ВОТ И ВСЕ, ПО-МОЕМУ. СЕЙЧАС, КОГДА Я СЛУШАЮ ЭТУ вечную симфонию человеческих голосов, мне словно бы не хватает в ней привычной счастливой гармонии, оркестр лишился одного инструмента, и в музыке теперь всегда будет звучать нежная печаль. Она больше никогда не тронет меня так, как раньше, когда я думал, что могу различить тот голос, ее голос. Но теперь есть еще вы, и вы всё знаете, и мы с вами, что бы ни происходило, обрели нечто, что останется с нами, пока мы этого будем хотеть, что будет противостоять времени, возрасту, пространству, материи и всему миру. Назовите это любовью, назовите это памятью; это вечно. Назовите это романом — но я всегда буду с вами, и вы всегда будете со мной. После этого мы с вами уже не материя, не инертная масса вещества, а содержание, то, что действительно живо, потому что живет в душе, вне плоти, вне страниц. Это любовь. Можете выкинуть меня, бумагу с типографской краской и картон, но вам никуда от меня не деться.

Таким образом, как я полагаю, нам больше нечего сказать друг другу, за исключением, да, может быть, за исключением того, что вам хочется узнать, как я попало туда, где наши пути пересеклись. Просто для полноты картины. Помните, где вы на меня наткнулись? Так вот, мысленно представьте себе это же место действия немного раньше, на несколько часов, а может быть, и недель. Но тогда женщина с изумительно пышными белокурыми волосами, упругой, тяжелой грудью, покачиваясь на каблучках, отточенных, словно фразы в рекламе пива, толкала инвалидное кресло с мужчиной, закутанным в одеяло так, что только голова торчала. Они подошли к тому месту, где вы нашли меня — мы с вами знаем, где это было, — и осмотрелись по сторонам. Женщина достала из-под одеяла книгу. Она положила меня туда, украдкой, чтобы никто не заметил. И повезла коляску прочь.

— Ты по-прежнему любишь меня, даже таким? — спросил он, когда они отъехали.

— Ты идеален. Особенно теперь. Конечно, я тебя люблю.

КОНЕЦ

 

Вертикаль страсти

Теория заговора

Постскриптум

КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ЗАГОВОРА СТРАСТИ

Не стану утверждать, будто бы нижеследующее изложение точно воспроизводит все, что с присущей ему непринужденностью рассказал мне молодой человек в том тихом кабинете. Но можно надеяться, что оно ознакомит вас с основными характерными особенностями в функционировании той системы, которую я до нашей беседы представлял себе чисто умозрительно.

Во все время рассказа молодой человек не переставал улыбаться, поднимая свою чашку из прозрачного фарфора с грациозностью гейши и отпивая так бесшумно, что чай, казалось, попадал в его уста посредством левитации.

— Разумеется, описанная вами система имела международную историю, она не была разработана исключительно британским… как вы это называете? — Он пролистал мою рукопись. — …британским Государством. Какое-то неприятное слово… Мы, специалисты, предпочитаем называть это Комитетом.

— И пусть любовь не была британской по происхождению, но, как и со многим другим в мире, именно мы внесли главный вклад, изменив оргструктуру любви и превратив ее в то, чем она является сегодня, во всемирный стимул, — продолжал он.

— И этот вклад был… — поинтересовался я.

— Приватизацией.

— Мы, э-э, британцы, приватизировали любовь?

Молодой человек кивнул, поджав губы:

— Полностью. Вы должны понять, что поддержание эмоции любви, как бы его ни осуществлять, становится слишком трудной, слишком грандиозной задачей для Комитета, особенно с учетом требований, которые предъявляет постоянный рост населения и тому подобные факторы. Можно напечатать побольше денег и выиграть войну, но массовая пропаганда требует множество ресурсов, специалистов, издателей, распространителей, мучеников, пророков и так далее — словом, целую индустрию массмедиа. «Государство» просто не сможет быть всемогущим, когда это потребуется В начале девятнадцатого века любовь пошла с молотка, а через несколько лет большинство цивилизованных стран, все еще культивировавших ее, последовали нашему примеру…

