1

Эх, Москва, Москва! Что иногда творишь с людьми, каким неожиданным боком поворачиваешься к ним!

Да разве мог подумать Гриша, до чего доведёт столица? И в голову прийти не могло такое. А ведь как хорошо было задумано! И на тебе! Точно обухом по башке. Да кто! Самые что ни на есть близкие — жена и дочь, которым доверял как себе. Даже больше, пожалуй. Потому больше, что на самого себя иногда не надеялся. Это случалось, когда отказывала, как он сам говорил, третья тормозная система. Конечно, читатель уже догадался, когда у мужика отказывает эта самая «третья тормозная система». А потому на этом останавливаться не будем. Скажем только: в такое «бестормозное» время забывал о тех острых углах житейских, о которые не раз уже бился, отвязывал язык, не смотрел ни на кого и ни на что, припечатывал слово кому угодно — будь это сельский или колхозный голова, агроном или кто-то иной из «комсостава». И не ради вящего ворчания или скандала. Таков уж был характер. Долго держал внутри себя. До тех пор, пока не становилось невмоготу. И когда потом перед ним оказывался тот, кому, как считал он, нужно было открыть глаза на непорядки в селе или в колхозе, не выдерживал. Высказывал всё, что нагорело на душе. Сколько раз попадало за это! А всё равно уняться не мог. Даже с трактора ссаживали, заставляли пасти колхозных коров. (Это его-то, механизатора, которому что трактор, что комбайн, что автомобиль — друзья-приятели!) Ничего. Выдержал. Стерпел. А куда денешься? Две дочери. Кормить надо. Одевать-обувать. Да не абы как. Они ведь девочки. В лохмотьях не походят. Потому и не спорил насчёт работы. Брался за всё, что ни заставляли. Летом и стадо пас, зимой и на ферме работал: кормил-поил скотину да убирал за ними. И на другие работы выходил, когда дело случалось. Всё копейку зарабатывал. Добытчиком в семье, можно сказать, был один: жена почитай уже лет десять нигде не работала — дали пенсию по болезни. Третью группу. Что это за деньги? Еле-еле себе на лекарства. Да ведь куда деваться? И за то спасибо.

Даша, жена, работала в школе. Учила детишек. Всё было хорошо. Только вот после вторых родов долго не могла оправиться. Да и потом, когда, казалось, более или менее нормализовалась, голова частенько побаливала. Не выдерживала шума. Никакого. Даже громкий звук телевизора причинял ей страдания. Иногда даже сваливал в кровать. Поэтому девочки смотреть фильм какой-то, а тем более, концерт уходили к соседям или к подружкам — жалели маму.

Семейный путь гладким никогда и ни для кого не бывает. Рытвин да колдобин на нём всегда вдосталь. Конечно уж, и Гриша не раз спотыкался на них, шагая по этой дороге. Бывало, и под хмельком домой приходил. Жена — слово, он — два. Поругаются. Однако руку на неё ни разу не поднимал. Чего не было, того не было.

На вид Даша оставалась такой же привлекательной, как и в молодости. Удивительно: ни годы — а ведь скоро полсотни стукнет, ни болезни (оно понятно: все болезни — от нервов) не испортили её красоты. На лице — ни единой морщинки, как к этому времени бывает почти у всех женщин её возраста. И кожа не загрубела — до сих пор гладкая и мягкая, как у девушки. Конечно, себя берегла. Не забывала выпить ни одной таблетки и каждую — вовремя, как предписано было врачами. С каждым годом лекарств становилось всё больше. Всё больше приходилось за них и платить. Да деваться некуда. Жить каждому хочется. Даже очень больным. А может, им ещё сильнее. Кому пожелается считать себя второсортным человеком? Конечно уж, никому.

Гриша это прекрасно понимал. Поэтому сам хлопотал о путёвках в санаторий для неё (добро хоть, в районе свой человек есть, тот всё помогал) и никогда не жаловался, когда Даше в очередной раз приходилось ложиться в больницу. А такое случалось часто: два-три раза в год. И не меньше, чем на месяц. Все дела оставались на нём. Истопить печь, подоить корову, процедить молоко, снять сливки, посуду вымыть, масло спахтать-собрать, свиньям корм сварить, накормить, убраться во дворе, телёнка на попас отвести, напоить… Да разве мало дел в хозяйстве! Без конца. Крутись целый день — и всё равно все не переделать. Кроме этого, надо же и на работу выходить. А если жена попадала в больницу в страдную пору: когда сено заготавливать или картошку выкапывать, тогда Грише и вовсе невмоготу становилось. Хоть и болела она, однако польза от неё по дому всё-таки была немалая.

Девчонки подрастали, и всё больше дел доставалось им. Больше всего, конечно, старшенькой. Лет пяти-шести начала полы мыть, грядки полоть. Подружки в куклы играют — она отцу помогает. Потом ещё больше дел на себя взяла: пищу готовить, стирать. Жаль её было, да нужда заставляла. Зато подрастала ко всякому делу ловкой, человеком, а не баловнем, кто умеет только лицо мазать да наряды выпрашивать.

Плохо ли, хорошо ли (кажется, не совсем худо), но дочек вырастили-выучили; старшая вышла замуж и жила в Самаре.

Потом наступили непонятные времена, которые назвали перестройкой. В колхозе за работу платить вообще перестали. Еле-еле успела выучиться вторая дочь, Таня. Закончила институт, весь город обегала — нет работы. И зачем столько лет мучилась с этой учёбой — стать безработной с дипломом? Дома сидючи никто твой диплом не спросит. Молодёжь из села понемногу стала разъезжаться по разным городам. Большинство — в Москву. Там работа почему-то была, и для всех. Глядя на подруг, уехала туда и Таня.

Как и старшая, скоро вышла замуж. Понятно! Обе красивые — в мать. Для девушки же это — первое дело: попасться на глаза парням.

Родилась дочь, назвали Вероникой. Год не работала, сидела с ней. И хотя, по их словам, платили неплохо, мужних денег не хватало. В Москве жизнь дорогая. Пришлось и ей выходить на работу. Куда девать маленькую? Снова с поклоном к матери. Приезжай, мол, к нам, внучку нянчить. Не раз перечитывали эти письма с просьбами, судили-рядили и наконец порешили Гриша с Дашей: ничего не поделаешь, надо снова помогать. Другого выхода нет. Придётся ей с годик в Москве пожить. Потом, глядишь, ребёнка в садик определят. Тяжело, конечно, будет Грише, но он обещался не разорить хозяйство до её приезда.

