Парламент-Хилл
«Мэншенс» 27
Хайгейт-роуд
Лондон NW5
9 мая
Дорогой Пирс!
Квартира бесподобна. В прошлый понедельник я выбрался из норы Болтон-Грув с красными, как у кролика, глазами, бросил зубную щетку и другие ценности в «пежо», которым я себя побаловал, а затем возникла проблем, с которой я не привык сталкиваться, будучи избалованным иностранным корреспондентом, — отсутствие разрешения на парковку, как жильца. К счастью, твой швейцар в «Мэншенс» знает меня по ящику и нашел для меня местечко во дворе — по соседству с мусорными баками. Однако услуга за услугу, и я вынужден слушать его диатрибы против исламского фундаментализма, и о том, что следует сделать мистеру Мейджору по поводу брэдфордских психов. «Вы женаты?» — спросил он меня нынче утром. «Был когда-то», — сказал я. А! «В „Мэншенс“ проживает много таких, — продолжал он. — Думается, будете таскать сюда баб. Они все так — члены парламента, епископы, арабские шейхи. — Тут он выразительно на меня посмотрел. — Если вам адресочек понадобится, только скажите. И порядок».
Словно я вернулся в Дрезден.
Но почему я воображал, что писать книгу — это просто набросать статью, только в другом масштабе? И вот я, автор тысяч газетных статей, только Богу известно какого числа рецензий, телевизионных выступлений, выступлений перед камерой и так далее, — так способен ли я написать даже осмысленную первую фразу? Способен ли, черт дери? У меня милейшая редакторша, со слегка материнскими замашками, которая приглашает меня перекусить вместе. «Ну, конечно, вы на это способны, — говорит она. — Возьмите выходной, поезжайте в Чилтерн прогуляться; Уже цветут колокольчики, и вы убедитесь, что скоро ваши идеи организуются». Вчера я последовал ее совету. Лило как из ведра. Я потерял автомобильные ключи и расшиб лоб о притолоку, входя в «трактир под старину», чтобы перекусить.
Хозяин добавил к этому дню последнюю соломинку. «А я вас знаю! — заявил он. — Вы же… погодите секундочку, я лица запоминаю навсегда. Ага! Вы Дэвид Димблдон».
Я всегда полагал, что блок в сознании писателя возникает где-то на полпути, на странице 150, а не в самом начале. Я бесконечно созерцаю панораму за твоим окном и пересчитываю деревья. Я даже отправляюсь в ванну и открываю кран в рассуждении, что раз звук текущей воды может способствовать отправлению малой нужды, то он может помочь и пробуждению творческой мысли. Ну да ладно! Завтра. Завтра. Завтра все сдвинется с места. «Первый подземный рокот революции в Восточной Европе можно уловить и в безобиднейшем сообщении „Правды“, что Михаил Горбачев…» Неплохо, а? Беда, что я сочинил это минуту назад. А что, если я уже все это сочинил?
Может быть, я тайный Ле Карре.
Джейнис отказалась пойти в театр, и я пригласил старинную приятельницу, прежде очень привлекательную. Теперь она какая-то шишка в «Саутби», и у меня возникло ощущение, что ее исходная цена понизилась. Да, не спорю, типичное замечание сексуального шовиниста, но есть нечто неприятное в том, что женщина — эксперт в разных японских штучках-дрючках. Вечер был не из удачных.
Еще мне пришлось позвонить Джейнис о том, что я хотел бы заехать кое за какими подшивками и папками с документами, которые могут мне понадобиться. После твоих высказываний я чутко улавливал признаки таяния снегов. То, что я уловил по телефону, было не столько «холодной войной», сколько «холодным перемирием». Она только что вернулась из поездки на натуру, сказала она (все расходы оплачены!), чтобы сделать наброски для панно, которые пишет для парочки гнуснобогатых американцев, и, да, я могу заехать, но предпочтительно, когда стемнеет. Иначе говоря, Г. Блейкмор не смеет носа показывать в Речном Подворье при дневном свете. Что же, это уменьшает шансы столкнуться с Амандой.
Так странно было идти по улице, где я однажды жил, к дому, который однажды был моим, и ждать на крыльце жену, которая тоже однажды была моей. Не знаю уж, сколько времени она не шла открыть дверь. В тщеславии своем я подумал, уж не прихорашивается ли она ради меня, но оказалось, что она отмывала руки от краски. На ней был джемпер и тугие джинсы — очень заманчивые. Но я никогда не видел ее в Такой одежде и из-за них почувствовал, что передо мной Джейнис, какой я никогда прежде не видел. Она сказал только «привет!», хотя, полагаю, могло быть и хуже, Тут она проводила меня в помещение, которое однажды было моим кабинетом. Она переоборудовала его в студию — я еле его узнал. Все мое было засунуто в шкаф, и она ушла, предоставив мне копаться в содержимом. Потом, правда, предложила мне выпить, и мы разговаривали о Клайве — общение через посредника. Я сказал, что планирую навестить его в школе. Я ведь не видел мальчишку шесть месяцев, а перед этим практически целый год. Джейнис сочла это отличной мыслью. «Ему тебя очень не хватает». В эти слова она вложила чуть больше тепла — через посредника. «А у тебя все хорошо?» — спросил я. Будто в ответ зазвонил телефон. Какой-то мужчина, и она смеялась. Поворачивалась ко мне спиной и говорила в трубку, понизив голос, чтобы я не расслышал.
Вернувшись, она словно бы светилась изнутри, и у меня хватило наглости спросить, не любовник ли это. «Любовник? — сказала она, посмеиваясь. — Что скажут соседи!» Насмешка в ее голосе заставила меня осознать, до чего же она сексуальна — словно бы я никогда не занимался с ней любовью, и только хотел. Не уверен, ревновал я или возбудился.
«А что соседи говорят?» — спросил я. «О чем?» — спросила она с удивлением в голосе. «О нас. О разрыве». «Не знаю, — ответила она. — Мы об этом не упоминаем». Что-то новенькое.
Прежде при возникновении враждебности она устраивала военные советы буквально с каждой женщиной в радиусе пяти миль: сидели за домашними булочками и копались в моих недостатках, как богатые стервы копаются в ношеной одежде на благотворительных распродажах.
«Тебе лучше уйти, мне кажется», — сказала она. «И мне так кажется», сказал я, собирая свои папки. Потом помедлил секунду и сказал:
«Ты выглядишь очаровательно». Но она словно бы не услышала. А когда дверь закрылась, я услышал, как телефон снова зазвонил.
В машине на обратном пути я задумался о ее жизни, о том, что она делает, обитая в одиночестве в этом полном сплетен тупичке. Я знаю, занимается живописью — и с успехом. Но кроме того? Встречается ли с Амандой, и что, черт дери, ей говорит та? И с кем еще? Рут, полагаю, знает об этом все, а возможно; и ты тоже. А я знаю только, что она выглядит женщиной, как-то странно помолодевшей внешне и заметно старше годами.
Что до нашего пари, так предчувствие мне под-, сказывает, что ты ошибаешься, и ты окажешься в одиночестве в ложе на Международном крикет-, ном мачте в следующем месяце, а я буду махать тебе с трибуны среди банок с пивом и подтяжек.
Ну, мне хотя бы не придется надевать этот галстук цвета крови напополам с апельсиновым соком и рвотой.
* * *
Вторник.
Два приятных сюрприза. Во-первых, я умудрился начать книгу и больше уже не убежден, что страдаю болезнью Альцгеймера. Во-вторых, меня выдвинули на премию — Репортер года. Утром звонили из НТН, поздравляли с надеждой, что я ее получу.
Сам я не вижу с какой стати. Я не кланялся пулям в Бейруте, не бросал вызова китайской армии на площади Тяньаньмэнь, хотя, пожалуй, увертывание от русских танков в Литве могло стоить упоминания в депешах. Умри я, так гарантировал бы ее себе стопроцентно. Мое тщеславие, естественно, жаждет ее. Кроме того, она смажет колесики моей карьеры. Джордж; С… спроворивший указанную премию за свои репортажи с Фолклендов в 1982 году, говорит, что со всех сторон сыплются соблазнительные предложения, и если мне захочется сменить Вильнюс и Гданьск на Париж или Нью-Йорк — будьте так любезны и с удвоением оклада. Тогда, быть может, мне будет по карману будущая криминальная карьера Клайва, к которой он теперь проходит весьма дорогостоящую подготовку.
