Голос осени… Он безошибочно угадывался в шуме ветра, проносившегося над высокими особняками в викторианском стиле, что окаймляли парк и лужайку, и уже в ослабленном виде достигал менее удачно расположенных домов – на тихих улочках, возле железной дороги. Возможно, даже люди, жившие у самых путей, слышали его. Не говоря уж о пассажирах пригородных поездов, если они в тот момент не слушали объявления очередной остановки. Не говоря о водителях, если они не беседовали в те минуты по радиотелефонам из своих автомобилей, объясняя, почему в очередной раз опаздывают на работу.

Этот голос возвещал, что тихое течение августовских дней в Лондоне подошло к концу; что об отпуске, проведенном всей семьей где-нибудь в Марбеллья или на Корфу, можно благополучно позабыть; что очень скоро начнут жарить каштаны, жечь листву в парке, собирать чернику на старом, заброшенном кладбище; что наши детишки будут сбивать с деревьев конские каштаны и считать дни, оставшиеся до Рождества. Такой знакомый утешительный голос, без которого вами непременно завладела бы тоска, отсутствие которого было сравнимо разве что с не взошедшей вовремя сентябрьской луной или молчанием птиц на рассвете.

Вообще лично мне этот голос уже начал заменять предрассветный птичий хор. Он стал частью моей жизни. Я даже открывала окно на кухне – убедиться, что слышу его. Открывала и слышала – да, это он, четко различимый даже на таком расстоянии и в шуме ветра, со свистом проносившегося над садами. Не столь мелодичный, как, допустим, пение соловья, но с тем же трепетным, замирающим отголоском, теми же затрагивающими струны сердца переливами. Особенно утешал тот факт, что он ничуть не менялся, всегда звучал одинаково, а смысл сказанного нельзя было спутать ни с чем.

– Саманта… поднимешь ты… наконец… свою задницу… и… сядешь… наконец… в эту… чертову машину?..

Это была Кэролайн. Мы ездили вместе с ней в школу. Все другие мамаши в округе давно отказались от этой авантюры, быстренько передоговорились между собой и сколотили более спокойные компании. Но я была здесь новичком – относительно, конечно. И просто не могла найти в себе силы ответить отказом на следующее заявление с порога: «Ты, Анжела, будешь возить девочек в понедельник, среду и пятницу, я – во вторник и четверг». Даже несмотря на то, что условия предлагались явно несправедливые.

Нет, было все же в Кэролайн нечто, делающее ее неотразимой. Примерно через неделю или две я решила, что все дело в непоколебимой ее уверенности. Уверенности в том, что все вокруг непременно должны хотеть того же, чего вдруг захотелось ей. И если человек неожиданно оказывал сопротивление, он, по ее мнению, был просто глуп или невыносимо эгоистичен.

Мне благополучно удалось избежать этих уничижительных определений. Каким образом, спросите вы? Да просто я покорилась, вот и все. Порой в этом случае жить становится куда легче. К тому же я была на несколько лет моложе Кэролайн. И все, чему научилась, она уже знала давным-давно и куда как лучше. И недвусмысленно давала это понять.

К разряду отличительных черт Кэролайн можно было отнести тот факт, что непоколебимая уверенность в собственной правоте трогательно сочеталась у нее с простодушием, в поисках которого Вордсворт был готов покорять горные вершины. То было простодушие в самой жуткой его форме – Кэролайн была органически не способна лгать. Возможно, она не видела в том смысла, а может, просто не знала, что это такое. Она не скрывала ни своих чувств, ни мыслей, ни знаний. Когда речь заходила о ней самой, эта предельно обнаженная искренность просто потрясала, шокировала, а иногда даже забавляла. Если же речь шла о ком-то из окружающих, была сравнима с нежнейшим из объятий, но чаще – с выстрелом убойной силы. По моим наблюдениям, в нескольких домах в нашей округе уже проживали смертельно раненные, окончательно оправиться которым было не суждено. А мой муж Ральф стал называть наш район «маленькой Боснией».

Что же касается лично меня, то я отделалась несколькими мелкими шрамами:

«Анжела, последний раз такие сиськи, как у тебя, я видела у одной женщины с силиконовыми имплантантами. Ты тоже, что ли, оперировалась?» (Это было заявлено при второй нашей встрече.)

«Вообще-то мне нравится минет, но Патрик вечно боится, что я ему откушу». (Это было сказано неделю спустя.)

«Не будь наивной! Папа римский наверняка мастурбирует. Все мужчины этим занимаются!» (Это прозвучало на званом обеде, куда были приглашены мы с Ральфом. Давали его наши соседи, тишайшая парочка. К тому же, как выяснилось позже, новообращенные католики.)

И поскольку все вокруг испытывали перед Кэролайн благоговейный трепет, смешанный с ужасом, все только о ней и говорили. Назвать сплетнями это было, пожалуй, нельзя – ведь у Кэролайн не имелось тайн. Скорее то было сравнимо с распространением истины в последней инстанции: о том, что у Кэролайн в бойлерной умудрились свить гнездо осы и что она совершенно правильно догадалась, что все дело тут в парафине. Пусть так, парафин он и есть парафин, главное, чтоб горело, верно?.. О том, как Кэролайн ходила на обед к Армстронгам, напилась, уснула и, проснувшись часов в двенадцать ночи, начала благодарить гостей за то, что пришли, и извиняться за то, что еда была неважнецкая.

Жизнь в нашей округе, вскоре поняла я, сводилась к жизни с Кэролайн или без нее. Она стала нашим суровым божеством, воплощением темных глубин нашего подсознания. Она царила! Стоило ей перестать разговаривать с вами, и вы были обречены. А если даже и разговаривала, то все равно обречены.