Даша уехала, и остался Гриша один. Надеяться теперь не на кого, все дела — на нём самом. И баню истопить, и постирать, и еду приготовить, посуду вымыть, корову подоить, молоко до дела довести, огород полоть-поливать… Поначалу тяжко пришлось. Однако мало-помалу привык. Ведь и лошадь, если долго не запрягать, не желает в оглобли лезть. Но разок-другой запрягут — и перестаёт артачиться.

Про Гришу так не скажешь — давно не запрягали. Никогда не переставал ломать хребет и дома, и на работе. Только теперь на него свалилось столько дел — присесть некогда.

Сено заготовить помог старший брат с сыновьями. И самим, конечно, некогда, страда, однако как не помочь в таком спешном деле? Да в одиночку тут никак и не справиться.

Времени не было даже на Дашины письма ответить. Вначале они приходили каждую неделю, жена всё беспокоилась о скотине, о делах, как он там один управляется. Потом — за две недели одно письмецо, дальше — в месяц одно. А за последнее время и вовсе перестала писать. И Даша, и дочь замолчали. Ни письма, ни весточки. Если поначалу немного даже сердился за то, что в письмах поучает, как да что делать — или сам не знает! — теперь нехорошо становилось на душе из-за другого: стал чувствовать себя брошенным-забытым.

Да и по жене соскучился. Как же иначе, почитай, всю жизнь вместе прожили. И на такой срок оказались в разлуке. Эх, жизнь, жизнь!..

И внучку повидать охота: скоро два годика исполнится, а видел только на фотографии присланной, да и там в пелёнки закутана, только носик и виднеется.

Потому Гриша и собрался в Москву. Дел теперь осталось всего ничего — поздняя осень, считай, зима уже. Скотина давно во дворах, корову доить не надо: в запуске. Забил свинью, чуть не половину отделил для гостинца: больше не унести. Кроме мяса собрал топлёного масла, яичек, лучку-морковки. Овощи выбрал, конечно, самые добрые, покрупнее. Набралось две сумки, тяжеленные оказались. На три-четыре денька оставил присмотреть за оставшейся скотиной брата с женой. Те обещались кормить-поить до его приезда. Ничего, мол, теперь и им с делами полегче, как-нибудь справятся. Езжай, мол, повидай внучку, а как же.

Повидал!

2

Нужный дом, где проживала Таня с семьей на квартире, найти было несложно: бумажка с адресом в кармане, язык — при себе. Поднялся на лифте на четвёртый этаж, нажал кнопочку звонка. Дверь не открыли. «Это называется — приходи в гости, когда меня дома нет, — огорчился Гриша. — Куда подевались все? Нынче же выходной». А он рассчитывал приехать, когда все дома. И не объявляя наперёд. Гостинцем. Сюрпризом. Вот тебе и сюрприз! Потоптался-потоптался за дверью — делать нечего, спустился вниз. На крыльце подъезда прикурил сигарету и не спеша огляделся по сторонам — он ведь здесь был впервые. Место ему понравилось. Четыре высоких дома поставлены колодезным срубом, между ними — с футбольное поле размером свободное пространство. Точнее сказать, оно не было свободным. Возле всех четырёх домов на специально устроенных стоянках — разного цвета и размера машины. Вся остальная свободная площадь огорожена невысоким металлическим заборчиком, за которой — качели, горки, песочницы, домики, лестнички и прочая детская радость.

Видать, молодёжи в этих домах проживало много: и на качелях, и на горках, и на лестницах, несмотря на прохладу, возились детишки, воздух был полон их голосами.

По периметру этой площади виднелись голые низкие кустики и деревца, под которыми установлены скамейки, выкрашенные в разные цвета; они оживляли серо-беловатый окружающий фон. На некоторых сидели старушки или молодые мамы, иногда по двое на скамье; они разговаривали между собой и покачивали коляски с малышами. Иные же неспешно толкали коляски по узким асфальтовым дорожкам, очищенным от снега.

«Может, и моя где-нибудь здесь? — подумал Гриша. — Пройдусь-ка от нечего делать».

Поправил перекинутую через плечо одну сумку, перехватил в другую руку вторую, перешагнул через заборчик и двинулся по детской площадке. Неспешно сделал круг. Однако ни среди прогуливающихся, ни среди сидящих с колясками Даши не было. Не оставалось ничего иного, как дожидаться, когда появится кто-то из своих.

Устроил свою ношу на пустую скамеечку, сел рядом и снова закурил. Но без движения долго не высидел. Зимняя прохлада скоро начала спрашивать, как его зовут. Пришлось встать и начать прохаживаться.

Когда заканчивал уже третий круг по периметру площадки, из-за угла дома, наконец, появилась Таня. Еле узнал её: никогда не видел такою разодетою (городская барышня, да и только). И на вид изменилась. Понятно, теперь она не девушка — мать. Перед собой катила детскую коляску. Гриша полагал, вслед за нею появится с какими-нибудь пакетами и Даша. Наверное, в магазин ходили. Пока одна покупала, другая с ребёнком гуляла. Однако Даши не было. Да и Бог с ней. Одной Тани хватит — замёрз изрядно, согреться бы.

Гриша заторопился к скамейке, на которой оставил сумки.

3

Он хотел уже со стороны окликнуть дочь, начал подбирать слова, как бы получше объявить о себе, но не успел: как раз в этот миг из-за другого угла дома довольно резво выскочила легковая машина с затемнёнными стёклами, разукрашенная блестящими железками, и скрыла Таню.

Машина остановилась, из неё вышел мужчина, без шапки, с длинными кучерявыми волосами, в незастёгнутом длинном кожаном пальто с меховым воротником; из-под пальто виднелась светлая рубашка с галстуком и пиджак, на шее — мохнатый шарф. Обошёл вокруг машины, открыл переднюю дверцу и помог выйти женщине. В блестящей чёрной меховой шубе, в такой же шапке, в красных сапожках на высоких каблуках, на плече — красного же цвета сумочка, в руке — букет крупных красных цветов. Из-под воротника шубы чуть выбивался белый шарфик. Нечего говорить, женщина была хороша собою. «Умеют в Москве одеваться, — отметил Гриша про себя. — Вон, точно куколка принаряжена. И Таня так же. Впрочем, у них одна забота. По магазинам шляться да наряды подбирать. Деньги здесь платят, почему бы не разодеться… Но зимой, да такие цветы — это уж баловство. Немалых денег стоят, поди-ка… Выкинул ты, мужик, деньги зря. Через день всё равно завянут, в мусорницу попадут».