К этому времени я настолько запутался, что сидел тихо, словно в коконе. Молодой человек вздохнул с тем фальшиво снисходительным терпением, на какое способна только юность, и попытался объяснить суть:

— Вы были правы относительно государственного регулирования эмоции любви. Знатные дамы, потом короли и князья создали миф о любви и убедились, какими необоримыми чарами он покоряет человеческие сердца, сердца их подданных. Своей стабильностью Британская империя обязана романтике. Империя была построена на неверно истолкованных идеях рыцарства. Мифологема рыцарства появилась в эпоху куртуазной любви. Наша армия столетиями носила пламенно-красные мундиры, словно наши воины были неуязвимы, ибо правы перед Богом. Что полностью основывалось на романтической фантазии, будто бы в рыцарском поединке побеждает правый, а не сильный. Образ английского джентльмена, хладнокровного, невозмутимого, вежливого и отстраненного, основан на той же иллюзии, на полностью выдуманных рыцарских качествах. Реальные средневековые рыцари насиловали, жгли и грабили при любой возможности. Но этот рыцарь, прообраз джентльмена, созданный в романтической литературе, до сих пор с нами. Нам до сих пор нравится думать, что мы можем быть похожи на него. Мы даем себя увлечь своему воображению и не хотим признавать суровые реалии жизни. И только потому, что страна наша так богата благодаря безжалостной эксплуатации природных ресурсов наших колоний, может наш народ позволить себе тешиться такими экстравагантными фантазиями, как рыцарство и любовь. Летом ли, весной ли — воображение умирающих с голоду африканцев даже на минуту не посещают мысли о романтической любви. Им не до того, чтобы фантазировать. Наше романтическое мировоззрение всеми силами игнорирует невзгоды и тяготы. Это наркоз, да, это наркотик, опиум. Любовь — наши лепестки лотоса. Съев их, мы забываем, мы забываем обо всем на свете.

Тем не менее эта фантазия в нашей жизни остается активной и доминантной составляющей. В нашей стране читают больше, чем в любой другой. Мы — народ эскапистов. Читателей и мечтателей. У каждого из нас где-то таится своя романтическая мечта, свой романтический домик в деревне с романтическим садом из роз. И это относится не только к нам. Америка вскормлена и вспоена «американской мечтой», которую до сих пор срыгивает.

Но знаете что? Мечтатели — не люди дела. Комитету никогда не нужны были люди дела, потому что они способны перевернуть мир.

С самого начала знать поручала поэтам, писателям, художникам и прочим людям искусства поддерживать миф, который поразил человеческое воображение, вести летопись небесного рая на земле.

Эти художники, все они состояли в королевском Комитете. Они усердно завораживали людей своими чарами. Человеческое воображение, мечта, удовлетворение потребностей, жажда россказней. Эти рассказчики вывели нас на дорогу, с которой нам уже не свернуть. Кстати, Чосер был одним из лучших среди первых пропагандистов.

— Чосер участвовал в… э-э, заговоре?

— Государственный служащий во всех отношениях, начинал на таможне, стал придворным поэтом. Рыцарские истории, подражание Боккаччо и так далее. Да и Шекспир тоже. Обожаю читать всякие академические домыслы о том, кем был Шекспир. Нет чтобы задаться простым вопросом — почему мы так мало знаем о величайшем писателе мира и рекламном гении в пропаганде любви?

Да потому что он всю дорогу был госслужащим! Госслужащими, точнее.

— Шекспир? — перебил я, не веря своим ушам.

Молодой человек кивнул:

— «Shake-speare», это же значит просто «копьеносец». Понимаете, на театральном языке — безымянный статист, он выходит на сцену и только всего и делает, что взмахивает своим копьем. «Шекспир» — и есть такой аноним. Это анонимный автор, потому что он никогда не существовал. Если хотите знать — уверен, что хотите, — нам нужен был литературный канон, произведения, которые бы классически описывали любовь и ее сюжеты, с момента своего появления заставили бы людей восхищаться ею. Его пьесы, стихи и все прочее были написаны целой группой «людей короля», целой командой госслужащих. А половина из них участвовала и в создании «Библии короля Якова». Почему, по-вашему, сорок шестое слово в 46-м сонете — Shake, а сорок шестое слово от конца 46-го сонета — spear? Ребяческая шутка спецслужб.

