В здании капитула Хью провели в канцелярию, где на столах громоздились свитки пергаментов, фолианты в переплетах из кожи и во множестве стояли чернильницы. Епископ, сменивший пышное облачение на более удобную повседневную сутану, сидел в резном кресле, положив толстые руки на стол. Перед ним стоял кубок с вином и лежал свиток, запечатанный печатью из красного воска. На другом конце стола сидел бледный круглолицый человек, тоже одетый в сутану.

Хью отвесил поклон и пробормотал приличествующие приветствия. Он узнал Нортумберленда, патриарха клана Перси; тот занимал второе из находившихся в комнате кресел. Гилберт и Уолтер расположились на скамье у противоположной стены.

В комнате присутствовало еще несколько человек. Хью узнал Симона де Лаке. Он видел его в Йорке на последнем турнире. Двое других не были знакомы ему. Каждый в руке держал кубок.

– Присоединяйся, Эвистоун, – пригласил Нортумберленд, намеренно именуя Хью по названию его владений. Так было меньше путаницы, поскольку в комнате сейчас находилось не менее трех Кенби. – Полагаю, ты не откажешься от глотка вина.

Подошел слуга с подносом, Хью взял кубок и пригубил вино.

Не поднимаясь с кресла, Нортумберленд быстро представил собравшихся:

– Хью Эвистоун… епископ Гуэрни, отец Антонио, Симон де Лаке, Уильям Мобрей, Эдвард Прескотт. – Он сделал паузу, может быть, для вящего эффекта, а может, чтобы просто перевести дыхание, хотя его губы тронула насмешливая улыбка, когда он заметил: – И конечно, ты знаком с Гилбертом и Уолтером. Присаживайся, Эвистоун. – Он смотрел, как Хью садится на скамью у камина, единственную свободную в комнате. – Прежде мне хотелось бы как можно быстрей покончить с нашим делом, чтобы епископ Гуэрни мог зачитать волю покойного. Тебе известно, что твой отец, Уильям Кенби, был моим вассалом?

– Да, милорд, – медленно ответил Хью. – Это довели до моего сведения. – Отец коротко сообщил ему об этом вечером накануне свадьбы. Позже, в Оксфорде, сэр Уолтер Лут обрисовал ему положение вещей в куда более мрачных красках. Хью отхлебнул из кубка. Вино было слишком сладко на его вкус.

– Довели ли до твоего сведения также и то, что ты, в ком течет кровь Уильяма Кенби, его наследник, тоже становишься моим вассалом? Что, хотя поместье, аббатство и их земли подарены тебе короной, ты тем не менее связан присягой на верность мне и обязан как платить мне подать, так и служить с оружием в руках?

Хью прекрасно понял. Не зря его серьезно предупреждали. У него все время было такое подозрение, весьма неприятное, что Нортумберленду известно об участии отца в интригах Томаса Суинфорда. Когда глаза их встретились, Нортумберленд чуть заметно усмехнулся и Хью почувствовал себя так, словно его поймали на чем-то недостойном.

– На Михайлов день мои бароны соберутся в Уорквортском замке. Хочу, чтобы ты был там тоже. Что скажешь?

– Только одно, милорд: я верен вам, даю слово чести.

Из груди Нортумберленда вырвался хриплый смех.

– Ты даешь торжественные обеты так же легко, как девка из кабака – трубадуру.

По комнате прокатился дружный смех. У Хью взмокла шея под воротником. Все взгляды обратились на него. Выжидательно-насмешливое выражение на их лицах заставило его стиснуть зубы.

Нортумберленд повелительно поднял руку, и смех стих. Когда он снова посмотрел на Хью, в лице его не было и следа веселости.

– Я не убежден в твоей искренности, Эвистоун. С одной стороны, ты поклялся в преданности Генри Болинброку, или, как он себя именует, Генриху IV, королю Англии. С другой – в верности мне, твоему сеньору. Мне в самом деле было бы любопытно знать, каким образом ты совместишь свои обязанности как моего вассала с обязанностью защищать интересы короля.

– Много будет зависеть от обстоятельств, милорд, – ответил Хью несколько менее учтиво, чем намеревался. – Разве все мы не вассалы короля?

На губах Нортумберленда появилась зловещая улыбка.

– О каком короле ты говоришь? Об узурпаторе Генри Болинброке или о Ричарде?