Будь она задавалой или снобкой, ее можно было бы свергнуть. Даже смеяться над ней было бы можно. Но в своих пристрастиях и ненависти Кэролайн отличалась истинным демократизмом. И местный букмекер приходил к ней на обед, а пэру, принадлежавшему к партии тори и жившему в двух домах от нее, в этой чести было отказано. А местному викарию отказано решительно и бесповоротно, и называла его Кэролайн исключительно «его преподобие Жополиз». С чисто эстетической точки зрения ей была ведома разница между строем великолепных особняков XIX века (в одном из таких проживала она сама) и утилитарным рядом домов в неогеоргианском стиле, где обитали мы. Но ей и в голову бы не пришло в этой связи смотреть на людей свысока или же, напротив, стлаться перед ними. Если уж Кэролайн смотрела на кого-то свысока, то совсем по другим причинам, зачастую просто непостижимым. И уж если смотреть, то с недостижимых нравственных высот.

Именно во время этих совместных поездок в школу я начала понимать, что представляет собой Кэролайн.

– Знаешь, ты мне очень понравилась, – довольно сурово и безапелляционно заявила она однажды. Она стояла у дверцы автомобиля, с необычайным для нее терпением дожидаясь, пока не выйдет моя дочь Рейчел.

Ее дочь, Саманта, уже свернулась на заднем сиденье, напоминая злобного хорька. Машина стояла посреди дороги, и это несмотря на то, что поток других желавших проехать по ней автомобилей все увеличивался. Но Кэролайн, похоже, не замечала.

– Знаешь, я, пожалуй, на обратном пути заскочу к тебе. Попьем кофейку, – бросила она, отъезжая во главе целого каравана разъяренных водителей. Ей было плевать, согласна я или нет.

Вернулась она около половины десятого, оставила машину примерно на том же месте и вошла в дом. Прежде мне как-то не доводилось видеть ее вблизи. Хорошенькая женщина, особенно когда не смотрит хмуро. Высокая элегантная блондинка лет тридцати пяти – иными словами, лет на восемь старше меня. На ней был жакет для верховой езды, туго обтягивающие джинсы. Красивые длинные ноги, на лице ни тени улыбки.

Я стояла и наблюдала за тем, как Кэролайн оглядывает наш маленький, на две спальни, домик с карманным садиком у входа. И почему-то в ту же секунду все, что могло вызвать неодобрение, предстало в совсем ином, нежном и привлекательном свете – каретный фонарь у входа, театральные афиши и дешевые репродукции на стенах, аксминстерский ковер на полу. За окном – чудовищная с купидонами купальня для птичек – подарок матери Ральфа. Ее, как назло, ярко освещало солнце. Паук протянул туго натянутый канатик между двумя мусорными бачками. По сравнению с нашим дом Кэролайн казался громадным и величественным. Дом, небрежно обставленный фамильной мебелью, украшенный коричневатыми живописными полотнами, несомненно, страшно ценными. А также бьющими с хрипотцой старинными напольными часами, позолоченной бронзой и сотнями других вещиц, напоминавших о знатности и богатстве предков. Нет, в богатстве Кэролайн не было и тени нуворишства. Оно указывало на принадлежность к хорошей семье, целые поколения которой прожили в благополучии и почете. Среди черно-белых фотографий на каминной доске красовался портрет совершенно байронической внешности джентльмена в военном мундире, отделанном золотым шнуром.

– Он из Монтенегро, – мельком пояснила Кэролайн, проследив за направлением моего взгляда. – Мой прапрадед.

– Он что же, был генералом? – осведомилась я.

– Нет, – лениво отмахнулась она. – Он был королем.

У нас же на каминной доске находилось лишь несколько неоплаченных счетов да рождественская открытка из Гернси . Мне казалось, что Кэролайн никогда не перестанет глазеть на все это убожество. Всю мою жизнь словно безжалостно просвечивали рентгеном.

– Да, маловат домишко, – заметила она наконец. – Но, с другой стороны, вас ведь всего трое… – Двое старших ребятишек Кэролайн учились в закрытых частных пансионах. Затем, обернувшись ко мне, она оживленно заметила: – Черт! Потрясающий кофе! Как ты его готовишь, а, Анжела?

Ничуть не растерявшись, я ответила, что заливаю размолотые кофейные зерна горячей водой. Кэролайн, похоже, не поверила и сменила тему.

– А как тебе удалось сохранить фигуру? Я торчу на диете, и все равно на животе эти ужасные жировые складки!

Задрав блузку, она продемонстрировала мне. Складка была совсем маленькая. – Мерзость! Прямо ненавижу! А когда у тебя трое детей, можешь считать, сиськам конец! Погоди, сама увидишь. – Затем без всякой паузы она вдруг спросила: – А как Ральф в постели? Ничего?

Я откашлялась и ответила, что да, вполне ничего.

– Ну тогда тебе повезло, – заявила она. – Потому что мой Патрик – это просто слезы! Если ограничиваться им, на корню засохнешь. – И тут вдруг она расхохоталась. – Знаешь, его отцу принадлежит почти весь Ратленд! Самое маленькое графство в Англии. А ты сама откуда?

– Из Ипсуича, – ответила я.

– А это где? – удивилась Кэролайн.

– В Суффолке.

Она впала в задумчивость и после паузы воскликнула:

– Ага! Суффолк! Ну как же, слышала! Один из моих бывших любовников владел там землями. Или я путаю? Может, в Норфолке?..

Тут ход ее мысли прервали резкие гудки с улицы.

– Мне пора, – объявила она. – В десять придет наниматься новый садовник. Надеюсь, он разбирается в винограде.

