Радовался Хугюнау газете не очень долго, не более месяца. На газете писали еще "июнь", а Хугюнау был уже по горло сыт ею. В первом порыве ему удался программный номер с программной статьей; но поскольку сразу же после этого ничего нового ему в голову не приходило, то он потерял к газете всякий интерес. Возникало впечатление, что он забросил в угол свою игрушку, так как она ему больше не нравилась. И если даже за этим просматривалось сформировавшееся мнение, что из провинциального листка никак невозможно сделать влиятельную газету, все же Хугюнау было просто скучно, он, собственно, не хотел больше ничего слышать обо всем этом, а реалии газетного дела его просто раздражали. Он и раньше никогда особенно не торопился, собираясь на свою работу, а теперь и вовсе подолгу валялся в кровати, растягивал завтрак сверх всяких приличий и только скрепя сердце, направлялся Б свой рабочий кабинет во флигеле, да, а частенько случалось и такое, что он задерживался на кухне у госпожи Эш, чтобы поговорить с ней о ценах на продукты питания. Оказавшись в конце концов в редакции, он в основном скоро снова спускался вниз и проскальзывал к печатной машине.

Маргерите играла в саду. Хугюнау крикнул ей через двор; "Маргерите, я в типографии".

Девочка подбежала к нему, и они вместе вошли в помещение, "Доброе утро", — кратко поздоровался Хугюнау. С тех пор, как Линднер и помощник наборщика стали его подчиненными, он старался быть с ними как можно более кратким. Впрочем это их мало беспокоило, и у него снова возникло впечатление, что они действительно презирают его, человека, который ничего не смыслит в машинах. Сейчас они работали в наборной, и Хугюнау, держа малышку за руку, попытался, заглядывая из-за спин, разобраться в их работе и был рад, когда они оставили наборную и снова оказались у его печатной машины.

Печатная машина все еще нравилась ему. Человек, который всю свою жизнь продавал произведенный машинами товар и для которого фабрики и владельцы машин занимали положение необычайное и, собственно говоря, недостижимое, наверняка воспримет как особое событие факт, что он сам вдруг стал владельцем машин, и вполне может быть, что у него сформируется то исполненное любви отношение к машине, которое почти всегда характерно для мальчишек и недоразвитых народов, отношение, героизирующее машину, проецирующее ее на возвышенный и не обремененный рамками уровень собственных представлений и захватывающих героических подвигов. Мальчишка часами может наблюдать за локомотивом на вокзале, в глубине души радуясь тому, как он переставляет вагоны с одной колеи на другую, часами мог сидеть и Вильгельм Хугюнау перед своей печатной машиной, с любовью взирая на нее серьезным и пустым мальчишеским взглядом из-за стекол очков, испытывая безмерное чувство удовлетворения от того, что она движется, глотает бумагу и возвращает ее обратно, Избыток любви к этому живому существу так переполнял его душу, что в ней не могли проклюнуться ни честолюбие, ни хотя бы попытка понять все же эти непостижимые и удивительные функции машины; он с удивлением и нежностью, почти что со страхом воспринимал ее такой, какой она была.

Маргерите залезла на рулон бумаги, а Хугюнау сидел на красного цвета лавке, стоявшей рядом. Он посматривал то на машину, то на ребенка. Машина была его собственностью, она принадлежала ему, ребенок принадлежал Эшу. Некоторое время они бросали друг в друга скомканным листком бумаги; затем Хугюнау устал от такой игры в "мячик", он закинул ногу на ногу, протер очки и сказал: "И на объявлениях можно было бы кое-что заработать".

Девочка продолжала играть бумажным мячиком.

Хугюнау продолжал: "Я и не представлял себе, что все так плохо. С газетой вышла промашка… но тем не менее у нас есть типография. Тебе ведь нравится печатная машина?"

"Да, поиграем в печатную машину, дядя Хугюнау!"

Маргерите спустилась с рулона бумаги и забралась к Хугюнау на колени. Затем они взялись за руки и начали ритмично раскачиваться назад и вперед, скандируя в такт движению: "Чух, чух".