Мужчина взял свою спутницу под руку и подвёл к Тане. Сам сел в машину и отогнал её от подъезда на стоянку перед домом.

Теперь, когда мотор перестал урчать, до Гриши стали доноситься отдельные слова. Из них понял: разговор идёт о театре.

Что-то знакомое почудилось в этой женщине. То ли в голосе, то ли в облике. Гриша повнимательнее вгляделся в неё и чуть не сел. Эта женщина была… его жена, Даша. А может, и не она вовсе? Может, ему только кажется? Что за чудеса?! Неужели человек за столь короткое время может так сильно измениться — даже не узнать? И не из-за новой одежды, что на ней, какую раньше сроду не носила (откуда деньги взяла на такие дорогие вещи, наверное уж, Таня с Петей приодели, своей пенсии, которую перед уездом оформила получать здесь, в Москве, ни за что бы не хватило), не из-за косметики еле узнал её — из-за перемен в ней самой. Это была прежняя Даша, и в то же время — не она. Внутреннее состояние её было совсем иным. Вот что сразу бросалось в глаза. И чем дольше глядел на неё, тем больше понимал это. Даша изменилась не столько внешне, сколько именно внутренне. В глазах снова сверкали те огоньки, которые были когда-то в молодости и которые мало-помалу потухли то ли от лет прожитых, то ли от болезней; на лице появилась радость и надежда на что-то. Даже стан изменился. Она вроде выпрямилась, стала заметна прежняя крепость, которая пропала было. С человеком ведь как. Пытайся-не пытайся спрятать своё состояние, какое бы ни было — хорошее или плохое, — оно всё равно вылезет наружу. И теперь вот это — прежняя Даша, которая замечалась в ней во всём: и в голосе, и во взгляде, и манере держаться, — взволновало Гришу.

Кудрявый подошёл к женщинам и вмешался в разговор. Даша то прятала улыбающееся лицо в букет, то бросала на него такой счастливо-довольный взгляд, у Гриши на сердце даже заскребло. Ему знаком этот взгляд. И на него Даша когда-то так глядела. В молодости. Да ведь это когда было! Давно быльём поросло.

Пока они оживлённо разговаривали, Гриша так и стоял поодаль от них, за заборчиком, застыв на месте. Никто его не заметил — на него и взгляда не кинули. Кроме самих себя никого не замечали, никто им не был нужен.

Конечно, мог бы немедля подойти к ним, да попросту стеснялся своей одежды. Что было на нём, и что — на них. Боялся, застыдятся жена с дочерью, когда кудрявый узнает, кто он такой. Нельзя сказать — на нём рваньё, а всё-таки его одежонка ни в какое сравнение не идёт, какая на том. Пусть уж закончат свой разговор. Подождёт. Успеется.

4

Поговорив ещё немного, мужчина, как и давеча, взял Дашу под руку, и вдвоём двинулись в сторону Таниного подъезда. Когда дверь за ними захлопнулась, Таня развернула коляску и тронулась обратно в ту же сторону, откуда и появилась.

Грише точно по уху съездили. Он бросал непонимающий взгляд то на закрытую дверь подъезда, то на Таню, которая вот-вот скроется за углом дома.

Неожиданно из горла вырвался хриплый звук, и от этого точно очнулся. Подбежал к заборчику, перепрыгнул через него, в два-три прыжка одолел расстояние, отделявшее от входа в подъезд и дёрнул ручку двери. Возле лифта никого уже не было. Только слышалось лёгкое гудение, да бешено-волчьим глазом краснела кнопка вызова лифта. Это что они вытворяют? Прямо на его глазах!

Гриша бросился вверх по лестнице. До четвертого этажа добежал — и не заметил как. Успел! На площадке перед лифтом никого не было. Он перевёл дух.

Пора бы уже и лифту подойти. Однако тот не останавливался, а всё гудел. И, показалось ему, гул уходил выше.

Бросил на пол сумку, сдёрнул с плеча другую и бросился по лестнице, вверх. Успел перепрыгнуть ещё один этаж и услышал, как чуть выше клацнуло — открылись и закрылись двери лифта. Дошёл до шестого этажа и шагнул с лестницы на площадку. Она была пуста. Бросил взгляд и в конце коридорчика, на пороге полураскрытой двери в квартиру, увидел Дашу и этого незнакомого мужчину.

Его точно кипятком обдали: Даша в одной руке держала букет цветов, а другая рука была закинута на его шею. Они целовались. Не моргая, застыв на месте, глядел на это непотребство и чувствовал, как в голове поднимается горячая волна, которая не помещается там, в черепе, давит изнутри, и от этого глаза начали туманиться. Тряхнул головой, туман вроде как немного поредел, и он успел заметить, как кудрявый свободной рукой обнял Дашу за плечи, другой рукой распахнул дверь, и так, обнявшись, вдвоём вместе перешагнули через порог.

Дверь закрылась, щёлкнул замок. Грише показалось, что вот в этом набитом людьми доме он оказался не перед закрытой дверью, а словно его отшвырнуло куда-то далеко-далеко, за грань жизни. И он стоял один-одинёшенек. В горле появился комок, который никак не мог проглотить, сколько ни силился. Расстегнул две верхние пуговицы рубашки — не помогло. Необъяснимое, прежде никогда не изведанное чувство душило его. Отшагнул к окошку напротив дверей лифта и прислонился к стене.

Выходит, вот какого ребёнка нянчит Даша в Москве! Когда уж только снюхались?!. А может, это Таня и подобрала матери его? Сама и позвала, как будто внучку нянчить. А на самом деле…

Вот как отплатили за всё его добро!.. Ну, спасибо им!..

Такое с ним случилось впервые. За всю свою жизнь не изведал ревности. Теперь вот испытал вкус этого чувства. Не нашлось бы слов, чтобы передать то, что было внутри него. Больше всего оскорбила Дашина рука, закинутая на плечо кудрявого (ведь сама! сама! силком никто не заставлял) и звук захлопнувшегося замка, который показался ему издёвкой. Кроме этой Дашиной руки, перед глазами ничего иного не было, а в ушах то и дело щелкал дверной замок. Гриша как будто весь застыл. И телом, и всеми своими чувствами.