Хлопнула входная дверь. Я слышала, как она ругается с каким-то мужчиной, в течение пятнадцати минут безуспешно пытавшимся отъехать от соседнего, дома.

Спустился Ральф. Он выглядел усталым. Зубрил свою роль в пьесе для «Ройял корт» . Я улыбнулась:

– Кэролайн спрашивала, хорош ли ты в постели. Ральф просиял:

– И что же ты ответила?

– Сказала, что да.

– Слава Богу.

– А вот ее Патрик, очевидно, нет.

Ральф налил себе кофе.

– Ничего удивительного. Трахаться с ней… все равно что с ротвейлером.

В один прекрасный день я вдруг поняла, что преодолела свой страх перед Кэролайн. И что она мне нравится – именно тем, что ужасна. И что с ней весело. В то время как все остальные наши соседи – люди милые, но страшно скучные. Распитие кофе после отправки детей в школу стало традицией. Мы пили его или у меня, или у Кэролайн, в зависимости от того, кто отвозил Саманту и Рейчел. Но чаще всего – в зависимости от прихоти Кэролайн. Когда было тепло, мы сидели в саду – или на моем кусочке травы между домиком и дорогой, или же во дворе у Кэролайн, под шпалерой из винограда, которая специально была расположена так, что при желании можно было сидеть там без лифчика. «Что теперь делаю редко, потому как с нормальным бюстом можно проститься навеки! – со смехом восклицала она. – Ты такая молоденькая, прямо смотреть противно!» Ральф почти все время торчал на репетициях – еще слава Богу, что у него есть работа! Патрик проворачивал дела в Сити, как небрежно объяснила Кэролайн. Похоже, она толком не знала, чем занимается муж, и, совершенно очевидно, не нуждалась в его деньгах в отличие от нас, считавших каждое пенни, не заработанное Ральфом.

Думаю, одна из причин, по которой меня так влекло к ней, заключалась именно в этом контрасте – полной противоположности наших жизней и устремлений. А Кэролайн, по всей видимости, прельщала во мне новизна. Нечто новое, неведомое ей. Время от времени она отпускала комментарии в адрес своей семьи.

– Моряки… Целые поколения моряков, – говорила она в присущей ей небрежно-томной манере. – Вечно в море, всем скопом. Ступали на сушу только для того, чтоб размножаться… как пингвины. И даже тогда не могли забыть о флоте. Отец был адмиралом, привык общаться с нами исключительно при помощи флажков. Вывешивал их на шесте в саду. А когда я стала Дебютанткой года , просигнализировал: «Выхожу в море, полный ход назад!» Мы его потом целых полгода не видели… – Она рассмеялась, а после паузы спросила: – Ну а ты? Чем занималась ты, когда я стала Дебютанткой года?

Я ответила, что работала в банке в компаний с пятью девушками, окончившими среднюю школу, ничем не примечательными, но добродушными.

– В банке? – Похоже, Кэролайн была потрясена. – Каком, коммерческом? В «Лазаре»?

Теперь настал мой черед смеяться:

– О нет! В обыкновенном банке. В Ипсуиче.

Удивлению Кэролайн не было предела. Я поняла, что до сих пор ей не доводилось общаться ни с одним работником банка, разве что через зарешеченное окошко.

– О Господи! – протянула она. – И что они собой представляют, эти люди из банка?

Она произнесла это таким тоном, словно речь шла не о банке, а об Алкатрасе .

Я объяснила, что тех девушек, как и меня, наняли потому, что у них было законченное среднее образование и приличные оценки, а мужчин нанимали потому, что они умели ловко управляться с цифрами.

– Ну и заодно, – добавила я, – с такими, как я. – Это высказывание очень понравилось Кэролайн. Вообще в тот вечер я прониклась к ней особым доверием – с месяц назад я бы не позволила себе так откровенничать. Я даже рассказала ей о помощнике управляющего, который как-то пригласил меня в кабинет и спросил, известно ли мне, что означает, когда у мужчины большой нос. А затем продемонстрировал, что это означает.

Кэролайн так и взвизгнула от восторга:

– Прямо не верится! Ну а ты что?

Я объяснила, что поскольку до этого ни разу не видела мужского члена, то была не в силах судить, большой он или маленький. В любом случае штука эта мне не слишком приглянулась, и я не стала уделять ей особого внимания. Вот почему мне удалось сохранить свою девственность в целости и сохранности, чего нельзя было сказать об одежде.

Кэролайн сияла.

– Черт, ты мне просто ужас до чего нравишься! Ты почти так же вульгарна, как и я. Подумать только! Меня лапали на балу во дворце королевы Шарлотты, а тебя – в банке. Здорово! Ну а какая ты тогда была? Лично я – настоящей сучкой. И так ею и осталась!

Я попыталась вспомнить, какой была в шестнадцать-семнадцать лет.

Грива темных волос и фигурка, при виде которой на улице оборачивались буквально все. Люди обращались со мной так, словно я источала запах греха. На самом деле если от меня чем и пахло, так только невинностью и дешевыми духами.

Кэролайн радостно фыркнула:

– О, а мне всегда хотелось, чтоб от меня исходил греховный дух! Но для этого надо всегда держать рот на замке, а я только и знала, что молоть языком. Ну ладно. Так что же дальше?

Прямота Кэролайн оказалась заразительной.

– Родители погибли в автокатастрофе по дороге из клуба «Ротари» , – сказала я. – Только после этого я поняла, как их любила.

Настала гробовая тишина. Кэролайн молча смотрела на меня, потом взяла за руку и крепко сжала.