– Ричард мертв, милорд, – ответил Хью, заметив, что его ответ не понравился Нортумберленду.

– Да, и если верить лжи Генри, – насмешливо фыркнул Нортумберленд, – он уморил себя голодом то ли из упрямства, то ли не вынеся мук совести. Оснований верить, что его убили, более чем достаточно, и, если это так, его святейшество папа отлучит Генри Болинброка от церкви.

Хью спросил себя: какого папу имеет в виду Нортумберленд. Он слышал, что существуют два соперничающих папы, и они заняты не столько молитвами, сколько поношением друг друга. Когда ставка – подобные власть и богатство, непохоже, чтобы они прекратили свару, даже ради отлучения от церкви короля Англии.

– Только глупец не смотрит в будущее, – продолжал Нортумберленд. – И невзирая на возмутительные заявления Генри Болинброка о его наследственном праве на корону, он сел на престол незаконно. Он захватил его силой, и только при помощи силы ему удается удержаться на нем. – В скрипучем голосе Нортумберленда слышалась едва сдерживаемая ярость, и, по мере того как длился его горький монолог, он все меньше заботился о том, чтобы скрывать ненависть к Болинброку и причину ее. Хью начал понимать, почему отец предпочел ехать в Кале воевать с французами, нежели возвращаться в Редесдейл, где его ждала неизбежная конфронтация с Нортумберлендом. Ибо, несмотря на возраст – а Нортумберленду было по крайней мере пятьдесят – и невзрачную наружность, было нечто, что выдавало в нем безжалостного варвара. Может, бесцветные сверлящие глаза или жестокая линия губ под висячими усами? «С таким шутки плохи, – подумал Хью, – опасно ему доверяться».

– Как знать, – подняв одну бровь, проговорил Нортумберленд, – вдруг ты не случайно оказался в столь затруднительном положении, а надеясь извлечь выгоду? Скажу откровенно, Эвистоун, нельзя служить двум господам. А поскольку все, что ты имеешь, даровано тебе Генри Болинброком, естественно будет заключить, что ты будешь защищать в первую очередь его интересы, а не мои. Но это будет ошибкой. Ибо, если посмеешь противостоять мне хотя бы единым словом, ты потеряешь значительно больше, чем поместье и аббатство. Полагаю, я ясно выразился?

Хью так стиснул кубок, что пальцы его побелели. Гнев и страх перехватили ему горло. Однако он заставил себя не выдать обуревавших его чувств.

– Яснее некуда, милорд, – выдавил он с трудом.

– Рад видеть, что ты не глупец, Эвистоун. Презираю глупцов. – Оглянувшись на своих баронов, Нортумберленд весело улыбнулся. – Посмотрите-ка, ну что это такое? – воскликнул он, переворачивая кубок и тряся им. – Пусто! – Нортумберленд игриво прищурился на епископа: – Добрый хозяин не допускает, чтобы гости у него умирали от жажды!

Все почувствовали себя свободней, послышались смех и шутки. Слуги бросились разносить вино. Наконец епископ попросил внимания и сломал печать на завещании.

Документ был пространен. Голос епископа гудел, скучный и монотонный, как мельничное колесо:

– Серебряный с позолотою ковчег, изрядной работы и веса, – алтарю аббатства святого Эндрю в Гексхэме, равно как узорное серебряное кадило и два потира для воды и вина…

Зачитав длинный список пожертвований, епископ сделал паузу, чтобы смочить пересохшее горло несколькими хорошими глотками вина. Далее следовало большое и прибыльное поместье в Редесдейле, которое отходило Гилберту, старшему сыну Уильяма Кенби. Второму сыну, Уолтеру, было отписано пять тысяч фунтов и вдобавок доходные дома в Гексхэме.

Когда дошло до дополнительного распоряжения к завещанию, внесенного незадолго до смерти Уильяма Кенби, Хью очнулся от мрачных мыслей. Теплые слова о второй жене сопровождались даром в шесть тысяч фунтов. За нею также оставалась недвижимость, бывшая когда-то ее приданым. Братья Хью заерзали на скамье, недовольно ворча.

Опять пошло перечисление пожертвований храмам, монастырям и часовням, и среди них храму в Сент-Майсе, где сердце Уильяма Кенби должны были похоронить в гробу его первой жены. Наконец дошло до распоряжений относительно его внебрачного сына, Хью Локстона. Было очевидно, что дополнение в завещание внесли вскоре после второй женитьбы Уильяма Кенби, но задолго до его решения признать незаконнорожденного сына.