Как долго простоял так — не ведает. Может, долго, а может, не очень. Не чувствовал времени, точно оно пропало, ибо не было нужным. Зачем оно теперь? Куда спешить? К каким делам? И не только время — для него теперь всё стало ненужным. Зачем остальное, если рухнула основа?

И всё-таки нашёл силы и подошёл к двери, которая сегодня, вот только что расколола-разделила его жизнь надвое: до этого и после этого. В прежнюю жизнь уже никогда не попадёт — вход в неё закрылся. Что ждёт впереди, в жизни после — не знает.

На двери были прибиты две витиевато сделанные цифирки — 55. Ему показалось, это не номер квартиры, а два смеющихся рта подвешены. И усмехаются не над кем-нибудь — над ним.

Не раз поднимал руку к кнопке звонка. Нажал бы — не знает, что станет говорить, что делать. Голова — точно пустой колокол. Ни мыслей никаких в ней, ни желаний. Только появится какая-то мыслишка, хочет-хочет поймать, не успеет понять — мелькнёт мышиным хвостиком и пропадёт.

Сколько ни топтался за дверью, так и не пришло в голову, что теперь делать. Спустился вниз. Мимо брошенных сумок своих прошел — даже не заметил. Вспомнил о них только на вокзале, когда с обратным билетом шёл к поезду, и его то и дело своими чемоданами и сумками задевали торопящиеся на посадку пассажиры. Только рукой махнул про себя. Зачем ему забытое добро? Это всё прах, пыль, не более. Овощи можно вырастить, мясо — откормить, сумку — купить. Не купишь только того, что разрушилось сегодня из-за Дашиной руки, закинутой на шею чужого мужчины, и обидного щелчка дверного замка.

На развалившейся основе ничто не удержится.

5

Месяца два Гриша маялся, места себе не находил, ни есть, ни пить нормально не мог. Пытался на дне стакана успокоение найти, да вовремя сдал назад. Боль всё равно не утихала. Наоборот. Было ещё хуже. После короткого забытья чувствовал себя самым несчастным, проклятым, никому не нужным, брошенным человеком.

Искал разные причины — уговорить себя: может, это просто знакомый, с которым вместе ходили в театр, — ну и что? сходили, да и ладно. Но вспомнит Дашину руку на его шее — нет, это не причина, этим её не оправдать. Начнёт по-другому обелять жену. Может, по какой-то надобности нужно было к тому, а он схватил да давай целовать — или мало таких охальников?! Но встанет перед глазами их поцелуй на пороге (это не насильно: даже не пыталась освободиться от его объятий, даже не дёрнулась) да то, как вместе, в обнимку зашли в его квартиру — опять неизъяснимое чувство обуяет Гришу.

Это за что же с ним так — и Даша, и дочь?! Нечего сомневаться, именно Таня и познакомила их. Может, вдовец или разведённый. Впрочем, Грише всё равно. Ему одно не всё равно. За что его втоптали в грязь мать с дочерью? Чем провинился перед ними? Даже покупать себе редко что покупал. Всё им, всё дочерям. Одеть, обуть, да не хуже других, чтобы подругам не завидовали, на родителей не жаловались. Что плохого сделал Даше? Ну, иногда позволял себе, что было, то было. Да ведь как в деревне без этого? Куда ни повернись — самогон. Или ты к кому на помощь идёшь, или сам кого-то кликнешь. Дрова привезти, сено сложить, на мельницу съездить… Да разве мало дел, которые в одиночку ну никак! А помощники у него — две дочки малые да жена больная. Что он — заставит их за брёвна браться? За мешки хвататься?.. А за помощь да добро в деревне всегда угощением платят. Не заводись, когда он подвыпивший, — вот и все дела. Пьяный до утра проспится, вот дурак — тот никогда.

Разве виноват он, что Даша заболела? По-своему всегда жалел её, никогда не упрекал этим, если только по пьяни какое словечко сорвется. Так ведь это «под мухой». Понять надо. А сколько раз оставался один, когда она опять попадала в больницу? И что? Дети ни в холодном доме, ни голодными не были. Налаженный быт шёл своим чередом. И домашних дел не забывал. Скотина всегда обихожена. Посуда вымыта. Надо было — и стирал сам. Сначала стеснялся, стирал украдкой. А выстиранное развешивал в сенях, чтобы люди не увидели. Потом привык. Эка невидаль какая — постирушку затеять! Ну и что, если мужик? Выходит, такова уж судьба. Но никому не жаловался на жизнь. Только сам знал, как достаётся.

И вот такой удар. За что?!

Впрочем, понятно. Кто он такой? Тракторист. Пастух. Скотник. Даша — учительница. Ей, конечно, другого кого бы в супруги. Так ведь вышла за него. Хорошим тогда казался. В молодости. Или потому, что в селе особо выбирать было не из кого? А вот уехала в Москву — и он сразу плохим стал. Конечно! Тут тебе и концерты, и театры. С «хорошими» людьми познакомилась. Вишь, в Москве и квартира у него, и машина, и одет как барин, и лицо гладкое, как стекло, и «конская грива» чуть не до плеч. Где уж там Грише до него! Не чета. Не только рядом — даже близко не поставишь. Потому и закружилась головушка у бедной.

Эх, ворона безмозглая! Новой жизни захотелось. Всё равно ведь прогонит. Знать, забыла пословицу: не наешься одним хлебом — вторым не насытишься.

Таня тоже хороша штучка!.. Выходит, мать ей дороже. А отец, значит, теперь уже ни к чему? Конечно, выросли, сопли им вытерли. Теперь отца и на помойку можно выкинуть. Змею так змею воспитал!

Погоди, погоди, ещё вернёшься! Наиграетесь-набалуетесь, покувыркаетесь в кровати, и надоешь ему. Ты у него не первая и не последняя. Пинка даст. Непременно. Тогда посмотрим, принять тебя обратно или погодить…

Однако как ни успокаивал себя, боль не отступала, не утихала. Доходило, временами даже в мозгах темнело, точно какие-то густые осадки поднимались со дна души и затмевали разум. Как-то раз в такой момент в голове мелькнуло: «Это за что же я так мучаюсь — из-за неё, выходит?.. Убить надо… Убить гадину!.. Обоих порешить». Гриша вначале даже испугался этой мысли. Но чем дальше, тем чаще она стала приходить в голову, ржавым гвоздём засела в мозгу. Настало время, когда начал рассуждать, как реально исполнить задумку. О, как хороши, как сладостны были эти мысли, если бы кто знал! Точно мягким маслом смазывал обожжённое место — вот какими они были для его опалённой души. Порою ночами не спит, лежит на кровати, а перед глазами в темноте встаёт картина, как поедет в Москву и отомстит. Его жизнь вдребезги разрушили, но и им не жить. Это будет справедливо.

