Если бы не моя маленькая хитрость, я бы наверняка погиб.

Солнечный свет, попав на растопыренные пальцы, отразился от зеркальной поверхности кольца и, скользнув прямо по глазам Хикоку, метнулся в сторону. Ослепленный на какое-то мгновение, Билл продолжать действовать автоматически и послал пулю туда, где за долю секунды до выстрела находилась моя голова. Затем он опустил свой шестизарядник и с минуту моргал, пытаясь отогнать расплывающиеся у него перед глазами зеленые круги.

Я успел упасть на землю, чем и обезопасил себя от выстрела наугад, и держал рот на замке, зная по опыту, что слух с успехом заменяет Биллу зрение. Мой револьвер был наготове, и я легко мог бы убить этого дикого шерифа, обеспечив себе место в Истории.

Немного проморгавшись, Билл сказал:

— Ну ладно, старина, ты снова меня надул. А теперь вставай.

Я и ухом не повел.

— Вставай и покажи, на что ты способен с оружием в руках, — настаивал Билл, — не то я тебя просто пристрелю.

Повозка остановилась на почтительном расстоянии, и кучер забрался под нее, пялясь во все глаза на происходящее. Звук выстрела в те времена никого не мог поднять с постели, особенно в столь ранний час, поэтому прочих свидетелей поблизости не наблюдалось.

— Ты что, за дурака меня держишь? — рявкнул потерявший терпение Билл, видя, что я не шевелюсь, и три пули вспороли землю в нескольких дюймах от моей головы.

Я даже не дернулся.

— Черт, значит, я все-таки тебя зацепил, — не без гордости констатировал он, приняв меня за труп или, в худшем случае, за тяжело раненного.

Я продолжал тихо лежать с закрытыми глазами.

— Что ж, прости, старина, — раздалось надо мной подобие речи на могиле друга. — Ведь все было честно. Мне пришлось проучить тебя. Теперь же я сделаю все, как надо, не беспокойся: сперва отнесу тебя к врачу, а затем, если ты уже покойник, справлю тебе подходящие похороны.

Вряд ли он произносил эту прочувствованную речь, размахивая револьвером. Скорее всего, его страшный «кольт» снова покоился в кобуре. Придя к такому выводу, я мгновенно вернулся к жизни и, едва он склонился надо мной, ткнул дулом своего «американа» прямо ему в нос.

— Ну что, доволен? — не без ехидства поинтересовался я. — Да я тебя мог уже раз десять отправить к праотцам!

Суровая жизнь отучила Хикока чему-либо удивляться. Он просто хлопнул себя по ляжкам и расхохотался.

— Знаешь, старина, — еле выговорил Билл сквозь взрывы смеха. — Ты… ты самый прожженный мошенник из всех, кого я когда-либо встречал. Но ты… гы-гы… еще и дурак, каких свет не видывал. Да несколько сотен человек отдали бы тебе все, что у них есть, узнав, как ты прихлопнул Дикого Билла Хикока, а ты… гы-гы-гы… упустил такую возможность!

Билл просто корчился от хохота, но мне почудилось в его неожиданном веселье что-то наигранное. В самом деле, он скорее бы предпочел пасть от моей пули, чем чувствовать себя на мушке.

— Что ж, старина, — внезапно посерьезнел мой приятель, — теперь ты по праву можешь рассказывать всем встречным, что надрал задницу Дикому Биллу Хикоку.

— И не подумаю, — ответил я и держал свое слово вплоть до сегодняшнего дня. Но дело здесь вовсе не в моей природной скромности. Просто люди и так слишком много болтали об двух этих длинноволосых милягах, Хикоке и Кастере. Так зачем создавать одному из них бесплатную рекламу?

Его усы разочарованно опустились, но он снова деланно рассмеялся:

— Я собираюсь в Эбелин. Будешь в тех краях — заходи, выпивка за мной. Но будь я проклят, если еще хоть раз сяду играть с тобой в покер!

Мы обменялись рукопожатием, и он, ни разу не оглянувшись, пошел дальше. На его высоких сапогах звякали шпоры, а слабый утренний ветерок развевал длинные волосы.