Хью был несказанно удивлен, особенно когда услышал, как епископ зачитал:

– «…сумму в пять тысяч фунтов, а также землю, известную как Обри, с деревней, которые прежде находились в графстве Редесдейла».

Гилберт издал стон, скорее похожий на рычание зверя. Но сидящий рядом Уолтер взорвался, словно бочонок пороху от искры.

– Нет, клянусь Господом, нет! – завопил он. – Сын шлюхи, мерзавец, у него ни на что нет права!

Гилберт, как было видно по его глазам, полностью согласный с братом, схватил Уолтера за руку и усадил назад на скамью. Того это не остановило, и, норовя вырваться, он продолжал сыпать ругательствами. Уолтер, наверное, не остановился бы, пока совсем не охрип, если бы не поймал обжигающий взгляд своего тестя, графа Нортумберленда.

– Проси прощения! – загремел Нортумберленд. – Я этого не потерплю. Немедля проси прощения! Или тебе придется просить прощения у меня, а потом и у него!

– Да, да, проси прощения! – подхватили один за другими все присутствующие.

Уолтер брызгал слюной в бессильной ярости; по его глазам было видно, что он с радостью перерезал бы Хью горло. Наконец он заставил себя произнести:

– Прости.

Хью был как натянутая тетива. Он угрюмо смотрел на Уолтера, чувствуя, что впервые за многие годы едва не потерял самообладания и чуть не дал воли гневу. Он вдохнул всей грудью, стараясь успокоиться. Но в его голосе звучала сталь, когда он ответил:

– Я уже забыл. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон.

Нортумберленд откинулся на спинку кресла и расплылся в улыбке, обнажив неровные желтые зубы.

– Хорошо сказано, Эвистоун. Хорошо сказано.

Вынужденное извинение, как вскоре убедился Хью, ни на йоту не изменило отношения братьев к нему. Спустя час, когда все пункты завещания были оглашены, они вышли в коридор, и Хью оказался рядом со старшим из братьев.

– Грязное ничтожество! – негромко процедил сквозь зубы Гилберт. – Не видать тебе Обри как своих ушей!

Хью с вызовом встретил взгляд брата. Играя желваками, он так же негромко ответил:

– Посмотрим!

Они шагали, не сводя глаз друг с друга, как свирепые звери, готовые схватиться не на жизнь, а на смерть. Десять минут спустя они оказались у двери.

Здесь, переговариваясь в ожидании их, стояли Нортумберленд, де Лаке и еще несколько человек, раньше миновавшие полутемный коридор. Оглянувшись и увидев Гилберта, они окликнули его. Гилберт подошел к ним.

Хью спустился во двор и окунулся в живительный поток солнечного света. Позади, от дверей, слышались приглушенные голоса, но он не позволил себе оглянуться. Дул освежающий ветерок, над горизонтом в сияющей синеве неслись, клубясь, легкие облака.

Глядя на них, Хью вспомнил отца. Как он называл такие облака? Хью порылся в памяти. «Хвосты кобылиц», – припомнил он и подумал, что отец долгие годы как бы вообще не существовал для него.

Он вдруг почувствовал глубокую усталость. Сердце гулко билось в груди, ощущалась какая-то пустота, в мышцах – вялость.

С каким удовольствием он размозжил бы голову Гилберта о камни, которыми был вымощен монастырский двор. Это, однако, не помогло бы решить его затруднения. Он давным-давно понял, что от ссоры слишком мало проку. Да и, говоря честно, сейчас его сводные братья, при всей их ненависти к нему, представляли для него наименьшую опасность.

Шагая по двору, Хью раздумывал, стараясь быть спокойным и логичным, каким образом убедить Суинфорда, что он бесполезен ему в качестве шпиона, и в то же время показать Нортумберленду, что он его преданный вассал. В лучшем случае его постигнет неудача, в худшем – он рискует жизнью.

Мартин вернулся к дому для гостей, сломав по дороге ветку, и теперь строгал ее ножом, коротая время до прихода господина.

Рядом Санча и Алиса развлекались, передвигая фишки на доске, которую им принесли из коляски. Мартин слушал, как они то спорят, то негромко смеются. Время от времени он невольно улыбался, когда госпожа, бывшая не в ладах с английским, особенно забавно коверкала какое-нибудь слово.