– Господи! – Вот и все, что она сказала. И лицо у нее при этом было такое, точно ей влепили пощечину. Видимо, сама того не желая, я нанесла ей удар. Я поняла, что всю свою жизнь она зависела (и продолжала зависеть) от других, что у нее никогда не было ничего своего. В то время как единственным моим достоянием был тогда дом, и этот дом вдруг опустел.

Она спросила, где находился этот дом. Я ответила, что то был небольшой домик на окраине Ипсуича, близ сплетения железнодорожных путей и дорог, претендующих на звание сельских тропинок. Все дома были на одно лицо, зато носили душистые названия: «Приют роз», «Жасминовый отель», «Сирень» и так далее. Соседний с нами дом назывался «Вилла бугонь» – до сих пор не пойму, что это означало. Наш домик окрестили «Коттедж виноградной лозы», чего я тоже не понимала, потому как никакой виноград там не произрастал. А в дни ссор, когда мне казалось, что я ненавижу родителей, я называла его «Коттеджем подлости» . Но когда они погибли, я вдруг поняла, что люблю этот дом, как любила маму с папой, ведь больше у меня от них ничего не осталось. Тогда мы были семьей. Оставшись одна, я с грустью вспоминала об этом и упивалась своей скорбью. Мне было восемнадцать.

Кэролайн продолжала взирать на меня с изумлением.

– Да-а… – протянула она после паузы. – Подумать только! В этом возрасте я жила в Уилтон-Кресчент, каталась на лыжах в Давосе, занималась верховой ездой и гончими и спала с рок-звездой.

Я улыбнулась и поспешила утешить Кэролайн:

– Ничего, потом я наверстала. Как-то в один прекрасный день вдруг решила: хватит нытья! Продала коттедж, взяла денежки и перебралась в Лондон. На первое время хватит, решила я, а потом начнется новая жизнь.

– И сколько же тебе понадобилось, чтоб принять такое решение?

– О, около недели.

И обе мы рассмеялись.

Мы шли по лужайке. В то утро ударил первый мороз. Длинная трава хрустела под ногами. Листья опадали, словно осколки стекла. На Кэролайн была просторная черная накидка с капюшоном. В ней она походила на Лару из «Доктора Живаго».

– Готова побиться об заклад, это Билл Гибб, верно? – спросила я.

Вообще я научилась поддразнивать Кэролайн. К такому обращению она не привыкла и, удивленная, вскинула на меня глаза:

– Как догадалась?

– Да потому, что у меня была в точности такая, только желтая.

Наверняка Кэролайн подумала: как это, черт возьми, нищенка вроде меня могла позволить себе накидку от Билла Гибба? Но тут впервые искренность и прямолинейность оставили ее, и она заметила только:

– Вот как? И куда же она делась? – Словом, повела себя необычайно робко и скромно.

– Пришлось продать, – ответила я.

И ни на йоту не отступила от истины. Я видела, как Кэролайн пытается осмыслить этот факт, вписать его в уже сложившийся у нее мой образ – эдакой простодушной молодой женушки не слишком преуспевающего актера, живущей в скромном стандартном домике и разъезжающей в стареньком «фольксвагене»-жучке.

– Ладно, теперь мой черед отгадывать, – сказала она. – Ты вышла за Ральфа Мертона, когда он был суперзвездой на ТВ. И кем в настоящее время не является.

Похоже, она была страшно довольна собой, стоя на морозе и пиная носком сапожка пучок мерзлой травы. Затем откинула капюшон и лукаво покосилась на меня.

– Как же тебе удалось подцепить его, а? Чем это ты его прельстила? – спросила она, по всей видимости, вовсе не желая обидеть меня.

– Я чихала.

Она возвела глаза к небу.

– О, ради Бога, Анжела!

– Нет, правда. Я его всего обчихала.

И это было истинной правдой. Едва приехав из Ипсуича, я получила работу в бутике в Челси. И как-то к нам зашел Ральф. И разумеется, я тут же его узнала: по телевизору вот уже в течение нескольких лет шел романтический сериал с его участием. Ральф был настоящим героем. Невероятно хорош собой. Опасный мужчина. Не мужчина, а мечта каждой девушки. Он не сходил со страниц бульварной прессы, посещал разные рауты и презентации, и всякий раз – в сопровождении какой-нибудь полуобнаженной куколки. «Доброе утро, мистер Мертон, – сказала я. – Чем могу помочь?» Все другие продавщицы были в тот момент заняты, но я видела, как глаза их мечут в мою сторону кинжалы и стрелы. На мне было нечто тесно облегающее. Помню, я еще тогда подумала: а вдруг он заметит, как от волнения у меня трясется живот. В меня точно какие-то твари вселились – так и порхали в груди, животе и носу. И тут я чихнула. И никак не могла найти «Клинекс». А потом еще раз чихнула и еще. Просто ужас какой-то! В глазах у меня стояли слезы. Я ничего не видела. Наверное, потекла тушь. И была похожа на чучело. Но тут, откуда ни возьмись, появился носовой платок. Это Ральф сунул мне его в руку. Я пробормотала все положенные слова благодарности, промокнула глаза, попыталась взять себя в руки и успокоиться. Он смеялся. «Оставьте его себе, – сказал он. – До следующего раза. Вдруг пригодится». А потом небрежным и совершенно естественным тоном добавил: «Что касается следующего раза… Как насчет того, чтоб пообедать вместе?»

Вот так оно все и произошло. Я работала в бутике всего неделю – провинциалка из Ипсуича со свеженьким личиком. Он ушел, а я все торчала посреди торгового зала, сжимая в одной руке его платок, а в другой – клочок бумаги, на котором он нацарапал адрес ресторана, своим собственным почерком! Вот это да! А затем понеслась домой, в свою комнатушку, служившую одновременно гостиной и спальней, и все твердила про себя: «Я потеряю девственность с самым красивым мужчиной в Англии!» И еще, помню, думала, будут ли стоять возле нашей постели розы и шампанское.

