Уже много дней мы гостим в Нарьян-Маре — центре Ненецкого национального округа. Наши самолеты стоят на широком привольи могучей Печоры и чуть серебрятся весенним инеем. Весна преследует нас. Она бежит по нашим следам на север. Мы еле-еле успели выскочить из подтаявшего Архангельска и сейчас здесь снова ощущаем могучее дыхание тепла, влажного воздуха и ласкового, однако, не радующего [55] нас, солнца. Аэродром раскисает на глазах, снег становится мокрым, липким, рыхлым. Погода каждый день меняется, на трассе висит низкая хмурая облачность. Все самолеты уже давно готовы к старту на остров Рудольфа. Мы каждый день прощаемся с материком, с надеждой выходим на берег реки и, хмурые, возвращаемся обратно в город. Нам кажется, что даже гостеприимные жители этого далекого заполярного города начинают относиться к нам с некоторым пренебрежением, как бы косясь на нас за беспомощность перед циклонами и метеорологическими фронтами, в изобилии обрушивающимися на наш дальнейший путь.
Десятого апреля у Шмидта состоялось традиционное совещание командиров кораблей. Дзердзеевекий — Перун экспедиции — коротко и насупленно сообщил собравшимся о том, что ждет нас впереди. На мысе Желания гуляет шестибалльный ветер, в бухте Тихой немного штормит, на Рудольфе идет ледяная крупа. С запада приближается циклон с низкой облачностью, который может закрыть Нарьян-Мар.
— По сравнению с тем, что было раньше, погода не плохая, — заметил Шмидт. — Как смотрят товарищи командиры?
Наступило молчание. Его прервал Водопьянов.
— По-моему, лететь, — сказал он. — Нам главное проскочить над Новой Землей. В море погода лучше. В прошлом году мне приходилось наблюдать всякие явления в архипелаге: в море туман — купол открыт, в море светло — купол закрыт. Там какая-то трехсменная фабрика непогоды работает. Нужно уловить момент и лететь.
— Сумеем ли мы вернуться обратно, если [56] окажется, что архипелаг Франца-Иосифа закрыт облаками? — спросил Головин.
— Нет, — ответил Дзердзеевский, — Нарьян-Мар к этому времени будет тоже закрыт.
Решили так: в два часа утра общий подъем, в пять часов вылетает наш дальний разведчик Головин, через час трогается вся эскадра.
Еще затемно на аэродроме закипела горячая работа, с рассветом механики подогрели моторы, приготовили все к старту. Подойдя к Шмидту, Головин сообщил о своей готовности.
— Что же, вылетайте! — сказал Шмидт. — С пути давайте погоду, и, если все в порядке, мы вылетим следом.
Оранжевый самолет Головина помчался вдоль реки. Казалось, он бежал бесконечно, но, наконец, оторвался. Еще немного, и разведчик скрылся на севере, в туманной дали.
— По машинам! — раздался приказ Водопьянова.
Все заняли свои места. Тяжело разбежавшись, в воздух ушел флагманский корабль. Он низко кружил над аэродромом, ожидая взлета остальных. За ним на старт зарулил Молоков. Едва он начал разворачиваться на площадке, как стартер неистово замахал флажками. Василий Сергеевич остановил машину, высунулся из верхнего люка и: недовольно спросил:
— В чем дело?
— Головин возвращается, — ответил стартер.
Над аэродромом стрелой пронесся знакомый двухмоторный моноплан. Вот он приземлился, подруливает к нам. По трапу поднялся Головин.
— Лететь нельзя! — доложил он Шмидту. [57] — По выходе в море я попал в туман, пробить который ни сверху, ни снизу не удалось.
Шмидт задумался.
— Видимо, придется остаться, — сказал он. — Сообщите Водопьянову о нашем решении.