За их смехом Мартин услышал совершенно отчетливо звон, скорее, треньканье маленьких колокольчиков, донесшееся из коридора. Он не придал этому никакого значения, поскольку у купцов считалось модным украшать обувь колокольчиками. Но, взглянув на госпожу, он увидел, как она внезапно перестала смеяться и смертельная бледность покрыла ее прекрасное лицо. Она казалась настолько испуганной, что Мартин, дабы успокоить ее, подошел к двери, выглянул в коридор и сообщил:

– Это всего лишь какой-то купец со своим прислужником.

Когда Хью вернулся, Санча и Алиса продолжали игру, сидя на одной из кроватей. Они быстро оглянулись на звук открывающейся двери. Мартин сидел на скамье и строгал прут, от которого уже почти ничего не осталось. Звякнувшая щеколда заставила его вскочить; стружка с его колен посыпалась на пол.

– Все кончилось хорошо? – спросил он с облегчением, увидев, что это Хью.

– Да, по крайней мере для епископа, – с усмешкой ответил Хью. Взгляд, который он при этом бросил на Мартина, однако говорил, что ему есть о чем еще рассказать, но сейчас для этого не время.

Хью снял с себя парчовое платье. Рубаха на нем была влажной от пота. Швырнув камзол на кровать, он заметил на буфете блюдо с куском заветренного сыра, ковригой хлеба и кувшином вина. Рядом стояли деревянные чашки.

– Кто принес еду? – спросил он.

– Работник, – ответил Мартин, собирая с пола стружку и идя с нею к окну. – Около часу назад, – добавил он, отряхивая руки.

Санча с того момента, как муж вошел в комнату, выжидающе смотрела на него. Теперь она скромно потупила взор и провела рукой по юбке, словно разглаживая несуществующую складку.

– Я рада твоему возвращению, – сказала она. Тут она вспомнила, что ее больная нога лежит, вытянутая, на подушке, и быстро опустила юбку пониже. – Мы не стали есть, дожидаясь тебя. Твои братья с их грубостью напугали меня.

– Да, все в храме их слыхали, – негромко вставила Алиса, собирая фишки.

– Настоящие звери, – заключила Санча, – вести себя так отвратительно перед лицом Господа! Не нравятся они мне.

Хью улыбнулся, взял деревянную чашку с буфета и налил себе вина.

– Тут я с тобой заодно. Мне они тоже не нравятся.

Вид еды не возбуждал аппетита, но, когда крепкое вино достигло желудка, Хью переменил мнение. Стола в комнате не было, а поскольку предложение Хью поесть стоя было отвергнуто, они с Мартином придвинули к буфету единственную скамью. Алиса принялась разламывать хлеб, а Мартин орудовал ножом, пытаясь сладить с сыром. Санча, не желая выглядеть беспомощным инвалидом, разливала вино.

Четверо молодых людей принялись за скромную трапезу. Все оказались голодней, чем им казалось, и разговоры отложили на потом. Когда первый голод был утолен, Хью известил о намерении завтра утром покинуть Гексхэм и стал описывать предстоящую дорогу в Эвистоун.

Санча слушала, радуясь предстоящему отъезду, словно простым бегством можно было избавиться от демонов, терзавших ее душу. В этот момент она не слишком задумывалась о том, что чем дальше она от Виндзора, тем ближе к таинственному дому на Севере и жизни на границе с незнакомцем, столь же таинственным.

На самом деле она серьезно не думала о месте Хью в ее жизни до сегодняшней заупокойной мессы в храме, когда увидела его, стоящего у гроба отца, не скрывая, что творится у него на душе, не скрывая слез. Санча поймала себя на том, что наблюдает за ним, прислушивается к каждому его слову. Ей казалось, что она увидела его только сейчас, и в какой-то мере так оно, возможно, и было.

В комнате стало душно и жарко, и на их юных лицах появились капли пота. За неторопливой трапезой мужчины не выпускали из внимания того, что происходило на переднем дворе монастыря, где собирался отряд Нортумберленда. Чуть погодя Хью подошел с чашкой вина в руке к окну и выглянул наружу.