Должен сказать, будущее выглядит иначе, когда сияет солнце, и, может быть, мне следует передать мой брак в Комиссию по военным захоронениям и зажить заново. Кстати, в следующем месяце, видимо, намечается парадная церемония награждения со всеми пронафталиненными атрибутами, и я получу приглашения на тисненом картоне — для меня и супруги. Полагаю, не исключено, что Джейнис захочет присутствовать там в память дней былых. Какая-то частица в ней, возможно, испытает гордость за меня, и мы сплотимся, чтобы швырять в оппозицию хлебные шарики, если и не для чего-либо другого.
Какие у тебя шансы быть объявленным Дипломатом года? Рут с наслаждением прохрапит всю церемонию.
Квартира великолепна по-прежнему. Твой проигрыватель — отдохновение для души, чего не скажешь о твоем швейцаре. Он убежден, что всю свою передачу я обязан посвятить разоблачению индийского ресторана на его улице.
А ты знал, что запойная дама в соседней квартире была Мисс Мира в семидесятых годах? Она предъявила мне в доказательство фотографии, а затем сообщила, с кем спала, чтобы получить этот титул. Поразительный список! Я отклонил предложение занять в нем место.
Как всегда
Твой.
Гарри.
Дамаскину 69
Неаполис
Афины
9 мая
Милая Джейнис!
Какая жестокая насмешка судьбы — наткнуться на редчайший и исчезающий вид у собственного порога! Божественная злокозненность, не иначе.
Предлагаю учредить Всемирный фонд охраны совсем не дикой природы, дабы обеспечить сохранение Билла для потомства.
А знаешь, до этого момента я проигрывала все пари, какие заключала, и уже уверялась, что так будет и с этим. Ну а теперь обязательно опиши мне внешность верного мужа, чтобы я держалась от него подальше, если случай нас сведет. Должна сказать, что Нина, судя по всему, не похожа на женщину, которой хранят незыблемую верность, тогда как ты, радость моя, именно такая, из чего следует, что верность и неверность имеют самое малое отношение к логике, но, возможно, — очень большое к инстинкту самосохранения. Подозреваю, что на самом деле твой Билл — это слабенькое либидо, замаскированное под неколебимую мораль. Во всяком случае, так мы должны внушить себе и получить право злиться на него. Да обрушатся все его здания!
Так о чем же теперь мы будем переписываться? Я не испытываю особого желания узнавать, как часто ты подстригаешь свой газон, или о битвах с приходским попом — хотя в Оставь Надежду есть что-то громоподобное — нечто от проповедника семнадцатого века, обличавшего с кафедры ужасы под женскими юбками. А ты, со своей стороны, вряд ли жаждешь новостей о почечуе Пиреа или о том, что у нашего возлюбленного посла угнали машину, ведь верно? Истина в том, что вечны лишь сплетни, а секс настолько интереснее всего остального в жизни, что приходится удивляться, как мы вообще способны говорить о чем-либо другом. Полагаю, ответ в том, что хотя мы говорим, но мало. И когда другого выхода нет. Как ни странно, Пирс на эту тему не разговаривает, потому он мне и кажется так часто занудным. С другой стороны, он любит быть таинственным. Это дает ему ощущение силы. Иной раз я ломаю голову над тем, что он, собственно, находит для сообщений Гарри в бесконечных письмах, которые он ему пишет. А когда спрашиваю, он просто отвечает: «Гарри мой старый друг». «Ну и что?» — парирую я. «Он мне нравится, — говорит он. — С ним интересно». Забавно, что твой «бывший», возможно, знает про тайную жизнь Пирса гораздо больше меня. У Гарри хотя бы тайной жизни нет; он просто демонстрирует ее направо и налево, иногда отрываясь от этого занятия, чтобы притвориться, будто он держит палец на пульсе международной жизни, а не на клиторе очередной бабы.
Как, по-твоему, почему я так жутко отношусь к Гарри? Пирс все время задает мне этот вопрос и недавно предположил, будто причина в том, что я единственная женщина, которой Гарри не делал авансов. Полагаю, не исключено. Но вот почему?
Может, он антисемит, как тебе кажется? Я предпочту думать, что он боится меня до полного опадания. Спрошу у Пирса.
Джейнис, милая моя, мы встретимся чуть больше чем через полтора месяца. Так будет чудесно!
Пирс, возможно ты знаешь, имел наглость одолжить Гарри нашу квартиру, чтобы он написал какую-то мутную книжонку про Восточную Европу, которая устареет к тому времени, когда выйдет, а поскольку ему придется опустить главные свои подвиги, она получится жиденькой, как я полагаю.
Пирс пытается умиротворить меня заверениями, что сукин сын освободит квартиру к нашему приезду в Лондон в следующем месяце. «Еще бы, мать его», сказала я и напомнила ему в наивикторианнейшей моей манере, что у меня не приют для лиц благородных сословий и расстроенных состояний. Пирс занял позицию, что Гарри не в таком уж расстроенном состоянии и даже вроде бы неплохо проводит время. «Вот именно, — сказала я. — А потому нам придется хорошенько продезинфицировать квартиру и заглянуть под кровать». Пирс счел, что я встала в неразумную позу, с чем я гордо согласилась, и он вынужден был заткнуться. Это метод, который я разработала: вести себя скверно, затем соглашаться, что я веду себя скверно, дав при этом четко понять, что любое другое поведение было бы нелепым. Это так оскорбляет его отточенную философию, что он не, может найти подходящие слова, а я начинаю смеяться, что выводит его из себя еще больше.
«Ты невозможна!» — максимум того, что ему удается возразить.
Неделя на Кифере были идиллией. Министр так и не появился — к счастью, но, боюсь, потому лишь, что правительство может пасть в любую минуту, а быть застуканным средствами массовой информации на уединенном островке с супругой иностранного дипломата — не самый благовидный повод покинуть свой пост. Однако он мне позвонил и поинтересовался, с кем я встречаюсь, будто это Хемпстед, а когда я ответила: «С белым селезнем», наступило долгое молчание. Чувство юмора — это не международная валюта.
На самом же деле я встречалась с очень многими людьми, включая австралийскую пару — они вернулись «домой» и выстроили себе дом в стиле ранчо в строгом согласии с рекламой, он облагообразил свой головной убор, и этим все ограничилось.
Он — Грег — выращивает виноградные лозы «шардоннэ» из Баросской долины — восхитительное вино, лучшее, какое я пила в Греции, — и, конечно, уже гребет больше денег на острове, чем кто-либо с тех пор, как в шестнадцатом веке его ограбил Барбаросса. Его древнегреческая матушка (не Барбаросса, а Грега) имела обыкновение сидеть на пороге вся в черном, не считая алого шарф? от Гуччи. Иногда она его трогала, а потом опять укладывала узловатые пальцы на колени. Она ни разу не уезжала с острова, рассказывал мне Грег. а когда он рассказывал ей про Австралию — какая она большая, и как до нее далеко, старушка только улыбалась. Мне Грег нравился.
Я бы осталась дольше, если бы могла. «Увы-с» заметно продвинулась между глотками вина Грега и кормлением селезня. Проблемы возникали, только когда надо было решить, чего не касаться, не верю, что Пирс в самом деле со мной разведется, но очень много из того, о чем прыгать было бы одно удовольствие, связано с эпизодами, про которые я ему никогда не рассказывала, и предпочту, чтобы он о них не узнал. Например, случай г Робертом Редфордом. Или это маленькое происшествие в Ватикане. Но раз уж я не смогу опубликовать мою «Страну Чудес», пока сэра Пирса не спровадят на покой, я решила продолжать напролом, со всеми неосторожностями, и уповать, что он до нее не доберется. Я было подумала спрятать рукопись в папке, озаглавленной «Заметки о природе», но Пирс наверняка бы ее открыл в надежде найти описание диких цикламенов. Так что же его отпугнет наверняка? «Образчики для вязания»? «Еврейская кухня»? Знаю! «Письма от мамы»
Не насмешничай, это очень серьезно.
