ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Всегда в декабре в Касьяновке снежно. В отличие от станции находится она в низине. Защиты от ветров нет. Вот и надувает. А тут, как назло, второй год дороги чистили плохо. Председатель коммунхоза, худой, высокий, чуть прихрамывающий, бывший прораб, на пятый день после назначения на должность, неожиданно познакомившись с холостой продавщицей, обо всем забыл…
Директора касьяновских заводов к своим предприятиям дороги чистили, а на жилой массив смотрели сквозь пальцы: председателю не нужно, а нам тем более.
— Но вы ж директора! — по часу спорил в их приемных бывший прокурор пенсионер Никифоров.
— Начинается, директора… директора… — сердились те и огрызались. — Какой шустрый нашелся. Ты хочешь, чтобы мы трактора и машины на поселок забросили, а сами ни с чем остались. Ну нет. Да ты сам посуди, что важнее, снег или пожар. Неужто не понимаешь, что мы горим. Конец года, план на носу, в рабочих нехватка. Э-э, Никифоров, Никифоров, а ты говоришь — снег…
И Никифоров, вздыхая, уходил. Уходил с потерянным лицом, правой прозрачно-восковой рукой придерживая спадающие галифе. Слезы струйками бежали по его дрожащим щекам. Если в этот момент с ним кто-нибудь пытался заговорить, он не отвечал, точно козлик оббегал встретившегося на его пути человека, и, зачерпнув на ходу в левую руку горсть снега, вытирал им слезы.
Проводница Нинка Копылова, женщина дипломатическая, с минимальными усилиями добивающаяся любви мужчин самой разной масти, в это время отмечала, что небо перед ее глазами сдвигается влево, ветер начинает дуть сильно, резко и она как бы проваливается в белую пропасть, потом погружается… потом несется все быстрее и быстрее… и, уже не чувствуя себя, вдруг слышит голос:
— Гражданка Копылова, вас спрашивают, вы в конце концов изменитесь или нет?
— Не знаю, — стыдливо отвечает она невидимому.
— Не знаю… не знаю… Почему в своей жизни вы часто произносите эти слова? — слышит она опять голос.
— Неужто привиделось? — удивлялся сельповский грузчик Нинкиному рассказу.
— Откуда я знаю, — отвечала та. — Ведь ничего не видно. Какое-то яркое солнце. Я в нижней рубашонке, махонькая, меньше лягушонка. И мне так страшно, ведь и он — разговаривает. Чего доброго, возьмет да втюрится. Вот тогда и попробуй походи от него… туда-сюда… сюда-туда.
— Эге, — улыбался грузчик. — Да тебя, Нин, разве мало любили?
Нинка, строя грузчику глазки, смеялась.
— Любили, только что ж тут такого, просто те были люди, а это…
— Ой, Нин, ну и лучше… Он невидимый…
Нинка вздыхала.
— Чудак, да не в этом дело. Просто я не хочу рожать. Потому что боюсь.
— А ты не бойся, дело-то ведь это бабское, — успокаивал ее грузчик, огромными лысыми валенками утрамбовывая вокруг нее снег и прикидывая, с какого бока к Нинке лучше подступиться.
— Ну нет уж, — со смущением отвечала Нинка и, вздохнув, добавляла: — Из-за вашей ненасытной мужской потребы сломалась я раньше времени, ну а во-вторых, проводница я. А раз проводница, то ведь сам знаешь, могу родить невесть когда и невесть где.
— Э, ну надо же, опять разнилась, мол, она сломалась… мол, она сломалась… Ну и Дурочка ты, ну и дурочка. Да пойми же, самое главное, ты не по оси сломалась, просто в твоей голове постоянно тепленький ветерок дует, ну а еще ты не научилась отказывать… — Грузчик с жадностью прижал ее к забору и крепко поцеловал.
— Нин, а Нин?
— Чего?
— А можно тебя и по второму разику?
— Целуй, — с улыбкой отвечала Нинка, щекоча его за ухом.
И тот с подобострастным выражением на лице поцеловал Нинку.
— Ой, да не торопись ты, — и Нинка ласково улыбнулась. А потом, прислушавшись, прошептала: — Слышь, опять мяукает?
Грузчик вздрогнул.
— Тьфу ты. Ну и ведьма.
— Боишься? — улыбнулась Нинка.
— Ну да, боюсь. Я в своей жизни никогда никого не боялся и бояться не буду. — Хотя на последних словах голосок у Никиты все же задрожал.
— Ой, Никита, вот она, вот она. Гони ее, гони, ату ее, ату ее! — закричала Нинка.
Грузчик встрепенулся, покраснел, но с места не сдвинулся.
— Пусть бежит, — буркнул он.
Огромная черная кошка, вынырнув из никифоровской калитки, оглянувшись, пересекла дорогу и понеслась к поссовету, где находился кабинет председателя коммунхоза.
— Слава Богу, не заметила, — с облегчением вздохнула Нинка.
Грузчик побледнел.
— Наверное, что-то с председателем. А может, что и с Веркой, — и грузчик, уже давным-давно понявший, что Нинка не любит его, а только дразнит, даже обрадовался появлению кошки.
— Знаешь, Нин, — предложил он ей через минуту, — ты покудова постой, а я смотаюсь в поссовет. Я мигом, Нин, мигом.
— Эх ты, — вздохнула Нинка. — Эх ты. А я думала, что ты… А ты… Тьфу… Такому, как ты, никакая баба не захочет штаны чинить.
— Ладно, Нин, будет тебе стыдить. Если я говорю тебе, что я вернусь, значит, вернусь.
И грузчик, проваливаясь в сугробы, напрямик полетел к поссовету.
Охмелевшая, мечтательно-ласковая Нинка, уперевшись локтями в забор и выставив напоказ всей улице свою плотную фигуру, внимательно посмотрела на небо. Но видение исчезло, лишь только снег все шел и шел…
В храме на горке, который находится рядом с поселком, поют певчие. Царские врата открыты, на аналое лежит Евангелие. На лицах святых отражаются огоньки свечей и лампадок. Глаза верующих полны одухотворенности.
Отец Николай, высокий, стройный, повернулся к верующим и, поправив крест на груди, произнес: «Очистим себя, братия, от всякой скверны грехов, наполним сокровищницы Его различными дарами, дабы в тот святой день было чем утешить странников, облегчить скорби вдовиц и одеть нищих. Потщимся явиться перед Господом искусными в вере, облеченными милосердием, благоустроенными в образе нашей жизни. Кто искренне любит Христа, пусть светлее украсит себя соблюдением Его заповедей, дабы Он видел, что мы истинно в Него веруем, являясь в таком великолепии во время торжества Его и тем вящше бы радовался, чем более зрел бы в нас чистоты духовной. Уцеломудрим же заранее сердца наши, очистим совесть, освятим дух и в чистоте и непорочности станем встречать пришествие всесвятого Господа, дабы день рождения Того, Кто родился от пречистой Девы, празднуем был непорочными Его рабами…»
— А если кто является в этот день нечистым, что тогда? — спрашивает мальчик бабушку, внимательно слушающую батюшку.
— Значит, этот человек не чтит Рождества Христова, — отвечает она и, перекрестившись, добавляет: — Он далек от души, он скуп с милосердным, он всех обижает…
— Бабушка, скажите, а вы снега боитесь?
— Есть маненько, есть… — вздохнула она.
Вторая старушка сказала ей:
— Ты гляди, баба Клара, если до десятого сахар не выкупишь, талоны пропадут… — и перекрестилась, — Что же это такое, из-за снега ни проехать, ни пройти.
— Тише вы, — одернул их бородатый старик. — Отец Николай говорит, а вы…
Никифоров перевел дух лишь во дворе своего дома. Стоя по пояс в снегу, потер нос и отряхнул с головы снег. Покашлял, длинные зубы его, похожие на кроличьи, обнажились. Красный шерстяной платок с неоторванной этикеткой, которым он был повязан, сполз на лицо ему.
— Эх вы, директора, — опять прошептал он и тяжело задвигал заострившейся нижней челюстью. — Эх вы!
Снег в его левой руке давно превратился в твердый комок. Еще сильнее натянув на глаза платок, он из левой руки в правую переложил комок.
— Эх, ну и народец же в нашей Касьяновке, — с превеликой горечью вздохнул он. — Никогда за себя не постоит. Да ежели мы все так будем молчать, то через год-полтора нас вообще снегом задует… Эх-эх-эх!.. Ну до каких же пор!.. Ну до каких же пор все это будет продолжаться.
И, заскрипев от злости зубами, он пульнул комок в огромную чернокрылую птицу, вылетевшую из сарая. Та, каркнув, левым крылом парировала и, спокойно перейдя с одного конца крыши на другой, напряженно посмотрела в сторону заводов.
Никифоров, сию минуту что-то сообразив, открыл дверь огромного бревенчатого сарая, откуда пулей выскочили четыре черно-смоляные мяукающие кошки. Расстегнув полушубок, пустил погреться троих за пазуху, четвертую прогнал. Затем пожарным багром выволок из сарая два пустых ведра.
— Ну а теперь повоюем, — в какой-то детской радости произнес он и подпрыгнул.
Через минуту его согбенную фигуру можно было видеть то у поссовета, то у административных зданий заводов. Стоило председателю месткома или директору какого-нибудь завода попытаться пройтись или проехаться по главной поселковой улице, как Никифоров тут же перед их носом выпускал черную кошку, да не одну, а сразу две. И где он только их брал.
— Все теперь, — привыкшее верить в приметы, шептало побледневшее начальство. — Опять в конце месяца пойдет брак.
Если почему-то, перебежав дорогу, кошки к Никифорову не возвращались, тогда его выручали пустые ведра. С ними он перебегал дорогу перед начальственными лицами не один раз. Действие то же, а главное — ведра не убегают.
Наверное, поэтому начальство по поселку ходило и ездило мало.
— Ну да что же, ну да что же это такое? — удивлялись многие жители поселка, часами простаивая у нечищеных улиц. — Неужели про наше существование забыли?
— Дорогой председатель… — часто выступали на собраниях жители. — Вы только посмотрите, что творится на белом свете… Да если вы еще месяц или два не почистите поселковые дороги, то снег скоро и вам и нам будет в зубы залезать.
— Все вздор, — отвечал им председатель. — Да, да, все вздор. Я хочу вам сказать, что у меня есть точнейшие данные: синоптики на завтра предсказали теплый дождь.
— Бр-р-р, — вздыхал народ на другой день в кабинете председателя. — Теплых дождей вашими синоптиками много обещано, а ведь ни одного так и не было…
Председатель, встав из-за стола, смотрел на красную точку, обозначавшую на карте мира антициклон, и, не глядя в глаза жителям, дикторским голосом говорил: «Товарищи, будем верить в теплый дождь… Будем… Если мы будем хорошенько верить, то он обязательно, обязательно придет, этот теплый дождь… Ведь были же, были же в истории случаи, когда и на Рождество шел дождь… — а потом, сгорбившись, он неожиданно просил: — Поговорите с Никифоровым. Путь он хотя бы завтра не выпускает своих кошек. Совесть-то ему надо хоть когда-нибудь иметь. Мне завтра в поликлинику идти. Я больной. Если не верите, то я могу показать, как начинает у меня пухнуть нога». И, сняв сапог и носок с правой ноги, Пред (так его люди прозвали в поселке) в порядке очереди показывал всем распухшую стопу.
— Вы только не волнуйтесь. Мы обязательно скажем, даже прикажем, — сочувственно вздыхали жители и, повязав на головы шерстяные платки с неоторванными этикетками, медленно шли по улицам, то и дело отмахиваясь от снежного потока.
— Никто нас не любит, — жаловались друг другу они.
И лишь некоторые добавляли:
— Чепуха. Просто мы теперь, как доктора, белые.
А снег валил весело и бойко, образуя смешные фигуры. Вот широкобедрая женщина, глазами и прической похожая на Нинку Копылову, пляшет на снегу перед грузчиком Никитой, а вот пронесся на персоналке с подругами из КБ директор завода, в руках у него липовые наряды. Радуясь снежинкам, он хвалится: «Девочки, а ведь денежки мне платят за подписи…» Те, обняв его, смеются: «Ох, ты наш милый… Ох, ты наш золотой… На тридцать три тысячи рэ приписочку разрешил… Ура… Нам теперь и квартальные и премию дадут». А вот и Верка, знаменитая на весь район сельповская продавщица, то и дело поправляя на голове венок из снежинок, грызет с председателем сосульки, изредка поливая его правую стопу кипятком.
А вот Никифоров, совсем еще мальчик, бежит впереди всех, улыбаясь, держит во рту леденец и качает головой, в правой руке у него два снежных игрушечных котенка, а в левой доверху наполненное водой детское ведерко.
Из-за большого снежного облака раздается голос:
— Гражданка Копылова, вас спрашивают, вы в конце концов изменитесь или нет?
И, зарядив длинноствольные ружья снежной дробью, ругая Нинку, охотники по очереди палят по облаку часа два кряду, стремясь спугнуть спрятавшееся заоблачное существо.
— Зря стреляете, — смеется Нинка. — Он не то, что вы, он любит. — Она смеется еще сильнее, поцелуями крадя снежинки с их полуобветренных щек.
Темнело. И уже на столбах кое-где зажигались огни. Но люди, сделав над глазами ладоневые козырьки, руководимые Нинкой, приехавшей домой всего на три дня, с восхищением смотрели на огромное облако, за которым пряталось странное существо, разговаривающее как человек, только любящее не как человек, а еще лучше, выше и чище…
— Знаю я! — говорил в таких случаях Никифоров. — Видел я раз такого гуся!
— Сам ты гусь, — отмахивалась Нинка и посылала его, к удивлению всех, за мороженым.
Тот, засопев, нежно говорил ей что-то на ухо и уходил. Затем вновь приходил. И к удивлению всех, вручал Нинке мороженое, да не одно, а два. И тут, как говорится, пушки палить переставали. Наступала тишина.
— Надо же, эскимо! — с восхищением восклицал кто-то. Потом слышно было аккуратное чмоканье — это галантно и добросовестно целовал Нинкины ручки прокурор. Затянутый офицерским времен гражданской войны ремнем, в каракулевой папахе, он стоял на коленях на брошенном у ее ног овчинном полушубке и декламировал.
— Да здравствует любовь! — и, сложив на груди руки, добавлял: — Сэле франсэ, франсэ сэле…
Люди, удивленные такой многозначительной иностранщиной, вытягивались в струнку.
— Князь! — восклицал кто-то.
— Нет, похоже, граф, — поправляла баба Клара, восхищенная поступком прокурора.
— А ты меня не боишься? — спрашивала загадочно Нинка у Никифорова, шагая после с ним рядом.
— Нет… нет… — встряхнув головой, молодцевато отвечал Никифоров и подпрыгивал.
— Умница ты моя! — хвалила его Нинка и, взяв его за руки, начинала кружиться с ним, счастливо смеясь…
Поликлиника, где я работал, находилась на улице Мира. Начавшись от станции, эта улица чуть сужалась у крохотной будочки сапожника, а затем, расширившись за бетонным мостиком, шла строго прямо мимо нашей поликлиники, заканчиваясь в жиденьком предкарьерном лесе. Чистили ее тоже ой как плохо, но все же нам везло. Почти у самого предкарьерного леса жил тракторист Ваня, парень молодой, только что отслуживший армию, только что женившийся и только что начавший растить двух гавриков, так он называл своих двойняшек. Стирки в его доме было невпроворот… Для стирки нужен был газ… Районные газовщики народ балованный, по сугробам газ не повезут, да и что говорить, они в нашем снегу так застрянут, что их из сугробов не вытащить, покуда газовые баллоны из машины не повыбрасываешь, а это, сами понимаете, по технике безопасности бесплатно не делается. Раз Ване был нужен газ, то он один и следил за дорогой. Плохо ли, хорошо ли, но следить следил, и машины по ней ездили день и ночь. Иногда он чистил и соседние улицы, но за чистку с каждой улицы брал червонец.
— Да пошли бы вы все в баню… — отвечал он, когда его стыдили за то, что он обирал. — Я после армии… у меня двое гавриков… мне деньги во как нужны. А заодно я вас учу… К концу зимы вы Преда с койки да на помойку.
Очередник, дающий деньги, распалялся от злости. А Ваня, спрятав десятку, приседал от смеха: «Ничего, мои милые, ничего, зима только начинается».
— Ну? Ну? — кипел Никифоров и поплевывал на руки.
А Ваня тут же ему:
— Не плюй, руки отвалятся.
Неприятны были эти шутки Никифорову.
— Ну-у-у, чер-р-рт, ну-у, — бесился он и грозил кому-то ореховой тростью. — Он Пред коммунхоза… Я все равно. Все равно его привлеку.
— Да при чем здесь ваш коммунхозник? — спокойно рассуждал Ваня. — Назначат меня, и я тоже буду командовать коммунхозом, — и гордо добавлял: — Ну как же глупо вы все рассуждаете. Тьфу на вас. Человек он или нет, этот Пред, вот что главное, и, конечно, есть ли у него совесть. Вот я, например, не начальник, а совесть у меня есть, ведь я вам вместо того, чтобы заводской план выполнять, только и чищу дороги. Поняли?
И Ваня, сощурив свои узкие с хитрецой глазенки, вдруг затихал и затем, быстро прижавшись к колесу трактора, сквозь тельняшку массировал сердце.
— Что с тобой, Ваня?
— Сердце.
— Парит?
— Еще бы… от такой кипы снега… и до Нового года не протянешь… окочуришься… к чертовой матери…
— Жалко парня, молодой, у него двое гавриков. Умрет, кормить некому.
— Жалеть нечего, — продолжая массировать сердце, говорил Ваня. — Платить надо, а то у вас этот несчастный червонец зубами вырывать приходится. Рано совесть вы все потеряли, забыли небось, что совесть всю жизнь надо иметь.
Никифоров, открыв от изумления рот, молча слушал Ванину речь. Лицо его, птичье, остроносое, очень узкое, с впалыми щеками, бледное от волнения, точно было продолжением тонкой шеи.
Ваня помог вытащить старика из валенок.
Никифоров в ватных армейских штанах, ему продал их Ваня за четвертак, с упавшей на грудь головой, походил на страуса. Стопы узкие, красные, с длинными нестрижеными ногтями, все равно как лапки.
— Из-за этого снега ничего не могу разобрать, — проворчал грузчик, в одной руке держа топор, а в другой перерубленный валенок. — Кругом слепит. Просто удивляюсь, как я и по валенку попал?
Никифоров промолчал. Но потом после некоторого молчания сказал:
— Вы меня на ветру держите. Бр-р! Мне чертовски холодно.
Кто-то принес два старых платка. Ими обмотали Никифоровы ноги и, погрузив его на Ванин трактор, помахали ручкой. Сконфуженный, подавленный потерей валенок, мотая головой от тряской езды на тракторе, Никифоров на первом повороте спросил Ваню:
— Валенки есть лишние?
— Хорошо заплатишь, будут, — заржал Ваня, на ходу прикуривая сигаретку.
— Ты что ж думаешь, Ваня, что у меня денег куры не клюют? — обиженно произнес Никифоров.
— А что, не правда? — взбудоражился вдруг Ваня. — У тебя действительно денег куры не клюют. И не смотри на меня так. Нечего прибедняться. Небось каждую купюру к старости разгладил.
— Послушай! — грубо и резко произнес Никифоров. — Послушай…
— Ну, слушаю…
— Я не хапал, понимаешь, я никогда в своей жизни не хапал.
Ванька свистнул:
— Ишь мозги заливаешь. Да никто никогда не поверит, что ты не брал…
— Ну так брать, Ваня, это же совсем другое, — и Никифоров засмеялся. — Если дают, как же не брать. Может, они мне лишнее отдают, им лишнее, а для меня как раз кстати. Я ведь тоже, как и ты, в молодости шустрый был.
— Значит, пошустрил, — без смеха сказал Ванька и, жадными глазами осмотрев его, ухмыльнулся. — Пошустрил, значит… — и вздохнул.
— Глупый, ну и глупый, — протянул Никифоров, согреваясь в тракторе. — Пошутил я…
— Ишь ты какой, — со злорадством произнес вдруг Ваня и добавил: — Ну ежели так. То мы договорились. Валенки я продаю тебе за стольник.
— Не дури, — вспыхнул Никифоров. — Это же грабеж.
— Чего?
— Ну не грабеж, так спекуляция. Вначале штраф, а потом от двух и до пяти.
— Чего? Армейские валенки подшитые, все как есть чин чинарем, предназначались нашему генералу по спецзаказу. У меня двое гавриков, почти парализованная теща. Соображать надо. Короче, берешь?
— Не дури, Ваня.
— Тебе говорят, берешь?
— Сколько?
— Стольник!
— Ладно, за сороковочку… плюс…
— Нет, стольник за каждый. Ты понял, за каждый!
— Не дури.
— Стольник за каждый, понял ты?
— …Не желаю…
Ваня, прекратив уговаривать Никифорова, спокойно остановил трактор. Зашел к кабине с той стороны, где сидел Никифоров, и вытащил его на снег.
— Пошел прочь!
— Не дури, Ваня, не дури.
— Пошел! Пошел! — злобно крикнул на него Ваня и замахнулся своим жиденьким кулаком, но, остыв, изо всей силы ударил по кабине. Она закрылась.
— Ва-ня… Ва-ня… Ну что же мне делать, — захныкал Никифоров, завязывая на ногах развязавшиеся платки. — Зачем ты так? Я тебе, может быть, и больше дал бы. Совесть надо иметь. Сам говорил…
Ваня не слушал его. Задев лбом стекло, он, не чувствуя боли, зловеще посмотрев на копошившегося в стороне Никифорова, так плюнул, как что противное стряхнул с себя.
— Взяточник. Ни детей, ни семьи. Взяточник.
— Не дури, — стучал по кабине Никифоров.
— Да пошел ты, — и Ваня, включив скорость, лихо вывернул трактор и, обогнув Никифорова, умчался на улицу Мира.
— Чумной, — говорили в тот день про него. — Всю улицу расчистил, до земляного грунта дошел, разов пять-десять туда-сюда… туда-сюда…
Вечером Ваня, весь мокрый, зашел ко мне в поликлинику на прием.
— Доктор, успокой, сердце подкачало, — и, облизав губы, вдруг заплакал.
— Ладно тебе, — быстро раздевая его, сказал я. Послушал сердце. Постучал по груди. Попросил подышать, раз-два, раз-два.
— Одевайся.
Он оделся.
— Ну как? — спросил я его. — Лучше?
— Вроде лучше.
— Не убивайся, — взяв за плечи, успокоил я его. — У тебя не сердце.
— А что же?
— Нервы.
— Думаешь, нервы? Ты думаешь, нервы, да, доктор?
— Да.
И он, медленно беря со стола рецепты, чмокнул губами:
— М-да. Наверно, от снега.
Почти все жители Касьяновки возникновение своих болезней связывали со снегом. Воспаление суставов, деформацию стоп, повышение сердечного и сосудистого давления, инфаркты, травмы, пневмонии.
Поэтому наши медики, иногда в спешке заполняя карты диспансерного учета, в графе причина болезни лихо писали: «Касьяновский снег».
— Экий снег валит! — тихо говорила Преду наша главврачиха, продлевая ему больничный. — Какое богатство. А какие картины. Замечательно. В нашей Касьяновке делать бы съемочки для фильмов.
— Спасибо… — отвечал польщенный Пред… — Спасибо. А я вот вам валенки фирменные принес, — и дарил ей валенки.
— Спасибо, — чуть смущаясь, благодарила она его и, улыбаясь, продлевала Преду больничный.
— А вы правда с мужем разошлись?.. — немного стесняясь, спрашивал ее Пред.
— Давно уже, я об этом и не вспоминаю, — смеялась главврачиха.
— Великолепно!.. Великолепно… — и, пританцовывая, Пред уходил.
Особо винить председателя за нечищеные дороги было нельзя. Летом народу в Касьяновке не протолкнешься. А зимой с каждой улицы не больше десяточка наскребешь, зимовать в основном остаются пенсионеры, больные да непутевая молодежь. А вся путевая молодежь, по документам прописанная в Касьяновке, зимой уматывает жить кто к кому: кто к брату, кто к свату, к тете или дяде, но не дальше Москвы и не ближе райцентра, только были бы квартиры со всеми удобствами. Ибо по касьяновским сугробам кому охота ходить. Снег над Касьяновкой валит день и ночь. Порой идешь с работы, а перед глазами ни зги. Без примет мигом заплутаешься. Прошлой зимой председатель провалился в глубокий сугроб. Он уже начал замерзать. Он уже шептал: «Прощайте… прощайте…»
Спасла его сельповская продавщица Вера. Спасти она его спасла, но правая стопа у Преда так и осталась на всю жизнь припухлой. Чем он только ее ни грел, чем он только ее ни мазал — все равно она не уменьшалась. А еще была она холодной и порой так распухала, что Пред с трудом натягивал валенки. Если валенок не надевался, он брал в нашей поликлинике больничный, после чего отпивался снежным квасом, ну а потом пропадал у Верки. Только она его понимала и только она его жалела. Ее маленький вздернутый носик, пухленькая родинка-звездочка на левой щеке, да самая что ни на есть моднейшая прическа, в поселке эту прическу называли «копна после сильного ливня», — все это еще более убеждало Преда в том, что красивее Верки нет никого на свете.
