Через полгода после моего восемнадцатого дня рождения я узнала, что должна выйти замуж за Оливера Фойя. Я бы сочла это известие неуместной шуткой, если бы не знала, что тетя Мод и дядя Генри никогда не шутят. Поэтому главным моим ощущением тогда было удивление. Если бы я смогла бросить хотя бы беглый взгляд на свое будущее, мои ощущения были бы иными.

Мы завтракали. Французские окна были широко распахнуты, чтобы пустить в зал освежающий ветерок, потому что в девять часов утра уже стояла жара — и это несмотря на то, что наша плантация находилась далеко от равнинного побережья, в горах, на высоте нескольких сот метров над уровнем моря, над портом Очо Риос.

Тетя Мод сидела в конце большого стола красного дерева. Ее внушительная талия была зажата между подлокотниками кресла. Дядя Генри сидел по другую сторону стола: длинное загорелое лицо на длинной же тонкой шее; черные волосы, смазанные макассаровым маслом. На столе лежала сложенная утренняя газета, «Ямайка Глинер».

Передовица рассказывала о празднованиях в Лондоне Бриллиантового Юбилея: шел шестидесятый год правления королевы Виктории. Мне была видна лишь часть заголовка, и я пыталась догадаться, что же осталось в его другой части, когда услышала слова тети Мод: через шесть недель я стану женой Оливера Фойя. Все иные мысли сразу исчезли у меня из головы.

Я удивленно посмотрела на дядю и тетю. Ни один из них не взглянул мне в глаза. Оба сосредоточенно жевали завтрак, глядя в пространство перед собой. В гнетущей тишине можно было расслышать скрип зелени на искусственных зубах дядюшки Генри, и мне показалось, что в ритм этому звуку дрожит тяжелый двойной подбородок тети.

— Шесть недель? — переспросила я.

— Да, дорогая Эмма. Так решили твой дядя и мистер Фой. Остается достаточно времени, чтобы объявить о бракосочетании.

— Но мистер Фой не делал мне предложения, тетя, — сказала я. — Он не ухаживал за мной, не заезжал, чтобы поговорить… ничего такого.

— Да, милая. Он заручился согласием дяди Генри и приедет сегодня, чтобы сделать официальное предложение.

— Но я же едва знаю его. — Я взглянула на дядю, но он, все так же продолжая жевать, прикрыл глаза, что означало: я не собираюсь обсуждать этот вопрос.

— Эмма, ты все время создаешь лишние трудности, — ответила тетя Мод. — Мистер Фой — один из самых завидных холостяков на острове. Его кофейные плантации каждый год приносят богатые урожаи, а его поместье Диаболо-Холл — самый прекрасный дом из всех, которые существуют в графстве Святой Анны.

Все сказанное тетей было совершенной правдой. Состояние и поместья Фойя были огромны. Дом стоял у северного подножья горы Диаболо; его обслуживали двадцать слуг. Я побывала там несколько месяцев тому назад, я там побывала, когда еще не ушедший в мир иной старик сэр Энтони Фой устраивал свой последний вечер на пленэре. Меня поразили и дом, и его окружение: все было полно совершенства, но пусто и бездушно — возможно, оттого, что в доме не было хозяйки. Леди Фой умерла десять лет тому назад, и с тех пор в этой семье не было ни одной женщины.

Помню, что старый сэр Энтони мне понравился, но впечатление от его сына Оливера было смутное и неясное. Мы с ним немного поговорили на вечере в саду, затем еще несколько раз встречались по разным поводам; в церкви, на бегах в Кингстоне, на играх в крикет и соревнованиях по теннису; но теперь, вспоминая об этом, я понимала, что Оливер Фой едва ли произвел на меня какое-либо впечатление.

Это было тем более удивительно, что он был красивым мужчиной: светловолосым, с ясными голубыми глазами и правильными чертами лица. Мне было известно, что ему тридцать шесть лет: его день рождения отмечался на той самой вечеринке в саду. Значит, он вдвое старше меня.

— Не морщи носик, милая, — проговорила тетя Мод. Я извинилась, удивившись, как тетя с дядей могут замечать такие вещи, ни разу не взглянув в мою сторону.

— Мне кажется, что восемнадцать лет — большая разница в возрасте, — заметила я.