Точно так же, позволь тебе сказать, как ситуация с Жан-Клодом. Можешь мне поверить, Джейнис, ничто не сравнится с пылом любовника, убежденного, что ты провела неделю с другим мужчиной. Не знаю, остается ли у него энергия на государственные дела. Могу сказать только: если президенту Миттерану требуется, чтобы его посол в Афинах не ограничивался проверкой импорта французских вин, а делал еще что-то, ему придется потерпеть. Мне уже хотелось бы, чтобы Жан-Клод воспользовался примером твоего Билла и на некоторое время предался супружеской верности; или чтобы недужная родственница его жены либо выздоровела, либо скончалась, и мы могли бы поделить между нами бремя его страсти. Пирс теперь председательствует в какой-то никчемной комиссии, которая — так удачно! — заседает по вечерам и выматывает его почти так же, как французский посол выматывает меня, — хотя Пирса, бедняжку, не вознаграждают коньяком и розами.
Я пытаюсь решить: жены дипломатов — такие же, как всякие другие жены, или хуже. С Киферы я вернулась прямо в кудахтанье куриных сборищ, уклониться от которых невозможно. Не говоря уж о том, что все они одеты, как члены педсовета женского пансиона, мне редко доводилось слышать такой хор робких жалоб. Уличное движение.
Загрязнение окружающей среды. Слуги. Кондиционеры. Пособие на приемы. Плата за обучение в частных школах. Цена кукурузных хлопьев.
Назови, что хочешь, и раздадутся стоны. Как ты думаешь, почему женщины, мало чем обремененные, ведут себя так, словно жизнь неумолимо тащит их в пучину нервных заболеваний? Мне вспомнилась мать Грега на Кифере, чья жизнь была сменой одного тяжкого бремени другим, и она исполнена безмятежности. Визжат и скулят лишь те, кто окружен привилегиями. Болезнь нашего пола, которую тридцать лет женской свободы не исцелили, и это меня злит, заставляет стыдиться. Ну и тогда во мне закипело возмущение. «Кто-нибудь может подтвердить, — сказала я, — что член югославского атташе по делам культуры самый большой в дипломатическом корпусе?» Ну, можешь мне поверить, это отвлекло их внимание от цены кукурузных хлопьев. Бежевая бригада заняла оборонительную позицию за чайными чашками. Когда я рассказала Пирсу, он засмеялся и сказал, что его удивляет только одно: как это я сама не знала ответа на этот вопрос.
Значит, я больше не буду получать донесений с фронта. Как мне будет их не хватать! Но как бы то ни было, я скоро с тобой увижусь. И раз теперь у тебя стало меньше забот, то, может быть, ты приедешь и погостишь в нашей прелестной лачужке в, горах? Мы с Пирсом завтра уедем туда на воскресенье попытаться вспомнить, что мы женаты.
С массой любви, Рут.
Речное Подворье 1
14 мая
Рут, миленькая!
Мне срочно необходимо талмудическое заключение — наше пари под №№ 1 10 подразумевало мужей или дома? Если первое, то с пари бесповоротно покончено, и я начну интриговать, чтобы власти предержащие воспрепятствовали продаже прав на трансляцию с Уимблдона «Скай телевижн» (параболические антенны тут запрещены — заповедная зона, — и нам разрешено осквернять наши крыши лишь гнутыми и перекрученными металлическими прутьями).
Но если верно второе, тогда пари остается в силе и ты получаешь право на полный нецензурированный отчет о позднейших событиях в том, что Кевин окрестил «Речным трах-тарараханьем». Я подумывала о том, чтобы угостить тебя захватывающей повестью о сражении, бушующем в настоящее время между № 5 и № 6 из-за высоты новой изгороди между ними, в надежде, что она наведет на тебя жуткую скуку, а потому у тебя слюнки потекут от последующего, — и ты вынесешь решение в мою пользу — я просто изнываю по наследместам! Но буду играть честно. Так что к делу.
Возвращение из Стратфорда оказалось такой мукой из-за моей спины, что я решила последовать совету Билла и позвонила Нине. Докторам не удавалось вылечить мою спину уже одиннадцать лет — началось все с рождения Клайва, — и теперь я готова хвататься за любую соломинку, презрительно осмеянную дипломированными врачами. Ну, я и подумала: почему бы не испробовать ароматотерапию? Я понятия не имела, в чем она заключается, — конечно, «терапия» особой загадки не представляла, но вот «аромато» звучало заманчивой тайной. Излечение восхитительными духами — что может быть прекраснее, даже если его проведет Нина?
Она заговорила деловито, считая, что я намерена обсудить последний раунд «Церкви против Речного Подворья».
«Нет, Нина, я звоню из-за моей спины, — сказала я. — По мнению Билла, вы можете мне помочь. Боль адская, и я хожу, будто ветхая старуха».
«Я иду играть в теннис, — возвестила она, будто теннис это благое начинание. — Приходи днем». Прозвучало это как требование. Мы договорились на три.
Ее сад превратился в ковер колокольчиков. Я потянула носом, предположив, что они играют свою роль в «аромато», но колокольчики не пахнут. Нина открыла дверь с чинной солидностью, а я уже жалела, что пришла. После тенниса она выглядела до отвращения здоровой и была облачена в строго-практичную шерстяную блузу, которая выглядела бы просторной на Майке Тайсоне, однако Нина наполняла ее, точно ветер все паруса шхуны.
«Сюда», — сказала она и проводила меня в комнатку, о существовании которой я даже не подозревала. Совсем пустую — только ковер на полу и полка, уставленная всевозможными флаконами и баночками. Не зная, что мне делать, я просто стояла там, точно заключенный в камере.
«Спина, ты сказала?» Я кивнула и хотела было показать больное место, но в меня точно раскаленный прут вонзился, и я вскрикнула. Нина хмыкнула, а затем скомандовала: «Сними рубашку и ложись на ковер пузичком вниз».
Господи, об этом я и не подумала! Никогда не ношу бюстгальтеров, а было так жарко, что я не надела майки. Будь Нина настоящим врачом, наверное, я бы и глазом не моргнула. Но она же соседка и вроде бы подруга; мы разговаривали на интимные темы, и почему-то из-за этого мысль, что мне надо раздеться перед ней, жутко меня смутила. К тому же я не сомневалась, что она, едва посмотрит на мои груди, как подумает, насколько они жалкие в сравнении с ее. Учти, конечно, рядом с Ниной Софи Лорен тоже почувствовала бы себя жалкой. Я повернулась к ней спиной и попыталась растянуться на ковре так, чтобы она ничего не увидела. Прекрасно задуманный маневр, но только Нина все испортила.
«Туфли тоже долой. Возможно, понадобится помассировать твои ступни. Нажать, где следует».
Ну, акробатка, возможно, и сумела бы снять туфли, распростершись на животе, но Джейнис Блейкмор — никак. Выхода не было. Я, покряхтывая, перекатилась на спину и села. Я старалась не глядеть, смотрит ли Нина на меня, но в комнате было прохладно, и я с ужасом осознала, что соски у меня торчат будто наперстки.
«Просто ляг, протянув руки по сторонам головы, и попытайся расслабиться полностью. Сосредоточь мысли на каком-нибудь идеально безмятежном месте и вообрази, что ты сейчас там.
Обо мне не думай вовсе. Возможно, ты уснешь.
Усну! Моя спина уже исполняла танец с саблями, пол был жестким, как гранит, руки у меня онемели, груди расплющились, и расслабилась я не больше, чем жертва пыток.
Я ожидала агонизирующей боли, беспощадно обрабатывающих меня кулаков. Внезапно зазвучала музыка. А я магнитофона в комнатке не заметила. Музыку я даже узнала. Делиус, мне он всегда казался вяловатым, но в этот момент трудно было вообразить более ласкающие звуки. „Аппалачи“, верно?» — спросила я мужественно. «Да, но тебе не следует разговаривать», — последовал сухой ответ.
Я покорно замерла. Тиранка чертова!
Послышались позвякивания откупориваемых флаконов, и по комнате разлилось нежное благоухание. Я слышала, как шуршит кожа Нины, пока она втирала лосьон в ладони. Потом ее руки коснулись моей спины — крепкие, успокаивающие руки, ритмично вжимаясь в мою кожу. Пальцы выискивали узлы и шишки, будто тело у меня было все в комьях. Вместо идиллической картины, рекомендованной Ниной, я словно увидела, как тяжелая машина переезжает «уснувшего полицейского», — и, с трудом сдержала смех.