– Боже, до чего ж банально! – фыркнула Кэролайн. – Прямо мыльная опера какая-то. – А затем почему-то раздраженно бросила: – Дальше!

И еще больше раздражилась, когда я сказала:

– Ну и. мы, естественно, переспали. Она прищелкнула языком.

– Ты безнадежна! Что он тебе говорил?

– Спросил, откуда у меня такая фигура. А я, дурочка, растерялась и говорю: «Из Ипсуича». И тут он стал смеяться. Ну, сама посуди, не могла же я ответить: «От Маркса энд Спенсера , верно?

Теперь Кэролайн снова сияла:

– А ты молодчина! Я рада, что познакомилась с тобой.

После этого я окончательно осмелела и рассказала об одной продавщице из бутика, которая клялась и божилась, что в мужском члене нет мускула. Помню, как лежала в постели с Ральфом и думала: «Что, черт возьми, это такое, если не мускул?» Помню еще, как на следующее утро шла домой и на лице у меня сияла такая улыбка, что все прохожие как один оборачивались – казалось, в ней сосредоточены блеск и сияние самого лета. А потом вдруг сказала себе: «Бог мой, Анжела, ты ведешь себя, словно какое-нибудь дитя цветов шестидесятых, а сейчас на дворе у нас мрачные и опасные восьмидесятые. А что, если ты забеременела? Или подцепила от него венерическое заболевание? Или еще чего похуже?» Эта мысль стерла улыбку с лица. В следующий раз буду осторожнее. Если он вообще наступит, этот следующий раз. Помню, как сказала себе: «Надеюсь, Ральф Мертон, вы неплохо провели ночь. И слава Богу, что я в вас не влюблена, вот так!»

Но следующий раз состоялся. А потом еще один и еще. Вечерами мы ходили по ресторанам, где, как надеялся Ральф, его никто не узнает. По крайней мере он так заявлял. Но узнавали его всегда. И так глазели, точно вот-вот прожгут в нем дыру. Меня это почему-то возбуждало. Мы шли домой и занимались любовью – бешено, неистово, неутомимо.

Потом я к нему переехала, а вскоре мое имя стало упоминаться в бульварных газетенках: «Новая любовь Ральфа Мертона, очаровательная Анжела Блейк». Некоторые подписи под снимками, были покруче: «Анжеле, девушке из бутика с шикарным бюстом, удалось подцепить супержеребца Ральфа». Или «Ипсуичская прелестница Ральфа Мертона». А один раз просто: «Анжела – вау-у!» Мои объемы талии, груди и бедер усовершенствовались от статьи к статье и становились все более соблазнительными. Меня фотографировали на премьерах, гала-концертах, в Гудвуде , в «Трэмпе» , в «Гавроше» , на съемках, яхтах, на фоне «феррари» каких-то знаменитостей, словом, везде. Меня снимали в туалетах от Брюса Олдфилда, Мэри Квонт, Эммануэль, от Кэролайн Чарлз, а один раз даже (такая любезность со стороны папарацци!) вообще без ничего! Знаменитые кутюрье предлагали мне свои наряды, агентства домов моделей – работу, бывшие любовницы Ральфа осыпали оскорблениями.

Все это было замечательно, потрясающе и совершенно нереально. Точно происходило во сне, а не наяву.

– А потом я вышла за него замуж, – сказала я.

– Где? – спросила Кэролайн.

– В отделе регистрации гражданских состояний, в Бэт-терси.

Она откинула голову и расхохоталась.

– Потрясающе! А мы венчались в часовне при Палате лордов.

О Патрике Кэролайн говорила мало. А если и говорила, то не очень грубо – по крайней мере по ее меркам. Слишком много играет. Слишком много пьет. Ложится спать слишком рано. Слишком долго обхаживает в постели, а разницы все равно никакой. С детьми почти не занимается, лишь изредка возит на скачки. Уик-энды проводит на поле для гольфа в компании с закадычными друзьями. Ленив. Обыватель. И вообще страшно скучен.

Лично я вовсе не находила Патрика скучным – отчасти по той причине, что явно нравилась ему. Веселый, довольно симпатичный внешне, правда, с несколько глуповатым и женственным лицом. Похоже, незаслуженные выпады и уколы Кэролайн его ничуть не трогали. Он окончил Итон, но не расстался с этим миром, всегда мог положиться на своих однокашников, которые при необходимости могли кого надо подмазать. И похоже, с легкостью зарабатывал нешуточные деньги. С той легкостью, с которой поворачивают водопроводный кран. С той же легкостью он выдавал разные непристойные истории о своих дедах и прадедах, благодаря которым был допущен ко всем благам и сладостному миру Итона, а затем получил директорское кресло. Было ему, по моим предположениям, лет сорок пять – сорок шесть, но ни единой морщинки печали или озабоченности на лице. А волосы оставались пышными и вились мелкими хорошенькими кудряшками. Просто невозможно было представить, что достопочтенный Патрик Аппингем когда-нибудь состарится или повзрослеет, как однажды довольно презрительно отозвался о нем Ральф.

Обывателем он был, это несомненно. Тут ему не помог даже Итон, но, похоже, сей факт ничуть его не обескураживал. Как-то Кэролайн устроила обед для знакомых, которых, хоть и с натяжкой, можно было назвать интеллектуалами. По неким непонятным мне причинам мы с Ральфом тоже оказались в этом списке. Разговоры сводились исключительно к обсуждению новых романов. Одни восхищались ими, другие – напротив. И похоже, никакого выхода из этого порочного круга не было. Ральф как раз пылко распространялся о Маркесе, как вдруг Патрик уронил, что называется, перл в эти мутные воды.