Водопьянов нетерпеливо кружил над Нарьян-Маром, обеспокоенный долгой задержкой. Головин подошел к микрофону и коротко информировал его об условиях погоды и принятом решении. Мы с тревогой ожидали, что будет дальше. Флагманский корабль, так же как и остальные самолеты, был сильно перегружен. Садиться на столь перегруженной машине было опасно. Малейшее неточное движение — и самолет мог либо скапотировать, то есть встать на лоб, либо подломать шасси. Водопьянов все же решил садиться. Он чрезвычайно бережно подвел свою летающую громаду к земле и опустил ее на снежный покров под столь малым углом, что мы даже не заметили момента приземления. Хмурые и невеселые участники экспедиции уселись в сани и вернулись в город. Дзердзеевский клял авиацию, все географические широты, но все же, наконец, смилостивившись, обещал более или менее сносную погоду на следующий день.
Двенадцатого апреля на рассвете, не успев даже позавтракать, все кинулись на аэродром. Около шести часов утра первым, по обычаю, ушел в путь Головин. По радио мы следили за его полетом. Разведчик быстро продвигался к северу. Часа через полтора после старта Павел сообщил, что начал пробивать облака. Попробовал раз — не вышло. Поднялся вторично и на 1500 метрах вышел к ясному небу. Дальше [58] путь шел над облаками при солнце и встречном ветре.
— Лететь, немедленно лететь! — сказал Шевелев.
Вздымая вихри снежной пыли, по аэродрому помчался флагман. Он бежал почти два километра от одного берега реки до другого, но взлететь не мог. Мокрый липкий снег держал машину, стрелка указателя скорости застыла на 60 километрах. Водопьянов зарулил обратно, снова пробежал весь аэродром — безрезультатно. Остальные пилоты с тревогой наблюдали за чудовищными усилиями флагмана.
— Не взлететь нам с такой нагрузкой, — печально сказал Молоков.
Семь или восемь раз Водопьянов пересекал вдоль и поперек исполинский речной аэродром, но оторвать машину не мог. Подрулив к остальным, пилот выскочил из самолета. К нему подошли командиры кораблей и руководители экспедиции. Тут же, на гигантской лыже флагманского самолета, состоялось летучее совещание.
После непродолжительного обсуждения решили облегчить машины. С каждого самолета слили по две тонны горючего. Тем самым мы отрезали себе путь на остров Рудольфа, ибо с оставшимся запасом бензина машины не могли пройти без посадки 1500 километров, отделяющих Нарьян-Мар от крайней северной точки Земли Франца-Иосифа. Сейчас наш путь шел на Новую Землю, к станции Маточкин Шар. Шмидт по радио предложил Головину изменить маршрут, завернуть на восточный берег Новой Земли, опуститься в проливе Маточкина Шара и там ждать эскадру. Слив бензин, [59] машины зарулили на стартовую линию. Это был один из тяжелейших подъемов за все время экспедиции.
Наконец, все самолеты в воздухе. Быстро пробив облачную пелену, эскадра вышла к солнцу, флагман лег на курс, за ним степенно поплыли остальные корабли. Внизу тянулась бескрайняя, чуть волнистая облачная равнина. На ней, напоминая впадины, медленно передвигались круглые тени самолетов, окруженные многоцветной радугой. Высота полета постепенно дошла до 2000 метров. Моторы работали отлично, безотказно. Мы как-то забыли, что внизу под нами открытое ото льда море, посадка в которое на сухопутной машине сулила массу неприятностей. Неожиданно внизу, в просвет облаков, проглянула вода. Самолеты шли над мелкобитым льдом. С высоты льдины казались крошечными, да они такими и были на самом деле. Ни одна из них, конечно, не могла принять на себя даже небольшой учебный самолет. Разве какой-нибудь одинокий тюлень сумел бы отыскать среди них для себя временное пристанище. Виднелись широкие, причудливые разводья, исполинские полыньи, достаточные для прохода солидного торгового флота.