Кроме всего, женщина она была оригинальная, не любила, чтобы ей, когда она говорила, перечили, ну а если на нее находило настроение погулять, то гуляла она на широкую ногу, не выходя на работу день, два, а то и неделю. И ничего ей за это не было. Да и что будет, не каждый пойдет в магазин с печным отоплением работать.
Ну а еще она почти всегда давала мужикам деньги взаймы. И если они долго не отдавали деньги, безусловно, она от этого бедствовала, но зато виду не выказывала, оставаясь все такой же гордою и независимою.
— С кем работать? С кем работать? — придя рано утром к Вере в магазин, жаловался Пред. — Да не с кем работать. Ни-ни-ни… души. Никифоров, даже говорить не хочу… кляузник. Молодежь какая-то непутевая. Деды… Лучше не слушать. Своими дорогами они меня замучили. А один из них, самый ярый, уже в открытую мне говорит: «Мол, придет время, и я, председатель, у него в ногах наваляюсь». Вот дрянь. Сами хотя бы палец о палец. Половина из них бывшие трактористы. Так нет же, все в один голос заявляют, мол, мы честные пенсионеры, и у нас заслуженный отдых. Вера! Ты понимаешь, я… я… я… не могу…
— Чик-чирик-чик-чирик, — пощекотав его по щечке, смеялась круглолицая Вера. — Владимир Александрович, примите успокоительные капельки. Ну, чик-чирик-чик-чирик… Я прошу вас… Ну…
Пред, поправив волосы, выпивал стаканище снежного кваса.
После осушенного стаканища Пред стучал себя по груди.
— Вер… Я не могу… Касьяновка — это дыра… Понимаешь, Вера, дыра… Нет, ты понимаешь, Вер, только из-за этого снега я и не могу зимой здесь как следует развернуть фронт работ. Потому что ведь дыра есть дыра. И это не только я говорю, это и многие там наверху так говорят.
— Тру-ту-ту-тру-ту-ту, не дыра, Вовочка, а дырочка, — продолжая щекотать его, счастливо смеялась Вера.
— Дыра, да еще какая, — добавлял Пред и проглатывал второй стакан.
— Нет, нет, не дыра, а дырочка. Ну что же ты? — надувалась вдруг Вера. — Ну что же ты?
— Да плевать я на все хотел. Потому что это есть самая настоящая дырища!
— Нет-нет. Не дыра, а дырочка. Ну что же ты? Ну, иначе я обижусь.
— Ладно, пусть она будет по-твоему дырочкой.
— Ура-а-а! — добившись своего, хлопала в ладоши Вера. — Ура-а-а… Как мило… У человека такой пост, а он…
И Вера, войдя в азарт, сняв платок, приказывала охмелевшему от волнения Преду:
— Встань на колени, я хочу на тебе проехаться.
— Черт с тобой. Пожалуйста.
И, сняв с больной ноги ботинок, он, выказывая широкую пятку, сажал Веру на спину и, елозя по полу коленками, катал ее по магазину до тех пор, покуда она не падала от смеха на бок.
— Надо же, с больной ногой и такой метраж отмотать, — завидовал Преду иногда поглядывающий в окно грузчик. — Лет пять назад точно так же Верку один офицерик катал. Так тот один круг на полу сделает и все задыхается, все воды просит, больше никак не может, как только Верка его ни упрашивает. «По-пластунски, — говорит, — могу хоть день-деньской, а на корточках хоть убей, нет сил». Ну а этот зафигачивает так зафигачивает. Шестеренки, что ли, у него в животе.
Вечером Пред, позвонив жене в райцентр, что у него и на старой и новой котельне чепе, шел к Вере ночевать.
— Какая скучища… — зевала Вера, кое-как раздевая Преда. — Раньше был мужик… Даже офицерика из-за него бросила… — Вера, надув щеки и покачав головой, останавливала свой взгляд на проеме двери, за которой лежал Пред. — Раньше почти каждый день приносил цветы, иногда сторублевку… Вместе пели, вместе плясали. Ну а теперь… — и Вера, вдруг фыркнув, прижималась к стене.
Вера мучилась. Широко открытыми глазами, точно рысь, смотрела за проем двери.
— И все из-за снега. Из-за снега да из-за этих дорог. Небось стал бояться, что снимут. А от переживаний ох как быстро современный человек хиреет.
Подойдя к окну, она вдруг вспомнила, что соседка на днях говорила ей про лекарство. У ее мужа, когда тот, заведуя овощной базой, спрятался от ревизоров в снежную яму, тоже так было. Она ему лавровый листочек нацепила, он недельку с ним походил, и все наладилось.
Не откладывая дела в долгий ящик, Вера, найдя лавровый листик, проткнула сквозь него тонкую резиночку и, исчезнув в проеме, решила тут же нацепить его Преду.
Пред гудел. Закрыв глаза и вытянув вперед руки, он рулил, ногами нажимая невидимые педали.
— Гу-у-у-гу-у-гу-гу-у… — гудел он.
— Вова?.. А Вова? — затрясла она его.
Тот мигом проснулся.
— Ты чего это… пашешь?
— Аа-а… — непонятливо промычал Пред и, придя в себя, помолчал, а потом внимательно посмотрел на нее: — Я не пашу, я наши поселковые дороги чищу, — зевнул он. — Ох и тяжело, снег уж больно рыхлый, но дела продвигаются, если ты не будешь мне мешать, то я к утру почти все дороги вычищу.
— Чудак, — засмеялась Вера, но тут же губы ее задрожали, она пощупала его лоб. Он был горячий. — От снежного кваса, не иначе — решила она и, отложив в сторону листик, сказала: — Ладно, отоспись.
Пред кивнул ей и, прикрыв глаза, потихоньку набирая ртом обороты, загудел опять.
— Вот она, жизнь начальников, — вслух подумала Вера, примостившись на постели с ним рядом. — Занесло же к нам такого, — и, вздохнув, она погладила его по головке. — Жалкий какой-то весь стал. Вов?.. А, Вов?.. Слышь?.. А может, просто тебе надо купить джинсы, кожаное пальто, зонтик, широкополую шляпу да трость. Ведь тебе давным-давно пора изменяться. Тебе надо и за ум браться, и, как Никифоров, выучить английский. Ох и дурачок ты, мой ты дурачок. Небось замучили мы тебя все здесь? Вов?.. А, Вов?.. Слышь? — Она ласково потрепала Преда за ухо. — Слышь, а ты купишь себе джинсы? Или ты боишься, что тебя, одетого в джинсы, за дороги раньше времени могут снять?
— Не-а-а, за дороги не снимут, — вдруг перестав гудеть и чуть приоткрыв глаза, ответил вразумительно Пред. — У других коммунхозников не то что дорог, колодцев нет. Так что пусть для начала их пошерстят… а у меня, слава Богу, пока все чин чинарем, колодцы глубокие, и вода в них еще питьевая.
— Ну знаешь, милый, — не успокаивалась Вера. — Это ты здесь герой, а народ возмутится — никуда не денешься.
Пред внимательно посмотрел на нее и вздохнул.
— Скажи, а что они мне могут сделать?.. Хорошо. Пусть даже дадут выговор, так он через год снимается. Даже если строгач, все равно снимут. Так что не печалься, милка, не печалься, милка моя дорогая, — и Пред, обняв ее, тихонько засмеялся.
— Почему ты такой всегда смелый? — удивилась Вера.
— А потому что я вот именно из-за этой коммунально-хозяйственной работы и стал калекой, — и Пред указал на ногу. — С такой стопой я всю зиму могу бюллетенить. А если приналечь, то я могу добиться и группы, как инвалид коммунального труда.
— Ох ты моя миленькая, — прошептала Вера и, нежно погладив Предову стопу, добавила: — Володя, а ты и вправду счастливый, твоя палочка-выручалочка всегда при тебе.
На очередном районном предвыборном собрании коммунхозников Преда выручила Вера. Она всем доказала, что именно от снега у Преда развилась ипохондрия, и если зимой к нему некоторые лица будут приставать со снегом, пригрозила закрыть магазин на учет, затем на переучет и т. д. и т. п.
— Да что вы говорите… — вздыхали порой в поселке собравшиеся в кучку деды.
— Да-да, все от снега… — объяснял грузчик. — Поначалу у него поднялось давление, потом в один прекрасный момент чик, и готово. Верка-то не обманет. Раз она сказала, значит, так и есть. Ну а для мужика, сами посудите, с такой болезнью к бабе лучше не приставать. Только опозоришься.
— Эх, старики! — восклицал тут какой-нибудь дед. — Я так полагаю, пропади этот снег пропадом, человек-то ведь дороже. Короче, Преда не трогать. Пусть Ванька дороги чистит.
— Погодите, а ведь Верка один раз и про Ваньку так говорила, а у него опосля баба двойню родила, — пытали грузчика дотошные старики.
— Нет, у Преда, вот вам крест…
— Почему?
И грузчик, оглянувшись по сторонам, шепотом объяснял про лавровый листок.
— О-хо, о-хо! И помогает?..
— Еще как!
— Тссс… А ты знаешь, Никита, я бы не против нацепить его.
— А тебе скоко?
— Девяносто…
— Да ты что?
— Как ну и что? Это бить баб грех, а любить святое дело.
— Тссс… Без суматохи… Складывайтесь по трояку. Я вам этих лавровых листиков сейчас целую гору нанесу.
Правда или нет, но все до сих пор говорят, что именно таким путем и спасла Верка Преда. Порой, забыв о Предовой болезни, только соберется народ его отчехвостить, а кто-нибудь вдруг встанет и заунывно, как пономарь, скажет: «Товарищи, а ведь у него… товарищи…» И народ, побурчав, побурчав, прощал Преду грехи и решал все сам.
Окна в храме все горят. Слышно, как поют певчие: «Грядет воссияти свет невечерний, сущим прежде помраченным и бедствующим. Радуйся, вся земля, се Христос приближается, в Вифлееме рождаяся: море, возвеселися, пророческий сонм, взыграй, сбытие зря днесь твоих словес, и вси радуйтеся, праведные».
Рядом с храмом дети украшают золотую звезду, окаймляя ее бахромой из желтой бумаги, на которой изображен Богомладенец, а рядом с ним поклонение перед ним пастырей и волхвов.
Когда двери храма приоткрываются, голоса певчих усиливаются, и дети тут же, бросив свое занятие, начинают креститься.
Отец Николай только вышел из алтаря, как к нему тут же подошел мальчик и взволнованно спросил:
— Батюшка, скажите, а когда талоны на сахар отменят?
Отец Николай в задумчивости прикоснемся рукой к кресту и с добродушной улыбкой сказал:
— Очень скоро. Может быть, даже на той неделе…
Мальчик успокоенно вздохнул. Отец Николай, дав мальчику монетку, проводил его к выходу, а сам тут же вернулся в алтарь и, упав перед иконой Христа Спасителя, прошептал:
— Почему я правду ему не сказал? Почему?
Свет в храме был, как никогда, красив.
Молодой дьякон, мастерски владея могучею октавой, читает Евангелие.
Старушка вдруг, перекрестившись, сказала соседке:
— Ишь, свечей сколько горит, даже места для новых нету.
— Ты о чем это?.. — перекрестившись, спросила та удивленно.
— Да я о свечах.
— А я о снеге думаю…
— Чудные мысли.
Ребятишки рядом с храмом соорудили из снега колыбельные ясли Спасителя, которые украшают бумажными цветками, образками и масличными четками. Один из мальчиков вдруг закрыл лицо руками:
— Братцы, вспомнил, вспомнил.
— Что ты вспомнил? — спрашивает его товарищ.
— Царица Софья наш храм строила.
— То-то сила. Снег валит вовсю, а купола не трогает, всегда они чистые.
Обслуживать вызовы по нерасчищенным улицам нам, медикам, было трудно. Снег почти всегда набивался в валенки, ибо у некоторых домов сугробы по пояс. К вечеру, придя домой, приходилось выкручивать промокшие от воды носки и подолгу греть озябшие ноги у печки. «Скорее бы кончилась зима». Но не кончалась она. Снег валил и валил, а если не валил, то его приносило ветрами со всех сторон. Не было снега только у поста ГАИ, стоял он на высоком, искусственно сделанном холмике, вдали от дорог, скорость ветра здесь огромная, и сидеть в будочке было невозможно. Пост был без двери, в первый же день зимы ветер сорвал ее и унес неизвестно куда. Целые сутки милиция искала, искала ее, но так и не нашла. А жаль, дверь была замечательная, чешская, декоративно обклеенная ореховой скорлупой, такую только по особому заказу делают. Зачем пост поставили в километре от дороги, никто не знает. А убрать будочку или придвинуть к дороге нельзя, ибо по плану место ей здесь. И теперь стоять она будет лет десять, пока не спишут.
Одно время Пред хотел вытребовать ее под общественный туалет, но оказалось, что с места ее ничем не сдвинешь, а в такую даль в туалет разве кто пойдет. Так и стоит она вдали, а внизу от нее на ветру при проезжей дороге кой-когда стоит работник ГАИ и, поколачивая ногами, когда нет машин, размышляет, кто же придумал такую интересную будочку. Будочка всем была как бельмо в глазу. Она говорила о чьей-то бесхозяйственности и беспечности.
Нас, медиков, она выручала. Обычно мы отдыхали в ней, идя по сугробам на дальние вызовы. Дальние вызовы у нас были на 43-м километре. Он находился от поселка чуть-чуть левее. В основном здесь были дачи. И если наша молодежь к зиме рвалась поближе к Москве в благоустроенные теплые квартиры, то некоторая московская молодежь, наоборот, стремилась пожить в летних дачах зимой. Жить-то она жила, но и болеть болела. И болела часто. Сами посудите: туалет на улице, колонка с питьевой водой метров за сто, зимой наш Пред болеет, поэтому она занесена и приходится топать по сугробам, утром тепло от протопленной с вечера печи улетучивается, и топить печь приходится заново. И… опять беготня, то в сарай за углем, то за дровами, то за лопатой, а то и еще за чем-нибудь.
Кругом одна простуда. Только вылечишь такого клиента, а смотришь, он через недельку опять заболел. Мы в зимний период сорок третий километр так и звали поселком острых респираторных заболеваний.
Так вот, чтобы самим не заболеть по пути на 43-й кэмэ, в будочке кое-как отогреешься, хлебнешь из термоса горячего кофейку, чуть ногам дашь отдохнуть и, натянув шапку или обмотавшись платком, проваливаясь в сугробы, почти ползком пойдешь на теперь уже близкий 43-й километр.
В один из дней, передохнув на посту, в будочке, и укутав голову маминым пуховым платком, пополз я на 43-й километр. Ветер дул безбожно. Он то и дело расстегивал мое ветхое, недавно купленное за две врачебные зарплаты в комиссионке пальто, он лез в армейские валенки, подаренные Ваней только на эту зиму или до того времени, пока я не куплю себе фирменные, и, обжигая холодом, превращал в ледышку мою правую руку, в которой нес я врачебную сумочку.
— Злюка… — орал я на ветер и, прикрывая ладошкой лоб, прячась от его порывов, шел то боком, то спиной. Пройдя тридцать шагов, останавливался, поправлял на голове пуховый платок и что есть мочи варежкой тер прихваченный нос: — Ну и крутит… на ногах не удержишься…
Ветер накатывался с каждым разом все выше и выше, все сильнее и сильнее. Я даже слышал звуки его шагов по снегу, они походили на скрип щелястого пола, а когда он засыпал меня снеговой круговертью, я, сжимаясь, прятал руки, прятал лицо, ибо мне казалось, что на меня садится пчелиный рой — так сильно ветер гудел, и такими колючими были его снежинки.
«Куда бы запрятаться?» — подумал я и огляделся.
Белый телеграфный столб в трех шагах от меня. Рядом горка.
— Порядок, — произнес я и, оттолкнув от себя круговерть, подбежал к горке. С радостью упав на нее, съехал в балочку. Здесь было тихо. Точно выброшенный штормовой волной на спасительный берег, я, как Робинзон Крузо, с несвойственным мне дурачеством захлопал в ладоши.
Согревшись, протер глаза: хорошо-то как здесь! Ощупал грудь, ощупал руки — все на месте. Посмотрел в небо. Огромные снежинки, точно бумажные кружочки хлопушек, шурша над головой, бесшумно падали. И хотя там наверху ветер ревел, ему теперь не достать меня.
— А вот тебе! — И, слепив снежок, я пульнул его вверх.
На какую-то минуту ветер утих.
Развязал платок, достал термос и выпил чая. Разогретый питьем, задумался, а потом вдруг какая-то сладкая грусть незаметно охватила меня… Вспомнилась мама… Вспомнился отъезд на работу…
— Сынок, если бы ты знал, какая там зима!.. — вздыхала мама. — Ты в своей замшевой кепочке не проходишь и дня. Лучше возьми мой платок. И места он мало займет. Смотри… смотри… он уместился на двух ладонях…
— Хорошо, — соглашался я, чтобы не обидеть маму, а сам думал: «Еще не хватало врачу ходить в платке. Ничего себе, скажут, врач… баба не баба… мужик не мужик. Как же после этого лечить людей?»
— Сынок, а покрываться им так… — показывала мама. — Понял?
— Понял, понял…
— Сыночек, а это валеночки. Отцовы, двойная подошва.
— Да ты что, мам, ты что, — обижался я. — Что я, на Север еду? Платки, валенки.
И лишь приехав в Касьяновку, я удивился материнскому предвидению. С наступлением первой зимы, как никогда, пригодился пуховый платок. Срочной телеграммой я попросил у нее валенки. Но, увы, они оказались узковатыми. В Касьяновке валенки надо носить на два размера больше, так как, спасаясь от морозов и влажного снега, приходится натягивать на ноги по две пары шерстяных носков, а поверх мотать портянки, хотя к вечеру все равно набившийся в валенки снег так пек пальцы, что казалось, они побывали в самом крепком рассоле. А носки и портянки тут же выжимались, воды в них — пол мой и еще останется…
Мама в письмах спрашивала: «Сынок, ну как там зима?» И советовала: «Если пурга и метель, пешком не ходи. Требуй машину, ты не просто врач, ты врач участковый».
«Ладно, мама, ладно…» — прочитав письмо, думал я и вздыхал. Затем, грустно посмотрев в печь, где горели березовые дрова, закатывал рукава и строчил: «Тут, мам, не то что на машине, тут, мам, на супервездеходе утонешь. Ты думаешь, так просто в низине жить? Короче, мам, не поймешь, то ли тут снежная страна, то ли…»
И, в который раз скомкав недописанное письмо, я брал новый листок и расхваливал Касьяновку в газетном стиле.
Удивляясь своей судьбе и постукивая пальцами по заледеневшему краю пальто, я стоял в балочке среди потоков снега, снежинок и едва уловимого светового движения, исходящего с неба. На фоне поблекшего солнца гонялись друг за другом стайки снежинок, схожие со стайками рыб. Иногда появлявшиеся солнечные потоки света сказочно серебрили их, и тогда они сияли как ртутные шарики.
Влажный морозный воздух покалывает лицо. От всего этого мое сердце наполняется приятным волнением. «Ура-а. Скоро кончится год». Я улыбаюсь, потому что в этот праздник обязательно проведаю маму.
Вдруг, через минуту-другую, на небе, поначалу смутно, а затем все яснее и яснее появляется женское лицо; прядь волнистых волос, выбивающаяся из-под ситцевого платочка, аккуратно завязанного у подбородка, мне знакома. Окончательно прояснившиеся черты лица мне так близки… Вот глаза устремились на меня… И я, мигом сорвав с головы платок и с трудом переведя дыхание, протянул к небу руки и, не удерживая слез, с отчаянием закричал:
— Смотри, мам-ка-а!.. Смотри… какой я!.. Смотри-и-и!
Мама узнала меня.
— Сыночек!.. Сыно-ок… до-ро-гой!.. — зазвучал ее голос.
Обрадовавшись, я подпрыгнул. Я уже открыл было рот, чтобы крикнуть: «Мама! Мамочка, возьми меня обратно!..»
Но кто-то стукнул меня по спине, и я упал. Быстро поднялся. Выплевывая изо рта снег, посмотрел в небо. Было солнце. Были тучи. Белый дым и белый сумрак. Как и прежде, стайками рыб серебрились снежинки. Но материнского лица уже не было.
— Все… — прошептал я. — Все…
За спиной скрипнул снег.
— Ой, доктор, а ты слабак.
Я оглянулся.
— Ха-ха-ха. На-ка, кусни ледку.
Передо мной с сосулькой в руках стоял младший лейтенант дорожного надзора Васька-чирик. То и дело поправляя на голове красный шерстяной платок с неоторванной этикеткой, он, кинув сосульку, плеснул в рот снегу, пососал его и выплюнул.
Расстегнув полушубок, он улыбнулся:
— Ну и трус же ты, брат. Не успел я балочку захватить, а ты уже «ма-ма» закричал.
И Васька, сев на снег, стянул вдруг с ног валенки. Я удивился. Красные, с огромными мозолями на больших пальцах, с покореженными ногтями, обросшие густыми волосами, они напоминали медвежьи лапы, что соответствовало всей его огромной фигуре.
— Давненько в балочке? — массируя ноги, спросил он.
— Да нет, — ответил я. — Просто вызов дальний. Наверху метет. Вот я и спустился.
— А ты Кольку Киреева не видел? — неожиданно спросил он меня.
— Нет, не видел.
— Закуривай.
— Я не курю.
— Ну как хошь, — и он, продолжая сидеть на снегу, закурил. Сделав три глубокие затяжки, вздохнул.
— Я сегодня, черт знает что, целый день бегал. Ничего не поделаешь — начальство. Можешь представить, с шести утра жду, а проехало оно вот только-только. Значит, стою, смотрю, кругом белый свет… и вдруг по левому краю почти по самому бордюру прет черная… впереди пять фар. Я, как учили, в струнку… гоп-гоп. А она на меня… Тут я чуть-чуть и не расстался с платком. Снежной волной так мотануло, так мотануло, что я от страха три раза перевернулся.
Васька, кинув сигарету, икнул.
— Чья была машина? — спросил я.
— Два ноля ноль один, — спокойно ответил Васька.
Я с удивлением посмотрел на него.
— Два ноля ноль один… неужели не понял, — засмеялся он.
— А что это?
— А это значит, что некоторые в отличие от нас живут, а не прозябают, ну торгаши, например, заправщицы… — и Васька вдруг, странно посмотрев на меня, заржал. — Чудак ты, доктор, — и добавил: — А то, что я тебе сказал, забудь.
— Сам ты чудак, — засмеялся я.
— Не сердись, — Васька ласково посмотрел на меня. — Человек я пропащий, а тебе еще жить. Понял?
И, не дождавшись ответа, он, прищурив глаза, оскалил зубы, хмыкнул раз-другой и стал чесать голыши, так он называл свои пятки.
— Слава Богу, хоть зуд перестал, — с удовольствием вдруг произнес Васька, оставив в покое свои пятки-голыши.
— Вася, ты с такими потными ногами в сугробах подолгу не стой, — посоветовал я. — Если пятки зачесались, ты в балочку, отогреешься, затем минут десять поработай, и опять в балочку.
— Ты на ноги не смотри, они у меня закалены, — обиженно произнес Васька и, сунув ноги в валенки, подпрыгнул. — Гоп-гоп. Эх, ну и чудак же ты, доктор… гоп-гоп… — он засмеялся. — Балочка, будочка… гоп-гоп… Эх, доктор, доктор, да неужели ты не понимаешь, что мне надо бабки зашибать? А в моем деле придерживайся таксы, и все у тебя будет: под мухой — полтинник, «датый» — стольник, чуханый — стольник с прицепом, зачуханный с леваком, то есть с левым грузом, — чуть больше стольника и два прицепа, без водительского удостоверения — смотри по обстановке, а то вдруг он ряженый из отдела проверки, неукомплектованный, люфт руля и прочее — чирик. Короче, действуй не выше стольника и не ниже чирика…
— А если без денег?
— Меняем резину, я ему лысую, а он со своих колес новую.
— А если резина лысая?
— Ну, тогда уж, чтоб не зря работать, откручиваю номера.
— А так просто отпускаешь?
— Да ты что, доктор! Народ избалуешь, он совсем платить перестанет. Чудной ты, доктор! — улыбнулся Васька. — Погрейся в балочке. Сходи в будочку… гоп-гоп… Ишь чего выдумал. Да ежели хочешь знать, у меня для согревания своя будочка есть, — и Васька, поправив кобуру, оглянулся по сторонам, затем, расстегнув полушубок, достал из-за пояса бутылку снежного кваса. — Вот видишь. Если бы не она, я бы давно замерз. Гоп-гоп… — и он открыл пробку.
— Будешь? — спросил он, протягивая бутылку.
Я отказался.
— Зря, — и он, чуть поморщившись, начал пить. Квас исчез в широченной Васькиной груди. Проглотив бутылку, он необычно важно посмотрел на меня и спросил: — Сало будешь? — и в ту же секунду достал из-за пазухи внушительных размеров замусоленный ломоть. Прищурясь, он нюхнул его и, сыто улыбнувшись, зубами оторвал приличный кусок.
Я был удивлен. Лишь вблизи можно было разобрать, что это сало. Чего только не было на нем: и песок, и шелуха от подсолнечных и тыквенных семян, на него налипла даже подкладочная вата, а по бокам оно почти все было в зеленых плесневелых пятнах.
— Ну хоть кусочек, — вытирая сальные губы, вновь предложил Васька.
— Не могу, — вежливо отказался я, а про себя подумал: «Вот так желудок!»
