Дамаскину 69

Неаполис

Афины

7 ноября

Милая Джейнис!

Нас так просто голыми руками не возьмешь — как видишь, мы тоже обзавелись нашим собственным жильем.

Но послушай, какое на меня наложено заклятие: я осуждена жить по адресам, которые напоминают мне о предыдущих, которые я предпочла бы забыть. Дамаскину явно имеет отношение к Дамаску (конечно, если это не какой-то прославленно неизвестный греческий философ, их ведь тьма-тьмущая). Ну а что до номера 69, то чем меньше о нем упоминать, тем лучше, даже в письме к тебе.

Как бы то ни было, если ты помнишь Афины, то знаешь, что район Неаполис — это оборотная сторона горы Ликавитос, а казовая — Колонаки, где наш посол проживает среди судовладельцев, арабских террористов, любовниц большинства членов греческого кабинета и полных штатов тех посольств, чьи правительства платят своим дипломатам достаточно для прожиточного минимума. Британцам приходится обходиться трущобами, однако отсюда близко до археологического музея — истинная радость в те времена года, когда рюкзачники и овцы под водительством гидов отправлялись восвояси, а охранники почти вежливы, хотя и не всегда бодрствуют.

Этот город не выигрывает при более близком знакомстве, но мы с Пирсом ведем переговоры об аренде загородного домика в горах над Коринфским заливом на субботы и воскресенья. Жалкая лачужка без водопровода, но она позволит Пирсу предаваться своей английской эксцентричности и бродить в шортах в поисках редких горечавок и заурядных орхидей. Я не стану возиться в саду или коллекционировать местные режущие глаза домотканые изделия, поверь мне. А буду читать поучительные книги писателей вроде Апдайка и Маркеса и напиваться. И когда они мне надоедят вместе с Пирсом, я намереваюсь путешествовать. То есть путешествовать я буду много, так как Пирс мне надоедает очень легко, а поучительные книги всегда пробуждают во мне жажду странствований, показывая, как безнадежно мало я знаю о большом мире. Беда в том, что в путешествия я беру с собой самые НЕпоучительные книги и тороплюсь вернуться в убеждение, что пусть уж лучше Пирс мне надоедает, чем читать их. Короче говоря, я капризная дилетантка и не собираюсь меняться.

Ну, ты задала мне несколько нелегких вопросов о браке, открытом и закрытом, и так далее.

После стольких лет ты спрашиваешь меня! До чего же ты иногда бываешь серьезной. Хотелось бы мне припомнить подходящую цитату и подсунуть ее тебе: понимай, как знаешь. Рассказываю ли я Пирсу все? Нет, разумеется, нет. Он, конечно, хладнокровен, но все-таки не кусок льда. Рассказываю, когда это не имеет значения или когда можно обратить все в шутку — задним числом секс может выглядеть очень потешно. Или, когда я знаю, что это его возбудит. Это плюс — ну, как смотреть видео, в котором участвуешь сама. Иногда он отвечает мне тем же, и я дико ревную и готова тут же прыгнуть с ним в постель. Я вот что имею в виду, Джейнис: надо чувствовать себя абсолютно уверенной, чтобы играть в такие игры. И я чувствую. Но, кроме того, я знаю, что иссохну, если больше никогда не смогу заниматься любовью ни с кем, кроме моего мужа. Словно меня приговорят до конца моих дней питаться исключительно гамбургерами и чипсами. (Нет! Пирс больше, похож на бифштекс с соусом «тартар».) По закону Рут, брак должен быть искусно сотворенным компромиссом, и искусство — половина веселья.

Ты хоть что-нибудь поняла? Я просто упивалась твоим рассказом о жизни на «Улице Коронации» — столько горошин в стручке (а у тебя не возникает желания вышелушить их?). Нина в твоем описании мне нравится, а твоя садовая психология — в самую точку. Однако я заметила, что плана своего сада ты не включила. Пожалуй, его набросаю я, а ты сообщишь, права ли я. И отрезвляющая мысль: я на это не способна. Не потому ли, что я, в сущности, совсем тебя не знаю? Быть может. Начать с того, что я и представить тебя не могла в упряжке с Гарри. И мне в голову не приходило, что ты вышвырнешь его после двенадцати лет, и даже во сне я не видела, что ты предпримешь еще попытку. Так каким будет следующий сюрприз?

Когда завершишь свое зимнее витье гнездышка, ну, пожалуйста, прилети весной в Грецию, и мы отведем душу.