— Вовсе нет, Эмма. Большинство девушек выходит замуж до двадцати, и это естественно, что муж бывает более зрелым по годам. Твой дядя Генри был почти на двадцать лет старше меня, когда мы поженились.

Последними словами она будто бы подразумевала, что разница в возрастах с тех самых пор переменилась, и в другой раз я бы улыбнулась про себя — но не сегодня и особенно не тогда, когда тетя Мод добавила:

— Тот факт, что некоторые позволяли себе в прошлом вести себя безответственно и глупо, должен служить для нас в этом отношении уроком, а не примером для подражания.

Я понимала, что речь идет о моих родителях, но не разозлилась при этих словах, как бывало раньше, а просто ответила:

— Да, тетя Мод, — и продолжала думать об Оливере Фойе, пытаясь разобраться, что же я чувствую по отношению к нему. За окном мне была видна сутулая фигура Джошуа, который трудился над цветочной клумбой. Волосы его были белыми, кожа — черной, и работал он в зелёном фартуке. Позади него лужайка убегала в гущу деревьев, буйно цветущих голубыми цветами на фоне более бледного бело-голубого неба. Эти посадки джакарандий обрамляли дорогу, ведущую в Очо Риос, и между деревьями далеко внизу виднелось ярко-голубое Карибское море.

На минуту моя мысль будто остановилась, ничего подходящего не приходило в голову. Я взглянула на портрет бабушки — еще молодой женщины, который висел за спиной дяди Генри. Портрет был не то что бы хорош, но отчетливо показывал внешнее сходство между нами. У нас обеих был слишком большой рот, слишком густые брови, вздернутый нос. Часто я мысленно разговаривала с бабушкой Эллиот, поскольку мне она была ближе, чем тетя и дядя.

Меня поражало то, что тетя Мод была ее дочерью: они так расходились во взглядах, у них были совершенно разные характеры. Я смутно помнила мать, но, судя по фотографиям, наше с бабушкой сходство пришло ко мне через мать. Я жалела, что я не видела бабушку при жизни — но, с другой стороны, иногда бывала этому рада: ведь тогда я узнала бы ее уже старой леди, а теперь мысленно разговаривала с нею как со старшей сестрой или с подругой.

Но не могла же я разговаривать с нею, когда в комнате находились другие люди, поэтому я только произнесла про себя: «Дорогая бабушка, не знаю, что и подумать».

У буфета стояли, ожидая приказаний, в своих кружевных чепчиках и фартуках Аманда и Сисси, горничные-близняшки. Я кивком подозвала Аманду, чтобы она налила мне еще кофе.

Обе выглядели крайне серьезными и торжественными. Они смотрели на меня широко раскрытыми глазами: я знала, что известие о помолвке мисс Эммы с мистером Фойем скоро станет, если уже не стало, известно всей прислуге дома Шефердов. Обычно они бывали первыми, кто узнавал новости.

— Удивляюсь, почему мистер Фой желает жениться именно на мне? — сказала я. — В конце концов, он мог бы подцепить любую девушку на острове.

— Постарайся не выражаться в такой вульгарной манере, дорогая, — проговорила тетя Мод. — Совершенно очевидно, что он очарован тобой, и, полагаю, тебе это должно льстить.

— Да, конечно, тетя, — ответила я.

Это было правдой: до этого момента я никогда не думала об Оливере Фойе как о возможном искателе моей руки; никогда не размышляла, на ком он может жениться; никогда вообще не думала о нем. Никогда не строила я и планов о своем замужестве. Но общественное положение семьи Фой было гораздо выше, нежели семейства Шефердов. Плантации, принадлежавшие моему дяде, Генри Шеферду, обеспечивали достойную жизнь, и в обществе его уважали; но члены клана Фой вращались в более высоких кругах. Поэтому было и в самом деле лестно, что Оливер Фой, который теперь являлся последним представителем славного семейства на острове, остановил свой выбор именно на мне, Эмме Дела-ни. Тем не менее мне не нравилось то, что предложение о браке, без предварительного ухаживания, было сделано через моего, дядю и принято им за меня.

— Однако я не уверена, что хочу выйти замуж за Оливера Фойя, — сказала я.

Тетя Мод издала вздох тихого ужаса. Дядя Генри открыл наконец глаза, проглотил то, что он так терпеливо жевал, и проговорил:

— Не будь глупой, Эмма, дитя мое. Отказ исключен полностью.