Меня никогда не гипнотизировали, но то, что я чувствовала, очень, наверное, смахивало на состояние гипнотизируемого. Я словно покачивалась на волнах. И была уже не в пустой комнатушке, а в невесомости моря, и эти сильные руки направляли меня, правили мною. Я превратилась в одно тело — ум отключился. Никаких мыслей, только ощущения. Восхитительные ощущения. И я услышала, как тихонечко постанываю от удовольствия, абсолютно непроизвольно, и мне не хотелось подавлять эти стоны, да я и не смогла бы. Словно звуки, которые иногда издаешь и слышишь во сне, хотя — что самое поразительное больше всего это смахивало на секс, на занятие любовью в полусне. Ты шокирована? Но ведь я не видела эти руки, не видела чьи они. Они были одним лишь прикосновением, руками, знающими, как прикасаться и где. И ощущения росли, росли. Не знаю, велела ли она мне лечь на спину, но я легла. Глаза у меня были закрыты, и я утратила способность открыть их — это нарушило бы очарование. Помню, я взяла ее руки и положила себе на груди. Ни единого слова. Я ничего не видела, и не знаю, я ли расстегнула ее блузу или она сама. Но мы были обе нагие и лежали, прижавшись друг к другу.
Умудренные руки скользили по мне везде, и я хотела этого. Ничего стыдного. Точно тебя несет течение и ты доверяешь ему. Не могу этого описать, и не знаю, долго ли мы лежали так. Знаю, что я уснула, а когда проснулась, Нина была одета и протягивала мне кружку с кофе. Она улыбалась. А я заплакала. Казалось, все мое тело плачет.
Только когда я успокоилась настолько, чтобы отхлебнуть кофе, меня охватила паника. Черт! Я лесбиянка, подумала я, и Нина как будто поняла без единого слова. «Было хорошо, верно? — заговорила она. — Тела. Женщины понимают женщин. А почему бы и нет? Это вполне естественно».
«Но что, по-твоему, эго значит?» — спросила я с некоторым страхом. «Да ничего. Абсолютно ничего. Только наслаждение. И вовсе не единственное». «Tо есть тебе нравится и так и так?» — спросила я. «Ну конечно», — ответила она.
Затем она сказала что-то, что меня крайне удивило. «Одно я гарантирую: теперь тебе с мужчинами станет еще приятнее».
И знаешь, я пошла и провела эту ночь с Кевином. Просто позвонила ему и напросилась. По-моему, мне необходимо было удостовериться. А вдруг Нина ошибается? Но нет. «А ты горячая штучка, девочка, а? — сказал Кевин утром. Я же тебе уже говорил: переезжай ко мне». И тут я вдруг рассказала ему, что произошло. Он задумался. «Ну, не знаю, — сказал он, нахмурясь. — Такие, как вы, могут оставить меня не у дел. Сексуальная дискриминация, вот что это! Я позвоню Нине и скажу ей, что в следующий раз желаю участвовать. Маленькая и большая — вот, кто вы такие. Горстка и охапка. Просто дождаться не могу!» «И вряд ли дождешься», — сказала я.
«Стерва чертова, — проворчал он. — Во всяком случае, мои подружки — не извращенки».
Так что теперь я пишу реку Эйвон с ивами и маленькими шекспировскими лебедями. Рут, я не знаю, как все это истолковать, но, пожалуйста, нельзя ли поскорее вынести решение касательно № 7 по Речному Подворью.
Позволь мне расслабиться, рассказав тебе о прочем. Гарри заезжал забрать часть своего хлама. Насколько я поняла, Пирс одолжил ему вашу квартиру.
Он выглядел притихшим, как мне показалось. Словно совсем незнакомый человек, и я поймала себя на мысли: как бы я его восприняла, если бы действительно его не знала. Самый красивый мужчина из всех, кого я встречала последние годы. Бесспорно.
И притягательно опасный. Но я ведь знала слишком много и помнила слишком много, ну и это помешало. А потому я держалась с полной невозмутимостью, и мы разговаривали о нашем сыночке-поросенке. Тут зазвонил телефон. Билл о челсийских панно, а я притворилась, будто это любовник, и все поглядывала на Гарри. Он ревновал, и это меня рассмешило. Что бы он сделал, если бы знал твердо. Либо убил бы меня, либо стал бы моим рабом навеки. Когда он ушел, меня охватило странное чувство, что в один прекрасный день мы можем стать добрыми друзьями — на безопасном расстоянии.
Еще одно. «Джейнис в образе Флоры» начата. Пока все крайне благопристойно — цветочные гирлянды и прерафаэлитовская томность в солнечном освещении. Но тогоподобное одеяние, которое мне приходится носить, сулит соблазнительные возможности, если только я удержусь от смеха, начав его разматывать. Честное слово, эти академики нелепы — считать подобное искусством. Ты всегда говорила, что меня должен был бы написать Боттичелли. Вот и пишет, только зовут его Амброз Браун. Дополнительную ноту абсурдности вносит его чокнутая жена, которая вчера вручила мне розенкрейцеровские брошюры почитать, пока я позирую. Я с большим трудом сохранила вид весенней невинности.
Новый обитатель дома Арольда въедет на следующей неделе. Актер, как мне сказали. Фамилия словно бы знакомая, хотя, конечно, это, возможно, объясняется тем, что он единственный уцелевший из «Папочкиной армии».
И в заключение должна сообщить тебе, что моей спине много лучше, спасибо за поздравления. А ты как будто очень много лежишь на своей.
С любовью, как всегда,
Джейнис.
Парламент-Хилл
«Мэншенс» 27
Лондон NW5
16 мая
Дорогой Клайв!
Пишу, чтобы пожелать тебе большого счастья в твой день рождения и от души поздравить тебя с успехами в крикете и в легкой атлетике. Грустно, что на той неделе матч отменили из-за дождя, и я не увидела тебя в игре, но один твой товарищ заверил меня, что по очкам ты уже лучший и подающий и отбивающий, и что ты побил школьные рекорды в длине полета мяча и в марафоне — редчайшая комбинация, должен я сказать.
Я бесконечно тобой горжусь. Во время летних каникул нам обязательно нужно сходить на матч на стадионе «Лорде»: возможно, к тому времени я стану членом МКК и мы будем сидеть в ложе.
Тебе веду это понравится? Возможно, в один прекрасный день ты сам будешь играть там, и я возгоржусь еще больше. Сам я играл там только один раз и не заработал ни одного очка.
Надеюсь, ты хотел именно такую крикетную биту.
С большой любовью.
Папуля.
Речное Подворье 1
16 мая
Клайв, милый!
Поздравляю с днем рождения, желаю много-много счастья и надеюсь, что кассеты ты получил.
Ты ведь хотел именно «Горилл»?
Должна сказать, твой директор поступил не слишком тактично, позвонив мне сегодня с утра накануне твоего дня рождения. Как обычно, я так и не поняла, что он такое говорил, и сильно сомневаюсь, что он сам это понимает. По-моему, ему пора выйти на пенсию. В крикете он явно понимает даже меньше, чем я. Если эти палочки, которые ты называешь «перекладинами», все время падают, так, казалось бы, их именно нужно приклеить, чтобы они больше не падали. Что, собственно, тут плохого? Разве мы не живем в эпоху суперклеев? Во всяком случае я ему так и сказала, и добавила, что ему очень повезло, если в его школе учится такой инициативный и сообразительный мальчик. Что касается ядра, которое ты должен бросать (надеюсь, они не пушечные?), то почему, если оно такое чертовски тяжелое, его не заменят на более легкое? Думаю, «Атака бригады легкой кавалерии» не завершилась бы полным ее избиением, если бы турецкие ядра падали у их ног. А поскольку ты обнаружил, что поплавок в унитазе точно такого же размера, то поступил очень благоразумно, воспользовавшись им. Теперь, когда изобрели столько легких сплавов, какой смысл по-прежнему пользоваться этими неудобными кусками чугуна? Иной раз мне кажется, что школы готовят учеников для жизни в XIX веке.