Вскоре самолеты вышли к Новой Земле, пересекли ее над облаками и пошли вдоль восточного берега к Маточкину Шару. Берег тянулся слева от нас ровный, как бы отлитый из сливок. Справа было Карское море, подернутое пленкой молодого прозрачного льда. Чешуйчатый, плазматический, он тянулся от берега до горизонта. Редкими заплатами выглядели небольшие льдины, покрытые снегом. Чувство спокойствия не покидало никого. Моторы [60] монотонно пели свою могучую песню, рули находились в надежных руках. Желающим особенно сильно почувствовать гордость за советскую технику можно порекомендовать полететь в Арктику на сухопутном самолете и курсировать над Баренцовым или Карским морем. Вот тут-то, оставшись один-на-один с первобытной природой, познаешь все величие человеческого гения и всю мощь отечественной продукции.
Через четыре часа полета флотилия подошла к проливу Маточкин Шар. Под нами показались отвесные обрывистые берега невиданной красоты. Первобытная земля была наспех пересечена черными ущельями, чуть опушенными снегом, вздыблена горами и пиками. В ложбине, на правом берегу пролива, видны крошечные домики полярной станции. У самого берега приткнулся миниатюрный самолет Головина. Водопьянов кружит над проливом, медленно сбавляя высоту. За ним, широкими кругами, носятся остальные самолеты. Исподволь, прицелившись, один за другим корабли опускаются на лед пролива и подруливают к берегу.
Мы в Арктике! Большая Земля осталась позади. Скоро ли мы ее увидим снова?
Отдохнув день, мы решили было лететь дальше. Разожгли лампы, подвесили их к моторам, начали откапывать лыжи. Неожиданно с гор сорвался знаменитый матшаровский ветер, называемый «стоком». Его сила очень быстро дошла до восьми баллов. Под могучим дуновением мощные лампы гасли, как свечки. Мы их снимали, разжигали вновь, подвешивали, они опять гасли. Холодно, ветер рвет все из рук, мы облеплены снегом, на бровях и ресницах сосульки. Кинооператор Трояновский лихорадочно [61] бегает по проливу и упоенно снимает. В меховой малице, с огромным аппаратом и треногой, он выглядит весьма экзотично.
Через несколько часов стало ясно, что взлететь не удастся. Окоченевшие, мы влезли в кабину самолета и распили бутылку коньяку. Стало немножко теплее. На закуску Ритсланд притащил из плоскости кусок промерзшей до костей свинины. Мы пытались отрезать ножом или отколоть кусочек мяса — не удалось. Тогда Фрутецкий достал ножевку и начал отпиливать ломтик за ломтиком.
Общий вид пурги был необычен. Над нами ярко светило солнце, распростерлось чистое голубое небо. Внизу же кружило, ветер сбивал с ног, соседние самолеты терялись в снежной пелене. А затем разыгралась полновесная, настоящая полярная пурга. Мы обедали у гостеприимных зимовщиков станции, когда прибежал вахтенный и сообщил, что сила ветра достигла десяти баллов. Нужно было немедленно крепить самолеты, ставить их на ледовые якоря. Группа участников экспедиции двинулась вниз с крутого берега к машинам, но могучий ветер разметал всех, и люди с огромным трудом нашли обратную дорогу к дому, находясь от него всего в нескольких десятках шагов. Чтобы обезопасить путь, требовалось протянуть трос от здания станции к самолетам. Мы забрали в радиорубке бухту стального троса и, взявшись за руки, двинулись вниз. Путь был довольно сложный. С гор несся поток снежной пыли, потерявшей всякий кристаллический вид, истолченной в инфузорный порошок. Эта пыль забивалась всюду — в карманы, меховые сапоги, за отвороты, покрывала прозрачным ледяным лаком всю одежду. То один, то другой из [62] нас падал и затем подняться уже не мог. Дальше мы передвигались на локтях и коленях. Было бы весьма забавно, вообще говоря, наблюдать за передвижением остальных, если бы не приходилось все свое внимание уделять сохранению собственного кажущегося равновесия. Люди шли качаясь, шатаясь как пьяные, то пробегая несколько шагов, то застывая на месте, то ползком отыскивая дорогу.