Это была не абсолютная правда, но нечто к ней крайне близкое. Многие девушки, которые учились вместе со мной, самым ужасным вариантом считали отсутствие предложений — как они говорили, «когда тебя оставляют на дальней полке». Я не разделяла этих страхов, но и не могла бы объяснить, почему. Я знала, что любую девушку, отказавшую Оливеру Фойю, сочли бы сумасшедшей, а еще то, что тетя Мод и дядя Генри испытали бы облегчение, сбыв меня с рук. Я с удивлением обнаружила, что нисколько не огорчена перспективе расстаться с их домом и поместьем Джакарандас и начать новую жизнь в Диаболо-Холл.

Меня охватило сильнейшее чувство вины. Вот уже двенадцать лет, с тех пор, как я приехала из Англии после смерти матери, я ощущала благодарность к тете Мод и дяде Генри, которую они вполне заслуживали за их доброту. Я знала, что бездетные супруги делали героические усилия, чтобы почувствовать по отношению ко мне такую же любовь, которую должны были испытывать к своей родной дочери. Но никому из нас это не удалось вполне. По какой-то причине между нами встали неодолимые барьеры.

Нет, они не были слишком строги или холодны со мной. Не могу сказать, чтобы я была излишне строптива или капризна. Но этого оказалось мало. Мы попросту не понимали друг друга. Я находила их мысли и разговоры настолько скучными, однообразными, что временами мне приходилось сжимать зубы и мысленно читать наизусть стихи — иначе бы я не устояла перед искушением покинуть комнату. В тех случаях, когда мне нужно было рассказать нечто интересное для меня или высказать свое мнение, они выслушивали меня с отсутствующим выражением лица, как бы не понимая, и отвечали невпопад.

Я не считаю, что это непонимание — целиком их вина. В некотором смысле это была ничья вина. Мы просто не подходили друг другу. Они никогда не позволили себе проявить недоброе ко мне отношение, кроме редких упоминаний моих родителей; но и тогда, видимо, они не понимали, что мне больно слышать это. Со своей стороны, я старалась не огорчать их, но мне частенько это не удавалось из-за легкомыслия или нетерпеливости.

Даже в первые мои годы пребывания в Джакарандасе, когда я еще была слишком молода, чтобы ясно оценивать ситуацию, я чувствовала себя виноватой в том, что полюбила Мэй Чунг, мою няню, и ее мужа Дэниела, как любила бы своих истинных родителей, в то время как не ощущала никакой нежной привязанности к дяде и тете. Теперь, спустя двенадцать лет, я испытала всего лишь облегчение при мысли, что мне придется расстаться с ними.

С того момента, как дядя Генри соблаговолил вступить в разговор, в комнате воцарилось молчание. Мои мысли были заняты разного рода вопросами. Хотя мне было уже восемнадцать, я еще не думала серьезно о замужестве, но теперь наступила пора подумать. Теперь я начала понимать, как невежественна была в этом вопросе.

Тетя Мод прекратила жевать и уставилась на меня.

— Не собираешься же ты продолжать смущаться, Эмма, милая? — недовольно спросила она.

С некоторым усилием я улыбнулась.

— Конечно, нет, тетя Мод. Я счастлива, что мне повезло.

Дядя Генри жестом приказал налить себе еще кофе и достал коробку с сигарами.

— Я уверен, что ты будешь счастлива с молодым Фойем, — медлительно проговорил он, — но умоляю: прими мой совет, Эмма. На тот срок, пока вы обручены, попридержи при себе некоторые свои… незрелые мысли. Не думаю, чтобы мистеру Фойю понравилось, чтобы его будущая жена исповедовала нетрадиционные взгляды.

Я было хотела заметить, что мистеру Фойю я, очевидно, понравилась такой, какая я есть — но вместо этого я снова улыбнулась и сказала:

— Благодарю вас, дядя Генри, я запомню ваш совет.

После завтрака, когда дядя Генри перешел со своим кофе, с сигарой и газетой на террасу, я подождала, пока тетя Мод окончит свою утреннюю дискуссию с кухаркой Мэйбел, и последовала за ней в комнату для вышивания, где, я знала, она проведет около часа за этим занятием. Она трудилась над ковриками для нашего прихода, и на каждый у нее уходило от двенадцати до шестнадцати недель — но зато, конечно, работа была изысканной. Я восхищалась ее искусством и терпением.