С любовью из бетонных джунглей. Рут.

АФИНЫ 12 ч. 0.0, мин. 10 НОЯБРЯ

ТЕЛЕГРАММА

ДЖЕЙНИС БЛЕЙКМОР

РЕЧНОЕ. ПОДВОРЬЕ 1 ЛОНДОН W4 СК

ПЫТАЛАСЬ ДОЗВОНИТЬСЯ БЕЗУСПЕШНО ТОЧКА

ОТМЕНИЛА ПОЕЗДКУ ПРИЕЗЖАЙ КАК МОЖНО СКОРЕЕ УТЕШЕНИЕ СЛЕЗЫ КРЕПКИЕ НАПИТКИ ТОЧКА

ГАРРИ НА ТОЧКА ВОПИ ВОПИ ТОЧКА

РУТ

Речное Подворье 1

11 ноября

Моя самая миленькая Рут!

После вчерашнего звонка тебе почувствовала большое облегчение. Извини, что я визжала и орала — ну, не могла иначе, — а потом пришла твоя милая телеграмма ближе к вечеру (проведенному в Одиночестве, я и подумать не могла о Гарри, хотя сукин сын и предложил остаться, такой тихонький и смущенный. Конечно, отчасти я хотела, чтобы он остался, и это было хуже всего). Ну и я смотрела телепередачи — все, что попало: изображения, голоса, ночной фильм, Бог знает о чем. Мне он показался бессмысленным, как я сама. Я даже вздремнула на диване, потом сварила себе кофе где-то перед рассветом нынешнего дня и гуляла вдоль реки, пока не уверилась, что Г. должен был уже уйти, Чудная серая река Темза, просыпающаяся с утка-, ми, и скользящие за мной лебеди совсем рядом с бичевником. Почему за мной? Или они полагали, что я утоплюсь? Я даже засмеялась. Хуже всего было наблюдать обычную жизнь. Завтракающие семьи. Дети, отправляющиеся в школу. Я чувствовала себя беженкой в чужой стране.

Сейчас уже далеко за полдень. Я не рискнула ничего выпить: депрессия сразу меня захлестнет, точно волна, разве что напиться в лоск… но только подумать, какое ко всему добавится похмелье…

Сейчас я вся точно онемела, полностью анестезирована почти занудной мыслью, что я все это переносила столько, столько раз. Этот случай словно бы и лучше и хуже прежних. Хуже, потому что столько снова вспыхнуло надежд, как тебе известно, и возродившегося доверия, и опять они разбиты вдребезги — я так открылась душой, только чтобы меня отшвырнули. Какая напрасная трата!

А лучше потому, что этот раз — последний. Последняя пытка. Я слышу себя: «Ты больше никогда не подвергнешься этому. Никогда!» Как ты сказала по телефону, это конец чего-то насквозь. А Потому позвонила Нине и все ей рассказала. Долгое молчание, а потом — словно, Рут, меня ударили ногой в живот — знаешь, что она сказала? «Да, я знаю». И сказала с таким спокойствием, словно речь шла о каких-то неприятных житейских пустяках и я к ним скоро привыкну.

Мне следовало ее возненавидеть? И я возненавидела. Продето положила трубку. А потом пошла в ванную и меня стошнило.

Я еще никогда не ощущала себя такой одинокой. Позвонила маме, просто чтобы поговорить с кем-то, кого знала до Гарри. Естественно, я ей ничего не сказала, и она болтала о том о сем.

Когда ей можно будет приехать посмотреть наш новый дом? Как Клайву новая школа? А нет ли тут места, где я смогу играть в теннис? Вот было бы славно! И так далее. Не знаю, что я отвечала, но я жалела, что позвонила.

И тут у меня возникло странное чувство. Я расхотела объясняться с Гарри. Только не в этот день. Не уверена, была ли я жестока к нему или к самой себе, но мне необходимо было сохранить мой собственный мерзкий секрет и понаблюдать, как он хранит таой. Вернулся он около восьми, и от него попахивало виски. Решил замаскировать запах духов, поймала я себя на мысли. И услышала, как задаю обычные пустые вопросы: как прошел твой день? Витрины на Риджент-стрит уже украшены к Рождеству? А он отвечал, как обычно. Казалось, ему очень легко — скрывать. Я уже не сомневалась, что он маскируется не одну неделю. И мне вспомнились недавние покровительственные фразочки Аманды: «Милочка, у вас такие хорошенькие волосы» и «Гарри так великолепно выполняет свою работу, что вы должны им гордиться!» Великолепно выполняет свою работу?