Наевшись, он, неожиданно опустив нижнюю губу, как-то странно посмотрев на меня. Вдруг, прикрыв рукою свой левый глаз, потоптался на месте.
— Отлично! — воскликнул он и подпрыгнул. — Отлично. Ну а теперь, доктор, я покажу тебе, как я стреляю.
И не успел я слова вымолвить, как он, сунув мне в правую руку пробку и приказав держать ее чуть повыше уха, начал отмеривать шаги.
— Вась? — испугался я. — Погоди. Ведь вас за каждый патрон…
Он остановился и, как-то странно разглядывая меня, усмехнулся.
— Эх, доктор. Да ежели хошь знать, я всю обойму могу израсходовать.
— Чудак, но ведь ты можешь меня убить! — закричал я. — Неужели ты этого не понимаешь?!
— Я за свою жизнь никого никогда не убил, — спокойно произнес Васька.
Я был уже не рад, что спустился в эту балочку, лучше бы я где-нибудь по дороге замерз, чем вот так, как сейчас, отговаривать этого чудака от стрельбы. Поначалу у меня закололо сердце. Затем кинуло в жар. Хотелось снять валенки, как снимал их несколько минут назад Васька, стащить с ног портянки, носки и, став подошвами на снег, хоть на минуту унять и жар, и все мое волнение.
Васька, повертев перед своим носом наган, приказал:
— Подними пробку.
Я поднял.
— Хорошо… Так и держи…
И он отошел еще на два шага. Остановился.
Двумя руками обхватив рукоятку нагана, он стал медленно наводить на меня дуло. Я присел.
«Ну, все… — подумал я. — Сейчас убьет…»
И вдруг в эти последние секунды моей жизни неизвестно откуда мне на голову рухнула огромная куча снега. И вместе с ней прозвучал знакомый бас:
— Я так тебя ищу, я твое обещание с прошлого года не позабыл, а ты позабыл… А ну стреляй… стреляй не глядя…
«Разбойник какой-то!» — подумал я, не зная толком, радоваться случайности или нет.
Васька широко раскрытыми глазами испуганно посмотрел на верзилу, то и дело пыхтевшего как паровоз и ругавшего свою жену на чем только свет стоит.
— А ну стреляй… стреляй не глядя… — стряхнув с себя снег, более спокойно сказал верзила, продолжая вспоминать жену. Васька, сунув руку под платок, почесал затылок.
— Уж больно голос знакомый, — тихо сказал он мне и, взведя курок, как слепой, вытянув вперед руку, боком стал приближаться к верзиле.
— А ну стреляй, стреляй не глядя! — окончательно рассердившись, заорал верзила.
— Корнюха, ты? — вдруг в радости воскликнул Васька.
— Ну я.
— Тьфу ты! Тебя в снегу и не узнать.
Я улыбнулся. Так и есть, это был он самый, лесник Корнюха. Мужик страшно горячий, сильный, веселый. На нем был латаный-перелатаный грязный полушубок. Подпоясан он был телефонным кабелем в руку толщиной, грудь была перетянута темно-вишневым шерстяным платком, из-за которого со спины торчал длинный топор. Корнюха лицом был худ и сух. Всегда, даже зимой, ходил без шапки. Огромная густая, редко расчесываемая шевелюра надежно защищала его от снега и от дождя. Каждый день он мазал ее салом, отчего она блестела, а при ярком солнце даже сияла. Огромные кисти рук его с изогнутыми широконогтевыми пальцами в шрамах. Это следы лесоповалов, летней таксации и осеннего, массового в нашем поселке дровокола, так как почти во всех наших домах отопление печное. Осенью Корнюха был персоной номер один. Раздевшись до трусов, он с шести утра и до шести вечера без передыха колол дрова. Левой рукой взяв полено, он нежно ставил его на огромный чурбан и, взмахнув топором, наискосок ударял по нему, приговаривая: «А вот вам… два левых сапога…»
Удивительно легко и свободно исполнял он очень тяжелый для многих труд. Дрова кололись — точно семечки щелкались. Ритмично ударял топор, громко, с присущим только Корнюхе возбуждением произносились одни и те же слова, а все его мускулистое тело, полное красоты движения и какого-то трепета, так бойко двигалось, что казалось, внутри его была вечная, нестирающаяся и неломающаяся пружина. Целая толпа зевак с шести утра и до шести вечера стояла и с благоговением, забыв обо всем на свете, наблюдала, как тукал Корнюха. А детишки, каждый раз дождавшись начала Корнюхиной прибаутки, хором помогали ему.
— А вот вам… два левых сапога!..
— Силен! — удивлялись некоторые. — Вроде неуклюж, волошковат, а колет-то хорошо.
Другие говорили, что он где-то по секрету дровокольную науку выведал, и теперь вот всем механику преподает. Говорили, что он колет для того, чтобы себя утешить. Или же для того, чтобы в поселке люди друг с другом были помягче.
— Сила есть, ума не надо… — тяжко вздыхал Никифоров.
— Ну нет… — угрюмо нахмурясь, произносил сельповский грузчик. — Просто ему жарко… Жена у него в санатории гуляет, а он, чтобы не взяться за ружье, в дровах остывает…
— Ой, — перебивала его Верка. — Да не из-за жены он расстроен. Он в Нинку влюбился, а та его не любит.
Все и всякое говорили про Корнюху. Но никто никогда его не ругал. Его уважали, его ценили.
Вот только непонятно было, почему он все время приговаривает: «А вот вам… два левых сапога…»
— Братцы, это я знаю! — гордо восклицал грузчик и объяснял: — Прибаутка эта его родилась на войне. Попал он в пехоту. А там все левой да левой. Ну а он, сами знаете, вечно старается. Так вот, у него стали все левые сапоги разлетаться. Ротный издал приказ каптерщику выдавать Корнюхе, кроме правого сапога, два левых, один на ногу, а другой про запас. А Корнюхе только этого и надо. Еще сильнее замолотил он своей левой, и через месяц дело дошло до того, что все левые сапоги в части кончились. Затосковал Корнюха, все же как-никак стыдно пяткой светить. Постепенно слух о тоске его дошел до начальства. Вызвал его командир и говорит:
— Ты чего хмурый?
А он ему:
— Я не хмурый, я злой.
А тот:
— А нам здесь такие и нужны.
И на передовую его связистом. Под пулеметным огнем да под артобстрелом приходилось связь налаживать. Взвалит он две, а то и три катушки на спину, возьмет лопату и вперед. Левый сапог меньше стал стираться, в основном на животе теперь мозоли натираются.
— Ой, да я чуть не забыл… — грузчик, засмеявшись, быстрее прежнего продолжил: — Чуть не забыл… вместе с сапогами носил он и длинную лопату. Раз сам генерал остановил его у переправы и спрашивает:
— Младший сержант, вы кем числитесь?
— Связист я, — отвечает тот ему.
Генерал взял лопату.
— Разве связисту положена такая лопата?
— Может быть, другим не положена, а мне положена, — пробурчал Корнюха и тут же с ходу как выпалит генералу: — Товарищ генерал, мне эту лопату танкисты по заказу сделали, с ее помощью я хочу как можно скорее гадов перебить.
— И откуда ты все это знаешь? — спросил грузчика Никифоров.
— Как откуда? Ведь мы с ним на пару служили.
— Ага, все ясно, — ехидно произнес Никифоров. — Ты, верно, сторожил его левый сапог.
— Да пошел ты… — вспыхивал грузчик. — Да ежели хочешь знать… мы с Корнюхой благодаря этой лопате медаль заработали. Точнее, он заработал. Раз ползем с катушками. Глядь, а вокруг немчуга тук-тук… тук-тук… десант, человек сто. Мы замаскировались. Корнюха связь поддерживает, огнем командует. А я в десяти шагах от него рацию держу. Тут, глядь, немчуга все ближе и ближе, вот уже в тридцати шагах, а некоторые полным ростом идут. Корнюха по рации связывается с командиром.
— Товарищ командир, у меня «гости».
И не успел он трубку опустить, немцам на подмогу выскочили из засады два танка. Тут Корнюха, как всегда, не выдержал… Я-то человек рассудительный, сдержанный, знаю, что при таком раскладе немчуга вмиг укокошит, поэтому прилип к земле как только мог, рацию держу. Ну а Корнюха тем временем вылетел из укрытия, и вы представляете, нет, вы представляете, пошел глушить немцев лопатой, размахивая, как пропеллером. Те толком не поймут, что за штука у него в руках, оружие побросали и деру.
На другой день пришел приказ наградить его медалью «За отвагу». Потом ему вручали орден за реку Сош, а потом за город Будапешт, потом еще и еще вручали…
— Ничего себе! — удивлялись все.
— Ну а у тебя почему ничего нет? — опять ехидно спрашивал Никифоров.
— Не знаю, — спокойно отвечал тот и, внезапно сгорбившись, осунувшись, виноватым голосом оправдывался: — Да разве за Корнюхой угонишься? На войне он везде и всегда самый первый был, а что я, я лишь второй. А награды у нас, сами знаете, испокон веков даются только первым. Да и сапоги эти, думаю, не дай Бог если пропадут… Фух ты… да не только сапоги… а эта, как ее, рация.
— Что же ты родимый, все второй и второй, — горько посмотрев на сельповского грузчика, вдруг произносила какая-нибудь вдова и, выгнув спину, начинала рыдать. — Паша, муженек мой… Ваня, сыночек… куда же вы делись?.. Господи, да за что же это вас так раненько убило?.. За что же?.. Были бы вы лучше вторыми… да неужели там некому было и подсказать. Ох, горечко мое… Да кто ж только придумал эту войну.
— Вот те на, рассказал на свою голову, — терялся грузчик и, потирая левую половину груди, морщась, виновато отступал от вдовьей толпы.
Метель чуть утихла, но снег валил и валил. И если бы мы стояли на месте, он засыпал бы нас.
— Ну че стоишь… А ну стреляй, стреляй не глядя… — заворчал Корнюха.
Васька, о чем-то думая, рассматривал его. И тут вдруг точно ущипнули его, он, вздрогнув, болезненно скривил лицо. Сунув мне в руки наган, вплотную подошел к Корнюхе и, как борец перед схваткой, напрягшись, весь задрожал.
— Вась, — сказал я. — Прекрати дурачиться. Ты понять должен, что мне некогда. Я ведь в этой балочке не просто так, я ведь иду на вызов.
— Доктор, секундочку, — приказал Васька.
— Знаешь что, — вспыхнул вдруг я. — У тебя это не секундочка, а что-то уже побольше часа.
И, понимая, что уйти не удастся, я, стряхнув с медицинской сумки снег, посмотрел на наган. Вороненая сталь лишь на миг придала мне спокойствие и уверенность. Сняв левую варежку, я протер его. Протер и вздрогнул — наган был игрушечный.
— Васька, — крикнул я. — А ты знаешь, что у тебя…
— Не знаю, — вдруг громко оборвал меня Васька… — Я ничего не знаю, ничего. — И, подойдя к Корнюхе, он вдруг, посмотрев на неоторванную этикетку его платка, спросил: — Чей?
— Нинкин, — оглядывая Ваську с головы до ног, удивленно ответил Корнюха и заржал. — Надо же, все прекрасно знает и спрашивает.
— Как все гадко, как все мерзко! — воскликнул Васька, чуть не плача и презрительно смотря то на меня, то на Корнюху. Его глаза зло засветились, и я понял, Ваське не мил весь белый свет.
«Что это с ним?» — в растерянности подумал я, ничего не понимая.
— Доктор, будешь свидетелем, — гаркнул вдруг Васька и, вырвав из моих рук наган, лихо пошел отмеривать шаги.
«Что ему надо? — в страхе подумал я. — То стрелять не хотел, а то вдруг собрался». От волнения я даже позабыл, что наган был игрушечный.
А тут еще ветер завыл, загудел наверху. Он даже спустился в нашу балочку и на какой-то миг осыпал всех нас снежной пылью. Но полумрак был недолог.
Я думал о возможности предотвратить убийство. «При мне должны лишить жизни здорового человека, которому жить и жить. Нет, я как врач не допущу этого. Я закрою Корнюху грудью. Я брошусь Ваське под ноги и, может, даже собью его с ног. Ну а самый лучший вариант, это вырвать у Васьки наган и убежать».
Васька сдул с нагана снежинки и стал наводить ствол…
Корнюха сиял, возбужденный от надежды, что его наконец вот-вот убьют, он радостно крутил головой и закатывал глаза.
— А ну стреляй… стреляй не глядя… — произнес Корнюха. — Ежели ты и сегодня меня не пристрелишь, то я гирю к ногам и в прорубь.
— Ты в своем уме? — одернул я его.
— Как видишь, — ответил Корнюха и заржал.
Васька продолжал целиться.
— Ну ты что! — закричал Корнюха. — Ты что?
Васька стряхнул с дула снежинки, в растерянности опустил голову.
— Никак… рука дрожит… надо немного успокоиться…
— Вот те раз! — воскликнул удивленно Корнюха и сказал мне: — Вот всегда так, попрошу меня подстрелить, все целится, целится, а не стреляет. Прошлый год три часа кряду целился, я все ждал, ждал, не вытерпел, вылез из балочки и ушел в поселок. Вернулся. Смотрю, а он все так же стоит и все так же целится. Я говорю ему: «Васька, ты нездоров». А он мне: «Почему?» — «А потому, что я давно ушел, а ты все целишься. В кого ты целишься?» Он удивленно посмотрел на меня и сказал: «А я думал, что ты ко мне спиной стал».
Вдруг Корнюха осмотрелся.
— Ой, доктор, погоди, — он забегал по балочке.
— Это надо же, его опять нигде нету, — подбежав ко мне, произнес он, запыхавшись.
— Как нету? — удивился я.
— Да вот так вот и нету.
Я не поверил глазам. Перед нами была балочка, свежий пушистый снежок в ней, рядом от меня в двух шагах лежала припорошенная снегом медицинская сумка, а в метре от нее Корнюхин топор с длинной рукояткой. Волной бегал, дергаясь этикеткой, на снежных бугорках темно-вишневый платок Нинки Копыловой. Короче, все было в балочке, не было только Васьки. Его как ветром сдуло. Он пропал. Мало того, он не оставил даже следов. Я попробовал их поискать, но не нашел.
— Не утруждайтесь, доктор, он никогда следов не оставляет, — сказал Корнюха.
Это еще больше удивило меня.
— Как так?
— Да так, — вздохнул Корнюха. — Помню, прошлой зимой он точно так же исчез. В поисках его я обследовал все закоулки, все балочки и окрестности, затем, плюнув на все, ушел в поселок. И вдруг у Нинкиного дома нахожу его. Он, посиневшими пальцами сжимая рукоятку нагана, лежал с непокрытой головой на снегу и смотрел в кашу манну (так называл Корнюха снежное небо), как мальчишка плача.
— Вася… — позвал я.
А он:
— Проходи дальше…
— Вася, — говорю я опять. — Я-то пройду, но смотри, как бы ты не замерз, — и, сняв со своей головы платок, попытался хоть кое-как укрыть его.
А он:
— Тебе русским языком сказали — проходи дальше.
А потом как заревет, похлеще баб на похоронах.
— Знать, не любит она меня, раз платки, которые я ей дарю, вам всем раздает.
— При чем здесь платки? — перебил я Корнюху.
— А притом, — Корнюха замолчал, а потом пробурчал: — Нинка не дура. Все эти платки, которые он ей дарит, ворованные.
— Как? — удивился я.
— А так. По нашей трассе эти платки возят. И вот только машины выедут из города, а Васька тут как тут. Ну а водители, чтобы он не придирался к ним, дают ему по платку.
— Надо же!
— И Нинке дарит. Платки ее слабость. Раз захожу я к ней с модным платком. Она хвать его и говорит: «Надо же, чистый хлопок, не то что Васькина синтетика», — и, платок спрятав, уселась на постель и ласково так мне говорит: «Поди… Поди…» Я подхожу, валенки снимаю. А она вдруг как задрожит да как посмотрит мне в глаза. Потом приказным тоном: «Ну а теперь скажи…» Я испугался, думаю: «Что говорить? Иностранного, как Никифоров, не знаю». А она за свое: «Скажи и скажи» — и глазом подмигивает. Тут я, поняв, в чем дело, учить не надо, с ходу: «Нинка, а ты знаешь, я так тебя люблю, я так тебя люблю. Хоть ты и стерва, но целовал бы я тебя всю жизнь…» И поцеловал ее. А она опять: «Скажи еще…» — «Зачем?» — удивляюсь я. А она: «Хочу…» Я опять: «Ну ты и Нинка, ну ты и стерва. Помню, позапрошлый год один раз ты меня бутылкой затарила. Три месяца я с твоей шишкой без обиды ходил, потому что по уши влюблен в тебя».
Тут она опять как-то странно посмотрела на меня. Прижалась к спинке кровати, голову наклонила и, не глядя на меня, говорит: «Нет, не любишь ты меня, — и добавила: — Хотя раньше я тебя ох как и любила».
«Вот задача… так задача… — думаю я. — Баба в любви признается…» Хочу утешить ее, ничего не получается. Тут, смотрю, руками она лицо закрыла. «Ага, — думаю. — Все ясно». И бух перед ней на колени и медленно, медленно произношу:
«Ниночка, да я из-за тебя… — и зубами как заскриплю. — Потерял покой», — и глаза что есть мочи в потолок закатываю, чтобы слезы поскорее выдавить… Как увидела она слезу, разжалобилась, утешать начала.
«Ой ты, миленький ты мой», — и ну давай меня целовать. Ну, тут я ать-два, ать-два — и в дамки. Перед уходом заводит она меня в маленькую комнату, где гора платков, и спрашивает: «Нравится?» Я отвечаю: «Очень… красивые платки…» — «Ну так бери, бери не глядя», — и кидает на меня целую охапку. «Как-то неудобно, Нин. Такое количество брать, — засмущался я. — Хоть и бесплатно тебе они дарены, а все же это деньги». — «Да какие там деньги, — ногой как поддаст по ним. — Их вторую десятилетку выпускают, ими все магазины завалены, лежат они, и никто их не берет. Черт их, что ли, придумал, — и Нинка стала объяснять: — Во-первых, колючие, во-вторых, как ни расправляешь на голове, они, видно, ткань такая, упрутся углами в небо, и ходишь рогатая. Вышивка и та наполовину выполнена, левая сторонка подрублена, правая зарублена, ну а после стирки платок разов в пять уменьшается».
«Тогда зачем же тебе их Васька дарит?»
«А потому, что он может дарить только то, что досталось ему бесплатно».
«Знать, платки эти одноразовые?»
«Не одноразовые, а разовые, — буркнула она, и когда мы с ней вышли на улицу, она подвела меня к окну, которое было завешано одеялом. Приподняв одеяло, сказала: — Пусть кто угодно залезает, мне таких платков не жалко».
«А вдруг Васька узнает?»
«Ну уж это дело мое», — сказала она.
И тут Корнюха, точно испуганная птица, не глядя мне в лицо, произнес:
— Ой, если бы ты знал, как мне до сих пор стыдно за то, что я не заметил ее любви, — и, обхватив руками голову, он заходил по балочке.
Что происходило с ним? О чем он думал? Может, он боялся любить Нинку или на самом деле любил ее, но не мог жить с ней. Известно было лишь одно, что он стыдился своего настоящего отношения к ней или, как он объяснял: «За глаза одно говорю, ну а как встречу ее… руки опускаются…»
Вот он вновь подошел ко мне.
— Доктор, а это правда, что сейчас многие не по любви живут?
Я опешил. Вот так вопрос. Мало того, его задает человек вдвое старше меня. Чтобы помочь ему, я ответил:
— Знаешь, бывает всякое… Но все же большая часть сходится по любви.
— Спасибо, — прошептал он.
Понимая Корнюху, я вздохнул. Вспомнилось мое первое увлечение, которое я чуть было не принял за любовь. Я только начинал работать. В мою палату попала скромная, тихая девушка с ожогом глаз, она, куря, готовила краски, растворитель вспыхнул…
Она заканчивала какой-то художественный институт. И уже выставлялась. Подруги, навещавшие ее, говорили: «Через год она прославится».
Маленькая, худенькая, с белыми ручками, она казалась мне идеалом скромности. Мне нравились ее редкие, коротко стриженные волосы. «Ей незачем иметь длинные косы, — рассуждал я. — Ведь она все время в творчестве, в труде…» Ее розовая кофточка (я разрешил надеть ее за неделю до выписки) пахла новыми, еще никому не известными духами, недавно подаренными ей известным старым художником.
Я не спрашивал ее о работах. А она мне тоже ничего о них не рассказывала, наверное, считая, что только лечение больных и есть мое счастье.
За день до выписки я пригласил ее к себе в кабинет.
— Понимаете… — начал я с волнением. — Мне хочется посмотреть ваши работы.
— Посмотреть? — улыбнулась она и спросила: — Зачем это вам?
— Мне хочется лучше понять…
— Вылечили вы меня или нет, — вдруг перебила она и, подняв брови, с улыбкой развела руками. — Извините, но в больнице не пишется…
— Тогда черкните что-нибудь, просто так… на память, если можно, конечно.
— Что угодно?
— Что угодно.
— Какой вы смешной, — сказала она и, улыбнувшись, согласилась.
Да она и не могла бы, наверное, не согласиться. Если бы она знала, сколько я сил, энергии, нервов потратил, чтобы спасти ей глаза.
— Ты так печешься о ее глазах, — удивлялись товарищи.
— Она художник, и глаза для нее — это все, — объяснял я им.
— Ты просто без ума от них, — и смеялись. — А точнее… от нее…
Я поссорился с товарищами и, кроме работы, уже ни о чем с ними не говорил. О чем говорить мне было с ними, если они не понимали, что значат для художника глаза. Когда повязки сняли, я просидел у ее постели не одни сутки.
— Что же вы не уходите? — спрашивала она.
— Я потерял ключ от квартиры, — отвечал я ей и вздрагивал, чувствуя на себе ее удивленный взгляд.
— Правда? — улыбалась она.
— Да.
— Нет, вы пошутили, — и она тихо смеялась. — Это работа у вас такая… добрая. Не будь ее, вы бы не сидели, — и вдруг, смутившись, добавляла: — Почему вы так смотрите на меня? Почему?
— Почему? — смущался я. — Право, не знаю…
И вот день выписки, и она снова в моем кабинете.
— А это вам, — сказала она и положила передо мной лист.
Я не поверил глазам.
— Вы? — прошептал я в восторге. — Вам нравится Герника? — спросил я и встал из-за стола.
Она, проведя пальцем по лицу, улыбнулась.
— А кто это?
— Как? — удивился я.
— Я не знаю его, — сказала она. — Все, кто нравился и с кем я дружила, звались иначе. Был Герик… был… — и вдруг, устыдившись чего-то, покраснела, в каком-то нетерпении придвинувшись ко мне, усадила меня рядом и сжала мою руку…
— Ну, что прикажете еще?
Никогда в жизни я не испытывал такого. Я смотрел перед собой, и все вещи будто плавали в дыму.
— Вам плохо? — спросила она.
— Нет, — сказал я.
И вышел. Пошатываясь, шел по больничному коридору. Он был чужим. Санитарки везли на каталке белье. Чтобы она не сбила меня, я прижался к стене.
— Ну вот и все, — и, опустившись на корточки, я обхватил руками лицо.
— Доктор, что с вами? — спросил меня чей-то голос — Почему вы одни? А где ваша красавица? Все говорили, что вы женитесь на ней.
Я ничего не ответил. Подошел к окну. Снег в нем был черным.
Через день вечером спускался я по шаткой больничной лестнице, где всегда тускло мигала лампочка. Увидел девушку-гардеробщицу. Лунный свет, проникая в окно, мешался с электрическим, и от этого лицо ее было призрачным.
— Как, вы еще не ушли? — спросил я.
— Нет.
— Если вы сегодня в ночь, я отпускаю. Оставьте ключ сестрам, а сами идите домой.
И, накинув шарф, стал надевать пальто. Застегнулся.
— Если хотите, я могу проводить вас в любой конец… Ведь вдвоем не то, что одному…
— Спасибо, — и она вздохнула. — Я бы с удовольствием, но меня некуда провожать…
Я удивился.
— Что, у вас нет дома?
— Нет, есть.
— Тогда почему не уходите? Хотя, впрочем, это ваше дело. — И, сжав в руке портфель, я собирался уйти один, без нее.
У самого выхода она остановила меня.
— Доктор, а вы знаете, я, может быть, даже умру.
Потрясенный, я так и раскрыл рот. Стало тихо. Слышно было, как по трубам булькала и шуршала вода, да из тьмы за окном не в меру завывала вьюга.
— Вы пошутили?
Она подошла к окну и уже оттуда, не смотря мне в глаза, ответила:
— Нет… У меня… может быть… опухоль…
Минуты две прошло в молчании. Затем, расслабив шарф, я как можно спокойнее и уже понимая, что она зачем-то придумывает себе болезнь, сказал:
— Вам лучше находиться дома… больше лежать, быть в покое и дожидаться выяснения диагноза.
— Я знаю, — внимательно выслушав меня, прошептала она и посмотрела на меня с каким-то безнадежным отчаянием.
«Ну и дела», — подумал я, а ей сказал:
— Жаль, я вас раньше никогда здесь не видел. А то бы посмотрел… и, глядишь, может, что-нибудь да и придумали…
Она присела на табуретку.
— Я готов помочь. Говорите, что нужно вам? — сказал я.