Когда я придвинула стул к ее рамке для вышивания, чтобы поговорить, она удивленно спросила:

— Что случилось, Эмма? Ты обычно в такое время выезжаешь на утреннюю прогулку.

— Да, тетя Мод, но в этот раз я хотела бы поговорить о том, что значит стать замужней женщиной.

— О свадьбе? О, конечно, милая. Нам многое нужно обсудить, и мы должны проделать массу приготовлений — но, полагаю, было бы более правильно подождать предложения мистера Фоя, которое он собирался сделать сегодня.

Я покачала головой:

— Я не это имею в виду: не свадьбу, а что значит быть замужем. Я не много об этом знаю и думаю, теперь самое время узнать.

Тетя Мод осторожно взглянула на меня.

— Ну хорошо… Быть женой мистера Фоя — означает, быть хозяйкой в Диаболо-Холл, полностью отвечать за ведение хозяйства. Ты будешь следить, чтобы слуги надлежащим образом выполняли работу; и, разумеется, будешь обязана принимать гостей, когда твой муж их приглашает. Неизвестно, часто ли такое будет случаться, потому что он всегда был сдержанным человеком — по-моему, к его чести.

Я собралась было с духом, чтобы прервать ее, но тетя Мод будто нарочно поспешила добавить, быстро выхватив из своей коробки с рукоделием цветной шелк:

— Думаю, что ты справишься с ведением дома, Эмма. Ты получила хорошее образование, обучена рукоделию. Возможно, мы с мужем допустили ошибку, позволив тебе поддерживать дружеские отношения с прислугой — ведь теперь тебе придется усвоить более властную манеру обращения с ними в Диаболо-Холл. Я также думаю, что тебе придется прекратить навещать Дэниела Чунга. Понимаю: когда ты очутилась здесь маленькой девочкой и я взяла в няни тебе Мэй Чунг, ты очень привязалась к ней, а потом и к Дэниелу. Но мы с твоим дядей были слишком снисходительны, что позволяли тебе навещать Дэниела, ходить ловить рыбу и купаться с ним — вообще, обращаться с ним скорее как с другом, а не как с наемным иммигрантом-китайцем. Я знаю, что он исповедовал христианскую веру, как, до своего ухода, и бедняжка Мэй, но…

Тут я перестала слушать. Дэниел Чунг был в моих глазах гораздо большим, нежели просто китаец-иммигрант, и поэтому, если бы я продолжала слушать разглагольствования тети Мод о нем, я бы разозлилась и начала спорить. По прошествии некоторого времени, когда она замолчала, я сказала:

— Я понимаю, что мне придется вести дом и отдавать распоряжения прислуге, но, тетя Мод, я хотела бы знать о браке и другие вещи.

— Другие вещи? — эхом отозвалась тетя Мод. Теперь в ее голосе ясно слышалась тревога, и она нервозно старалась попасть ниткой в ушко иголки. Сердце у меня упало — но нужно было идти до конца.

— Да, — повторила я. — Например, о том, как рождаются дети. Я уже спрашивала вас об этом в прошлом году, и тогда вы сказали, что у нас впереди много времени, чтобы поговорить на эту тему. Но теперь, когда до моей свадьбы осталось шесть недель, времени совсем не много.

Тетя Мод закрыла глаза.

— В вопросе о детях, — начала запинаться тетя Мод, — дело обстоит так, что… так, что ты все поймешь э… естественным образом, по ходу событий, — быстро закончила она фразу и вновь принялась вдевать нить в иголку.

— Пожалуйста, тетя Мод, — сказала я, — мне стыдно, что я так много не знаю. Я, конечно, знаю, что в определенные сроки сводят кобылу и жеребца, и кобыла после этого становится жеребой, — тут спазм ужаса от того, что я говорю, сдавил мне горло, но я продолжала, — и позднее родится жеребенок. Но я не понимаю: что происходит между ними. Когда я был в школе, и потом, когда я закончила ее — я иногда слышала, как девушки хихикали над тем, что кто-то на ком-то женится… но не думаю, чтобы они знали много больше моего…

— Эмма, умоляю! — Круглое одутловатое лицо тети Мод густо покраснело, и теперь она избегала моего взгляда еще более настойчиво, чем всегда. — Это не тот вопрос, который можно задавать напрямик, дитя мое. У любой леди в замужестве есть… э… определенные обязанности, и о них ей… должен сообщить муж, когда… когда придет время.