Неожиданный громкий стук в дверь прервал его размышления и нарушил царившее в комнате умиротворение. Все вздрогнули. Мартин вскочил со скамьи, сжимая в руке нож. Хью быстро поставил чашку, достал из-под кровати меч и вынул его из ножен. Подойдя к двери, он жестом велел Мартину встать с левой стороны. Но, отодвинув засов, он увидел перед собой всего-навсего послушника с испуганным лицом, толстого мальчишку, который, шепелявя, сказал, что пришел с вестью от епископа.

– Он просит быть на вечерне, которая скоро начнется, милорд.

Мгновение Хью молча смотрел на него. Потом ответил:

– Скажи, что я принимаю приглашение, – и захлопнул дверь. Он устыдился нелепого своего страха и того, что почти поверил, что Гилберт и Уолтер пришли убивать его. Он начинал бояться тени.

Когда Хью вышел от епископа, уже стемнело. В конюшне он еще раз поговорил с Румолдом. Мартин провел вечер здесь же, болтая, наблюдая за игрой в кости и ожидая Хью. Вскоре они вместе пошли к дому для гостей.

По дороге Хью сказал, касаясь беседы с епископом:

– Он явно не считает меня достаточно самостоятельным и намерен каждые несколько недель присылать одного из монахов проверять, как идут у меня дела. – Хью улыбнулся и с издевкой добавил: – Чтобы убедиться, что я не сбежал, прихватив из аббатства раку с мощами.

Мартин фыркнул:

– Он не там ищет грешников, ему стоило бы посмотреть в своем монастыре. Знаешь молодого Донела? Румолд говорит, один из монахов завлек его в коптильню, пообещав угостить его окороком, а там поцеловал в шею и пришел в такое возбуждение, что Донелу пришлось образумить его хорошим тумаком. Но теперь Донел боится один выйти до ветру.

Хью засмеялся. Шестнадцатилетний Донел был высоким крепким парнем, способным постоять за себя.

– По крайней мере, в другой раз будет знать, чего можно ждать от монахов. Он ему костей не переломал?

– Нет, – хохотнув, отрицательно покачал головой шагавший рядом Мартин и добавил: – А надо было бы.

Комнаты первого этажа в доме для гостей казались необитаемыми: в окнах – ни огонька. Лестница тоже тонула в темноте. В сумрачном коридоре горела единственная свеча.

Подойдя к двери, они услышали, что в комнате раздаются женские голоса и смех. Санча и Алиса, одетые для сна, сидели на кровати и снова играли, положив между собой разноцветную доску.

Хью не мог отвести глаз от жены, сидевшей в розовой шелковой ночной рубашке.

– Так это правда, милорд? – спросила Санча, не переставая смеяться. – Завтра мы уезжаем? – Она говорила медленно, стараясь правильно выговаривать английские слова.

Ее восхитительные волосы были распущены и струились по плечам, словно она – а может, Алиса – только что старательно расчесала их. «Красивые волосы», – подумал Хью, вспоминая ощущение их тяжести, душистой и шелковистой.

– Это правда. Выедем завтра, как только рассветет. Я велел Румолду оседлать ваших с Алисой лошадей.

Санча удержалась от того, чтобы поблагодарить его, но на ее губах, когда она склонилась, чтобы собрать фишки, мелькнула улыбка, победная улыбка.

Хью сбросил с себя парчовое платье. Утром он сменит это пышное одеяние на привычное кожаное.

Мартин, уже раздетый до пояса, подошел из другого угла комнаты, чтобы повесить разбросанное платье господина.

– Можешь сделать это утром, – сказал Хью, заметив, как Алиса в одной рубашке пробежала по комнате, чтобы убрать доску в дорожный сундук. От него не укрылось то, каким пылким взглядом Мартин проводил девушку.

Стаскивая рубаху и бросая ее в сторону, Хью рассказывал жене о том, что происходило у епископа. Подумав, о чем было бы особенно интересно и приятно услышать ей, он наконец сказал:

– Епископ поручил своему священнику по имени Антонио навещать нас. Антонио будет приезжать в Эвистоун раз в несколько недель. Он производит впечатление образованного человека. Мне сказали, он говорит на твоем родном языке. Может, его визиты помогут тебе скрасить однообразие жизни вдали от двора.

Санча машинально водила ладонью по одеялу, словно расправляя складки. Озадаченная новым для нее английским словом, она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

– Однообразие, – повторила она за ним, растягивая слоги с присущим только ей кокетливым очарованием.