Все лето семьдесят первого я провел в Канзас-Сити, продолжая зарабатывать покером деньги для нас с Амелией. Два раза меня ловили на мошенничестве. Первый раз один парень легко ранил меня в ногу, но, испугавшись, что наделал много шума, сбежал. Во второй — другой молодчик попер на меня с ножом, и его пришлось успокоить, прострелив руку.

После этих случаев за мною закрепилась дурная слава Становилось все труднее находить партнеров для игры, а те, что отваживались садиться со мной за стол, все время неотрывно следили за моими руками. А когда мне доводилось играть с другими виртуозами револьвера — вроде Джека Голлахера и Билли Диксона, то мне и самому даже в голову не приходило трюкачить. Чем больше узнаешь о стрелковом искусстве, тем с большим почтением относишься к тем, для кого оно стало профессией.

Траты малышки Амелии приобретали чудовищный размах. Однажды, возвратившись в отель, я обнаружил в гостиной здоровенное фортепьяно красного дерева и престарелого немца в очках и бороде, приехавшего аж из Сент-Луис, чтобы настраивать инструмент и давать девочке уроки музыки. Мне пришлось раскошелиться на все, включая билет старика, а также его комнату и трехразовое питание. Это помимо оплаты самих уроков.

Не знаю уж, каким он был профессионалом, но я так и не смог ни разу заставить его сыграть какую-нибудь мало-мальски связную пьеску, старый болван долбил одни гаммы или, вооружившись камертоном, колдовал над струнами и молоточками.

Оправившись от первого шока, вызванного общей суммой счета, я испытал законную гордость за Амелию, выказавшую столь похвальную тягу к знаниям и искусству.

Должен сразу оговориться: Амелия так никогда и не научилась играть хотя бы сносно. То, что вылетало из-под ее пальчиков, больше всего напоминало бродящую по клавишам кошку. Немец просто с ума сходил, орал, умолял, рвал в клочья свою бороду, а однажды, когда моя славная племянница после долгих упражнений в сотый раз ошиблась на одном и том же месте, расплакался, как ребенок.

Месяца через два она сказала мне:

— Дядя Джек, ты не будешь против, если я выброшу этот дурацкий гроб с музыкой? Он мне страшно надоел.

Да, теперь она говорила, как настоящая английская леди, стараясь меньше открывать рот и пропускать слова через нос. Звучало это просто потрясающе.

Разумеется, я согласился, так как желал ей только добра, и купил немцу обратный билет до Сент-Луис. Затем я нанял нескольких бездельников, которые погрузили инструмент на пароход и отправили его вслед за учителем — у меня возникло здравое желание вернуть фортепьяно в магазин, заявив, что оно меня не устраивает, и получить свои деньги назад. Однако, как это нередко случалось в те дни, проклятое суденышко ввязалось в гонку с другим пароходом, его котел взорвался, и оно выгорело до самой ватерлинии вместе с драгоценным инструментом, за который я еще оставался должен магазину 930 долларов. Вместе с ним пропали все документы и квитанции. Возмущению моих кредиторов не было предела, и я едва не угодил в тюрьму за порчу чужого имущества, однако нанятый мною адвокат сумел уладить дело полюбовно: до конца дней своих мне предстояло выплачивать по пятьдесят долларов в неделю. Это не считая двухсот долларов за услуги адвоката.

Со мной как назло уже почти никто не соглашался играть. А тут еще счета из отеля, магазинов готового платья, парикмахеров… Амелия между тем вовсе не отказалась от мысли получить музыкальное образование и сменила немца с пропавшим фортепьяно на грудастую даму, рядом с которой выдающийся бюст Долли казался просто недоразумением. Дама учила пению и клялась, что она родом из Италии, где выступала на оперной сцене в городке под названием Милан. Все величали ее «синьорина Кармела». Когда она разминала свой голос гаммами, к нам сбегались разъяренные соседи со всех этажей, из чего я делаю вывод, что петь синьорина Кармела действительно умела.

Однако она почти всегда была сильно пьяна, и ее едва хватало на эти гаммы, а потом, многозначительно погрозив Амелии толстым пальцем, унизанным дешевыми кольцами, синьорина громко икала, падала на софу и засыпала непробудным сном. Тут я вставал перед непростым выбором: либо дать ей выспаться, что могло занять несколько часов (за каждый из которых я платил по три доллара), либо вернуть ее к жизни, что было связано с некоторой опасностью. Обычно спросонья она принимала меня за своего любовника с дурацким именем Винченцо, и это ужасно забавляло Амелию.