Я ощутила и досаду, и злость, поэтому я сложила руки на коленях и попыталась успокоиться и изобразить покорность.

— Я вовсе не собиралась задавать вопросы напрямик, но почему это окружено такой тайной? Послушайте, тетя Мод: мне почти восемнадцать, а я до сих пор не знаю, как рождается дитя. Полагаю, что это очень похоже на то, как рождаются животные, но и этого я не знаю, потому что никогда не видела, как рождаются щенки или жеребенок.

Тетя Мод оставила вышивание, откинулась в кресле и закрыла лицо ладонью, будто страдая от головной боли. Не очень надеясь, я все же ожидала, не прольет ли она какой-нибудь свет на этот вопрос, но, видя, что она остается безмолвной и неподвижной, продолжала:

— Я и в самом деле не хочу расстраивать вас, тетя Мод, поэтому не заводила этого разговора раньше, но теперь, когда дядя Генри взялся устроить мое замужество, я чувствую… так сказать, свою обязанность спросить об этом.

Наступила пауза, но тетя Мод не сказала ни слова, лишь тяжело вздохнула.

— Может быть, — продолжала я, — мне лучше рассказать то, что я знаю об этом — если вообще знаю что-то, а вы потом скажете, права ли я. К примеру, мне известно, что у мужчин и женщин разное телосложение — это кроме груди у женщин — потому что иногда мне доводилось видеть маленьких чернокожих мальчиков, которые бегали нагишом.

Тетя Мод слабо всхлипнула.

— И потом, — продолжила я, — я знаю, над чем хихикали девушки и на что намекали, имея в виду то, что происходит с девушкой в свадебную ночь. Нет, я не имею в виду поцелуи — но то, что муж совершает нечто, чтобы жена стала беременна, хотя это не всегда сразу получается. — Я сделала паузу, чтобы перевести дыхание, и тут мне в голову пришла удачная мысль, и я продолжила смелее: — Это должно быть общепринято, тетя Мод, потому что я нашла множество ссылок на это даже в Библии. Обычно они неясны и туманны, но, я надеюсь, вы мне их объясните. К примеру, иногда там говорится: «И он познал ее» — а из контекста следует, что подразумевается именно то, что происходит между мужем и женой. Я решила найти значение этого слова в словаре, и шестое по счету толкование слова «познать» имело разъяснение «архаичное» — для «чувственного познания»; тогда я посмотрела значение слова «чувственный» — оно гласило: «плотский», что мне тоже не слишком понятно. Потом, есть и иные непонятные мне слова, например, «блудница». — Тетя Мод вздрогнула и тихо застонала. — Легко догадаться, что блудница — это что-то нехорошее, но, когда я отыскала значение этого слова в словаре, я нашла слово «проститутка», а когда посмотрела значение этого слова, там было написано: «женщина, которая торгует своим телом». Что это означает, тетя Мод, и отчего торговать телом — это так плохо?

Ответа не последовало. Мои надежды улетучились. Багровый румянец сошел со щек тети, и теперь она была бледна. По прошествии нескольких секунд она отняла ладонь от лица, отложила вязание и встала — все это время она не глядела на меня. Откинув кружевной рукав, она взглянула на свои маленькие золотые часы с преувеличенным удивлением.

— Боже мой! — с притворной досадой воскликнула она. — Я же совершенно забыла напомнить Мэйбел, что во вторник моя очередь принимать у себя членов Общества Доркаса на еженедельной встрече. Мне нужно поговорить с ней о прохладительных напитках.

Тетя Мод была женщина громоздкая, поэтому редко двигалась быстро; но теперь она весьма резво двинулась к двери. Открыв ее, она, также не глядя в мою сторону, добавила:

— Надеюсь, что ты насладишься прогулкой, дорогая Эмма. Сегодня такой славный денек. А потом, возможно, захочешь искупаться в море.