Хью не мог скрыть улыбки. Однако ему удалось сдержать желание рассмеяться, когда он стал объяснять ей, что означает это слово. Он ласково подумал: «Какая она забавная». В мягком сиянии свечей Санча казалась такой тоненькой и хрупкой, невыразимо нежной и желанной.

Разговор продолжался до тех пор, пока Санча, вконец смущенная, не воскликнула: «Ой!», улыбнулась и залезла под одеяло.

Хью присел на свою кровать, чтобы снять башмаки. То и дело его взгляд устремлялся на нее, на ее юное гибкое тело, вырисовывавшееся под одеялом. Он порой с трудом верил, что она его жена. Хью оглядел напоследок комнату: Мартин и Алиса уже улеглись и задували свечи. Образ Санчи стоял у него перед глазами, и, как Хью ни старался, он не мог не думать о ней, о ее утонченной красоте, ее маленькой груди, мерно подымающейся под розовым шелком ночной сорочки. Он лежал в темноте и мучительно старался подавить в себе внезапно разгоревшееся желание.

Наутро, едва заалело небо на востоке, они тронулись в путь. Скрип колес и стук копыт эхом отдавались в пустынных улочках Гексхэма. Дорога бодро бежала навстречу; позади постепенно таяли стены города. Солнце затопляло холмы, и майский день разворачивал над ними свой голубой стяг.

Вскоре дорога ухудшилась, вынуждая их замедлить движение. Узкая и извилистая, она шла через сосновый лес, уже мало напоминая торный путь, пересекала пустоши, желтые от цветущих лютиков, и вела дальше, к подножию холмов среди лугов, над которыми дрожало марево, а там – через бесплодные каменистые гряды. В полдень они остановили лошадей, чтобы отдохнуть и подкрепиться.

Тут же Румолд разыскал Хью. Он появился из-за вереницы повозок и лошадей, щурясь от яркого солнца; лоб его прорезали глубокие, как борозды вспаханного поля, морщины. Румолд торопился рассказать молодому господину о том, что недавно увидел так мимолетно, что сам сомневался, не померещилось ли это ему.

– Похоже, там был человек. Он появился на холме, над дорогой. Может, это был и не человек вовсе, а олень. Деревья были слишком густые, и фигура мелькнула быстро, как тень. Но все-таки мне это показалось подозрительным.

– Это мог быть разбойник, – предположил Хью. – Они любят устраивать засады у дорог.

Хью лучше других знал их повадки. Большую часть юности он служил Ральфу Невиллу, который охотился на разбойников с той же страстью, с какой иные охотятся на оленей и диких кабанов.

Рассказ Румолда лишь усилил беспокойство Хью, которое он испытывал последние часы, не в силах избавиться от ощущения, что за ними следят.

За годы службы у Невилла Хью привык к опасности, к ежеминутному ожиданию нападения, когда сердце начинало бешено колотиться в груди и по спине пробегал холодок. В то время ему нравилось это возбуждение, это предощущение смертельного риска. Но сегодня причину своего беспокойства он увидел в расшатавшихся нервах. И, возможно, напрасно, ибо пустоши и густые леса кишели убийцами и грабителями.

– Ты знаешь, что надо делать, если на нас нападут, – напомнил Хью. Он разговаривал с Румолдом и его людьми накануне вечером и теперь только повторил самое главное.

Больше всего Хью заботила безопасность жены. Он взглянул туда, где под сенью деревьев она сидела со своей служанкой. Он слышал их голоса, перемежаемые пением птиц, выкриками людей и лошадиным ржанием. Он вернулся к разговору с Румолдом. Когда спустя несколько мгновений Хью снова посмотрел в ту сторону, то увидел, как жена и ее служанка спешат к коляске.

Он продолжал разговаривать с Румолдом и Мартином, когда появилась Алиса, торопливо шагающая к нему по высокой траве.

– В чем дело, Алиса? Где госпожа?

– Она хочет ехать в коляске, милорд.

– Почему? – спросил Хью. Его удивление было неподдельным, поскольку Санча несколько дней не отставала от него с просьбой разрешить ей ехать верхом.

– Она плохо себя чувствует, – проговорила Алиса, понизив голос чуть ли не до шепота.

Мартин и Румолд стояли рядом, слушая их разговор.