Такие мысли приходили чуть не каждую ночь. Гриша и не заметил, как они крепко объяли мозг, ничего иное в голову не лезло.

Каждый раз отмщение проводил по-иному. То так поступит с ними, то эдак поиздевается. Это приносило облегчение, и он засыпал.

И наступил день, когда окончательно укрепился в мысли: потом будь что будет, но Дашу и её ухажёра убьёт. По-другому ему никак нельзя. Мужчина он, в конце концов, или нет? Оскорбили до глубины души, в грязь втоптали, наплевали на него, а он молча, даже не разжёвывая, проглотил всё? Нет, такому не бывать. Отомстит. Обязательно. Только хорошенько обдумать, как лучше сделать это.

И обдумал.

6

Продал корову и бычка. Брату сказал, надоело ради одного себя держать большое хозяйство. Тем более, тот сам знает, сколько возни с коровой. Даша, мол, неизвестно когда ещё вернётся, если надумают, то и потом можно будет купить, а эта уже всё равно состарилась, менять надо.

Продашь — продай. Ты хозяин. Сам и думай.

В городе купил пистолет и две обоймы патронов. Помог дальний родственник, который был моложе Гриши, но, несмотря на это, уже дважды побывал в тюрьме и знал, к кому обратиться. Потому Гриша и пошёл к нему. Теперь тот как раз был дома и, как сам сказал, бахвалясь, снова собирается на зону «отдохнуть».

Родственник не стал спрашивать зачем — надо так надо, дело твоё. И купил недорого: от вырученных за корову денег половина ещё осталась. Только когда отдавал оружие, предупредил: «Волына „палёная“. Потому и дешёвая. Смотри. Ни ты меня не видел, ни я тебя. Откуда взял — понятия не имею. Я не при чём, если что».

Гриша не понял, что означает «палёный» пистолет, уточнять же не стал. «Э-хе, — скажет родственник, — сам такой „сурьёзный“ товар ищет, а что такое „палёный ствол“ — не знает».

Одну обойму расстрелял в лесу. Патронов не жалел. Зачем? Ему и надобно-то всего два. Оружие было никакое не «палёное». С десяти шагов от деревьев только кора летела. Но он не будет стрелять издали. Только в упор. И обоих — в лоб. Чтоб наверняка. Чтоб знали!

7

На Новый год Гриша снова собрался в Москву. Накануне вечером отнёс деньги, вырученные за бычка, и ключи от замка брату, велел присмотреть за домом, мол, съездит, навестит своих. Село покинул рано утром, втайне, чтоб не спрашивали, почему да куда да отчего налегке, без гостинцев…

И вот он, нужный дом. Возле подъезда — та же самая машина. Узнал сразу. «Дома, — отметил про себя. Так и было задумано — приехать в Москву в воскресенье. — Это хорошо. Ждать не придётся. Я им покажу театры… Тёпленькими… Обоих».

Кнопка вызова лифта горела красным. И не нужно. Двинулся наверх пешком. Даже лучше. Попривыкали к своим лифтам — на лестнице никого нет. Значит, и свидетелей не будет. Почему-то только теперь подумал, что станет делать после отмщения. До этого в голове было одно — убить своих обидчиков. Точно это и в его жизни было последним пределом… Он даже на миг остановился. Потом неспешно — не на свадьбу торопится — пошагал дальше.

Третий этаж.

Может, и в самом деле? Сначала их, потом — и себя. Заодно.

Четвёртый этаж.

Нет, так не сделает. Радости им, даже мёртвым, не будет. Пусть поймают, посадят, ему теперь всё равно, но радости им не доставит. Не для этого он здесь. Впрочем, зачем оплакивать себя наперёд? Может, ещё и не поймают. Если сделать по-умному. В селе только брат с женой знают, что он в Москве. Никого поблизости не было, когда заходил в подъезд. Если не увидят, как уйдёт, считай, здесь и не появлялся. Да разве мало тут шляющихся за весь день?! Потому и обвинить его никак нельзя. И — на ближайший поезд. Завтра-послезавтра — дома. Если спросят, почему рано вернулся, причина одна: в троллейбусе, пока добирался до вокзала, украли деньги вместе с паспортом. В Москву не только не ездил — даже не пытался. Или что-нибудь другое придумать. Это нетрудно. Сначала сделать то, ради чего поднимается вот по этой лестнице, и пусть без груза, всё равно тяжело, даже ноги еле волочит.

Пятый этаж.

Гриша достал из внутреннего кармана куртки оружие и переложил поближе — в наружный. Рукоятка была холодной, точно пистолет несли по морозу. А может, это руки такие — даже тёплое железо кажется ледяным?

Пока оружие было далеко, вовсе не ощущалось, теперь же, когда приготовил поближе, почему-то сразу потяжелело и начало оттягивать карман.

Вытянул руки вперёд и раздвинул пальцы. Ни один не дрожал. И сердце билось не чаще обычного. Будто и не людей убивать шёл, а к колодцу за водой. А ведь дома, прежде чем заколоть свинью, обязательно выпивал два стаканчика самогону. Иначе не мог воткнуть нож в животное, да и потом руки тряслись, покуда обрабатывали. Только когда уже хлебали селянку, и жена подносила ему с помощником ещё две-три чарочки, руки переставали трястись. Сколько годов уже закалывает свиней — до сих пор одно и то же. Не лежит душа — и всё тут. Просить кого-то другого — засмеют. Во, скажут, мужик! Свинью зарезать не может. Помочь собирает. А вот теперь руки нисколько не дрожат.

Вот и шестой этаж. Добрался. Скоро случится то, о чём думал долгими тёмными ночами без сна. Вот-вот исполнится последняя мечта, которая осталась в его жизни. В жилках на висках забилась-запульсировала кровь: скоро! скоро!

Скоро нажмёт на курок. Скоро курок исполнит желание.

Он шагнул с лестницы на площадку шестого этажа, огляделся вокруг. Ни души. Это хорошо. Достал пистолет, передёрнул затвор — загнал патрон в патронник, снял с предохранителя и осторожно опустил в тот же правый карман.

Теперь готов.

Скоро! Скоро!