— Мне ничего не надо. Единственная просьба, не рассказывайте, что я… Понимаете, я только на ночь сюда прихожу. Мне Дуся, гардеробщица ваша, ключи дает.
— И вы ничего за это не получаете?
— Нет… А зачем деньги… при моей болезни, сами знаете, ничего не хочется…
— Тогда что заставляет вас приходить сюда?
— Одиночество… — и добавила: — А тут все же больница…
Она подняла голову. Лицо ее потемнело. Луна и электрический свет выделяли ее плотно сжатые губы, то морщинки у глаз, то кончик носа с прозрачным подбородком.
Я растерялся. Меня охватила паника.
А она, внимательно посмотрев на меня, усмехнулась.
— Пошутили насчет провожанья?
— Нет-нет… Нисколько…
И тут я начал говорить, говорить, и все это было не похоже на то, что хотел я сказать несколько минут назад.
— Я специально сегодня спустился черным ходом, чтобы зайти к вам… Как красива луна… Смотрите, даже здесь, в подвале, ее сказочный свет…
Она улыбнулась.
— Надо же, вы, как и я, любите луну.
Мы шли по кое-как расчищенной поселковой улице. Под ногами снежок приятно шуршал.
— Извините за нескромный и немножко сумасшедший вопрос, — сказала она, когда мы прошли метров сто. — А вы не боитесь, что заразитесь? Говорят, опухоли, как и грипп, передаются. А тут я еще на днях порезала палец, и у меня, наверное, начинается заражение крови.
— Что вы… Это все выдумки ваши…
— Правда?
— Неужели вы мне не верите?
— Верю.
— Айда на пруд, там скатимся с горки.
— Скатиться с горки, — она удивилась. — Что с вами, доктор?
— Влюблен.
— Ой, дайте я застегну вам пальто, а то, чего доброго, простудитесь.
— Как вас зовут?
— Виолетта.
— Красивое имя!
— Правда? А я его всегда стесняюсь.
Я подал руку, она подняла свою. Ее пальчики были холодные, тоненькие, словно птичьи.
— Вы рисуете? — спросил я, подумав, что уж если она не рисует, то, наверное, музицирует.
— Да, — ответила она. — Правда, нигде не училась. Да и то рисую лишь снег.
— Снег?
— Снег.
— Ура-а! Да здравствует снег! — воскликнул я, крепко сжав ее руку.
Мы, счастливые, шагали по полутемной улице вперед, туда, где шумел снежный ветерок…
Мне мама часто говорила: «Если врач перестанет любить, остановится жизнь». Хотя главврачиха говорила наоборот: «Доктор, ваше сюсюканье с больными не делает вас выше. Вы теряете гордость, вы становитесь бабой».
— Понимаете, жалко мне их… — оправдывался я. — А еще, я люблю…
— Ну знаете, — вспыхивала она. — Если врач будет любить каждого больного, то у него не останется времени не только для лечения, но и для своей личной жизни. Пусть любят и жалеют их папы, мамы, дяди, тети, — и вдруг, захохотав, добавляла: — Ну как можно любить Корнюху или сельповского грузчика, вечно бедных, без рубля в кармане?
— Я не согласен.
А она, вздрогнув и подобрав под себя полненькие ножки, усмехалась.
— Ничего, поработаете с мое. Не один раз до истерики доведут. Вот тогда и поймете. — И уже в силу какого-то простодушия, без всякой злобы, она добавляла: — Доктор, мой милый и дорогой, пока молоды, любите лучше не больных, а женщин, — и, поправив прическу, смотрела на меня с каким-то хитрым очарованием.
Почему-то в последнее время мне вспоминается рядовой ординатор Арсенич. Я познакомился с ним на последнем курсе института, когда мы проходили практику. В один из понедельников у него умерла жена, но он не оставил больных и пришел к ним как всегда улыбчивый, словно ничего страшного в его жизни не случилось. И никто из больных не узнал о его горе.
По вечерам нам, молодым студентам, собиравшимся попить чайку в его кабинете, он часто говорил: «Знаете, мои милые, будущие медики, где бы вы ни были и куда бы вас ни занесла судьба, помните, что самый тягчайший грех на земле, если вы обидели или ввели в грусть больного…»
Пруд с мостиком. Мы стоим с Виолеттой, обняв стволы берез. Над холмиками снега за маленьким снежно-белым домиком рыбака огромные ели.
Глаза Виолетты останавливаются на мне и точно спрашивают: «Доктор, а вы не шутите?.. А может, вы издеваетесь, и вам все равно?..»
— Вы мне поверили?
— Да! Поверил.
— И вы решились? — вдруг с каким-то отчаянием спросила она.
— В таком случае я приглашаю к себе. — Она взяла меня за руку и повела.
Она занимала полдома. Когда она зажгла свет, какое-то странное чувство охватило меня. Все стены и даже потолок в снежных картинах. Мне показалось, что в комнате, как и на улице, идет снег.
Вот засвистел ветер, а вот уже холод, протиснувшись ко мне за шиворот, заставил меня вздрогнуть. На всех картинах снег и что-то… Это «что-то» не отталкивало, наоборот, я должен в этом признаться, сильно притягивало. Подойдя к одной из картин, я спросил:
— Что это?.. — и тут же встрепенулся, чтобы предупредить ее. — Нет… Нет… Ничего не надо говорить…
И в ту же секунду я увидел знакомые лица, улицы и дома. Вот сельповский грузчик, держа в вытянутой руке шапку, наяривает гопака… А вот Нинка в красивой шали до пят, обнимая Ваську, несет на коромысле воду… А вот Корнюха вручает жене, только что приехавшей с юга, снежный гладиолус.
— Надо же, Никифоров! — воскликнул я. — Какой смешной. Председатель убегает, а он скачет за ним на медведе. Ну а это я лопаю на дежурстве печенье.
Виолетта, убрав с прохода картины, провела меня во вторую комнату. То, что я увидел, меня просто потрясло. Потолка в комнате не было. Вместо него — звездное небо. К потолочному проему приставлена лестница.
— Слышите?.. — прошептала она.
Ничего не услыхав, я с удивлением посмотрел на нее.
— Это так снежинки летят… — объяснила она и, быстро поднявшись по лестнице, позвала меня.
Я, как и она, став на сохранившийся край крыши, осмотрелся. Поселковые фонари скудно освещали дорогу, а луна еще скуднее освещала их. Шумел ветер. Чтобы не отморозить руки, я укутал их платком. А чтобы не упасть, чуть наклонился.
Виолетта вытянула вперед руки.
— Доктор, делайте, как я…
Став на колени, повторяю ее движения рук.
— Доктор, догоняй… догоняй… — зовет меня Виолетта.
Я струсил.
А она хоть бы что, спокойно стала левой ногой на край, правую задрала и опять как закричит:
— Доктор, догоняй… догоняй… — и брык с трехметровой высоты в сугроб.
— Виолетта, так опасно, — кричу я в ответ. — Чего доброго, шейные позвонки свихнешь…
А она:
— Ой, как тут бесподобно… ой, как тут бесподобно… Доктор. Становись на край.
Надо же, по доброте души так втюриться!
— Ма-ма! — закричал я, с трудом став на одну ногу. — Ма-ма! — хватаю пальцами воздух, снежинки, а упора никакого…
А она:
— Ура-а… Мы уже полетели… Догоняй меня… догоняй…
Неожиданно край крыши подо мной треснул, и я вниз головой приземлился в сугроб.
Снежинки недолго падали на меня… Через минуту Виолетта прилетела ко мне.
— А ты знаешь, у тебя получается, — сказала Виолетта.
Я, в испуге пробежав одну, затем вторую комнату, что есть мочи помчался к больнице.
— Ты куда? — закричала она. — Постой…
Остановившись, я посмотрел на нее. После полета она была очень красива. Румяные щеки, нежная улыбка, губы, чуть-чуть прищуренные глаза — все в ней привлекало меня. Вот она подошла ко мне…
— Вы озябли, — заметил я и протянул ей свой платок.
— Ничего, — прошептала она и, сжав мою руку, тут же отпустила ее и зашагала в сторону дома.
Я постоял, постоял. А затем, улыбнувшись, пошагал следом.
Шел густой снег, мела метель.
Заметив, что я иду за ней, она остановилась. Я нагнал ее.
— Слышишь… Эти снежинки так звонят…. будто на всех колокольнях России звонят в маленькие колокола… — и, закинув руки за голову, она в задумчивости посмотрела в снежную даль.
И хотя я молчал, мне почему-то вдруг тоже захотелось вот так вот, как и она, ее взглядом, полным волнения и страсти, посмотреть туда, откуда, по ее мнению, звонили снежинки. Видимо, ее фантазия рисовала картины, картины не холстяные, а живые… «Надо же, какая натура!..» — подумал я. Хотя понимал, что внешне она не привлекательна. Ее старомодное пальтишко без пуговиц, на ногах дешевые черного цвета войлочные сапожки, видавший виды штопаный-перештопанный пуховый платок накинут на плечи, она не покрывала им голову, и он лежал на ее плечах просто так, а с варежками доходило до смешного, они были обе правые, и одна черная, другая красная.
Видимо, жила она очень бедно, а порой почти даже безденежно, кому нужны ее картины, на которых один рождественский снег, да и с ним она не могла расстаться. А ее странная любовь к снежинкам и желание летать отпугивали поселковых мужичков. Что им летающая баба, если их головы вскружены и закружены снегом, тем самым снегом, который денно и нощно валит над Касьяновкой вот уже весь декабрь.
Ну, а еще… они, конечно, побаивались ее… Уж больно была она хрупкой. Руки тонкие, носик тоненький, а личико излучало до того нежный свет, что казалось, оно было из тончайшего хрусталя, тронь его, и оно тут же рассыплется. И поэтому затевать с Виолеттой свои полюбовные штучки типа обнимки с хрустом, последующим подбрасыванием девушки в воздух, а после, опустив руки, смотреть, как она будет падать в снег вниз головой, они избегали. Мужички видели ее во сне. А ее лицо часто проступало в их домах сквозь стекла окон, и, сказочно вися в воздухе, улыбалось им и манило за собою.
Встреча с Виолеттой на улице считалась для них счастливым предзнаменованием. Увидя ее, поселковые мужички всегда с почтением кланялись ей, ибо приятно было вдруг ни с того ни с сего встретить уж очень неземную девушку. Ее ангельские глазки, ослепительно-белые пальчики и обнаженная тонкая шея поразили и меня сверхъестественной прелестью. Таких женщин я не видел даже на картинах. Я никогда не слыхал о них. Мало того, я не мог себе и представить, что они есть и даже могут встретиться на моем пути.
А как я порой ждал встреч с Виолеттой. Они часто казались мне каким-то предрождественским знамением. Ее вера в то, что снежинки могут изменить людей и сделать их лучше, не казалась мне сказочной.
Я верил ей. И я говорил ей о своей вере. И она, радуясь моему пониманию, доверяла мне все больше и больше.
— Доктор, не знаю, сколько я проживу, но мне так хочется научиться летать… Мыслями, телом, душою, все равно…
— Вы уже летаете…
— Спасибо вам, — и, взяв меня за руку, она прошептала: — Если бы знали, как я одинока… А потом вдруг, посмотрев на меня, добавила: — Мама моя в роддоме умерла. Только умерла, и я тут родилась. — А затем спросила: — Скажите, а какой сегодня праздник?
Я вслушивался в звон рахмановской церкви, это ее звон казался Виолетте звоном снежинок в снежной круговерти.
— Ой, а я от этого снега совсем пьяная… Надо же, рахмановский колокольный звон чуть не приняла за звон…
— Ничего, бывает, — успокоил я ее.
А когда затих колокольный звон, она вдруг насторожилась.
— Ой, а что это?
Я прислушался. Издалека, то вздрагивая, то пропадая, неслись звуки знакомой мелодии. Да, так и есть. Это играл на балалайке наш поссоветовский дворник Ероха.
— Как хорошо, — тихо сказала она.
— Да, он мастер, — похвалил и я Ероху.
Ероха дневал и ночевал в поссоветовской кочегарке. Дома у него не было, денег тоже, лишь была у него работа да старая балалайка. Зимой и летом носил он на седой голове самодельную клеенчатую кепку десятилетней давности, хромовые сапоги, латаную-перелатанную рубаху с таким же латаным жилетом. Пальто у него не было, полушубка тем более. Если кому требовалась его музыка, к нему приходили с пальто или полушубком и просили: «Ероха, представляешь, без твоей музыки совсем грустно».
— Ну это, брательки, чепуховая болезнь, — и, с удовольствием двигая усами, Ероха, натянув чужое пальто, брал свою балалайку и, играя на ходу, шел к звавшим.
Обычно Ероху сажали, когда тепло, у окна, а когда холодно, у печи, чтобы, играя, он заодно и грел свои дряхлые кости. Подтянув струны, ухарски крякнув и топнув ногой, он запускал свою музыку. Теплая, задушевная мелодия всегда трогала… И через каких-то пять или десять минут все мужики разом менялись. Они с улыбкой слушали Ерохину музыку, счастливо вздыхая и что-то вспоминая… Ну а после того, когда их души начинали таять, они уже без всякого стыда перебивали друг друга: «Ероха, а ну-ка спой нам про баб, с которыми весело жить… — Ероха пел. — Ну а теперь спой ту песню, в которой завмаг, попавшись за взятки, себе башку проломил… Спой про директора, который, окромя кабинета, нигде не бывает… Спой про шефа, который служебную «Волгу» в бане моет…»
И Ероха пел. Выполнял заказы добросовестно. Пел яро, смело, живо. И почти все хохотали до слез. Вдоволь наслушавшись Ероху, мужики, подойдя к открытому окну, нервно курили. А если в компании был Никифоров, то тот обязательно хвалил Ероху: «Молодец, — и ласково хлопал его по плечу. — Только вот все никак не соберусь переписать твои басенки, уж больно нравятся они мне…» Но в полночь и Никифоров уходил.
Все засыпали. Только Ероха не спал. Даже оставшись один, он все равно тренькал и тренькал.
Иногда в час ночи приходил председатель.
— Ероха! Ты чего это растренькался? — спрашивал он и приказывал: — Закругляйся, пойдем к Верке.
— А одежонка твоя? — спрашивал Ероха.
— Моя… моя… — бурчал Пред, доставая из мешка Веркино манто.
— Ероха… А Ероха? — досыта наслушавшись треньканья, спрашивала Верка.
— Чего? — водил усами Ероха.
— А денег много у тебя?
— Ни копейки, — отвечал Ероха.
— Ну и бедность. Ну и бедность, — вздыхала Верка.
Потом она вновь спрашивала:
— Ероха… А Ероха? Чего?
— А у тебя бабы были?
— Не-а.
— Что ж, не любили?
— Нет, любили. Только через день-два как увидят, что я без копейки, сразу и уходят.
— А разве поссовет тебе не платит? А ну, Вовик, скажи, сколько он получает?
Пред краснел. Белел. Вздыхал.
— Ладно, будет тебе.
— Нет, ты уж с этого дня ему деньги обязательно заплати.
— Деньги будут ему только мешать.
Верка, зная, что от задремавшего председателя толку не добьешься, опять спрашивала Ероху:
— Ну а хлеб ты за какие шиши покупаешь?
— Да ни за какие, — спокойно шевелил усами Ероха.
Она смеялась.
— Надо же. Ты небось не знаешь, сколько и за хлеб платить?
— Не-а, не знаю, — простенько отвечал Ероха. — А зачем мне и знать? Люди за музыку порой столько надают, что мне не только на месяц, но и на два хватает. Ну а я и без хлеба прожить могу… Привычен… Когда в окружении был, то целый месяц корой питался.
— Не может быть, — удивлялась Верка.
— Все может быть, дамочка, — и, чтобы не заплакать и тем самым не опозориться перед Веркой-красавицей, Ероха так бил пальцами о струны, что Пред, вскакивая со стула, шептал: «Господи Иисусе… опять канонада…»
— Это не канонада, — скрипя зубами, отвечал ему Ероха. — Это «Аппассионата».
— Надо же, разбирается, — замирал председатель.
А Верка, удивленная Ерохиным рассказом, смотрела на него с таким напряжением и с таким вниманием, словно перед ней был не балалаечник Ероха, числившийся в поссовете дворником, а самый святой на Руси.
— Никола… Точь-в-точь Никола… — вдруг прошептала она обрадованно и, подбежав к Ерохе, стала просить его: — Играй, играй «Аппассионату», — а потом в восторге сказала председателю: — Это надо же, играет человек, у которого никогда не было денег. Ты представляешь. Нет, ты не представляешь? — и, не дождавшись, что ответит Пред, она, быстро достав рубли, комкая, стала бросать их на пол и в плаче шептать: — А вот вам… вот вам… Да здравствует «Аппассионата»…
— Ты что это? — закричал председатель на Верку и, став на колени, начал собирать рубли.
— Три… четыре… пять… — забормотал он и, сбившись со счета, опять крикнул: — Да что это ты?
— Я-то ничего, а вот ты чего?
И тогда Пред затрясся.
— Ты небось думаешь, что мне эти деньги запросто достаются?.. Да?.. Ну, отвечай же, когда тебя спрашивают! — и он сел на пол и заплакал.
— Неужели с ума сходит? — испугалась Верка.
На что Ероха ответил:
— Это, дамочка, у него от бедности, — и, чуть ослабив свое треньканье, добавил: — Только вы, дамочка, не больно волнуйтесь.
— Нет, ты не прав, он не бедный, он богатый, — в волнении прокричала Верка.
— Нет, бедный, — убедительней прежнего сказал Ероха. — Есть такое понятие в народе — человек-душа. Так вот он этой-то самой приставочкой, называемое душой, и беден.
— Да, это верно. Если бы не было у председателя денег, я бы с ним и не водилась, — и, кинувшись к председателю, стала хлопать его по щекам.
— Очнись… очнись… — закричала она ему на ухо.
От крика Пред пришел в себя. Посмотрел на Верку и, плюнув, пихнул ногой скомканные рубли.
— Захочу, не то заработаю… — пробурчал он и захохотал. — Мне за одни участки летом столько несут, что вам и не снилось.
Верка стояла перед ним, наклонив набок голову. Вдруг, вздрогнув, не вытирая с глаз слез, она крикнула:
— Значит, зазря комкала я их… зазря… — и, заплакав, добавила: — Тут не только ты виноват, тут и другие виноваты.
— Да ты что… с ума сошла? — встревоженно спросил ее Пред.
Ероха, закусив губы, со всей мочи наяривал «Прощание славянки».
— Побудь еще, — попросила Виолетта, когда я помог ей забраться на край крыши, с которого она должна была вновь взлететь.
Вздрагивая от порывов ветра, она спросила меня:
— Будешь делать, как я?
— С удовольствием, но сегодня больше не могу, — и чтобы не обидеть ее, придумал причину: — У меня вызов, ну а после на заводе надо лекцию рабочим прочитать.
А если честно, то я все никак еще не мог отойти от предыдущего полета.
— Ну ладно, — сказала она.
И, всплеснув руками, вся сжавшись, она, став на одну ногу, медленно, выказывая свои красные, заштопанные чулки, приподнялась… и полетела… Нет, мне не показалось… Даю вам честное слово, она полетела. Ее полет был до такой степени естествен, что я еще долго видел перед глазами ее красные чулки.
Была отличная погода. И снег был нежный, ласковый. Снежинки долго-долго кружили в воздухе. Я шел по сугробам и думал: «Ну зачем, почему она летает?» И тут я еле успел пригнуться. Виолетта чуть-чуть не задела меня, пролетая надо мной в пяти сантиметрах.
…Не только Никифоров, но и сам председатель полюбил полеты. Обычно к вечеру, когда на небо всходила луна и появлялись звезды, он подходил к Виолеттиному дому с Веркой. Растоптав на снегу небольшую площадку и вытянув вперед руки, он поджимал больную ногу и, покачиваясь, кричал:
— Пусть для некоторых она чудачка, а для меня она что-то наподобие летающей тарелки.
— А что? — соглашалась Верка. — Если ты будешь все время думать о полетах, то тебе не только Виолетта, но и весь поселок будет казаться летающей тарелкой…
А Виолетта, выглянув из окошка, уже кричала председателю:
— Делайте как я!
— С удовольствием, — отвечал ей Пред и, с трудом удерживая равновесие, цеплялся за Верку и вместе с нею падал в снег.
— Ну почему ты над ней все время смеешься? — сердился он на Верку.
— А потому… что все это цирк.
— Ну нет, нет… ты запомни, — кричал Пред. — То, что делает Ветка, совсем не смешно.
К храму идут старушки. Все они празднично одеты. Отец Николай смотрит из алтарного окна на снежинки и, изредка крестясь, шепчет:
— Русский народ всегда ждал… До каких пор ему еще ждать?
Крест на его груди блестит. В левой руке он держит горящую свечу. Дьякон читает псалмы. Отец Николай выходит из алтаря в храм. Медленно идет по нему, кланяясь по сторонам. И вдруг видит мальчика, того самого, маленького и худенького, с узелочком в руках, который задавал ему вопрос… Отец Николай вздрагивает и сквозь слезы шепчет:
— Крошка моя… Почему я тебе правду не сказал?
А мальчик, словно поняв его, как закричит на весь храм:
— Батюшка, вам нельзя молчать… Вам…
Голос у мальчика простужен. Он начинает кашлять. Мимо храма с шумом проходят ряженые. Слышен голос псаломщика:
— Казанской Божьей матери, Смоленской Божьей матери, Троеручицы Божьей матери… И всем Российским чудотворцам вечная слава!
— Полет снежинок лучше полета пушинок, — говорит мальчонка нищему, сидящему на паперти. Тот, перекрестившись три раза, задумчиво произносит:
— Только Богу известно, что лучше.
— Эге, дед, ты не прав… — перебивает его мальчонка. — Чай, есть что тебе рассказать, а ты все молчишь и молчишь…
Ряженые проходят мимо. Снег кружится, пляшет в воздухе, то и дело осыпая их разноцветные костюмы сказочным сиянием.
На свете ничего нет красивее снежинок. Протягивая навстречу им руки, я иду на вызовы. Передо мной недочищенные проходы к домам, острые кончики выглядывающего из-под снега штакетника, промерзшие, полузанесенные снегом поленницы дров. Точно пики, антенны в небе. Матовые сосульки, будто длинные, сказочные кисти рук, висят на уголках крыш.
Вдали лес. Перед лесом завод. Заглядевшись, попадаю в снежную яму. В ней мягко. Я не сдуваю снежинки с губ. Я пробую их на вкус. Они тают во рту, по вкусу напоминают колодезную воду. Ухватившись за ветку ели, выбираюсь из ямы. Через минуту я весь в снегу. Вот так вот, буду теперь знать, как хвататься за ветки елей. Собаки залаяли. Но потом, признав, стали с каким-то любопытством и насмешкой посматривать на меня.
Выскребя из-за пазухи три горстки снега, я отряхнулся. Поднялся ветерок, и снежинки посыпались дождиком. Поздоровавшись со мной и на ходу покуривая, меня обогнали рабочие. Они тоже, как и я, все в снегу. Один спросил:
— Премию выдадут?..
Второй ответил:
— Арнольд приехал, выдадут…
У поворота мы расстались. Они пошагали к заводу, я повернул к жилым домам. Но тут же остановился, чтобы еще раз посмотреть на них. Они шли с гордо поднятыми головами. Следы на снегу от их шагов походили на борозды. Их грудь раз в пять больше моей. Она то поднималась, то опускалась. Кудрявистый пар вылетал из их ртов. Заиндевевшая от снега спецодежда сияла серебром. Под их тяжелыми сапогами снег скрипел. Я стоял, покуда они не скрылись.
Ну, а потом снег пошел еще гуще…
Отношение жителей нашего поселка к снежинкам разное. Но как бы там ни было, большая часть людей не представляет без них жизни. Старушки со снежинками пьют чай. Школьники вырезают их из картона и украшают заборы и стены учреждений. Никифоров, положив их на стекло, подолгу рассматривал. Он все никак не мог понять, кто, мол, там, наверху, мог додуматься до такой сверхчеловеческой узорной оригинальности. Баба Клара делает из снежинок снежный квас. Для грузчика Никиты снежинки самая лучшая закуска к этому квасу. Он ловит их блюдечком, а потом слизывает языком. А Колька Киреев говорит про снежинки так:
— Это, братцы, не снежинки… Это, братцы, покрытые серебром мои шестеренки… — И, чтобы доказать, рисовал на снегу узор шестеренки.
Никифоров не соглашался с ним.
— Загибаешь, — бурчал он.
— Это ты сам загибаешь! — гордо восклицал Колька и добавлял: — Запомни, если моя шестеренка в атмосферу кое-что запустит, то от тебя и волоска не останется. Понял?
— Ну как не понять, — соглашался тут же Никифоров, представляя эту картину, и с нескрываемым удовольствием держал в руках только что выточенную шестеренку. Горячая, с налипшей стружкой, она приятно покалывала руку.
— Они у меня и в темноте сияют, — перекрикивая шум токарного станка, замечал Колька.
— Хорошо, — соглашался Никифоров и до мельчайших подробностей изучал зубчики.
— Послушайте, — чуть погодя спрашивал он нормировщицу. — А почему знак ОТК не стоит на продукции?
— А зачем он? — улыбалась та.
— Как зачем? — удивлялся Никифоров.
— Понимаете, Колька шестерни не для ОТК делает, а для народа.
Никифоров, поняв, в чем дело, перебрал десятка три шестеренок и, выбрав, по его мнению, самую плохую, советовался с нормировщицей.