Голосовые данные моей дорогой племянницы явно не превышали ее склонностей к фортепьяно, хотя синьорина Кармела, в отличие от своего предшественника-немца, и отказывалась признать столь очевидную вещь. До сих пор не могу понять, почему столь мелодичный голосок Амелии переходил на ужасающее хриплое карканье, едва она начинала петь. Но я не стал относиться к ней хуже из-за этого. Более того, я по-прежнему поощрял ее стремление найти себя в музыке, однако, когда синьорина заявила однажды, что пора снять зал и устроить там сольный концерт моей племянницы, я, живо представив себе ярость толпы городских меломанов, сдуру купивших билеты, а теперь швыряющих чем попало в хрупкую фигурку на сцене после первой же песни, ответил решительным отказом.

Амелия не стала плакать или кричать, а тихо забралась под одеяло и объявила голодовку. Так продолжалось несколько дней, и всякий раз, когда я входил к ней в комнату, она встречала меня нежной скорбной улыбкой, как бы говоря всем своим видом: ничего, дядя Джек, уже недолго осталось, скоро я избавлю тебя от забот о себе!

Ну что мне оставалось делать! Я сдался. Вскоре я снял небольшой зал, отпечатал программки и нанял мальчишек для распространения билетов в богатых кварталах, поскольку продавать их нечего было и думать. В вечер концерта я тщательно зарядил двустволку и занял в зале самую выгодную со стратегической точки зрения позицию.

Но беспокоился я напрасно. Пришло лишь шестеро, а Амелия так нервничала, что вообще не видела публики. Синьорина же, аккомпанировавшая ей на фисгармонии, так надралась с перепугу, что несколько раз падала со стула, доставляя нам куда больше проблем, чем горстка людей в зале.

Насколько помню, организовать благожелательный отзыв в местной газете стоило мне всего пять долларов. Журналистам в те времена явно недоплачивали, и они за известную мзду готовы были напечатать объявление о собственных похоронах. Но это оказалось единственной моей удачной сделкой: я все еще не расплатился за аренду зала и фисгармонии, с типографией и, разумеется, с синьориной за ее услуги и за сломанный ею стул.

Однако малышка Амелия все приняла за чистую монету, пребывала на вершине блаженства, купила десять номеров газеты с комплиментами в свой адрес и постаралась, чтобы о ее успехах узнал весь отель. Я ни в чем не упрекал свою дорогую девочку, хотя долги мои выросли просто до небес, а на покер больше расчитывать не приходилось. Между тем близился конец августа, и охотники на бизонов готовились к новому сезону.

С сентября по март парень с головой на плечах мог бы заработать две-три тысячи долларов, и я решил рискнуть. Однако это дело, как и все прочие, требовало некоторого начального капитала для покупки специального ружья фирмы «Шарпе», изрядного запаса крупнокалиберных патронов к нему, повозки, мулов, а также найма человека для разделки туш. Да, да, не удивляйтесь, сэр, каждый уважающий себя охотник даже не притронется к ножу, чтобы снять шкуру с убитого им животного. Все они жуткие снобы, что и говорить. Звучит смешно и дико, но сами охотники на бизонов считали себя чем-то вроде аристократии. Самые знаменитые даже возили с собой целую свиту в десять-двенадцать человек, в которую входили кучер, повар, мальчик для мелких поручений и так далее, и тому подобное. Я уж не говорю об их арсеналах: дело в том, что дуло «шарпса» после нескольких выстрелов сильно нагревалось, а ждать, пока оно остынет, часто нельзя, поскольку за это время все стадо, учуяв запах крови и страха, умчится за горизонт.

Все мои проблемы решились сами собой, когда в одном из питейных заведений Канзас-Сити я повстречал человека по имени Оллардайс Т. Мериуезер. Я стоял у стойки, он подошел ко мне и разразился следующей речью.

— Сэр, — сказал он, — уверен, вы простите мою смелость, ведь мы с вами два единственных джентльмена среди всей этой неотесанной деревенщины. Нам наверняка есть о чем поговорить.

— Да ну? — удивился я.

— Именно так, сэр, — энергично кивнул мой неожиданный собеседник и представился.

