Хугюнау договорился с госпожой Эш насчет обеденного пансиона, В любом случае это имело смысл, а госпожа Эш очень старалась, тут уж следует отдать ей должное,

Придя как-то к обеду, Хугюнау застал за накрытым столом Эша, углубившегося в книгу с черной обложкой. С любопытством он заглянул через его плечо и узнал ксилографическое клише Библии. Редко удивляясь чему-либо, за исключением случаев, когда кому-то удавалось надуть его в делах, но это случалось довольно редко, Хугюнау просто сказал: "Ага" и подождал, пока ему принесут обед.

Госпожа Эш ходила по комнате размашистыми шагами, без изящества и не по-женски; ее светлые волосы, основательно тронутые сединой, были беспорядочно скручены в узел, Но, проходя миме, она всякий раз неожиданно и, пожалуй, слишком уж часто касалась мощной спины мужа, и у Хугюнау как-то сразу возникло ощущение, что она наверняка знает толк в еженощном исполнении своих супружеских обязанностей. Эта мысль не показалась ему приятной, поэтому он спросил: "Эш, вы что, собираетесь уйти в монастырь?"

Эш оторвался от книги: "Вопрос в том, позволительно ли сбежать, — и добавил со своей обычной грубоватостью, — но вам этого не понять".

Госпожа Эш принесла суп, а Хугюнау никак не мог отделаться от неприятных мыслей. Эти двое живут, словно любовники, без детей, наверное, хотят удочерить Маргерите, чтобы скрыть это. Он, собственно, сидел на том месте, где подобало бы сидеть сыну. Итак, он возобновил по простоте душевной свои шутки и рассказал госпоже Эш, что ее муж уйдет в монастырь. Госпожа Эш поинтересовалась, правда ли, что во всех монастырях господствуют постыдные отношения между монахами, и засмеялась, без особого стеснения представив себе все это. Но затем ее взор медленно и недоверчиво устремился к мужу:

"От тебя, наверное, всего можно ожидать",

Господин Эш оказался в откровенно неловком положении; Хугюнау заметил, как он покраснел и с какой яростью посмотрел на жену. Но пытаясь не потерять свое лицо перед женщиной, даже подать себя в более выгодном свете, Эш объяснил, что это в конечном счете зависит от обычаев, и, между прочим, всем известно, что далеко не каждый, кто ведет монашеский образ жизни, является голубым, более того, он считает, что и в рясе он оставался бы настоящим мужчиной.

Госпожа Эш приобрела совершенно серьезный вид и впала в какое-то оцепенение. Она начала механически поправлять свою прическу и наконец спросила: "Вкусно, господин Хугюнау?"

"Великолепно", — ответил Хугюнау и, интенсивно работая ложкой, доел свой суп.

"Не хотите ли еще тарелочку? — госпожа Эш вздохнула, — У меня, видите ли, нет больше ничего такого на сегодня, только кукурузный пирог".

Она с удовлетворением кивнула, когда Хугюнау согласился еще на одну тарелку супа, А Хугюнау продолжал о своем: господин Эш, наверное, сыт уже этими военными пайками по горло; а в монастыре нет карточек ни на мясо, ни на муку, там жизнь идет как в самое что ни на есть мирное время; с учетом того, что эти, в рясах, являются землевладельцами, тут нечему удивляться, Там все еще набивают брюхо до отвала. Когда он был в Мальбронне, ему рассказывал обо всем этом один служащий монастыря…

Эш перебил его: если бы мир снова был действительно свободным, то тогда не было бы нужды хлебать тюремную похлебку…

"Вода да хлеб наполовину с опилками", — вставила госпожа Эш.

"Хорошо хоть так, — сказал Хугюнау, — А что вы имеете в виду под действительно свободным?"

"Свободу христианина", — ответил Эш,

"Да ради Бога, — сказал Хугюнау, — хотелось бы только узнать, как это должно сочетаться с хлебом, который выпечен наполовину из опилок",

Эш схватился за Библию: "Написано: дом Мой домом молитвы наречется. А вы сделали его вертепом разбойников".

"Хм, разбойники получают хлеб наполовину с опилками, — Хугюнау язвительно ухмыльнулся, затем его лицо сделалось серьезным: — Вы считаете, значит, что война является своего рода разбоем, в определенной степени грабежом, как это говорят социалисты".

Эш не слушал его; он продолжал листать книгу: "Далее в Летописи говорится… Вторая книга, шестая глава, стих восьмой… вот: "У тебя есть на сердце построить храм имени Моему; хорошо, что это на сердце у тебя. Однако не ты построишь храм, а сын твой, который произойдет из чресел твоих, — он построит храм имени Моему". — Эш раскраснелся: — Это очень важно".

"Возможно, — согласился Хугюнау, — но почему?" "Убийство и убийство в ответ., многим пришлось пожертвовать собой, дабы родился Спаситель, сын, которому позволено построить храм".