— А на стиральную машину подойдут они?
— Колькины шестерни к чему угодно подходят, — с улыбкой отвечала нормировщица.
— Тогда разрешите одну возьму.
— Разрешаю.
Нет, не для ремонта стиральной машины брал Никифоров шестеренку. Включив в сарае свет, он зажимал ее в тиски. И, нисколько не стесняясь в выражениях, начинал колотить ее ломом, затем, с разгону налетая на нее, бил кувалдой. Шестеренка звенела, крякала. Тиски раскалывались, болты, крепящие их, рвались напополам. Стена, у которой стояли тиски, рушилась, и по сторонам разлетался стол. Но как ни бил Никифоров шестеренку, она все равно оставалась живой.
Выкарабкиваясь из-под полуразрушенного сарая, он шипел:
— Не я буду, если не оторву тебе башку.
И на другой день ранней электричкой он вез ее в Москву к другу. Тот работал юрисконсультом на шарикоподшипниковом заводе. Испытательной аппаратуры на заводе полным-полно. Приладив шестеренку на какой-нибудь стенд, Никифоров вместе с юрисконсультом приступал к испытанию. На шестеренку накидывались комбайновые цепи. Включался один мотор, затем другой. Визг стоял на весь завод. Затем начинался такой грохот, что Никифоров с юрисконсультом точно при артобстреле дружно падали на пол. Короче, цепь разлеталась вдребезги, а шестеренка, как и зубья ее, оставалась целой.
— Хорошо, что живы остались, — продолжая лежать на полу, шептал забрызганный солидолом юрисконсульт.
— Замолчи, — серчал на него Никифоров и, оставив шестерню, ни с чем уезжал в Касьяновку.
Колька славился своими шестернями. Его уважали и директор, и весь завод. Его уважал даже сам Пред. Порой, остановив Кольку на улице, он, крепко пожимая его руку, говорил:
— Учти, браток, если ты вдруг кончишь делать шестерни, то наш поселок совсем обанкротится. — А потом Пред вежливо добавлял: — Ну а теперь разреши, я тебя расцелую?
— С удовольствием, — смеялся Колька. — Только вот щеки у меня мазутные.
— Ладно, Коль, — и, заметив мазут, Пред с какой-то стеснительностью отступал. — Я тебя лучше на праздник поцелую.
И, на расстоянии попрощавшись, уходил.
Командированные первым долгом спрашивали про Кольку.
— Зачем он вам?
— А нам надо насчет шестеренок с ним договориться.
— А к директору?
— К директору потом. Позапрошлый раз ваш директор всучил нам кота в мешке, — и они, открывая портфели, вместо былых шестеренок показывали шестереночную муку.
И хотя Колька вместо одного годового плана делал два, общезаводской план часто заваливался. Причина была одна — все любили командовать, а работать никто. Порой прет Колька болванку. Тяжела она. Из всех окон пятиэтажной конторы народ смотрит и советы дает.
— Ой, как бы не надорвался… Ой, как бы… — причитает старушка уборщица. Она рада помочь, но силенки не те. Прошлый раз на глазах у всех выбежала. А директор после вызвал и давай отчитывать: где, мол, такая-сякая, есть твое место?..
— Бабуль, ты чего шепчешь? — спрашивают ее молодые конструкторы.
— Это я, сынки, прошу, чтобы Бог Коле подмог… А то он нас всех выручает…
Конструкторы ржут. Ну а потом, обняв бабушку, говорят:
— Бабуль, запомни, нас не Колька выручает… нас Арнольд выручает…
Бабка удивлена. А они опять ржать.
— Ой, бабушка, ты непонятливая…
В некоторой степени они правы. Арнольд, из райцентра, для завода был не просто Арнольд. В конце декабря подружки из КБ, заметив его на территории завода, облегченно вздыхали: «Славу Богу, наконец-то теперь и премия, и тринадцатая, и все теперь будет».
Арнольд приезжал всегда в конце года. Кем-то и как-то пять лет назад оформленный на полставки в заводском отделе кадров помощником бухгалтера по особо важным делам, он неизвестно только каким обонянием, но на любом расстоянии унюхивал, что на нашем касьяновском заводе — пожар. Говорят, что, кроме нашего пожара, он тушит точно такие пожары и еще на пяти заводах.
Фамилия и отчество у Арнольда были трудновыговариваемыми, даже и после соответствующей языковой тренировки все равно можно было язык поломать. В них были оттенки и неметчины, и гретчины, попахивало Персией, да и чем только не попахивало.
Арнольд — такова была его кликуха. Все звали его только Арнольдом. Даже в ведомостях и нарядах на заработную плату вместо фамилии черкалось — Арнольд. Эту кликуху, говорят, он сам себе и придумал, так как с самого раннего детства он все сам делал, ни на кого не надеясь и ни на кого не опираясь. Все в его жизни было: и мор, и голод, и холод, и били его, и казнили, а вот выжил он, худенький, низенький, с черными кудряшками, матовыми глазками.
Да как еще выжил! Не позади народа идет, а впереди, с красной шапочкой и с великолепной крокодиловой папочкой, да еще ручка-самописка. И места вроде ручка особого не занимает, но он этой ручке придавал большое значение, ибо благодаря этой ручке преуспевающе жил и еще преуспевающе кормился и других кормил.
Гладковыбритый, подтянутый, в черном костюме, с «бабочкой» на тонкой шее, он, аккуратно выйдя из своих белых «Жигулей» и взяв для приличия костяные счеты довоенного образца, прямым ходом шел к директору.
— Слава Богу, — облегченно вздыхал директор. — А то я тут было уже хотел на твои розыски милицию посылать…
Директор хотел обнять Арнольда.
— Тихо, тихо, — останавливал он директора. — Вы же прекрасно знаете, я этого не признаю… Да и грипп сейчас…
— Понимаю… понимаю… — улыбался директор и подавал Арнольду стакан снежного кваса.
— Спасибо, спасибо, — благодарил тот и переходил к делу.
— Ну а теперь, дорогой товарищ… — Арнольд в каком-то удовольствии потер руки. — Я должен за три дня устранить все ваши подводные камни. Вот только, как и раньше, я попрошу у вас небольшое, так сказать, прикрытие, то есть письменное разрешение на приписки.
— А вдруг посадят?
Арнольд, лихо, без всякого зеркала, поправив «бабочку», успокаивал:
— Фирма веники не вяжет…
— Ладно, погибать, так с музыкой, — и директор начеркал расписку.
— Ну, теперь я вам цифры выведу. Десять лет государство не будет знать, куда девать шестеренки.
Поздним вечером, освободившись от приписок, Арнольд шел в третий цех, где работал Колька. Он любил посмотреть на его работу.
Токарный станок ревел как зверь. Колькины руки, опухшие, все в ссадинах, поднимая одну за другой заготовки, вставляли их в обойму, и неудержимый резак нажатием кнопки пускался в ход. Стружка разлеталась по сторонам. Колькина спина парила. Грязный пот, стекая, солил губы. Колька работал в майке. Когда шестеренка была готова, он нежно клал ее на руку и весело, словно детеныша, подбросив в воздухе, с улыбочкой кричал: «Нет, не дадим в обиду токарей России!»
Помощник, уставший и давным-давно очумевший от непрерывного подвоза заготовок, с трудом приподнявшись на цыпочках, просил Кольку:
— Отдохнул бы…
— Не могу жить у Христа за пазухой, — отвечал ему Колька и прибавлял обороты.
Увлекшись работой, Колька не замечал времени. Измотанные до предела уходили куда глаза глядят один за другим помощники.
И Колька оставался один.
— Коль! — кричала жена, придя на завод. — Айда домой?..
Ночью он шел с женой по поселку, счастливый от удачно выполненной работы. Светил месяц. Забавно кружились снежинки. В отличие от Кольки, парня огромного, широкоплечего, жена его была хрупкая и тонкая, как былинка.
— Лена, — спросил он вдруг. — А ты не обижаешься, что мы бедно живем?..
— А кто тебе сказал, что я на тебя обижаюсь? — удивилась Лена.
— Да там, на заводе, один сказал…
— А ты слушай его больше, — с улыбкой ответила Лена и, ласково обняв мужа, добавила: — Бедно те живут, у которых в доме холод… А мы богатые, потому что теплее нашего дома ни у кого нет…
— Ну а то, что по́том от меня несет, не обижаешься?..
Лена удивленно посмотрела на мужа. «Шутит он, не шутит?» Колька был серьезен. И, не найдя в его лице никакого намека на насмешку, она, взяв его за руку, ответила:
— Потом не пахнет от тех, кто не работает.
Колька с волнением посмотрел на нее. Живет он с женой всего пять лет, но как поговорит он вот так вот откровенно с ней, и как будто вечно были вместе.
— Без шестерен наш народ пропадет, — доказывал он Лене.
— Конечно, — соглашалась та.
Снежинки несутся и несутся… Снежная баба, слепленная школьниками, вытянув морковный нос и приподняв плечи, внимательно смотрит на снег угольными глазами. Впереди, чуть левее от бабы, грызет метлу заяц…
Колька нежно обнял жену:
— Спасибо за то, что ты такая…
— Это ты у меня такой…
Загадочно и недоступно небо. За сквозными верхушками елей оранжево поблескивают стекла домов. Легкий дымок из труб клубится, как парок горячего чая. Глубока и тиха ночь. Вне себя от счастья, нежно обнявшись, идут они. Что с ними?.. И почему так светлы и нежны их лица?..
Никифоров, соскочив с печки, спросонок прильнув к оконному стеклу, горячим дыханием расширив на изморози поле видимости, разглядев обнявшуюся парочку, говорит:
— Сумасшедшие. Вместо того чтобы выспаться — прогуливаются. — И, глотнув чайку, он, залезая на печку, добавляет: — Ох и пустой же народ в Касьяновке. Ох и пустой.
Откашлявшись, так и не поняв, почему эти странные субъекты ходят поздней ночью, он, плюнув на все, засыпал. Ну а после, минут через пять или более, он с таким восторгом и с таким удовольствием начинал храпеть, что пустой стакан на табуретке начинал вздрагивать и нервно двигаться то в одну сторону, то в другую.
— А вот и дом, — улыбнулся Колька, пропуская Лену вперед.
— Ой, сколько тут снегу намело… — воскликнула Лена и звонко засмеялась. Луна осветила ее тоненькую фигурку, пуховые рукавички, пуховый платок. Припущенная снежинками, она походила на Снегурочку.
— Ай, не беда, — воскликнул Колька…
И, взяв лопату, начал расчищать дорогу. Лопата в его руках точно игрушка. Расходящиеся по сторонам клубы снега запушили его волосы, выбившиеся из-под шапки. Широкие брезентовые рукавицы блестели алмазами. Лена смотрела на Кольку и не верила. Ее муж в полушубке и валенках, то и дело улыбающийся, был Дедом Морозом. Настоящим Дедом Морозом, даже с серебристой лентой через плечо. А вместо лопаты в его руке посох.
— Чтобы удобнее тебе было пройти, я дорожку примну… — И, хлопая в ладоши, Дед Мороз начал ловко топтаться на месте, с любовью глядя на Лену и приглашая в дом. Она зашла. И когда он включил свет, увидела у печки в кроватке спящих дочурок. Крохотные кроватки их были заполнены подарками…
Где-то за окном закукарекал петух, словно напоминая, что много праздников на земле есть, но лучшего праздника, чем Новый год, нету.
О, как мне нравилось встречать Новый год на нашем пруду! Жители поселка не меньше меня любили этот праздник, а порой даже казалось, что самыми лучшими минутами в жизни наших селян были те, которые они проводили в предновогоднюю ночь на пруду. Какая-то необыкновенная радость читалась в их лицах. Полностью в этот день раскрепостившись, они были так просты и так нежны, что Никифоров, удивляясь, говорил: «Ну разве это взрослые люди, это же детский сад».
Может быть, он был прав. Люди действительно были как дети. Беспомощные, они с какой-то добротой искали сближения друг с другом… Снежинки в этот день звались лебединым пухом. Сугробы — женской грудью. А края центральной улицы, идущей от станции к поликлинике, — Нинкиными сахарными бедрами, бабин Кларин снежный квас — волшебным лекарством.
Мне кажется, счастлив в эту ночь был и пруд. Освещенный фонариками, он походил на сказочную площадку, где ветер не так гудел, а снежок, прежде чем коснуться льда, подолгу кружился и не падал.
Большая гирлянда разноцветных лампочек, укрепленная с одной стороны пруда, перекидывалась на другую. Вторая гирлянда, из колокольчиков, вешалась пониже, так, чтобы при танце ее легко можно было задеть рукой, после чего она начинала тихонько звенеть.
— Удивляюсь, — говорил Никифоров грузчику. — Как это некоторые могут жить без Нового года?
— Что верно, то верно, — впервые за целый год соглашался с ним тот и добавлял: — Лично я себя не мыслю без Нового года. Скорее бы он приходил, а то без повода пить — это все равно что не пить.
Нарядный, в красной кумачовой рубахе, в хромовых сапогах, начищенных, что называется, до самого-самого блеска, с розовыми щеками и синими глазами, он в огромной собачьей шапке был неузнаваем и своей красотой возбуждал подозрение и недоумение вдов.
В преддверии праздника он заходил в каждый дом и говорил:
— Скоро, братцы, Новый год, — и, топнув ногой, звонил в свой серебряный колокольчик.
— А ну давай-ка выпей, браток, — предлагали ему.
— Нет… нет… — отказывался грузчик. — Я сейчас не могу. Вы лучше на праздник возьмите бутылочку. И мы выпьем ее там, на пруду.
И, почувствовав себя после этих своих слов выше всех селян на целую голову, он скромно, как улыбаются только трезвенники, улыбался и, тихонько выбежав во двор, с такой вдруг страстью звонил в свой колокольчик, что не только каменные, но и многие самые что ни на есть умершие сердца тут же оживали.
Пруд был лучшим местом в поселке. Снег, падая на его ледок, относился ветерком к берегу, где стояла рябина, шумели столетние сосны и поросли камыша. На пруду было не холодно, потому что с севера его защищали многоэтажные здания завода. Гладкий, местами синий, местами зеленоватый ледок блестел точно зеркало. Как ни стучали по нему клюшками и как ни сверлили его рыбачьи буры, он все равно блестел.
Никифоров говорил, что за свою жизнь он никогда не видел такого льда. И такую его блескучесть объяснял систематическим добавлением в воду заводского мазута. Может, от этого, а может, от чего другого, караси в нашем пруду были какие-то странные. Только бросишь их в закипающую воду, они тут же развариваются.
Недалеко от берега, напротив серого неуклюжего столба, была квадратная полынья метр на метр. Это в ней, когда уезжала от Корнюхи жена, он топился. Она, как и весь наш пруд, была неглубокая. Запрыгнет в нее Корнюха, а вода ему по колено. Сядет, а вода все равно чуть повыше груди. Отяжелевший от воды, он после, сопровождаемый стаей собак, шел, пошатываясь, по снегу и, как бы оправдываясь перед вышедшими посмотреть на него людьми, говорил:
— Вот, братцы, что иногда бабы с мужиком делают… который их любит…
— Жалко парня, — вздыхал кто-нибудь, глядя на него.
— Нечего жалеть, — тут же вторили бабы. — Его ведь дурака вдовы зовут. А он ни в какую, мол, нет и нет. Говорит, мне ни хлеба, ни меда не надо, мне бы только на мою милую посмотреть.
После такого сидения в полынье Корнюха на месяц лишался голоса. Объяснялся со всеми шепотом. На что грузчик говорил: «Завидую тебе, — и добавлял: — Кабы я на твоем месте был. То я бы день и ночь снежный квас пил. Потому что гайки на голосовых связках только снежным квасом и натягиваются».
Пруд любила и Нинка Копылова. Она говорила про него примерно так: «Стою на льду с мужиком… Снегу нет… И у нас губы на одном уровне… И поцелуй всегда получается».
Подвыпивший грузчик приходил на пруд в начале декабря. Уставившись на свое отражение в зеркале льда, он с горечью размышлял: «Кабы не прежнее винище, был бы я парнище, цены бы мне не было. И были бы у меня штанишки из замши, и туфлишки на поролоне. И ходил бы я, как Пред, и при галстуке, да при бабе. И звали бы меня не Никитой, а повыше… Никита Никитыч».
В предновогоднюю ночь жители поселка выходили на пруд. Такая уж традиция у нас — встречать Новый год на пруду. В нерабочее время Колька Киреев вместе с Корнюхой под руководством Преда делал из сосновых досок эстраду и проводил свет. Грузчик Никита, ползая на коленях, двумя сапожными щетками наводил глянец в центре пруда. Баба Клара вместе со школьниками украшала бумажными цветочками и блестящими гирляндами окружавшие пруд деревья и кустарники. С особым старанием наряжались маленькие елочки, крохотные игрушки на них издали походили на светящиеся глазки.
Прошлой осенью в один из вечеров, зайдя к Сеньке-охотнику, я сказал: «Сень, а ты знаешь, в ельнике чьи-то глаза…»
Сенька, почесав шрам на голове, поначалу захохотал. А потом вдруг смолк. Нахмурился, мдакнув, пожал плечами. И с обычной своей печалью он, заглянув в окно, за которым свистела вьюга, сказал: «А че, все может быть… — и, отложив в сторону ружье с шомполом, принялся рассказывать: — Прошлой зимой, значится, топал я по ельнику. Как назло, ночь была с небом нетронутым, то есть ни луны, ни звезд. Перебежав мосток, режу опушку. И тут токо я вылез на простор… глядь, а на меня из елочек глаза смотрят. Да не одна пара — пять… Волки это были, они овцу доедали, а я им помешал. На мое счастье, старая ель рядом. Мигом вскарабкался я на нее и просидел на ней вот так, скочурившись, до самого утра, пока волки не ушли… Зарплату я в тот день получил и нес жене. Эх, ни за что ни про что, думаю, пропадут рубли. Тут я закричал что есть мочи: «Караул… волки…»
К счастью, бригада лесорубов рядом оказалась. Прибежали они на крик и не поймут, в чем дело. Овечьи кости давным-давно снегом замело, да и от самих волков нет следов. А я увидел лесорубов, заплакал и ну давай еще боле кричать: «Караул… волки…»
Мне слезть охота, но руки то ли онемели, то ли окаменели, короче, ствол обхватили и не разжимаются. Да и ко мне лесорубам не залезть, сучки подо мною все сломаны. Делать нечего. Поплевали они на руки, шапки сняли и ну давай со всего маху-размаху в три топора ель крошить. Наконец затрещала она, и я грохнулся. Приземлился мягко. Чувствую, что сижу на коленях у кудлатого парня, одетого в полушубок. «Корнюха?» — подумал я про себя. Всматриваюсь. Тут парень что-то по-своему прошептал и ну давай меня в ухо лизать.
— Ребята! — закричал кто-то сверху. — Медведь.
И действительно, глаза у него медвежьи, и голова медвежья, и зубы тоже медвежьи.
Кто-то выстрелил. Потом все затихло.
С большим трудом лесорубы из-под медвежьей туши вытащили меня. «Вот дела так дела, — подумал я. — Так, чего доброго, и зарплату жене не донесешь».
И, очухавшись, стал пересчитывать рубли. Пересчитываю, а у самого руки трясутся, потому что, окромя волчьих, и медвежьи глаза мерещатся.
А лесорубы гогочут: «Ну и чудак же ты, Сенька».
А потом говорят, что, мол, счастливый я, потому что дешево отделался…
А я им:
— Ничего не дешево, вчера у меня денег была целая куча, а сейчас чуть больше десятки.
А лесорубы пуще прежнего гоготать. Мол, все равно ты, Сенька, дешево отделался…
Тут я глянул на медведя и глазам не верю, в длину метра три. А берлога что наш деревенский сарай.
Покусал, покусал я свои пересохшие губы и честно, без всякой утайки лесорубам признался: «Ой да, братцы вы мои, братцы, ой да ведь ой как все ведь верно, что я дешево отделался».
Сенька замолчал. Аккуратно взяв ружье, провел по стволу. Я заметил, что вместо указательного пальца на правой руке у него обрубок.
— А это от чего? — спросил я.
— А это памятка от медведя. На медкомиссии доктора точно так же, как и ты, спросили насчет пальца, ну, я им все с ходу и рассказал. А они: «Сказочник ты, Сенька», — и давай хохотать. Короче, не поверили.
На другой день, еще находясь под впечатлением Сенькиного рассказа, возвращался я ельником домой. Я не обращал внимания на елочки. Я больше засматривался на зеркальную поверхность льда. Но затем вдруг как глянул на елочки и замер… «Все!» — прошептал я… Из елочек не одна пара глаз, а десять смотрело на меня. «Волки…» — прошептал я. Уже и сердце мое от страха сжалось, и я закрыл глаза. Но через минуту раздался смех. Кто-то, окатив меня снегом, одарил снежком…
Когда я открыл глаза, в двух шагах от меня бегали друг за другом ребята, в их руках были маленькие елочные игрушки, которыми они украшали елочки. Гирлянду игрушек на одной из елочек я было чуть-чуть и не принял за волчьи глаза. Вслед за ребятами появилась баба Клара. Две огромные корзины в ее руках были наполнены красными бумажными цветами. Подойдя ко мне, она ласково улыбнулась. Поставила корзины на снег и, достав из бокового кармана бутыль снежного кваса, сказала: «Доктор, чтобы скорее снялась бледность, выпей моего лекарства».
После я часто рассказывал об этом случае. Но мне никто не верил.
— Ладно, доктор, басенки рассказывать, — смеялся и Сенька-охотник.
— Эх, скорее бы старый год добить и новый начать! — восклицал Корнюха, приезжая на разукрашенных леспромхозовских санях. Толстая, разгоряченная лошадка его, остановившись, с какой-то злостью стучала по льду правым копытом. И тогда действительно всем казалось, что старый год уже теперь никуда не денется и будет обязательно добит.
— Нет, судя по наклону ее копыта, это она не старый год добивает, — убеждал всех грузчик Никита. — А это сигнал того, что где-то здесь подо льдом бутыль снежного кваса.
Все смеялись. Всем было весело. Понимая намек грузчика, баба Клара, раздобрившись, без всякой платы выдавала на поселок огромную бутыль снежного кваса. По особому разрешению Преда для художницы Виолетты у самой высокой березы делалась вышка с прожектором, с которой она в новогоднюю ночь должна была отправляться в полет. Из поссовета Корнюха привозил балалаечника Ероху, одетого в Нинкино каракулевое манто. Ероха выделывал такие балалаечные выкрутасы, от которых не только у наших жителей, но и у людей, случайно услышавших его в этот предпраздничный день, от удовольствия закатывались к небу глаза. Понимая всю ответственность торжества, на которое он был приглашен, Ероха вместо одной балалайки брал три. На одной он играл, а две были про запас. Корнюха, усадив его в центр только что сделанной сцены, громко приказывал: «Ты гляди у меня, в этот день играй правду».
— Правду так правду, — соглашался Ероха и начинал тренькать так, что Корнюха весь преображался, словно в жизни был самый главный и самый первый.
— Ероха, — кричал грузчик Никита. — Ты играй так, чтобы в голову ударяло…
— Это дело пустяковое, — отвечал Ероха и, подтянув нижнюю струну, тренькал такую мелодию, после которой грузчик Никита, кулаком ударяя себя в грудь, кричал:
— Братцы, а я ведь, братцы, не умру!.. Я с вами, я с вами, братцы, еще с годок поживу…
В предновогодний день на служебной «Волге» приезжал на пруд и директор завода вместе с Арнольдом и подружками из КБ. Директор, послушав Ерохину игру, восклицал:
— Нет, товарищи, еще не померли на нашей Руси товарищи!..
Арнольд, смущаясь, толкал директора.
— Смотри, как бы не проболтались, — и показывал на Ваську-чирика, который, сграбастав двух подружек из КБ, орал: «Ох-хо-хо!.. У меня тоже с рубля все начиналось…»
— Пусть, — улыбался директор.
Арнольд смотрел на него с удивлением:
— Ну и нервы у вас… хоть веревки из них вяжи, — и с грустью вдруг добавлял: — А вот у меня они в расстрое…
Сенька-охотник приезжал с товарищами-охотниками. Весь красный, краснее шрама на голове, он вместе с ружьем приносил свою видавшую виды гармонь и красного петуха, предназначавшегося для гаданья с последующим приготовлением из него супа. Выпустив петуха, он садился с Ерохой.
— Ты где пропадал? — спрашивал его Ероха.
— Сам знаешь, — отвечал Сенька.
— Охотился?
— Хуже…
— Браконьерничал?
— Хуже… — отвечал Сенька. — Купил ружье. Пошел на охоту. Глядь, а впереди волки. Думаю, ну теперь будут деньги… Одного с правого ствола, думаю, а другого с левого. Прицелился. Пробую правым стволом, осечка, пробую левым, осечка. Ну вот и пришлось мне опять на елке отсиживаться…
Неизвестно откуда председатель на грузовике привозил походную кухню, на которой поселковые вдовушки пекли блины, беляши и ватрушки.
Вдруг петух приветливо закукарекал. Видно, он увидел Нинку Копылову, которая приходила на пруд вся разряженная, вся разрумяненная, с тремя вязанками бубликов на шее, а позади нее шагала целая делегация проводников почти всех национальностей. Из этой делегации больше всех выделялся двухметровый южанин, на ногах его были калоши, на голове платок, повязанный, видно, по-южному, снизу наверх. Кончики платка торчали на его макушке как яблочные листья, то ли у него зубы болели, то ли у него были головные боли, но он то и дело говорил Нинке: «Е-ко-ко… Е-ко-ко!»