— Кребб… Джек Кребб, — ответил я, пожимая протянутую руку.

— Кребб? — переспросил он. — Вы из какой ветви этой семьи, филадельфийской, нью-йоркской или бостонской?

Я подумал, что он один из бездельников из восточных штатов, приехавших на запад лечить легкие или что-нибудь еще, так как воздух прерий почему-то считался целебным. Отчаянно нуждаясь в деньгах, я почувствовал сильное раздражение против этого богатого белоручки, и, не заботясь о том, поверит он мне или нет, довольно нелюбезно брякнул первое, что пришло в голову:

— Филадельфийской.

— Жаль, — последовал ответ. — Мой знакомый Кребб был, значит, из нью-йоркской… или бостонской.

Теперь пора его описать. Среднего роста, он казался даже стройным, когда стоял к вам лицом, в профиль же его фигура напоминала котелок. Он был гладко выбрит, носил цветок в петлице, лайковые перчатки, трость с золотым набалдашником и прочую мишуру вроде толстой часовой цепочки, алмазной булавки в галстуке и так далее.

— Вы какой университет заканчивали? Гарвард, Йел? — невозмутимо продолжал любопытствовать тот.

— Первый, — наугад ответил я.

— А я — последний, но у меня осталась куча друзей в Кембридже. Все они из выпусков начала шестидесятых… Например, Монтгомери Бриар, Вильям Уиппл, Бертли Платт по прозвищу Док. Это парни из клуба «Индейский пудинг». Кроме того, Честер Ларкин, больше известный как Чет, или Мускусный Бык, затем — Сизый Голубь… этот из команды «Кенгуру»… Может, вспомнили кого-нибудь?

— Нет, я был в команде «Антилопа».

— Неужели? Позвольте снова пожать вам руку, сэр. Кто из нас, джентльменов, живущих в цивилизованном мире, не знает и не ценит «антилоп»! Ничего удивительного в том, что я сразу вычислил вас в толпе. Породу не скроешь!

Он разглагольствовал таким образом еще минут пятнадцать, и я, устав от потока малопонятных слов, допил свой стакан и собрался уходить. Но Оллардайс внезапно заявил:

— Сэр, у меня нет иного средства, как только воззвать к вашему милосердию. Я в ужасном положении. К несчастью, в отличие от вас, у меня нет крепких моральных устоев и, боюсь, банкирский дом Мериуезеров, во владение которым мне предстоит в скором времени вступить, поймет, что я — колосс на глиняных ногах… Короче говоря, сэр, я увлекся азартными играми и за две недели спустил пять тысяч долларов, которые выдал мне отец на деловые расходы. Телеграфировать ему бессмысленно, и вот я обращаюсь к вам, как к единственному собрату-джентльмену среди толпы этих увальней… Двадцать долларов, мистер Кребб, всего лишь двадцать долларов! Для вас это сущий пустяк, а мне он спасет жизнь! В обмен я предлагаю вам расписку, а в качестве залога — свою алмазную булавку.

Терпеть не могу давать деньги в долг, но упоминание о бриллианте тут же смягчило мою суровую душу: величина камня вызывала уважение, граничащее с восторгом, а что до двадцати долларов, то даже коробочка, в которой он выставлялся когда-то на витрине, стоила по меньшей мере раза в два больше.

Поэтому я не стал дожидаться, пока мистер Мериуезер образумится, и достал свой бумажник.

— Да благословит вас Господь! — едва ли не со слезами на глазах ответил тот, принимая деньги и отдавая мне драгоценную булавку. — Дай Бог, мы еще встретимся при более благоприятных обстоятельствах.

Радость его была столь велика, что он выскользнул из салуна, даже не попрощавшись. Впрочем, меня это мало беспокоило: за двадцать долларов я приобрел настоящее сокровище.

Я расплатился с барменом и, пряча сдачу в карман, случайно обронил свое приобретение. Упав на пол, «алмаз» разлетелся на несколько кусков, наглядно доказав, что за его сияющей огранкой скрывалось обыкновенное стекло.

Выскочить на улицу, догнать негодяя и припереть его к стене, поднеся к носу дуло револьвера, было делом одной секунды. Оллардайс даже не удивился и совершенно спокойно заметил:

— Быстро же вы раскусили мой маленький обман, сэр.