Далее любовь воцарилась без помех, как божественный дар, орудие контроля над массами, дополнение к религиозной пропаганде. Любовь и религия никогда не соперничали, как вы это представили, наоборот, у них был брак, заключенный на политических небесах.

А потом были Кромвель и революция, и Комитет утратил всякое влияние. Откуда этим бедолагам из Парламента было знать, что народом управляют с помощью любовного недуга, а не с помощью декретов и нравоучений? И Джон Мильтон, он мог бы стать лучшим, затмить величием Шекспира, это первый поэт-сверхличность; если бы в его время Комитет действовал… А так — забудь о любви, сплошь скорбь и пламя, сера, война, мораль и слепота. Никакой романтики, в этом была его проблема и проблема всей политики Парламента. Даже сегодня мы считаем, что роялисты пусть и не были правы, но были романтиками, а «круглоголовые», хоть и правы, были бунтовщиками.

Потом началась Реставрация, и, в сущности, с тех пор все покатилось под горку. Карл II, неопытный король, так и не оценил идеологические усилия Комитета. Может быть, он был прав. Драйден и прочие старались, но возобладали сатирики и распутники. Рочестер стал дурным примером, оставленным нами для публики, и даже Церкви пришлось, скрепя сердце, осудить его под конец жизни за полный разврат. Как там? — улыбнувшись, он процитировал:

Со всей определенностью стало ясно, что пора что-то менять, к концу восемнадцатого века, когда Комитет столкнулся с «Клубом адского пламени». Предельно развратное заведение, где девственниц приносили в жертву на фаллический алтарь общества. Принц Уэльский, премьер-министр и архиепископ Кентерберийский входили в число членов клуба, и в известной степени именно из-за их упадочных настроений, самодовольства, растленности нами были утрачены американские колонии. Когда это произошло, Комитет буквально сделал судорожный вдох. Америка восстала, Франция восстала, и ни в той, ни в другой стране свыше столетия не могло быть ясного понимания любви. Фактически вплоть до появления таких средств увеселения, как фонограф и целлулоидная пленка. С тех пор как Кромвель возглавил немытую чернь, не представлялось лучшей возможности навязать республике слабое и некомпетентное правительство. Комитет опасался утратить контроль навсегда и привел в действие план, состоящий из двух частей. Во-первых, он уполномочил Джона Уилкса, некогда — члена того самого «Клуба адского пламени», возглавить революцию, которая никогда не сможет быть успешной, чтобы к народу наконец вернулся почтительный страх перед властями. Затем, в начале девятнадцатого века, операция Комитета по любви вступила в завершающую фазу. Любовь снова вышла на первый план, заняла свое место в политически зрелом и нравственном обществе Комитет заказал создание романтизма. Вордсворт, Колридж, Китс, Шелли, Байрон, лучшие писатели эпохи, лучшие художники того времени, — все они были мобилизованы, чтобы восстановить главенство любви и романтики. До сих пор мы живем их наследием. Любовь к одной женщине, страсть, чувства, цель и смысл жизни! Жизнь, любовь, любовь, жизнь. Все это было сказано тогда, все было создано воображением романтиков. Вернулись порядок и стабильность.

Далее, в 1819 году, когда все спорили о «Питерлоо», тревожась, не означает ли это начало новой английской революции, началась другая революция, не такая шумная, но гораздо более важная.