— Тише… тише… — говорила Нинка, всмотревшись в толпу, подводила южанина к нашей главврачихе. — Пожалуйста, доктор, поставьте ему диагноз. А еще скажите, любит он меня или нет.
— А по-русски он может?
— Может, — отвечала Нинка и, поправив на его макушке кончики платка, что-то долго объясняла ему на пальцах. На что южанин ржал как конь и громче прежнего кричал: «Е-ко-ко… Е-ко-ко!»
— С ним все нормально, — делала заключение главврач. — Так смеется, так смеется… А вот насчет любви не пойму. Несет какую-то чушь.
— Да нет, это не чушь, — говорила Нина. — Это, товарищ доктор, он говорит, что вы самая красивая.
После этих слов наша главврачиха начинала строить южанину глазки и пожимать его пальчики.
Ванька в солдатской шапке приезжал на пруд на своем тракторе, из которого кубарем, без всякой очереди, вылетали его жена, его почти парализованная теща и его двое гавриков.
Верка в самом центре пруда вела бойкую сельповскую торговлю. Продавая соки, она говорила: «Соки мои хоть и разбавленные, но я вам честно говорю, что они ну ничуть не хуже тех, что неразбавленные».
Лично я с нетерпением ждал появления Виолетты. Она приходила на пруд в последнюю очередь. Легкая, как балерина, с тоненькими, кое-как наманикюренными пальчиками, с устремленным в небо взором, она, подойдя ко мне, вдруг тихо, каким-то нервным шепотом, спрашивала:
— Доктор, скажите, а я похожа на птицу?..
— Похожа, — успокаивал я ее.
Но она не замечала моего снисхождения. Наоборот, как-то вся подтягивалась и торопливо уходила к своей вышке.
«Вета, что ты делаешь? — хотелось мне крикнуть, но тут же другой голос внутри меня останавливал словами: — Молчите. И никогда не запрещайте человеку то любить, что ему нравится».
Пред, взобравшись на сцену, снял с головы платок.
— Товарищи! — сказал он, когда все умолкли. — В Новом году, товарищи, будем по-новому жить!
— Не по-новому, а лучше, — поправлял его Никифоров.
Но тут взрывалась Ерохина балалайка, а за ней Сенькина гармошка. И все пускались в пляс.
— Нет, не дадим в обиду токарей России! — кричал Колька Киреев, отплясывая гопака.
В танцах почти всегда можно было услышать и песни. Они были разные. Звучали бойко, с задором. Кто их придумал, сказать трудно. Но в них было столько народного, что их все слушали, восхищаясь. Начинал Ероха. Стоя, он лихо запевал:
Уж вы, сени, мои сени,
Сени новые мои,
Сени новые, кленовые…
Баба Клара, перебивая, обращалась к Никите:
Куманек, спобывай у меня!
Душа-радость, спобывай у меня!
На что Никита ей отвечал:
Я бы рад спобывать у тебя,
Да у тебя, кума, уж больно водка лиха!
Васька-чирик, пританцовывая вокруг Нинки, пел:
Круг я келейки хожу,
Круг я новенькия,
Круг сосновенькия,
Все старицу бужу.
Но Нинка, не обращая на него внимания, с задором пела:
Перед мальчиками —
Пройду пальчиками!
Перед старыми людьми —
Пройду белыми грудьми!
Припевки сменялись одна другой.
Ероха с Сенькой после припевок заиграли «Барыню», после «Барыни» — вальс.
Председатель, поднявшись на сцену, попросил музыкантов на минутку замолчать. И когда те ушли на перекур, он, раскрасневшийся, точно мальчик, закинув за спину руки и с необыкновеннейшей добротой оглядев нас всех, произнес речь следующего содержания:
— Товарищи! Довожу до сведения, что в следующем году мы, товарищи, используя только свои силы, в центре поселка построим завод по изготовлению снежных баб. За морковкой дело не станет. И насчет угля дело тоже не станет. Тридцать вагонов его стоят на железнодорожной станции. Ну а вот… буквально сейчас… ну вот несколько минут назад у меня родилась замечательная идея, как нам поскорее избавиться от непрерывно идущего снега. Так вот, товарищи, я предлагаю, товарищи, своими силами соорудить над поселком навес из полиэтилена…
— Ура-а-а! — воскликнула в восторге Верка.
— Давно бы так, — согласился с председателем и Никифоров.
Закончив перекур, Ероха с Сенькой начали опять тренькать. А председатель, вдруг неожиданно за все свое председательствование впервые услыхав из уст Никифорова слова одобрения, от волнения так и не смог договорить речь. Толпа зашумела, требуя продолжения речи председателя. Но грузчик, перекричав всех, не выдал причину председателевой немоты. Он, подняв руки кверху, во всю глотку гаркнул: «Качай шефа!» И с тыла, забравшись на сцену, толкнул председателя. Тот упал на вытянутые руки толпы… И через какие-то полминуты председателя в расстегнутой шубе и в развевающемся на ветру платке стали подбрасывать навстречу идущему снегу до тех пор, пока он не превратился в снежный ком, от которого у толпы закоченели руки. Все радовались, всем хотелось подбросить председателя как можно повыше, все кричали: «Ура-а-а! Да здравствует шеф!»
Лишь один Никифоров, с лукавой усмешкой посматривая на всю эту процессию, ковырял тростью лед и говорил: «Вот только не знаю, где он столько полиэтилена возьмет».
Повеселевший директор, обняв двух подружек из КБ, по-наполеоновски выпячивая вперед живот, указывал на Кольку Киреева, отплясывающего гопак…
— Ох, как же я люблю их всех! Девки, вы только посмотрите, как наш Колька танцует…
Их крикам вторил звон колокольчиков, свет гирлянд отражался в снежном блеске. Колька Киреев, с минуту-другую передохнув, выпивал жбан теплой снежной воды и, взмахнув руками, приседал. Ероха, без слов понимая его, ударял по струнам. Сенька подхватывал наигрыш. И Колька, топнув ногой, начинал плясать «Яблочко». Все мы тут же становились в круг и выкрикивали: «Оп-па!.. Гоп-па!.. Полюбила бабка деда…» — и громко хлопали в такт ладошками. Баба Клара, разрумянившаяся, не сходя с места, приплясывала озябшими ногами, обутыми в боты, и смотря на бесшабашно и бурно танцующего Кольку, говорила: «Его бы в храм на колокольню. Парень с чувствами», — и, жеманно улыбаясь, готовая и сама кинуться в пляс, она то и дело поправляла на плечах старомодную бирюзовую шаль.
Ветерок, разнося снежок, постепенно присыпал бабы Кларины бумажные цветы. И красные их лепестки постепенно белели. И тогда казалось, что они были сделаны не из бумаги, а из нашего касьяновского снега. За Колькой, притопывая и выкрикивая: «Гоп-гоп…», пускались в пляс совхозные мужики. Они, толкаясь, с шутками и прибаутками плясали вместе с Колькой до тех пор, покуда на пруду по берегам не трескался лед.
— Нинка, а ты пойдешь за меня замуж? — спрашивал Нинку совхозный конюх одноглазый Гришка Авоськин, у которого поверх старой офицерской шинели был плащ с капюшоном.
— Выйду, Гриша, выйду, — отвечала она ему и, смеясь, падала вместе с совхозными мужиками в сани. Гришка, поправив свои черные усы, восклицал:
— Ну и девка! — и, замахнувшись батожком на тройку, легонько отпускал вожжи. Бубенцы и колокольчики на хомутах, выдавая богатую трель, заставляли на минуту-другую замереть разнаряженный народ.
— Ну и Нинка!.. Ну и Нинка!.. — с каким-то удивлением шептал Никифоров. — Без любви ни одной минуты прожить не может.
Васька-чирик с трудом поспевал за перегруженными санями. Копыта тройки дружно топотали, выбивая ровный стук на льду. Единственный глаз у Гришки Авоськина блестел точно око жеребца в золотой пуговице офицерской шинели. Вот Гришка глянул на Ваську-чирика, мчавшегося следом и что-то блеющего, и тихо, совсем тихо и незаметно отпустил вожжи. Тройка рванулась. И Васька-чирик, упав в снег, отстал. Тройка, блеснув позолотой саней, переехала шлагбаум и там, всецело почувствовав себя на свободе, в каком-то восторге затряслась и забилась, поднимая за собою снежно-сказочные клубы пушистого снега.
— Сколько вас здесь?.. — спрашивала Нинка.
— Пятеро, — отвечали мужики, по очереди целуя Нинкины ручонки.
— Вы меня любите…
— Да-а… любим…
И Гришка Авоськин, бросив вожжи, ложился на дно саней вместе с мужиками и Нинкой и с задумчивостью одним глазом смотрел в небо, где рядом с Большой Медведицей летала бабочка, без всякого сомнения, похожая на художницу Виолетту.
— Неужели это она? — спрашивал Гришка Нинку.
— Нет, это не она… это ее душа… — отвечала Нинка и, жалея одноглазого парня, целовала его.
Через полчаса тройка, выпячивая расписные дуги, медленно своим ходом спускалась с горки, где находился переезд к пруду. В санях мужиков не было, не было в санях и Гришки Авоськина. На дне саней, на полушубке, сидела Нинка, она дергала на полушубке одну и ту же нитку и плакала.
— В чем дело? — взяв ее на руки, спрашивал Васька-чирик.
Нинка, с грустью посмотрев на него, отвечала:
— Это не Виолетта была… и не бабочка… это была ракета…
— А где мужики?
— Да они там остались.
— А что они делают?
— Откуда я знаю?..
Васька-чирик, пристально посмотрев на Нинку, но так ничего и не поняв, улыбнулся и, крепко обняв, поцеловал ее в губы.
Наконец в центре лед трескался. И Никифоров, заняв место кучера, начинал развозить народ по домам. Пруд пустел. Ероха с Сенькой, не нарушая ритма, продолжали играть. Сопровождаемая южанином, Васькой-чириком, в длинном сиреневом платье и с огромной розой на груди, каталась на коньках Нинка. Грузчик Никита рассматривал свое отражение на льду. Председатель танцевал с Веркой вальс.
Я не уходил. Я дожидался Виолетты.
Близилось утро.
— А вот она, — и я кинулся, я побежал к ней.
Она шла навстречу, белая-белая. В левой руке ее было пальто, в правой платок, они тоже белые. Наверное, там, наверху, снег идет намного гуще, чем тут, на земле.
— Доктор, а я видела вас сверху, — нежно сказала она и, взяв меня за руки, добавила: — Доктор, дайте я вас поцелую…
Я онемел. Меня охватило волнение. А потом я обрадовался… Нет, нету еще на свете женщин красивее Виолетты…
Я был рад благополучному исходу праздника. Но радость моя была полна и удивления. Я прекрасно знал всех жителей Касьяновки, и почти все они перебывали у меня на приеме. Заполняя их амбулаторные карты, выслушивая и обстукивая их, я не знал, что приводила их ко мне в поликлинику не только болезнь, но и еще что-то. Почти всегда перед рождественским постом приходил Корнюха. Его жена, железнодорожная кассирша, кругленькая, пухленькая, с длинной косой, предварительно списавшись со своим другом и взяв отпуск и за тот и за этот год, уезжала на юг.
— Доктор, а ты вот спроси… спроси, где моя боль?.. — И, сжав кулаки, Корнюха краснел и напрягался.
— Мне и так все ясно, — отвечал я. — У тебя радикулит.
— Эх, доктор, — усмехался Корнюха и начинал выделывать такие приседания, которые под силу лишь танцору-профессионалу.
Удивленный, я, широко раскрыв глаза, смотрел то на Корнюху, то на рецепты, то опять на Корнюху, то опять на рецепты. Весь мой диагноз он только что разнес в пух и прах.
— Значит, опять прикинулся, — пробормотал я.
— Да, опять, — сознавался Корнюха.
— Тогда непонятно, зачем пришел?
Корнюха вздыхал:
— Знаешь, доктор, ведь не болезнь меня гложет, а жар.
— Какой жар?
— Жар души.
— А что это? — спрашивал с удивлением я.
— А это когда браконьеры убьют лося, а лосиха, оставшись одна, до самой смерти ищет его.
— Да горя у каждого хоть отбавляй, — наконец поняв, в чем дело, соглашался я.
— Доктор, а разве в институте вы это не проходили?
— Нет, не проходили, — отвечал я.
— Доктор, но ты же медик.
— Медик, но не Бог.
И в ту же минуту Корнюха, потерянно и как-то отрешенно посмотрев на меня, произносил:
— Ну коли так, я пойду, — и уже у самого выхода, взявшись за дверную ручку, просил: — А в карточку ты напиши радикулит… вдруг умру…
— Ладно, не говори глупостей, — успокаивал я его. — Такой умный мужик, а дуришь.
— Смотри, перехвалишь, — смущался Корнюха. А затем спрашивал: — Ты вот лучше укажи, кому надо дровишки расколоть?
— Ну, это запросто, — радовался я и черкал ему на обратной стороне рецептов адреса тяжелобольных.
После его ухода я подошел к окну. Вдруг показалась чья-то фигура. Всматриваюсь… и узнаю сельповского грузчика… он расчищает дорогу.
— Если грузчик чистит дорогу, значит, в поликлинику придет председатель.
Корнюха, выйдя за ограду поликлиники, почесал затылок. Постоял. Посмотрел на подбежавшего к нему грузчика. Посмотрел на небо. Посмотрел на руки. Затем снял валенки и, сунув их грузчику, сказал:
— Подержи… — и спросил: — За скоко чистишь?
Грузчик думал, думал и ответил:
— А так…
— За так… или так…
— Бескорыстно…
— Молодец, — похвалил его Корнюха и, поплевав на руки, взял лопату. — При бескорыстии я помогу. Но смотри, валенки не теряй.
— Ни-ни, — обрадовался грузчик. — Ни… ни… я их офицерским ремнем к животу пристегну.
— О’кей! — с улыбкой произнес Корнюха и лихо добавил: — А ну, пехота, вспомним… А ну, давай, не отступай. — И что есть мочи начал работать лопатой.
Грузчик с пристегнутыми валенками едва поспевал.
Тракторист Ванька, выйдя с двумя своими гавриками на улицу, замер. Он не мог оторвать взгляда от Корнюхи. Многое он перевидел… и до армии, и в армии, и после армии. Но вот такого мужика, как Корнюха, он нигде не встречал.
Придя из армии, он первым долгом спросил Корнюху:
— А почему ты деньги за левую работу не берешь?
На что Корнюха буркнул:
— Я хочу, чтоб лосиха никогда не боялась за лося, которого могут убить браконьеры.
— Ну и закрутил, — удивился Ванька. — Да ежели лосей не убивать, тогда кого же убивать? Чем питаться тогда? — И добавлял: — Мне кажется, Корнюха, что ты сам не понимаешь, для чего ты все делаешь людям бесплатно.
— А кто все знает?
— Ишь ты! — еще более удивившись ответом Корнюхи, воскликнул Ванька и, умолкнув, с грустью посмотрел на печального Корнюху.
«Только деньги, только деньги!» — таков был Ванькин девиз, и никогда в жизни он не променяет деньги на лосей. Когда его соседка, баба Клара, уходила в церковь, он давал ей замусоленный никифоровский червонец, с огромным трудом вырванный у того за чистку улицы, и наказывал:
— Свечку поставив, дуй к протопресвитеру… ничего не проси. А попроси только… снега, ну а после соответственно… денег.
— А сколько денег? — спрашивала та.
— А сколько он сможет…
Баба Клара, записав Ванину просьбу на бумажку, вздыхала:
— У протопресвитера денег не просят, у протопресвитера здравия просят.
— А ты, баба Клара, — поучал ее Ваня, — объясни — такой вот, мол, единичный случай. Парень после армии, у него двое гавриков плюс почти парализованная теща. И что, мол, ему нужны снег и деньги.
— А здравие?
— Здравия не надо. Я сало ем, жена — мед, теща — бульон.
Баба Клара то и дело ощупывала единственный карман драпового пальто, где лежал червонец. Боясь потерять записку с Ванькиными просьбами, она привязывала ее суровой ниткой к левой руке. «Такие деньги не шутка!» — шептала она и крестилась всю дорогу.
Корнюха, разлопатив снег по улице Мира, стал приближаться к шоссе. Сельповский грузчик, обливаясь потом и давным-давно потерявший левый валенок, забегая поперед Корнюхи, то и дело наступал ему на лопату, жалобным голоском просил:
— Пожалуйста, остановись… Ты думаешь, снега тебе не хватит? Ведь пока рождественский пост…
— Нет, ничего никому никогда не хватает, — отвечал ему с убеждением Корнюха и, подставляя лицо снежинкам, скалился.
— А я говорю тебе, хватит, — рассердился грузчик и стал на лопату обеими ногами. — Договаривались от поликлиники до поссовета, а ты до шоссе добираешься. Не по-товарищески, не по-товарищески. Совесть надо иметь.
Корнюха спокойно посмотрел на него и сказал:
— При чем здесь товарищество? Бескорыстие выше товарищества.
— Это для тебя, а для меня все наоборот, — и грузчик захныкал пуще прежнего.
— Значит, про бескорыстие ты ни черта не знаешь, — и Корнюха, взяв лопату поближе к совку, поднял грузчика и пульнул его.
— Корнюха-а-а, отдай лопату… лопата не моя… — уже откуда-то сверху закричал грузчик. — Лопата Нинки-на-а-а…
Снежная пыль успокоилась. А когда чуть утих ветерок, Корнюха увидел грузчика. Тот сидел на крыше будочки и, елозя по самому краю, пытался спрыгнуть вниз.
Корнюха в растерянности посмотрел на грузчика. Странно растрепавшийся, с простертыми вперед руками, весь выбеленный снегом, он, сельповский грузчик, был почему-то похож на седовласого старца Серафима, лик которого не один раз видел Корнюха, когда колол дрова бабе Кларе.
— Тьфу ты… — пробормотал он и, о чем-то подумав, а потом как-то вполголоса, точно боясь кого-то потревожить, сказал: — Ладно, раз так, то лови… — И, ласково погладив черенок лопаты и тем самым отвлекаясь от скороприходящих мыслей, он со снайперской точностью пульнул ее грузчику.
Затем, растерянно улыбаясь, снял полушубок и, закатав рукава гимнастерки, громко выкрикнул:
— А вот вам два левых сапога, — и руками начал раскидывать снег.
Грузчик, прижав к груди лопату, сожалеючи посмотрел на Корнюху. А через минуту со злостью кинул лопату в сторону, а сам прыгнул в снег вниз головой. Он не стал выбираться из снега, а, наоборот, словно крот, стал закапываться, ему не хотелось видеть, как Корнюха, дойдя до шоссе, будет просить Ваську-чирика, чтобы тот застрелил его…
— Фу, как жарко здесь, — прошептал он, находясь под снегом, и с досады ударил в снег кулаком. Разжав кулак, он пошарил по снегу. — Экая штука! — схватился он за что-то твердое. — Лопата, валенок не валенок, — и, выкарабкавшись из снежного кармана, внимательно осмотрел твердую штуку. Это был скворечник. — Ах ты славный мой! — И, обрадовавшись находке, грузчик посмотрел в небо… — Птички мои, птички, скорее прилетайте…
Скворечник не был случайной находкой, наоборот, он был любимой находкой грузчика. Где они, эти скворечники, только не встречались. Были они и у поссовета, и у поликлиники, и даже у нашего поселкового пруда. Люди, спотыкаясь о скворечники, вечно выглядывающие из-под снега, ругали грузчика.
— Нагромоздил их… господь знает скоко…
Скворечники все до единого были продукт труда грузчика. С детства полюбив ремонтировать и делать их, он и сейчас продолжал почти каждый день бойко мастерить их из сельповских ящиков, предназначавшихся для тары.
Все деревья в Касьяновке увешаны его скворечниками, все крыши домов и заводских сооружений на своих поднятых копьях держат по нескольку десятков красивых птичьих домиков, разукрашенных в разные цвета радуги.
— Скоро из-за скворечен невозможно будет ездить по дорогам, — ругал председатель грузчика.
— Нет, ты понимаешь, — заткнув уши, орал по весне на грузчика Васька-чирик, — что из-за твоего птичьего крика я не могу связаться с дивизионом.
На что грузчик советовал:
— А ты дай телеграмму…
— Да ты что… — орал Васька.
— Нет, все равно пусть птички летают, пусть летают, — говорил грузчик Ваське.
Председатель, любивший всегда и во всем порядок, призвав на помощь Верку, заставлял по весне грузчика собирать разбросанные по всему поселку скворечники и с помощью все той же Верки на станции загружал ими два пустых вагона.
— Делать нечего, вот и занимается неизвестно чем.
— Нет, — не соглашалась с ним Верка.
— О-хо-хо, — смеялся Пред.
— А ты знаешь, — задумчиво говорила Верка и, поправляя распущенные волосы, точно мадонна, сложив на груди тонкие руки с искусственными бриллиантами, добавляла: — Вроде небогатый… плохо одетый… Зато родом курский он…
Грузчик, воткнув скворечник в снег, оглянулся. Лишь снежная бесконечность перед глазами. Если бы не скворечник, то он побоялся оставаться на этом свете и поспешил бы как можно побыстрее закопаться в снег, чтобы ничего не слышать и ничего не видеть. Нет, он не боялся снежной тяжести, к грузу ему не привыкать, пусть валит снег сверху, его спина без всякого труда выдержит любые снежные мешки. Как и все грузчики, он очень любил груз.
— А ну давай грузи! — кричал он порой на Верку. — Грузи, не спрашивай.
Верка, кинув на его спину три мешка с пряниками и сама сев поверх них, нукала на Никиту, и тот, как ослик, сопя носом, нес ее вместе с мешками от машины к магазину, и при этом он, очень ловко удерживая равновесие, всю дорогу щекотал ей ногу.
— Бессовестный, — ругалась Верка, но слазить не слазила.
— Что я бессовестный, знаю и без тебя, — говорил грузчик и, свалив мешки, дрожащей рукой показывая на сердце, просил: — Вер, а Вер? Налей лимонадику…
— Да на… пей… мне все равно… — отвечала Верка.
И, прислонившись к магазинной двери, любовалась грузчиком. Голубые глаза ее были так добры и так нежны к нему. Но грузчик не чувствовал этого. Он пил лимонад, и другие мысли были в его голове.
— Ты куда? — выпив бутылку, попытался остановить он собравшуюся было уйти Верку.
— Не знаю… — пожала та плечами и, подойдя к грузчику, вдруг закрыв глаза, стала гладить Никитову шевелюру.
— Что с тобой?.. — спросил ее грузчик.
— Не знаю… — сказала Верка и, открыв глаза, тихонько засмеялась, а потом заплакала.
— Ну что же ты?.. Что же ты… — точно очнувшись, прошептал грузчик, обняв ее.
Только собрались врачи расходиться по вызовам, как кто-то крикнул:
— Смотрите, председатель идет.
— Попался, — радостно потер руки Никифоров и подпрыгнул. — Высокоинтеллигентный мужчина, занимающий такой пост, в открытую при людях гуляет с продавщицей, у которой даже не оформлен развод с офицером. Ну, наваляешься ты у меня в ногах. — И Никифоров как угорелый помчался к своему дому, там он достал из-под койки портфель, где у него были ручки и цветные карандаши. Затем поставил на стол черный сундучок с писчей и копировальной бумагой.
— Попался! — в восторге прошептал он, поудобнее усаживаясь в кресло. — Вот только бы не позабыть. Только бы не позабыть. — И Никифоров принялся строчить анонимки. Две он написал первому секретарю, две второму, одну в парткомиссию, четыре в газету «Маяк», короче, за каких-то два часа из-под его пера благодаря копирке родилось сто сорок две анонимки. И почти на всех красным карандашом он выделил слова: «Пьет, гуляет, в открытую живет с продавщицей, у которой даже не оформлен развод с офицером».
Конвертов ему не хватило, и тогда он свернул треугольником. «Чай, из-за пяти копеек государство не обеднеет…» — рассудил он, темной ночью пробираясь к костюковскому почтовому ящику (в касьяновский ящик бросать анонимки он побоялся, из касьяновского ящика их может кто-нибудь выкрасть и продать какому-нибудь писаке, да и почтарь, наверное, председателем подкуплен, ведь начальник начальнику всегда лапу греет).
— Ну, теперь он не уйдет, — с облегчением вздохнул Никифоров, набив костюковский ящик своими анонимками. Но не успел он отойти от почтового ящика даже на десять шагов, как тот от тяжести анонимок рухнул. Падение было мягким, и Никифоров его не услышал. Поначалу выглядывающий из сугроба почтовый ящик к утру следующего дня вообще перестал выглядывать, а за ночь его так замело влажным снегом, что копай, копай — не откопаешь.
— Ну и катавасия, — сказал наутро сторож, — это надо же, почтовый ящик стащили.
Председатель, гладко выбритый, чуть прихрамывая на правую ногу, аккуратно упакованную в красный шерстяной платок с неоторванной этикеткой, как пропеллер крутившейся на ветру, поддерживаемый Веркой, шагал по расчищенной от снега улице.
— Ох, черт! — вскрикнул председатель, зацепившись ногой о какую-то неровность.
— Ой, Володя, да это же не черт, это валенок, — засмеялась Верка и подняла дырявый валенок.