А это дело с бегом на длинную дистанцию полностью поставило меня в тупик. Как вы его называете? Марафон? Ну, как я сказала директору, древнюю историю я более или менее знаю, и, по-моему, очевидно, что, если бы греческий гонец, который принес известие о турецком поражении, знал бы как срезать путь между Марафоном и Афинами, он непременно так и сделал бы. Моя подруга Рут сейчас живет там, как ты знаешь, и я спрошу у нее, известно ли точно, какой дорогой бежал гонец. Ставлю что угодно: никто от него не требовал, чтобы он бежал зигзагами через половину страны. Так с какой стати требовать это от тебя?
Ну вот и все. Погода стоит чудесная, и, надеюсь, ты сполна ею наслаждаешься. С меня пишут портрет в нелепой тоге, которая все время соскальзывает, ставя меня в неловкое положение.
Со всей моей любовью, милый. Увидимся в следующем месяце на праздновании Дня Основателя. Жду с нетерпением.
Мамуля.
АФИНЫ 11 ч 18 МАЯ
ТЕЛЕГРАММА: ДЖЕЙНИС БЛЕЙКМОР
РЕЧНОЕ ПОДВОРЬЕ 1 ЛОНДОН W4 СК
САФИЧЕСКИЕ ОБРЯДЫ С АРОМАТО МЕГАСИСЯМИ
НЕПРИСТОЙНО ЗАЧТЕНЫ ТОЧКА
РУТ
Парламент-Хилл
«Мэншенс» 27
ЛОНДОН NW5
19 мая
Дорогая Джейнис!
Пытался раза два дозвониться, но тебя, очевидно, не было дома. Мне бы хотелось попросить тебя об одолжении — без нажима и тайных целей.
Вчера пришло приглашение на церемонию награждения в Гилдхолле 15 числа следующего месяца.
Для журналистов и прочих представителей средств массовой информации, а меня выдвинули в Репортеры года. Скорее всего моя кандидатура провалится, так как почти весь год новости, которые я сообщал, новостями не назовешь, но все-таки это большая честь, и я буду неимоверно рад, если ты согласишься. Вдобавок банкет, блистательное общество и прочее, занудные спичи и тому подобное — наша братия напивается перед камерами; если ты предпочтешь уклониться, я пойму. Нет, не решай сразу же, но сообщи мне в ближайшие две недели. Я буду очень благодарен. (Ну, ладно — чуточку давления: ты будешь ослепительна. Я именно это думал, когда зашел в тот вечер).
Книга продвигается под бичом моего издателя.
Последний срок — август. Им требуется что-то для Франкфуртской книжной ярмарки в октябре.
Надеюсь, с живописью все в порядке. Я просто наслаждаюсь, что снова в Лондоне.
Клайв, видимо, в порядке исключения преуспевает во всем. Да продлится это подольше!
С любовью,
Гарри.
Дамаскину 69
Неаполис
Афины
21 мая
Милая Джейнис!
В лесбиянстве у меня никакого опыта нет. Всегда намеревалась заняться им, но никогда не находила свободного времени — так же, как выучить итальянский или прочесть Пруста. Один раз было дело втроем, но оно не в счет, потому что я даже не знала, что его жена в постели с нами, а потом было уже поздно. Признаюсь и в некотором своем невежестве; что, собственно, происходит? Возможно, это просто предрассудок, но я не могу вообразить адекватной замены мужскому пенису.
Все вибраторы, дилдо и французские щекоталки кажутся мне жалкими эрзацами, какими бы хитроумными и потрясающе сконструированными они ни были; Когда я поглядываю на витрины эротических лавок, то прихожу в полное недоумение. К чему затрудняться? Назови меня старомодной, но мне кажется, что вот тут божественный зодчий создал совершенство.
Так-то оно так, но не исключено, что я просто жертва обстоятельств. Здесь, в колыбели цивилизации у меня нет знакомой благоуханной дамы-массажистки, сложенной как кариатида. Греческие дамы низковаты, толстоваты и пахнут потом, так что свой Суд Париса я могла бы свершить лишь над нашим скромным кружком дипломатических жен, которые больше (слава тебе Господи!) не приглашают меня на свои суаре и которые, вероятно, считают минет придворным танцем.
Итак, мое карманное издание Афродиты, пари возобновлено. Я в восторге: будущее уже рисовалось мне в сумрачном свете. Остались лишь двое, и, полагаю, все главные препятствия у тебя уже позади.
Амброз Боттичелли Браун, судя по описанию, такой романтик, что проблемы не составит, ну а твой актер-актеры же всегда те роли, которые они играют, а часто ли даже Лоуренсу Оливье предлагали столь неотразимую роль? Не надо учить монологи и реплики, не надо репетировать. Ни грима, ни костюмов. И всего один акт. Аплодисменты гарантированы. Ну а к мандражу перед премьерами ему, конечно, не привыкать стать, и ведь ему будет на кого положиться.
Вероятно, может показаться, что во мне говорит зависть. Одному я правда отчаянно завидую — ты в ЛОНДОНЕ. Только подумать, что ученый доктор Джонсон утверждал, будто тому, кому надоели Афины, надоело жить. Афины должны надоедать по определению — город сводников, альфонсов, некормленых кошек и туристов, которых кормят черт знает чем. А теперь надвигаются всеобщие выборы, которые могут избавить страну от Папандопуло, но уж, конечно, не от загрязнения окружающей среды. В Греции, кстати, в дни выборов запрещено покупать алкогольные напитки, а потому они швыряются ручными гранатами.
Упоительно, можешь мне поверить.
Благодарение Богу за нашу загородную конурку. Теперь мы уезжаем туда на каждое воскресенье. Я пишу и напиваюсь. Пирс охотится на цветы и напивается не так сильно. Нерон, козел, стал постоянным жильцом. Он оказался козой, и Пирс пытается ее доить, так что в прошлое воскресенье она в отместку сжевала кипу дипломатических документов, которые он захватил с собой.
«Дешевле, чем посольская резка документов», — утешила его я. Но мой любимый муж в такие моменты чурается юмора. Он начал угрюмо сочинять свою речь перед послом, который, между прочим, недавно у нас обедал. Легче было бы вырвать все зубы. Я готовилась подвести итог вечера еще одним еврейским анекдотом, но Пирс уловил выражение моих глаз и пнул меня под столом. Я вела себя очень чинно и была вознаграждена слушком, что французского посла, видимо, вознесут в Вашингтон. Тогда появится еще причина питать отвращение к Афинам. Не думаю, что смогу улизнуть в Вашингтон на воскресенье.
А потому грядите две Уимблдонские недели.
Мы приедем даже раньше. Можно мне будет провести с тобой в Речном Подворье целый день? Знаешь, чего мне бы очень хотелось? Взглянуть одним глазком на твоих падших ангелов. Не могла бы ты устроить вечеринку и пригласить их всех? Если ты правда думаешь продать дом и переехать, это был бы идеальный момент для объявления твоих намерений. И я могла бы объявить за тебя: «Господа, я очень рада видеть здесь всех вас, поскольку одно у вас общее». Тут Кевин мог бы предложить тост. И почему бы тебе не пригласить и Гарри?
«Увы-с» достигла Дамаска. Интересно, верит ли Пирс и сейчас, что я ездила в Пальмиру любоваться пустыней в цвету. А он очень-очень мил.
По-моему, наша коза умягчила его. Он разговаривает с ней больше, чем со мной. Но, с другой стороны, мне не требуется, чтобы меня доили.
Ну, пока достаточно. Bonne chance!.
С любовью,
Рут.
Речное Подворье 1
26 мая
Рут, миленькая!
Я так счастлива! И разом тебе все расскажу.
1. Получила еще два заказа. 2. Надежда наконец полностью оставлена. 3. Флора дефлорирована. 4. Актер в доме Арольда холост и выглядит в точности, как молодой Пол Ньюмен. 5. Мой сад так же сногсшибателен, как он. Ах да! 6. У меня есть новый теннисный партнер — Кевин, хочешь верь, хочешь нет.
А теперь я немножко успокоюсь и буду рассказывать помедленнее. Наверное, тебе хочется узнать про Амброза и как Флора лишилась своих лепестков, но я заставлю тебя терпеливо ждать и сначала сообщу тебе про теннис.