Подошёл к двери с номером «55» и остановился перевести дух. Как-никак на шестой этаж поднялся, а не шесть шагов сделал. Прислушался. Из-за двери доносилась музыка. Может, она звучала в какой-нибудь другой квартире (на площадке их было четыре), только Грише казалось — именно в 55-й.

Поднял руку к кнопке звонка. Но, не нажав, опустил. Да оно и торопиться некуда. У него всего-то делов — два-три раза нажать на курок. Теперь, когда был на месте, совершенно не думал, что кто-то заметит его, — точно самое трудное позади, осталась самая малость, так, с песчинку какую-то.

Музыка всё доходила до его слуха, негромкая, медленная. Внутренним взором увидел, как Даша и кудрявый, обнявшись, медленно кружатся в танце.

Снова поднял руку вверх и опять не нажал на кнопку. Что-то сдерживало. Не было никаких причин для этого — никакой жалости, всё продумано наперёд. Однако кнопку нажать было отчего-то неимоверно тяжело. Неожиданно в голове Гриши молнией сверкнуло: «А кто ты такой — убивать людей? Разве жизнь им дал ты?» Мысль сверкнула и пропала. Но не совсем. Оставшееся от неё эхо занозой застряло где-то в мозгу и начало спорить с ним.

«Я обиженный, оскорблённый муж — вот кто».

«И что с того? Неужели ты единственный, от кого жена ушла к другому?»

«Зачем мне другие? У каждого своя жизнь».

«А как же сам? Неужели грехов не было?»

«О тех она не знала. А это — прямо на глазах».

«Ага! В селе — да не знала? Горяченькими доставляли твои похождения. Просто молчала — скандал дома не поднимать. Теперь платит тем же».

«Сама виновата. Что мне оставалось делать, если по месяцам дома не бывала? Я же не бревно бесчувственное. Живой человек».

«Нашёл причину! Вкалывал бы как следует — не то что на сторону пойти, на ум бы не пришло ничего такого».

«Можно подумать, не вкалывал. Если не я, то кто тогда?..»

«Ну-ну-ну!»

«И мужские, и женские дела — все мои были. И вот как отплатили. Облегчай таким жизнь!..»

«Выходит, не всё как следует исполнял. И плохое было».

«Какого чёрта ещё-то? И так уж чуть не наизнанку выворачивался. Всё домой да домой нёс. Не из дома. А она…»

«Выходит, не только в этом дело. Кроме добра ещё что-то потребно».

«Какого рожна?»

«Чего-то не хватало в жизни. А вот в нём нашла».

«Это — блуд».

«Твоё распутство надо забыть, а её — нет? Она корову не продавала и ружьё не покупала — тебя пристрелить».

От этих слов занозы-эха Грише стало неловко, точно на людях пристыдили. Засунул руку в карман, подержался за рукоять пистолета, затем пальцем нащупал предохранитель и почему-то перещёлкнул обратно.

«Не за что было».

«А Дашу есть за что? И мужчину этого? Кто давал тебе такое право — отнимать чужие души Не туда руки тянешь! Ты им жизнь не дарил, не тебе и отбирать».

«Они у меня душу отняли. Осталось пустое тело. На что оно мне?»

«Ах, вот в чём дело! Выходит, твоей душой была Даша? Тогда почему не сберёг её, свою душу?»

«Как ещё беречь? И так уж… как в горсточке носил».

«В горсти можно только тело держать. Оно жёсткое. Для души же нужна ласка. Много она видела от тебя?»

«Всегда».

«Нет, не всегда. И у самого душа задубела, и у неё зачерствела. И кого теперь винишь? Себя вини».

«Так ведь… жизнь такая. Как по-иному?..»

«Жизнь зависит от людей. Ты тоже свою сделал. Такою, какою она у вас есть… Была».

«И что теперь?»

«Уйди от неё. Оставь — и все дела».

«Как можно уйти брошенному?»

«Разведись. Не ты первый, не ты последний. Не совершай смертного греха…»

Где-то внизу хлопнула дверь, донёсся разговор. Слова были непонятны, различались только мужской и женский голоса. Они слышались всё чётче — говорящие поднимались.

Гриша отошёл от двери и по лестнице ступил чуть выше. На его счастье, поднимающиеся дошли до шестого этажа и свернули на площадку. Гриша свесился через перила и посмотрел на них. О боже! Это были Даша и тот, кудрявый. Одеты легко, в домашнее. Понятно: были у Тани.

Осторожно спустился по лестнице и поглядел вслед.

Хозяин открыл дверь; прежде, чем перешагнуть через порог, Даша обеими руками обняла мужчину за шею, притянула к себе его голову, тот тоже обнял её, и они соединились в поцелуе. Как будто специально, чтобы разорвать Гришино сердце, прямо на его глазах. Второй раз уже. Им что, другого места нету? Или невтерпёж?

Кровь закипела и ударила в голову так, что всё поплыло перед глазами, а в ушах появился противный писк. Больше не колеблясь ни секунды, Гриша засунул руку в карман, спустил предохранитель, вытащил пистолет, но не видел, куда стрелять — мешал туман перед взором. Несмотря на это, не выдержал. Вытянул руку в сторону, где должны были быть Даша с кудрявым и, не прицеливаясь, выпустил всю обойму.

От грохота выстрелов пришёл в себя. Туман перед глазами рассеялся.

Дверь в 55-ю квартиру была закрыта, площадка пуста.

8

Гриша не помнил, как вышел из подъезда, сколько времени шёл по тротуару, спотыкаясь и задевая прохожих — просто не видел их, как и всё окружающее. В голове было только одно: «Эх, ты! Не мужик, а половая тряпка. Даже этого не смог сделать. Никчёмный! Сколько думал, готовился, даже корову продал — и что вышло? Один пук, вот что!..»

Не заметил и того, как сошёл с тротуара, шагнул на мостовую и попал под автобус. Только почувствовал, как что-то сильно ударило по плечу, потом сразу — по голове… и провалился в темноту, точно в густую грязь нырнул…

Через какое-то время перед глазами посветлело. Но что это случилось с ним?! Он поднялся в воздух, реял там как птица и смотрел, как внизу, на городской улице, из-под автобуса вытаскивают сбитого мужчину. Несчастному размозжило голову, все кости переломаны, во всём теле — никакой крепи, точно и не человеческое тело было, а истрепанная верёвка. Оно и не удивительно. Переполненный людьми автобус проехался по нему не поперёк, а вдоль — так уж упал под колёса бедняга. От этой тяжести не то что в верёвку — в бечёвочку превратишься.