– А я как-то раз тоже читал одну книжку, – с глубокомысленным видом заявил он.

У Кэролайн хватило ума и присутствия духа пропустить эту ремарку мимо ушей, и вечер продолжился – в том же духе.

Все же интересно, думала я, привязаны они друг к другу или нет. Их жизнь напоминала пьесу из двух не связанных между собой актов. И мне казалось, они репетировали ее, даже стоя перед алтарем в часовне при Палате лордов. Как знать, может, и доиграют ее до конца.

Ральф по природе своей не был завистлив. Но ему было трудно общаться с людьми преуспевающими и богатыми. Ведь некогда он и сам имел все это, а потом потерял. Он был на двенадцать лет старше меня и стоически и мрачно взирал на приближавшуюся круглую дату своего сорокалетия. И дело не только в том, что ему больше не предлагали ролей героев-любовников в романтических телесериалах. Просто он постепенно начинал осознавать, что превращается в еще одного пожилого актера на и без "того переполненном этим товаром рынке. Нет, более красивым, чем многие, но, увы, не более одаренным. И что огромный успех, которым он некогда пользовался, объяснялся скорее феноменальным везением, нежели выдающимся талантом.

От всего этого он выглядел разбитым и усталым. Знаменитый прищур глаз хоть и сохранился, но веяло от него не игривостью, а скептицизмом.

Я часто задавала себе вопрос: может, это верность мне лишила его прежнего куража и запала? Огонь, некогда пылавший в нем, теперь еле тлел.

– Ты с ним счастлива? – как-то спросила Кэролайн.

Мы сидели у меня. На улице шел снег. Хоть в кои-то веки выдалось Рождество со снегом. Школьников распустили на каникулы, и Рейчел с Самантой сооружали в парке снеговика. Похоже, между ними разгорелся нешуточный спор, в какое место лучше воткнуть морковку. Я приписывала это влиянию Кэролайн. Мы слышали их визги и крики, изредка между деревьями мелькали две головки – одна белокурая, другая темненькая.

– Да, – ответила я, – счастлива. Разве не видно?

Но Кэролайн была настроена добраться, что называется, до сути.

– Ты выглядишь почти непристойно сексуальной в черном, – заметила она. – Скажи, а ты ему изменяла?

Я покачала головой. Подобный ответ обязывал к меньшему, нежели просто сказать «нет». Хотя и не являлся правдой. Правдой являлось то, что я и сама частенько размышляла об этом, но как-то чисто абстрактно. Я и представить не могла, как это возможно – изменить Ральфу. Жить с ним, страдая от лжи, боли, чувства вины, осознания того, что предала его. Впрочем, мысль о том, что за всю жизнь у меня был всего лишь один мужчина, тоже как-то смущала. Разве человеческий опыт не требует большего? И как вернешь теперь юность и молодость, в которой я вроде как бы и не жила?..

– Ой, да ладно тебе! Не изменяла, как же! – фыркнула Кэролайн. Ей почему-то не хотелось мне верить. – Ну неужели тебе никогда не было с ним скучно?

Я чувствовала, что Кэролайн ступила на тропу войны, и решила убраться с дороги.

– Никогда! – со всей определенностью заявила я.

Она глубоко вздохнула.

– О Боже! И с чего это я вообразила, что ты интересный человек?..

Были моменты, когда Кэролайн казалась мне просто ужасной. Бессердечной, паразитирующей на других. И жизнь сложилась у нее слишком благополучно, чтобы понять, что другим людям приходится бороться за существование, что они намертво прилипают друг к другу, чтобы выжить в этой борьбе, что эта борьба очень сближает. Мечты и несбыточные стремления отходят на задний план. Доверие – вот что главное. И моя жизнь с Ральфом сложилась именно так, если не считать нескольких первых золотых лет.

При следующей нашей встрече она пребывала в более радужном настроении. До Рождества оставалось несколько дней, и она повезла детишек на какой-то праздник к знакомым неподалеку от Ричмонд-парк. И, как я подозревала, где-то за кулисами изрядно набралась, пока детишек в гостиной развлекал Санта-Клаус.

Во всяком случае, вернулась она уже затемно, в сопровождении двух полицейских автомобилей и целого хора возбужденных голосов. Рейчел ворвалась в дом, глаза ее горели, как угли. Мама Саманты, задыхаясь, объяснила она, снесла ворота парка.

– Врезалась в них два раза! Они как раз собирались закрывать, а она взяла и проехала! Знаешь, как здорово было, мам! Прямо как в боевике. Мы все орали: «Давайте, давайте, миссис Аппингем! Вперед, быстрее!» И тут у дальних ворот, откуда ни возьмись, еще одна полицейская машина. Но она и их тоже снесла! А потом мы удирали по Рохамптон-лейн со скоростью восемьдесят миль в час!

Я поняла, что после каникул мне придется отвозить девочек в школу по понедельникам, вторникам, средам, четвергам и пятницам. Интересно, какой штраф сейчас берут за вторжение в королевский парк и снесенные ворота? И на сколько могут лишить водительских прав?..

Но я, как всегда, недооценила Кэролайн. Осторожно выглянув на улицу, я увидела, как сержант полиции рвет в клочки протокол.

– Но только не вздумайте делать этого снова, миссис Аппингем, – услышала я. Это был голос человека, признающего свое полное поражение. – И в следующий раз, когда ребенок заболеет, все же лучше вызвать «скорую».

Одной рукой Кэролайн небрежно обнимала сержанта за талию, другой утирала слезу.