— Точно, — ответил я, — и теперь собираюсь вышибить тебе мозги.

Получив свои деньги назад, я рассмеялся, поскольку всегда с симпатией относился к людям остроумным и храбрым, и, убрав свой револьвер, заметил:

— Я ведь тоже своего рода шулер. По рождению и призванию.

— О сэр, боюсь, что не могу похвастаться тем же. Лет до двадцати я был чист, как слеза младенца.

— И как это мне сразу не бросилось в глаза, — продолжал я, — что штаны на тебе еле держатся, вся одежда выглядит так, словно ее собака жевала, а в башмаке дырка?

— О, я знавал лучшие времена, — с гордостью ответил Оллардайс. — Но удача отвернулась от меня, и выгляжу я довольно плачевно… Однако признай, старина, что техника безупречна. Ты весьма охотно купил ту булавку.

— Святая правда, — кивнул я, — и не урони я ее, тебе бы удалось меня надуть.

— И теперь, — тяжело вздохнул он, — моей грешной особой займется ближайший полицейский участок, не так ли?

— Знаешь, Оллардайс, — рассмеялся я, — твой трюк не так оскорбителен, чтобы терять из-за него свободу. Лично я не выношу тюрем и решеток, так как не верю в их действенность. На мой взгляд, если с кем не поладил, то пристрели его на месте или отпусти на все четыре стороны. Сейчас мне до чертиков нужны деньги, но без известных ухищрений их не добыть. А ты, как видно, по этой части мастер.

Было любопытно наблюдать, как к нему постепенно возвращается чувство собственного достоинства. Он отряхнул шляпу, откинул руку с тростью, и все дефекты его одежды снова точно испарились. Чудо, да и только. Оллардайс действительно был превосходным актером и мог бы заколачивать немало, работая в театрах.

— Сэр, — торжественно произнес он, снимая правую перчатку и протягивая мне руку, — отныне и навсегда — я ваш верный раб.

Оллардайс предложил провернуть авантюру с брошью. Моя роль заключалась лишь в том, чтобы пойти в ювелирный магазин и купить там брошь, которую он присмотрел заранее.

— И сколько она стоит? — спросил я.

— Долларов триста, сущие пустяки, — ответил он и смахнул невидимую пылинку со своего лацкана с таким видом, что человек непосвященный никогда бы не заметил, в каком ужасном состоянии упомянутый лацкан находился.

— Будь у меня триста долларов, — заметил я, — мне бы и в голову не пришло промышлять мошенничеством.

— Мой дорогой Джек, — сказал Оллардайс, — подходя к каждому вопросу, следует оценивать свои принципы в строгом соотношении с тем, что ты собираешься из этого извлечь. Наша цель — две тысячи долларов, и для получения их не стоит даже задумываться о каких-то жалких трех сотнях. Мои многочисленные таланты проявлялись по-разному, в том числе и в области карманных краж. Требуемая сумма будет получена за один вечер. Теперь ты захочешь спросить меня, почему же при такой ловкости я до сих пор не миллионер. Почему, скажем, я не спер твой бумажник вместо того, чтобы всучить фальшивку? Отвечаю. В этом-то и вся загвоздка. Каждый человек имеет определенное представление о себе как о личности. Условно говоря, создает формулу самого себя. Я мошенник, Джек, и должен строго блюсти кодекс своей профессии, если хочу жить в мире с самим собой. Допускает ли мой кодекс залезть к кому-нибудь в карман? Да, но только если это не самоцель, а средство достижения чего-то большего. Стоит мне забыться, и пальцы потеряют былую ловкость, меня поймают с поличным и посадят за решетку, как жалкого воришку…

Этот плут мог философствовать неделями, и я прервал его, заявив, что пора приниматься за решительные действия. На следующий вечер он вернулся с деньгами. Нет сомнений, мой новый знакомый был законченным проходимцем, но, похоже, в его рассуждениях крылось разумное зерно, — по крайней мере, ему удалось справиться с соблазном пропить три сотни в ближайшем салуне, и он принес их для общего дела.