Кевин позвонил и настоял, чтобы мы отпраздновали поражение преподобного Хоупа — во имя веры и милосердия, как он выразился, — партией в теннис. Это мне показалось странноватым, но Кевин утверждает, что был чемпионом среди юниоров одного графства и с тех пор не играл. На корте легче было поверить второму, чем первому.
Он привел с собой секс-бомбочку, чтобы она подбирала его мячи, заявив, что я так молода, что могу сама нагибаться и подбирать мячи, да и в любом случае ему будет приятно поглядеть на мои ноги. Он по этому случаю облачился в противосолнечный козырек, темные очки и свитер с «Университет Гоморры» на груди и «Спаренный с Содомом» на спине. Мимо проходила супруга доктора Ангуса, и выражение ужаса поднялось из глубин ее шотландской души. Ну а ракетка Кевина вполне могла бы послужить еще и сеткой для ловли креветок. Он утверждает, что прежде ракетка принадлежала Сюзанне Ленглен. «Полагаю, сейчас ты скажешь, что у тебя был роман и с ней?» — спросила я. «Ш-ш-ш! сказал он и махнул секс-бомбочке, чтобы она сбегала за мячом. — Не в присутствии детей!» Бедная девочка сновала у корта, пытаясь выглядеть картинкой из журнала мод и одновременно разобраться, какие Между нами отношения.
«Нет ничего лучше хорошей физической разминки», — сказал он и тут же послал первый мяч далеко за ограждение корта на улицу.
«Надо же разогреться». Второй отскочил от сетки в его сторону, прежде чем последовать на улицу, за своим предшественником. «Любовь пятнадцать», — весело крикнула я.
«Ты у меня дождешься, — проворчал Кевин и заорал на секс-бомбочку. — А ну, бля, мячик, девочка!» Она покатила мячик по корту. «Дура, давай выше. Если я могу, так и ты можешь!»
Она захихикала и следующий мяч бросила, словно стараясь не поскользнуться на льду. Кевин подхватил его на четвертом прыжке и поклонился в знак одобрения. Потом удивил меня резаным мячом. «Сетка!» — крикнула я. «Врунья сучья! — взревел он. — Пятнадцать — пятнадцать. Вот теперь дело пойдет!»
И пошло. Мы сыграли пять геймов и остались при одном мяче — остальные попрятались в разных садах или среди заросших могил. Секс-бомбочка была отправлена в дом Кевина за пополнением запаса и вернулась с мячами для гольфа. «Для тебя все мячи точно яйца одинаковы, а детка? — сказал он, хлопая ее ракеткой по заду. — Ну да ладно!»
И он все вложил в подачу нашего последнего мяча в прыжке почище Бориса Беккера. И прямо в цель!
Я мяча не увидела, но он задел верх моей ракетки, перелетел через ограждение корта и нокаутировал в челюсть восточное цветущее деревце Аманды, включив сигнализацию, соединенную с полицейским участком, так что Ах-махн-дах с визгом вылетела из дома.
«Прости, радость моя! Ради тебя на него лубки надену, чего я вообще-то никогда не делаю, — крикнул ей Кевин. — А пока вот тебе это! — И отвесив поклон в сторону воображаемой королевской ложи, он бросил Аманде свой козырек. — Теперь ты можешь хвастать, что спала со знаменитым кинорежиссером!» Конечно, я вспомнила, что так оно и было.
«Черт, ты ее обхамил», — сказала я после.
Нет, мне правда было жаль Аманду. Сначала она лишилась моего мужа, а теперь и своего драгоценного деревца. «Ну да и что? — ответил Кевин, изливая полный стакан джина с тоником. — Как нехорошо, ай-ай-ай! Беда в том, что она выламывающаяся дура, а те, кто задирает нос, сами напрашиваются, чтобы их осадили. Не то что ты, — добавил он. — Ты куда вреднее Ах-махн-ды, но когда тебе требуется, разыгрываешь наивную блондиночку, и все тают. Кроме меня. Я твердею».
Он прав, я разыгрываю наивную блондиночку.
Мне приходится вести идиотские разговоры по телефону с директором Клайва, и я разыгрываю оскорбленную невинность, и он тут же начинает извиняться, уверять меня, как умен и обаятелен Клайв, и приглашать меня посетить школу и пообедать с ним.
А теперь. Рут, хорошие новости. Билл раздобыл для меня еще два заказа на панно за ДВОЙНОЙ гонорар! Просто не верится. Я богата. Я буду знаменитостью — по крайней мере в Саудовской Аравии. Это два араба, купившие два чудовищно больших дома в Суррее, которые Билл перестраивает в стиле шикарных забегаловок. Возможно, я даже куплю новую машину.
И… дом Арольда! Ты слышала про американского актера Пола Беллами? Я как будто да. Кевин говорит, что он звезда американского телевидения.
Предположительно, он захотел обзавестись лондонским приютом. Но звезда, не звезда — Господи, какой красавец! Он представился в этой обезоруживающей американской манере, когда я вышла из дома вчера утром. Через две минуты я отменила поход в парикмахерскую и по-соседски предложила ему выпить кофе в саду. «Чудесное у вас тут местечко», — сказал он, как говорят они все. Затем еще всякие вежливости, после чего: «Вы живете одна?» — что подало гораздо больше надежды. «О да», — ответила я беззаботным тоном. «Вот и я тоже», — сообщил он. Самая лучшая из возможных новостей. «Не пообедать ли нам как-нибудь вечерком», — сказал он. Я мысленно сосчитала до трех во имя хороших манер, закинула ногу на ногу и ответила: «С удовольствием. Благодарю вас». Он предложил вторник. На этот раз я сосчитала только до двух. «Да, во вторник я, пожалуй, смогу», — сказала я.
Гряди, гряди, вторник! Рут, ты не согласна, что под конец я заслужила Адониса? Учти, мне лучше соблюдать осторожность: за последнего я ведь выскочила замуж. Но кто это (Фрейд?) сказал, что вы узнаете все главное о том, с кем знакомитесь, в первые тридцать секунд? Ну-у… если это правда, то это что-то особенное. Боюсь преувеличить, но я просто в трепете. Будет воистину милостью судьбы, если, чтобы получить мой диплом по изучению мужчин, я сдам последний экзамен с подлинным мужчиной всей моей жизни. (А в придачу — наследместо!).
А пока разреши рассказать тебе о менее подлинном мужчине в моей жизни. Далее следует жалкое падение члена Королевской академии искусств.
Я опишу тебе расстановку сил и декорации. Амброз — тихий мягкий человек, немножко тряпочка-лапочка, лет, думаю, пятидесяти. Элегантный, хорошо сохранившийся, отчаянно благовоспитанный.
Шелковый голос — возможно, выработавшийся за долгие годы успокаивания жены. Она просто лает, причем хрипло, хотя он ее любит с какой-то усталой безнадежностью. У них красивый томный сын, которого я держала про запас, на случай, если бы что-то сорвалось.
Студия Амброза пристроена к его дому сзади.
Акры северного света и все прочее, а также потаенный сад вроде миниатюрной декорации к «Сну в летнюю ночь». Видимо, тут мне было предназначено изображать Флору, богиню цветов. Я уже чувствовала себя полной идиоткой и жалела, что согласилась.
Первый день мы просидели на солнце, и Амброз потчевал меня золотыми грезами художника.
Ощущение было такое, что меня швырнуло назад в XIX век, его герой Россети (Данте-Габриэль, не Кристина). Я сказала, что все женщины Россети, как мне кажется, принимали лауданум и погибали жалкой смертью, а он занервничал и заверил меня, что будет совсем по-другому. Важна, сказал он, «идиллия», то, чего не может схватить ни одна камера; только искусство способно уловить истинную суть красоты. Откровенно говоря, меня чуть не вывернуло. И я подумала, что Фрэнсиса Бэкона лучше не упоминать.
Он ненавязчиво оставил меня, чтобы я могла переодеться в это девственное подобие тоги, в котором мне по его настоянию предстояло позировать. Затем после робкого стука в дверь он вернулся, чтобы расположить цветочные гирлянды, приготовленные им заранее. Это убедило меня, что он еще более по ту сторону добра и зла, чем его супруга. «А что происходит с идиллией, когда цветы увядают?» — спросила я. Он информировал меня, что оставил в цветочном магазине заказы на каждый день, когда я буду позировать.