Понимаете, расходы на поддержание романтической идеологии становились огромными, просто недопустимыми. Пример Индии и других колоний доказывал, что дело идет лучше, когда организацией занимается частный сектор. И тут один гений изобрел любовь, которую можно есть. Ну, не совсем так. В швейцарском Веви этот парень, Кайле его звали, Франсуа-Луи Кайле, изобрел твердый шоколад. Внезапно на рынке появился ходовой товар, компактная любовь, точнее, его употребление действовало как любовь, это лакомство стимулировало выработку в мозгу тех же самых химических веществ, эндорфинов и прочее. Комитет ухватился за возможность продать этот маркетинговый ингредиент любви концернам, которые хотели торговать таким удивительным продуктом.

Эта коммерческая сделка преобразила мир. Компании, первыми купившие права на любовь и шоколад, сейчас стали крупнейшими в мире транснациональными корпорациями; возможно, когда мы вступим в эру глобализма, останется только один производитель продуктов питания — «Нестле». При продаже Комитет возложил на коммерческий сектор обязанность пропагандировать любовь, обещав принимать меры против любой угрозы, опасной для системы в целом. Ну, наподобие этой, — молодой человек показал на мою рукопись. — Наверное, самой грязной частью сделки 1819 года было соглашение избавиться от людей, так прекрасно подготовивших почву для товара. К сожалению, эти поэты были идеалистами до конца, ни один из них не согласился войти в бизнес или утихомириться по-хорошему. В течение пяти лет Шелли, Байрон и Китс были убиты, Колридж стал наркоманом, а Вордсворт в своем Озерном краю превратился в изгоя общества по причине его превратно понятых отношений с собственной сестрой. К 1824 году романтики практически исчезли со сцены, и открылся путь для полной коммерциализации любви. Любви, которая для нас предотвращает революции, а коммерсантам помотает продавать шоколад и, собственно, все остальное, что только продается на мировом рынке.

Итак, в наше время по-прежнему существует подкомитет, который следит за сохранением тайны любви, и именно он, друг мой, уладил для вас это деликатное дельце, — закончил мой собеседник.

Добавить здесь было практически нечего, я слишком хорошо это понимал. И только когда я уже собирался уходить, молодой человек схватил меня за руку и тихим угрожающим тоном произнес:

— Если вам вздумается шепнуть кому-то хоть словечко об этом, вспомните, что произошло с Бартом.

Ролан Барт, французский академик… Может быть, мой собеседник полагал, что я тоже могу стать всемирно известным культурологом, главой престижного колледжа? Нет, я в этом сомневался. Я размышлял над его словами, выходя из здания на набережной Миллбанк. Что случилось с Бартом? Его переехал фургон из прачечной. Ничего особенного в этом нет. Но потом я вспомнил, что это произошло после обеда с Франсуа Миттераном, плотью от плоти французского Государства. А как называлась книга, из которой ему удалось опубликовать только фрагменты? «Дискурс влюбленного». Не пришел ли он к тем же выводам, что и я? Не был ли он достаточно мужествен, чтобы презреть угрозы со стороны своего Государства? Я осознал, что молодой человек оставил мне для размышлений недвусмысленную угрозу, и переходил улицу с повышенной осторожностью.

И все же тяжесть свалилась с моих плеч. Я узнал правду. Я обещал хранить тайну, но уже в тот момент, когда подписывал бумаги «Просперо, герцога Миланского», я знал, что должен передать это знание другим людям, передать любой ценой. Оно слишком грандиозно для скромного вместилища моего ума. Если не удалось Барту, это сделаю я, не удастся мне — найдется еще кто-нибудь, пока истина не выйдет наружу, но она должна открыться, потому что провозглашение истины в конечном счете остается единственной абсолютной обязанностью человека в человеческом обществе.

Итак, теперь вы знаете. Вам остается только молиться, чтобы никто не узнал, что вы знаете.

Конечно, если хотите, вы можете закрыть эту книгу и не верить ни единому слову в ней, но перед этим задайте себе один-единственный вопрос.

Если любовь, такая могущественная и такая прекрасная, опасная и желанная, тираническая и сулящая свободу, гипнотическая и завораживающая, такая властная, почитаемая и грозная, какой мы ее знаем, так никогда и не была поставлена на службу Государству, то по какой же причине?