Чтоб ей! Великолепен в постели с ней? Мне он таким никогда особенно не казался, но, возможно, это потому, что он никогда обо мне не думал, а копил до той минуты, когда сможет сорвать эти этнографические одежды и уткнуть лицо в колышущуюся грудь.

Про ужин я совсем забыла — весь день ничего в рот не брала. Он как будто удивился, но самую чуточку. Пожал плечами, уткнулся в вечернюю газету, а потом пошел на кухню поджарить себе яичницу. И ни слова. Только спросил:

«А ты не хочешь есть?» Некоторое время мы сидели перед телевизором. Тут я поняла, что не смогу спать с ним в одной постели. Самый подходящий момент сказать что-то… то есть был подходящим.

Но мне хотелось сохранить свой секрет чуть дольше. И сказала только, что посижу немного. «А тебе почему бы и не лечь?» Он пожал плечами и пожелал мне спокойной ночи. Я немножко вздремнула в кресле перед ящиком. Передача кончилась, но телевизор я не выключила. Он всю ночь тихонько гудел, а потом начал новый день нежной утренней музыкой. Я чувствовала себя гораздо хуже и жалела, что не поговорила начистоту.

Тут на меня нахлынула ярость. Я схватила на кухне ведро, налила его холодной водой и выплеснула ему ее в лицо, пока он храпел. Потом кинулась вниз и выбежала из дома. На центральной улице кафе было открыто, и вот я сижу как ни в чем не бывало и мажу на жареный хлеб апельсиновый конфитюр. «Золотую стружку». Я еще подумала, что предпочла бы «Куперовский Оксфорд».

Мне хотелось сидеть и сидеть там; смотреть, как люди идут на работу; как просыпается улица; самоуверенные молодые люди входят с холода и потирают руки; хорошеньким девушкам сладко улыбается владелец кафе — итальянец — над кофеваркой; лысеющий мужчина пожирает глазами биржевую страницу. Напротив меня сел молодой человек, лет на десять меня моложе. «По дороге та работу забежали кофе попить?» — спросил он.

Подразумевалось: «Где вы работаете, и почему бы нам не встретиться потом и выпить по рюмочке?» Я была польщена и у меня даже возникло желание, чтобы он меня пригласил. Но тут же почувствовала запах его лосьона. А когда встала, чтобы уйти, возник Гарри. Лицо у него не было сердитым, только встревоженным. «Я тебя повсюду ищу! Нам надо поговорить. Пожалуйста». Я помотала головой. О чем говорить? «Я все знаю, — сказала я. — Опять то же самое, верно?» Он говорит: «Нет-нет», — и я разозлилась. «А пошел бы ты на…» Все в кафе так на нас и уставились.

Мы пошли домой — он молча в нескольких шагах позади. Я открыла дверь и захлопнула ее у него перед носом. Заложила засов. Он позвонил несколько раз, а потом убрался. Я начала жалеть, что не позволила ему говорить, и чуть не бросилась его догонять. Тут я заплакала. Думала, что никогда не перестану. Не знаю, как долго это продолжалось, но позвонила я тебе тогда.

Рут, что мне делать? И что я могу? Отправиться к адвокату, выставить дом на продажу, переехать на временную квартиру и… и что? Клайв приедет на рождественские каникулы. У меня просто сердце разрывается, родная моя. Я бы свернулась в клубочек и уснула навсегда.

Я должна заставить себя думать, думать, думать. ВОТ НЕ СТАНУ ОТЧАИВАТЬСЯ. У меня есть жизнь впереди — я сумею ее сотворить. И я позвоню, и очень скоро снова напишу, а может, приеду в Грецию до каникул Клайва. Ты просто прелесть, что будешь меня ждать.

Со всей любовью.

Джейнис.

Речное Подворье 1

12 ноября

Клайв, милый!

Ну, конечно, ты можешь погостить у своего друга перед Рождеством. Очень любезно со стороны его матери. Значит, им на самом деле принадлежит часть Эксмура? Только подумать! Так что ты решил? Сначала приехать домой, когда кончатся занятия — 15 декабря, так ведь? — а потом поедешь и погостишь там неделю? (В любом случае постарайся, чтобы на Рождество тебя не завалило снегом.) Я смогу отвезти тебя туда. Папуля, по его словам, примерно тогда будет в Бухаресте — он, собственно, уедет очень скоро, — но, конечно, вернется на Рождество.