«Так что я буду богиней Междуфлорой», — заметила я. И ни намека на улыбку с его стороны.
И очень скоро я уже стояла в солнечном свете посреди его потаенного садика (часа два, не меньше), чувствуя себя брошенной и забытой после Каннского праздника цветов. Слава Богу, Нина разобралась с моей спиной. Я прикидывала, что подумал бы Амброз, узнай он, до чего его маленькая идиллия дошла на ковре ароматотерапевтички в соседнем доме. Ну, способ скоротать день — наискуснейший, однако практически безболезненный, а когда солнце скрылось за высокой живой изгородью, он испустил удовлетворенный вздох и оставил меня переодеться в джинсы и тенниску.
У нас было несколько таких сеансов. Он ни разу не показал мне, что он там живописует. Но платил, должна я добавить, наличными — сорок фунтов за сеанс — в конверте. И каждый день я уносила цветы с собой. «Они должны быть каждый раз только что срезанными», — растолковал он мне. И через неделю моя гостиная смахивала на Челсийскую выставку цветов в день генеральной уборки. Мусорщики убеждены, что я обзавелась богатым любовником. «Черт, дамочка, от меня бы вам не только цветочки доставались», — говорят они, вываливая всю оранжерею в дробилку.
Жену Амброза я видела всего раз, когда она сунула мне в руку мистические брошюры. У меня возникло ощущение, что он велел ей больше не появляться, что было большим облегчением, если учесть мои замыслы. Он счел нужным сказать, что она часто ходит на собрания; оказывается, существует местная ложа розенкрейцерова или тринадцати ведьм, или как она там называется. Во время не то третьего, не то четвертого сеанса внезапно хлынул дождь, прервав его, но не прежде, чем моя тога промокла насквозь и стала, как я подозреваю, почти прозрачной, и уж во всяком случае облепила все, что следовало. Амброз продолжал некоторое время работать, будто не заметил дождя. А может быть, и не заметил. Мне пришлось окликнуть его: «Извините…» Там не было зеркала, чтобы смутить меня, но его голос явно подрагивал, пока он заваривал чай с таким видом, будто от этого зависела его жизнь. «Сахару?» «Нет, спасибо», — нежно сказала я, пытаясь показать, что я — сама сладость и в сахаре не нуждаюсь.
Снаружи лил дождь, внутри я мягко разогревалась, и казалось, момент был подходящим, чтобы продвинуть идиллию на шаг вперед. «Вы никогда не пишете обнаженную натуру?» — осведомилась я самым опасным своим голосом. Губы у него задергались, как беличий хвост. «Ну-у… и да и нет, — сказал он, запинаясь. — Практически нет… Писал один раз». И он замялся. Словно я спросила католического священника, целовался ли он когда-нибудь с девушкой. «Луизе (его жене) это не понравилось», — добавил он. «Почему?» — спросила я. Но он уклонился от ответа, предложив мне еще чашку чая. «Тициан писал. Рембрандт. Ренуар», — продолжала я без всякой на то необходимости. Амброз покашлял и объяснил, что его жена глубоко религиозна, и ее вера воспрещает выставление тела напоказ. Тут я вспомнила, что она всегда одевается на манер викторианской дамы, карабкающейся на Маттерхорн. «А вам бы хотелось?» спросила я с надеждой. «Пожалуй…» — ответил он со смущенным видом, осушил уже пустую чашку и занялся посудой.
Вскоре дождь прекратился, я приняла свою позу, все еще ощущая себя и выглядя заметно влажной. Вскоре свет начал тускнеть, а мои гирлянды подвядать. Амброз вежливо удалился, пока я готовилась снять мой вестально девственный наряд. К этому времени я вполне наловчилась управляться с ним. Обходилась с ним, точно с большим рулоном туалетной бумаги, и обматывалась, начиная чуть ниже бедер и кокетливо завершая последний оборот на обнаженном плече. Приходилось внимательно следить, чтобы полосы накладывались друг на друга, не то я начинала смахивать на жалюзи с парой ног.
«Вы мне так нравитесь!» — сказал Амброз, открывая передо мной дверь на улицу. Он уже полностью обрел спокойствие, нарушенное моим вопросом об обнаженной натуре, и широко улыбался. «Мне будет грустно, когда картина будет закончена, — добавил он. — Еще один сеанс, вот все, что мне потребуется. Тогда я вам ее покажу. Она все время заметно изменяется». Объяснять свои слова он не стал.
На следующий день я в последний раз добросовестно замоталась в свой костюм. Но у него был для меня сюрприз, сказал он. Блестящая мысль.
«Посмотрите, что я купил. Я хочу написать вас с ним в руках». И он вручил пучок сирени.
Не знаю, помнишь ли ты уик-энд, который мы как-то провели в Дорсетшире, — мы вчетвером много лет назад. Пирс снял коттедж — как раз перед тем, как вы с ним уехали в Россию.
Цвела сирень, и я провела субботу и воскресенье, засунув нос в коробку с бумажными платками.
Ну, ты, возможно, помнишь, но я, когда Амброз сунул мне этот пук сирени, не помнила ничего. И теперь я поведаю тебе, что произошло с твоей нежной богиней цветов и светлой прерафаэлитовской идиллией Амброза. Я позировала с сиренью. И тут началось. Сначала защекотало в носу.
Затем я чихнула. Опять и опять. И не просто чихала — это было вулканическое извержение. Я ничего не могла сделать. Маэстро положил кисти и поспешил ко мне с носовым платком и рукой, готовой сочувственно обвить мои плечи. И в этот миг сверхспециальное, мультимножественное «апчхи!» сотрясло все мое тело и в процессе понудило мою тогу соскользнуть с плеч. И не только с плеч — она начала разматываться и в мгновение ока улеглась у моих ног, накрыв сирень. И я осталась с платком Амброза в одной руке, а другой прикрывая мое целомудрие — в полной наготе, если не считать трусиков.
Мгновение мы просто стояли так, не воспринимая случившееся. Сперва Амброз старался не смотреть, затем притворился, будто не смотрит, затем перестал притворяться — пока я не отшвырнула платок вместе с моим целомудрием. «Это считается выставлением моего тела напоказ?» — спросила я.
Он испустил что-то вроде нежного стона, который я истолковала, как сдачу на милость победителя. Трава была немножко мокрой — но и я тоже. И вскоре оставалось только радоваться, что молитвенное собрание Луизы закончилось не слишком рано.
Ну и заключительный сюрприз. Когда мы вновь обрели респектабельный вид, Амброз сдержал обещание и показал мне картину. Естественно, сирени в ней не было, но в остальном оставалось докончить лишь чуть-чуть. Я увидела очень похожий мой портрет, вплоть до родинки на моей левой груди. Мой портрет — и я на нем абсолютно голая!
Такая вот идиллия.
«Боюсь, мне это подсказал ваш вопрос об обнаженной натуре», — сказал он застенчиво.
«Что именно? Портрет или любовь на траве?»
«И то и другое, к сожалению».
«Так-так, — сказала я. — Но, пожалуйста, объясните, откуда вы узнали, как я выгляжу, до того как?..» — и я мимически изобразила процесс разворачивания.
«Моя прекрасная дама, — сказал он с глубокой истовостью. — Конечно, я не первый скажу вам, как удивительно вы похожи на Венеру Боттичелли. А я все-таки художник и досконально знаю моего Боттичелли».
«А родинка?»
Он не ответил, и я ушла.
Остаются еще только два вопроса. Посмеет ли он показать свое творение Луизе? И, что важнее, кому еще он его покажет? Я не слишком жажду висеть такой, какой создала меня природа на следующей Летней выставке Королевской академии.
Что скажут соседи? Ладно-ладно, я сама знаю.
В заключение разреши мне коснуться Гарри.
Его выдвинули на какую-то престижную премию, и он умоляет, чтобы я пошла с ним на церемонию. Я разрываюсь между «да» и «нет». Злости не осталось, но я больше не чувствую себя его женой, и меня совсем не прельщает целый вечер делать вид, будто я все еще его жена. Но он так кротко и мило просит, и так заботливо — все то, чего обычно за ним не водится, — и внутри меня тоненький голосок твердит: «Иди!». Нет, я почувствую прилив гордости за него, если он ее получит — удостоверюсь, что в чем-то он по-настоящему хорош, хотя и не в браке. Будь это наоборот! Мне было бы все равно, что он ни в чем не добился успеха, но сделал успешным наш брак.