– Смехотища! – заявила она, бросая пальто на кухонный стол. – Такой славный парнишка попался!..

Я поняла, что остальным детишкам пришлось возвращаться домой в темноте.

Мы открыли бутылку шампанского. Кэролайн плюхнулась в кресло.

– Господи! – воскликнула она. – Нет, я никудышная мать! – Наступила пауза. Она обдумывала свое высказывание и потягивала из бокала шампанское. – Да, все мы таковы… Разве что кроме тебя. Уверена, ты совершенно замечательная мать. – Произнесла она это так, словно обвиняла в смертном грехе. Затем театрально вздохнула. Обычно такого рода вздохи служили прелюдией к важному заявлению. Оно не заставило себя ждать: – Да, все мы одним миром мазаны. Если ты принадлежишь к низшему классу, то дерешь их за уши и превращаешь в преступников. Если к высшему, запихиваешь в частную школу или пансион и тоже превращаешь в преступников. Неудивительно, что, подрастая, они начинают тебя ненавидеть!

Я сказала, что все это полная ерунда. Похоже, она была довольна. Затем вдруг резко сменила тему, как всегда, когда нарывалась на решительные возражения:

– А ты не жалеешь, что так рано выскочила замуж?

– Ну в каком-то смысле, может, и да, – осторожно ответила я.

– И никогда не имела любовника! Нет, это меня просто потрясает!

Она снова села на своего любимого конька, чего мне вовсе не хотелось. От этих ее слов я начинала чувствовать себя чуть ли не ущербной.

– Да ты могла подцепить кого угодно с такой-то внешностью! И потом ты – умница. А уж что касается фигуры… просто смерть мужчинам! Патрик бы определенно скончался от счастья, ну, да ты знаешь. Мне иногда хочется, чтоб так оно и было! – Кэролайн расхохоталась и налила себе еще вина. – Но имей в виду, я его тебе не рекомендую. Трахаться с ним – это все равно что ставить на скачках, заведомо зная, что лошадь проиграет. – Тут она вдруг посерьезнела: – Смешно, не правда ли, быть замужем за мужчиной по фамилии Аппингем? Мне всегда казалось, что фамилия у него должна быть Полуаппингем. Как думаешь, он согласится изменить ее, если я хорошенько попрошу, а?

К этому времени я уже привыкла к ее ироническим высказываниям в адрес мужа, а потому просто улыбнулась. Кэролайн рассеянно озирала комнату. Затем глаза ее остановились на снимке Ральфа, сделанном еще в ту пору, когда он был телезвездой.

– Боже, до чего роскошный был мужчина! – воскликнула она. А затем с обычно несвойственной ей тактичностью добавила: – Он и сейчас очень хорош собой. Наверное, слава придает мужчине особую сексуальность, ты как считаешь? Ведь знаменитому мужчине достаточно лишь пальцем щелкнуть, и дамочки налетят со всех сторон.

Еще бы мне не знать! Мне приходилось отбиваться направо и налево.

Кэролайн продолжала разглядывать фотографию.

– А с чего начались нелады? – неожиданно спросила она.

Я рассмеялась.

– Да так, сразу со всего. Сначала его сериал зарубили. Ну и пошло-поехало…

Кэролайн была удивлена. Она не видела связи. Деньги для нее не были чем-то, что у тебя есть или нет. Если есть, то будут и дальше – лежат себе законсервированные в каких-нибудь акциях, домах, землях, семейных трастовых фондах, страховых полисах и прочем. И нужна как минимум марксистская революция, чтобы изменить раз и навсегда устоявшийся порядок вещей.

Я пыталась объяснить ей. Сказала, что сперва надеялась, что у Ральфа просто не будет отбоя от разных выгодных предложений, что он повторит путь Шона Коннори, снявшегося в роли агента 007. Не вышло. Как-то раз Ральф с горечью заметил, что когда актер в течение длительного времени ассоциируется с одной и той же ролью, отвязаться от этого амплуа уже практически невозможно. Люди, видевшие тебя в этой роли, не верят, что ты способен на что-то еще. Тебя нет, не существует, словно ты умер – до тех самых пор, пока вдруг не разнесется весть, что так оно и есть, ты действительно умер.

Теперь же, пять-шесть лет спустя, Ральф занимался тем, что время от времени озвучивал на телевидении рекламные ролики – голос у него был очень красивый. И лишь относительно недавно ему начали предлагать там и сям маленькие рольки. Очевидно, он был мертв слишком долго, чтоб кто-то мог поверить в возможность воскрешения.

– Призракам из прошлого много не платят, – сказала я. – Да и профсоюза у них нет.

Не думаю, что Кэролайн было известно о существовании профсоюзов. Ну разве что в связи с забастовками, которые они иногда устраивают ни к селу ни к городу.

– А как насчет Голливуда? – туманно предположила она.

О Голливуде она говорила словно об отеле, где ты можешь благополучно зарегистрироваться, получить номер и не заботиться о его оплате. Я объяснила, что когда Голливуду кто-то требуется, они, как правило, звонят сами. Они, а не ты. А в данном случае – увы! – пока что никаких звонков не последовало. И уже наверняка не последует.

Она ушла, совершенно разбередив мне душу. Я чувствовала себя, как, должно быть, чувствует человек, представший перед судом за несовершенное преступление, когда в ходе заседания вдруг выясняется, что, возможно, ты все-таки его совершил. Все эти якобы невинные наводящие вопросы, на которые так легко отвечать не задумываясь, а потом вдруг ляпнешь такое, что все прежде сказанное превращается в ложь. Была ли я счастлива? Почему не заводила романов на стороне? Когда именно все у нас пошло наперекосяк?