Новый дом приходит в порядок, и мы купили новую мебель для гостиной. Я познакомилась с мальчиком из № 10, о котором тебе писала, но, откровенно говоря, не думаю, что ты захочешь с ним дружить. Он задавака (как и его мамаша) и учится в какой-то жутко престижной школе. Но ведь у тебя же в любом случае есть твои товарищи по прежней школе, правда?

Пожалуй, больше никаких новостей нет, если не считать, что я закончила большую картину, которую меня попросили написать для них наши друзья в № 7. Когда ты будешь дома, мы сходим посмотреть ее. А это будет скоро. Я так жду твоего приезда. И папуля тоже.

Со всей моей любовью к тебе, милый.

Мамуля.

Речное Подворье 1

Лондон W4

13 ноября

Дорогой Пирс!

Решил черкнуть тебе пару строчек перед моим завтрашним отъездом в Бухарест — возможно, на месяц, а то и на подольше, если нынешняя заварушка в Румынии будет продолжаться. Теоретически репортаж в послечаушесковскую эру должен быть много проще, и то, что я буду видеть и слышать, наконец-то начнет обретать хоть некоторое сходство с правдой. Впрочем, подозреваю, все сведется к привычному западному самообману — то есть стаи мусорщиков-репортеров слетятся со своими демократическими понятиями о черном и белом и незамедлительно обнаружат, что новые положительные в белых шляпах мало чем отличаются от старых отрицательных в черных шляпах, и сегодняшние освободители уже далеко продвинулись к тому, чтобы стать завтрашними тиранами. Мне обещали румынского гида-переводчика, от которого наверняка будет хрен толку в Тимошоаре, где говорят по-венгерски, и даже еще меньше в других областях страны, где говорят на языках, чье существование доселе оставалось никому неизвестным.

Но таковы правила игры, и очень скоро я захлебнусь ВИЧ-инфицированными младенцами, угнетенными меньшинствами, свихнувшимися идеологами и дряблыми церковниками. После стольких лет типографского журнализма телерепортажи кажутся чудотворно краткими — три проникновенные фразы на фоне сгоревшего танка и затем: «Гарри Блейкмор для НТН, Бухарест».

Какой безмятежной выглядит твоя дипломатическая жизнь! Ты так забавно описываешь карусель светской жизни в Афинах! А я-то всегда воображал, будто подобные штучки — просто выдумки английских романистов, черпавших свои сведения у других английских романистов. Крайне неосторожно с твоей стороны сообщать столько подробностей о любовных похождениях вашего премьер-министра — как-никак я все-таки репортер и в один прекрасный день могу наставить на тебя пистолет. Можно не упоминать, что я упивался каждым словом и только жалел, что не пребываю с тобой в этой колыбели коррупции, вместо того чтобы шлепать по грязи среди славянских орд.

Ты говоришь, что Рут нашла себе игрушечного мальчика на Пелопоннесе. Ну, отсутствия предприимчивости среди ее недостатков никогда не числилось, как, впрочем, и среди твоих, хотя мне мнилось, что первый секретарь посла Ее Британского Величества к эллинам мог бы обзавестись секретаршей, не смахивающей на капитаншу хоккейной команды. Твой гарантированный от всех бурь брак — такой завидный контраст моему собственному! Я тут умудрился навлечь на себя Ураган Джейнис, силой уж не знаю сколько баллов исключительно по собственной вине, хотя это вряд ли может служить утешением. Я недавно позволил себе некоторую вольность рук с завлекательной штучкой дальше по улице — при первом же знакомстве она не поскупилась на обильнейшие доказательства своей готовности. Обильность тут — самое подходящее слово. Разумеется, при данных обстоятельствах это было непростительным предательством, и я полон глубочайшего раскаяния.

Но, как тебе известно, я никогда не был способен отказаться от заманчивого предложения и, как всегда, не придавал этому ни малейшего значения — разок средь бела дня, и все. Но внезапно все вышло из-под контроля. И не только потому, что она великолепна в постели. Меня потрясло, что с ней я обрел ту теплоту и нежность, какие, как мне стало ясно, всегда искал у Джейнис и не находил.

Ну, и это превратилось в своего рода спасательный круг. С Амандой я совсем другой человек — и гораздо более приятный. Между нами существует какая-то гармония, непринужденность, естественность. Мы любим и смеемся. Никакой фальши, ничего не надо прятать. Вот этого у Джейнис я не нахожу. Мы снова сошлись с самыми искренними намерениями и решимостью начать все заново, но не прошло и нескольких дней, как все вернулось на круги своя. Напряженность.