— Да, тетя Мод, — ответила я, — но уже обращаясь к закрытой двери. Я осталась с ощущением опустошенности, сидела, глядя на свои руки, сложенные на коленях. Дядя с тетей никогда не одобряли частых морских купаний, в особенности теперь, когда не было Мэй Чунг, которая сопровождала меня на пляж и стояла на страже возле маленького тента, который натягивал для меня Дэниел, чтобы я смогла переодеться.

Предложение искупаться, исходившее от тети, означало, что она попросту хочет как можно на более долгий срок избавиться от моего присутствия — и любой ценой; несомненно, из страха, что я опять затрону тему, которая так ужасала ее.

Посидев некоторое время, я пошла в свою комнату и встала перед трюмо, рассматривая себя. Итак, Эмма Делани… в настоящее время одета в платье из белого батиста с широким воротом, с шелковой отделкой, застегивающееся спереди на большие перламутровые пуговицы. Я расстегнула их — платье скользнуло к моим ногам. Эмма Делани… ни хорошенькая, ни уродливая. Ни высока и ни мала ростом. Ни толстушка, ни худышка; ни умная, ни простушка. Тонкая талия, густые каштановые волосы, которыми она втайне очень гордится. Худые ноги — но Мэй Чунг всегда ласково и насмешливо называла их «красивые-прекрасивые наши ножки».

Эмма Делани… пользуется репутацией довольно странной девушки с довольно странными манерами. Тоскует по родственной любви — и сама стыдится этого. Получила хорошее образование — но в то же время невежественна в том, что может стать самой важной частью ее замужней жизни.

Еще несколько секунд тому назад я считала себя не умной — но и не простушкой, но это была неправда. Возможно, я была в самом деле слишком проста. Может быть, поэтому люди находили меня странной, поскольку правильное поведение девушки ни в коем случае не должно быть простым и должно основываться на сложных умозаключениях и некоторых предрассудках, которые я вечно ненамеренно уничтожала на своем пути. Десять минут тому назад я задавала тете Мод простые и прямые вопросы — а в результате она была страшно смущена, а я пришла в раздражение, тщетно допытывалась, но не стала сколько-нибудь просвещеннее.

Я попыталась припомнить женщину, которая смогла бы просто и понятно ответить на мои вопросы, но ею могла бы стать только любимая Мэй Чунг, а она умерла два года тому назад.

Поразмышлявши так несколько минут, я бросила это безнадежное дело и пошла в конюшню. Эдам, младший из сыновей Джошуа, уже оседлал Дженни. Он широко улыбнулся мне и выразительно закатил глаза:

— Доброе утро, мисс Эмма. Если кто-то хочет прокатиться вокруг Диаболо-Холл — то нет денька лучше.

Я обозвала его негодяем и шутливо занесла над ним кнут, а он расхохотался и подставил мне руки, чтобы помочь вскочить в седло.

В тот день я поехала на юг, через Ферн Галли, где пики гор вздымаются с обеих сторон прямо по краям извилистой дороги. Крутые уступы были покрыты зарослями папоротника, повсюду между деревьями и лианами виднелись цветущие белые орхидеи. После четырех миль пути между скалами показались холмы и зеленые долины, которые обитатели Святой Анны называли Садами Ямайки..

Я не собиралась в тот день заезжать столь далеко, в эти зеленые просторы, где находились плантации перца. Может быть, если бы дядя и тетя были более состоятельными людьми, они поселились бы именно здесь, поскольку именно здесь находились самые богатые поместья острова, и здесь давным-давно более удачливые плантаторы построили прекрасные дома. На этих склонах паслись стада шотхорнского, хирфодского и эйршарского скота; однако предпочтение отдавалось скоту из восточной Индии и Хинди — и они были, несомненно, лучшими рабочими животными в упряжке.

Были здесь и плантации сахарного тростника, которые пережили упадок сахарной индустрии после отмены рабства лет шестьдесят тому назад; однако с тех пор плантаторы предпочитали такую культуру, как кофе, а теперь выращивали еще и апельсиновые деревья. Зимой я предложила дяде Генри в качестве эксперимента выращивать апельсины, но он только изумленно взглянул на меня и произнес:

— Так ведь это скоропортящийся товар, дитя мое!