Двести метров, отделяющие станцию от самолетов, мы шли полчаса. Наконец, все добрались до аэродрома, закрепили трос, обвязав его вокруг бочек с бензином, и обеспечили себе обратную дорогу. Осмотр машин успокоил командиров: ветер дул прямо в лоб, и самолеты стояли, как вкопанные. Тем не менее их надо было крепить, ибо ветру не закажешь дуть все время в одном направлении. В любую минуту он мог ударить под крыло и поломать самолет. Под командой Мазурука мы топорами вырубили во льду пролива глубокие ямы, заложили в них бревна, к бревнам привязали трос, идущий от самолетов, ямы засыпали. Каждая машина была растянута на нескольких таких ледовых якорях. Меж тем, ветер усиливался. Отдельные порывы достигали двенадцатибалльной силы. Это значило, что скорость ветра доходила почти до 150 километров в час. Многовато! При таком ветре двадцатиградусный мороз был обжигающим. Стоило повернуть лицо к ветру, и оно немедленно коченело. То один, то другой из участников экспедиции замечал на лице соседа белые пятна, и тогда услужливые руки друзей начинали с таким рвением приводить кожу пострадавшего товарища в благополучное состояние, что она едва не сползала кусками. [63]
Пурга мела три дня. Самолеты держались отлично. Лишь на алексеевской машине, которая стояла в глубине пролива, порывом ветра сломало руль поворота. Старший механик Сугробов несколько раз пытался снять пострадавший руль для ремонта, но это оказалось делом абсолютно невыполнимым. Свирепый ветер не позволял даже начать работы по съемке. Несколько часов Константин Николаевич провел на леденящем ветру, с горестью осматривая разрушения, затем пришел к командиру самолета и мрачно подытожил:
— Анатолий Дмитриевич, ломайте этот руль до конца. Я лучше новый сделаю: это будет проще, чем ремонтировать старый.
Однако, воспользовавшись первым временным затишьем, Сугробов, Шмандин, Гинкин и Гутовский сняли плоскость руля со стойки и бережно отнесли ее в мастерскую станции. Там закипела горячая работа. Без сна, без отдыха механики чинили, чинили… (Через трое суток руль был готов.)
В два часа ночи 16 апреля ко мне в комнату пришел Шевелев.
— Вставай на вахту! — сказал он. — Если ветер усилится, разбуди меня, если стихнет — тоже разбуди. Если останется без изменения, тогда буду спать.
Но спать Шевелев не лег. Он вышел из дома с трудом, согнувшись, прошел несколько шагов и поспешно вернулся обратно, с головы до ног облепленный снегом.
— Ну и метет, — с уважением сказал Марк Иванович. — Это все потоки с гор. Недаром летчики так боятся Маточкина Шара и стараются тут не засиживаться. Впервые мы познакомились с местными стоками в 1932 году. Я [64] тогда командовал Карской экспедицией. В начале сентября корабли, проходившие центральной частью Карского моря, сообщили, что встретили лед в местах, где его совсем не ожидали. Решили срочно провести воздушную разведку. Спустили с борта флагманского ледокола гидросамолет и вылетели на обследование моря. В путь отправились летчики Порцель и Дальфонс, штурман Ручьев, бортмеханики Чечин и Проварихин и я. Подлетая к Маточкину Шару, мы заметили в проливе, около радиостанции, довольно сильное волнение. Порцель полетел дальше в поисках более спокойного места. В этом и была главная ошибка, хотя в те времена мы еще не знали, что такое новоземельский сток. Едва мы проскочили мыс Поперечный, как с самолетом стало твориться нечто невероятное. Нас подбросило сначала метров на сто вверх, затем вниз, так что мы повисли на ремнях. После трех таких бросков нас стало прижимать к воде. Порцель дал полный газ, взяв штурвал доотказа на себя. У меня мелькнула мысль, что оторвался хвост и потому машина идет к земле носом. Я оглянулся — хвост в порядке. Затем раздался дикий треск, и я потерял сознание.