Увертки. Притворство. Головные боли. Вздохи «ну Побыстрее же, милый!» Моя вина? Ее вина? Игра гормонов? Кто знает? И в то же время я люблю ее. И в этом весь парадокс. Такая вот ловушка, и я не знаю, как из нее выбраться.

Как бы то ни было, она узнала и опрокинула на меня ведро воды, чем показала характер. Что я ни говорю, никак не действует, и, говоря откровенно, мне не терпится убраться отсюда, пусть даже в Румынию. Старый путь спасения. Боюсь, я не гожусь для брака. Стоит мне познакомиться с привлекательной женщиной, как мне хочется лечь с ней в постель. Ну, просто мне это нравится. Просто я такой. Меня устраивает быть любовником — все лучшее, что есть в двух людях, колея остается позади. С другой стороны, женщин это не устраивает, ведь верно? Черт! Аманда уже заявила, что намерена оставить мужа и выйти за меня. Но ведь это бы значило начать все сначала. Кто знает, я мог бы оказаться любовником Джейнис, и все было бы прекрасно. Нелепо и смешно, правда?

Так что на Западном фронте не без перемен.

Ну почему мы с Джейнис не можем жить, как ты и Рут! Абсолютная супружеская верность не должна бы считаться непреложным условием. Секс бешеный слон, и его не запереть в загоне.

А, да ладно!

Твой затравленный Гарри.

Речное Подворье 1

14 ноября

Милый Клайв!

Папуля сегодня уехал в Румынию. Там произошла какая-то революция, и ему надо посмотреть, что и как, и сообщить об этом. Увидишь его лицо на экране, если мистер Барлоу позволяет вам смотреть «Последние известия».

Так что я осталась одна. Очень похоже на прежние времена, но теперь у меня много занятий.

В субботу моя «лавка старьевщика» в Эктоне, а после не исключено, что я съезжу навестить Рут в Афинах на неделю, если найду кого-то, кто согласится кормить Юлу, нашего нового котенка. Надеюсь, она тебе понравится — такая пушистая и вся черненькая, только лапки белые, точно она прошлась на цыпочках по моих белилам.

У нашего соседа, кинорежиссера по фамилии Кевин, всю ночь продолжалось веселье, и я совсем измучена. Спать в таком шуме невозможно. Все другие соседи просто в бешенстве, и Тилли (она доктор) в № 4 составляет что-то вроде коллективной жалобы. Она шотландка и жутко свирепая. Цапли утащили всех золотых рыбок из прудика в саду № 10 — это, по-моему, очень забавно. Сегодня утром глупая хозяйка вопила об этом, стоя у изгороди в кружевной ночной рубашке. Ей словно бы и холодно не было. Ну, да ведь она довольно жирная.

Будь здоров, сынуля. Скоро увидимся.

Со всей моей любовью.

Мамуля.

Дамаскину 69

Неаполис

Афины

11 ноября

Ах, Джейнис, милая!

Я все время после твоего звонка на той неделе думала о том, что бы такое сказать тебе. А сегодня утром пришло твое письмо, и ты как будто подбодрилась. «Вот не стану отчаиваться». Мне нравится такой вызов судьбе.

Ты безусловно права: отчаиваться тебе ни в коем случае не надо. Ревность — это худшее из худших, верно? Потому что она уничтожает волю к действию — кроме разве что желания пришибить стерву, что, пожалуй, можешь и попробовать, но только обеспечив хорошее алиби. А знаешь, ты прелестнейший человек; ты умна и добра — чуточку слишком добра; ты невероятно хороша собой — эти твои короткие белокурые волосы и синие глаза — потрясающие, ну, умереть от зависти! Боттичеллиевская фигура, и любой мужчина, если у него имеется хоть что-то между ушами и между ногами, с ума от тебя сходит. (Вот как Пирс, сама ведь прекрасно знаешь!) Кстати, Гарри написал Пирсу: видимо, раскаивается и захлебывается от жалости к себе. Обычная чушь. Если безответственным мужчинам обязательно требуется обманывать себя, то почему они не могут обходиться без клише? Рассуждает, что такова уж его «природа», и он ничего изменить не в силах, хотя и хотел бы. Все та же старая отговорочка: женщина соблазнила меня, и я вкусил.