Хугюнау притормозил. Маргерите осталась сидеть верхом на его коленях. Хугюнау немного запыхался: "С газетой вышла промашка. Если дело пойдет так и дальше, то мы упадем до четырехсот экземпляров. Но если у нас будет две страницы объявлений, то это будет хороший бизнес, и мы разбогатеем. Не так ли, Маргерите?"

Маргерите подпрыгивала на его коленях, а Хугюнау начал трясти ими, имитируя скачущую лошадь; девочка смеялась, поскольку в такт трясущимся коленям он приговаривал: "Да, ты бу-дешь бо-га-той, ты бу-дешь бо-га-той. Ты рада этому, Маргерите?"

"Тогда ты дашь мне много денег". "Как, как?"

"Много денег".

"Знаешь, Маргерите, мы возьмем мальчиков, которые будут заниматься сбором объявлений… в селах… везде. За вознаграждение".

Девочка со всей серьезностью кивнула головой.

"Я себе уже могу представить: брачные объявления, купля-продажа и так далее, и тому подобное. Принеси-ка мне образцы от господина Линднера, — и он крикнул в наборную: — Линднер, образцы объявлений!"

Девочка со всех ног бросилась в наборную и принесла образцы.

"Вот посмотри, такие образцы мы раздадим агентам. Увидишь, как это будет привлекательно. — Он снова взял девочку на колени, и вместе они углубились в изучении образцов. Затем Хугюнау сказал: — Значит, с деньгами ты даешь дать деру… И куда же ты хочешь?"

Маргерите пожала плечами: "Куда-нибудь".Хугюнау задумался: "Через Айфель ты попадешь в Бельгию. Там живут хорошие люди".

Маргерите спросила: "Ты поедешь со мной?"

"Может быть… может быть, позже, да".

"Когда позже?"

Она ласково прижалась к нему, но Хугюнау внезапно и бесцеремонно прервал разговор: "Все, хватит". Он подхватил ее и посадил на печатную машину. На удивление отчетливо перед глазами возникло изображение того убийцы, того совратителя малолетних, что был прикован к колесу, это воспоминание вызвало у него чувство беспокойства. "Всему свое время", — сказал он и посмотрел на девочку, которая легко и подвижно сидела на тяжелой и неподвижной машине и которая тем не менее каким-то образом относилась к ней. Если бы машина сейчас заработала, то она проглотила бы Маргерите точно так же, как и бумагу, и он проверил, действительно ли сняты ремни привода. Как-то с опаской он повторил: "Всему свое время, а время еще придет… Тут он нам хоть так, хоть эдак не помешает".

А когда он задумался над тем, для чего еще придет время, то обратил внимание на то, что этот Эш со своей лошадиной улыбкой, что этот костлявый несносный учитель не дает ему покоя и, ссылаясь на договор, постоянно ссылаясь на договор, пытается повесить на него редакционные дела и требует, чтобы он целый день сидел возле него и работал, а может, он потребует еще, чтобы Хугюнау надевал голубую военного покроя рубашку. Придираться к внешним проявлениям — это он может, а вот идей — ни на грош! Тут у Хугюнау улучшилось настроение, поскольку господину учителю еще ни разу не удалось заставить его работать.

Раскладывая образцы объявлений, он сказал: "Ну, с господином учителем мы еще посчитаемся, не так ли, Маргерите?"

"Сними меня", — попросила девочка.

Хугюнау подошел к машине, но когда малышка обхватила его шею рукой, он на какое-то мгновение застыл в задумчивости, поскольку теперь до него дошло: тайно он ведь поставлен выше учителя! Он же сам предложил понаблюдать и пошпионить за этим подозрительным человеком, и майор одобрил его план! Это был именно Хугюнау, и пусть даже его занесло сюда просто волею случая, чтобы найти свою собственную цель в жизни, его жизнь была бы наполнена до края, если бы удалось полностью разоблачить тайные происки господина Эша. Да, все так и было, и Хугюнау с жаром поцеловал Маргерите в измазанную типографской краской щечку.

А господин Эш, между тем, сидел наверху в редакции, довольный, что должен выполнять свою работу и что ему не приходится передавать ее Хугюнау-он ко всему прочему был убежден, что Хугюнау никогда не сможет выдерживать то направление, которое было начертано майором, и его желание заключалось в том, чтобы позаботиться об этом самому, послужив таким образом майору и хорошему делу.