Очнулся я, лежа на верхней палубе самолета, вокруг меня валялись куски лодки. Я довольно спокойно размышлял о своем положении и не торопился вставать: повидимому, сознание было еще придавлено шоком от удара. Затем мелькнула мысль: где же остальные? Я моментально вскочил на ноги и осмотрелся. В проливе бушевал шторм, рвал и метался ветер, волны перекатывались через кусок палубы, на которой я находился. Тут же я заметил и Чечина. Куском обшивки ему разрезало кожаную [65] тужурку снизу до самого ворота, затем энергия удара угасла, и Чечин болтался в пространстве, подвешенный за ворот. Освободившись с моей помощью, он ощупал себя и убедился, что совершенно цел. Еще через несколько секунд впереди показалась чья-то голова в очках. Это был Проварихин. Затем он пропал и вдруг вынырнул под обломками машины. Чечин сразу схватил товарища за шлем, но так как шлем был мокрый и рука скользила, то фактически он его топил. Я подал ему левую руку, уцепившись правой за обломки. Он повис на моей руке, а свободной ухватил Проварихина. Затем я их обоих вытащил. Как мне удалось одной левой рукой поднять двух человек — не понимаю до сих пор. Больше никого на поверхности воды мы не видели. Лишь потом нам удалось обнаружить тела остальных товарищей: Порцеля, Дальфонса и Ручьева.
Что же случилось с самолетом? Оказалось, что на Новой Земле с гор чисто дуют ветры невероятной силы. Вот в такой могучий поток воздуха попал и наш самолет. Мотор не мог противостоять ветру, машину прижало вниз, а затем ветер швырнул самолет в воду. Лодка была задержана сопротивлением воды, носовая часть ее сплющилась, мотор и крылья стремительно по инерции понеслись дальше и оторвались, разрушив подкосы и стропы. Проварихин находился в моторной гондоле и вместе с ней летел. Он ухитрился вынырнуть в тот момент, когда мотор перевернулся и лег на дно. В следующую секунду его уже могло прижать мотором. Авария произошла в полутора километрах от берега. Обследовав свою территорию, мы увидели, что сидим на оставшемся куске хвоста лодки, постепенно погружающемся в воду. [66]
Проварихин обо что-то ударился головой, был немножко не в себе и стал заговариваться; у меня была парализована правая нога. Наш обломок стоял неподвижно на одном месте. Тросы, идущие от моторной гондолы к лодке, остались целыми, и мотор, лежа на дне, служил для нас якорем. Все попытки обрубить тросы ни к чему не привели. В трещины лодки проникало все больше воды, и наш остров быстро погружался. Попробовали было накачать клиппербот (резиновую лодку), но он был сильно изуродован при аварии и пропускал воздух. Оторвав с самолета деревянные части, мы несколько улучшили пловучесть клиппербота. Затем с огромным трудом перебрались в резиновую лодку, снялись с якоря и добрались до берега.
Мы были измучены, истерзаны и падали от усталости. Но сесть отдохнуть — это значит заснуть, а заснуть — значит погибнуть. Нужно было во что бы то ни стало добраться до полярной станции, находящейся от нас примерно в двадцати километрах. И я приказал товарищам: «Итти вперед к Маточкину Шару. Не останавливайтесь, пока не дойдете до станции. На станции попросите, чтобы вышли мне навстречу». С больной ногой я не мог итти вместе с ними и тихонько поплелся сзади. Наступила ночь. Шторм ревел, с гор дул холодный ветер, и итти было очень тяжело. Весь путь состоял из гор и ущелий. Вниз я передвигался быстро, съезжая как на санках с ледяной горы, но карабкаться вверх было очень мучительно.