Ну, не знаю, как там твоя природа, но моя сейчас советовала бы мне дать этой заднице окончательного пинка. Дело ведь не в неверности как таковой (мне тут лучше помалкивать) — дело в обмане. Если Гарри готов салютовать членом всякой, кто его поманит, так хватит ему разыгрывать Добродетель На Колесах. Джейнис, ты и без меня прекрасно знаешь, что он — первоклассное дерьмо. Бесспорно, некоторым женщинам первоклассное дерьмо в самый раз: собственно, множество женщин — тряпки для вытирания ног, сестрички милосердия, матери-настоятельницы. Но ты-то не одна из них. Ты любящая, верная — и заслуживаешь чего-то получше.

О Господи! Вот и я сыплю клише! Ну почему есть сотни остроумных и оригинальных способов стервозиться, но сочувствие всегда выливается в штампы? Теперь я намерена быть позитивной и мудрой — ты готова? Вышвырни его вон. Конец первого тома твоей жизни. Приличный (короткий!) срок погорюй. Затем начни встречаться как можно с большим числом людей, не связываясь НИ С ОДНИМ из них и предпочтительно не прыгая в постель ни с одним из них (слишком рано, слишком опасно). В заключение приезжай сюда весной, как мы с самого начала и планировали, захвати пару платьев поэротичнее и каких-нибудь хороших духов, а остальное предоставь мне.

Ну, как тебе такой план жизни? Ладно-ладно — краткосрочный план?

Courage, ma brave. Попытайся как-нибудь продержаться Рождество, а летом я приеду на две недели Уимблдонского тенниса, и мы будем смотреть матчи с моих наследмест.

С любовью.

Рут.

Р.S. Пирс изучает греческий. Умереть! Полная трансформация личности. Он размахивает руками и злится, когда я смеюсь. Его учитель положил на меня глаз — хочет учить и меня. Я ему говорю, что вряд ли есть чему, и он смущается. Предвижу, что вскоре защелкают четки для успокоения нервов.

Р.Р.S. Дачка восхитительна. К весне будут и электричество, и вода — все в полной готовности для твоих свиданий. Вот погоди и увидишь!

Р.

Речное Подворье 1

23, ноября

Рут, миленькая!

Не знаю, смеяться мне или плакать. Позволь для начала сказать тебе, что кое-что произошло, и я совсем не та, какой ты меня считала, или какой считала себя я.

Но по порядку. Вчера (перед тем, как я получила твое «мудрое» письмо, за которое большое спасибо) я проснулась несчастной и злой. Очередное серое утро: котенок, которого надо накормить, завтрак, ящик, уборка, Гарри в тысяче миль отсюда. Клайв в школе. Ну что, что я тут делаю? В конце концов я скомандовала себе: «Мысли положительно, Джейнис». Ну и я попыталась мыслить положительно. И только я приняла это мужественное решение, так кто же проковылял мимо, как не благоухающая Ах-махн-дах, вся расфуфыренная и явно отправившаяся ослеплять мир. Я вышла наружу еще раз взглянуть на нее и обругать за то, что ноги у нее хороши. И тут я заметила, что машина Роберта, мужа, все еще стоит перед № 10. Вдруг меня осенило: а что он скажет о похождениях своей жены? Давай-ка узнаем. Меня охватило упоительное злорадство: ну и бучу же я подниму!

К тому моменту, когда я подошла к двери № 10, я уже кипела бешенством и по дороге пнула жуткое закутанное деревце. На самом-то деле я была в полном ужасе, но раздувала злость, чтобы скрыть его. Звоню. Дверь открыл Роберт с некоторым недоумением на лице. По-моему, он не сообразил, кто я такая, — что за блондиночка к нему явилась. Он был в очках — видимо, я оторвала его от работы. Тем не менее держался он сверхлюбезно и пригласил меня войти. Я ведь, кажется, Джейнис из дома дальше по улице? Чем он может быть мне полезен? Не выпью ли я кофе? К сожалению, Аманды нет дома.

Ну, прежде я практически его не замечала — он мне показался немножко суетливым, с плешью на макушке, лет под сорок, высокий, чуть худосочный, но лицо артистическое, с тонкими чертами, и застенчивая улыбка. К своему удивлению, я почувствовала себя с ним очень непринужденно, и моя злость начала улетучиваться.