— Новый? — спросил Пред.
— Нет, рваный.
— Ох, и беда мне от этих валенок, — горько вздохнул Пред и добавил: — Зимой еще ничего, а вот когда снег по весне начнет таять, они в таком количестве проступают, как будто у нас целая армия переобувалась.
— Неужели они так в грязи и пропадают? — спросила Верка.
— Нет, их Ванька по весне насобирает, а зимой, нацепив на них фирменные этикетки, продает как новые.
— Ишь какой ловкий, — удивилась Верка.
— Вер, ему можно. Ведь сама знаешь, у него двое гавриков плюс почти парализованная теща.
— Нет, Вовик, ты это брось, с расточительством тебе надо кончать, — и Верка тут же давала Преду директивы. — С наступлением весны эти валенки теперь будешь ты собирать, а я их в своем магазине без всяких этикеток за полцены буду продавать. Понял ты?
— Понял, — вздыхал Пред.
— Доктор, а тебя кто вызывает? — спросил Корнюха.
— Откуда я знаю, — ответил я и прочитал ему адрес: — Вторая просека, дом 5, фамилия Лукашов.
— Доктор, а ты… не шутишь?.. — вдруг спросил Корнюха, как-то странно рассматривая меня.
— В такую пургу не до шуток, — ответил я ему.
— Странно, — пробормотал Корнюха и хмыкнул. Потоптался на месте. Пожал плечами. Наконец после минутного молчания сказал: — По этому адресу проживает парень из-под Ряжска, он спрятался от докторов.
— Как это спрятался? — удивился я.
— А так вот, — спокойно произнес Корнюха. — Если бы вы не залечивали, он бы не прятался.
Произнеся это, Корнюха с грустью посмотрел в небо. Его волосы, покрытые снежинками, походили на серебристую фольгу, мохнатые брови на вату, а глаза с белыми ресницами на блестящие янтарики, ну точь-в-точь что в ушах у Нинки Копыловой.
Вдруг рядом что-то зашуршало, потом затарахтело. Я оглянулся. С двумя лопатами за пояском, с ломом в правой руке и с тремя пустыми ведрами, связанными друг с другом алюминиевой проволокой, предстал перед нами сельповский грузчик. Воткнув в снег лом, потом лопаты, он пал перед Корнюхой на колени.
— Ради Бога, Корнюха, не умирай, — выпалил он.
— В чем дело? — спросил его удивленный Корнюха и, приподняв, поставил на ноги.
— У меня дело к тебе есть, — засопел грузчик.
— Какое дело?
Грузчик, отряхнувшись от снега, начал объяснять:
— Баба Клара решила на днях завести парник. А для парника, сам знаешь, нужен чернозем. Я думал, думал и додумал, что в этой самой балочке и есть нужный бабе Кларе чернозем.
— Ишь ты, — улыбнувшись, произнес Корнюха и, строго посмотрев на грузчика, спросил: — Скажи, и за сколько ты с ней договорился?
Грузчик думал, думал, а потом ответил, как всегда отвечал:
— Бескорыстно.
Корнюха засмеялся.
— Ну уж нет. Ради Бога, не смеши. Скажи честно, сколько ты с нее взял?
— По-божески.
— А как это по-божески?
— А это значит, что она будет мне должна… — и грузчик прошептал ему на ухо, — десять бутылок снежного кваса…
Корнюха от удивления даже присвистнул.
— Ну ты, брат, и дерешь, — и он тут же, по-видимому, приняв предложение грузчика, выбрал лопату покрепче и поплевал на руки. — Хорошо, я тебе помогу, но смотри, как бы она тебя не наколола, снежной воды не подсунула…
— Нет-нет, — затараторил радостно грузчик, довольный тем, что Корнюха согласился ему помочь. — Я теперь каждую бутылку, которую она мне будет давать, буду проверять.
— Ну ладно, — произнес Корнюха и, сняв полушубок, закатал рукава. А грузчик, чтобы не простыть, полушубок снимать не стал, он снял лишь с головы платок.
— Никита, а для чего бабе Кларе цветы? — спросил я.
— Как для чего? — буркнул грузчик. — Сам ведь знаешь и спрашиваешь…
Корнюха начал копать снег. Грузчик сел рядом. Потом, привстав и взяв пустое ведро, он попытался спуститься в яму, но Корнюха шикнул на него:
— Погоди… Рано еще…
И вскоре он исчез в яме. Лишь его торопливое пыхтение доносилось из нее да огромные куски снега то и дело вылетали через равные промежутки времени.
Дав грузчику флакон валерьяновых капель, я стал подниматься из балочки. С Корнюхой прощаться не стал, подумал: зачем отвлекать, человек трудится и пусть себе трудится. Но не успел я сделать и шага, как Корнюха, точно суслик, выпрыгнув из ямы, крикнул:
— Доктор, а ты что, уходишь?..
— Да, — ответил я с грустью. Если честно сказать, мне почему-то жаль было расставаться с ним. — Не волнуйся, я скоро вернусь, — сказал я ему, чтоб хоть как-нибудь успокоить и его и себя.
— Скорее возвращайся, я буду ждать тебя! — крикнул он и тут же исчез в яме.
Я вновь продолжал шагать на вызов. Мела метель. И снег кружился и спереди, и сзади, и над головой. Я протягивал вперед руки, и они упирались в какую-то таинственную шершавость. Перед глазами то и дело возникают снежные полосы, белые и серые.
Вдруг снежная пурга раздвинулась, и появилась солнечная прорезь, в которой я вижу красные, розовые и кремовые пятна — это цветы бабы Клары.
— Спасибо вам, баба Клара, — говорят ей больные за бумажные цветы. И потом, низко поклонившись бабе Кларе, они шли по улице, с улыбкой посматривая на бесплатные цветочки.
В руках у больных бумажные цветы, а со стороны кажется, что это не цветы, а маленькие красные огоньки. На белом пушистом снегу они очень красиво алеют. Никифоров, пристально смотря на них в свое затуманенное окно, с удивлением отмечал: «Надо же, опять в Касьяновке чудеса. Вместо снега на улицы падают малиновые ягоды. Мало того, они так кружатся, словно Бог их помешивает с неба ложечкой…»
Наконец я добрался до 43-го километра. Пересек первую просеку и вышел на вторую. Здесь тихо, метель не кружит, да и ветер потеплее. Шагая, всматриваюсь в номера домов.
Открыв калитку, осматриваю двор. Ведра, банки, деревянные ящики заполнены снегом. Даже старый дырявый кузов от саней и тот со снегом.
Я постучал в окно. Дверь отворилась, и, к моему большому удивлению, вышел Никифоров в форменном костюме работника юстиции.
— А, доктор! — радостно воскликнул он и, подав мне руку, с улыбкой добавил: — Это я тебя вызвал.
Я заволновался. Если сам Никифоров заболел, то мне теперь за опоздание влетит.
— Что с вами? — деликатно спросил я его.
— Да не я болен, а он болен, — буркнул Никифоров, но, однако, и записная книжка, и карандаш в его левой руке все равно меня настораживали.
Когда мы зашли в ярко освещенную комнату, он очень вежливо, с поклоном, представил меня парню в льняной рубахе, с желтыми пятнами под глазами.
Увидев меня, парень улыбнулся. Видно, Никифоров ему что-то напел про меня.
— Доктор, познакомься, Лукашов Витька из-под Ряжска.
Быстро сняв платок, я протянул Виктору руку.
— Вить, а за снег ты не беспокойся, он тает, — доложил Никифоров, пощупав пальцами снег в металлическом корыте, которое стояло на плите.
— Слава Богу, — произнес Виктор и, вздохнув, несколько раз погладил себя по бледному лицу. — Слава Богу. — Мне показалось, что он думает сейчас о чем-то другом, а «слава Богу» сказал просто так, машинально.
— Наш снежок, касьяновский, предрождественский, — прошептал Никифоров, усаживаясь у печи. Я, сняв валенки, присел рядом — хотелось быстрее согреться.
— Доктор, а доктор! — окликнул меня Никифоров. — А ведь я тебя вызвал не лечить, я вызвал тебя, чтобы ты один анамнез выслушал, так сказать, историю болезни. И конечно, чтобы не только человека, но и муху, прослушав эту историю, не смог бы обидеть. Ведь не мне тебя учить. — Никифоров, вздохнув и откашлявшись, продолжал: — Страшнее всего, когда врач равнодушен к страданиям больного, капризен, честолюбив, самолюбив. Э-э, да что мне, сынок, тебе лекцию читать. Ты вот лучше послушай парня, и тогда все сам поймешь. Разве кого так оскорбят, как нашего брата больного? И разве его хоть кто понял до конца или хотя бы выслушал? Нет, увы, горька его судьба. Так что усаживайся, доктор, поскорее. И слушай. Вот тебе урок да зарок, чтобы хоть ты так больше не делал. — И Никифоров тут же приказал Виктору: — Вить, начинай.
Я понимал, что Никифоров только что произнесенным своим высказыванием пытался усилить ситуацию. Ведь он критикан еще тот. Выявление недостатков было целью его жизни. И если бороться с ними он порой не умел, зато находить находил. И такое находил! «Что-то и в этой предстоящей истории должно быть…» — подумал я и приготовился слушать.
— Неудобно как-то… — почесав коротко стриженный затылок, произнес Виктор.
— Ничего неудобного нет, — буркнул Никифоров и добавил: — Тебе говорят, начинай, значит, начинай.
— Э, да как же неприятно мне все это вспоминать, — с грустью произнес Виктор.
— Ну уж нет, Вить, раз мы доктора в такую пургу вызвали, то извини, надо… — и Никифоров, поудобнее приладив на колене записную книжку, добавил: — Ты, главное, не трусь. Мы люди свои. Так что можешь говорить все как есть. А еще запомни, только я тебе и помогу, я их за тебя так разнесу, что они год будут валяться в ногах. — Произнеся это, Никифоров указал на лацкан пиджака, где висел прокурорский значок довоенного образца. — А вот это, Вить, ты видишь?
— Вижу…
— Ну так вот запомни. Это, брат, не шутка.
— Ну раз так, — вздохнул Виктор. — То я расскажу все как было…
И он начал:
— Три года назад, а работал я тогда телемастером, поехал я к одной тетке на вызов. Я ловкий тогда был, сильный. Лазил и по крышам, и по деревьям, короче, антенны устанавливал. Сделал я тетке телевизор, все чин чинарем, стал он показывать, только вот звук плохой. Вышел я тогда на улицу, антенну посмотреть. Глядь, а она развернута в противоположную сторону. Я попросил лестницу. Лестницу мне хозяйка дала дряхлую, другой не было. Я ударил по лестнице кулаком, думаю, ничего, крепкая, не развалится. Поставил. Залез. А до антенны все равно не достаю. Тогда прошу у хозяйки палку, чтобы антенну развернуть ею, или, как говорится, на станцию направить. И вот только я подтянулся на пальчиках, раздался треск, перекладина обломилась, и я полетел вниз…
Очнулся на земле. В голове боль такая жуткая, что я даже заплакал. Не помню, сколько я плакал, помню лишь, как подошли теткины соседки-пенсионерки, стали передо мной в круг и говорят, мол, он, наверное, эту штуку нижнюю… отбил… А мне не до их шуток… Отполз я кое-как в сторону, посидел на травке с часок. Плакал, конечно, проклинал ее, тетку эту, за то, что она, такая-сякая, подсунула мне лестницу старую. Из-за нее теперь вот мучайся. Посидел я, посидел. Наступил вечер, пора домой ехать. Завожу мотороллер. Кое-как с трудом выехал. Приехал домой, растерся змеиным ядом. Лег и лежу. К врачам обращаться не стал.
На десятый день вроде головная боль стала проходить, словно не было со мной горя. Но к осени опять. Голова как заболит, и ну давай раскалываться. Я в больницу. А врачи говорят, что надо снять голову. Снимайте, говорю я. Они мигом сняли мне голову. Посмотрели на снимок. Говорят, цела… И прописывают мне анальгин… Я с месяц попил его, а толку никакого. Головные боли с каждым днем все сильнее и сильнее.
Я опять к врачам. А они руками разводят, ну а что, мол, нам с тобой делать. И опять снимают мне голову. Посмотрели снимок, голова цела. Врачи и не знают, что со мною делать. Тогда самый старый дает мне рецепт на новое лекарство, пять рублей коробка. Подаю я рецепт в аптеке, а аптекарши в пляс: и откуда ты, мол, только, родненький наш, взялся? И говорят, мол, ты нашему плану сейчас как никто в жизни помог… и этих новых таблеток выдали мне чуть ли не на сто рублей…
Я пью их, а мне не лучшает. Головные боли все сильнее и сильнее. Я опять к врачам. А они нервничать. Мол, не знаем, дорогой, чем тебя и лечить. Потому что самое что ни на есть дефицитное лекарство тебе выписано было — и оно не помогло. Я в слезы, милые, дорогие, помогите, все же как-никак вы врачи, доктора, за семь лет, чай, все болезни выучили. Когда пристыдил я их, они задумались. Гадать стали. Гадали, гадали… И, ничего не выгадав, порешили направить меня в областную больницу, в неврологическую клинику на спецконсультацию. Там обстучали меня молоточками, поводили перед носом зеркальцами, и говорят, нет у тебя ничего, а для приличия сунули рецепт на анальгин…
После консультации голова у меня еще боле разболелась. Чувствую, домой не доеду. Кое-как вышел вниз, присел в холле и заплакал. Подходит уборщица. «Сынок, ты чего плачешь? Не положили тебя…» И советует пойти на «Скорую»… Через нее, мол, всех берут. Я в «Скорую», а в «Скорой» меня тоже посчитали за здорового и тоже не взяли. Для приличия таблетку анальгина дали, и все…
Наконец, ближе к ночи сжалилась одна женщина-врач. И положила меня в неврологическую клинику. Сделали мне укол, и я уснул. А утром профессора сняли мне голову. Посмотрели снимок, голова целая. Руками развели. Нет, мол, у тебя ничего, и, мол, теперь ты уходи. Я говорю «спасибо» и выписываюсь…
Приезжаю домой, а со мной опять плохо. Голова болит, раскалывается.
Стал я вызывать на дом наших врачей, а они, что, мол, мы сделаем с тобой, если тебе областные не помогают. И вновь направляют меня в область, в то же самое отделение, в котором я уже лежал. На меня никто добром не смотрит: сколько ж его можно лечить? Терплю я и думаю, все же как-никак областная клиника, помереть не дадут. Затяну я голову платком, сяду в коридоре и мучаюсь.
Подходит ко мне раз заведующая и тихо сестре: «Сделайте ему тройную дозу, чтобы он уснул».
Сделали мне укол, а боль в голове как была, так и осталась.
Кое-как дождался утра. Через бабушку, ухаживающую в нашей палате за парализованным дедом, передаю своим родителям телеграмму: «Срочно выезжайте, я в плохом состоянии».
На другой день приехал отец. А бабушка, через которую телеграмму я передавал, говорит мне: «Сынок, тут тебя, как и моего деда, теперь никто не вылечит, — и дает совет. — Мол, пока у тебя ноги не отнялись, езжай в Моршанск, сам не можешь, посылай отца, кого угодно. Есть там одна тетя, которая людей от смерти спасает».
Я попросил отца: «Батя, поезжай разузнай».
Он поехал. Тетка приняла его. Отец показал мою фотографию. Давал ей денег, но она не взяла. Посмотрела она на фотографию и говорит: «Малый-то он у вас умный… Только вот помирает…» И дает для меня воды, чтобы я ее выпил.
Привозит отец эту воду и выпить меня упрашивает. И бабка эта, за дедом ухаживающая, тоже упрашивает: «Выпей, выпей, сыночек, может, спасет…»
Вначале я полглоточка сделал, затем глоточек, а потом думаю, эх, была не была, и остальную допил. Не знаю, с нее или не с нее, полегчало мне. Потом арбуз соседи по палате принесли. Маленькая девочка, внучка парализованного деда, назвав меня дядей миленьким, дала кусочек шоколадки. Ну а как только настроение у меня приподнялось, то и аппетит появился. А тут и погода начала меняться… Выглянуло солнышко. Через неделю я попросился на выписку…
Приехал домой. Стал работать. За месяц работы дали мне Почетную грамоту и премию.
Галя, жена моя, у кого-то узнала, что для закрепления лечения хорошо бы мне съездить в санаторий. Прошу на работе путевку — нету, кончились. Тогда беру свои грамоты и еду в район просить путевку. Стал просить. А мне говорят: «Нету у нас и не будет… а во-вторых, должна организация просить, а не ты сам».
Выложил я на стол все свои снимки и грамоты: «Как хотите, а я отсюда не уйду, покуда вы мне путевку не выдадите».
Сжалились тут надо мной и говорят: «Есть у нас одна горящая путевка в Цхалтубу, только не знаем, подойдет она тебе или нет».
Обрадовался я, хоть какой рад. Ведь никогда в санаторий не ездил. Быстренько взял ее и поехал. Ехать надо через Москву. Приезжаю в Москву, а из вагона выйти не могу, голова болит, раскалывается. Хорошо, рижские солдаты поблизости оказались, помогли до медпункта добраться. Всю дорогу под руки вели, чемодан несли.
Зашел в медпункт и объясняю, мол, так и так, по пути на курорт голова разболелась. Врач с медсестрой вежливо предлагают: «Садитесь».
Я сел. Они дают мне две таблетки анальгина. Я объясняю им, что меня рвет с анальгина, так как мне почти все врачи только и знают, что дают анальгин. И прошу сделать мне хоть какой-нибудь укол.
А они: «Ты, наверное, наркоман?» — и засунули мне в рот анальгин. Не успел я запить его, как меня тут же вырвало. Лишь после этого они сделали мне укол. Пролежал я у них примерно час… А мне не лучшает, голова, как и прежде, болит, раскалывается. Тогда я прошу их: «А вы знаете, я, наверное, не доеду, поэтому вы отправьте меня лучше в больницу».
А они: «Ишь ты каким хитрым путем… В Москву лечиться прибыл, — и спрашивают: — Тебе куда ехать?» — путевку мою повертели и… за билетом меня отправили.
С трудом я к кассе добрался. Попросил кассира дать, если можно, нижнее место. Дала она мне, посочувствовала. Сел я на деревянный диванчик в Курском вокзале, а голова опять у меня вдруг как заболит. Я в медпункт. А в медпункте: «Ты что это к нам привязался? Когда у тебя поезд?» Билет взяли мой и рассматривать начали. А я говорю: «Никуда я не поеду. Раз в больницу положить вы не можете, тогда отправьте меня лучше обратно, поеду домой умирать».
А они: «Ничего страшного… Сейчас мы тебе носильщика вызовем…»
Приехал носильщик, посадили меня на тележку. Везут. Я ему кричу: мол, дяденька, тише, а он то ли не русский, то ли еще чего, пуще прежнего катит. Я сижу на тележке с чемоданом, люди идут, останавливаются, смотрят на меня, головами качают, надо же, мол, парень инвалидом стал в неполные тридцать лет. Я носильщика прошу: «Дяденька, дорогой, проводи меня в вагон. Я тебе за это пять рублей дам».
В Краснодаре полегчало. Наверное, климат сменился. Вышел на перрон. Взял рыбки солененькой. Покушал. А тут и море Черное показалось… Море для меня диковинка, потому что я сам из деревни, а там, окромя луж, сами знаете, ничего нет… Ну а ночью мне опять сделалось плохо. С трудом слез я в Цхалтубе с поезда. Люди увидели, что со мной плохо, начали успокаивать. А я зубами стучу, замерзаю, и дрожь в теле.
Сел в санаторный автобус, немного позабылся. Привезли меня в санаторий. Там выбежали ко мне навстречу медсестры. Увидели, что я в плохом состоянии, усадили меня на сквознячок, чтобы меня обдуло, и говорят: «Сидите, ждите, скоро врач придет». Потом принесли еду. А я есть не могу, меня рвет. Час жду врача, два, а его все нет и нет. Я тогда медсестрам и говорю: «Сделайте мне какой-нибудь обезболивающий укол». А они: «Без врача ни в коем случае».
Наконец приходит доктор, на правое ухо слышит плохо. Постучал он меня по плечу да как заорет: «Джигит, скажи нам, тебе что помогает? Димедрол, анальгин?»
«Или солидол», — хотел я ему сказать, потому что обидно как-то стало, от его крика сам чуть не оглох.
Целый час искали шприц.
«Вот санаторий, — думаю я. — Умирать начнешь, не спасут…»
Нашли сестры шприц. И сделали мне укол. Посидел я, вроде немного полегчало.
Минут через пять доктор опять как заорет над моим ухом: «Джигит, а теперь скачи к источнику. У нас все такие, как ты, трудные джигиты, туда ползут».
Пополз я к источнику. Залез в бассейн, окунулся. Вроде ничего. Три дня вот так вот окунался. Знаете, получше стало. А тут и солнышко выглянуло. На душе посветлело, и захотелось большего. Прослышал я про подводное вытяжение. Заинтересовался им, вдруг оно мне поможет. Иду к доктору. А он говорит, таких процедур для ваших джигитов нету. Ну а я у него все равно выпросил, сами знаете, как это делается…
— Как? — полюбопытствовал Никифоров.
— Это я вам не скажу…
— Мне и так все ясно, ты денежку дал.
— Нет, все равно не скажу. Вдруг они узнают, что я пожаловался.
— Ну, рублей тридцать дал? — не отступал Никифоров.
— Да, пришлось. Правда, то, что я ему дал, это очень мало…
Прихожу я на вытяжения. Там сестра сидит. Покрутила талончики и говорит: «Почему это вам так мало дали, положено десять, а у вас всего пять».
«Все, что есть», — ответил я, а про себя подумал: «Видно, мало дал».
Сестра на вытяжениях оказалась хорошей. «Я, — говорит, — все вытяжения отпускаю по своему опыту, чувствую, кому какой груз цеплять».
В конце лечения сильнее прежнего засияло солнышко. И голова моя перестала болеть. Туда ехал, носильщик вез, а оттуда я уже своим ходом добирался, даже детишкам апельсинов прихватил.
Приехал домой. Дома все хорошо. И стал я вновь работать. А в свободное время пчелами увлекся. Понравились они мне. Голова заболит, посидишь возле них, и лучшает.
Ну а с осени все опять началось. Опять попал я в больницу. Заведующая предложила:
«Давайте в виде исключения сделаем ему капельницу. А вдруг она поможет? — и спрашивает: — Тебе делали капельницу?..»
«Нет, не делали, — отвечаю я и прошу ее: — Сделайте, пожалуйста, а вдруг поможет».
Хотя раньше в областной клинике я замечал, что капельницу вешают тем, которые уже как живые упокойники. Я и про себя тогда так подумал: «Наверное, и я такой же…»
Подвесили три бутылочки. А у других, вижу, по одной. У сестры спрашиваю: «Почему три подвесили? Ведь надо одну».
А она: «А может, вы мне за такую доброту когда-нибудь придете и телевизор бесплатно почините». Видно, обреченным я для них считался, раз они такие фокусы на мне проводить начали.
Пришла жена. Я в слезы. Она к заведующей. Та сестру отругала. И капельницы больше делать мне не стали.
Жена мне и говорит:
— Вить, пока деньги целы у нас, поедем в Москву, в платную поликлинику. Говорят, только одна она людям помогает.
Дали нам адрес. И мы поехали. Приехали. Зашли в регистратуру. Из окошечка выглянула курносенькая тетенька в белой шапочке. Говорит:
— Дадите сверху три рубля… то я вас в виде исключения запишу к профессору. Он хороший, он всем помогает.
Жена дала сверху. И нам выписали к нему талончик. Только поднялись мы на второй этаж, тут со мной опять плохо делается, перед глазами все как закружится. Пробую протолкнуться к двери, а без очереди никто не пускает. Приняв человек десять, профессор вышел и говорит:
— Все, больше я принимать не смогу, ну а, мол, у кого на руках остались талончики, приходите через месяц… или полтора.
Галя моя шум подняла, мол, из-под Ряжска человек помирает. И завела меня к нему в кабинет.
Профессор встретил хмуро.
«Что с вами?»
Я голову обхватил: «Доктор, дорогой, помогите, всех объехал, и никто не помогает, спасите, пожалуйста».
Он и говорит: «Раздевайтесь…»
Разделся я. Померил он давление, пульс сосчитал: «У вас все нормально».
Ну а это… я не буду говорить.
— Нет… нет, говори… — встрепенулся Никифоров и, набрав в ковш снеговой воды, подал Витьке. Тот, осушив его, вздохнул.
— Ну что, опять пришлось сунуть? — тихо и вкрадчиво спросил его Никифоров.
— Да, — вздохнул Витька. — Скатал в комочек шестьдесят рублей и в карман ему этот самый комочек маленький, незаметный под видом мышонка пустил. Он враз оживился. С полчаса стучал по груди, каждый кусочек на теле перепрослушал, каждую косточку перепрощупал. Наконец сказал, что у меня, по-видимому, врожденные спайки мозговых сосудов. Но отчаиваться не надо, так как я благодаря его помощи еще поживу. И выписал мне лекарство… анальгин…
Тут я чуть в обморок не упал. «Ой, доктор, — говорю. — Я этого анальгина вагон перепил, меня даже при виде его рвет». Он успокоил меня и говорит: «Ладно, не волнуйтесь, поможем. — И выписывает пирогенал, разовая доза по пять грамм. — Ну а сейчас, — говорит, — чтобы вы спокойно уехали, вам там внизу укольчик сделают».