В течение тридцати лет он выращивал кофе на площади в шестьдесят акров в полумиле от Джакарандаса. Я восхищалась его умением и мудростью. Арабика, выращенный на его плантациях, по превосходному качеству могла равняться со знаменитым кофе Блю Маунтен, и урожайность его обычно достигала тысячи весовых мер с каждого акра. Мы также выращивали немного бананов, но банановые деревья использовались в основном в качестве теневых кулис для кофе, так что урожай был невысок. Бананы были нелучшего качества, поскольку бананы и кофе вызревают в различных температурных режимах, но дядя Генри все равно ворчал, что бананы — скоропортящийся продукт, пока урожай не бывал успешно продан. Мне не следовало предлагать ему выращивать апельсины.

Проезжая верхом Ферн Галли, я размышляла, что вскоре я буду жить в красивейшем поместье из всех, которые простирались за холмами у подножия горы Диаболо. Я стану хозяйкой роскошного дома в двух милях от Мониг. Там величественные залы, великолепная лестница красного дерева и отделанный панелями холл, где полы из атласного дерева отливают бледным золотом. Там живописные окрестности: леса и зеленые лужайки. Там огромные клумбы, и рабатки кустов расцвечены тысячами пуанзеций, гибискусов, июньских роз лиловых и розовых оттенков и сиренью — и где старые каменные стены покрыты ярко-красной и лиловой бугенвиллией.

Эти мечты были прекрасны, но для меня никак не вязались с реальностью. Я пыталась создать в воображении портрет Оливера Фоя, но у меня ничего не вышло. Я предположила, что, когда он приедет нынче днем, мне следует называть его Оливер. А потом, когда я приму его предложение, мне нужно будет поцеловать его. После этого будет обнародована наша помолвка, и он будет регулярно заезжать к нам и сопровождать меня с компаньонкой, как полагается, на прогулках. Когда он станет приезжать с визитами, нас время от времени будут оставлять одних: в рисовальной или гуляющими в саду. Тогда он начнет ухаживать за мной. Я полагала, что это слово означает, что он станет уверять меня в своей любви, он станет брать мою руку, иногда целовать ее. Или, возможно, он поцелует меня в щеку и даже в губы. Мне было любопытно, понравится ли мне это или нет.

Подъезжая легкой рысью к повороту дороги, я увидела нечто, что отвлекло меня от размышлений о грядущем. Впереди на дороге почти лежала, завалившись набок, повозка, груженая бананами. Бананы рассыпались по дороге. Возница, чернокожий человек в голубых хлопковых брюках и серой рубашке, уныло сидел на обочине, уперев локти в колени, опершись подбородком на ладони — и безутешно глядел на своего ослика.

Приблизившись, я поняла, что одно из двух колес сошло с оси. Видимо, упали и возница, и ослик — но не пострадал ни один из них. Ослик освободился от упряжи и теперь стоял, глядя на тележку с тем терпеливо-грустным выражением, которое частенько наводило на меня слезы. Я знала этого чернокожего. Его звали Джозеф, он жил на окраине Очо Риос и на клочке бедной земли выращивал бананы. Это был раздражительный, мрачный человек, у него были жена и трое сыновей, совершенно противоположного темперамента. Мне нравился Джозеф, потому что, по рассказам Дэниела Чунга, я знала, какой он трудяга, но я бы предпочла, чтобы этим утром мне встретился один из его сыновей.

Он взглянул на меня, когда я подъехала, встал и мрачно сказал:

— Доброе утро, мисс Делани. Я спешилась.

— Здравствуй, Джозеф. Что же теперь делать?

Он пожал плечами.

— Не могу я один поставить проклятое колесо.

— Не горюй, Джозеф. Послушай, ось не сломана, колесо в порядке. Просто чека ослабла и выпала, наверное.

Он кивнул головой и указал на чеку, которая лежала у его ног.

— Все равно. Не могу, — ответил он. — Нельзя одному и тележку поднять, и колесо поставить.

— Так теперь ты не один. Сними все эти бананы, чтобы тележка была как можно легче, и давай попробуем вместе.

Он мрачно взглянул на меня, нахмурился и стал вынимать из тележки связки бананов. Отец Джозефа был рабом, и ему, несомненно, было трудно представить, что я в самом деле готова помочь физически. К моему стыду, я должна была признать, что делаю это не от доброты, а просто потому, что не смогла бы уехать, ничего не предприняв и оставив груз рассыпанным на дороге. Мне что-то мешало — что, я сама не могла бы определить. Вероятно, просто здравомыслие.

