята в Ларкфельде как член семьи Лэмбертов, но он был своего рода решающим. Большинство последовало примеру сквайра, а деревенские жители хорошо относились ко мне потому, что видели, как меня любят Элинор и мистер Лэмберт. Дольше всего помнили о том, что я наполовину индианка и была взята в господские комнаты из помещений для прислуги, самые мелкие и бедные землевладельцы, но вскоре сдались и они благодаря совершенно невероятному слуху, прошедшему по деревне и распространившемуся далеко за ее пределы.

Говорили, что Джейни Берр – на самом деле индийская принцесса. Ее родителями были раджа, правивший одним из индийских княжеств, и красавица англичанка, дочь аристократа. Оказывается, Джейни еще ребенком была похищена агентом негодяя-родственника раджи, который хотел завладеть его троном. Мать бедняжки умерла от горя, а раджа отрекся от всего, что имел, и стал святым отшельником. Княжество досталось негодяю-родственнику. Но агент британского правительства обнаружил Джейни в Тибете и доставил ее в Англию, скрывая ее подлинную личность до тех пор, пока она не достигнет совершеннолетия. Тогда британская армия в Индии сбросит узурпатора с престола, и Джейни вступит в свои права как рани, правительница княжества величиной с половину Англии.

В основном слух сводился к этому, хотя детали его могли варьироваться в зависимости от того, кто его излагал. Но вне зависимости от вариаций и редакций, которые он имел, действие его на тех, кто все еще сомневался в пристойности общения с полуиндианкой, было самым позитивным. Я обнаружила, что могу быть принята где угодно, даже в домах высшей знати, если, будучи англо-индианкой, являюсь при этом еще и принцессой.

В тот день вся деревня буквально гудела от этого нового слуха. Элинор, вернувшись в "Приют кречета", отправилась прямиком на лужайку, где я и мистер Лэмберт играли в крикет. Она подошла к отцу и обняла его. Ее зеленые глаза светились хитростью и весельем.

– Какой же ты умный у меня, отец! Он озадаченно моргнул.

– Разумеется, это так, моя дорогая. Но в какой связи ты меня хвалишь именно в данный момент?

– Ты придумал слух про Джейни, и сейчас он, как пожар, гуляет по деревне.

– Слух? Элинор, опомнись, я почтенный адвокат на покое. И ты говоришь, что я распространяю слухи?

– Ты его не распространяешь, отец, ты его придумал. Я тебя знаю слишком хорошо, ошибиться невозможно. Но какой замечательный слух! Наша Джейни – индийская принцесса инкогнито!

– Что? – тупо спросила я.

Элинор взяла меня за руку, вся сияя от восторга.

– Я через минуту все тебе расскажу, дорогая. Отец, но как же тебе удалось? А, погоди-ка. Твой старый клерк, Пенфолд, вот кто должен был блестяще с этим справиться. Эта хитрая лиса Пенфолд. Вы с ним всегда были отличной парой. Да ему стоило лишь сказать словечко на ушко миссис Грэветт, вдовушке, которая все время пытается выйти за него замуж, а уж у нее самый длинный и быстрый язык в Хемпшире.

Мистер Лэмберт вздохнул, положил свой молоток, устремил глаза к небу и принялся протирать свои очки.

– Элинор, что ты такое говоришь, моя милая? – мягко сказал он. – Я предлагаю сесть в тенечке, и там ты сможешь все нам подробно рассказать об этом потрясающем слухе.

Он так и не признался в авторстве, но чем больше с течением времени я его узнавала, тем меньше сомневалась в том, что Элинор была абсолютно права. Мистер Лэмберт знал, как велик снобизм в окружавшем его мире, и сумел отлично воспользоваться его силой. Со временем к слуху утратили интерес, а, возможно, начали принимать всю историю как нечто само собой разумеющееся. Трудно сказать, что произошло в действительности. Однако эффект продолжал действовать, и это обеспечивало мне в Ларкфельде хороший прием на любом уровне, избавляя от трудностей, которые иначе могли бы возникнуть.

Элинор постепенно накапливала материал для своей книги о полевых цветах Европы и уже дважды брала меня с собой' за границу, один раз – в Австрию, другой – в Италию. Мое детство превратило меня в выносливую путешественницу, и я испытывала огромное наслаждение от наших длительных прогулок в поисках редких полевых цветов. Я также усердно готовилась к тому, чтобы стать умелым секретарем для Элинор, и уже могла вести записи под ее диктовку, пока она делала цветные наброски.

На третьем году моей жизни в "Приюте кречета" я поняла, что Ларкфельд, кажется, уже начинает гордиться мною, как гордится и Элинор, ведь мы были столь необычными особами. Я уже давно рассказала всю мою историю мистеру Лэмберту и Элинор, включая и все тайны, которые она содержала, а также показала им драгоценный медальон, с которым по-прежнему не расставалась. Они с завороженным видом слушали о моей жизни в Намкхаре, о монастырях, ламах, о религиозных верованиях и церемониях, о моих путешествиях с караваном в Тибет.