Премьера у Ральфа должна была состояться в начале нового года. Я видела его все меньше и меньше. Вечера проводила в одиночестве, большую часть дня – тоже. Рейчел то прибегала, то убегала снова к своим многочисленным друзьям и подружкам. Заняться было нечем. В ушах звучал голос Кэролайн: «Боже, ты же совсем еще молоденькая!» Мне было двадцать восемь. Но молодой я себя не чувствовала. Чувствовала только, что никому не нужна.

Когда звонила Кэролайн, голос у нее всегда звучал так, словно человек должен обязательно торчать на месте, а если и ждать чего-то, так только ее звонка. Тон самый что ни на есть категоричный.

– Анжела!

Стоял январь. Снег растаял. Лондонцы радовались еще одной несостоявшейся зиме. Даже мороза не было. Жасмин в садике цвел пышным цветом. И все люди ходили без пальто.

– Анжела, я устраиваю большую распродажу!

С чего это Кэролайн понадобилось устраивать распродажу в середине января? Впрочем, спрашивать мне не пришлось. Она объяснила сама. Следовало избавиться от целой кучи старого тряпья, освободить платяные шкафы, к тому же она ужасно растолстела и носить многие вещи уже не будет. В последнее я не слишком поверила – Кэролайн всегда преувеличивала свою полноту. Я подозревала, что затея вызвана очередным приливом необузданной энергии. Такое с ней случалось и прежде, и всякий раз она оставляла после себя выжженную пустыню.

– Не хочешь зайти помочь?

Я не слишком представляла себе, что это значит – куча старого тряпья. И ожидала увидеть свитера и кофты с протертыми локтями, полинялые джинсы и старые рубашки Патрика и прочее в том же духе. Но уж чего определенно не ожидала увидеть, так это кожаных сапог от Гуччи, платьев от Джин Мюр и костюмов от Жанны Ланвен. Ко времени, когда я появилась, на столе громоздилась гора вещей футов пяти в высоту, и, по всей видимости, это было еще далеко не все. Я прикинула в уме, сколько это может стоить, и тихо ахнула:

– Кэролайн, ты с ума сошла!

Она не обратила на эти слова никакого внимания.

– Лень считать, – заявила она. – Пусть все пойдет по десять фунтов за штуку. А тебя хочу попросить расклеить несколько объявлений у магазинов. Назначим на утро, в следующую субботу. Да, и налепи несколько штук на деревья в парке. У Патрика есть ксерокс, так что труда не составит.

И она отправилась за следующей кучей.

Я не сводила глаз с сапожек от Гуччи. Просто потрясающие! Пурпурная кожа с замшей, изящные, мягкие. Я примерила их, и тут как раз вернулась Кэролайн.

– Скажи, а я могу взять их по этой цене? – спросила я.

– Да бери что хочешь!

Я присовокупила к сапожкам жакет от Пола Кастелло радужной расцветки и шелковый шарф от Ива Сен-Лорана. И мне почему-то стало смешно. Ведь еще относительно недавно знаменитые модельеры буквально заваливали меня своими нарядами, для них было престижно увидеть свои произведения на «ипсуичской прелестнице Ральфа Мертона». И вот теперь меня заваливают ими снова.

Я написала и размножила объявления. Я расклеила их возле магазинов, приколола к стволам деревьев. Я честно отработала свою долю. И, как и следовало ожидать, меня пригласили руководить распродажей в субботу утром, потому как Кэролайн сочла, что на улице слишком холодно, а на деле у нее просто разболелась с похмелья голова. И конечно же, на мне были ее знаменитые сапожки от Гуччи.

– О Боже мой, Анжела, какого дьявола я их выбросила? – заявила она, выйдя из дома и не сводя глаз с моих ног. – Я, должно быть, совсем рехнулась! На тебе они смотрятся просто шикарно!

Она была права: смотрелись они на мне действительно шикарно. Судя по всему, Кэролайн надевала их раза два, не больше.

К полудню почти все вещи оказались распроданы. Большую их часть купила диковатого вида женщина с копной спутанных рыжих волос на голове. Она не вымолвила ни слова, лишь откладывала в сторону то платье, то костюм, то пару туфель. Я тоже молча наблюдала за ней. Наконец она отошла от стола, окинула меня каким-то странным взглядом и достала толстую пачку двадцатифунтовых банкнот.

– Прошу вас, дорогая, – протянула она с мягким ирландским акцентом. – Следует сказать, вы полная дура. Эти вещи стоят гораздо дороже. Вам еще учиться и учиться.

И она дала мне визитку. На ней значилось: «Торговый центр модельной одежды. Управляющий – Абигайль О'Коннор». Был указан также адрес в Найтсбридже и телефон.

– Позвоните, если надумаете устроить еще одну чистку гардероба, – сказала она. – И вообще, загляните как-нибудь. Получите удовольствие. В таких заведениях, как наше, больше узнаешь о жизни. – Она рассмеялась и откинула со лба рыжие пряди. – А теперь, дорогая, не могли бы вы помочь погрузить все это?

Кэролайн появилась как раз в тот момент, когда последние предметы ее туалета скрылись в багажнике фургона. Я показала ей визитку. Кэролайн фыркнула:

– Ты хочешь сказать, меня как липку ободрала какая-то акула с барахолки вторсырья?

Ирландка высунулась из фургона. На лице ее недвусмысленно читалось все, что она думала о Кэролайн:

– Если ты такая идиотка, что продаешь шикарные шмотки по бросовой цене, то лучшего и не заслуживаешь! – И она отъехала.

Кэролайн снова фыркнула:

– Что за омерзительная баба!

Я весело рассмеялась. Потому что у меня появилась идея. Совершенно замечательная идея.