Хугюнау осторожно поинтересовался: "Вы имеете в виду государство будущего?"

"С одними профсоюзами это нереально". "Так… о том же самом речь идет в статье майора?" "Нет, об этом речь идет в Библии, но только пока еще никто не вычитал это".

Хугюнау погрозил Эшу пальцем: "А вы тертый калач, Эш, И вы думаете, что наш стрелянный воробей майор не заметит, что вы тут исподтишка вытворяете с Библией?" "Что?"

"Ведете коммунистическую пропаганду". Эш оскалил крепкие желтые зубы: "Да вы просто идиот". "Грубить может каждый, так что же вы думаете о государстве будущего?"

Эш напряженно задумался: "Вам же невозможно ничего объяснить, но одно уж позвольте сказать: когда люди снова начнут разбираться в Библии, тогда не нужен будет больше никакой коммунизм и никакой социализм… настолько мало смогут дать французская республика или германский кайзер".

"Ну, тогда, стало быть, все-таки революция, а вы расскажите-ка только все это майору".

"Я расскажу ему все это так же спокойно". "Тут он уж просто безумно обрадуется, а что будет потом, когда вы сместите кайзера?"

Эш ответил: "Господство Спасителя над всеми людьми". Хугюнау бросил взгляд в сторону госпожи Эш: "Вашего сына, стало быть?"

Эш посмотрел на жену; возникло впечатление, славна бы ом испугался: "Моего сына?"

"У нас нет детей", — вставила госпожа Эш.

"Вы же сказали, что ваш сын возведет храм", — ухмыльнулся Хугюнау,

Но для Эша это было уж слишком: "Уважаемый, вы богохульствуете, Вы настолько глупы, что богохульствуете или же перекручиваете смысл сказанного…"

"Он не хотел сказать ничего предосудительного, — попыталась разрядить обстановку госпожа Эш, — обед совершенно остыл, пока вы тут спорили".

Эш замолчал, ожидая, когда принесут кукурузный пирог.

"Знаете, как-то мне частенько приходилось сиживать за столом с одним молчаливым пастором", — сказал Хугюнау.

Эш продолжал хранить молчание, но Хугюнау не сдавался: "Ну, так что же есть в этом господстве Спасителя?"

Госпожа Эш уставилась на мужа глазами полными ожидания: "Скажи же ты ему",

"Символ", — буркнул Эш.

"Интересно, — оживился Хугюнау, — тогда это вот эти священники?"

"Боже милостивый, да для вас, должно быть, все равно, что выдвигают в качестве аргументов, это безнадежное дело, о господстве церкви вы, наверное, еще ничего не слышали, И он хочет быть издателем газеты!"

Тут уж Хугюнау со своей стороны был возмущен до глубины души: "Так, значит, выглядит ваш коммунизм, если он действительно так выглядит… а подсунуть все это вы хотите священникам, поэтому и стремитесь уйти в монастырь, чтобы эти, в рясах, еще больше набивали свое брюхо, а для нас тогда не останется даже хлеба наполовину с опилками… С таким трудом заработанные деньги он хочет бросить в пасть этой компании. Нет, тут мне мое честное дело действительно куда дороже вашего коммунизма".

"К чертям, тогда идите и занимайтесь вашим делом, но если вы ничему не хотите научиться, то хоть не упорствуйте со своими ограниченными — да, я так и говорю, ограниченными! — воззрениями в стремлении издавать газету. Есть вещи несовместимые!"

На что Хугюнау с гордым видом сообщил, что, найдя его, не грех было бы и обрадоваться; с объявлениями, при том, как это дело вел некий господин Эш, "Куртрирскому" в течение года пришел бы конец. Полный ожидания, он подмигнул госпоже Эш, предполагая, что в этой практической области она поддержит его. Но госпожа Эш, убирая со стола кукурузный пирог, положила руку — Хугюнау опять с раздражением заметил это — на плечо супруга, она не особенно внимала речам, а просто сказала, что есть вещи, которые мы- вы, дорогой господин Хугюнау, и я — не так-то легко можем усвоить, И Эш, с торжественным видом вставая из-за стола, поставил точки в дискуссии: "Учиться вам нужно, молодой человек, учитесь открывать глаза".

Хугюнау вышел из комнаты. "Церковно-елейная болтовня", — подумал он. Hai'ssez \es ennemis de la sainte religion. Да, merde, blagueurs, он был готов уже возненавидеть, но кого он должен был возненавидеть, не поддавалось определению. D'ailleurs je m'en fous. Стук моющихся тарелок и неприятный запах смываемых остатков пищи, доносившийся из кухни, сопровождал его до самой деревянной лестницы и напомнил до удивления отчетливо родительский дом, и он представил себе свою мать на кухне.