Настал мой черед. Я взял деньги и отправился в первоклассный ювелирный магазин «Коллер и К°», где и купил описанную мне ранее брошь. Ошибиться я не мог, все совпадало в точности: золотая пластина в форме сердечка с рубинами по краю и маленьким бриллиантиком в середине. С меня спросили четыреста долларов, я же предложил триста и сделал вид, что собираюсь уходить. Они согласились. Меня явно приняли за разбогатевшего фермера с кучей денег в кармане, увлекшегося какой-нибудь смазливой шлюшкой, что для Канзас-Сити было более чем обычным явлением.

На следующий день в магазин зашел Оллардайс и, узнав, что брошь продана, устроил настоящую истерику. Он, мол, едва дождался своих ежемесячных пятисот долларов и сразу же бросился покупать украшение, которое присмотрел на витрине для своей невесты. И вот теперь…

Оллардайс так сокрушался и переживал, что в залу вышел сам Коллер и проводил безутешного покупателя в свой кабинет.

Старый ювелир решил заняться этим делом лично.

— Помилуйте, сэр, — развел руками он, — мы и представления не имели, что эта вещица так вас заинтересовала. Однако окажите нам честь, посмотрите другие украшения, кто знает…

Но Оллардайс вновь заметался по комнате, стеная и заламывая руки. Нет, совершенно исключено! Ничто другое его не интересует. Боже, какая потеря!

— Видите ли, сэр, — вконец растерялся старик, — мы получили ту брошь в одном экземпляре… но позвольте мне телеграфировать в Нью-Йорк, и я уверен, через пару недель нам пришлют еще одну, точно такую же.

Услышав о Нью-Йорке и двух неделях, Оллардайс упал в обморок, и Коллеру пришлось послать одного из продавцов за стаканом воды для клиента. Тот быстро пришел в себя. Две недели! Нет, это совершенно невозможно. Завтра же он собирался уехать в Сан-Франциско к невесте. И если магазин вернет ту брошь или достанет ее точную копию до отправления его поезда, то он согласен заплатить вдвое, нет, втрое больше против первоначальной цены.

Коллер чуть не задохнулся от неожиданности, но сработал его профессиональный опыт, и он быстро проговорил:

— Это вполне возможно, сэр, вполне возможно… А цена ее была… была тысяча долларов, насколько я помню.

Оллардайс беспечно махнул рукой:

— Значит, я заплачу вам три тысячи. Но поторопитесь, ваше время истекает завтра в полдень. Я остановился в отеле «Эксельсиор».

И ушел, оставив визитную карточку.

Покупая брошь, я тоже как бы случайно обмолвился, где живу.

Проводив необычного клиента, ювелир тут же бросился ко мне. Мне не хотелось посвящать Амелию в свои дела, и я проводил его в спальню, плотно закрыв за нами дверь. Тому была еще одна причина: девочка как раз занималась с синьориной Кармелой, и скрежет их пения мог сорвать переговоры.

— Мой дорогой мистер Кребб, — начал старый лис, — случилась ужасная вещь. Эта брошь была куплена и полностью оплачена другим джентльменом еще до вашего прихода. Однако нерасторопный продавец забыл поставить меня в известность. Скажите, не мог бы я вернуть вам деньги и забрать брошь? В качестве компенсации за моральный ущерб могу гарантировать вам десятипроцентную скидку на наши другие товары.

Я мысленно хохотал до слез. В самом деле, все участники событий были обманщиками, пытающимися как можно успешнее надуть друг друга. Взять хотя бы старика Коллера, ожидаемая прибыль которого составляла две тысячи семьсот долларов в обмен на смехотворную скидку.

Разумеется, никакой симпатии к нему я не испытывал и заявил, что возврат броши вообще не подлежит обсуждению, поскольку моя маленькая племянница, знаменитая певица, просто влюбилась в нее, и я скорее перережу себе глотку, чем разлучу их. Кроме того, покупка состоялась совершенно легально, с соблюдением всех правил и законов, и если он занимается какими-то темными делишками, то меня это не касается.

Тогда он предложил мне больше заплаченного, и так, шаг за шагом, добрался до искомой суммы — двух тысяч. Я не подгонял его, опасаясь, что, если назову ее ему сам, он тут же скончается прямо у меня на ковре. Сразу видно, что в этом деле я был еще новичком.

Наконец мы ударили по рукам, и он достал пачку долларов, увидев которую я пожалел, что не поднял его еще на пять сотен.