– Что, заболела? – встревоженно спросил Хью. Больше всего он боялся повторения того, что бывало с ней прежде. Если бы это произошло, он бы винил только себя, ведь это он так непредусмотрительно уничтожил порошок.

– О нет, нет, сэр, – поспешила успокоить его Алиса. – Просто легкое недомогание.

Алиса явно желала уйти от разговора. Так и не добившись от нее вразумительного ответа, Хью решил выяснить все у жены и направился к коляске. Легонько постучав в дверцу, он спросил:

– Ты заболела?

– Нет, – отозвался недовольный голос.

В коляске послышался быстрый шорох. Хью распахнул дверцу. Санча резко повернулась к нему.

– Алиса сказала, что ты почувствовала себя плохо.

– Пустяки, – упрямо ответила она; лицо у нее было бледное и смущенное. – Я прекрасно себя чувствую, – продолжала Санча с тем же упрямством и тут же взмолилась: – Пожалуйста, оставь меня одну!

В результате Хью лишь еще больше преисполнился решимости докопаться до истины. Он уже собирался влезть в коляску, как заметил полоску льняной материи, лежавшую на одежном сундучке. Только тут до него дошло, что таинственная болезнь не что иное, как обычное женское недомогание. Все оказалось так просто. А он-то испугался и навоображал себе невесть что. Не сказав больше ни слова, Хью захлопнул дверцу и пошел обратно, не зная, сердиться ему или смеяться.

Всадники и повозки выстраивались на дороге, готовясь продолжать путь. Лошадей Санчи и Алисы расседлали и вместе с запасными лошадями привязали к повозкам; наконец процессия тронулась. До вечера Хью не покидала тревога. Извилистая разбитая дорога шла лесистыми долинами, и вершины высоких деревьев смыкались над путниками, образуя зеленый свод; солнце едва пробивалось сквозь густую листву, и глубокая тень, которая, несмотря на зной, не давала высохнуть грязи в колеях, дышала влажной прохладой. Порой буйная растительность стремилась совсем поглотить дорогу, и низкие ветви скреблись о бока повозок.

Ближе к вечеру влажный воздух словно сгустился; стало трудней дышать. Собирались облака, и над холмами медленно росла огромная багровая туча, заволакивая закатное солнце. В лесу потемнело.

Мартин подъехал к Хью и, придерживая лошадь, показал на клубящиеся вдали облака.

– Гроза собирается.

– Да, – согласно кивнул Хью и повернулся в седле, чтобы бросить взгляд назад, на растянувшуюся цепочку повозок и всадников. – Вымокнем до нитки, как пить дать, – мрачно усмехнулся он.

Внезапный порыв холодного и влажного ветра пригнул верхушки деревьев, промчался по дороге, взъерошил заросли черники на обочинах, заставив лошадей шарахнуться. Еще больше потемнело. Ослепительная молния вспыхнула на черном небе, и крупные капли застучали по дороге, по листве, лицам людей и вмиг потемневшим бокам лошадей.

Санча смотрела в окошко коляски на разразившуюся грозу. Зрелище разбушевавшейся стихии родило восторг в ее тоскующей душе, заставило забыть о несчастьях, как и о тянущей боли в пояснице, усугубившейся тряской дорогой. За окошком слепяще-белая молния озарила небо; последовал оглушительный треск грома, и Санча воскликнула:

– Алиса, посмотри, как красиво!

Но Алиса испуганно забилась в угол коляски, закрыла уши руками и ничего не отвечала.

Санча смотрела в окошко, упиваясь яростью бури. Сквозь неплотную раму в лицо ей летели брызги.

– Однажды, – возмущенно рассказывала она служанке, – молния едва не убила мать мадам Изабеллы. Подумай только, королеву Франции! – воскликнула она возбужденно. – Королевский павильон раскололся пополам. Обгорел балдахин над ее кроватью! После этого случая грешница – мать Изабеллы стала очень набожной, но ненадолго.

Санча продолжала увлеченно рассказывать историю детства, как вдруг в свете молнии ей почудились фигуры людей, появившиеся среди деревьев. Они словно бы выросли из-под земли. Дикие, ужасные, с перекошенными лицами, они с воем кинулись на путников. Санча не услышала собственного крика, только почувствовала, как трясущиеся руки Алисы схватили ее и тянут от окошка в глубь коляски.