Будучи всем им обязанной, я ничего от них не скрыла. Они знали, что армейский офицер приехал из Индии на север для того, чтобы арестовать Сембура по ужасному обвинению в убийстве и краже. Они знали, что я слышала, как Сембур признался в преступлении и назвал себя моим отцом, однако осталась при этом уверена, что по какой-то неведомой причине он сознательно солгал. Возможно, причина была во мне, потому что он считал, что мне угрожает какая-то опасность.

Став взрослой и перестав видеть мир глазами двенадцатилетнего ребенка, я смогла еще лучше понять, как много сделал для меня Сембур. Человек малообразованный, он пришел в странный мир Смон Тьанга, имея на руках двухлетнего ребенка и не зная ни языка, ни обычаев страны. Обосновавшись там, он сумел обеспечить нас кровом и пищей и воспитать меня в соответствии со своими простыми представлениями и солдатскими обычаями.

Он, несомненно, должен был отчаянно тосковать по своему народу, по мужчинам, с которыми можно поговорить, по женщине, которая любила бы его, по всему, от чего он отказался. И тем не менее на протяжении всех лет я ни разу не видела, чтобы он раскаивался, и ни разу не слышала, чтобы он жаловался. Порой, когда какие-нибудь обстоятельства заставляли меня вспоминать о нем с особой силой, например, в день его рождения или во время снегопада, напоминавшего мне о горах, я уходила в свою уютную спальню, думала о Сембуре и тихо плакала, испытывая горячее желание обнять его, прижаться щекой к его щеке и поблагодарить его от всего сердца.

Мы не строили особенно много догадок относительно тайн, которые несло в себе мое прошлое, потому что, как сказал мистер Лэмберт, "нельзя сделать верных выводов на основе недостаточной информации". Однако одну маленькую загадку нам все же удалось разгадать, и связана она была с именем Сембура. Поскольку в больнице в Горакхпуре меня зарегистрировали как Джейн Берр, по-видимому, в соответствии с заявлением Мистера, мы предположили, что «Берр» и была его настоящая фамилия. Но я слышала, что Мистер не раз называл его так, что для меня звучало как "Ахрессембур".

– Я думаю, – решил мистер Лэмберт, – что так ты расслышала «ар-эс-эм» Берр, или, если полностью – "полковой старший сержант Берр", потому что твой друг… э… Мистер наверняка при первой встрече должен был обратиться к нему, использовав его звание. Это весьма любопытно, потому что «Сембур» – это, по всей видимости, произнесенное ребенком «ар-эс-эм» Берр. Ты согласна?

Я с готовностью кивнула.

– Да, я уверена, вы правы, мистер Лэмберт. И я уверена, что Сембур и в самом деле был старшим сержантом полка. Я вспомнила. Мистер так к нему обращался.

В моем сознании пыталась выкристаллизоваться какая-то мысль, нечто очень важное, но я никак не могла ее сформулировать. В следующее мгновение за меня ее произнес мистер Лэмберт.

– Весьма странно для ребенка обращаться к отцу, используя его воинское звание и фамилию. Каким образом ребенок узнает, кого как он должен называть? Разумеется, слыша, как этого человека называют другие: "пойди к маме", "это твой папа", "поцелуй твой сестру Элси". Итак, мы можем с большой степенью уверенности предположить, что во время твоего младенчества «эр-эсэм» Берр время от времени так или иначе возникал, и некто обращался к нему именно как к «эр-эс-эм» Берру, что ты, Джейни, выговаривала как «Сембур». Я полагаю, что мы, таким образом, вправе заключить, что он говорил неправду, называя себя твоим отцом, что дает основание считать ложным и его признание в убийстве и краже, какие бы ни двигали им при этом побуждения. Боюсь, что о них нам не удастся составить суждения.

Мы пили чай на лужайке, когда произошел этот разговор. Я пришла в такой восторг от логичности, с которой мистер Лэмберт доказал невиновность Сембура, что обняла и поцеловала в щеку. В те золотые дни в "Приюте кречета" я часто поддавалась тому или иному эмоциональному импульсу в отношении мистера Лэмберта или Элинор, потому что меня постоянно переполняло счастье и сознание того, как мне повезло. К тому же я даже не успела начать выказывать Сембуру свою признательность, а теперь, увы, было слишком поздно. Мне нельзя было дважды совершать одну и ту же ошибку.

* * *

С Гусиного холма было видно, как длинная тень от церкви медленно перемещается по большим серым камням церковного двора, и я подумала о той огромной тени, которая легла на жизнь мою и Элинор за пару недель до моего третьего Рождества в "Приюте кречета".