Минут через двадцать мы встретились с Оллардайсом в баре для подведения итогов.

— Я зарегистрировался в «Эксельсиоре», — сказал мой приятель, — и оставил для Коллера у портье записку следующего содержания: «Планы поменялись. Уезжаю на недельку поохотиться в Топеку. Наш уговор в силе. Вернусь и заплачу». Это несколько прикроет мое поспешное бегство из города.

— И куда ты собрался? — полюбопытствовал я.

— О, в Сент-Луис. Там меня никто не знает. А как ты, Джек? Я бы и тебе советовал убраться из Канзас-Сити. Коллер пока ничего не сможет доказать, но вскоре все поймет и доставит тебе кучу неудобств. Не хочешь отправиться со мной? У тебя есть способности.

Он ничего не знал об Амелии, поскольку я предпочитал держать этого плута подальше от своего отеля.

— Пока не знаю, — ответил я. — Мне все же кажется, что лучше поохотиться на бизонов.

— Что ж, мы славно поработали, Джек.

— Да, Оллардайс, и я от души желаю тебе успехов в любом надувательстве, которое тебе придет в голову предпринять.

Он ушел, и больше я его никогда не видел.

Я закупил необходимое снаряжение и, что самое главное, нашел наконец школу для Амелии. Это было довольно снобское заведение под названием «Академия юных леди мисс Уомсли». Сама мисс прибыла то ли из Англии, то ли еще откуда-то, о чем ясно свидетельствовала ее речь. Например, вместо слова «половина» она произносила «плавина», но подобный акцент настолько очаровал Амелию, что все мои сомнения исчезли. Как-то навестив ее там и спросив, не скучает ли она по синьорине Кармеле, я услышал:

— Не смяши мня, дядь Джек.

Она всегда была способной ученицей.

Да, совсем забыл сказать, что я обзавелся всем необходимым для охоты в Колдуэле. А что до Канзас-Сити, то я удрал оттуда в первую же ночь после получения денег, оставив все счета на произвол судьбы. Полагаю, я должен по ним до сих пор.

Охотники на бизонов собирались на юге Небраски и двигались к реке Колорадо в Техасе. В местах, не затронутых строительством железной дороги, бизоны собирались в огромные стада и кочевали до самых границ Канады. Еще в 1871 году на южных равнинах паслось более десяти миллионов бизонов. К 1875-му с ними было покончено. Я и сам в меру сил принял участие в этой грандиозной бойне. Деньги тогда, как, впрочем, и сейчас, играли первую роль, а платили за шкуры очень неплохо. Их использовали в основном для изготовления приводных ремней, а также обуви и зимней одежды.

Если вы охотник за шкурами, то у вас просто нет времени заниматься мясом убитых вами животных, разве что удастся отрезать язык или кусок помягче себе на ужин. Большинство же туш так и оставалось там, где настигала их пуля; одних обгладывали волки, другие разлагались на солнце. Позже выяснилось, что из костей получается отличное удобрение. В прерию отправились повозки, кости собирали, измельчали и продавали фермерам.

Прежде чем винить нас, охотников, во всех несчастьях индейцев, следует учесть, что, несмотря на изобилие бизонов, голодали они и до строительства «Юнион Пасифик», да и вообще до появления белых людей на их земле, поскольку у них не было ни лошадей для охоты, ни ружей. Вообще как-то трудно поверить, что исчезновение бизонов целиком и полностью дело наших рук, особенно если вспомнить целые океаны мохнатых спин, растянувшиеся на двадцать миль.

Однако, сэр, мне бы не хотелось злоупотреблять вашим вниманием и вдаваться в подробности охоты, она, в конце концов, всего лишь мелкий эпизод в моей жизни, не более того. Да и тема эта не столь уж приятна…

Скажу лишь, что мы с приятелем заработали даже больше, чем ожидали. После возвращения в Колдуэл у меня на руках оказалось несколько тысяч долларов, и я отправился назад в Канзас-Сити, узнать, как идут дела у Амелии.

Но прежде моя дорога пересеклась с тем самым парнем со странным именем, что работал до меня погонщиком мулов на маршруте Сан-Педро — Прескотт, Аризона. Помните Уайта Эрпа? Вот об этом я и собираюсь рассказать.