Вместо того чтобы выпалить все единым духом, я спросила его совершенно спокойно, знает ли он, что у Аманды связь с моим Гарри — в его собственном доме и, предположительно, в его собственной постели? По его лицу я ничего заключить не могла, но в любом случае меня уже понесло. С моей точки зрения, это нехорошо, сказала я (более чем мягко выражаясь). Конечно, его я ни в чем не виню, объяснила я; предположительно, он чист, как и я. Виноват главным образом Гарри, сукинейший сын — слава Богу, он сейчас в Бухаресте, но что он думает о том, как его жена выжидает, пока не останется дома одна, а тогда прыгает в постель с другим мужчиной? И как, по его мнению, надо теперь поступить? В голосе у меня было столько нравственного негодования, что, по-моему, мне следовало бы добавить что-нибудь вроде «как не совестно!»

На несколько минут воцарилась тягостная тишина, и я заметила, что его рука с кофейной чашкой дрожит. А я, высказавшись, чувствовала себя поразительно спокойной. Добродетельно спокойной. Мне даже было очень его жаль. Он все пытался что-то сказать, но всхлипывал и умолкал.

Наконец зажал голову в ладонях, упершись локтями в стол, и мне показалось, что он старается не заплакать. Мне хотелось взять его за руку. Смешно, правда? «С Амандой не просто, — выговорил он все-таки. — Она…» Но не договорил. «У нее много связей?» — спросила я не слишком деликатно. Но мне надо было узнать.

Он покачал головой и сказал: «Нет! Нет! Не то чтобы, но…» И опять не договорил. Я понимала, что мне незачем спрашивать его, что означает это «но». На его лице была написана вся история его брака. Я почувствовала, что он мне симпатичен. В том, что я пришла туда, было какое-то странное утешение, и я рассказала ему про меня с Гарри — как-то само собой вылилось о нашем разъезде, об изменах. Даже про ведро с водой, которое опрокинула на него, рассказала. И он засмеялся. Рут, я чувствовала себя счастливой, оттого что могла быть с ним откровенной — две невинные жертвы, разделяющие общую боль. Теперь он совсем успокоился и как будто был рад, что я не кричу и не закатываю истерики. Он сознался, что с Амандой это уже далеко не первый год. Поженились они молодыми, слишком молодыми. Затем пошли дети. Теперь между ними ничего нет. И не потому чтобы они договорились, а просто нет — и все. Он тоже завязывал связи, но мимолетные, обычно когда уезжал на съемки.

Так что они абсолютно не в счет. Он все еще любит Аманду, по его словам. Она все еще его притягивает. Она ведь такая особенная. А потом он спросил меня, люблю ли я еще Гарри? По-моему, он надеялся, что я скажу «да».

Рут, я услышала, как сказала «нет!». Правда, правда. И вполне искренне. Я сказала ему, что, по-моему, вообще никого любить не хочу; во всяком случае не так, не абсолютно. Я хочу быть свободной — свободной быть счастливой. Мне показалось, что прозвучало это крайне банально, но он снова покачал головой и уставился в стол.

«Вы правы, — сказал он. — Именно этого хотелось бы мне — свободным быть счастливым. Я рад, что вы пришли», — добавил он, помолчав.

Наступила странная пауза, и он встал, чтобы налить еще кофе — чтобы рассеять неловкость. Мне не хотелось кофе, и я сказала, что мне лучше уйти.

Я же помешала ему работать, ведь верно? «Не надо, — сказал он. Погодите немножко». А потом протянул руку и начал расстегивать пуговицы на моей блузке, медленно, впечатляюще. Их очень много, и он расстегивал, расстегивал. Я просто застыла, и он словно бы предвидел это. У меня было ощущение яблока, с которого методично снимают кожуру, и это было поразительно волнующим. И под конец — обе его руки на моих грудях. Вот так. Я закрыла глаза и, помнится, сказала: «Пожалуйста, не на вашей постели!», я же знала, что там побывал Гарри. Мы занялись любовью на полу. Это было потрясающе. Острейший голод. Мы проделывали то, чего я никогда прежде не делала. Я проделывала такое, о чем понятия не имела, что имею понятие. И долго-долго — ну, как напиваешься, а потом опять напиваешься.

Когда я, наконец, оделась, то оказала себе:

«Ну, меня затрахали до бесчувствия». Самое непонятное: уходя, я не понимала, почему захотела его. Просто понять не могла. Он выглядел таким заурядным. Словно, ничего не произошло. Он хотел поцеловать меня, и я чмокнула его в щеку.

Рут, что происходит? Я чувствую себя на седьмом небе. Двенадцать лет я ни разу не изменяла. А это так легко! Нелепость какая-то. Будто с меня спали все цепи и оковы. Я что — новая женщина?