Гриша глядел вниз до тех пор, пока врачи в белых халатах не уселись в «Скорую». Погибшего люди в синем погрузили в другую машину, уехала ГАИ, разошлись зеваки, двинулся и автобус, раздавивший человека, — с другим водителем за рулём.

После этого начал медленно подниматься вверх. Сначала перестал различать людей, потом пропала улица, затем — весь город, и всё залил ровный матовый свет, точно в молоке плыл. Но абсолютно не удивился этому, будто знал, что так и должно быть, и нет ничего необычного и непонятного в этом.

Он поднимался и поднимался, теперь всё быстрее. Вокруг стало смеркаться, а вскоре и вовсе стемнело. Тьма была такая густая, самой малюсенькой иголочки света не проникало ниоткуда. Только чувствовал, как летит ещё выше. Но абсолютно не волновался…

Неожиданно тьмы не стало. Сразу. Резко. Так, как если в тёмной комнате включить электролампочку, и свет тотчас разольётся во все стороны, во все углы одинаково. Такое же случилось и теперь. Никаких сумерек, как бывает при рождении нового дня, когда светать начинает мало-помалу. Точно одним прыжком очутился из тьмы в свете.

Он был сильный и в то же время мягкий — совершенно не резал глаз. И непонятно, откуда шёл: ни Солнца, ни какого другого источника его не было видно нигде.

Вокруг, насколько хватало глаз — пустота. Он был тут один. Но не очень долго. Внезапно перед ним появился человек.

— Добрался? — спросил Гришу.

— Добрался, — ответил он и не удивился этой встрече, точно заранее уже договаривались; и человек показался ему знакомым, хотя бы поклялся: прежде никогда его не видел.

— Иди за мной, — сказал человек и двинулся вперёд.

Он даже не шевельнул губами, когда произносил слова, но Гриша каким-то образом понимал его.

И последовал за ним.

Вокруг только что была пустота. Кроме яркого матового света — ничего. А теперь на их пути то и дело стали попадаться люди. И чем дальше шли, тем больше их становилось. Грише казалось: с некоторыми из них когда-то встречался. Но где и когда — вспомнить никак не мог, хотя силился.

Они сильно выделялись от земных людей: были лицо, тело, руки-ноги, но только какие-то «незаполненные», плоские, точно абрисы. От каждого исходило бледно-синее сияние, которое и выделяло их от бело-матового света, только у каждого оно было своё, особенное. У одних — точно многажды постиранная выцветшая тряпочка, у других — более яркое, у третьих — обжигающее, а от некоторых сыпались искорки, которые, впрочем, тут же и гасли.

Все они провожали их взглядами. Грише показалось, некоторые тоже готовы узнать его, но что-то им тоже мешало.

Идти было легко. Он не чуял под ногами ничего, точно и не шагал вовсе, а плыл по воздуху.

Проводник молчал. Не задавал вопросов и Гриша, шедший в пяти-шести шагах сзади.

Вот они дошли до такого места, где собравшихся было множество — вся окружность был заполонена ими: женщины, мужчины, старые, молодые, дети.

Ведущий остановился, подождал Гришу, указал место рядом с собой и заставил.

— Перешагни через Порог.

Он не увидел никакого порога, был только пустой воздух, но, как и его ведущий, поднял ногу повыше и шагнул пошире.

Толпа пропала.

Они оказались перед десятком беловолосых и белобородых стариков в сверкающих одеждах. Те сидели, хотя под ними — ни стульев, ни скамеек. Словно сам воздух держал их. Может, и на самом деле так. Молча, пристально, и, как показалось Грише, жёстко смотрели на него. Стариками их посчитал из-за белых бород, однако, когда вгляделся в их лица внимательнее, не сказал бы — они старики. Не молодые, но и не старики. На вид их возраст определить невозможно. Хоть тридцать лет дай им, хоть триста — всё равно ошибёшься. Вот какими были они.

— Поздоровайся с Иерархами, — зашептал провожатый, однако не сказал, как сделать это.

Гриша поднял руку, хотел снять шапку с головы, но её не было. Тогда слегка поклонился и сказал:

— Здравствуйте!

Старики, не откликнувшись на его приветствие, так же пристально и жёстко смотрели на него.

— Куда его? — наконец спросил один из них.

— На восьмой уровень, к убийцам, — обронил другой, и все остальные согласно закивали головами.

Через миг с глаз Гриши пропали и старики, и приведший его.

9

На восьмом уровне облики встречающихся такие же, какие были до встречи с Иерархами. Некоторые — бледно-голубые, а некоторые — со сверкающими искорками.

Через какое-то время (здесь не было ни дней, ни ночей, и оно шло совсем по-другому, точнее сказать, и вовсе не ощущалось, как будто и понятия такого не существовало, ибо не нужно было никому, да и незачем) Гриша стал знать: от кого вылетают искорки, у тех или остались на земле незаконченные большие дела, или неотплаченная месть. И они никак не успокоятся. Те, которые выглядят бледно-синими, забыли прежнюю жизнь и дела. А тех, которые побледнели так, что еле заметны, точно тени, понемногу отправляют на другой уровень.

Чем дольше был Гриша на этом восьмом уровне, тем большая тоска овладевала им. И по Даше, и по дочери, и по так и не увиденной внучке. Кроме этого, по долгом размышлении, начал сожалеть, почему так, а не иначе решил развязать сложившийся узел. Неужели нельзя было разобраться по-хорошему? Надо было извиниться перед Дашей, попросить прощения за все те ошибки, которые он совершил в своей семейной жизни и которые стали причиной того, что ушла к другому. Может, подумала-подумала бы да и вернулась к нему. Ведь тоже не шутка — вырастить двоих дочерей да на ноги поставить. Это на свалку не выкинешь. Ну пусть, пусть виновата перед ним, да ведь и он, если признаться, был птицей не всегда с белыми да чистыми перьями. И у него грехов перед Дашей наберётся немало. Всяких. Простили бы друг друга, и жизнь бы пошла по-старому. А точнее — по-новому. Теперь бы уж вёл себя по-другому. Ничем бы не обидел Дашу и во всём потакал бы ей.

Так невмоготу становилось иногда, аж искры с треском сыпались с него. Но ничего не сделаешь — отсюда не вырваться. На Землю дорога заказана. На веки вечные. И от этого ещё тошнее.

Однажды один знакомый сказал ему:

— Гляжу на тебя, мужик — ох, как ты хочешь обратно в прежнюю жизнь!