К тому же правая нога у меня не работала, и приходилось лезть, цепляясь пальцами за расщелины. Особое бешенство меня охватило, когда, [67] перебравшись через одно глубокое ущелье, я увидел, что чуть левее я мог бы обойти его по ровному месту. Мне хотелось выругаться, но я запретил себе это делать, желая собрать всю волю для подъема на новый склон. И только взобравшись наверх, я разрешил себе ругаться. Стоя над крутым обрывом, я около двух минут выкладывал весь лексикон, накопленный в годы гражданской войны, в дни работы в ленинградском торговом порту и плаваний в море.
Весьма занятным было мое психологическое состояние — я чувствовал нечто вроде раздвоения личности. Повидимому, сильная подавленность сознания после аварии самолета и крайние физические усилия привели к тому, что я стал сознавать окружающую обстановку не совсем нормально. С одной стороны мне казалось, что я — это какой-то бесплотный дух, который медленно передвигается в пространстве, а рядом со мной идет тело, измученное, изуродованное, издерганное и не могущее сделать больше ни шагу. И я — бесплотный дух — распоряжаюсь этим телом, отдаю приказы о каждом движении: «Шагай! Поверни! Лезь! Спускайся!» Наконец, у мыса Поперечного я спустился в последний раз и дальше пошел по более ровному месту. Тут я впервые разрешил себе остановиться. Прислонившись к утесу, я стоял до тех пор, пока не сосчитал до тридцати. Считал, разумеется, очень медленно, а последние слова произносил просто нараспев. Потом пошел. Примерно в полукилометре от станции я увидел группу людей, идущую мне навстречу. На этом наше путешествие закончилось. Тела Порцеля и Ручьева нам удалось найти только через день. Их вынесло водой на берег [68] пролива. Врачи установили, что смерть произошла от удара, от внутреннего кровоизлияния; воды в легких не оказалось. Дальфонса мы нашли только тогда, когда подняли со дна самолет. Он был придавлен самолетом и остался на дне. Таково было наше первое знакомство с новоземельским стоком, — закончил Шевелев свой рассказ.
К четырем часам утра ветер немного стих. Было этак баллов семь, не больше. Я разбудил Водопьянова. Михаил Васильевич вышел на «улицу», скептически окинул взглядом мутный горизонт и, весь заснеженный, вернулся в кают-компанию.
— Можно лететь, — сказал он не совсем убежденным тоном. — Пойдем будить народ.
Мы шли из комнаты в комнату, поднимая товарищей. Люди неохотно вставали, вяло одевались. В окна бил мутный рассвет, за окнами свистел и резвился ветер. Люди спали два часа.
— Эх, жалко будить! — говорил Водопьянов, — видишь, как сладко спят. — Затем он хмурился, пихал ногой в бок спящего и шел дальше. Тихо мы вошли в комнату, где спал Головин со своим экипажем. Водопьянов долго тряс Головина за плечо.
— Паша, проснись! — кричал он ему. — Лететь пора!
Головин, наконец, приподнялся.
— Эй, банда, вставай! — заорал он неистово и начал кидать в спящих на полу одеждой, сапогами, книгами.
Через пятнадцать минут все были у самолетов. Пурга забила моторы снегом. Его нужно было растопить, ибо никакими ухищрениями нельзя выковырять застывшую снежную массу из тайников двигателей. Группа зимовщиков [69] взяла на себя раскопку лыж самолетов. Снежные сугробы доходили почти до брюха фюзеляжа, приходилось рыть траншеи глубиной около трех метров.
— Марк Иванович, — сказал подошедший к Шевелеву Головин, — я сейчас улетаю, но хочу доложить, что бензина в баках только на семь часов полета. До Рудольфа я доберусь, но если там сесть нельзя, обратно долететь не сумею.
— Понимаю, но лететь надо, — спокойно ответил Шевелев.