И во мне звучит еще один тоненький голосок:
«А что ты почувствуешь, видя Гарри на экране, такого великолепного в смокинге, а рядом с ним аппетитную манекенщицу двадцати двух лет, которая прижимается к его бедру и осыпает поздравительными поцелуями его щеку?»
Это не ревность, а самолюбие. Мне уже почти тридцать шесть, а Гарри сорок. Нечестно, ведь так?
Да, ревную. Вот!
Ну так до Уимблдона — с тоннами любви от богини Междуфлоры.
Джейнис.
Парламент-Хилл
«Мэншенс» 27
Хайгет-роуд
Лондон NW5
28 мая
Дорогой директор!
Вы не оставили мне другого выбора. Разумеется, вы были полностью в своем праве действовать, как вы действовали, точно так же, как я в своем праве высказать мнение о вашей школе и о методах, к которым вы прибегаете.
Согласно моему опыту любая школа хороша в той мере, в какой она направляет в правильное русло энергию трудных детей; или от обратного, любая школа настолько плоха, насколько плохи ее худшие ученики. Если поведение Клайва «приближается к преступному», как вы деликатно выразились, так, может быть, вашему учебному заведению лучше предлагать свои услуги в качестве подготовительной школы при тюрьме, где содержатся за первое совершенное преступление; во всяком случае, плата за обучение будет значительно ниже. И ввиду ваших прежних судимостей за «растрату и незаконное присвоение казенных средств»
(«Тайме», судебный отчет от 24 октября 1964 года) полагаю, что более квалифицированного специалиста, чтобы руководить ею, чем вы, найти невозможно. При таком личном опыте в том, что касается особенностей криминального сознания, для меня остается тайной, как вы могли потерпеть столь прискорбную неудачу с Клайвом. Но, быть может, при приближении старости былые таланты сходят на нет, и нам не следует искать причин помимо столь привычного пугала нашего времени — разрыва между поколениями.
Я понял, что вы готовы оставить Клайва в школе до конца текущего летнего семестра. И уверен, что великодушие это никак не связано с желанием добавить к трофеям, которые столь гордо выставлены на обозрение в вашем актовом зале, еще и кубок за победу во Всеанглийском турнире школьных (младшего возраста) крикетных команд.
Остаюсь искренне ваш
Гарри С. Блейкмор.
Парламент-Хилл
«Мэншенс-» 27
28 мая
Дорогой Пирс!
Одна из отрицательных сторон жизни в гуще событий — это необходимость выступать в роли арбитра во всех нескончаемых домашних неурядицах, которые заставляют вертеться шар земной.
Джейнис в качестве загруженного работой «профессионала-художника» завела манеру переадресовывать все подобные дела прямо в Парламент-Хилл «Мэншенс», несомненно, для компенсации тех многих лет, когда Г. Блейкмор находился вне достижения в Варшаве или Лейпциге. Иногда к конвертам присовокуплены инструкции: «Гарри, обрати внимание» или «Гарри, будь добр, займись этим». У, стервочка!
Короче говоря, в конце этого семестра Клайва исключат. Я воспользовался конфиденциальной информацией относительно прошлого директора школы и обнаружил, что у него действительно была судимость, а после он изменил фамилию. Мое письмо, указывающее на это обстоятельство, нанесет ему удар посильнее, чем тот, который Клайв якобы нанес другому мальчику во время школьной постановки «Макбета». Им бы следовало хорошенько подумать, прежде чем давать моему предприимчивому сыну заучивать реплики вроде: «Что вижу пред собой я? Не кинжал ли?!» Итак снова школьное сафари. Но кто возьмет малолетнего преступника? Может быть, еще не поздно записать его в Борстал.
Приглашение на тисненой бумаге прибыло в ожидаемый срок, но пока от мадам не поступило ответа, снизойдет ли она сопровождать меня или нет.
Во всяком случае, она не выстрелила уничтожающей телеграммой, как в прошлый раз, когда я забросил удочку. Так что, если молчание действительно золото, я все еще могу оказаться в Гилдхолле рядом с Джейнис, наблюдая, как какой-нибудь прохиндей из «Панорамы» получает признание, которого я не заслужил.
Злит меня то, что я бы не затеял этого представления с возродившимся Ромео, если бы не твое соблазнительное пари и не твоя идея фикс, что Джейнис не спит по ночам, жаждая моего возвращения. Ты много раз намекал на это, несмотря на мои доказательства обратного. Я думал, что привилегия не открывать источники своей информации принадлежит журналистам, тогда как дипломатам положено просто разъезжать по миру и врать напропалую ради родной страны. Твоим источником — хотя ты отказываешься признаться в этом — может быть только Рут и ее прямая линийка связи с мадам. Но, поскольку Рут меня не терпит, как, насколько я могу судить, и Джейнис, трудно поверить, что они обмениваются медовыми словами на мой счет. Так что остается предположить, что ты наделен сомнительным даром ясновидения. По правде говоря, я полагаю, что условия нашего пари должны быть прямо обратными: за мои бесплодные усилия и унизительные старания ты должен добиться для меня членства в Крикетном Клубе, как вознаграждения за них, когда я ПОТЕРПЛЮ НЕУДАЧУ. Не будешь ли ты так любезен рассмотреть это контрпредложение?
Книга продвигается. Первые две главы отправлены редакторше, которая словно бы удивлена, что журналист способен писать по-настоящему, и я чувствую себя слегка оскорбленным, поскольку большинство ее бестселлерных писак на это никак не способны. Она завела привычку приглашать меня на издательские приемы — попахивающие инцестом мероприятия, когда орды авторов тщатся быть узнанными, а их любовницы тщатся остаться неузнанными.
Кроме того, я познакомился — категорически НЕ на издательском приеме с невероятно пышнокрасивой и абсолютно безмозглой девицей, каких только видел свет. По сравнению любая фотомодель покажется наделенной мозгом в избытке и обделанной по всем другим статьям. Бывать с ней на людях — лучший способ для колоссального самоутверждения: просто поразительно, сколько мужчин обнаруживает, что им совершенно необходимо поговорить со мной, хотя я поигрываю с мыслью распространить слух, будто она глухонемая, лишь бы не слышать, как она аристократически тянет «нет, пра-а-вда?», когда они пытаются разговаривать с ней. Твоя секретарша, может быть, и не Елена Троянская, но, держу пари, она все-таки не думает, что «гласность» — это поп-группа. Я вожу ее по тихим ресторанам и воображаю, будто передо мной произведение искусства, а с Венерой Урбино не требуется поддерживать беседу. Когда мы предаемся любви, я слова не смею произнести из страха, что она протянет «нет, пра-а-вда?».
Зато твой швейцар считает, что у меня прекрасный вкус. И теперь подыскивает мне место для парковки в стороне от мусорных баков.
А как прошли всеобщие выборы? Знаменует ли конец Пасока что-нибудь еще, а не только то, что теперь в кассу будут залезать новые лапы?
Месяц за нанизыванием слов с помощью электронной техники, и мне уже не терпится вновь бродить по рыночным площадям. Быть автором — это будто все время подогревать вчерашний обед.
Только я думаю, что было бы хорошо сменить пейзаж. Я уже по горло сыт жизнью в серых тонах. Пожелай мне удачи на церемонии присуждения: она, кстати, 15 июня, примерно за неделю до вашего приезда. К нему я, безусловно, уже снимусь с лагеря: телевизионный приятель предложил мне комнату на время вашего пребывания здесь, и она, благодарение Богу, не в подземелье.
Сроки начинают поджимать все больше. Они торопятся выпустить книгу к Рождеству. Только небу известно, где я буду тогда. НТН намекают на Дальний Восток. Ну, хотя бы это достаточно далеко от Речного Подворья и могилы моего брака. Гонконг накануне прощания с британским флагом может оказаться завораживающе интересным, а у меня там хватает старых друзей.
Пока же будет замечательно снова свидеться с тобой, нет, пра-а-вда.
Всего наилучшего.
Твой
Гарри