В то время как Джозеф освобождал тележку от бананов, я осмотрела ослика, провела его за поводья туда-сюда, чтобы взглянуть, как он ходит — и решила, что животное невредимо. На мне были новые перчатки, и я сняла их, чтобы не запачкать. Через две минуты я держала колесо, а Джозеф пытался поднять тележку. Ему удалось поднять ее на уровень своих колен, но выше — нет. Я взяла колесо и пыталась помочь, и нам вдвоем удалось поднять ось достаточно высоко, но Джозеф не смог держать тележку на таком уровне долго, пока я пыталась нацепить колесо.

— Ну ладно, давай опустим тележку и подумаем, — я с трудом перевела дыхание. — Осторожно: не опусти на пальцы.

— Я же говорил вам, — прохрипел он, вытирая лоб. — Говорил я вам, мисс Делани. Без толку все это.

— О, не делай только такой безнадежный вид, — с раздражением сказала я. — Нам надо что-то под нее подставить на несколько секунд, чтобы перенести вес — а ты будешь стоять и держать. Где твое мачете? Ты же можешь вырезать вилку из ветви дерева.

Он провел рукой по седеющим волосам и покачал головой.

— Не ношу я мачете, мисс.

Я готова была снова сорваться на него, но сдержалась, увидев в его глазах тревогу. Он проделал долгий путь к Мониг и по верхней дороге горы Диаболо к железнодорожной станции в Эвартоне, потому что там ему дадут лучшую цену за тележку бананов, чем если бы он продавал их в Очо Риос или у залива Св. Анны.

— Ну ладно: нам не нужно ветку. Сними-ка откидной борт и привяжи его к оси веревкой. Когда мы поднимем тележку, он повиснет вниз и будет служить подпоркой — а мы станем осторожно опускать на него тележку.

Джозеф некоторое время размышлял, и наконец в его глазах зажглась надежда.

— Может, мы сможем это, мисс Делани, — проговорил он.

Задыхаясь от натуги, мы перевалили тележку на один бок и пытались опереть ее на подпорку, как я предложила, однако борт так и не подчинился нам, так что мы не смогли опереть на него всю тяжесть повозки.

— Ну, Джозеф, — задыхаясь, проговорила я, — подними еще повыше. Подпорка должна быть вертикальной.

— Верт? Как вы сказали, мисс? — с усилием пробормотал Джозеф.

— Прямой! Прямой от низу и до верху. Ты не можешь зажать его ногами? Ах нет, погоди! Ты вот-вот упадешь. О Боже! Опусти ее, Джозеф. Давай снова.

Мы опять опустили ось на землю. И руки, и блузка у меня были в грязи, и я подозревала, что я потерла грязной рукой лоб.

— Не волнуйся, — сказала я, еле переводя дыхание, но стараясь подбодрить его. — Потом получится. А теперь нам нужна веревка, чтобы заставить борт встать прямо.

Чей-то голос позади меня произнес:

— Хорошо сказано.

Я удивленно повернулась. В нескольких шагах от себя на красно-пегой лошади, которая была достаточно рослой для обычно невысоких ямайских лошадей, я увидела всадника. Он смотрел на нас с большим интересом. Видимо, он был здесь уже по меньшей мере несколько минут, а мы были слишком заняты, чтобы расслышать его появление.

На нем была красивая спортивная клетчатая куртка, белая рубашка, серые плисовые брюки, заправленные в сапоги для верховой езды. Позади была приторочена мягкая кожаная сумка. Шляпу он держал в руке. У него были весьма красивые черты лица и коротко стриженные каштановые волосы; он был чисто выбрит. На вид ему казалось лет двадцать пять. Глаза его были темно-серого цвета, и правый глаз наполовину прищурен, что придавало ему достаточно шутливый вид.

Тут Джозеф так странно охнул, что я в изумлении уставилась на него. Лицо его посерело, а глаза закатились. С огромным усилием он медленно повернулся спиной к незнакомцу, а затем встал с поникшими плечами. С того места, где я стояла, я явственно видела, как он разведенными в виде вилки пальцами тычет через плечо: то был старинный принятый в этих местах знак против дьявола.