Еле добрался я до процедурного кабинета. Сестра посмотрела направление и говорит: «Неужели врач не знает, что у нас этих ампул давным-давно нет. Ищите сами, где хотите…»
Жена побежала в ближайшую аптеку, выпросила у заведующей ампулу.
Я говорю жене, дай сестре три рубля. Видишь, как они обращаются, тут везде, наверное, надо платить. Она дала ей три рубля. Сестра сделала укол. Ваткой в месте укола покрутила, по ягодице похлопала: «Будешь жить до ста лет. А теперь топай в коридор. Сядь на стульчик, посиди, боль и пройдет».
Я час сидел, два сидел, головная боль не проходит.
С трудом добрались мы до квартиры. А к вечеру стало мне совсем плохо. Вызвали «Скорую». Приезжает парень в два метра высотой, в роговых очках и с блестящим черным чемоданом. С ним сестра, чистенькая, аккуратная. Я обрадовался. Думаю: «Вот на «Скорой» в Москве доктора какие работают». У порога по имени-отчеству отрекомендовался. У жены на ходу вежливо спрашивает: «Где больной? Что с ним? Как и когда заболел?»
Все бы хорошо, но тут чемодан его неожиданно открывается, и все шприцы вместе с ампулами падают на пол. Я как глянул на это, и тут же сознание потерял. Перепугался, мол, все… не спасет он меня, так как все ампулы на мелкие крохи разбились… Однако он не растерялся. Схватил меня за плечи, потом за голову и как тряхнет. Так тряхнул, что я почти от первого его встряхивания очнулся. Собрал он шприцы. На счастье, оказалось, что не все ампулы разбились. Сделал он мне укол. И спрашивает: «Как состояние?»
«Плохое», — говорю я.
Тут он опять меня как схватит за плечи, потом за голову да как тряхнет.
«Ну как?» — спрашивает.
То ли от страха, то ли от его укола, но мне полегчало.
«Полегчало… полегчало…», — ответил я, чтобы его успокоить.
Успокоившись, уехал он. Понравился он мне. Звать его Шурик. По телефону опосля он нам всю ночь звонил, все спрашивал о моем состоянии.
Утром на следующий день позвонил. Спрашивает: «Лучше?»
«Никак нет», — отвечаю я.
Он тогда говорит:
— Раз так, то я попутно с вызова заеду. Через час заезжает и говорит:
— Не волнуйся. Есть у меня специалист по голове… профессор один, кафедрой заведует… Хотя чинить головы он не может, зато проконсультировать может, конечно, разумеется, за бабки.
И тут он со всей силы как стукнет себя кулаком по лбу:
— У меня тоже так голова болела, что в один прекрасный день сделали мне профессора трепанацию черепа… — И лоб свой лысый показал, а потом на темени искусственные волосы приподнял и примерно с ладонь кусок пластмассы высветил, оказывается, она, эта пластмасса, у него заместо кости торчит. — По две смены на «Скорой» вкалываю. И вино пью, и баб люблю, и ничего… Так что и тебе рекомендую сходить к нему. А если вдруг что, скажи от Шурика Кошелькова.
Ну а потом, — говорит Шурик, — я сведу тебя к другому, который специалист вот по таким, как у меня, пластмассовым коркам. — Но Шурик больше не приехал и о себе ничего не сообщил.
В день приезда домой случайно встретили меня на вокзале врачи со «Скорой» и говорят: «Наконец явился, а то без тебя даже соскучились. Что с тобой? Где тебя исцелили?»
А я как за голову схвачусь да как заплачу:
— Все объехал, дорогие, миленькие мои, и нигде мне никто не помогает.
А они мне: «Езжай в Минздрав».
И поехал я в Минздрав. Приезжаю. У дверей ведут запись какие-то две пухленькие старушки. Подхожу к ним. А они спрашивают:
— Гражданин, а вам чего?
Я подаю паспорт, а потом выписки. Короче, завалил ими весь их стол. Потому что у меня их, этих выписок, с собой было два портфеля.
Старушки видят такое дело и направляют меня в психиатрический институт. Делать нечего, надо слушаться, и поехал я в этот институт. Иду, иду, вроде и нужная улица рядом, а вот до института я все никак не дойду. Кого ни спрошу, все по-разному отвечают.
Три часа я вот так проходил. Наконец, гляжу, грузовик остановился. Я к водителю. Спрашиваю:
— Скажите, а где тут у вас институт.
— А вот он перед тобой, — и показывает на синее здание, вокруг которого я три часа кружил.
Захожу в здание. У входа старичок в сером халате. Я объясняю ему, что мне нужно пройти в это здание для консультации, и показываю направление из Минздрава.
Он, прочитав направление, вначале засмеялся, но потом быстро провел на второй этаж, где передал меня из рук в руки молодому парню в точно таком же халате и наказал срочно отвести меня к Феде…
И начал меня Федя на лифте катать. Катал час, катал два. Снизу вверх, сверху вниз… Ну, думаю, все, теперь я, как и этот Федя, с ума сойду. Но тут, на мое счастье, кто-то снаружи лифт остановил. Выбежал я, осмотрелся — где это я. Оказывается, на первом этаже. Больше ни к кому не обращаясь, пошел я в приемное отделение.
И попал я к студенту. Но он моему горю только посочувствовал.
Вышел я из этого института как на свет божий. А дорогой опять голова болеть стала, и решил я снова идти в Минздрав.
Поднялся я на третий этаж. У самого первого кабинета очередь человек в десять. Спрашиваю я их, ну как, мол, дела? Они почти все говорят:
— Очень хороший зам, добрый, отзывчивый, то да се.
Наконец настала и моя очередь. Захожу: «Здравствуйте».
«Здравствуйте», — отвечает мне мужчина средних лет.
Сел я на стульчик. За голову руками взялся.
Он спрашивает:
«А что это у вас с головой? Отбили, наверное, на мотоцикле».
Я перед ним портфель с выписками раскрыл. Он как увидел эти мои выписки, так сразу же: «Да, жить вам осталось немного…»
Я испугался. И так себя неважно чувствую, а тут еще он.
А он, заметив мое огорчение, говорит:
«Ладно, не волнуйтесь».
А я ему перед этим говорю:
«Медсестра, мол, наша участковая моей жене совет давала, как меня вылечить. Говорит, мол, стукни его по голове толкушкой, которой картошку мнут, и освободишься от него».
«Вот так же и он», — думаю.
А он тогда как закричит: «Кто, мол, это так сказал? Назови фамилию, имя. Я ее лишу и диплома, и медицинского звания».
А я хотел ему сказать: «А вас не надо лишать, если вы мне говорите, что мне жить осталось немного. Та хотя и говорила, но говорила все же как-то смехом, знала, бедная, что мне никто ничем не может помочь».
Делать нечего, спорить бесполезно. Повздыхал я, повздыхал и достаю самую новейшую бумажку, указывающую, что я перед поездкой в Минздрав был осмотрен нашим знаменитым доцентом Марочкиным. Потом подаю бумагу из облздравотдела, на которой в левом уголке красным карандашом сделана коротенькая приписка, что, мол, я есть самый загадочный больной.
Тогда он, поразмышляв, пишет мне направление в самую что ни на есть центральную клинику. Направление пишет на красном бланке. Бумага толстая, лощеная, ну точь-в-точь как на грамотах.
— А как фамилия этого начальника? — спросил Никифоров, к моему удивлению, жадно осушив ковш снежной воды.
— Не помню, — вздохнув, ответил Витька.
— Ну а как выглядит?
— Невысокий, темненькие глазки, курит и кому-то через каждые пять минут звонит.
— Кабинет большой?
— Да, больше нашего сельповского клуба.
Ну, значит, поблагодарил я его за направление и рано утром поехал в эту самую клинику. Захожу в кабинет.
«Что же вы такой молодой и за голову держитесь?» — спрашивает доктор.
А я ему говорю: «Доктор, дорогой, всех обошел и вот к вам пришел, помогите, если сможете хоть чем-нибудь помочь». И выставляю ему на стол два надутых портфеля. Он раскрыл их и как вскочит. Побелел весь. А потом говорит: «Вы не по нашему профилю. С такой кипой бумаг вам надо срочнейшим образом в психинститут».
А я ему: «Да я там был», — и показываю ему эту самую бумагу из психинститута.
Он как увидел ее, враз успокоился и говорит: «М-да! Я даже не знаю, какой диагноз поставить».
А я, чтобы ну хоть как-нибудь расположить его к себе, говорю: «Доктор, только не подумайте, что я работать не хочу». И показываю ему благодарности и грамоты. Он внимательно прочитал все мои грамоты, а затем постучал по моей голове молоточком и говорит: «Закрой глаза, а теперь попадай указательным пальцем в нос. Вот так вот». И показывает, как надо.
А я говорю: «Это я запросто, доктор, смогу, потому что уже надрессирован как клоун». И показываю ему все наисложнейшие пируэты пальценосовой пробы. Он на меня тогда посмотрел и говорит: «Да, вы, молодой человек, многое прошли. — И, прекратив мой осмотр, спрашивает меня: — Что вы от нас хотите?»
А я говорю: «Хочу, чтобы вы мне поставили диагноз».
А он тогда спрашивает медсестру: «Что ему поставить?»
А она: «Поставьте вегетососудку».
Я так и присел. Обидно стало. Потому что из своего опыта знаю, что этот диагноз пишется всем подряд, у кого только-только зарождаются головные боли. Наши врачи обычно этот диагноз без всякого осмотра ставят.
«Простите… — сказал я тогда. — Простите…» — и, скомкав тридцатник, за ворот ему кидаю, рубашка у него распахнута, жарко в кабинете было, душно, вот он, наверно, и распахнулся. Тут он как взорвется. Тридцатку мне обратно сунул и говорит: «Ты что думаешь, я деньги за лечение беру? Никогда я не брал и брать не буду. Посуди сам, как с народа брать, если сам из крови народной?»
Вроде мне даже полегчало после такого его откровения.
— Ничего-ничего, выздоровеешь, — подбодрил он меня и вежливо вывел из кабинета. — Обязательно выздоровеешь. Вот через недельку-две сам увидишь. Приметливый я. Уж кому скажу, так тот обязательно выздоровеет. Почти всю жизнь сиротой был. Не одну чашку слез выплакал. Ну вот она, судьба, теперь любовью к людям и помогает.
Всю дорогу я обратно ехал и на деньги мятые, которые ему давал, глядел. «Надо же, — думаю, — какой доктор попался!»
И верите или нет, через недельку или две голова действительно перестала болеть. И на душе стало чисто.
Ну а потом опять. Бегу я опять к своим врачам. А они мне советуют: «Давай поезжай на ВТЭК. Группу они тебе обязательно дадут, глядишь, и полегчает».
И, запечатав в конверты все мои бумаги, вручают их мне. Приезжаю я на ВТЭК. За огромным столом сидят представительные врачи, так, по внешности, неплохие, видать.
Спрашивают: «Что с вами?»
Я подаю им конверты, а к ним дополнительно два портфеля с бумагами. Они целый час изучали мою «библиотеку». А потом вдруг, прекратив чтение бумажек, говорят: «Молодой человек, а зачем вам такая группа нужна?»
А я им:
«Милые, дорогие, всех я уже объехал. И никто ничего мне не помог. Вся у меня теперь надежда на вас».
А они мне тогда и говорят:
«Ну что ж, дадим мы тебе вторую группу, только с отметкой, сам знаешь, какой. — И добавляют: — Но предупреждаем, такая группа не что-нибудь. Потому что снять ее, эту группу, уж очень и очень трудно. А может и так быть, что она останется вам навеки».
А самый главный из них молчал, молчал, а потом:
«Парень, да ты в своем уме, зачем она тебе, эта группа психиатрическая?»
Привез я все свои документы обратно в нашу районную больницу. А главный врач и говорит:
«Ну что же ты? Вот видишь, тебе группу давали, а ты отказался».
А я ему: «Не хочу я такой группы. Чтоб, как говорится, нигде ни веры тебе и ничего другого».
А он бумаги мои на пол и сам чуть не плача: «Ох, и доконал же ты нас всех. Ох, и как же ты нас всех доконал! Мы уже не знаем, что с тобой и делать».
А потом он вдруг шепотом, очень так вкрадчиво, мне на ухо:
«Езжай опять в Москву, жалуйся. Твое спасение только там».
Я смотрю на него и думаю: «Раз заслуженный главврач советует, надо еще попытаться…»
Сел я в поезд, еду. И уж очень мне проводница понравилась. Такая веселая, добрая. Шутит, заботливая, чай три раза предлагала, видно, жалко ей было меня.
Ну а потом подходит она ко мне и говорит:
«Меня зовут Нинкой, а тебя как?»
«Виктор», — представился я.
«Идем ко мне… мне скучно…»
Зашел я к ней в купе. Усадила она меня рядом и спрашивает:
«Что с тобой? Почему грустный?»
Так, мол, и так, голова… раскалывается… начал я ей рассказывать.
Честно сказать, я хотел уйти от нее. Понимаете, я никогда раньше не связывался с красивыми женщинами.
Встал я и говорю: «Вы, наверное, по головным болям не понимаете…»
А она чуть слышно:
«Поди ко мне, я все понимаю…»
«Зачем?» — спрашиваю я.
«Ну поди… поди…»
Я подошел. И она обняла меня…
Ну а дальше я рассказывать больше не буду. — Виктор дрожащей рукой стер пот со лба и опустил голову.
Никифоров подскочил.
— М-да… — произнес он и, видно, для приличия дав Виктору осушить ковш снежной воды, осушил сам сразу два.
— Ну и женщина? — И Никифоров как-то уж больно нервно потер левое ухо. — Скажи честно, она показала себя?..
— Конечно… показала… — Виктор покраснел. Потом он на минуту обхватил руками голову и, пробормотав что-то непонятное, стал теребить на колене ниточку.
— Ну и дальше что? — чуть успокоившись, спросил Никифоров.
— Ну а после спрашиваю ее: «Нин, а как я узнаю, где ты живешь?..»
Она дала адрес. Я записал. А после спрашивает: «Ну как, тебе получшало?»
«Конечно, получшало… От врачей чуть живой уезжал, а здесь у тебя вроде даже человеком себя почувствовал».
«То-то… — Она засмеялась, потом обняла меня и говорит: — Первый раз такого смешного вижу… — а потом руку положила мне на плечо. — Вить, а ты добрый. — А через минуту-две она вдруг меня спрашивает: — Вить, а ты в своей жизни любил?»
Как ей ответить, даже не знаю. Потому что деревенский я. С армии пришел, гляжу, все женятся. И я женился. А по любви или не по любви, не знаю. Просто в нашей деревне парни всех девок разобрали, осталась одна Галка. Живем мы с ней неплохо, дружно. Свой домик вместе построили. Когда я болел, она везде и всегда меня добрыми словами поддерживала, от всего сердца, как говорится, помогала. Иногда она так намучается, так настрадается из-за меня. Я тогда и говорю: «Иди, Галя, лучше от меня. Ты молодая, и тебе еще не один раз можно замуж выйти».
А она: «Куда я, мол, пойду… Я и к мужикам с самого детства стеснительная, а во-вторых, вишь, какая я вся конопатая».
И так вот день-два потоскует, потоскует. А никуда от меня не уходит. Видно, неудобно ей бросить меня.
Думал я, думал, ну как бы Нинке пограмотнее ответить. И ответил я так: «Нин, я понимаю, что любовь — это когда тебя баба своим взглядом точно кирпичом по башке вдруг оглушит…»
Она засмеялась:
«Все это ясно. Но я-то спрашиваю тебя не об этом. Я спрашиваю тебя, любил ли ты в своей жизни или нет?»
Я растерялся. Не знаю, что и ответить. Минуту молчу, две молчу.
Тогда она и говорит:
«Ну чего испугался?..»
Тогда я беру ее за руки и говорю:
«Нин? А Нин?..»
А она:
«Что?..»
«Нин, ты меня только что несколько минут назад кирпичом оглушила…»
Тут она прижалась к груди моей:
«Вить, а ну повтори… повтори еще…»
Я повторил. А она опять просит повторить. Десять раз повторил. Мало, двадцать, мало. У меня уже голос охрип. Взбудоражилась она как-то вся, просить начала:
«А теперь целуй меня, целуй как следует…»
Чтобы не упасть, ухватился я за двери и с трудом еле-еле выговорил:
«Нин… Мне сейчас не до любви… Понимаешь, голова у меня опять болит, раскалывается…»
А она:
«Значит, и ты не любишь…»
— Вот ведьма, — сердито произнес Никифоров. — Знал бы, ей мороженого не покупал, — и сказал Витьке: — Ну, чего замолчал? Это не тебя касается. Давай дальше.
— Ну а потом, — продолжил Витька, — она вдруг как-то удивленно, точно придя в себя, спрашивает меня: «Миленький, снежную воду раньше пил?»
«Нет…»
«Ой, а ведь только она тебе поможет…»
А я стою и думаю: «Эх ты, Нинка, Нинка, была ты бабой, бабой и останешься. Да меня, если хочешь ты знать, дорогая, не такие светила пытались на ноги поставить, и ничего у них не вышло. Все медики страны, можно сказать, от меня отказались, а ты, дурочка, думаешь снежной водой меня исцелить».
Нинка нашла бутылку, заткнутую кукурузной пробкой. Жидкость в ней была уж очень какая-то подозрительная, мутная, а на дне даже плавал войлочный осадок.
«А что это?..» — спрашиваю я.
«А это снежная вода из Касьяновки…»
Я испугался: «Чего доброго, отравит». Но Нинка строго-настрого приказала пить.
«До каких пор пить?» — спросил я ее.
А она:
«Пока не обопьешься…»
Смотрю я на плавающий войлок и, чуть не плача, прошу ее:
«Нин… а может, не надо?.. Уж больно вода ваша эта касьяновская подозрительная, словно на валенках настояна».
А она:
«Витя, ой как, милок, надо тебе ее выпить…» — и рассказывает, что с ее дружками, Васькой-чириком и с Никитой-грузчиком, когда они грибами отравились один раз, она их вот этой самой снежно-войлочной водой отпоила. Тут я поверил ей и с радостью всю бутылку выпил.
И зачем я только Нинку полюбил?.. Дурак я, ну и дурак… вот полюбил на свою голову…
А она мне на ухо:
«Как дела?..» — и нежно стала гладить мою голову.
Я глазами подвигал вверх-вниз — боли нет. Тут я от радости как крикнул:
«А ты знаешь, Нин, у меня голова не болит…»
А она улыбается.
«У-у… — взревел я, почувствовав силу. — У-у…»
Но тут к станции, где мне пересадку делать, подъехали.
«Нин, а Нин? — спрашиваю я. — А может, мне не надо сходить?..»
«Нет, надо», — и подает мне чемодан.
«Эх… — думаю. — Ну что ж это за штука такая, жизнь?»
А она шепчет:
«Погоди. Немного погоди. То ли еще будет на Рождество…»
Поезд тронулся.
«Вить, а Вить… слушай, а ты обязательно приезжай к нам на Рождество, приезжай, Вить, колядовать с тобой будем. — И, поцеловав меня на прощание, она прыгнула на подножку вагона и, кинув мне свой платок, прокричала: — Только не забывай, слышишь, никогда в жизни никого не забывай…»
«Нинка… Нинка… — закричал я в каком-то отчаянии и кинулся вслед за уже прилично набравшим скорость составом. — Нин-ка-а-а…»
«Дура-чо-чек…» — все, что я услышал в ответ.
Я сгреб руками ее платок и, закрыв им лицо, сидя у железнодорожного полотна, проплакал, наверное, более часа. Как ни встряхивал я свою голову, как ни думал и ни расстраивался — голова моя не болела.
Замолчав, Виктор погладил голову. Его волосы, вымытые в снежной воде, сияли.
Ковш стоял перед ним. Поднявшись из-за стола, он посмотрел на него с такой благодарностью, что я вздрогнул, а Никифоров от волнения зажмурил глаза.
— Не вода, одно удовольствие! — сделав пару глотков, сказал Виктор и, с облегчением вздохнув, поставил ковш. Вода, чуть-чуть шелохнувшись, замерла. Не знаю, что я чувствовал в те минуты. Помню лишь, как подошел я к корыту, по самые края наполненному снежной водой, и посмотрел на воду. Вода как вода. Точь-в-точь что и питьевая. Всмотревшись в нее, я увидел в ней отражение своего испуганного лица, свет от электрической лампочки и умывающегося кота.
А еще я заметил, что в отличие от той воды, которой, по словам Виктора, Нинка отпаивала его в вагоне, в этой воде войлочного осадка почти не было. Видно, зима на 43-м километре началась с опозданием, и поэтому люди нужное количество валенок еще не успели потерять.
— Доктор, запомни Витькин рассказ… — несколько раз кряду повторил Никифоров и, бросив писать, изучающе, неподвижным взором посмотрел на отражение в воде кухонного окна, за которым, как и в настоящем окне, шел снег, вот только снежинки на воде были больно крошечные, меньше пшенного зернышка.
Надо же, эта вода даже на Никифорова подействовала, удивился я, когда тот, погладив мою руку, заоткровенничал.
— Доктор, а ты знаешь, — продолжил он, — я ведь еще не камень, я ведь еще живой…
И, замолчав, он низко опустил голову.
Я удивился еще боле. Вроде вода чепуха, а как душу человека расшевелила.
— Знаешь, Вить, а я Нинку все равно люблю, — сказал Никифоров Виктору.
Не вступая в их разговор, я подошел к окну и приоткрыл его. Меня тут же обдало морозным воздухом. Но как ни дышал я им, как ни заглатывал его, волнение не проходило. Если честно сказать, я был не в своей тарелке. Нет, я не врач. Мне обидно. Почему за все время беседы они ни разу обо мне не вспомнили? Хотя все, о чем говорил и рассказывал Виктор, в большой мере касалось моей профессии.
По правде сказать, я все еще никак не мог поверить тому, что касьяновская снежная вода спасла Виктора. «При чем здесь эта вода? — думал я. — Да мало ли вообще какие воды бывают. В снежной воде микроэлементы почти не содержатся, в колодезной воде их намного больше». И, в который раз взвесив все «за» и «против», я сделал заключение, что Витьку спасла не вода, а Нинка, ее доброта.
Предвечерний морозный воздух свеж. А мне душно.
«Ну разве я врач?..» — размышляю я про себя.
За окном шуршали снежинки, и где-то у карниза кому-то тихонько свистел ветерок. «Как же так, у меня есть белый халат, шапочка, есть диплом, двухметровый рост, и я не врач?» — с минуту поразмыслив над этим, я пытаюсь сам себя оправдать. Наверное, потому, что врачевание — это не всегда удовольствие, оно несет в себе страдание, переживание, адский умственный труд, самопожертвование, отказ от благ и многих личных прихотей.
Но если врачевание не каждому дано, то можно все же, занимаясь медициной, оставаться и быть до последней минуты человеком. Ну а если и это трудно, то тогда хотя бы, как Нинка, научиться говорить больному ласковые слова, в которых бы он почувствовал хотя бы кроху соучастия.
Мне трудно посмотреть Виктору в глаза. Мне стыдно…
Никогда ранее не терявший присутствия духа, я вдруг неожиданно потерял его. Ветер кинулся к окну, и снежинки больно ударили меня. Я-закрыл окно и чуть повернулся к свету. Подошел Никифоров.
— Не знаю, доктор, как ты, — пробурчал нервно он, — а я буду жаловаться. Завтра же первой электричкой еду в Москву. Я им там такой разгон устрою. Короче, ох и наваляются же они у меня в ногах.
Никифоров хотел сказать что-то важное. Потому что первое предложение, вылетевшее из его уст, прозвучало примерно так: «Ты, доктор, извини… Но ты, доктор… Короче, тебе надо…»
Но тут дверь раскрылась, и в комнату влетел сельповский грузчик. Он был без шапки, полушубок в снегу. Подбежав к корыту, он с жадностью попил снежной воды. Напившись, пробормотал:
— Хорошо, что теплая, а то бы захворал! — А затем, увидев меня, крикнул: — Доктор, кончай лавочку… Васька-чирик помирает.
Дьякон, отложив в сторону Евангелие, спросил отца Николая, задумчиво смотрящего на играющих в снежных потоках ребятишек.
— Отец Николай, чем вы целый день опечалены? Скажите, может, помощь нужна.
— Никому нет дела до страданий, никому… — перекрестившись, прошептал отец Николай. — Брат идет на брата. Сын на отца. И разве может священник всем помочь.
— Я слышал, доктор просил вас помолиться за прекращение снега… — прошептал дьякон. — Из-за непрерывно идущего снега он не может вовремя поспеть к больным.
— Нет, нет, я не всесильный, — с грустью произнес отец Николай и добавил: — Ну почему я тогда об этом ему сам не сказал? Зачем обнадежил его, осчастливил. Он теперь небось верит в молитву.
— Вот те история, — перекрестился дьякон. — Если доктор всполошился, то и нам несдобровать. К февралю, чего доброго, занесет церковь снегом по самые купола.
— А как власть? — тревожно спросил отец Николай. — Ее тоже снегом занесет?
— Наверное, нет…
— А все потому, что бес, который в председателе сидит, уж больно силен…
Отец Николай и дьякон одновременно три раза перекрестились и поклонились на алтарь.
— Хорошо, что ты о снеге сказал… — прошептал отец Николай. — После Рождества сразу же поеду к архиерею, посоветуюсь, как дальше нам быть…