В 10 часов 45 минут утра Головин улетел. На машинах тем временем продолжалась подготовка к старту. Вдруг из правого среднего мотора самолета Водопьянова повалил густой черный дым.
— Пожар!
К машине со всех сторон бежали командиры, механики, зимовщики. Старший механик флагманского корабля Бассейн опрометью вбежал в самолет, немедленно перекрыл все краны бензобаков и выскочил наружу с огнетушителем. Механики других самолетов уже сдирали чехлы и обескровливали пламя. Через несколько минут пожар был ликвидирован. Работа продолжалась. А к полудню погода вновь испортилась. Вылет опять пришлось отложить. Шмидт по радио приказал Головину повернуть на мыс Желания и сесть там. В это время Павел находился уже над Баренцовым морем. Он шел на высоте 2000 метров поверх облаков. Зная, что мыс Желания также закрыт облачностью, Головин решил пробиться и пройти до посадки под облаками. Однако едва он сунулся вниз, как самолет обледенел. Плоскости мгновенно покрылись блестящим лаком, начал обледеневать винт, и осколки льда, срываясь с [70] винта, изрешетили фюзеляж как из пулемета. Головин немедленно выскочил обратно к голубому небу. Обледенение прекратилось. Он снова попробовал пробиться и вновь обледенел. Тогда Головин был вынужден заново пересечь Новую Землю и по ее восточному краю итти до мыса Желания.
Лишь 19 апреля нам удалось расстаться с проливом. Взлет был трудным, мела поземка, механики работали героически всю ночь и весь день, не отходя от самолетов, и только поздним вечером мы вырвались из цепкого плена Маточкина Шара.
Над горами висела шапка тумана, освещенная прощальными лучами солнца. Оно склонялось к горизонту и вскоре скрылось. Пурпурный цвет заката сменился нежно-розовым, наступили сумерки. Под нами сплошным одеялом раскинулись облака. Лишь изредка в просветы виднелось чистое море и скалистый черный берег. Вскоре флагманский штурман Спирин повел эскадру напрямик через Новую Землю. Внизу тянулись исполинские горные кряжи. Они лежали в хаотичном беспорядке, будто только что вывороченные из земли. Суровые, полуобнаженные склоны перемежались узкими долинами. Там и сям, пропоров облачное одеяло, торчали скалистые пики горных вершин. Термометр показывал минус 23 градуса. Окна замерзли. Я продул дыханием дырку и смотрел вниз. Совсем, как в московском трамвае! Подошел Орлов.
— Беда! — сказал он. — Вода в термосах замерзла. Нечего пить. — Мы топором раскрыли один термос и пососали лед. Всего два часа тому назад эти коричневые льдинки были вкусным горячим кофе. [71]
Наступила полночь. И вот на северо-западе, чуть в стороне от курса кораблей, взошло солнце. На земном шаре мы были единственными людьми, видевшими такое чудесное явление. Восход солнца на западе! Так бывает только в Арктике. Мы приближались к области полярного дня, где летом солнце никогда не заходит, и как бы нагнали небесное светило.
— Земля! — раздался традиционный возглас всех путешественников.
Впереди показались острова архипелага Франца-Иосифа: плоские, обрывистые, скалистые. В проливах между ними виднелись стада айсбергов, напоминающие с высоты сахарные крупинки, рассыпанные на белой скатерти. Холодно. Холодное солнце, холодный воздух. Мы все с головы до ног одеты в меха. Тяжелые шубы на лисьем меху несколько стесняют движения, но в меховых сапогах чувствуешь себя бесподобно. Поступь становится мягкой. Ногам тепло, как в печке.
— Прилетели, — доложил Ритсланд Молокову, указывая рукой вниз.
Самолеты парили над белым островом. Видны игрушечные мачты радиостанции, малюсенькие домики зимовки. Один за другим корабли пошли на посадку. Нас восторженно встретило все население (24 человека!) самой северной в мире полярной станции на острове Рудольфа. А спустя сутки прилетел и Головин с мыса Желания.