— Может, и так, — не стал скрывать своего желания. Оно, собственно, и не скроешь: искры ни от кого не спрячешь.

— Обратись к Иерархам, может, и отпустят… На время.

— Куда?

— Куда стремишься. На Землю.

— Разве так… бывает? — не верил Гриша своим ушам. — Неужели отпускают?

— Слышал — отпускают. Только редко.

— А ты сам как?.. Не пытался?

— Нет. Мне там делать нечего… Да и не отпустят, знаю… Грехи слишком тяжкие.

— И как найти Иерархов?

— Не ищи. Сами позовут. Если пожелают встретиться. На то они и Иерархи. Всё слышат, всё знают.

После этого разговора окреп духом. Оказывается, кое-кого отпускают. Почему бы такому не быть и с ним? Ведь ему так надо обратно, так нужно! Теперь только одно и было в голове — как бы поговорить с Иерархами. Обратно. Домой. На Землю.

Однажды понял: услышали. Не мог бы объяснить самому себе, но как-то знал: его услышали. И в самом деле: скоро стоял перед теми же стариками. Они долго смотрели на него, так же пристально и жёстко, как и при первой встрече.

— Чего хочешь? — спросил, наконец, один из них.

— Вернуться на Землю, — не сказал даже, а точно выдохнул Гриша и весь сжался, как пружина. Ярко-голубые искры от него полетели косяком.

— Зачем?

— Прощения хочу просить у жены.

— Ей этого не надо.

— Это нужно мне самому. Тяжко…

Грише показалось, на него глянули по-другому.

— Надо было думать раньше.

— Ума не хватило. Только теперь понял.

— И что изменится?

— По-другому жить стану.

— Теперь тебе нет места среди земных людей. Сам отделился от них. Человека убил.

— Я никого не убивал. Они живые.

— Это мы не позволили. Но ты убил себя. Когда стрелял в них, тогда в себе человека и убил. А тебе жизнь была дарована не для этого.

— Да ведь я…

— Сказано было: какое право имеешь умерщвлять жизнь, которую не ты подарил? Не послушался нас! Презрел запрет. А это — грех великий.

— Неужели… со мной тогда говорили вы?

— Думал, сам с собой споришь, что ли?..

— Я… я не знал…

— Дело не в этом. Каждому человеку, кроме души, при рождении даётся свобода воли — поступать так или иначе. От этого зависит жизнь его и счастье. Каждый выбирает дорогу сам. Пенять не на кого. Всё даётся всем одинаково. Только не все одинаково используют это.

— И как же быть?..

— Никак. Иди назад.

Старики пропали, точно их и не было. А он — на том же восьмом уровне…

Мысль попасть на Землю теперь не оставляла Гришу. Чем дольше находился здесь, тем крепче становилось это желание.

Настало время, когда снова поставили перед Иерархами.

— Тебе уже было сказано: убийцы к людям больше не возвращаются.

— Тогда куда?

— Это не твоя забота… Куда уж отправят. Выбирать не станешь…

За упрямством Грише никуда ходить не надо. Каким настырным был в той жизни, таким остался и здесь.

Потому скоро в третий раз стоял перед Иерархами.

— Перестанешь или нет надоедать нам? — жёстко спросили его. — Объяснили уже: на Земле тебе делать больше нечего. Выкинь эту мысль из головы.

— Мне бы хоть на немножко. У жены прощения попросить. Теперь всё понял. И очень хочется увидеть внучку. Я ведь ради неё и приехал тогда в Москву. Но так и не увидел. Какая хоть она?

— Это неисполнимо. На Землю, каким был, никогда не вернёшься. Знай: когда пройдёшь все восемь степеней очистки, тогда, возможно, пошлём… для чего-нибудь. Только это случится нескоро. Через несколько сотен лет. К тому времени среди живущих давно уже не будет даже воспоминаний о тебе. Все забудут.

Иерархи переглянулись. О чём шла беседа между ними, Гриша не знал. Они умеют разговаривать по-другому — без слов, только мыслями. Они — Иерархи. Никому не следует знать, о чём думают и что решают.

Наконец один из них сказал.

— Да будет тебе ведомо: твоя внучка вырастет настоящим, большим человеком. Уважаемым. Сделает много добрых дел людям… Не ради тебя — ради неё выполним твою просьбу. Может, после этого успокоишься…

Иерархи пропали.

10

Гриша еле дождался, когда из дверей подъезда выйдут Даша с внучкой. Девочка была в коротком красном платьице, на голове — белая панамка, на ногах — синие сандалики с белыми носочками. Точно куколка! Даша тоже была одета легко — стоял тёплый летний день. То ли сильно соскучился по ней, то ли и в самом деле в новой для себя жизни Даша так похорошела, только она показалась ему очень красивой, как в молодости. Даже лучше. Точно и не было прожитых лет.

Бабушка с внучкой, держась за руки, дошли до одного из проходов в заборчике и шагнули на игровую площадку между домами. Гриша во все глаза смотрел на них и широко улыбался. Наконец-то исполнилось желание. Он снова на земле и видит близких.

Вот Вероника оставила Дашу и подбежала к клумбе.

— Бабушка, бабушка, погляди, какой красивый цветок! Ой, какой большой!.. А вчера его здесь не было.

— В самом деле, внученька!.. Вчера не было. Ишь ты, глазастая! Всё примечаешь… Интересно, и откуда он взялся такой?

— Наверное, ночью вырос.

— Здравствуй, Даша! Здравствуй, Вероника! — радостно крикнул Гриша. Раскинул руки и пытался обнять сразу обеих: и жену, и внучку. Только это не удалось. Вот ведь они, совсем рядом, перед ним — не может дотянуться. Да и те — обе смотрят прямо на него, почему же не видят, почему не узнает его Даша? Он снова попытался обнять и поцеловать внучку.

— Ой, бабушка, а ведь цветок ко мне хочет! Гляди, как тянется. Наверное, на ручки просится.

Вероника тоненьким пальчиком погладила лепестки. От этого мягкого прикосновения у Гриши внутри всё задрожало. Он закричал, что есть сил.

— Это же я! Почему не узнаёте?!

Обнял внучку и начал целовать. Вероника звонко рассмеялась.

— Бабушка, а цветок листочками мои пальцы обнимает. Видишь?

— Что за чудеса? — вслух удивилась Даша. — На улице ни ветерка. А он смотри, как гнётся. Точно бурей его ломает…