Мистер Лэмберт мирно умер однажды ночью во сне, без всяких предварительных жалоб. Сказать, что мое сердце было разбито – значит ничего не сказать. С его кончиной я не только потеряла человека, относившегося ко мне как к дочери, но и бывшего мне замечательным другом. В своем горе я не забывала, что для Элинор он был настоящим отцом, и отчаянно старалась контролировать свои чувства, потому что Элинор нуждалась в утешении и искала его у меня, держась со всеми остальными как истинный стоик.

Я никогда не думала, что увижу мою сильную, живую и мужественную Элинор такой беспомощной и потрясенной. Это было глупо с моей стороны, потому что я знала ее уже достаточно давно, чтобы понимать, что за внешней сдержанностью она скрывает сильные и глубокие чувства. Я была рада снять с ее плеч все те печальные заботы, которые возникают в таких случаях, и думаю, что именно это помогло мне в конечном счете справиться со своим горем быстрей, чем Элинор.

Когда было оглашено завещание, я была встревожена тем, что мистер Лэмберт оставил мне наследство в две тысячи фунтов. Я чувствовала себя виноватой, к тому же при мысли о таком богатстве меня почти что охватывала паника. Я стала уговаривать Элинор забрать его у меня.

– Что за глупости, моя дорогая, – возразила она. – Отец разговаривал со мной об этом, когда год назад решил внести изменение в свое завещание, и я полностью его поддержала. – Ее голос задрожал. – Он прожил счастливую жизнь, Джейни. И ты ему добавила целых три ее года.

В марте, спустя три месяца после похорон, Элинор решила поехать за границу, в одну из тех поездок, когда она искала и рисовала дикие цветы. Собиралась она в Грецию. Я разрывалась между желанием поехать с ней и ощущением, что для нее будет лучше поехать одной и самой справиться со всеми своими тяготами, как она и делала это до моего появления в "Приюте кречета". Когда мы стали это обсуждать, оказалось, что у нее точно такое же ощущение.

– Я слишком сильно опираюсь на тебя, Джейни, – сказала она. Мы гуляли морозным утром после завтрака по тропинке, ведущей в деревню, спрятав руки в муфты и опустив отороченные мехом капюшоны, чтобы спасти уши от резкого ветра. – Я слишком сильно и слишком долго на тебя опираюсь, а так не годится.

– Я ничего не имею против того, чтобы ты на меня опиралась, милая Элинор. Просто это… – я заколебалась.

– Это на меня не похоже?

– Ну… да.

– Совершенно верно. Поэтому я должна уехать, чтобы несколько недель целиком провести в работе, а потом, вернувшись домой, снова стать самой собой. Ты уверена, что справишься здесь, пока меня не будет?

– Не волнуйся, я буду рада иметь множество забот. Если мне потребуется совет по дому, здесь будут миссис Берке и Мэйз. Если же возникнут какие-то другие проблемы, я обращусь к Дэвиду Хэйуорду.

Дэвид Хэйуорд приехал в Ларкфельд полтора года назад, чтобы заниматься ветеринарной практикой вместо престарелого мистера Кингли. В "Приюте кречета" он быстро стал желанным гостем.

– Да-да, обращайся к нему, Джейни, – сказала Элинор. – Он очень надежный человек.

Я вздохнула.

– Жаль, что ты ему отказала, когда в прошлом году он сделал тебе предложение.

Она вспыхнула.

– Ох, перестань ко мне с этим приставать, Джейни. Дэвид Хэйуорд старше меня не более, чем на год. Мы совершенно неподходящая пара. Я превратилась в старую деву пять лет назад и чувствую себя абсолютно счастливой в этом качестве.

– Ну… – Я взяла ее под руку. – В любом случае надеюсь, что он повторит свое предложение.

Элинор рассмеялась. Я впервые за много недель услышала ее смех и очень ему обрадовалась. Я надеялась, что скоро она полностью придет в себя, что в "Приют кречета" она вернется снова сильной и бодрой, что ее горе превратится в полную любви память. Тогда, возможно, она все-таки выйдет замуж за Дэвида Хэйуорда… Может быть, в меня тоже влюбится какой-нибудь симпатичный и интересный мужчина и захочет на мне жениться, и мы все вместе будем жить в "Приюте кречета", и все будет совершенно чудесно…

Глупые мечты. По календарю Смон Тьанга мы вступили в год Водяного Зайца. За ним должен прийти год Деревянного Дракона, год, о котором говорила прорицательница в Галдонге. Но к этому времени я уже пять лет жила в Англии, а здесь не было места для прорицательниц и пророчеств кроме тех, о которых говорилось в Библии и сказках. Я давно забыла и думать о девушке с пустым взглядом, которая стояла перед верховным ламой Рильдом и смотрела в черную жидкость, произнося странные и зловещие загадки.