Я обрела свободу? Ну, от Аманды я свободу обрела одним махом; корова жирная — она меня больше ничуть не трогает. Да и Гарри почти тоже. Сегодня утром после ванны я посмотрела на себя в зеркало.

А что, очень даже мило, подумала я. Боттичеллиевская фигура, ты сказала. Венера, плывущая среди лепестков благоуханных роз. Роберт сказал, что груди у меня гораздо лучше, чем у Аманды. Точно по форме бокалов для шампанского. А у нее, держу пари, они обвислые, со следами подтяжки.

Рут, я знаю, что с ним я абсолютно больше никогда.

Тебя все это удивило? И что мне делать дальше?

От твоей протестантской паиньки-подружки в изумлении с любовью и смехом.

Джейнис.

Отель «Трансильвания»

Бухарест

1 ноября

Дорогая Джейнис!

Я начинал десяток писем к тебе и все их рвал.

Пробую еще раз, но это местечко не способствует ясности мысли — тут ничто не бывает тем, чем кажется, и достовернейшие новости имеют обыкновение оборачиваться фантазиями, пока я их сообщаю. Не знаю, включала ли ты программы с моими сообщениями — думаю, ты сердито тут же переключаешь каналы, но если нет, то ты увидишь журналиста, хватающегося за соломинку.

Никто, в сущности, не знает, что тут происходит, — даже те, что слывут осведомленнейшими источниками. Насколько я замечаю, представители международной прессы тратят почти все время на интервью со «спасителями» страны, которые на следующий день оказываются офицерами «секуритате», старающимися спасти свои шкуры.

Коррупция в Румынии не просто образ жизни — это религия. И дожди, дожди.

Вчера я с переводчиком выбрался в деревню и пытался побеседовать с крестьянами, чьи деревни Чаушеску принялся сносить бульдозерами. На их лицах — ничего, кроме тупой подозрительности, — сколько лет они помнили, что доверять нельзя никому, а в первую очередь тем, кто вроде меня говорит:

«Доверьтесь мне!» Одного бородача я все-таки разговорил насчет условий жизни со времени революции, а когда переводчик начал переводить, голос из толпы крикнул по-английски: «Ничего этого он не говорил!» Значит, даже мой переводчик лжец. Как найти исключение? Кафка не умирал, он просто перебрался в Румынию.

Но я люблю эту работу, как она ни безнадежна. Я испытываю напряжение всех сил, сознание своей нужности как свидетеля мучительнейшей борьбы за возрождение. Журналист здесь оказывается в роли неумелой повитухи.

Наверное, я нарочно избегаю того, ради чего сажусь писать тебе, то есть разговора о моем поведении (главным образом), но именно так мы связаны друг с другом или терпим неудачу. Возможно, ты никогда больше не захочешь снова принять меня, и я смиряюсь с этим, но есть вещи, которые я хотел бы объяснить, и попытаюсь сделать это с полной честностью.

Я знаю, что мое поведение диктуется отчаянием из-за того, чего мы словно бы не способны обрести, а если и обретаем, то лишь ненадолго. Я от души верил, что на этот раз все будет прочно, а затем мало-помалу начало возникать прежде такое знакомое напряжение, и я не понимаю почему. Скажем, тот вечер несколько недель назад, когда ты выглядела особенно очаровательной, и я хотел раздеть тебя, но ты скрестила руки на груди и отвернулась. Я почувствовал себя уязвленным и отвергнутым. Джейнис, я так хочу спокойной и гармоничной жизни с тобой, хочу любить тебя, заниматься с тобой любовью без барьеров подозрительности. Дело во мне?

Если так, то скажи мне, что именно я делаю или не делаю? В атмосфере чувствуется такое напряжение, что словно идешь по минному полю. Я чувствую, что ты несчастна, и несчастен сам. Вот когда я отдаляюсь от тебя. Я знаю, это слабоволие, но когда мне плохо, я ищу утешения.

В чем я клянусь абсолютно, так это, что Аманда для меня абсолютно ничего не значит. Один срыв.

И больше никого не было. Хочу я тебя, и хочу иметь возможность любить тебя. Ты и Клайв важнее всего в мире. Знаешь, я гляжу на этот город, где все было сокрушено, и говорю себе: какой же я счастливчик. У нас есть шанс. Так прошу тебя, давай воспользуемся им. Попробуем еще раз. Пусть Рождество станет временем залечивания ран.

Я так тебя люблю и ты так мне нужна, моя красивая девочка.

Гарри.